ТЬМА.
ТЬМА.
I.
II.
III.
IV.
——
А. Барановъ.
‘Русское Богатство’, No 6, 1901
Тьма, Баранов Александр Николаевич, Год: 1901
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Мракъ сентябрьскаго вечера сгустился до того, что не видно даже лошадей, которыя плетутся шагомъ, чавкая копытами по грязи и съ трудомъ вытаскивая изъ нея повозку…
Холодный втеръ свищетъ въ лсу, и огромныя ели, едва различимыя во тьм, отчаянно, словно въ какой-то тревог, качаютъ своими вершинами и рзко шуршатъ сухой хвоей.
И въ ихъ неумолимомъ, тревожномъ шорох чудится чей-то полузаглушенный крикъ, чья-то мольба о помощи, какъ будто гд-то близко, въ непроницаемой чащ лса, готово свершиться какое-то ужасное злодяніе…
— Смотрите, смотрите… Вонъ тамъ… тамъ…— торопливо шепчутъ испуганныя ели и раскачиваются такъ, словно хотятъ сорваться отъ ужаса съ мста и бжать, бжать…
— Эй, ямщикъ! Да понукай, что-ли… Заснулъ!— крикнулъ изъ повозки Павелъ Львовичъ, на котораго шумъ лса наввалъ неопредленную тревогу. Этотъ крикъ прозвучалъ такъ слабо, подавленно, какъ будто окружающая тьма была густа, какъ кисея…
Сегодня Павелъ Львовичъ испыталъ рядъ непріятностей, которыя въ конецъ испортили его настроеніе: прежде всего съ самаго утра испортилась погода… Затмъ, школы, которыя онъ постилъ сегодня, какъ инспекторъ училищъ,— попались самыя убогія и жалкія… Чортъ знаетъ, что за школы,— одна мерзость!.. Учителя казались тоже какими-то забитыми ремесленниками, безучастными къ своему длу… Управа иногда пристраиваетъ всякій сбродъ!.. А какъ жалко смотрть на учениковъ, на этихъ бдныхъ ребятишекъ, которые съ такимъ довріемъ идутъ въ школу за знаніемъ. И что имъ даютъ тамъ!.. Что значатъ имъ т крохи знанія, нищенскія крохи, которыя они получаютъ и которыя, все равно, безслдно потонутъ въ глухой непоколебимой тьм деревенской жизни… Э-эхъ, то-ли надо на самомъ дл! О томъ-ли мечталъ Павелъ Львовичъ?!. А приходится радоваться и такому суррогату, приходится дрожать и за его существованіе… Однимъ словомъ, гадость — и больше ничего! Скверная служба, чортъ бы ее взялъ!..
А было время, когда такая же, вотъ, какъ теперь, хмурая погода не наввала на Павла Львовича никакого унынія. Напротивъ, она еще больше оттняла тотъ свтъ, который свтилъ внутри его: вотъ, въ этой-то именно тьм, въ этой-то глуши и думалъ тогда Павелъ Львовичъ ‘зажечь’ тутъ и тамъ ‘свтлые маяки’, около которыхъ такъ хорошо будетъ ‘отогрться народной душ, окоченвшей отъ невжества’… Да, такимъ именно ‘высокимъ штилемъ’ писалъ тогда самъ Павелъ Львовичъ корреспонденціи въ газеты, ‘отмчая утшительные факты’, ‘сообщая объ отрадномъ явленіи, свидтельствующемъ о рост…’ и т. д. Хотя рчь шла, напримръ, всего лишь объ открытіи какой-нибудь новой школы въ плохомъ помщеніи, съ грошовымъ учителемъ… Тогда Павелъ Львовичъ безъ устали здилъ по узду, писалъ доклады, ходатайства, статьи… Въ нихъ онъ кипятился, возмущался, усовщевалъ, доказывалъ, просилъ… Иногда, хотя и очень рдко, ему удавалось кое что сдлать хорошее, большею же частью изъ всхъ его хлопотъ не выходило ровно ничего. Онъ, напримръ, старался улучшить составъ учителей, а разные ‘наши почтенные’ втирали своихъ protè,ges, невжественныхъ, никуда негодныхъ… Онъ хлопоталъ объ увеличеніи числа школъ, о томъ, чтобы он были лучше обставлены. Но уздишко былъ бдный, разоренный. Увеличивать смту, обременять захудалыхъ мужиковъ новымъ поборомъ было бы прямо безбожно… И школъ было мало, и помщались он въ тсныхъ избахъ, и учили тамъ дешевые, полуголодные учителя… Да и эти-то убогія школы нкоторые гласные не разъ предлагали уздному собранію передать духовному вдомству…
Павелъ Львовичъ старался заинтересовать и увлечь школьнымъ дломъ разныхъ вліятельныхъ дятелей узда, а ему отвчали: ‘Да что вы это, батенька,— чего вы такъ горячитесь?.. Конечно, образованіе… народное просвщеніе… Это само собой… кто говоритъ объ этомъ… Но вдь дло идетъ себ по маленьку. Чего же вамъ еще?.. Мы бы рады были въ каждой деревн по школ устроить, да гд средствъ-то взять?.. Нынче, вонъ, еще неурожай… голодъ… Не до жиру, быть бы живу… Не перескочишь!..’
Изъ ‘округа же’, въ отвтъ на вс представленія и ходатайства Павла Львовича, получались только указанія на разные ‘циркуляры’, а иногда длались и внушительныя ‘предостереженія’… Горячо ратовалъ за народное образованіе лишь одинъ членъ управы, ‘изъ духовнаго званія’, но и то потому, что этимъ средствомъ онъ хотлъ обратить на себя вниманіе либеральнаго губернатора и получить какое-нибудь хорошенькое мстечко, врод земскаго начальника…
— Да, свинство все, чортъ бы ихъ всхъ взялъ!— бормочетъ Павелъ Львовичъ, который любилъ сильно выражаться въ минуты раздраженія.
— Тоже о просвщеніи толкуютъ… Дубины!.. Все выслужиться хотятъ… впередъ забжать… Подхалимы!.. А на самомъ дл хоть завтра же вс школы закрой — никто не охнетъ… Тише ты,— чортъ!.. Вс бока обломалъ… Костоломка, а не дорога… Скоты! Цлую прорву земскихъ денегъ въ нее вбили, желзную дорогу на нихъ выстроить можно бы было, а все толку мало!.. Они только о своихъ карманахъ думаютъ… Они только себ руки грютъ, прохвосты.
