Тни стараго ‘Современника’
Тни стараго ‘Современника’
Н. А. Добролюбовъ въ редакціи ‘Современника’.
Н. А. Добролюбовъ въ редакціи ‘Современника’.
Е. Колтоновская.
‘Современникъ’. Кн. XII, 1911
Тени старого ‘Современника’, Колтоновская Елена Александровна, Год: 1911
Время на прочтение: 18 минут(ы)
‘Современникъ’ лучшей поры всецло обязанъ своимъ процвтаніемъ Н. А. Добролюбову. Лишь съ его вступленіемъ въ редакцію журналъ получилъ вполн опредленную, характерно-боевую окраску, развернулъ то знамя, съ которымъ онъ войдетъ въ исторію… Благодаря Добролюбову и его старшему другу, Чернышевскому, ‘Современникъ’ сдлался органомъ новаго радикальнаго поколнія и, притомъ, журналомъ самымъ яркимъ и выдержаннымъ по программ. Ихъ дружной, неутомимой работ ‘Современникъ’ обязанъ своимъ огромнымъ престижемъ и исключительнымъ вліяніемъ на читателей — особенно на молодыхъ, на немъ воспитавшихся, имъ взлелянныхъ.
Прежній ‘Современникъ’, ‘Современникъ’ до Чернышевскаго и Добролюбова, имлъ совсмъ иную физіономію. Купленный у Плетнева и реформированный въ 1847 г. друзьями Блинскаго для него, а затмъ, посл его смерти, питавшійся его традиціями, теплыми воспоминаніями о немъ, онъ былъ умренно-прогрессивнымъ органомъ. Постепенно даже т общественно-боевыя ноты, которыя внесены были въ журналъ Блинскимъ, начали ослабвать, исчезать, онъ принималъ чисто либеральную окраску. Въ редакціи его группировались лучшіе изъ тогдашнихъ писателей, весь цвтъ литературы, съ Тургеневымъ во глав, игравшимъ въ журнал большую роль. И, неизмнный руководитель журнала, идеальный редакторъ Некрасовъ въ т годы какъ будто былъ нсколько инымъ, чмъ впослдствіи, когда нахлынула волна общественнаго возрожденія. Въ псняхъ его, горюющихъ о страданіяхъ меньшого брата, закрпощеннаго народа, еще не было настоящей дкости и злости. ‘Муза мести и печали’ не вступила еще въ свои нрава. Въ Некрасов совершалась сложная и тяжелая борьба поэта съ гражданиномъ, и внутренно онъ тогда былъ еще довольно далекъ отъ будущаго собственнаго завта: поэтомъ можешь ты не быть, но гражданиномъ быть обязанъ… Теплой уютно всмъ было въ стнахъ этой старой редакціи. Вс солидарны, вс на ‘ты’, друзья, пріятели и однокашники — сливки общества, цвтъ жизни, возбуждающій уваженіе и поклоненіе. Вс были довольны собой и другъ другомъ. Легко и доврчиво лилась бесда, среди вкусныхъ блюдъ и дорогихъ винъ, которыми умлъ угощать опытный редакторъ своихъ сотрудниковъ и всхъ ‘нужныхъ’ людей. Говорили о литератур, говорили о жизни, объ охот, говорили обо всемъ съ одинаковымъ, ласковымъ благодушіемъ…’
Неожиданно миръ и уютъ были нарушены вторженіемъ новыхъ силъ — вступленіемъ въ редакцію молодыхъ сотрудниковъ-‘семинаристовъ’, сначала Чернышевскаго, потомъ Добролюбова, Уже одинъ вншній видъ этихъ новыхъ людей — неуклюжія, порывистыя манерць и демократическая вншность — должны были дйствовать на утонченные нервы людей 40-хъ годовъ. Но ‘старики’ были прекрасно воспитаны и, присматриваясь къ молодымъ, до поры до времени сдерживали себя.
Дло, конечно, было не въ манерахъ, но во вншности. Старые и новые сотрудники ‘Современника’ различались во всемъ: въ мысляхъ, во взглядахъ на устройство жизни, различались по самой своей природ, были иначе созданы. Чернышевскій и Добролюбовъ пришли въ старую редакцію прямо изъ свжихъ волнъ жизни, принесли ея послднее слово. Они сами были ея созданіемъ. Впослдствіи Добролюбовъ писалъ: ‘Мы говоримъ, не обращая вниманія на авторитеты, потому единственно, что считаемъ свои мннія отголоскомъ того живого слова, которое ясно и твердо произносится молодою жизнью нашего общества’… Это такъ и было. Жизнь всегда говоритъ свое слово. Но только въ моменты общественнаго возбужденія и высшаго подъема она говоритъ его прямо и непосредственно, съ полною опредленностью.
Эпоха, въ которую жизнь поручила Добролюбову сказать свое слово, одна изъ самыхъ исключительныхъ, по сил своего интеллектуальнаго напряженія, по важности общественныхъ переживаній. Обыкновенно указываютъ на то, что эпоха конца 50-хъ и начала 60-хъ годовъ совершенно чужда намъ, надъ ней даже иронизируютъ наши сложные современники за прямолинейность и простоту. Но это ошибка. Она чужда намъ только нкоторыми частностями психологическаго содержанія, напримръ, эстетическими критеріями. По основной своей природ она во многомъ близка намъ. Мы, пережившіе незабвенный моментъ общественнаго подъема въ 1905 году, больше можемъ понять ее, чмъ то поколніе, которое къ ней непосредственно примыкаетъ. Мы тоже отъ этого момента посвжли, кое-что отъ него получили существенное, чего никакая реакція не отниметъ, отъ чего можетъ хоть немного выпрямиться согнутая интеллигентская спина… Но у той эпохи большое преимущество передъ нашей въ томъ, что это — первая общественная встряска, первый грозный подъемъ девятаго вала. Поэтому она создала дйствительно новую породу людей — не только людей ‘съ прямыми спинами’, съ новымъ приливомъ энергіи и вкусомъ къ жизни, но и органическихъ общественниковъ.
