Тени прошлого, Фогаццаро Антонио, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 262 минут(ы)

ТНИ ПРОШЛАГО.

Романъ въ 3-хъ частяхъ Антоніо Фогаццаро.

Антоніо Фогаццаро, переводъ романа котораго ‘Malombra’ предлагается читателямъ, одинъ изъ самыхъ живыхъ талантовъ современной литературной Италіи, являющійся ея надеждою, сравнительно поздно началъ свою карьеру. Родившись въ 1842 году въ Виченц, онъ только въ 1874 году напечаталъ первое свое произведеніе ‘Миранда’, сразу обратившее на него вниманіе силою чувства и вмст совершенствомъ формы. Сборники его стихотвореній — ‘Valsolda’, ‘Profumo’ поставили его въ число лучшихъ лириковъ Италіи, далеко оставивши за собою теперешняго моднаго поэта Л. Стекетти. Романы его и повсти — ‘Daniel Cortis’, ‘Malombra’, ‘Le idee d’un poeta’ и др. отличаются тми-же достоинствами, что и стихи. Будучи реалистомъ, Фогаццаро вмст съ тмъ какъ истинный художникъ старается искать свои ‘документы’ въ психической, а не во вншней жизни своихъ героевъ, что само собою ведетъ его въ сторону отъ преувеличеній натурализма. Въ своихъ беллетристическихъ произведеніяхъ онъ остается такимъ-же поэтомъ, какъ и въ своей лирик. Чуждый сентиментальности — важнаго недостатка новыхъ итальянскихъ авторовъ, — онъ обращаетъ на себя вниманіе уже независимостью и свободою отношенія къ идеямъ, разрабатываемымъ имъ. Нкоторая наклонность его къ пантеизму и даже къ религіозному правоврію объясняется литературнымъ вліяніемъ на него аббата Дом. Цанолли гораздо боле чмъ дипломомъ доктора юриспруденціи, полученнымъ имъ въ туринскомъ университет. Нкоторые изъ разсказовъ его появлялись за послдніе два года на русскомъ язык, его стихотворенія, какъ и романы, не переведены порусски. Романъ ‘Тни прошлаго’ (‘Malombra’), полагаемъ, дастъ читателямъ достаточное понятіе объ оригинальномъ и глубокомъ талант его автора, почти неизвстнаго у насъ, но являющагося наиболе сильнымъ итальянскимъ беллетристомъ со времени Манцони.

ГЛАВА I.

Стремительно захлопываются одна за другой вагонныя дверцы, можетъ быть,— думаетъ путникъ,— желзною судьбою, теперь уже безъ надежды на отступленіе уносящею вдаль, во мракъ ночи, его и его спутниковъ. Раздается свистокъ паровоза, по всмъ вагонамъ передается сильный толчокъ. Поздъ медленно двигается подъ стекляннымъ навсомъ станціи, выходитъ изъ освщеннаго газомъ вокзала въ темную ночную даль, изъ шумнаго города въ заснувшія поля. Онъ извивается какъ чудовищный змй, пыхтя среди сти безчисленныхъ рельсовъ, и, наконецъ, найдя настоящій путь, мчится со свистомъ и стономъ, содрогаясь точно рядъ живыхъ колецъ отъ паровоза до послдняго вагона.

Трудно угадать, о чемъ думаетъ путникъ, уносимый вдаль среди волнъ дыма, облаковъ искръ, темныхъ силуэтовъ деревьевъ и встрчныхъ домовъ. Можетъ быть онъ изучаетъ сокровенный смыслъ странныхъ іероглифовъ, вышитыхъ на дорожномъ его мшк, помщающемся передъ нимъ, на кресл, по крайней мр онъ не сводитъ съ нихъ глазъ, иногда шевеля губами, какъ будто что-то разсчитывая и потомъ поднимая досадливо брови, точно приходя къ абсурду.

Поздъ шелъ уже нсколько часовъ. Названіе одной изъ станцій, повторенное нсколько разъ въ ночной тишин, заставило встрепенуться путника, струя свжаго воздуха прервала нить его размышленій. Поздъ стоялъ, дверь вагона была отворена. Онъ поспшно вышелъ, будучи единственнымъ пассажиромъ въ***.

— Сударь, — послышался чей-то рзкій и крикливый голосъ, — не вы-ли дете въ замокъ къ господамъ?

Этотъ вопросъ былъ внезапно предложенъ субъектомъ, стоявшимъ передъ нимъ съ лвою рукою у шляпы и съ бичемъ въ правой.

— Не знаю…

— О, Боже мой, проговорилъ тотъ, почесавши затылокъ, — кто-же тогда это можетъ быть?

— Какъ зовутъ господъ изъ замка?

— У насъ тутъ нтъ для нихъ другого названія какъ ‘господа изъ замка’. Напримръ, когда мы такъ говоримъ, насъ понимаютъ вс на 10 миль вокругъ, вы, положимъ, пріхали изъ Милана, это другое дло. Впрочемъ, я знаю ихъ настоящее имя, да вотъ бда, никакъ не припомню его! У насъ, бдняковъ, куриная память. И притомъ, право, такая странная фамилія!

— Вотъ что…

— Подождите минуточку, помолчите и не сбивайте меня. Эй, фонарщикъ!

Медленными шагами подошелъ сторожъ, размахивая опущенными руками, въ которыхъ колебался фонарь.

— Не подожги себ штановъ, король вдь не заплатитъ теб за нихъ, — сказалъ парень съ куриной памятью.— Подыми-ка сюда твой фонарь. Дай мн его на минутку.

И, схвативши фонарь, подставилъ его къ лицу путника.

— Онъ, какъ разъ! Совершенно таковъ, какъ мн и говорили: молодой человкъ, съ черными глазами и волосами, да и лицо тоже достаточно загорло! Честь имю кланяться…

— Да кто теб говорилъ обо мн?

— Его сіятельство, самъ графъ.

— Чортъ возьми, — подумалъ путникъ, — человкъ, котораго я никогда не видлъ, и который мн пишетъ, что и онъ меня не-разу не видалъ.

— Ну! воскликнулъ парень, уронивъ бичъ и запустивъ руки въ карманы.— Ей-ей, я не могъ-бы родиться глупе, если-бы моя старуха даже и хотла этого. Вдь его сіятельство далъ мн штучку, чтобы распознать васъ, она какъ разъ у меня. Вотъ, берите!

Онъ протянулъ визитную карточку, пропитанную на сквозь запахомъ табака и мдныхъ денегъ, на карточк стояло: ‘Чезаре д’Орменго’.

— демъ, — сказалъ прибывшій.

У станціи дожидался открытый шарабанъ. Конь, привязанный къ изгороди, уткнувши морду въ землю, покорно ждалъ, что будетъ дальше.

— Садитесь поудобне, сударь, не совсмъ будетъ мягко, да понятно, вдь мы въ деревн, эй, ты!— Парень ловко однимъ прыжкомъ вскочилъ на козлы и погналъ лошадь, пощелкивая бичемъ, по темной дорог такъ увренно, какъ будто халъ въ полдень.

— Не бойтесь, вымолвилъ онъ, — хоть теперь и темно, какъ въ волчьей пасти! Эту дорогу мы съ кобылой знаемъ какъ свои пять пальцевъ! Эй! Я и прошлой ночью возилъ двухъ форестьеровъ, двухъ господъ изъ Милана, вотъ такихъ-же, какъ вы. Молодецъ этотъ графъ!— прибавилъ онъ затмъ, привставъ съ козелъ и спрятавъ подъ подушку сиднія бичъ.— Вотъ молодецъ, настоящій баринъ! Эй ты! Друзья у него во всхъ семи частяхъ свта! Сегодня къ нему прізжаетъ одинъ, завтра другой, и какіе все господа! важныя лица, ученые, всхъ и не перескажешь! Да вы это лучше меня знаете.

— Я? Да вдь я здсь въ первый разъ!

— А, да? Но вы, конечно, знакомы съ его сіятельствомъ?

— Нтъ.

— Нтъ?! Вотъ чудеса! вымолвилъ парень съ оттнкомъ величайшаго удивленія.— Этакій молодецъ этотъ графъ! Я его пріятель, — прибавилъ онъ, не объясняя, принадлежитъ-ли онъ къ разряду знатныхъ или ученыхъ пріятелей графа.— Онъ столько разъ обращался ко мн по дламъ. И сегодня онъ угостилъ меня стаканомъ вина, — не знаю, французскаго или англійскаго, но что за вино! Эй, впередъ!

— Есть у него семья?

— У его сіятельства? нтъ… то есть…

Но въ это время правыя колеса наскочили на большую кучу щебня, лежавшаго на пути.

— Ты бы помалкивалъ, да смотрлъ, куда дешь,— сказалъ путникъ.

Парень выпустилъ нсколько проклятій, хлестнулъ порядкомъ бдную кобылу, которая при этомъ пустилась въ галопъ.

Они прохали черезъ потокъ. На мосту было нсколько ясне, направо виднлась длинная, бловатая полоса дороги, терявшаяся среди безконечныхъ полей, налво и прямо — невысокіе холмы, придвинувшіеся къ другимъ повыше, за которыми дальше, на сромъ небосклон вырзывались уже острые зубцы горъ. Теперь лишь былъ слышенъ топотъ лошади, да по временамъ визгъ колеса по щебню, или упорный лай цпныхъ собакъ.

Конь, кучеръ и путникъ двигались молчаливо, точно одушевленные желаніемъ достигнуть одной цли, наглядно изображая собою хрупкіе, людскіе союзы, потому что лошадь наврное думала о теплой конюшн, кучеръ о винц одной трактирщицы, винц, пнящемся веселостью и свободными рчами, а тотъ, кто изъ всхъ трехъ былъ умне и толкове, тотъ не зналъ ни своей дороги, ни даже цли.

Быстро прозжали они черезъ бдныя, пустынныя мстечки, гд дома, точно нахмуренные, стерегли сонъ бдняковъ, прозжали мимо ршетокъ тщеславныхъ виллъ, имвшихъ такой глупый видъ въ торжественной ночной тишин. Дорога, начинавшая подыматься по склонамъ, говорившимъ о солнц и тепл, вдругъ вступила въ узкую и темную долину, совсмъ замкнутую горами, заросшими лсомъ. Мстами она шла по ихъ окраин, мстами держалась далеко, какъ-бы избгая этого непріятнаго сосдства, наконецъ, ршительно бросилась въ горы. Лошадь пошла шагомъ, парень соскочилъ съ козелъ и, пощелкивая изрдка бичемъ, какъ-бы заявилъ,— ну, теперь пойдетъ надолго’.

— Итакъ, началъ снова путникъ, закуривая сигару,— такъ есть семья?

— Какъ не быть! только у меня жена безобразна, стара и зла, какъ чортъ!

— Да не у тебя,— у графа!

— У его сіятельства? Кто его знаетъ! О господахъ вдь никто ничего толкомъ не знаетъ! Иногда кажется, что есть, есть жена, дти, а когда приходится умирать, со всхъ сторонъ налетитъ воронье, а жена должна убираться прочь. Иной разъ живутъ по монашески, а когда доходятъ до busilles, анъ глядь, вдругъ съ неба сваливается барыня со слезами, а то и съ когтями. Счастливые во всемъ эти господа! Я, если влюблюсь, черезъ дв недли охладю, но отъ жены ужъ не отвязаться, покамстъ не помру. Его сіятельство долгое время жили одни, теперь у нихъ живетъ барышня. Кто говоритъ, что это дочь, кто — что племянница, я такъ думаю, что это его возлюбленная! Дураки мужичье говорятъ, что она некрасива. Ужо увидите ее сами! Эхъ, зачмъ я не родился бариномъ!

При этомъ, странный парень, вроятно, желая утшиться, съ ожесточеніемъ хлестнулъ кобылу, которая опять понеслась галопомъ, и разговоръ снова прекратился. Взобравшись на верхушку горы, шарабанъ остановился. Здсь наверху декорація мнялась, всюду, справа и слва поднимались крутыя горы, едва оставлявшія мсто для дороги, впереди, передъ спусками, также виднлись горы, слегка опушенныя лсомъ, начинавшимся сейчасъ же у спуска. Шарабанъ въхалъ въ широкую аллею, мстами позволявшую различать огоньки вдали и виноградники. Фонарь, показавшійся справа у дороги, освтилъ остановившуюся наконецъ лошадь.