Подъ словомъ ‘они’ Павелъ Львовичъ подразумвалъ всхъ уздныхъ дльцовъ, всхъ земскихъ чиновъ, полицію, подрядчиковъ… Вс стоятъ одинъ другого, вс прохвосты — и больше ничего!
Да, все скверно и нескладно!.. И такое раздраженное недовольство всми и всмъ овладвало Павломъ Львовичемъ въ послднее время все чаще и чаще. Возвращаясь домой, онъ уже не строчилъ докладовъ и прочее,— ‘все равно ничего не выйдетъ’…— а усталый, разбитый, бросался на кушетку и чувствовалъ, что онъ начинаетъ ненавидть и свою унылую холостую квартиру, и дрянной городишко, и всхъ, съ кмъ онъ сталкивался по дламъ… Вс эти Иваны Иванычи и Иваны Петровичи или отъявленная дрянь, сплетники, картежники, или добродушные захолустные идіоты… Возл нтъ ни одного близкаго человка! Никого!.. Захворай онъ, умри — никому до него нтъ дла. А уже надвигается больная, угрюмая старость… да она даже и пришла уже,— уже провела на его лиц морщины, посыпала его волосы сдиной… Быть можетъ, отъ ея холоднаго дыханія и стынутъ внутри его прежнія надежды, энергія, увлеченіе… Да, это начало конца!..
Но какъ же это случилось? Когда же успла пройти вся его жизнь?… Прежде, всецло занятый дломъ, Павелъ Львовичъ какъ-то не задумывался объ этомъ, о себ, о своей личной жизни, о будущемъ… Тогда ему было просто некогда, недосугъ заниматься этимъ. Онъ все здилъ, здилъ, хлопоталъ, а годы все шли, шли… Дло мало-по-малу стало привычнымъ, будничнымъ… И Павелъ Львовичъ все чаще спрашивалъ себя: что же онъ сдлалъ? къ чему пришелъ?.. Вс его друзья давно разбрелись по разнымъ дорогамъ… Кто измнилъ и продался, кто махнулъ на все рукой и спился… кто приноровился къ сред и влачилъ жалкое, приниженное существованіе… И эти товарищи, и вс ихъ лучшія стремленія, ихъ время — какъ-то смиренно, какъ будто оплеванное, отошло въ сторонку, уступая дорогу… Въ эту темную ночь, подъ шумъ лса эти мрачныя мысли назойливо толпились въ голов Павла Львовича.
‘Въ самомъ дл, гд результаты?— думалъ онъ.— Что сдлано нами? Какой слдъ оставили мы въ жизни’?.. Тусклой и безцвтной полосой прошло ихъ время… Все также глухо захолустье… Кругомъ остается все по-старому: тотъ же скверный городишка, та же сренькая жизнь, т же грубость и произволъ, сплетни и дрязги, та же мертвая спячка, т же низменные интересы… Деревня по-прежнему коснетъ въ невжеств… Все то же! Кром того, что народъ обнищалъ еще боле, что общество еще боле оскудло духовно… И самъ онъ, Павелъ Львовичъ, уже устарлъ, уже растратилъ свои силы.. Его псенка уже спта… да, спта!..
Отъ этой мысли Павлу Львовичу стало опять такъ холодно, жутко. Ему во что бы то ни стало захотлось вырваться изъ этой тьмы, не слышать раздражающаго шороха елей, уйти отъ гнетущихъ думъ…
— Эй, ямщикъ! Въ Чистыхъ Полянахъ поверни къ Черновымъ!— крикнулъ онъ.
—
Съ земскимъ начальникомъ Черновымъ, Павелъ Львовичъ встрчался нсколько разъ въ клуб, куда Черновъ заглядывалъ, когда прізжалъ въ городъ изъ своего участка. Жену же его, Марью Михайловну, Павелъ Львовичъ зналъ когда-то очень хорошо, такъ какъ прежде, до замужества, она долго служила въ ихъ земств учительницей. Тогда Павелъ Львовичъ ставилъ ее всмъ въ примръ, какъ хорошую, преданную длу, ‘идейную’ труженицу. И дйствительно, она, какъ будто вся и навсегда, ушла въ свою работу. Не довольствуясь занятіями въ школ, она уговорила крестьянъ завести библіотеку и волшебный фонарь, устроила въ сел общество трезвости, открыла чайную-столовую… Она словно нарочно выдумывала себ разныя дла, чтобы все хлопотать, хлопотать… Ей тогда было уже подъ тридцать лтъ и о какой-либо перемн ея жизни, казалось, не могло быть и рчи. Но вдругъ разнесся слухъ, что она выходитъ замужъ за Чернова, который служилъ въ томъ же участк, гд учила и она. Павелъ Львовичъ сначала положительно не поврилъ этому слуху, принявъ его за обычную ‘грязную сплетню’.
— Ну, знаете, Марья Михайловна, какія про васъ вещи разсказываютъ!— началъ онъ, завернувъ по обыкновенію къ ней, чтобы ‘отвести душу’ за самоварчикомъ и бесдой:
— Выдумали, понимаете ли, что вы замужъ выходите!.. Да-съ, представьте! Это вы-то?!. Ха-ха-ха!.. Чортъ знаетъ, что такое! Вдь, надо же выдумать такую чепуху!..
— Нтъ, это правда… Я, дйствительно, выхожу…— покраснвъ до самыхъ ушей, тихо отвтила двушка.
— Ну, полноте! Что за пустяки!— ничего не замчая, смялся Павелъ Львовичъ.— Шутите съ кмъ другимъ, а не со мной… Васъ-то я, кажется, знаю достаточно! Чтобы вы, наша лучшая учительница, бросили свое дло, свою школу да, чортъ знаетъ зачмъ, замужъ пошли… Ерунда! Не поврю-съ!.. Наконецъ, вдь вы уже тово!.. Извините… не двочка… Вамъ это уже и не къ лицу…
Онъ вдругъ умолкъ, пораженный тихимъ, жалкимъ плачемъ учительницы.