Въ словахъ Добролюбова, которыя онъ, недовольный личной жизнью, написалъ такому же неудовлетворенному пріятелю, не было никакой рисовки и преувеличенія. ‘Поврь, что въ жизни есть еще интересы, которые могутъ и должны зажечь все наше существо и своимъ огнемъ освтить и согрть наше темное и холодное житьишко на этомъ свт. Интересы эти заключаются не въ чин, не въ комфорт, не въ женщин, даже не въ наук, а въ общественной дятельности. До сихъ поръ нтъ Для развитого и честнаго человка благодарной дятельности на Руси… Но мы должны создать эту дятельность, къ созданію ея должны быть направлены вс силы, сколько ихъ ни есть въ натур нашей’ {‘Матеріалы для біогр. Н. А. Добролюбова’, стр. 610.}… Для такихъ людей, какъ Добролюбовъ, ‘общественная дятельность’ — не исполненіе отвлеченнаго долга, а органическая потребность. Ни ломка, ни насиліе надъ собой, столь характерные для послдующихъ интеллигентовъ, напримръ, для младшаго поколнія 70-хъ годовъ, Имъ были незнакомы.
Этимъ дятельнымъ людямъ, новоиспеченнымъ реалистамъ, не было никакого дла до счетовъ съ прошлымъ, до сложнаго ‘опыта’, пройденнаго ихъ предшественниками, ‘отцами’. Они были полны силъ, брызжущей энергіи, а кругомъ себя видли нершительность и пассивность, чуть ли ни обломовскую спячку, самоуслажденіе людей собственными словами. Ихъ язвительныя стрлы естественно направились на самыхъ близкихъ къ нимъ людей, на лучшихъ людей, идейныхъ руководителей общества. При этомъ новые люди не могли понять, за что ‘старики’ на нихъ обижаются, разъ ими руководятъ не личныя, а принципіальныя побужденія. А обидъ и недоразумній, конечно, было много! Он были неизбжны… Исторія ихъ представляетъ большой интересъ, и психологическій, и общественный. То, что происходило въ ‘Современник’ въ конц 50-хъ годовъ, можно назвать наиболе яркими эпизодами изъ повсемстно происходившей тогда драмы между отцами и дтьми.
Чернышевскій, какъ человкъ очень мягкій по натур, и притомъ кабинетнаго склада, еще могъ быть терпимъ старымъ поколніемъ, а Добролюбовъ всмъ былъ чуждъ и непріятенъ. Интересенъ разговоръ, происшедшій по этому поводу у Кавелина съ Чернышевскимъ въ 1858 г. ‘Странное дло,— сказалъ онъ Чернышевскому:— я не могу чувствовать къ Добролюбову того мирнаго расположенія, какъ, напримръ, къ вамъ. Отчего это? Образъ мыслей у насъ одинаковъ, а какъ человкъ, онъ — превосходнйшій… Но отчего же я чувствую, что онъ совершенно чуждъ мн, между тмъ, какъ, напримръ, вы, не вовсе чужды?’. Чернышевскій отвтилъ тогда: ‘Это оттого, что въ Добролюбов нтъ тхъ слабостей и мягкостей въ мысляхъ и характер, которыя даютъ вамъ нкоторыя точки опоры, чтобы притягивать мой образъ мысли и поступковъ въ нкоторое согласіе съ вашими требованіями. Взглядъ его тверже и ясне, чмъ у меня, потому не остается для васъ возможности понимать его въ вашемъ смысл, какъ можете вы въ значительной степени длать съ моимъ взглядомъ’ {‘Соврем.’. 1862, II, 393 стр.}.
Чернышевскій по натур мягокъ, по онъ въ восторг, въ искреннемъ восхищеніи отъ той независимой манеры, съ которой Добролюбовъ держитъ себя со старшими вліятельными писателями. Онъ восхищался, какъ Добролюбовъ съ ними ‘сдержанъ, холоденъ, суровъ. Съ милйшимъ, мягчайшимъ и утонченнйшимъ Тургеневымъ или съ добрйшимъ Кавелинымъ, — онъ не стсняется и не смущается и ржетъ имъ свое. А съ другими, столь же почтенными и заслуженными литераторами, обращается еще дерзновенне’…
Тургеневъ, тщетно старавшійся поближе познакомиться съ Добролюбовымъ и затащить его къ себ, съ горечью жалуется на молодое поколніе: ‘Въ нашей молодости мы рвались хоть посмотрть поближе на литературныхъ авторитетныхъ лицъ, приходили въ восторгъ отъ каждаго ихъ слова, а въ новомъ поколніи мы видимъ игнорированіе авторитетовъ’… Оскорбленный невниманіемъ Добролюбова, Тургеневъ, хотя въ шутку, но еще боле рзко, чмъ Кавелинъ, опредлялъ разницу между Чернышевскимъ и Добролюбовымъ. ‘Васъ я могу еще переносить,— говорилъ онъ Чернышевскому,— но Добролюбова не могу’. ‘Это оттого,— сказалъ Чернышевскій,— что Добролюбовъ умне, и взглядъ на вещи у него ясне и тверже’.— Да,— отвчалъ Тургеневъ:— вы простая змя, а Добролюбовъ — очковая змя’. (Соч. т. IX).