— Ну что? произнесъ чей-то голосъ.

— Здсь, здсь, отвчалъ парень. Пріхали! Уже заплачено, сударь. Если на стаканчикъ вина,— это будетъ въ вашей вол: никто ничего не возразитъ противъ этого. Премного благодаренъ! Эй, возьмите ихъ мшокъ! Покойной ночи!

— Господинъ Силла? спросилъ человкъ съ фонаремъ, повидимому слуга.

— Онъ самый.

— Пожалуйте за мной.

Оба молча двинулись по тропинк, окаймляемой блыми стнами, на которыхъ сверкалъ колеблющійся свтъ, озаряя пространство впереди, отъ чего сзади становилось еще темне. Напрасно Силла старался разглядть что-нибудь поверхъ стнъ, кое-гд онъ различалъ обликъ дерева съ втвями, вытянувшимися на подобіе рукъ, какъ-бы умоляющими о защит. Онъ вздрогнулъ отъ неожиданнаго звука колокольчика: они стояли передъ желзною ршеткою, тотчасъ-же раскрывшеюся. Камешки, тропинки, порогъ ршетки поглотила тьма. Теперь фонарь освщалъ песокъ аллеи и по сторонамъ темныя купы непроницаемой чащи. Затмъ они свернули черезъ виноградники на тропинку и вышли какъ-то сбоку къ широкимъ, темнымъ, неровнымъ ступенямъ, конца и начала которыхъ не было видно, только сверху и снизу слышался неумолчный говоръ падающей воды. Силла осторожно спускался по этимъ неукрпленнымъ ступенямъ, издававшимъ подъ ногами металлическій звонъ. При слабомъ свт фонаря на правильныхъ промежуткахъ лстницы появлялись дв огромныя глыбы и дв срыя неподвижныя каменныя фигуры. Наконецъ лстница кончилась, въ свт фонаря появился мелкій розовый песокъ, свтлозеленые листья арума, и въ темнот послышалось монотонное журчаніе фонтана. Путеводитель Силлы повернулъ налво, обогнулъ уголъ высокаго зданія, поднялся на дв ступеньки и почтительно раскрылъ передъ нимъ огромную стеклянную дверь. Въ освщенныхъ сняхъ находился господинъ, одтый съ головы до ногъ въ черное, онъ подошелъ къ Силл, низко раскланиваясь и безпрестанно потирая руки.

— Добро пожаловать! Его сіятельство ушли къ себ въ комнату, потому что уже поздно. Его сіятельство поручили мн извиниться за нихъ. Я имю честь быть ихъ секретаремъ. Прошу васъ, пойдемте. Думаю, что вамъ не худо будете немного закусить!

Секретарь повелъ Силлу по большой парадной лстниц въ бельэтажъ. Взявъ съ него общаніе придти къ ужину, онъ отправился поджидать его въ маленькой гостиной, гд уже былъ накрытъ столъ на двоихъ и куда поспшилъ явиться и Силла, принявшій предложеніе отужинать не столько вслдствіе голода, сколько желая переговорить съ человкомъ, встртившимъ его.

Секретарю было на видъ около пятидесяти лтъ, у него были голубоватые глазки, ярко блествшіе на морщинистомъ желтоватомъ лиц, подъ волосами не густыми, но еще не сдыми. Онъ носилъ большую рыжую бороду. Лицо, цвтъ волосъ, угловатая поспшность жестовъ, особенное тяжелое произношеніе согласныхъ и глубокія гласныя, вылетавшія изъ его устъ, какъ изъ тсной стремнины, заставляли угадывать въ немъ нмца. Старомодный покрой и безукоризненная чистота его фрака, чистота рубашки тоже изобличали въ немъ нмца и, сверхъ того, дворянина. Но съ кистями рукъ кончалась дворянская фигура. Руки были большія, сморщившіяся, покрытыя рубцами и мозолистыя на ладоняхъ. На нихъ отпечатались долгіе часы, проведенные подъ солнцемъ, на мороз, въ утомительномъ труд, он утратили всякую гибкость и неспособны были передать мысль, какъ передаетъ ее выхоленная рука обезпеченнаго человка. За то его подвижныя плечи говорили вмсто нихъ и съ большею энергіей, со страстью. Но всего выразительне было его лицо, некрасивое и вмст съ тмъ веселое и умное: оно трепетало жизнью. Цлый лабиринтъ тонкихъ морщинокъ то собирался, то изчезалъ около его глазъ, серьезныхъ или открытыхъ, или прятавшихся отъ смха, увлеченія или горести, но всегда ярко блествшихъ. Неожиданно приливавшая кровь бросалась ему въ лицо и потомъ исчезала постепенно, выставляя еще ярче его желтизну и красноту носа. Словомъ, душа секретаря вся виднлась въ его лиц, тутъ ясно отражались боль, радость, негодованіе, какъ свтъ, колеблемый втромъ за занавской. Онъ говорилъ голосомъ, боле разнообразнымъ въ тонахъ чмъ у южанъ, говоромъ часто смшнымъ, но всегда дйствующимъ на слушателя. И очень долго говорилъ онъ въ этотъ вечеръ за ужиномъ, едва прикасаясь къ кушаньямъ, но часто опоражнивая свой стаканъ. Онъ началъ церемонно съ преувеличенныхъ любезностей, не находившихъ отголоска въ сдержанности Силлы, затмъ перешелъ на общія мста, заговорилъ объ Италіи тономъ человка, видавшаго много странъ, обычаевъ и городовъ и обладающаго широкимъ знаніемъ людей и обстоятельствъ, спокойно высказывающаго сужденія необычайныя, новые взгляды, которые, можетъ быть, и не устоятъ передъ здравомыслящею критикою, но не могутъ не поражать профановъ. Однако онъ не выказывалъ ни скептицизма, ни наклонности не удивляться ничему. Наоборотъ, междометія сыпались у него на каждомъ шагу. Его собсдникъ очевидно внушалъ ему симпатію, если не смотря на сухое обращеніе, которое могло казаться даже высокомрнымъ, заставилъ его такъ разговориться. Секретарь смотрлъ на Силлу все ласкове, настаивая, чтобы онъ попробовалъ того или другого блюда, дошелъ даже до легкой фамильярности, предлагая вопросы, заставлявшіе поневол собсдника выйти изъ его сдержанности.

— А что говорятъ въ Милан, — воскликнулъ онъ вдругъ, откинувшись на спинку стула и уставивши черенками вилку и ножикъ на стол, — что говорятъ въ Милан объ Оттон Великомъ?

Замтивъ удивленіе гостя при такомъ неожиданномъ вопрос, онъ громко разсмялся.— Я разумю Бисмарка, — объяснилъ онъ, выговаривая слово ‘Бисмаркъ’ съ видимымъ удовольствіемъ, какъ-будто бы эти два слога, произнесенные среди тяжелой обязанности говорить поитальянски, доставили ему облегченіе, принесли съ собою глотокъ родного воздуха.

Благородный князь въ эту лтнюю ночь 1864 года былъ еще далекъ отъ послдующаго своего успха и славы, но его землякъ говорилъ о немъ добрыя десять минутъ, съ одушевленіемъ, съ удивленіемъ, смшанными съ какимъ-то ужасомъ и ненавистью.— Въ Европ его считаютъ сумасшедшимъ — заключилъ онъ, но, чортъ возьми!.. Wir haben sechs und. dreissig Herren, милостивый государь! У насъ тридцать шесть господъ, посмотримъ, сколько ихъ будетъ черезъ десять лтъ! Пили вы когда-нибудь Іоганнисбергъ? Стыдно такому человку, что первое въ мір вино хотя и выдлывается въ Германіи, а не принадлежитъ его королю! Нтъ, этотъ человкъ долго не потерпитъ подобныхъ вещей!— О! воскликнулъ секретарь, запуская свою пятерню въ волосы, — о этотъ Іоганнисбергъ!— И жмурилъ при этомъ глазки, какъ-бы уже глотая этотъ желанный напитокъ.— Вы тотчасъ услышите въ комнат, если откупорена бутылка Іоганнисберга. Еще стаканчикъ, прошу васъ! Это простое вино и иметъ запаха не боле чмъ вода, но для итальянскаго вина оно недурно. Простите мою откровенность, но въ Италіи не умютъ ни приготовлять, ни пить вина.

— Даже и пить?

— О, нтъ, даже и пить.

Wenig nur verdibt den Magen

Und zuviel erhitzt das Haupt.

Вамъ знакомъ нмецкій языкъ? Нтъ? Хорошо-съ, вотъ что говоритъ Гёте о вин: ‘Оно мало портитъ желудокъ и слишкомъ воспламеняетъ голову’. Итальянцы или пьянствуютъ, или пьютъ воду. Вдь пить одну бутылку въ день все равно, что пить воду! Впрочемъ, я преувеличиваю. Люди разумные пьютъ ради гигіены желудка, но никто — ради гигіены сердца, ad exliilarandum cori! Вы сметесь? Мы, нмцы, вс знаемъ слегка по латыни, даже эти жалкіе наши принцы! Итакъ, люди должны пить до веселости, но не до съумасшествія. Вино — это вчная молодость! Покамстъ я живу, я желаю всегда имть двадцать лтъ хоть на три или на четыре часа въ день!

Между тмъ прозрачное соссело лилось въ стаканы, а съ нимъ и годы секретаря уносились съ его плечъ. Они выпрямлялись, принадлежали сперва мужчин въ цвт лтъ, затмъ явился счастливый возрастъ неожиданныхъ привязанностей, увлеченій, слпой дружбы. Секретарь схватилъ обими руками руку своего сдержаннаго и молчаливаго собесдника и сильно сжалъ ее.

— Чортъ возьми, мы даже не знаемъ имени другъ друга, а? Графъ, конечно, сказалъ мн ваше имя, но я позабылъ его.

— Конрадъ Силла, отвчалъ молодой человкъ.

— Силла, Силла, это хорошо! Думаю, что вы никогда не занесете въ списокъ враговъ Андрея Готгольда Штейнегге изъ Нассау, выгнаннаго изъ училища за неумренную любовь къ вину, изъ семьи за любовь къ женщинамъ, изъ отечества за любовь къ свобод. Послднее было дйствительно съумасшествіемъ! Я былъ бы теперь совтникомъ, какъ мой покойный отецъ, или полковникомъ, какъ этотъ бездльникъ мой братъ. Но свобода! Понимаете? Это воздушное слово. И замтивъ удивленіе Силлы, онъ продолжалъ:

— Не понимаете? Видите ли, есть слова алгебраическія, механическія и воздушныя, какъ объяснилъ мн одинъ изъ моихъ пріятелей, разстрлянный проклятыми пруссаками въ 1848 году. Алгебраическія слова выходятъ изъ мозга и вполн соотвтствуютъ выражаемому ими понятію, механическія нужны языку для связи рчи, а вотъ воздушныя слова это — музыка языка! никто не знаетъ что они выражаютъ, а между тмъ вс упиваются ими! Если бы вмсто ‘свободы’ было слово изъ десяти слоговъ, сколькими героями было бы меньше! Послушайте, я старикъ, одинокъ, безъ средствъ, могу умереть, какъ собака. Но если бы мн сказали теперь: ну, старичина Штейнегге, хочешь одобрить теперешніе нмецкіе порядки? за то ты будешь совтникомъ въ Нассау, увидишь свою дочь, которую не видалъ уже десять лтъ. Я, старый безумецъ, отвтилъ бы безъ размышленій: нтъ, ни за что, да здравствуетъ свобода!

— Браво!— воскликнулъ невольно тронутый Силла.— Я хотлъ бы быть такимъ старымъ безумцемъ, какъ вы.

— О нтъ, нтъ, не желайте этого. Не говорите такъ! Нужно знать чего стоитъ свобода! О! сколько стоитъ! Не будемъ говорить объ этомъ за ужиномъ!

Послдовало молчаніе.

— Ваша родина — Нассау? спросилъ Силла.

— Да, но оставимте это, все это грустно для меня. Я не желаю печальныхъ мыслей, теперь я веселъ, счастливъ, и вы мн очень нравитесь, да, да, да!!