— Марья Михайловна! Голубушка! Да что вы это?..— забормоталъ онъ, смшавшись.— Простите меня, ради Христа!. Вдь я думалъ, что это не тово… Ей-Богу. А если это серьезно — тогда, конечно, другое дло…
Самоваръ чуть слышно допвалъ свою псенку. Кругомъ стало какъ-то грустно-тихо… Павелъ Львовичъ только теперь въ первый разъ замтилъ всю неприглядность учительской комнаты: грязноватыя стны, истрепанные учебники, груды аспидныхъ досокъ и тетрадей на столахъ… Въ окна глядлъ мутный, осенній денекъ. Деревенская улица представляла изъ себя какое-то мсиво изъ навоза и грязи. Виднлись темныя, намокшія избы… Озябшая лошаденка дремала у стны, отвсивъ нижнюю губу… И ни одного свтлаго пятна, ничего жизнерадостнаго, ободряющаго… Тамъ, гд-то далеко, въ большихъ городахъ, ‘гремятъ витіи, кипитъ словесная война’, тамъ умъ и талантъ, поэзія и искусство скрашиваютъ своимъ свтомъ пошлость дйствительности… Тамъ жизнь кипитъ и сверкаетъ, хотя бы и мишурнымъ блескомъ… Здсь — только одинъ монотонный трудъ, мелкія заботы, полунужда… Здсь только одна проза,— срая, унылая проза, которая длаетъ жизнь удручающе тусклой…
‘А вдь она еще очень недурна, не смотря на года… да, и даже очень мила!.. въ самомъ дл’…— невольно подумалъ Павелъ Львовичъ, въ первый разъ внимательне всматриваясь въ двушку. До сихъ поръ онъ какъ-то мало обращалъ вниманія на ея вншность. ‘Стройная фигура… тяжелая коса… и эти добрые, срые глаза, которые длаютъ ее такой симлатичной… Хотя кое-гд замтны уже морщинки… Цвтъ лица тоже немного желтоватъ… Пройдетъ еще нсколько лтъ — и она устаретъ совсмъ, и все кончится,— жизнь останется позади… И вотъ, бдняжка спохватилась и цпляется за первый попавшійся случай… Да… Ну, и что же? И пусть выходитъ… Ея воля… мн-то какое дло?.. Хотя все-таки жаль… Да, жаль!— Привычка… И она была такая отзывчивая, съ ней чувствовалось такъ хорошо, легко… Какая, должно быть, славная жена и мать выйдетъ изъ нея!.. Но одной хорошей учительницей будетъ еще меньше… А ихъ и безъ того немного… И теперь не къ кому будетъ захать, не съ кмъ поговорить по душ… Чортъ знаетъ, какъ глупо устраивается все на свт!..
— Прощайте, Павелъ Львовичъ!— провожая его, растроганно проговорила двушка.— Если бы вы знали, какъ мн больно покидать все это — школу, ребятишекъ и… васъ… Со всмъ этимъ я такъ сжилась… О васъ у меня навсегда сохранится самое свтлое воспоминаніе! Сколько разъ вы ободряли меня, помогали совтами… Спасибо, спасибо вамъ! Я васъ никогда, никогда не забуду!.. Вы такой… такой… хорошій…
Двушка говорила такъ горячо, смотрла на него такъ преданно, съ какимъ-то затаеннымъ, робкимъ вопросомъ, что Павлу Львовичу стало ясно все… ‘Что же?.. Вдь, еще не поздно… Она еще свободна’, пронеслось у него въ голов: ‘Вдь стоитъ только сказать слово… одно слово’…
Но это ‘слово’ такъ и не сказалось. ‘Блажь все это, минутное настроеніе… Пройдетъ!’ — ршилъ онъ.
— Э-эхъ! Марья Михайловна! Измнили вы намъ… Не ожидалъ-съ!— произнесъ только онъ съ невольной досадой.
— Что длать… тяжело стало…— прошептала она.— Все одна… все одна… А тамъ будетъ хоть свой уголъ… своя семья… Вы хорошій, добрый… Вы поймете…
— Да, да! я понимаю, понимаю…— отвтилъ онъ, въ послдній разъ крпко пожимая ея руку.
Съ тхъ поръ прошло уже нсколько лтъ. Хотя Черновы жили въ сел того же узда, гд служилъ Павелъ Львовичъ, но онъ избгалъ встрчи съ ними: зачмъ тревожить старое?..
Но забыть это ‘старое’ онъ все-таки не могъ. Въ тяжелыя минуты, когда одиночество давило его особенно сильно, ему нердко вспоминался образъ двушки съ заплаканными глазами, которые смотрли на него съ затаеннымъ, тревожнымъ вопросомъ…
Вспомнился онъ и теперь, подъ вліяніемъ этой ненастной ночи, этой непроглядной тьмы…
Въ столовой, куда вошелъ Павелъ Львовичъ, стоялъ дтскій визгъ, плачъ, крикъ…
— Боже мой! Павелъ Львовичъ! Да неужели это вы?!. Я просто глазамъ не врю!— увидвъ его, вся просіяла Чернова, такъ что на ея щекахъ выступилъ даже румянецъ. Она пошла къ нему на встрчу, оставивъ своихъ двухъ дтей, которые сидли около стола и кричали такъ, что ихъ лица были красны отъ натуги.
— Ахъ, какъ я рада, какъ я рада!— повторила она.— Столько лтъ не видались!.. Наконецъ-то, вы вспомнили!.. Простите, что я встрчаю васъ по домашнему: знаете, дти… Но, Боже мой, если бы вы знали, какъ я рада!.. Вдь я совсмъ, совсмъ и не думала, и не ожидала!..