Нелестнымъ, въ свшо очередь, было мнніе Добролюбова о ‘старикахъ’. ‘И что это за люди, если мысли и намренія, лежащія у нихъ въ голов или постоянно болтающіяся у нихъ на язык, не оказываютъ на ихъ дятельность никакого вліянія, не проявляются въ ихъ дйствіяхъ! Это бездушные механизмы, въ которые вставлены красивыя и блестящія погремушки, это деревянные шкапы, въ которыхъ лежатъ книги съ прекраснымъ содержаніемъ, которое не иметъ никакого отношенія къ шкапамъ и не оказываетъ на нихъ никакого дйствія. Нтъ, настоящее, дйствительное убжденіе и намреніе всегда бываетъ сильно и дятельно, оно одушевляетъ и охватываетъ всего человка, дйствуетъ на его чувства, движетъ его волю и служитъ пружиной, управляющею всми его дйствіями. Осуществленіе на дл дйствительнаго убжденія есть естественная, инстинктивная потребность. Прекрасныя, но бездльныя платоническія намренія столь же неестественны и безплодны, какъ платоническая любовь’.
Почти таковъ же взглядъ посторонняго наблюдателя, Пыпина. ‘Громкія, самодовольныя и чаще всего фальшивыя фразы возбуждали въ Добролюбов желчное негодованіе или язвительную насмшку… Очевидно, этотъ характеръ съ самаго начала по существу представлялъ нчто совсмъ непохожее на господствующій тонъ въ кружк друзей Некрасова. Люди старшаго поколнія были часто люди очень хорошіе, питали взгляды наиболе просвщенныхъ людей того времени, видли недостатки настоящаго, ожидали и надялись на благотворныя реформы въ будущемъ,— но большею частью люди пассивные, потому что они со своей стороны бывали уже утомлены испытаніями, которыя выпадали на ихъ долю, но въ настоящее время не помышлявшіе о борьб, люди, боле или мене, благополучные и благодушные, встрчавшіе т или другія явленія современности,— хотя бы въ нихъ сказывался иногда серьезный общественный смыслъ,— какъ любопытный анекдотъ… Но то, къ чему равнодушно относились они, нердко могло поднимать въ душ Добролюбова желчное негодованіе. Повидимому, съ первыхъ встрчъ обнаружилось взаимное непониманіе’. (‘Вст. Евр.’. 1905. III).
Первое протестующее ‘выступленіе’ Добролюбова относится къ 1858 г., когда онъ присутствовалъ на традиціонномъ празднованіи годовщины именинъ Блинскаго (6-го іюня). Безконечное словопреніе и высокопарныя рчи о Блинскомъ, среди возліянія, возмутили его. Демонстративно уйдя съ праздника, онъ ночью написалъ свое извстное стихотвореніе, начинающееся словами: ‘И мертвый, живъ онъ между нами, и плачетъ горькими слезами’ {Это, характерное для Добролюбова, стихотвореніе (раньше уже извстное по изданію О. Н. Поповой (пятому) 1896 г.) впервые полностью напечатано въ только что вышедшемъ новомъ собраніи сочиненій Добролюбова, подъ редакціей М. К. Лемке. Новое изданіе является у насъ первымъ полнымъ собраніемъ сочиненій Добролюбова. Оно состоитъ изъ 4 обширныхъ томовъ и превосходно выполнено. Текстъ его, тщательно провренный по печатнымъ и рукописнымъ матеріаламъ, хранящимся въ ‘Лит. Фонд’, почти вдвое превышаетъ текстъ всхъ прежнихъ изданій, такъ какъ въ него вошли многія изъ неизданныхъ и нигд непечатавшихся статей знаменитаго критика. Вс статьи Добролюбова снабжены вступительными историко-литературными замтками редактора, сдланными любовно и съ большой освдомленностью, и облегчающими для современнаго читателя чтеніе и пониманіе Добролюбова. Всему изданію предпослана біографія Добролюбова написанная на основаніи новыхъ, частью еще неопубликованныхъ матеріаловъ. Какъ для спеціалистовъ, такъ и для широкой публики новое изданіе представляетъ большой интересъ. См. Первое полное собраніе сочиненій Н. А. Добролюбова, подъ редакціей М. К. Лемке. Спб. 1912 г. Изд. Панафидиной. Ц. за 4 тома 5 р,— Е. К.}. Не только горечь и злость, но и чувство вины сквозитъ въ немъ:
Не разъ я въ честь его бокалъ
На пьяномъ пир поднималъ
И думалъ: ‘только! только этимъ
Мы можемъ помянуть его!
Лишь пошлымъ тостомъ мы отвтимъ
На мысли свтлыя его!’
Стихотвореніе на другой день было разослано Добролюбовымъ всмъ участникамъ торжественнаго обда и, конечно, жестоко ихъ уязвило. Не обидлся одинъ только зоркій кормчій ‘Современника’ Некрасовъ, давно уже съ интересомъ приглядывавшійся къ молодому поколнію и внутренно къ нему тяготвшій. Не обидлся и спокойно ждалъ дальнйшихъ событій.