Смхъ блестлъ въ его глазахъ.

— Вы вдь не удете завтра? спросилъ онъ.

— Я бы желалъ ухать поскоре.

— Графъ васъ не отпуститъ.

— Отчего?

— Онъ, кажется, васъ очень любитъ.

— Да онъ меня даже не знаетъ.

Уфъ, уфъ! выпустилъ Штейнегге, закрывъ совершенно глаза и наклонившись такъ что, касался бородой тарелки и протянувши подъ столомъ руки, въ такомъ вид онъ казался совершеннымъ гномомъ.

— Разв онъ меня знаетъ? спросилъ Силла.

— Думаю, сегодня онъ съ добрый часъ говорилъ мн о васъ.

— А!— воскликнулъ секретарь, вскакивая и поднимая руки къ потолку, я еще не дошелъ до такой откровенности! Между вашимъ вопросомъ и моимъ отвтомъ должно быть еще нсколько стакановъ вина. Онъ взялъ дв бутылки, какъ будто бы взвшивая ихъ, встряхнулъ и поставилъ обратно: он были пусты.

— Нтъ боле ни дружбы, — сказалъ онъ вздыхая, — ни искренности, ни сердечности. Пожалуй, время идти спать.

Хотя стнные часы, помщавшіеся на площадк лстницы, между первымъ и вторымъ этажемъ, пробили половину второго, когда Силла вошелъ въ отведенную ему комнату, ему совсмъ не хотлось спать. Стоя неподвижно, онъ пристально разсматривалъ пламя свчи, какъ будто ея свтъ могъ разогнать мракъ его мыслей. Очнувшись, онъ обошелъ свое помщеніе. Комната была высока. Въ ней стояла кровать изъ рзного дуба, передъ нею между двумя широкими окнами помщался комодъ съ мраморной доской, надъ нимъ зеркало въ золотой рам, письменный столъ и нсколько большихъ креселъ.

Надъ изголовьемъ кровати висла великолпная голова молящагося ангела, написанная въ манер Гверчино, въ полуоткрытыхъ устахъ, во взгляд ясно виднлось одушевленіе молитвы. Можно было бы сказать, что въ часы сна, когда далеко уносятся гршныя мысли обитателей комнаты, духъ добра молитъ Всевышняго за ихъ грхи. Силла не могъ оторваться отъ картины. Ему показалось вдругъ, что что-то измнилось въ комнат. Когда онъ взглянулъ на себя въ зеркало, онъ увидлъ, что лицо его взволновано. Если бы зеркало могло сохранять изображенія, отражавшіяся въ немъ за прошлое время, теперь въ немъ явилась бы меланхолическая женская головка вмст съ веселымъ дтскимъ личикомъ, очень схожія между собою и чертами и глазами.

Силла вздрогнулъ, приблизился къ кровати, долго смотря на нее, затмъ онъ принялся цловать холодное и блестящее дерево и вдругъ, вскочивши, бросился на лстницу, даже не захвативъ свчи: онъ хотлъ тотчасъ-же найти графа, говорить съ нимъ. Но везд было темно и тихо, слышалось лишь однообразное тиканіе часовъ. Штейнегге, конечно, уже спитъ, да и что могъ онъ ему сказать? Силла потихоньку вернулся въ комнату. Пламя свчи, поставленной на полу, у кровати, заставляло послднюю выдаваться огромною, черною массою. Воображеніе Силлы ясно представило себ лицо, которое нкогда покоилось здсь, представило больнымъ, усталымъ, но живымъ. На цыпочкахъ онъ подошелъ къ постели. Его мать спала въ другой, боле тсной комнат, но ему казалось, что онъ ощущаетъ ея присутствіе здсь посл семнадцати лтъ, прошедшихъ съ тхъ поръ какъ неожиданная буря унесла ее. Къ нему вернулись дтскіе годы, вс воспоминанія, связанныя съ ея комнатою, запахъ сандаловой шкатулки его матери, вс, даже неважныя ея слова, рчи домашнихъ, ея лицо во всевозможныхъ видахъ. Когда онъ всталъ и оглянулся, ему казалось невозможнымъ, что онъ могъ не узнать сразу ни старой картины, ни стульевъ, ни зеркала, которые вс глядли на него съ безмолвнымъ упрекомъ.

— Но какимъ же образомъ,— думалъ Силла,— эта обстановка прежней комнаты его матери находится теперь здсь, въ незнакомомъ дом, человка, котораго онъ никогда не видлъ, имени котораго не слыхалъ ни отъ кого?! Обстановка ихъ была продана за нсколько лтъ до смерти его матери, и графъ д’Орменго могъ-бы случайно и купить кое-что. Случайно? Нтъ, это невозможно!

Онъ прислъ къ письменному столу, вынулъ изъ бумажника письмо, прочелъ его нсколько разъ съ лихорадочнымъ вниманіемъ, въ письм стояло:

Р… 10 августа 1864.

‘Милостивый государь!

Мы никогда не видлись другъ съ другомъ и вы, по всей вроятности, не слыхали моего имени, хотя оно и принадлежитъ къ старинному итальянскому роду, съ честью носившему его всюду, дома и на войн. Намъ надо поговорить. Такъ какъ мн пятьдесятъ девять лтъ, то ко мн вы прідете. Вы найдете посл завтра кабріолетъ на станціи *** желзной дороги, идущей отъ Милана въ Камерлатъ, у меня вы будете пользоваться безъ церемоній гостепріимствомъ, которое я даю наиболе испытаннымъ друзьямъ, а вы, въ свою очередь, благоволите уважать мои привычки. Позволяю себ замтить вамъ, что въ числ ихъ есть обыкновеніе открывать окно, когда дымитъ каминъ, и дверь, если кто-нибудь куритъ. Ожидаю васъ въ моемъ убжищ.

Чезаре д’Орменго’.

И ничего боле. Онъ зналъ уже наизусть это письмо, но все-таки желалъ-бы найти въ немъ какое-нибудь нечаянно вырвавшееся слово, при помощи котораго могъ-бы добраться до скрытаго его смысла. Ничего, хотя скрытый смыслъ несомннно чувствовался! Былъ-ли этотъ господинъ, молчаливо напоминавшій ему объ его матери и о счастливыхъ временахъ, его другомъ или врагомъ?

Врагомъ — нтъ, онъ писалъ съ грубоватой простотой старосвтскаго дворянина, уже крупный, размашистый почеркъ его дышалъ сердечностью. Его гостепріимство дйствительно былъ нецеремонно, самъ онъ даже и не показался! Слдовало врить сердечности его словъ. Онъ — оригиналъ, но человкъ, расположенный къ нему. Но какой поводъ былъ у него собрать вс эти вещи въ своемъ дом и теперь вызвать его? Никогда Силла не слыхалъ его имени ни отъ матери, ни отъ отца, ни отъ кого-либо. Онъ закрылъ лицо руками. Какой-то проблескъ освтилъ его сознаніе, можетъ быть проблескъ правды. Эти вещи были проданы на другой день посл раззоренія его семьи, толпа хищниковъ — Силла смутно припоминалъ это — нагрянула на ихъ домъ. Кром расхищенія земельнаго имущества, картины семьи и вещи большой цнности были взяты за ничтожную цну, графъ д`Орменго могъ быть однимъ изъ этихъ кредиторовъ, слишкомъ попользовавшихся во время ихъ разоренія, теперь онъ, можетъ быть, хочетъ поладить со своей совстью. Можетъ быть, кто-нибудь говорилъ графу, что онъ, Силла, находится въ затруднительномъ положеніи. Поэтому-то онъ и явился теперь, заговорилъ о необходимости свидться, на первыхъ-же строчкахъ письма выставилъ знамя чести. А назначеніе ему этой комнаты было желаніемъ еще передъ свиданіемъ указать на предметъ бесды. Онъ вздрогнулъ, неожиданно услыхавъ глухіе шаги надъ головою. Ему показалось, что открываютъ окно. Съ той стороны, откуда слышался шумъ, въ комнат было два окна, онъ подумалъ минуту и ршительно отворилъ одно изъ нихъ.

Небо было чисто, какъ стекло. Серпъ луны поднимался съ лвой стороны высокихъ горъ, слабо освщая сроватую массы стны и строгіе профили другихъ оконъ, стна обрывалась надъ широкимъ и яснымъ къ востоку зеркаломъ водъ, темнымувъ другой сторон. Сзади слышался шелестъ невидимыхъ листьевъ, порывы легкаго втерка рябили воду.

— Нравится?— послышался голосъ сверху, немного праве Силлы.— Легонькій фенъ, легонькій фенъ.

То былъ голосъ Штейнегге, который, прислонясь къ окну, дымилъ, какъ пароходъ. Графъ наврно спалъ далеко отсюда и очень крпко, если его секретарь ршался говорить такъ громко, несмотря на ночную тишь и звонкое эхо расположеннаго внизу озера. Онъ началъ разсказывать Силл, что былъ по политическимъ причинамъ на галерахъ въ Константинопол и что проклятые турецкіе часовые прерывали его сонъ каждые два часа своимъ надодливымъ возгласомъ: ‘Аллахъ-иль-Аллахъ!’ Съ того времени у него вошло въ привычку просыпаться каждые два часа, тогда онъ начинаетъ курить. Онъ привыкъ курить до восемнадцати сигаръ еще съ того времени, когда служилъ капитаномъ въ австрійскихъ гусарахъ, посл того ему случалось оставаться по нсколько дней безъ ды, но никогда безъ табаку. Режимъ графа мучилъ его, выворачивалъ его нервы.

— Прошу васъ, — сказалъ Силла, перебивая его, — не знаете вы, зачмъ вызвалъ меня графъ?

— Пусть я снова попаду въ турецкую каторгу, если знаю хоть что-нибудь! Мн извстно лишь, что графъ васъ знаетъ, и ничего боле.

Силла замолчалъ.

— А-ахъ, а-ахъ, а-ахъ!— пыхтлъ Штейнегге, съ блаженствомъ выпуская дымъ.

— Что это за озеро? спросилъ Силла.

— Не знаете? Вы на немъ никогда не были? Я думаю, множество итальянцевъ не знаютъ, что существуетъ это маленькое озеро. Странно, что я долженъ васъ учить этому.

— Итакъ?

— Ахъ, чортъ возьми!

Тнь, быстро приближавшаяся отъ воды къ замку, заставила Штейнегге испустить это восклицаніе, онъ едва усплъ кинуть сигару и закрыть окно. Падучая звзда мелькнула въ глазахъ Силлы, стекла зазвенли вверху, зашумли листья. Штейнегге, боясь, что впустилъ въ комнату табачный дымъ, пошелъ спать, ему мечталось, что самъ султанъ, улыбаясь, предлагаетъ ему свою трубку, набитую самымъ лучшимъ смирнскимъ табакомъ.

Силла еще долго стоялъ у окна. Чистая ночь, втерокъ, запахъ, несущійся съ горъ, успокаивали его мысли и сердце. Онъ почти не замчалъ времени, невольно слдя за порывами втерка на озер, за ночными голосами и шепотомъ деревьевъ, за ходомъ ясной луны. Издалека донесся звонъ съ колокольни: то били часы. Два или три часа? Наврное онъ не зналъ, вздохнулъ и затворилъ окно. Пора было лечь отдохнуть, чтобы быть завтра со свжей головой для разговора съ графомъ. Но сонъ бжалъ его. Она вновь зажегъ свчу и сталъ ходить взадъ и впередъ по комнат, это не помогало. Тогда онъ погрузился ршительно въ мысли, далекія отъ настоящей минуты, слъ за письменный столъ и началъ, останавливаясь сотню разъ, писать слдующее:

‘Цецилія.