Павелъ Львовичъ, тоже взволнованный, бормоталъ въ отвтъ какія-то извиненія, что-то на счетъ дурной погоды, тьмы, желанія навстить, поговорить… вспомнить…
— Благодарю, благодарю васъ! Спасибо, что не забыли… Я такъ часто вспоминаю старое, прежнее…— со вздохомъ сказала Чернова, но въ это время дтскій плачъ усилился, и она опять занялась дтьми:
— Вы ужъ извините, пожалуйста… Я вотъ сейчасъ управлюсь…
— Ну, тише же, тише, дти!.. Коля, Настя!.. Ахъ, безстыдники, вы хоть дяди-то постыдились-бы!.. Слышите? Замолчите!.. Что же вы не садитесь, Павелъ Львовичъ? Пожалуйста, не обращайте на нихъ вниманія… мужа нтъ дома — онъ ухалъ по участку, а я, вотъ, все съ дтьми… Вы желаете чаю?.. Няня, дай же сюда стаканъ… А вы давали дтямъ тресковаго жиру? Нтъ?.. Ахъ, ничего-то вы не сдлаете во время!.. Простите Павелъ Львовичъ!.. Няня, дайте сюда стклянку… Коля, открой ротикъ, будь умникомъ!.. Ну, выпей же, выпей, голубчикъ!
— Н-ни на-до!.. Ни на-до!..— пронзительно закричалъ мальчикъ.
— Пей, теб говорятъ! Пей и замолчи!— прикрикнула Чернова.— Если ты выпьешь, я теб дамъ конфетку…
— Шоколадную?— сразу переставъ плакать, съ любопытствомъ спросилъ ребенокъ.
— Да, да, шоколадную! Только выпей, пожалуйста!
Морщась и швыркая носомъ, ребенокъ выпилъ лкарство.
— Ну-съ, такъ разсказывайте,— обратилась опять Чернова къ Павлу Львовичу.— Мы такъ давно не видались. За это время произошло такъ много всякихъ перемнъ… А! Что это? Я вижу у васъ сдые волосы!.. И такъ много! А-яй!..
— Старикомъ становлюсь,— усмхнулся онъ.— Да и, вообще, жизнь не краситъ…
— Да? Это немножко странно слышать отъ васъ: вы всегда казались такимъ уравновшеннымъ, довольнымъ… Просто завидно становилось!
— Мама! Дай и мн конфетку!— капризно перебила двочка.
— Я уже теб давала,— больше нельзя, голубушка: у тебя животикъ заболитъ…
— Дай, мамка!..
— Я же теб говорю — нельзя! Понимаешь?
— Дай, мамка, да-ай!— завизжала двочка, забарабанивъ по стулу руками и ногами.— Мамка дура… дура… дура…
— О, Боже мой, Боже мой! Они меня уморятъ!— простонала мать.— Ну, что ты такъ орешь? Заткни хоть на минуту ротъ-то. Слова сказать не дадутъ… Ну, на, на, шь ты, шь, только замолчи, Христа ради!.. Ахъ, какія несносныя дти!.. Няня! Они хотятъ спать и потому капризничаютъ еще больше… Возьмите Колю, а я Настю. Извините, Павелъ Львовичъ! я сейчасъ вернусь, только уложу ихъ…
Павелъ Львовичъ остался одинъ. Въ комнат былъ тотъ безпорядокъ, какой бываетъ тамъ, гд полновластно царятъ дти: стулья были сдвинуты для какой-то игры въ два ряда, всюду валялись какія-то тряпки, растерзанныя куклы, изломанныя игрушки. Пахло чмъ-то кислымъ, дтскимъ. Въ отворенную дверь виднлись въ зал кресла, диванъ, бархатная скатерть на ломберномъ стол, уродливая ‘гостиная’ лампа, на стн преміи ‘Нивы’ въ золоченыхъ рамкахъ. Все такъ, какъ бываетъ у всхъ ‘порядочныхъ’ людей узда: банально, изрядно неряшливо, запылено и скучно, скучно…
— Слава Богу, уснули!— произнесла Марья Михайловна, входя и устало опускаясь на стулъ.
— Ахъ, какъ эти ребята меня мучаютъ!— вздохнувъ, продолжала она.— Иногда всю ночь напролетъ не дадутъ глазъ сомкнуть… Ни днемъ, ни ночью нтъ покоя. Это просто невыносимо!..
— Дти… Они всегда такъ,— неопредленно замтилъ Павелъ Львовичъ.
— Нтъ, это какія-то особенно безпокойныя дти! Впрочемъ, это можетъ быть отъ болзни… Они постоянно больны: то у одной кашель, то у другого животикъ заболлъ, не успетъ это пройти,— опять что-нибудь другое. А какъ ужасно, когда они умираютъ! Когда умеръ мой первенецъ, я думала, что я не переживу этого… Боялись, чтобы я не сошла съ ума… И они такія слабенькія, худосочныя, только на лкарствахъ и живутъ… Наст даже длаемъ горчичныя ванны для укрпленія. Докторъ говоритъ, что такія дти бываютъ у пожилыхъ родителей. Кто знаетъ… Но отвтственность родителей огромна, а воспитаніе такъ трудно!.. У нихъ и теперь уже проявляются дурныя наклонности… А потомъ дтей нужно будетъ учить,— опять заботы и заботы… Мужу нужно будетъ переводиться, гд есть гимназіи. Удастся ли это — еще неизвстно: у мужа много непріятностей по служб, всюду интриги… Здоровье его тоже слабое, онъ все кашляетъ. И онъ такой раздражительный… Конечно, отъ болзни, но все-таки… Я сама тоже нервная. На мн сильно отзывается всякая мелочь…
Марья Михайловна опять вздохнула и замолчала, задумчиво перебирая на стол начатое шитье. ‘Да, вижу… Невесело живется и теб…’ думалъ Павелъ Львовичъ, разсматривая ея похудвшее, болзненно блдное лицо, на которомъ навсегда залегла какая-то непрестанная тревога…
— Впрочемъ, вы не подумайте, что я жалуюсь,— сказала Чернова, опуская глаза.— Я уже привыкла… Жизнь вдь совсмъ не то, какъ мы ее когда-то представляли… въ молодости… И все выходитъ совсмъ не такъ, какъ думаешь…
— Да, не такъ!.. Совсмъ, совсмъ не такъ!— печально подтвердилъ и Павелъ Львовичъ, кивнувъ головой.