О разрыв съ ‘Современникомъ’ Тургенева писалось такъ много, что на немъ подробно останавливаться не стоитъ. Разрывъ произошелъ изъ-За статьи Добролюбова: ‘Когда же придетъ настоящій день?’ {По цензурнымъ условіямъ статья эта могла появиться только подъ другимъ боле безобиднымъ заглавіемъ: ‘Новая повсть г. Тургенева’. (‘Совр.’. 1860. Кн. III).}. Тургеневъ, благодаря любезности цензора, ознакомился съ нею въ корректур и требовалъ, чтобы редакція ея не помщала. Извстно, какимъ болзненно самолюбивымъ выказалъ себя въ этой исторіи знаменитый романистъ, и какъ холоденъ и непреклоненъ былъ Добролюбовъ. Тургеневъ былъ задтъ не столько мнніемъ молодого критика, сколько тономъ его статьи… Небезынтересно привести по этому поводу мнніе объ отношеніяхъ двухъ поколній соредактора Некрасова, Панаева. ‘Замчая, что новое поколніе начинаетъ довольно зло подсмиваться надъ нашею изнженностью, разслабленностью, надъ нашими романтическими выходками и лирическими возгласами, что оно начинаетъ слишкомъ ужъ выдвигаться впередъ, и во вредъ намъ, и прокладывать себ новый, боле строгій и боле прочный путь,— мы, или по крайней мр, нкоторые изъ насъ ожесточились противъ новаго поколнія, вообще, и въ особенности противъ самыхъ яркихъ его представителей. Наше негодованіе должно было, прежде всего, конечно, пасть на Добролюбова. Мы вс или, пожалуй, нкоторые изъ насъ за давностью лтъ или по дйствительнымъ заслугамъ, оказаннымъ нами въ дни нашей свжести,— пріобрли авторитеты и кое-какіе авторитетики. Намъ, безъ сомннія, было бы очень пріятно, если бы одинъ изъ представителей молодого поколнія обнаружилъ передъ нами такое благоговніе, какое мы обнаруживали въ нашей молодости передъ тогдашними авторитетами, и хоть для виду совтовался съ нами, выслушивалъ бы наши замчанія и такъ дале. А Добролюбовъ не только не оказываетъ намъ никакого вниманія, даже просто не хотлъ замчать насъ, не изъявлялъ желанія быть представленнымъ и отзывался о нашихъ твореніяхъ такъ, какъ о самыхъ обыкновенныхъ, безавторитетныхъ произведеніяхъ. Скажите, не оскорбительно ли это?.. Мы ршили, что новое поколніе, несмотря на свой, дйствительно, замчательный умъ и свднія, поколніе — сухое, холодное, черствое, безсердечное, все отрицающее, вдавшееся въ ужасную доктрину,— въ нигилизмъ! Нигилисты! Если мы не ршились заклеймить этимъ страшнымъ именемъ все поколніе, то, по крайней мр, уврили себя, что Добролюбовъ принадлежалъ къ нигилистамъ изъ нигилистовъ’. (‘Современникъ’. 1861. XI) {М. К. Лемке длаетъ тутъ весьма интересное примчаніе, напоминая, что эти воспоминанія Панаева были напечатаны за три мсяца до появленія ‘Отцовъ и дтей’, слдовательно, Тургеневъ не изобрталъ эпитета нигилистъ, а взялъ его изъ установившагося общественнаго лексикона,— Е. К.}.
На суровый ультиматумъ Тургенева: выбирай — я или Добролюбовъ — Некрасовъ отвтилъ тмъ, что напечаталъ статью Добролюбова, посл чего и произошелъ полный разрывъ Тургенева съ ‘Современникомъ’.
Отношенія двухъ поколній особенно обострились посл того, какъ въ 1859 г., по мысли Добролюбова, въ ‘Современник’ завели особое сатирическое приложеніе, ‘Свистокъ’. Въ ‘Свистк’ безпощадно осмивалось все ‘смшное’ во всхъ, самыхъ лучшихъ и достойныхъ людяхъ (Добролюбовъ въ этомъ отношеніи не длалъ исключенія даже для своего ближайшаго друга, Чернышевскаго), но осмивалось, конечно, по общественнымъ, принципіальнымъ мотивамъ. Вотъ этого-то послдняго представители стараго либеральнаго поколнія не хотли понять, и не только обижались, а еще и увряли, что ‘свистъ’ играетъ въ руку правительству. Вокругъ молодыхъ радикаловъ все сгущалась атмосфера возмущенія и гнва, ихъ называли пренебрежительнымъ именемъ: ‘рыцари свистопляски’.
Самый знаменательный эпизодъ изъ исторіи борьбы двухъ поколній, показывающій, что взаимное пониманіе между ними было, дйствительно, невозможно, это — ссора ‘Современника’ съ Герценомъ. Послдній напечаталъ въ ‘Колокол’ (20 мая 1859 г.) крайне рзкую и несправедливую статью: ‘Very dangerous!!!’, въ которой безупречному ригористу-‘Современнику’ бросалось подозрніе въ томъ, что статьи его инспирируются правительствомъ… Это было не только обидно, но и опасно для журнала, ввиду того огромнаго вліянія, которымъ тогда пользовался Герценъ среди читателей. Въ редакціи ‘Современника’ растерялись, не зная, что предпринять. Потрясенъ былъ и Добролюбовъ, хотя съ виду, по обыкновенію, сохранялъ хладнокровіе. Чрезвычайно интересна запись, сдланная имъ по этому поводу въ дневник (до сихъ поръ неизвстная и впервые приводимая М. К. Лемке).