‘Мое сочиненіе ‘Сновидніе’ доставило мн честь получить ваше первое письмо. Когда я отвчалъ вамъ, мн снился сонъ, еще лучшій, боле возвышенный, чмъ мое сочиненіе. Сказать вамъ какой? Нтъ, я васъ заставилъ бы усмхнуться, псевдонимъ, который стоитъ въ заголовк этого сочиненія и въ конц этого письма, скрываетъ гордый духъ. Я получилъ ваше второе письмо, и мое сновидніе испарилось, какъ многія другія иллюзіи, искушавшія и осмявшія мою молодость. Мой путь безцвтенъ и безконеченъ. Мы не можемъ понять другъ друга, и потому простимся. Вы замаскированы элегантнымъ именемъ Цециліи, я — именемъ Лоренцо, которое вы находите грубымъ, но которое мн дорого, потому что его носилъ 50 лтъ тому назадъ великій поэтъ, любимый мной. Любопытство не заставитъ меня стараться узнать ваше настоящее имя, съ своей стороны и я буду вамъ благодаренъ, если вы не будете допытываться о моемъ имени. Когда вы спрашивали моего мннія относительно свободы, воли и возможности нсколькихъ земныхъ существованій для души, я думалъ, что только глубоко сердечная женщина могла интересоваться задачами, столь превосходящими обычный уровень бесдъ нашего дворянства. Мн показалось, что не пустое любопытство ничмъ незанятаго ума, въ промежутокъ между двумя свтскими удовольствіями, или между двумя любовными интригами, что не капризъ заставляетъ васъ интересоваться работою мысли другого, что не ради тщеславія вы хотли попробовать горькаго напитка философіи и науки. Я подумалъ даже, что какой нибудь случай вашей жизни, умолчанный вами, зародилъ въ вашемъ сердц сомнніе относительно силъ, о которыхъ вы спрашивали моего мннія. Я отвчалъ съ жаромъ, признаюсь въ этомъ, — съ наивностью, которая должна была показаться вамъ дурнымъ тономъ, простите эту свободу маск, не желавшей васъ обидть. Я поступилъ, какъ мщанинъ, протянувшій руку благородной дам, которой онъ не былъ представленъ: она отнимаетъ у него руку, колетъ его брилліантовыми булавками, все-таки вызывающими боль хотя и безъ крови, бросаетъ ему въ лицо свое остроуміе. Я цню, но не уважаю остроумія, въ особенности на французскій ладъ, каково ваше остроуміе, скептическое и фальшивое. Ваши сарказмы не ранятъ меня. Буду циниченъ: скажу, что женщины, увлеченныя любовью, даже, быть можетъ, помимо своей воли защищаются именно такъ, какъ попавшіяся птички, невинными ударами клюва. Конечно, не маскарадная болтовня могла прельстить меня, мн нуженъ былъ серьезный голосъ души, увлеченной высокими вещами, притягивающими мою мысль. Я ршилъ боле не писать вамъ. Объясняйте эти строки безсонною ночью, въ которой мн пріятно заставить забыться сердце, утомленное тягостною неизвстностью. Не помню, встрчались-ли мы когда въ предшествовавшей жизни, не знаю, какая аристократическая звзда будетъ сочтена достойной принять васъ, когда вы оставите нашу буржуазную планету, эту землю, гд нтъ мста для ножки богини, но…’

Можетъ быть въ этотъ моментъ догорла свча, или сонъ наконецъ охватилъ писавшаго, только утромъ Силла спалъ, а на лист бумаги, какъ обнаженный клинокъ, стояло это ничего не ршающее ‘но’.

ГЛАВА II.

— Пожалуйте сюда, произнесъ слуга, идя впереди Силлы.— Его сіятельство въ библіотек.

— Это дверь въ библіотеку?

— Такъ точно.

Силла остановился передъ словами — вольнымъ толкованіемъ пророка Осіи,— вырзанными надъ дверью на мраморной доск:

Loquar ad car ejus in solitudine.

Слуга отперъ двери и громко произнесъ:

— Господинъ Силла.

Библіотека представляла собою обширную, почти квадратную залу, освщенную съ запада окнами, выходящими на озеро, со стеклянною дверью въ садъ. Старинный каминъ изъ чернаго мрамора, украшенный амурами и гирляндами, помщался у противуположной стороны, колоссальная, бронзовая люстра спускалася съ потолка къ столу, заваленному газетами и книгами. Характернйшимъ украшеніемъ комнаты являлися великолпные стнные часы превосходной работы XVII столтія, стоявшіе между двумя окнами. Деревянный футляръ ихъ, украшенный рзьбою, представлялъ аллегорическія сцены временъ года, помщенныя между фигурами Славы летящей и Славы уснувшей съ опущенными крыльями и трубою. Циферблатъ поддерживался танцующими фигурами, изображавшими часы, надъ циферблатомъ крылатая фигура съ надписью:

Высокіе шкафы совершенно закрывали стны библіотеки. Книги собирались цлымъ рядомъ поколній, отличавшихся мнніями и вкусами другъ отъ друга, такъ что нкоторыя категоріи сочиненій ршительно казались удивленными тмъ, что пережили лицъ, собиравшихъ ихъ. Въ библіотек не было ни одного сочиненія по естественнымъ наукамъ, но за то множество книгъ иностранныхъ и итальянскихъ по астрологіи, за богословскими книгами помщались сочиненія французскихъ энциклопедистовъ. Библіотека обязана была своею извстностью, главнымъ образомъ, великолпнымъ, многочисленнымъ изданіямъ классиковъ, богатйшему собранію итальянскихъ новелистовъ, сочиненіямъ по математик и по военному искусству, изданнымъ еще до 1800 года. Графъ Чезаре разрознилъ классиковъ, отправилъ подъ облака, какъ онъ выражался, философовъ и поэтовъ, держалъ подъ рукой историковъ и моралистовъ и выкинулъ на чердакъ всхъ новелистовъ и поэтовъ за исключеніемъ Данте, Альфіери и ‘Сборника пьемонтскихъ псенъ’. Брофферіо. Вмсто старыхъ книгъ явились иностранныя сочиненія по исторіи, политик, статистик, большей частью англійскія, графъ не покупалъ ни одной книги, относящейся къ литератур, искусству, религіи и политической экономіи, также нмецкихъ книгъ, такъ какъ онъ не зналъ по нмецки.

Въ библіотек за столомъ сидлъ длинный и худой человкъ, онъ всталъ увидя Силлу и произнесъ съ сильнымъ пьемонтскимъ акцентомъ.

— Конрадъ Силла?

— Да, графъ.

— Очень вамъ благодаренъ.

Сказавъ это ласковымъ тономъ графъ крпко пожалъ руку молодого человка.

— Думаю, началъ онъ,— что вы удивились, не видвши меня вчера вечеромъ?

— Скоре другимъ обстоятельствамъ, началъ было Силла, но графъ прервалъ его:

— Хорошо, хорошо, это мн пріятно, потому что ничему не удивляются лишь ослы и дураки! Мой секретарь долженъ былъ, впрочемъ, передать вамъ, что я привыкъ ложиться въ десять часовъ. Эта привычка странная, но я держусь ее боле двадцатипяти лтъ. Какъ васъ довезли?

— Очень хорошо.

Графъ предложилъ Силл стулъ, слъ самъ и прибавилъ:

— Теперь вы бы желали знать, куда васъ привезли?

— Конечно.

— Понимаю ваше желаніе, но позволю себ пока ничего не говорить до вечера. Но вы сдлаете мн честь быть однимъ изъ моихъ пріятелей, пріхавшихъ немного поскучать со мною, или однимъ изъ писателей, желающимъ познакомиться съ моими книгами и съ моимъ поваромъ. Ей-Богу, не могу говорить о длахъ съ человкомъ, только что пріхавшимъ ко мн! Мы поболтаемъ вечеромъ. Думаю, что вамъ здсь не будетъ уже такъ плохо и вы погостите у меня хоть немного..

— Напротивъ, отвчалъ Силла съ жаромъ.— Но вы все-таки объясните мн…

— То, что вы здсь видли? Будьте любезны, отложите разговоръ до вечера. Теперь я вамъ покажу ‘Замокъ’, какъ его называютъ окрестные идіоты, которые могли-бы оставить современной цивилизаціи заботу называть громкими именами маленькія дла. Мой домъ — раковина, добавилъ онъ, поднявшись. Именно раковина, гд жило много моллюсковъ съ разными наклонностями. Можетъ быть первый былъ нсколько честолюбивъ,— вы увидите, что онъ тутъ надлалъ,— но среди нихъ не было ни одного эпикурейца, поэтому раковина и неудобна. Что касается меня, то я мизантропъ, и мои стны становятся черне день ото дня.

Силла не ршился настаивать, чувствуя надъ собою какое-то очарованіе. Его поражала высокая фигура графа съ шапкою сдыхъ волосъ, со строгимъ взоромъ на блдномъ и выбритомъ лиц. Въ его низкомъ голос чувствовалась возможность проявленія и нжности, и гнва, звуки его казались вчно подвижною волною, придавая жизнь и оригинальность самымъ обыденнымъ фразамъ, такой голосъ могъ выходить только изъ желзной груди, идти отъ большого сердца въ противность тонкимъ, фальшивымъ голосамъ, находящимся какъ-бы на конц языка. Графъ былъ одтъ въ черный сюртукъ до колнъ, съ рукавами, далекими отъ моды, изъ которыхъ выходила красивая, блая рука.

— Прежде всего, сказалъ онъ, указывая на шкафы,— позвольте вамъ представить общество, съ которымъ ежедневно я провожу долгіе часы. Тутъ есть порядочные люди, есть и негодяи, и много дураковъ, которыхъ какъ добрый христіанинъ, я помстилъ сколько возможно ближе къ небу. Тамъ находятся поэты, романисты и литераторы. Могу сказать вамъ это, хотя и вы сами немножко писатель, то же сказалъ я и маркизу д’Азеліо, который, не смотря на свою страсть пачкать картины и строчить книги, сохранилъ въ извстной степени здравый смыслъ, онъ много смялся. На верху также и богословы, они достались мн отъ моего двоюроднаго дда, епископа въ Новар, имвшаго много досуга. Что касается моихъ друзей, я думаю, вы сами познакомитесь съ ними. Они здсь, подъ рукой, на глазахъ. А теперь прогуляемся, если вамъ угодно!

Онъ взялъ подъ руку Силлу и вышелъ съ нимъ.

Замокъ д’Орменго стоитъ на берегу небольшого озера. Построенный въ стил XVIII вка, онъ обращенъ лвымъ фасадомъ на югъ, правымъ — на западъ. Галлерея, съ пяти аркадъ которой открывается видъ на озеро, а съ трехъ — на горы, соединяетъ кольцомъ оба крыла зданія. Правое крыло, гд помщается библіотека, назначавшееся, быть можетъ, для лтняго жилья, смотрится въ воды озера. Впереди, шагахъ въ пятидесяти, разстилается пустынный берегъ, покрытый ольховыми деревьями, направо виднется долина, гд заканчивается озеро. Виноградныя лозы и кипарисы подымаются за замкомъ, глядясь на воды, столь прозрачныя лтомъ, что взглядъ проникаетъ до самаго ихъ дна, гд среди большихъ, неподвижныхъ водорослей, надъ желтоватымъ дномъ проходятъ какія-то рдкія, глубокія тни. Лвое крыло замка глядится отчасти на озеро, отчасти на дальнія горы, на луга, границы которыхъ обозначены рядами тополей. Озеро то фіолетовое, то зеленое, то свинцовое, иногда даже лазурное, оно улыбается, окрашиваясь сплошнымъ золотомъ заката, или когда рябитъ его южный втеръ. Въ саду масса растеній всевозможныхъ видовъ, хрупкихъ влюбленныхъ существъ, ищущихъ подпоры и въ благодарность покрывающихъ эту опору цвтами.

Со двора, прямо передъ галлереею, поднимается на гору широкая лстница съ террассами, обрамленная колоссальными кипарисами и статуями. Нкоторые изъ кипарисовъ разбиты молніею и не имютъ верхушекъ, большинство не тронуто и представляетъ могучій видъ въ своей величественной старости. Они кажутся циклопами, торжественно спускающимися съ горы. Между ними направо и налво въ правильномъ порядк разстилаются виноградники. На вершин лстницы помщается стна съ пятью нишами, изукрашенная мозаикой, въ средней стоитъ наяда, отталкивающая урну, откуда льется вода, проводимая трубами въ фонтаны виллы. На пьедестал статуи вырзаны знаменитыя слова Эраклита ‘Hanta рее!’. Съ своими кипарисами, виноградниками, съ ожерельемъ тополей, съ озеромъ у своихъ ногъ, вилла была бы вполн граціозной, если бы живопись умла воспроизводить темную и блестящую зелень лсовъ, прозрачность водъ и отраженіе солнечныхъ лучей на старыхъ стнахъ. Но даже и въ своей строгой обстановк замокъ не печаленъ. Склоны, находящіеся за оградой и глядящіеся на югъ, зеленютъ оливами, говорятъ о мягкихъ зимахъ, черезъ большую входную дверь, открывающуюся на равнину, доносятся, если можно такъ выразиться, звуки человческой жизни. Замокъ подавляетъ пустыню своимъ барскимъ величіемъ, его обитатели могутъ считать себя хозяевами всего, что видитъ глазъ, замокъ можетъ воображать себя могущественнымъ властителемъ, къ которому никто не сметъ подступиться: горы защищаютъ его тронъ, а волны омываютъ его ноги.