— Знаете, семейная жизнь… женщины, по крайней мр…— добавила Марья Михайловна.— Она отнимаетъ все время. Некогда даже почитать, некогда чмъ-нибудь развлечься… Выйти на улицу, прогуляться даже некогда! Поврите ли, я часто не выхожу изъ дому по цлымъ недлямъ… Здсь устраиваются народныя чтенія, меня просили читать, но я должна была отказаться и отъ этого… А прежде… Помните?.. Что подлаешь! Дти… Только съ ними и возишься, только за ними и ухаживаешь. А когда подумаешь, что съ ними будетъ впереди, такъ просто ужасъ беретъ: сколько имъ придется перенести всего!.. Одно ученіе чего стоитъ,— столько лтъ и такъ трудно! Они же такія слабыя, больныя… Что-то будетъ? Сколько испытаютъ они огорченій, неудачъ… А потомъ что? Какая судьба ждетъ ихъ, когда они выростутъ? Что изъ нихъ выйдетъ?.. Неужели и они будутъ несчастны?.. Неудачный бракъ,— вдь это бываетъ такъ часто,— или что-нибудь другое.. Ну, еще Коля — мальчикъ, а Настя? Вдь положеніе нашихъ двушекъ такъ печально… И вотъ, я все думаю, думаю объ этомъ… И мн все кажется, что вотъ-вотъ случится какая нибудь катастрофа, случится какое нибудь несчастіе, горе, которое все разобьетъ, исковеркаетъ… Мало ли что можетъ быть! Умретъ вдругъ мужъ… или его уволятъ… Куда мы днемся съ дтьми?.. Или умрутъ вдругъ дти… Иногда мн приходитъ въ голову ужасная мысль: не лучше ли даже это?.. Я, конечно, ихъ не пережила бы, но за то они не будутъ страдать… Зачмъ они родились? Сама живешь… Богъ знаетъ какъ… И они будутъ тоже мучиться всю жизнь… а потомъ — ихъ дти… Да къ чему же, къ чему все это?.. Ахъ, какія это страшныя мысли! Конечно, это отъ нервовъ… Мн нужно лчиться, нуженъ покой, а разв это возможно!..
Чернова говорила монотоннымъ, усталымъ голосомъ, какъ будто думая вслухъ.
— Впрочемъ, что же я — все о себ, все о себ,— спохватилась она.— Обрадовалась, что есть съ кмъ поговорить, и разболталась… Про васъ ничего и не спрошу. Вы вдь ничего этого не испытали: вы свободны, одиноки, у васъ есть симпатичное, хорошее дло, которое и я когда-то такъ любила… Что длать! Такова, видно, наша женская судьба: вышла замужъ — и конецъ всему!..
— Гм! Дло…— усмхнулся Павелъ Львовичъ.— Какое дло! Служба, а не дло… И я больше ничего, какъ чиновникъ…
Марья Михайловна взглянула на него съ удивленіемъ:
— Павелъ Львовичъ! Вы клевещете на себя: вы такъ много сдлали… и много потрудились…
— Ахъ, полноте! Все это одни слова, слова… И ничего-то, ровно ничего я не сдлалъ, и не могъ сдлать… Разв то, что я длаю, живое дло? Вдь оно все опутано, все заглушено разными ‘циркулярами’, ‘параграфами’ да ‘правилами’… Я шагу ступить самостоятельно не могу, сплошная казенщина, а вы говорите: ‘дло’! ‘Много сдлалъ’!.. Пустяки все, больше ничего!
— Нтъ, нтъ! Не можетъ быть!— воскликнула Чернова.— Вы это говорите такъ… не серьезно… Я такъ всегда врила въ васъ! Я думала,— ну, пусть мы живемъ безтолково, Богъ знаетъ зачмъ, но есть другіе… такіе, какъ вы… жизнь которыхъ разумна, полна… которые живутъ ради высокой цли…
— Слова, слова…— повторилъ опять Павелъ Львовичъ, махнувъ рукой.— И я такъ-же думалъ прежде, но то былъ самообманъ, горькое заблужденіе… Эхъ, да что говорить объ этомъ!
Павелъ Львовичъ началъ волноваться и, по привычк, ерошилъ свои полусдые волосы.
— Мн вспомнился одинъ разсказъ,— продолжалъ онъ,— о томъ, какое смшное впечатлніе производитъ въ опер хоръ, когда онъ машетъ руками и горячо поетъ: поспшимъ поспшимъ! Поспшимъ, поспшимъ!— А самъ ни съ мста! Зачмъ же я буду зря махать руками и кричать? Все равно вдь: ни ‘тпру’, ни ‘ну’, какъ говорится…
— Ахъ, неужели, неужели вы говорите правду?— грустно произнесла Чернова.— Но вдь есть же, наконецъ, гд-нибудь настоящая жизнь… настоящія дла…
— Не знаю, можетъ быть… Говорятъ, что есть, но только не у насъ… Что такое наша жизнь?— Какой-то тягучій, трясущійся кисель… Бросьте въ нее что угодно — она все приметъ безразлично… дрянь-ли, хорошее-ли — она все равно засосетъ въ себя безъ слда…
Павелъ Львовичъ всталъ со стула и нервно заходилъ изъ угла въ уголъ.
— А между тмъ,— заговорилъ онъ черезъ минуту.— Эта кисельная пассивность душитъ живого человка всего хуже! Сначала онъ, разумется, протестуетъ, машетъ руками, старается пробить въ этомъ кисел хотя маленькую брешь для притока свжаго воздуха… Но посл каждаго взмаха его руки пустое пространство вновь заплываетъ студенистымъ веществомъ… и все остается по старому!.. Наконецъ, человкъ выбивается изъ силъ, видитъ безполезность своихъ попытокъ — и стихаетъ… Онъ начинаетъ тоже пассивно относится къ тому, какъ его все плотне и плотне охватываетъ эта кисельная, дрябло-тягучая жизнь… какъ его энергія, вс душевныя силы, способности начинаютъ, безъ употребленія, глохнуть, глохнуть, атрофироваться… пока онъ вполн не ассимилируется со средой… Да и въ самомъ дл, чмъ здсь питать душу? Какія впечатлнія, кром дрянныхъ и мелкихъ, получишь здсь?.. Я, вотъ, какъ проснусь, уже знаю, что сейчасъ увижу въ окно желтый острогъ, пустырь, на углу косой фонарь, полосатую будку… Острогъ, пустырь, будка… Это неизмнно каждый день, много лтъ!.. Если я выйду на улицу, я знаю, что встрчу какого-нибудь Потапа Семеныча, какого-нибудь болвана болваныча:— ‘А! кого я вижу!.. А слышали, батенька…’ и сейчасъ же ляпнетъ какую-нибудь пошлость или мерзйшую сплетню… Чортъ знаетъ, что такое! Пощадите!.. Вдь, отъ этого прямо до идіотства дойти можно!..