‘5 іюня. Сегодня въ три часа утра Некрасовъ, воротясь изъ клуба, сообщилъ мн, что Искандеръ въ ‘Коколол’ напечаталъ статью противъ ‘Современника’ за то, что въ немъ предается поруганію священное имя гласности. Въ стать, будто бы есть намекъ на то, что ‘Современникъ’ подкупленъ тріумвирнымъ бюро. Если это правда, то Герценъ человкъ вовсе несерьезный: такъ легкомысленно судить о людяхъ въ печати ужасно дико. Но чмъ боле думаю я объ этомъ извстіи, тмъ боле убждаюсь, что Некрасову только такъ показалось, и что, въ сущности, намека этого нтъ. Нужно поскоре достать ‘Колоколъ’ и прочесть статью, а затмъ ршиться, что длать. Во всякомъ случа, надо писать къ Герцену письмо съ объясненіемъ дла. Меня сегодня цлый день преслдовала мысль объ этомъ, и мн все было какъ-то неловко: какъ будто у меня въ карман нашлись чужія деньга, Вотъ знаетъ, какъ туда попавшія… Однако, хороши наши передовые люди! Успли ужъ пришибить въ себ чутье, которымъ прежде чуяли призывъ къ революціи, гд бы онъ ни слышался и въ какихъ бы формахъ ни являлся. Теперь ужъ у нихъ на ум мирный прогрессъ, при иниціатив сверху, подъ покровомъ законности! Я лично не очень убитъ неблаговоленіемъ Герцена, съ которымъ могу помряться, если на то пойдетъ, но Некрасовъ обезпокоенъ, говоря, что это обстоятельство свяжетъ намъ руки, такъ какъ значеніе Герцена для лучшей части нашего общества очень сильно. Въ особенности намекъ на бюро оскорбляетъ его, такъ что онъ нутъ не ршается хать въ Лондонъ для объясненій, говоря, что этакое дло можетъ кончиться дуэлью. Ничего этого я не понимаю и не одобряю, но необходимость объясненія самъ чувствую, и для этого готовъ былъ бы самъ хать. Дйствительно, если намекъ есть, чтобы Герценъ печатно же отъ него отказался и взялъ назадъ свои слова’ {Полное собр. соч. Н. А. Добролюбова’, подъ ред. М. К. Лемке, т. III, стр. 152.}…
Въ Лондонъ командированъ быль Чернышевскій. Но эта поздка, державшаяся въ строжайшей тайн, не привела къ существеннымъ результатамъ. Герценъ не взялъ обратно своихъ словъ, а ограничился нкоторымъ смягчающимъ разъясненіемъ. Тогда, въ Лондон, между Чернышевскимъ и Герценомъ произошелъ весьма характерный разговоръ, рисующій сущность идейнаго разногласія между двумя поколніями. Разговоръ этотъ нигд не былъ напечатанъ, а записанъ впослдствіи со словъ самого Чернышевскаго, въ Сибири. Такъ М. К. Лемке его и приводитъ. ‘Чернышевскій нападалъ на Герцена за чисто обличительный характеръ ‘Колокола’, повторялъ, такимъ образомъ, то же, что постоянно твердилъ съ своихъ статьяхъ Добролюбовъ.— Если бы наше правительство,— говорилъ Н. Ч. Герцену,— было чуточку поумне, оно благодарило бы васъ за ваши обличенія, эти обличенія даютъ ему возможность держать своихъ агентовъ въ узд, въ нсколько приличномъ вид, оставляя въ то же время государственный строй неприкосновеннымъ. А суть дла, конечно, въ стро, а не въ агентахъ. Вамъ слдовало бы выставить опредленную политическую программу, скажемъ,— конституціонную или республиканскую, или соціалистическую, и затмъ всякое обличеніе являлось бы подтвержденіемъ основныхъ требованій вашей программы, вы неустанно повторяли бы свое: ‘Ceterum ceneso Сеhaginem esse delendu’.
Тотъ фактъ, что самые выдающіеся передовые борцы обоихъ поколній не могли придти ни къ какому соглашенію и взаимному пониманію, показываетъ, что причины антагонизма между ними были очень глубоки,— не въ чувствахъ, не во взглядахъ, а во всемъ склад ихъ, въ общественной природ каждаго поколнія.
Пятьдесятъ лтъ — срокъ достаточный, чтобы разглядть Добролюбова и опредлить, чмъ онъ былъ для своихъ современниковъ, чмъ является для потомства.
Чмъ является этотъ замчательный человкъ 60-хъ годовъ, наслдникъ Блинскаго, предшественникъ Писарева, для насъ? Въ чемъ онъ намъ близокъ и въ чемъ чуждъ? Сопоставленіе съ Блинскимъ можетъ, содйствовать тому, чтобы въ этомъ разобраться, при томъ же это сопоставленіе напрашивается само собой.
Какъ личность, какъ писательская индивидуальность, какъ литературный талантъ, Добролюбовъ не уступаетъ Блинскому… Это становится особенно яснымъ, если принять во вниманіе краткость того блестящаго литературнаго пути, который прошелъ Добролюбовъ, кончивши жизнь значительно раньше, чмъ Блинскій, на 26 году. Но критикъ въ немъ слабе, чмъ въ Блинскомъ: онъ задавленъ и вытсненъ публицистомъ. Переходя отъ литературной критики къ публицистик, Добролюбовъ не длалъ ничего неожиданнаго, не говорилъ какого-нибудь еретическаго для Блинскаго новаго слова. Онъ только продолжалъ его дло, осуществлялъ его требованіе, опредленно выраженное имъ не разъ въ послдніе годы, напримръ, въ обзор за 1847 г.— чтобы литература сдлалась врнымъ отраженіемъ общественности. Но Добролюбовъ доводилъ этотъ завтъ Блинскаго до крайности, осуществлялъ его такъ, что иногда критика совсмъ отступала на задній планъ, исчезала. Критика, въ тсномъ смысл слова, въ лиц Добролюбова, какъ теоретика, регрессировала.
Въ такомъ умаленіи правъ критики и сведеніи ея къ служебной роли сказался не личный вкусъ Добролюбова, а только требованіе его эпохи, въ которой общественные интересы заглушали вс прочіе. Такой яркій выразитель своего времени, какъ Добролюбовъ, не могъ не отвчать его требованіямъ, не могъ писать о томъ, что никому не интересно, а можетъ быть, и самъ думалъ, что и самому это неинтересно. Но, несомннно, онъ былъ тутъ не весь, не вмщался въ рамки, поставленныя ему временемъ. Предоставляя ‘эстетическую критику чувствительнымъ барышнямъ’, Добролюбовъ самъ обладалъ не только врнымъ, но и тонкимъ эстетическимъ чутьемъ. Его юношескіе восторги передъ Пушкинымъ и Лермонтовымъ доказываютъ это. Да и въ своихъ статьяхъ, когда ему приходилось имть дло съ крупнымъ художникомъ, онъ никогда не игнорировалъ его эстетической оцнки. Гончаровъ и Островскій въ его блестящихъ, обстоятельныхъ статьяхъ и теперь встаютъ передъ нами во весь ростъ. Отъ критиковъ-эстетиковъ они достойной себя оцнки пока не дождались.