— Говорятъ, что видъ здсь недуренъ, — сказалъ графъ, входя на галлерею съ Силой.

— Мн тоже кажется.

— Прочтите-ка вонъ тамъ.— Онъ указалъ пальцемъ на мраморную доску, вдланную въ среднюю арку.

Силла увидлъ слдующую надпись:

Emanuel de Ormengo
Tribunat militari apud sabaudos functus
Materno in agro
Dornum
Magna aquarum montium silentio circumfusam
Aedificavit
Ut se fessum bello
Huc
Vesperascente vita reciperet
Аtque Nepotes
In pari fortuna
Pari oblivione
Fru erentur
MDCCVII.

— А! воскликнулъ графъ, стоя сзади Силлы, раздвинувъ ноги и заложивъ руки за спину. Этотъ мой праддъ, какъ видите, попробовалъ служить королямъ, и затмъ бросилъ ихъ. Вотъ почему и я думаю, что служилъ бы королю разв въ томъ случа, если бы пришлось выбирать между нимъ и демократическою сволочью. Онъ былъ желзный человкъ! Только государи да демократія могутъ отбрасывать въ сторону, какъ ненужную вещь, подобный инструментъ! Вы не думаете этого?

— Я преданъ королю, отвчалъ молодой человкъ, я сражался съ нимъ за Италію!

— А, за Италію! Очень хорошо! Но вы говорите мн объ одномъ только дн, а я вамъ толкую объ учрежденіяхъ, которыя надо судить на основаніи свидтельства вковъ. Вотъ я напр., держу секретаря демократа и очень его люблю, потому что онъ самый честный глупецъ на земл. Впрочемъ, я не хочу уничтожать ваши идеалы, каковы бы они ни были, такъ какъ сердце безъ идеаловъ грубетъ.

— А вашъ идеалъ? спросилъ Силла.

— Мой? посмотрите-ка сюда.

Графъ прислонился къ баллюстрад, обернувшись въ сторону озера.

— Вы видите, гд я выбралъ себ жилище? Среди самыхъ возвышенныхъ явленій природы, среди лучшей аристократіи, далеко небогатой, но могущественной, она дальнозорка, защищаетъ равнины, собираетъ силы для промышленнаго развитія страны, даетъ живительный, цлебный воздухъ и за все это предъявляетъ права только на величіе и возвышенность. Не знаю понятенъ ли вамъ мой политическій идеалъ и почему я чуждаюсь свта? res publica mea non est de hoc mundo.

— Идемте.

Графъ оказался превосходнйшимъ путеводителемъ, онъ указывалъ Силл малйшій предметъ, достойный вниманія, и такъ объяснялъ замыслы своего прадда, основателя замка, какъ будто бы жилъ вмст съ нимъ. Старый солдатъ былъ вельможею. Онъ построилъ зимній и лтній дома, каждый въ три этажа, въ подвальномъ этаж, до половины опущенномъ въ землю, находилися кухни, погреба и помщенія для прислуги, въ восточной части дома поднималася громадная парадная лстница. Въ первомъ этаж находилися большія залы для пріемовъ, он были разрисованы художникомъ, обладавшимъ необузданнымъ воображеніемъ, помстившимъ въ нихъ курьезные архитектурные рисунки,— балконы, обелиски, террассы, — изобразившимъ военныя сцены, кавалерійскія схватки, далекія отъ правилъ Леонарда, полныя ошибокъ въ рисунк, но не лишенныя жизни.

— Я слышалъ,— сказалъ графъ, показывая ихъ Силл,— отъ моихъ добрыхъ пріятелей, что этотъ художникъ былъ просто дурачиною. Я ничего не понимаю въ искусств, но мн подобные приговоры доставляютъ удовольствіе, такъ какъ я не люблю художниковъ.

Дйствительно онъ ихъ не любилъ и не понималъ. Онъ обладалъ многими картинами, изъ которыхъ нкоторыя, дйствительно превосходныя, были пріобртены его матерью, страстно любившей живопись. Графъ былъ способенъ повернуть лицомъ къ стн Рафаэля и завернуть что-нибудь холстомъ Тиціана: для него цна ихъ была не дороже обычной холстины, и за все золото въ мір онъ не скрылъ бы своего мннія. Конечно, онъ не выкинулъ бы любимцевъ своей матери, но все-таки держалъ ихъ въ забвеніи, въ длинномъ корридор втораго этажа надъ столовой, гд только восходъ и закатъ солнца освщали ихъ уединеніе. Въ то время, какъ Силла входилъ въ корридоръ, ему показалось, что кто-то оттуда вышелъ поспшно. Въ глазахъ графа блеснулъ огонекъ. Окна корридора были отворены, но это ли было причиною запаха блой сирени?

Одно изъ старинныхъ креселъ было пододвинуто къ среднему окну, какъ разъ передъ великолпнымъ Каналетто, на подоконник лежала открытая книга.

— Какъ видите, — сказалъ графъ, спокойно запирая окно, — здсь я держу замчательныя вещи. Въ моемъ распоряженіи тутъ горы, лса, равнины, рки, озера и также порядочная коллекція морей.

— Но у васъ здсь сокровища! воскликнулъ Силла.

— Врядъ ли! холсты уже стары и плохого качества.

Сказавъ это, графъ поставилъ на мсто кресло.

— Какъ холсты?! А напримръ вотъ этотъ венеціанскій видъ?

— И сама Венеція мн не нравится, хотя увряютъ, что она чего-то стоитъ.

Взявши книгу, лежавшую на подоконник второго окна, онъ посмотрлъ на заголовокъ, затмъ съ самымъ естественнымъ видомъ бросилъ ее во дворъ и закрылъ окно. Тотчасъ же послышался яростный ударъ и звонъ разбитыхъ стеколъ, посыпавшихся на плиты двора. Графъ обратился къ Силл, продолжая разговоръ какъ будто бы не произошло ничего.

— Я никогда не переносилъ этой грязной, вонючей, оборванной Венеціи, которая понемногу теряетъ свой засаленный плащъ старой куртизанки, показывая грязное блье и отвратительное старое тло. Въ душ вы говорите: этотъ человкъ — большой дуракъ. Не правда ли? Да, мн это давали не разъ понять. О, конечно! Замтьте, что я большой поклонникъ старыхъ венеціанцевъ, что у меня есть родные въ Венеціи, и можетъ быть, въ моихъ жилахъ течетъ немного венеціанской крови, и притомъ лучшей. Что вы хотите однако? Я животное, но изъ крупныхъ и новыхъ въ Италіи, гд по милости Божіей, въ скотахъ нтъ недостатка. Гд вы найдете образованнаго итальянца, который вамъ говорилъ бы объ искусств такъ, какъ говорю я? Большинство ничего въ немъ не понимаетъ, но остерегается признаться въ этомъ. Смшно слушать этихъ притворяющихся пустомелей, когда они, выбиваясь изъ силъ, стараются восторгаться картиной или статуей, когда имъ приходится напрягать себ мозги, чтобы выжать изъ себя удивленіе. Если бы они сняли съ себя личину, вотъ можно было бы посмяться!

Онъ подошелъ къ третьему окну и кликнулъ:

— Энрико!

Изъ кухни послышался почти дтскій голосъ:

— Сейчасъ, иду!

Графъ подождалъ немного и потомъ сказалъ:

— Принеси-ка мн ту книгу.

Затмъ закрылъ окно.

Силла не могъ оторваться отъ картинъ.

— Я бы пробылъ здсь цлый день, сказалъ онъ.

— Также и вы?

Также! Кто же тогда былъ другой? Быть можетъ молодая барышня, о которой говорилъ ему кучеръ? Сдвинутое съ мста кресло, книга, запахъ блой сирени не были ли указаніемъ на ея пребываніе здсь? Поспшно захлопнутая дверь, огонекъ въ глазахъ графа?.. Силла пока видлъ въ замк только графа, Штейнегге и слугъ, никто ему и не заикнулся о постороннихъ лицахъ. Спустя нсколько часовъ, осмотрвъ вдоль и поперегъ замокъ и садъ, никого не встртивши, заглянувши на минуту въ свою комнату, Силла увидлъ, войдя въ столовую, четыре прибора на стол. Графъ, онъ и Штейнегге сли за столъ, но лицо, для кого былъ накрытъ четвертый приборъ, не явилось. Графъ вышелъ, возвратился черезъ десять минутъ и приказалъ унести приборъ.

— Я хотлъ вамъ представить мою племянницу, сказалъ онъ Силл,— но, кажется, ей нездоровится.

Силла изъявилъ сожалніе, Штейнегге, боле чмъ когда либо неподвижный, продолжалъ сть, уставивъ глаза въ тарелку, графъ казался сумрачнымъ, и даже лакей, служившій за столомъ, имлъ сдержанный видъ.

Почти цлый обдъ въ столовой были слышны только почтительная походка лакея, звонъ тарелокъ и стакановъ, особенно громко раздававшіеся подъ сводомъ комнаты. Черезъ опущенныя жалюзи неслось стрекотанье кузнечиковъ, виднлись блестящія въ горячихъ лучахъ солнца пятна виноградниковъ, зыбь луговъ, колеблемыхъ втромъ. Тамъ, вн этой столовой, наврно было веселе.

ГЛАВА III.

Солнце уже зашло, кузнечики замолкли. Лсистый берегъ, виднвшійся изъ библіотеки, чернымъ пятномъ вырзывался на прозрачномъ оранжевомъ неб, посылавшемъ послдніе теплые лучи свта на полъ столовой, на песокъ дорожекъ сада, на темные, блестящіе листья магнолій. Въ открытую дверь врывались потоки свжаго воздуха и задорное щебетаніе воробьевъ.

Графъ, сидя на томъ же мст, гд и утромъ, закрывъ лицо руками, опирался локтями на столъ. Силла молча ожидалъ начала бесды, но графъ, точно каменный, не говорилъ и не шевелился. Только иногда двигались нервные пальцы его рукъ и потомъ снова замирали неподвижно. Силла наблюдалъ за летучей мышью, безпокойно сновавшей по потолку и шкафамъ библіотеки. Въ голов графа тоже былъ круговоротъ мыслей, не находившихъ выхода. Вечерніе часы смущаютъ сердце, въ эти часы душа чувствуетъ себя почти свободной отъ надодливаго чужого наблюденія, въ сердц неопредленно двигаются далекія воспоминанія, призраки, вызывающіе умиленіе и грезы.

Наконецъ графъ ршительно поднялъ голову и воскликнулъ:

— Господинъ Силла!

Онъ на мгновеніе умолкъ, и потомъ медленно продолжалъ:

— Когда вы прочли мое письмо, имя, которымъ оно подписано, вамъ было извстно?

— Нтъ, неизвстно.

— Не осталось-ли въ вашей памяти хотя-бы малйшаго слда этого имени?

— Никакого.

— Вы никогда не слышали его отъ вашихъ близкихъ, не слышали, что оно могло-бы помочь вамъ въ трудныхъ обстоятельствахъ жизни?

— Нтъ. Да отъ кого-же и могъ я слышать о немъ?

Графъ колебался нсколько времени, затмъ продолжалъ тихимъ голосомъ:

— Отъ людей, съ которыми вы жили.

— Никогда.

— Не помните-ли, по крайней мр, что вы видли когда-нибудь мое лицо?

Силла былъ изумленъ такой настойчивостью.

— Да нтъ-же, — отвтилъ онъ.