Павелъ Львовичъ волновался все больше и больше, очевидно, высказывая то, о чемъ онъ часто и много думалъ:
— Да! И я чувствую, что я отуплъ, буквально отуплъ! Во мн заглохло навсегда много хорошаго… Когда-то, напримръ, я любилъ искусство, самъ недурно рисовалъ, мечталъ одно время стать даже художникомъ. А я, вотъ, сидя въ этой ям, лтъ пятнадцать не видалъ хорошей картины!.. Я лтъ десять не бывалъ въ хорошемъ театр!.. Когда-то я пописывалъ и недурно пописывалъ, а теперь даже читать-то разучился… Только газетки да журналы и пробгаешь, и то черезъ пятое въ десятое… И кто здсь читаетъ? Съ кмъ можно поговорить, умственно освжиться?..
— О, да! Съ кмъ-же?.. Здсь не услышишь ни одного живого слова!— замтила Чернова.
— И сколько способностей, быть можетъ,— талантовъ, глохнетъ и замираетъ такимъ образомъ! А между тмъ, если бы ихъ вызвать къ жизни, дать имъ просторъ проявить себя — и они, можетъ быть, заблестли-бы, какъ алмазъ… Можетъ быть, тогда и жизнь была-бы свтле, ярче, краше… А то мы вс какіе-то узкіе, скучные, однобокіе люди… Каждый уткнетъ свой носъ въ какое-нибудь длишко — и уже больше ничего не видитъ, не замчаетъ… Срая жизнь создаетъ и срыхъ людей,— и мы разливаемъ вокругъ тоже какое-то тусклое уныніе… Мы такъ привыкли къ общей безцвтности, что насъ пугаетъ все, что можетъ ее нарушить: мы боимся всего оригинальнаго, искренняго, самостоятельнаго… Мы боимся дать волю самымъ естественнйшимъ, самымъ живымъ нашимъ стремленіямъ, чувствамъ. И они тоже глохнутъ, мельчаютъ — и мы уже не можемъ ни увлечься чмъ-нибудь сильно, ‘ни ненавидть, ни любить’… Любить! Любовь!.. Помилуйте! Въ нашей сренькой, пошленькой жизни это звучитъ такъ странно! Заниматься такими пустяками занятому человку, ‘солидному’,— просто на просто смшно!.. Ему это пристало такъ-же, какъ къ коров сдло… Онъ можетъ ‘составить партію’, жениться благоразумно, плодиться… Но — любить! Какой вздоръ! Объ этомъ пишутъ только въ романахъ!.. Да!.. А между тмъ, дай человкъ свободно развиться этому чувству — и онъ, можетъ быть, полюбилъ-бы глубоко, преданно… Можетъ быть, у него золотое сердце… Можетъ быть, онъ могъ-бы наполнить глубокимъ счастьемъ всю жизнь любимой женщины… Послушайте, Марья Михайловна… Разъ я уже началъ такъ откровенно говорить, то я вамъ скажу… Было время, когда вы казались мн… Когда-то вы были для меня…
— Павелъ Львовичъ!.. Ради Бога!— протянувъ руку, тревожно остановила его Чернова, какъ будто испугавшись, что онъ сейчасъ откроетъ какую-то тяжелую тайну, о которой она давно догадывалась.
— Да, да!.. Вы понимаете, что я хочу сказать — ршительно продолжалъ онъ.— Но я тогда не понялъ этого чувства… Я думалъ, что оно заглохнетъ такъ же, какъ заглохло много другого въ моей душ,— заглохнетъ въ сутолок срыхъ длишекъ, которыя я тогда считалъ за что-то нужное, важное… Но оно не заглохло! Оно словно мститъ мн за пренебреженіе и напоминаетъ о себ все чаще и чаще… И казнитъ: глупецъ, глупецъ! Ты самъ пропустилъ это… И теперь уже ничего не вернешь….поздно… поздно…
— Павелъ Львовичъ, перестаньте!.. Я васъ прошу…— прошептала опять Марья Михайловна.
— Да, дйствительно, зачмъ я вамъ говорю все это? Какое вамъ дло до всего этого — до меня, до моей жизни.. У васъ свой міръ, своя жизнь… Что вамъ до другого?..
— О, нтъ, нтъ! Если такъ, то говорите, говорите…— испуганно, торопливо отвтила Чернова, пожимаясь, какъ будто ей было холодно.
— Пожалуйста… все…— добавила она дрогнувшимъ голосомъ.— Какъ своему старому другу…
— Спасибо… Простите, что я надодаю вамъ… Но не бойтесь! Я не скажу ничего такого, что могло-бы потревожить васъ… Я хочу только сказать… Сейчасъ, вотъ, я трясся по скверной дорог… одинъ, въ темной повозк… И меня взяла такая тоска, что я ршилъ: заду къ вамъ… къ моему другу… какъ вы еще прежде позволили мн называть себя… выскажу все, подлюсь… Зачмъ, почему?— я не разсуждалъ… мн просто стало невмоготу… Мн, наконецъ, просто стало страшно быть одному… Вдь я никогда и ни съ кмъ не говорю откровенно… Да и не съ кмъ!.. А какъ тяжело это — все молчать, молчать, таить въ себ!.. Какъ ни глушимъ мы свою душу, но она все-таки живетъ и проситъ отклика… Спасибо же, что вы позволяете мн высказаться… Вдь больше этого никогда не повторится, объ этомъ я больше не скажу ни слова никому и никогда… Видите-ли… Я хочу сказать… Можетъ быть, это сантиментально, смшно, но меня часто преслдуетъ… положительно угнетаетъ — одинъ вопросъ: какъ-бы шла моя жизнь, если бы она сложилась иначе?.. Если-бы я былъ не одинокъ… Если-бы возл меня была… О, нтъ, нтъ! Я не коснусь… Я говорю вообще… И тогда мн представляется — тсная дружба, любовь, ободряющая ласка… Тогда былъ-бы свой теплый, свтлый уголокъ, куда можно-бы было укрыться… укрыться отъ всякой скверны, отъ этой тьмы, отъ душевнаго холода… А потомъ — дти… чистая дтская любовь… кровная связь съ ними… Но я ничего не испыталъ этого… И уже не испытаю… Впрочемъ… можетъ быть… жизнь опошлила-бы и это, внесла-бы и тутъ свою грязь, дрянныя заботишки… шкурную боязнь за себя и дтей… Я не знаю, не знаю!.. Но только — кругомъ такъ пусто… жизнь прошла… прошла вся… растрачена на что-то призрачное, не настоящее… Въ глаза смотритъ страшная старость… А я одинъ, одинъ, одинъ… Оглядываешься кругомъ, ищешь кого-нибудь… Гдже друзья? Гд былыя надежды? Для чего-же, наконецъ, жить?.. Ни звука, ни отклика… Кругомъ какая-то безмолвная пустыня… Друзья, привязанности, прежнія мечты, вра въ дло… все это — трупы, трупы… Они устилаютъ всю эту сумрачную пустыню… И душа холодетъ все больше… больше… и все умираетъ… И какой-то страшный мракъ затягиваетъ все…
Наступило тягостное молчаніе.