Да и самый утилитаризмъ Добролюбова — всегда ли онъ былъ утилитаризмомъ, въ тсномъ смысл слова? Напомню его непріязненное отношеніе ко всякой прямолинейной тенденціи въ литературномъ произведеніи, напримръ, уклоненіе отъ разбора ‘Тысячи душъ’. ‘Общественность’ и ‘жизненность’ произведенія могли, конечно, его смягчить, подкупить въ пользу автора… Но требованія, предъявляемыя имъ къ понятіямъ ‘общественность’ и ‘жизненность’, были довольно строги и широки. Въ этомъ отношеніи интересенъ одинъ разговоръ его объ искусств, въ которомъ у ‘утилитариста’ оказалось вполн возможнымъ соглашеніе съ защитникомъ теоріи ‘искусства для искусства’. ‘Иногда какой-нибудь простой мотивъ, тощее деревцо на картин, незначащая фраза въ повсти, плохой, въ сущности, стихъ — переносятъ насъ въ другія времена жизни и вызываютъ въ душ цлый рядъ думъ и воспоминаній. И чмъ боле обще это впечатлніе для всхъ читателей и цнителей произведенія,— значить, тмъ боле общаго, человчнаго умлъ уловить художникъ въ своемъ произведеніи и тмъ боле возвышается его достоинство’ {См. ‘Юбил. сборн. Лит. Фонда’, стр, 335.}…
Насколько эта случайная характеристика превосходить теоретическое опредленіе искусства въ статьяхъ Добролюбова! ‘Для литературы гораздо важне вопросъ о томъ, на что употребляется, въ чемъ выражается талантъ художника, нежели то, какіе размры и свойства иметъ онъ въ самомъ себ’… ‘Мрою достоинства писателя или опредленнаго произведенія мы принимаемъ то, насколько служатъ они выраженіемъ извстнаго времени или народа’ и т. п…
Такого рода представленія о задачахъ искусства, навянныя Требованіями того времени, устарли для насъ, никого не могутъ удовлетворить. Но высказывавшій ихъ человкъ нечуждъ намъ и не далекъ, потому что это — большой человкъ, умвшій во всякія рамки вложить цнное общечеловческое содержаніе, найти путь къ уму и сердцу читателя. Дневники и письма Добролюбова, интимные документы, теперь представляютъ большій интересъ, чмъ его произведенія. Въ нихъ полне и ярче отразилось самое важное въ немъ, неувядающее — его личность, исключительная и своеобразная.
Біографы и почитатели Добролюбова почему-то особенно стараются объ одномъ: защитить Добролюбова отъ обвиненій въ сухости и черствости, доказать, что это былъ выдающійся человкъ не только по уму, но и по сердцу. Отъ избытка стараній получаются даже неясности и противорчія. Напримръ, Чернышевскій говоритъ, что у Добролюбовъ былъ большой, свтлый, ‘отвлеченный’ умъ и, вмст съ тмъ, утверждаетъ, что мысли Добролюбова отличались такой неотразимой убдительностью и искренностью потому, что возникали изъ чувствъ… Какою же была его натура по природ? Вдь это важно опредлить для того, чтобы представлять его себ совсмъ ясно.
Что Добролюбовъ былъ способенъ на глубокія и сильныя переживанія,— нтъ сомннія. Онъ самъ говоритъ объ этомъ въ одномъ изъ писемъ. Онъ причисляетъ себя къ тмъ людямъ, которые не расточаютъ легко своихъ привязанностей, а сосредоточиваютъ ихъ на одномъ существ. ‘Въ этомъ существ заключается для нихъ весь міръ, и съ потерей его міръ длается для нихъ пустымъ, мрачнымъ и постылымъ’ {‘Матеріалы для біогр. Добр.’ стр. 120.}… Горячая любовь къ матери, нжныя чувства къ учителямъ и товарищамъ, упорное идеалистическое исканіе женской любви — свидтельствуютъ, конечно, о томъ, что это былъ человкъ задушевный и сердечный, но именно въ обыденномъ смысл слова. Какой живой, да еще незаурядный, человкъ во всемъ этомъ не нуждается! Какъ творчество, такъ и личныя признанія, говорятъ о другомъ — о томъ, что въ природ Добролюбова преобладало раціоналистическое начало. Въ противоположность Блинскому, онъ не былъ натурой эмоціональной. Отсюда и вс жалобы самого Добролюбова ‘… я всегда разсуждаю’… ‘Страшно подумать, какъ мало во мн жизни, какъ мало страсти!’… Не для житейскаго обихода, а для интеллектуальной жизни, для творчества, его даровитой натур мало было ‘чувствъ’, отпущенныхъ природой. И статьи его, въ противоположность статьямъ Блинскаго, дйствуютъ гораздо больше на умъ, чмъ на сердце читателя.
Въ связи съ слабою эмоціональностью стоитъ и нерелигіозностъ натуры Добролюбова, чмъ и объясняется легкость его разрыва съ религіозными традиціями, въ которыхъ онъ былъ воспитанъ. Его дтское представленіе о Божеств было крайне прозаично и наивно, поэтому и разрушить его было такъ просто. Богъ отнялъ любимую мать, потомъ отца, отказалъ въ мольбахъ, наказалъ безъ вины, значитъ — нтъ благого Бога, нтъ вовсе Бога, въ мір царитъ хаосъ ‘Меня постигло страшное несчастье — смерть отца и матери,— но оно убдило меня окончательно въ правот моего дла, въ несуществованіи тхъ призраковъ, которые состроило себ восточное воображеніе и которое навязываютъ намъ насильно, вопреки здравому смыслу. Оно ожесточило меня противъ той таинственной силы, которую у насъ называютъ Благою и Милосердною, не обращая вниманія на зло, разсянное въ мір, на жестокіе удары, которые направляются этой силой на самыхъ же ея хвалителей!’ {Отрывокъ изъ дневн. Добролюбова. ‘Совр. Міръ’. 1911 г. Кн. 8, стр. 205.}.