— А все-таки,— возразилъ графъ,— девятнадцать лтъ тому назадъ, однажды, когда вы были наказаны вашимъ отцомъ за то, что разбили дорогую вазу, вы видли на минутку мой портретъ, когда васъ выпустили изъ темной комнатки, гд вы были заперты.

Силла невольно всталъ со стула, графъ тоже поднялся и, обойдя кругомъ стола, остановился предъ своимъ собесдникомъ, обернувшись лицомъ къ замирающему свту сумерекъ.

— Помните?— спросилъ онъ.

Силла отвчалъ съ изумленіемъ: онъ не помнилъ портрета, но помнилъ отлично, что разбилъ вазу и скрылся посл наказанія въ комнату своей матери.

— Во всякомъ случа вы видите, что я съ вами давно знакомъ, Вы сомнваетесь? Сейчасъ скажу, что мн извстно о васъ.

Графъ шагалъ взадъ и впередъ, въ темной зал слышался его голосъ, то приближаясь, то удаляясь, виднлась его длинная, сухощавая фигура, то освщаемая свтомъ, когда онъ проходилъ мимо оконъ, то уходившая во мракъ комнаты.

— Ну, слушайте! Хотите знать ваше самое отдаленное воспоминаніе? Вамъ было пять лтъ. Вечеромъ того дня, когда въ дом у васъ происходила необычная бготня прислуги, были принесены горы цвтовъ и сладостей, васъ уложили спать ране обычнаго. Поздно ночью вы были разбужены звуками музыки. Немного погодя отворилась дверь. Ваша мать стояла, наклонившись надъ вами и плакала, цлуя васъ.

— Графъ! откуда вы все это знаете?— воскликнулъ Силла глухимъ голосомъ.

— Нсколько лтъ спустя,— продолжалъ графъ, — когда вамъ было тринадцать лтъ, въ вашемъ дом произошло что-то необыкновенное.

Голосъ графа умолкъ, онъ остановился неподалеку отъ Силлы, спиною къ саду.

— Не правда-ли?— спросилъ онъ.

Силла не отвчалъ.

— Можетъ быть, жестоко съ моей стороны, — продолжалъ графъ, — напоминать объ этомъ, но я не сторонникъ новйшихъ сентиментальностей, мн кажется, что человку иногда полезно припоминать уроки, полученные имъ и возобновлять прямо или косвенно, испытанную имъ тогда боль. И къ тому-же, врьте, страданіе возрождаетъ человка, въ нкоторыхъ случаяхъ оно указываетъ нравственную жизненность, потому что, гд нтъ боли, тамъ уже началась гангрена. И такъ, въ 1847 году произошло въ вашемъ дом что-то необыкновенное. Вы похали погостить на нсколько дней въ Сесто. Экипажъ, который привезъ васъ снова въ Миланъ, остановился уже передъ другимъ домомъ, въ другой улиц. Этотъ домъ сильно отличался отъ прежняго, отличалась многимъ и ваша новая жизнь. Не было слугъ и богатой обстановки. Вы знаете теперь, гд находится часть этой обстановки.

— Какимъ образомъ?..— перебилъ Силла.

— Конечно, была продана.

— Но почему вы?..

— Это безразлично, мы поговоримъ объ этомъ посл. О чемъ я говорилъ? Да! И такъ вы стали жить въ квартир пятаго этажа. Изъ окна вашей спальни виднлись вотъ эти горы. Тамъ-же начались обычныя мечты — сдлаться великимъ человкомъ, наполнить міръ вашимъ именемъ.

— Графъ,— сказалъ Силла, — съ меня теперь достаточно! Скажите, чего вы желаете отъ меня?

— Погодите, нтъ, еще недостаточно. Я вамъ разскажу событія вашей жизни, неизвстныя вамъ самимъ.— И такъ, у васъ появилось это глупое, но здоровое славолюбіе, предохранившее васъ, хотя и ничтожными посулами, отъ порчи. Къ несчастью, вы ршили пріобрсть славу словами, а не длами. Не перебивайте меня, дайте говорить старику. Литературными занятіями! И тмъ не мене у васъ не хватило силы воли, достаточной увренности въ себ, чтобы выполнить ваше ршеніе, какъ слдуетъ. Вмсто того, чтобы отдаться вполн литератур, вы отправились въ Павію, что вы тамъ изучали?

— Юриспруденцію!

— Все, кром юриспруденціи! Я знаю, вы желали выгодной карьеры, думая о матери, но тогда и надо было желать какъ мужчина, бросить сердце и идти впередъ. Что-же вы длали по возвращеніи изъ Павіи? Вы издали романъ. А вотъ чего вы не знали: деньги, которыя дала вамъ ваша мать для печатанія романа, не были подаркомъ ея родныхъ, какъ она вамъ сказала, а вы врили. За день до этого она отнесла ювелиру свои послдніе брилліанты, семейную драгоцнность..

— Неправда, неправда! выговорилъ Силла вполголоса, — я не былъ такимъ негодяемъ, о какомъ вы говорите, докажите ваши слова, если можете. Я, который бы отдалъ жизнь за свою мать, я обожалъ ее, я не хотлъ даже ‘тхъ’ денегъ, такъ какъ родные матери не желали видть меня писателемъ, зная ихъ хорошо, я боялся, что они будутъ сердиться на нее изъ-за меня!

Вошелъ слуга съ лампой, поставилъ ее на столъ и вышелъ.

— Когда я утверждаю что-нибудь, — сказалъ графъ, — я говорю то, что могу доказать.

— Но, ради Бога, кто…

— Погодите. Я васъ не обвиняю за то, что вы приняли подобную жертву: вы не знали о ней. Впрочемъ, въ жизни все такъ случается. У молодежи постоянно бываетъ глупая наклонность врить, что земля и небо въ восторг отъ того, что они по ней ходятъ и на него смотрятъ, тогда какъ ихъ родители выбиваются изъ силъ, желая поставить ихъ на дорогу, скрывая свои тяготы, являющіяся именно въ т годы, когда тло старетъ, духъ изнемогаетъ, а прелести жизни уходятъ сами собой.

— О Боже, если это правда, упрекайте меня…

— Я просилъ васъ пріхать ко мн вовсе не для упрековъ. Да и потомъ, если у васъ будутъ дти, вы уплатите имъ тою же монетою. Слдовало бы порицать васъ, меня и весь этотъ дурацкій, людской родъ! Продолжаю… Ваша книга не имла успха, по правд, я могу порадоваться, что фортуна не ваша пріятельница. Въ 58 году…

Графъ остановился и затмъ началъ тихо:

— Нечего опасаться, что вы позабудете когда-нибудь ударъ, полученнный вами въ 1858 году.

Тутъ онъ снова замолчалъ, нсколько минутъ длилась тишина.

— Я долженъ вамъ сказать, — началъ онъ, что если я останавливаюсь на отдльныхъ случаяхъ вашей жизни боле чмъ нужно, то только для того, чтобы лучше обратить ваше вниманіе на предложенія, которыя я вамъ сдлаю. Итакъ, въ 1859 г. вы исполнили вашъ долгъ, сражаясь за Италію. Вашъ отецъ…

— Графъ!

— О, вы меня мало знаете, если думаете, что я желаю оскорбить передъ сыномъ память отца, даже если этотъ отецъ былъ виноватъ и достоинъ порицанія. Успокойтесь. Когда вы возвратились въ Миланъ, вашего отца тамъ уже не было. Онъ находился заграницей, гд и умеръ два года тому назадъ. Въ это время васъ пригласили давать уроки въ одномъ институт, самое имя котораго вамъ было дотол неизвстно. Думали-ли вы когда-нибудь, почему именно обратились къ вамъ?

— Нтъ.

— Дальше. Въ это время родственники вашей матери, Анцати, хотли вамъ дать мсто съ прекраснымъ содержаніемъ на своей фабрик.

— Да, но разв вы указали на меня?

— Это васъ не касается, говорю вамъ. Вы отвергли ихъ предложеніе. Это было хорошо и благородно! Лучше трудъ, который даетъ мало денегъ и много пищи уму, чмъ тотъ, который хочетъ превратить въ деньги время, здоровье и добрую половину души. Но институтъ, гд вы занимались, закрылся. Я думаю, что вы теперь не прочь заняться какимъ-нибудь другимъ порядочнымъ дломъ, потому то и вызвалъ васъ сюда.

— Благодарю васъ, отвчалъ очень сухо Силла, — прежде всего замчу, что пока не очень нуждаюсь въ работ.

— О! перебилъ графъ, — кто говоритъ объ этомъ? Очень хорошо знаю. Анцати вамъ выдаютъ проценты съ приданаго вашей матери, которое они удерживали въ своихъ рукахъ, какія-нибудь 1500 лиръ! А потомъ?

— А потомъ, ршительно воскликнулъ Силла, — я хочу знать, кто вы, и почему вы такъ заботитесь обо мн?

Графъ не сразу отвтилъ.

— Я старинный другъ вашего семейства, вашей матери, и очень къ вамъ привязанъ въ память дорогихъ мн людей. Обстоятельства до сегодняшняго дня держали насъ вдали одинъ отъ другого,— зло, которое мы исправимъ. Достаточно этого?

— Простите, но недостаточно, невозможно!

— Хорошо, присоединимъ еще и мою дружбу къ вамъ. Въ конц концовъ я не предлагаю вамъ благодянія, я прошу одолженія, я знаю, что вы умны, образованы, что вы честны и лишились вашихъ занятій. Я хочу вамъ предложить большую работу — полунаучную, полулитературную, для нея я собралъ матеріалы и былъ бы доволенъ, если бы могъ самъ выполнить ее, но я не литераторъ и старъ. Матеріалы здсь у меня, и я хочу имть постоянное общеніе мыслей съ лицомъ, которое будетъ писать книгу, она должна быть написанной у меня въ дом. Это лицо сообщитъ мн, конечно, свои условія.

— Я не выйду отсюда, графъ — отвчалъ Силла,— покамстъ вы мн не сообщите, какимъ образомъ вы могли узнать все то, что разсказываете.

— Итакъ, вы не хотите, чтобы мы толковали о дл?

— Нтъ.

— А если бы я пустилъ въ ходъ поддержку одного человка, имющаго большое вліяніе на васъ?

— На свт, графъ, нтъ человка, который бы имлъ вліяніе на меня.

— Я вамъ не сказалъ, что это живой человкъ.

Силла почувствовалъ какое-то содроганіе въ груди.

Графъ отперъ ящикъ въ стол, вынулъ оттуда письмо и подалъ его Силл.

— Читайте, — сказалъ онъ, откинувшись и опустивъ голову на грудь.

Силла схватилъ письмо, прочелъ адресъ и задрожалъ такъ сильно, что не могъ произнести слова: оно было писано рукой его матери и адресовано ему.

Его руки тряслись и онъ едва могъ раскрыть конвертъ. Ему казалось, что онъ слышитъ дорогой голосъ матери, говорящій то, что не могъ сказать ему при жизни, слова, остававшіеся погребенными въ ея сердц, покрытыя камнемъ боле тяжелымъ, чмъ могильная плита.

Эти слова были:

‘Если теб дорога моя память, если ты вришь, что я сдлала что нибудь для тебя, доврься человку, который дастъ теб это письмо. Изъ селеній міра, гд, надюсь, помститъ меня милосердіе Бога, благословляю тебя, когда ты будешь читать эти строки.

Твоя мать’.

Оба собесдника молчали. Изъ груди одного изъ нихъ вырвалось судорожное рыданіе, потомъ все смолкло.

Внезапно Силла, противъ своей воли, противъ разума, противъ своего сердца наконецъ, взглянулъ на графа съ такимъ вопросительнымъ выраженіемъ въ глазахъ, что тотъ сильно ударилъ кулакомъ по столу и воскликнулъ:

— Нтъ!

— О, Боже! Я не хотлъ этого сказать!— воскликнулъ Силла.

Графъ всталъ и протянулъ руки.

— Она была моимъ дорогимъ другомъ, — сказалъ онъ.

Силла, склонивши голову къ столу, плакалъ. Графъ подождалъ мгновеніе и затмъ началъ медленно:

— Въ послдній разъ я видлъ вашу мать за годъ до ея свадьбы. Она мн писала потомъ много писемъ, въ которыхъ всегда говорила только о васъ, вотъ почему я знаю такъ много подробностей вашей жизни. Посл 1858 года я справлялся о васъ у моихъ друзей въ Милан. Понимаете теперь, почему вы нашли въ моемъ дом ‘ту’ обстановку? она мн напоминаетъ наиболе уважаемую женщину, удостоиншую меня своею дружбою.