— О, это ужасно, ужасно…— содрогаясь, чуть слышно, прошептала Марья Михайловна.
За стной, разскаясь объ уголъ, зловще завывалъ втеръ. Что-то жалобно скрипло — не то флюгеръ, не то оторвавшійся отъ забора конецъ доски… ‘Токъ… токъ…’ стучалъ маятникъ: ‘Все нелпо… нелпо… нелпо…’ Да, гд-то есть и свтъ, и тепло, и яркія краски, гд-то жизнь бьетъ ключомъ, гд-то звучитъ ликующій, хрустальный смхъ… А здсь — все потонуло въ этой угрюмой тьм, которая смотритъ въ окно, вползаетъ въ комнату и, залегая въ углахъ, подкрадывается къ столу, словно желая совсмъ охватить этихъ двухъ печальныхъ людей…
За окномъ послышался звонъ колокольчика. Кто-то подъхалъ къ воротамъ и остановился.
— Мужъ…— произнесла Чернова, какъ будто очнувшись отъ забытья, встала и направилась въ переднюю.
Захлопали дверями. Послышался недовольный мужской голосъ, который сразу понизился, когда Марья Михайловна что-то прошептала. Вслдъ затмъ въ комнату вошелъ самъ Черновъ, худощавый блондинъ съ острой бородкой, съ лысиной и безцвтнымъ лицомъ. Онъ смотрлъ поверхъ запотвшихъ очковъ сердитыми глазами и кашлялъ, прижимая къ груди вязаный шарфъ. При вид Павла Львовича, Черновъ постарался изобразить на лиц любезную улыбку, но она вышла приторной и фальшивой.
— А!.. кха, кха!.. Какими судьбами?.. Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой! Оч-чень радъ, оч-чень радъ…— любезно проговорилъ онъ, тряся руку Павла Львовича, и сейчасъ же повернулся къ жен.
— А ты, милочка, опять забыла, чтобы въ повозку положили теплые сапоги,— заговорилъ онъ какимъ-то ноющимъ голосомъ, въ носъ.— Я теб постоянно твержу объ этомъ, милочка, потому что теплые сапоги въ дорог необходимы, что безъ нихъ зябнутъ ноги… кха, кха!.. Кажется, чего проще — сказать прислуг, чтобы положили… Сказать и больше ничего! А ты, душечка, не хочешь сдлать и этого!..
— Извини, я забыла: засуетилась съ дтьми…
— Забыла, забыла! Вотъ женская логика!.. Забыла, такъ и права, а я вотъ теперь могу захворать… Ноги просто окоченли… и кашель… кха, кха!.. и кашель проклятый привязался…
— Вы извините меня,— обратился онъ къ Павлу Львовичу,— что я при васъ… по-просту… Съ дороги, изволите видть… Возился цлый день съ мужиками — ну, и усталъ, проголодался, какъ собака, да еще прозябъ, по милости… кха, кха!.. женской разсянности… хорошо, вотъ, вамъ, батенька, со школами-то возиться, нтъ-съ, вы попробовали-бы съ нашимъ мужичкомъ дло-то имть! Народецъ, я вамъ доложу, мое почтеніе!.. Я не ретроградъ, не бурбонъ какой-нибудь, въ род Павлюкова… Слыхали, вроятно, что это за птица?.. Настоящій Держиморда, изъ становыхъ приставовъ…
Павелъ Львовичъ утвердительно кивнулъ головой. Онъ разсянно слушалъ Чернова, ожидая удобнаго момента, чтобы встать и откланяться.
— Да-съ! А я, слава Богу, съ университетскимъ образованіемъ, кандидатъ правъ,— продолжалъ Черновъ.— И если я такъ отзываюсь о мужик, то, значитъ, имю на то достаточные резоны… кха, кха!.. Я самъ прежде идеализировалъ его… Знаете, эта народническая маниловщина: мужичокъ, мужичокъ! Носились съ нимъ, какъ съ писаной торбой… А теперь меня уже не проведешь, теперь я отлично узналъ, что это за штучка, этотъ самый мужичокъ… кха, кха!.. Вдь, имъ-же хочешь добра, для ихъ же пользы иногда стараешься, а они — не понимаютъ… Разумется, притворяются только, на самомъ-же дл они такія бестіи — кого угодно проведутъ, кан-нал…
— Послушай… ты опять увлекаешься…— остановила его жена, сконфуженно взглянувъ на Павла Львовича.— Разв нельзя безъ этихъ… словъ?
— Ахъ, не въ словахъ тутъ, милочка, дло!.. Pardon! О чемъ, бишь, я?.. кха, кха!.. Вчно перебьютъ, помшаютъ… Да! Такъ-не понимаютъ… и всегда противодйствуютъ. Упрутся какъ бараны, и больше ничего! ‘Не согласны! Желаемъ по старому!’ — Что хочешь длай… А не исполнить нельзя — предписаніе! Съ насъ! вдь спрашиваютъ, мы отвчаемъ… Кха, кха!.. Толкуешь, толкуешь имъ, наконецъ, всякое терпніе лопнетъ… А! Не желаете! Такъ не хотите-ли, голубчики, тово… да на основаніи статьи… за неисполненіе законныхъ требованій… Ага? Что?.. Посл того шелковыми длаются!