Возможно, что этотъ раціонализмъ Добролюбова тоже до извстной степени обусловленъ общимъ содержаніемъ той эпохи.
Слабая эмоціональность нисколько не противорчивъ искренности Добролюбова, о которой говорить Чернышевскій. Искренность и прямодушіе, отсутствіе всякой двойственности и рисовки, были свойственны Добролюбову, въ высшей степени, что особенно бросается въ глаза въ его дневник и письмахъ. Это черты настоящей крупной личности, у которой главная потребность — всегда оставаться самой собой.
Добролюбовъ не только крупная личность, но и сознательный, убжденный индивидуалистъ, чмъ онъ особенно близокъ нашему времени. Онъ цнить свое ‘я’ и не склоненъ длать никакихъ насилій надъ собой, даже ради хорошихъ цлей. ‘Длать то, что мн противно, я не люблю,— говоритъ онъ въ дневник. Если даже разумъ убдить меня, что то, къ чему имю я отвращеніе, благородно и нужно, и тогда я сначала стараюсь пріучить себя къ мысли объ этомъ, придать боле интереса для себя этому длу, словомъ, развить себя до того, чтобы поступки мои, будучи согласны съ абсолютной справедливостью, не были противны и моему личному чувству. Иначе — если я примусь за дло, для котораго я еще не довольно развить и, слдовательно, не гожусь, то, во-первыхъ выйдетъ изъ него — ‘не дло, только мука’, а во-вторыхъ, никогда не найдешь въ своемъ отвлеченномъ разсудк столько силъ, чтобы до конца выдержать пожертвованіе собственной личностью отвлеченному понятію, за которое бьешься’. Этотъ благоразумный и благородный ‘эгоизмъ’ особенно интересенъ въ такомъ органическомъ общественник, какъ Добролюбовъ.
То содержаніе эпохи, которое воплощалось въ проповди Добролюбова, находилось въ полномъ соотвтствіи съ его личными склонностями. Въ цломъ ряд его статей (напр., въ ‘Когда же придетъ настоящій день?’, въ стать о Станкевич) мы встрчаемся съ требованіями этого новаго человка — индивидуалиста-общественника. Болгаринъ Инсаровъ ближе душ критика, чмъ русскіе герои повсти, потому что Инсаровъ не противопоставляетъ своего личнаго блага общественному. Для него борьба за свободу родины — не отвлеченный ‘долгъ’, а прямая потребность, безъ удовлетворенія которой онъ не можетъ жить. Еще боле рзко формулированы индивидуалистическія требованія въ замчательной стать о Станкевич. Критикъ протестуетъ противъ установившагося взгляда, что цль жизни не есть наслажденіе, а, напротивъ, ‘вчный трудъ, вчная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодйствовать своимъ желаніямъ вслдствіе нравственнаго долга’… ‘Пора намъ убдиться въ томъ,— говоритъ онъ,— что искать страданій и лишеній — дло неестественное для человка’… ‘Не того можно назвать человкомъ истинно-нравственнымъ, кто только терпитъ надъ собой велнія долга, какъ какое-то тяжелое иго, какъ нравственныя ‘верти’, а именно того, кто старается слить требованія долга съ потребностями внутренняго существа’… Широту взгляда и полную внутреннюю свободу проявлялъ Добролюбовъ и въ своей личной жизни. Онъ не былъ ни ригористомъ, ни аскетомъ. Нельзя принимать въ счетъ разные его дтскіе опыты надъ собой, посты и т. п.! Онъ жадно и упорно добивался у жизни радостей. Если она ихъ скупо давала и оставила его совсмъ неудовлетвореннымъ, то въ этомъ, прежде всего, виновата краткость его жизни. Добролюбовъ угасъ отъ чахотки въ 26 лтъ, когда жизнь, обыкновенно, только начинается. Въ это время еще рано подводить ей итогъ и длать приговоръ, что она не удалась.
Въ статьяхъ Добролюбова литературная критика нердко была на послднемъ план. Только очень крупныя произведенія заставляли его входить въ ихъ художественную оцнку. Но, зато, въ этихъ, изумляющихъ разнообразіемъ и содержательностью, статьяхъ ‘по поводу’ читатель найдетъ полное отраженіе тогдашней жизни, общественной и интеллектуальной: Не только кодексъ морали, типъ новаго человка, но и вс колебанія общественныхъ настроеній нашли у него откликъ. Напримръ, въ стать о ‘Губернскихъ очеркахъ (‘Совр.’, 1857 г., кн. XII) данъ очень тонкій психологическій анализъ того разочарованія, въ которое впало русское общество, посл ‘полета’, при первыхъ признакахъ реакціи въ правительств. Интересно сопоставить содержаніе этой статьи съ однимъ изъ писемъ Добролюбова, написаннымъ въ слдующемъ году одному пріятелю. ‘Я хотлъ бы написать такъ много и горячо о той мрачной, безсильной, ожесточенно-грустной тишин, которая господствуетъ теперь между нашими лучшими людьми, посл тхъ неумренныхъ надеждъ, какимъ предавались года три тому назадъ’ {‘Матеріалы’, стр. 463.}… Въ томъ же письм Добролюбовъ, самъ впавшій въ очень мрачное настроеніе, говоритъ, что всю надежду возлагаетъ на будущія поколнія. ‘Было время, и очень недавно, когда мы надялись на себя, на своихъ сверстниковъ, но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожыми, какъ и наши предшественники. Мы истомимся, пропадемъ отъ лни и трусости. Бывшіе до насъ люди, вступившіе въ разладъ съ обществомъ, обыкновенно спивались съ кругу, а иногда попадали на Кавказъ, въ Сибирь, въ іезуиты вступали или застрливались. Мы, кажется, и этого не въ состояніи сдлать. Полное нравственное разслабленіе, отвращеніе отъ борьбы, страсть къ комфорту, если не матеріальному, то умственному и сердечному,— длаетъ насъ совершенно безполезными коптителями неба’… Въ заключеніе онъ прибавляетъ, что никого не исключаетъ изъ этой характеристики ‘всего меньше себя’.