Силла протянулъ ему об руки, не поднимая головы отъ стола. Графъ крпко пожалъ ихъ, удержавши нсколько минутъ.

— Итакъ, — сказалъ онъ, — теперь подите подышать свжимъ воздухомъ. Васъ проводитъ мой секретарь.

Онъ позвонилъ и попросилъ придти Штейнегге, который заявилъ, что считаетъ себя счастливымъ, имя подобное порученіе. Онъ не знаетъ, можно-ли ему остаться въ томъ-же плать. Да? Онъ очень благодаренъ. Онъ вышелъ съ Силлою, останавливаясь передъ каждой дверью съ такими церемоніями, какъ будто за каждымъ порогомъ находилась торпеда. За ршеткою двора онъ измнилъ свои пріемы.

— Пойдемте въ Р…— сказалъ онъ, взявши подъ руку Силлу.— Выпьемте немного.

— Нтъ, — отвчалъ Силла, не вернувшійся еще изъ того міра, въ который былъ такъ внезапно перенесенъ.

— Не говорите ‘нтъ’. Вамъ скучно, очень скучно, а мн еще боле.

Штейнегге остановился, закурилъ сигару, выпустилъ большой клубъ дыму, хлопнулъ по плечу спутника и вымолвилъ ex abrupto:

— Сегодня ровно 12 лтъ, какъ умерла моя жена.

Затмъ шагнулъ впередъ, и повернувшись, сказалъ Силл, скрестивши руки и нахмуривая брови:

— Пойдемте, я вамъ разскажу, какъ это случилось.

Взявъ Силлу подъ руку, онъ принялся шагать, изрдка останавливаясь:

— Оставивъ австрійскую службу, я бился въ Нассау въ 1848 году за свободу. Когда занавсъ опустился, я очутился ‘изъ милости’ съ женой и дочерью на границ. Мы отправились въ Швейцарію. Тамъ я работалъ, какъ волъ, съ киркой на желзной дорог. Я ничего не имю противъ этого, нахожу, что это даже своего рода честь. Я дворянинъ, но все равно: надо считать за честь, если можешь работать собственными руками. Скверно было то, что я мало зарабатывалъ: моя жена и дочь голодали! Благодаря помощи нсколькихъ земляковъ, мы отправились въ Нью-Іоркъ. Дла мои шли хорошо, но es war ein Traum. Понимаете? Это былъ лишь сонъ. Моя жена заболла ностальгіею. Мы возвращаемся въ Европу. Я пишу роднымъ, они вс реакціонеры и святоши, я католикъ, но поповъ не признаю. Родные мн не отвчаютъ. Какое имъ дло до моей жены,— жива-ли она, или умираетъ? Пишу роднымъ жены. Потха! Ея родные ненавидли меня, они думали, что выдали за богача, а между тмъ то немногое, чего отецъ не могъ лишить меня, было конфисковано правительствомъ. Великолпно! Впрочемъ, мой своякъ явился въ Нанси, гд я тогда находился. Моя жена ухала съ ребенкомъ, надясь скоро поправиться и возвратиться. Я ее проводилъ до границы. Она чувствовала себя плохо. Часомъ раньше она обняла меня и сказала: Андрей, я видла нашу страну издалека, останемся вмст. Понимаете? она желала умереть около меня. Недлю спустя я…

Штейнегге докончилъ фразу жестомъ и принялся яростно курить. Силла молчалъ, можетъ быть, онъ даже не слушалъ его.

— Родные моей жены, продолжалъ Штейнегге,— взяли ребенка. Они сдлали это изъ милости, потому что малютк дурно жилось-бы со мной, а съ этою мыслью, что ей будетъ лучше, я могъ страдать очень весело. Но они ни разу не извстили меня о ней. Я писалъ имъ каждыя дв недли, даже еще два года назадъ, они не отвчали. Можетъ быть, ее боле нтъ и на свт. Вотъ я и пью, курю, смюсь, о-охъ!

Посл этого философскаго заключенія Штейнегге умолкъ. Было совершенно темно, лишь въ замк виднлись еще освщенныя окна библіотеки, да два другихъ въ углу второго этажа. Тропинка, ведущая въ деревню, не доходя до нея, поворачивала въ кукурузныя поля.

— Куда мы идемъ? спросилъ Силла, останавливаясь.

— Немножко впередъ, отвчалъ Штейнегге, ободряя его.

— Я вамъ былъ-бы благодаренъ, если-бы мы остановились здсь. Штейнегге вздохнулъ.

— Какъ вамъ угодно. По крайней мр, отойдемъ отъ этихъ стнъ. Они повернули назадъ и сли на траву, обернувшись лицомъ къ гор.

— Я сдлаю все, что вы хотите, — сказалъ секретарь, но вы дурно поступаете, что не пьете. Въ тяжелые часы встрчаешь мало друзей, а вино — самый врный другъ: не слдуетъ пренебрегать имъ. Покажите ему, что вы любите его, и онъ отнесется къ вамъ любовно, не обращайте на него вниманія: тогда онъ укуситъ васъ въ тотъ день, когда вамъ понадобится.

Силла не отвчалъ. Въ состояніи, въ которомъ онъ находился, ему было пріятно созерцать безлунную и безсвтную ночь. Изъ долины вялъ свжій втеръ, неся лсные ароматы. Такъ сидли они нсколько минутъ, внезапно послышались чьи-то быстрые шаги, остановившіеся у ближайшаго дома.

— О, Анджіолина! позвалъ чей-то голосъ.

Молчаніе.

— О, Анджіолина!

Растворилось окно и женскій голосъ отвчалъ:

— Что теб нужно?

— Ничего не нужно, мы были въ кафе — прохлаждались, какъ господа, а теперь хотимъ немножко поболтать.

— Проклятые пьяницы, разв время теперь болтать? Оставались-бы болтать въ трактир!

— Тамъ слишкомъ жарко, — началъ другой.— Лучше здсь посидть на стнк, здсь прохладно. Какого чорта тамъ сидть въ такой жар! Вонъ, старикъ изъ замка и тотъ не спитъ. Вишь, лампа еще горитъ у него.

— Отсюда не видно. Это врно огонь у донны Марины.

— Тамъ должно быть гости, — замтилъ третій.

— Да, какой-то молодчикъ изъ Милана. Поваръ разсказывалъ объ этомъ у Кеккины. Кажется, хотятъ состряпать что-то для донны Марины.

— Ну ужъ порадуется тотъ, кто ее возьметъ! получитъ прекрасную монету, нечего сказать! замтила женщина.— Вотъ и госпожа Джіованна разсказывала священнической Март, что у нихъ тамъ со старикомъ каждый день исторіи. Сегодня онъ выбросилъ у нея книгу изъ окна, а она принялась шумть какъ чистый дьяволъ. За одно уже ея имя я-бы не взяла ее, если-бы была мужчиной! Имя-то у нея, какъ у вдьмы! Мальомбра {Дурная тнь, привидніе.}!

— О, да, она права, — замтилъ потихоньку Штейнегге — имя вдьмы! Это забавно.

— Да ея имя не Мальомбра, ее зовутъ Круснелла.

— Мальомбра!

— Круснелла!

Общество начало спорить, вс кричали разомъ.

— Пойдемъ, — сказалъ Силла.

Они поднялись и спустились по дорог къ дому. Когда они подошли къ замку, гд было такъ темно, что Штейнегге пожаллъ, что не захватилъ съ собою фонаря, въ тишин послышался ясный и нжный звукъ фортепіано. Онъ сразу оживилъ ночь. Ничего не было видно, но чувствовались и горы вверху и озеро внизу. Въ этой тиши эффектъ фортепьяно былъ поразительный, полный таинственности. Его нсколько разбитый звукъ можетъ быть не понравился бы въ город, но сколько мыслей зарождалъ онъ въ тиши этой сельской ночи! Казалось, слышался утомленный голосъ слишкомъ пламенной души. Горячая и страстная мелодія, сопровождаемая легкимъ, ласкающимъ аккомпаниментомъ, шаловливо неслась вдаль.

— Донна Марина, — сказалъ Штейнегге.

— А! пробормоталъ Силла,— что она играетъ?

— Гмъ!— отвтилъ Штейнегге, — кажется изъ ‘Донъ Жуана’, знаете: Deh, vieni alla finestra. Она почти всегда играетъ въ этотъ часъ.

Въ библіотек уже не видно, было боле свта.

— Графъ теперь сердится, — замтилъ Штейнегге.

— Почему?

— Потому что онъ не любитъ музыки, а она играетъ ему на зло.

Силла слегка шикнулъ на него…

— Какъ хорошо она играетъ!— воскликнулъ онъ.

— Она играетъ, какъ злой демонъ, надвшій на себя кроткую личину, — вымолвилъ Штейнегге.— Совтую вамъ не врить ея музык.

ГЛАВА IV.

Донна Марина Круснелли ли Мальомбра Джуліи Де-Белла.

Р… 28 августа 1864 г.

Граціознйшій туалетъ! Какъ теб пришла въ голову мысль о myosotis? Не забывай меня гд бы ты ни была, не забывайте меня вы вс, миланскіе господа! Можетъ быть, одинъ изъ цвтковъ упалъ на эполеты этого милаго Д., — другой загорлся на рыжихъ бакенбардахъ графа Б., — третій поднятъ долговязымъ сыномъ хозяйки дома и засушенъ имъ въ его латинской грамматик. Богъ мой! а для твоего мужа ничего не осталось! Когда я дамъ bal champtre, ты увидишь, какова я буду. Пошли мн флаконъ Egnatia. У меня нервы разстроены, какъ у нашего пансіонскаго фортепіано. Уже полночь, и мы не ложимся спать — ни я, ни озеро, которое шумитъ внизу. Тамъ качается ‘Стрла’, громыхающая цпями, желая освободиться отъ нихъ и помчаться со мною вдаль. Прекрасная мысль! Вотъ бы струсили и ты, и вс т храбрецы, которыхъ ты въ эту минуту принимаешь у себя въ салон, если бы вы видли, какъ я ношусь одна, по бурнымъ волнамъ на лодк, совсмъ какъ дикарка. Но ради удовольствія бесдовать съ тобою откажусь и отъ ‘Стрлы’, и отъ своей прихоти. Скажи, отчего не сохнутъ чернила моего дяди? Скажи, зачмъ въ сентябр прізжаетъ въ замокъ моя кузина, графиня Фоска Сальнадоръ, и его свтлость Непомукъ или Непо, ея сынъ? А въ самомъ дл, почему бы мн и не выйти замужъ за Непо и не ухать куда-нибудь далеко, такъ чтобы позабыть даже названіе моей ненавистной тюрьмы?! У Сальнадоровъ въ Венеціи — дворецъ, полувизантійскаго, полуломбардскаго стиля, поднимающійся изъ воды, среди двухъ вонючихъ и пустынныхъ переулковъ — точно нарумяненная старуха въ лохмотьяхъ! Въ немъ можно жить мсяца два въ году — не больше, но не съ старою графиней, не съ этимъ прорваннымъ мшкомъ старыхъ и глупыхъ сплетенъ! Непо я не знаю. Я видла его разъ въ Милан. У него самодовольный видъ, говоритъ онъ мягко и плавно, такъ что я невольно подумала о сбитыхъ сливкахъ. Я слышала тогда, что онъ усердно занимается политической экономіей, и ожидая освобожденія Венеціи, готовится попасть въ депутаты. Вотъ какой сообразительный умница!

Графиня Фоска, которая, какъ я сама слышала, говорила о дяд съ ужасомъ, теперь извщаетъ насъ о своемъ прізд двумя письмами, изъ которыхъ одно дяд, другое — мн, и такое нжное, что въ своихъ восторгахъ она позабыла даже и писать грамотно.