— Ты сегодня просто раздраженъ,— опять вставила Марья Михайловна, кусая губы.— На самомъ дл ты далеко не таковъ, какъ говоришь…— ‘И этотъ-то человкъ — ея мужъ… И съ нимъ-то она связана на всю жизнь’!— думалъ между тмъ, Павелъ Львовичъ.
— Ну, да, конечно… мн это и самому противно, это не въ моемъ характер,— согласился Черновъ.— Но вдь ничего не подлаешь — служба… Приходится поневол исполнять… кха, кха!.. Хотя разныя тамъ газетки,— Черновъ придалъ лицу брезгливое выраженіе,— и пишутъ про насъ всякую всячину… чуть не опричниками какими-то насъ считаютъ… ‘Смшеніе власти’, кричатъ, ‘слишкомъ много власти’… Да какая-же это власть, позвольте васъ спросить,— вдругъ разгорячился онъ,— когда чуть его, какого нибудь этакого негодяя, укротишь немного, для пользы-же деревни, а онъ сейчасъ-же къ губернатору… кляузу… кха, кха!.. Того и жди запроса, непріятности… Какой-же посл этого, позвольте васъ спросить, престижъ будетъ имть начальникъ?.. Нтъ-съ, дайте намъ настоящую власть, настоящую!.. Но только опредляйте порядочныхъ людей, съ университетскимъ дипломомъ, а не ташкентцевъ разныхъ изъ отставныхъ офицеровъ да приставовъ… Тогда и нападайте!
Черновъ поперхнулся и закашлялся долго и сильно, такъ что у него на лиц выступили красныя пятна.
— Да-съ, въ печати насъ ругаютъ,— продолжалъ онъ желчно и раздраженно.— Для народа мы являемся какимъ-то пугаломъ… А начальство насъ заваливаетъ самыми несуразными длами: и экономическое обслдованіе, и продовольственное дло, и наблюденіе за исправнымъ поступленіемъ податей… и масса судебныхъ длъ… Подати! Да разв это мое дло? Что я — полицейскій? Становой приставъ?.. Я — кандидатъ правъ! Собственно говоря, мн противна вся эта дятельность… У меня всегда была склонность къ кабинетнымъ занятіямъ, а тутъ изволь возжаться въ грубой сред, съ грубыми людьми… Вонъ, мои товарищи — вс отлично устроились: кто уже прокуроромъ, кто и выше даже шагнулъ… Это только я застрялъ въ этомъ пар-ршивомъ захолусть… кха, кха!.. Да такъ, видно и сгнію въ этой пом-мойной ям… извините за выраженіе! Бросилъ бы все давно, ушелъ бы куда-нибудь — да семья на ше… Хорошо, вотъ, вамъ, батенька,— толковать-то да либеральничать, когда вы холостой, а вотъ, когда ты самъ четверть… кха, кха!.. да вс рты кушать просятъ… кха, кха!.. Да всхъ нужно одть, обуть, воспитать… кха, кха!..
Брюзжащій голосъ Чернова такъ назойливо пилилъ по нервамъ, что Павелъ Львовичъ, не дослушавъ, поднялся со стула и сталъ ршительно прощаться, отказываясь отъ ужина и ссылаясь на неотложныя, спшныя дла.
— Ну… Прощайте!— подошелъ онъ къ Марь Михайловн.
— Прощайте…— тихо отвтила она, подавая ему холодную руку.
Они взглянули другъ другу въ глаза — и поняли, что здсь перегорли послднія искры ихъ прошлаго, подведенъ ему послдній итогъ…
Огоньки села безсильно потонули въ густой тьм, которая посл свтлой комнаты кажется еще непроницаеме. Тревожный, раздражающій шорохъ опять наполняетъ ее, наввая гнетущія мысли…
Павлу Львовичу представляется, какъ онъ прідетъ домой вступитъ въ темную комнату, зажжетъ лампу, оглянется.. Отъ вспыхнувшаго огня во вс стороны разбгутся какія-то тни, которыя толпились у стола въ таинственной бесд… разбгутся и будутъ выглядывать изъ темныхъ угловъ…
Тихо, мертвенно тихо. Малйшій шорохъ, скрипъ половицы подъ ногой такъ жутко раздается въ насторожившейся тишин… Потомъ потянется длинный-длинный рядъ одинокихъ, томительныхъ часовъ, дней, годовъ… вплоть до конца…
Ему уже кажется, что тамъ, впереди, куда онъ двигается, въ этомъ мрак, находится что-то сумрачное, страшное, какъ могильная яма… И оно все подвигается, подвигается… неизбжное, неотвратимое,— готовое навсегда и безслдно поглотить и Павла Львовича, и вс его думы, чувства, вс его дла, все то, что онъ пережилъ, и даже самую память о немъ… А житейскій потокъ будетъ по-прежнему катить свои могучія волны, люди по-прежнему будутъ жить, любить, волноваться и исчезать, какъ лопающіеся пузырьки на вод…
Павелъ Львовичъ какъ будто только теперь постигъ, какъ безграниченъ этотъ потокъ, какъ ничтожна и кратка жизнь человка со всми его длами… И этотъ краткій мигъ уже прошелъ, пролетлъ,— непонятый, неосмысленный… И ничего уже нельзя исправить, нельзя воротить… Конецъ его житейской повсти, такой блдной и безцвтной,— уже близокъ…
— Боже мой! Пропала… пропала… Жизнь пропала!— подхватывая его думы и какъ-будто содрогаясь отъ ужаса, шепчутъ огромныя ели.
А угрюмая тьма, казалось ему, все плотне надвигается на него, проникаетъ внутрь его,— въ его грудь, въ его мозгъ,— и хочетъ навсегда и безъ слда растворить его въ себ…
— Помогите… помогите… началось!..— отчаянно взываютъ трепещущія ели, какъ будто созерцая что-то такое мрачное, ужасное…