Для сужденій объ эпох конца 50-хъ и начала 60-хъ годовъ статьи и письма Добролюбова даютъ богатый матеріалъ.
Добролюбовъ отдалъ литературной работ всю жизнь, онъ былъ литераторомъ по призванію. Но едва ли литература была тмъ дломъ, которое могло дать исходъ всмъ его большимъ силамъ и принести полное удовлетвореніе его дятельной, ‘боевой’ натур. Въ біографическихъ матеріалахъ есть указаніе на то, что онъ стоялъ на порог боле активнаго участія въ жизни, и что его призывы, обращенные не только къ литератур, а ко всему обществу, не были только словами… Этому помшала ранняя смерть… Возможно, что тутъ же разгадка его недовольства собой и суровой требовательности къ себ, которыя онъ такъ часто высказывалъ. ‘Я вижу самъ, что пишу слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знаній, безъ данныхъ, безъ опредленныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю ихъ, и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ’ {‘Матеріалы’, стр. 435.}… Письмо это не только несправедливо въ смысл самооцнки, но и гршить противъ правды. Оно писано въ 1858 г., когда Добролюбова, напротивъ, вс читали, хотя онъ и не подписывалъ своихъ статей. Популярность его въ это время была очень велика. По настоящее торжество его идей наступило уже посл смерти. Сочиненія его, подрядъ, выдержали 4 изданія: 1862, 1871, 1876 и 1888 года. Они имли успхъ у того новаго поколнія, на которое онъ надялся и которое, во многихъ отношеніяхъ, осуществило эти надежды.
Вся дятельность Добролюбова протекла въ ‘Современник’. Участіе его въ другихъ изданіяхъ такъ незначительно, что объ этомъ не стоитъ и упоминать. Онъ началъ сотрудничать въ ‘Совр.’, еще будучи студентомъ, съ осени 1856 года {М. К. Лемке считаетъ, что сотрудничество Добролюбова въ ‘Современник’ началось еще раньше, въ 1854 г., статьею ‘Бдность — не порокъ’. Но т косвенныя (за неимніемъ прямыхъ) указанія, которыя онъ приводитъ въ подтвержденіе своего предположенія, мн не кажутся убдительными. Противъ этого предположенія можно высказать гораздо больше соображеній. Весна 1854 года была такимъ тяжелымъ временемъ для Добролюбова (смерть матери), что онъ не только не могъ заниматься литературной работой, но даже свои учебныя занятія запустилъ, чего раньше не длалъ. Никакого упоминанія о такой стать нтъ у Добролюбова не только въ письмахъ къ отцу, но и въ письмахъ къ другимъ лицамъ напр., къ Кострову, которому онъ разсказывалъ о своихъ занятіяхъ очень подробно, и который убждалъ его побдить тоску и приняться за работу.— Е. К.}. Осенью 1857 г., по окончаніи института, онъ сталъ постояннымъ сотрудникомъ и вскор посл того членомъ редакціи, т.-е. завдывалъ критико-литературнымъ отдломъ, иногда писалъ внутреннія обозрнія, просматривалъ рукописи я т. п. Ему тогда былъ всего 21 годъ. Мы теперь удивляемся продуктивности его работы, множеству написаннаго имъ: въ новое изданіе его сочиненій включено 440 статей его, среди которыхъ есть очень обширныя! А сколько было сдлано имъ безымянной невидимой работы для журнала! Товарищи считали его самымъ аккуратнымъ членомъ редакціи и взваливали на него вс неотложныя дла. Въ воспоминаніяхъ Головачевой-Панаевой есть много разсказовъ о неутомимости Добролюбова, работавшаго иногда за всхъ. Онъ самъ удивлялся, что его ‘ставало’. Ставало, да не стало! Силы человческія ограниченны… И если еще вспомнить т хлопоты и заботы о многочисленной семь, которыя лежали на Добролюбов съ юношескаго возраста, то не придется искать особенныхъ причинъ, которыя свели его въ преждевременную могилу. Но вдь не длительностью измряется человческая жизнь…
Если бы смерть и не унесла Добролюбова такъ безпощадно рано, врядъ ли бы онъ усплъ еще что-нибудь сдлать для ‘Современника’. Его единомышленникъ, сотрудникъ и ближайшій другъ, Чернышевскій, поработалъ, посл него, до Своего погребенія заживо, всего полгода…
Трогательное четверостишье грустившаго въ опустломъ ‘Современник’ Некрасова довольно удачно характеризуетъ ту краткую героическую роль, которую сыграли въ русскомъ обществ свтлые молодые борцы ‘Современника’:
Псни вщія ихъ недопты.
Пали жертвою злобы, измнъ,
Въ цвт лтъ. Ихъ портреты
Укоризненно смотрятъ со стнъ.
Не на много пережилъ своихъ руководителей и самъ ‘Современникъ’. Онъ былъ временно пріостановленъ 7-го іюля 1862 г., а въ ма 1866 г. окончательно закрыть.