Вотъ еще новость: въ замк у насъ поселился черный принцъ. Поговоримъ о немъ, авось эта тема нагонитъ на меня сонъ и остановитъ мое перо, теперь прыгающее, какъ тарантулъ, безъ удержа. Прежде всего, онъ въ черномъ съ головы до ногъ, за исключеніемъ разв локтей сюртука. Во всякомъ случа онъ не принцъ, на видъ онъ маленькій статскій, я зову его чернымъ принцемъ, за сдержанныя манеры этой таинственной особы. А затмъ сообщу вамъ наши толки о немъ, цлую легенду! Благодаря щедрости моего дяди, у меня пажемъ и лодочникомъ сынъ садовника, тринадцатилтній мальчуганъ. Частью отъ него, частью отъ моей горничной, а то и отъ самихъ стнъ, я узнала о толкахъ, идущихъ вслдъ этому господину. Онъ сынъ прежней возлюбленной моего дядюшки, давно уже умершей въ бдности въ Милан. Его вызвали сюда, чтобы потихоньку, потихоньку устроить свадьбу. Понимаешь, Джулія? У стараго анахорета была своя Капуя! Джулія, я еще не встрчала человка, достойнаго моей любви, но я люблю самую любовь, книги, музыку, которыя говорятъ мн о ней, и конечно ужъ не позволю раскаявшемуся развратнику читать мн наставленія! А что касается до опасности для меня отъ этой сомнительной руки, то ужъ, конечно, эта опасность для нихъ а не для меня: оба могутъ быть уврены въ этомъ. Онъ живетъ у насъ уже дв недли, явившись въ первыхъ числахъ августа, ночью, какъ тюкъ контрабанды. На слдующій день у меня произошла драматическая сцена съ дядюшкой, который почему-то думаетъ, что иметъ право жизни и смерти надъ моими французскими книгами, если он ему попадаются вн моихъ комнатъ. Онъ выкинулъ изъ окна Мюссе, забытаго мною въ картинной галере. Въ этотъ день я увидла чернаго принца, но обдать внизъ не сошла, хотя дядюшка и явился просить меня съ кротостью, которая всегда находитъ на него посл его сумасбродныхъ выходокъ. На другой день этотъ господинъ ухалъ, потомъ возвратился съ оружіемъ и багажемъ и окончательно расположился лагеремъ въ замк. Ты понимаешь, что въ эти десять дней мн пришлось встрчаться съ нимъ уже не разъ.

Я врю всему, что у насъ говорится о немъ, но дядюшка, зная меня, пустился на хитрости. Онъ не упоминалъ мн о немъ ни до, ни посл его прізда. Да и наши отношеніи таковы, что вс могутъ прізжать въ замокъ и узжать, а онъ не скажетъ мн ни слова. Онъ держитъ его почти цлый день взаперти въ библіотек, за столомъ разговариваютъ лишь о занятіяхъ. Кто не знаетъ настоящей сути, могъ бы сказать, что дядюшка хочетъ женить его на господин Штейнегге, такъ какъ онъ заставляетъ ихъ заниматься вмст, посылаетъ гулять вмст, даже когда идетъ дождь. Въ конц концовъ эти господа страшно подружились. Я теб уже описывала, мн кажется, противнйшую фигуру, переводящую съ нмецкаго для дяди? les deux font la paire! Недавно онъ было вздумалъ любезничать и острить со мною, но я его отлично срзала, а теперь срзала и его друга, который забылся до такой степени, что на слдующій день посл того, какъ былъ мн представленъ, вздумалъ было протянуть мн руку! Сказать по правд, онъ угадалъ мое намреніе и воздержался, но все равно — началъ было протягивать ее. Рука его, однако, не мщанская, она похожа на руку дяди, а у дяди она породистая. Затмъ онъ держался хорошо, съ достоинствомъ, надо отдать ему справедливость. Замть, что я произвела на него впечатлніе совсмъ уже не по моей вин. Я это почувствовала съ перваго момента и могу говорить смло, такъ какъ гордиться тутъ нечмъ! Я не какъ ты, дорогая Джулія, что не прочь кокетничать цлыхъ пять минутъ,— признайся,— даже съ какимъ-нибудь странствующимъ прикащикомъ. Черному принцу на видъ, если хочешь знать, около тридцати лтъ, онъ не особенно красивъ, но уродомъ его назвать нельзя, глаза его не лишены ума, моей горничной онъ могъ бы понравиться. Но мн онъ противенъ, ненавистенъ. Замть хорошенько, я говорю такъ не изъ страха богатой невсты, которую собираются выдать замужъ: я не унижаюсь до подобныхъ соображеній, я ихъ даже не понимаю. Но, однако, довольно!

Что я длаю? Веду все тотъ же образъ жизни. Читаю, играю, пишу, гуляю, зжу на лодк и теперь стрляю отъ скуки изъ пистолета. Буквально. Помнишь прекрасные пистолеты, которые бдный папа подарилъ мн и миссъ Сар? Я теперь вспомнила о нихъ и стрляю по статуямъ въ саду, въ особенности, по одной почернвшей Флор, которая будетъ очень походить на мою первую гувернантку, если мн удастся сдлать ей такое же изрытое оспою лицо, какое было у той. Затмъ я еще забавляюсь и extra. Напримръ, въ одинъ изъ этихъ вечеровъ собираюсь пойти на ночное rendez-vous, которое старается получить отъ Фанни нашъ старикашка лекарь, спшу только прибавить, что дожидаюсь луны. А таинственная переписка? Прервана, моя милая, прервана начисто послднимъ письмомъ Лоренцо, которое ты прислала мн. Теперь теб не придется терзаться совстью, не станешь добывать писемъ ‘до востребованія’, но, крайней мр, для меня (какъ, однако, я нахальна!). Онъ желалъ воздушной страсти, философскаго сентиментальнаго единенія на нмецкій ладъ, и оскорбился моимъ легкимъ тономъ, написалъ, чтобы покончить со мной, тираду, полную огня и горделивости съ такими фразами, что заставляли, по его мннію, леденть кровь! Онъ длалъ мн честь, приписывая мн остроуміе, а затмъ опять ударъ. Что такое остроуміе? Вздорное и холодное сверканіе воды, отражающей лунный свтъ. Я спрашиваю тогда: если сверкающія воды — остроуміе, то что такое луна? Она также холодна, но она не выдумана: она дйствительна, она существуетъ. А блескъ остроумія не происходитъ ли отъ холоднаго луча правды, отъ высшаго и безотраднаго отрицанія?

Тогда и я его ненавижу, какъ этого педанта Лоренцо, потому что врю, но не такъ какъ тогда, когда мы находились съ тобой на послдней нашей школьной обдн въ день Іоанна Крестителя. Я теперь врю совсмъ иначе, и никто не сметъ окрикнуть меня: ‘Mademoiselle’! Ахъ, если бы ты знала, Джулія, что у меня на сердц, какое мученіе для меня мои безсонныя ночи! Но ни ты, никто другой никогда не узнаютъ этого.

Прости меня, оставляю тебя на минутку и пойду къ окну прислушаться къ шуму волнъ… Возвращаюсь снова къ теб. Теперь у волнъ монотонный голосъ, он уже лишены мыслей и повторяются до пресыщенія, точно читаютъ литаніи. А сонъ приходитъ, приходитъ вмст съ легкою тнью графини Фоски, Непо и ихъ сундуковъ. Прощай, myosotis.

Марина’.

Написавъ это нервное письмо, донна Марина встала и посмотрлась въ зеркало. Изъ широкаго пеньюара выходила, какъ изъ благо облака, гибкая, изящная шейка, и между двумя волнами темнорусыхъ волосъ маленькое, нжное личико капризнаго ребенка, на которомъ сверкали два пронизывающихъ большихъ глаза, полныхъ власти и страсти. Лицо, шея, грудь, виднвшаяся подъ тканью, имли одну и ту же горячую блдность. Марина посмотрлась съ минуту, отбросила движеніемъ головы волны своихъ волосъ, а вмст съ ними, кто знаетъ, какія безпокойныя мысли!— и поставила свчу на столикъ, рзко, точно желая оскорбить ночную тишину, ударивши серебромъ подсвчника о мраморъ доски. А теперь, покамстъ она спитъ, преслдуемая и во сн какимъ-то безпокойствомъ, ежеминутно вздрагивая и дергая одяло, покамстъ спятъ вс обитатели стараго замка, поговоримъ шопотомъ о донн Марин и о томъ, что у нея было на сердц.

ГЛАВА V.

Она была единственною дочерью сестры графа Чезаре и маркиза Филиппа Круснелли ди-Маломбра, ломбардскаго дворянина, тратившаго въ Париж тощее состояніе, наскоро реализированное посл пораженія при Новар. Въ Париж Марина лишилась матери и перешла изъ рукъ суровой бельгійской гувернантки въ руки молодой, красивой и живой англійской governess.

Когда маркизъ возвратился въ 1859 г. въ Миланъ, ей было 18 лтъ, она обладала романтическимъ воображеніемъ и саркастическою усмшкою, доставлявшею ей мало друзей. Маркизъ пожелалъ вступить въ миланское общество съ шумомъ и громомъ почтоваго дилижанса, несущагося по деревенскимъ улицамъ. Онъ давалъ обды, балы и ужины, на которыхъ миссъ Сара, гувернантка Марины, присутствовала въ качеств хозяйки дома. Разныя старушки, родственницы маркиза, длали замчанія ‘дорогому Филиппу’ со всею торжественностью тхъ, кто, выполняя высокую обязанность, заодно представляетъ и сужденіе цлаго сословія. Когда слова родственницъ остались втун, он прервали дипломатическія сношенія и не хотли ничего слышать о ‘бдномъ Филипп’. Такъ, по крайней мр, говорилось друзьямъ, причемъ выслушивались кстати сплетни на счетъ маркиза, миссъ Сары и Марины, въ особенности относительно миссъ Сары. Друзья, являясь къ нимъ, сообщали скандальныя новости, хотя и прикрывая ихъ приличнымъ покровомъ: X. и Y. отклонили приглашенія маркиза, другія буквы алфавита еще принимаютъ маркиза, но за то какъ он холодны съ миссъ Сарой, какъ холодны! R. дала ей это понять такъ, какъ она уметъ! Кажется миссъ вскор отправится съ Филиппомъ въ Парижъ, ужъ кстати бы вмст съ французскими войсками! Носятся разныя mauvais propos, чисто военнаго характера, разсказываютъ, что миссъ удетъ съ кавалеріей, донна Марина съ артиллеріей, а Филиппъ, — бдный Филиппъ!— уйдетъ съ пхотой.

— Почему съ пхотой?

— Потому что дла его становятся черезъ-чуръ запутаны, даже совсмъ плохи! Кажется, что grand train его дома утомляетъ его самого, что онъ только переноситъ его, что этотъ train желала Сара, которая не знаетъ его длъ, и желала бы спустить кому-нибудь Марину, чтобы потомъ устроиться… понятно какъ! У Марины явился было уже претендентъ, знаете? этотъ легкомысленный Ратти, но отецъ его, получившій сообщенія изъ Парижа, во-время отправилъ его въ Константинополь!

Вотъ что говорили старымъ дамамъ ихъ друзья. Дйствительно, въ Милан стали толковать о денежныхъ длахъ маркиза, но пока это были еще робкіе голоса, которымъ большинство совсмъ не врило. Эти голоса были однако почти правы, но одинъ Богъ вдаетъ, сколько бы еще шампанскаго могло бы быть выпито за здоровье донны Марины, если бы застарлый аневризмъ ея отца не разразился бы внезапно какъ громовой ударъ и не унесъ бы съ собой маркиза, его домъ, его лошадей, шампанское и миссъ Сару.

Графъ Чезаре д’Орменго былъ приглашенъ въ семейный совтъ для обсужденія будущаго Марины. Совту удалось кое-какъ спасти честь семьи и небольшую часть наслдства Марины. Графъ и покойный маркизъ никогда не были друзьями, съ давнихъ поръ они даже не видались другъ съ другомъ. Но графъ былъ ближайшимъ родственникомъ Марины и онъ одинъ изъ всхъ предложилъ ей жить въ своемъ дом. Марина наврное бы отвергла предложеніе, если бы было возможно: ее отталкивалъ видъ дяди, его строгіе разговоры, его привычки. Но друзья счастливаго прошлаго исчезли, родные отца высказывали ей сочувствіе особаго рода вмст съ скрытыми упреками, которые она отлично понимала, одной она не могла жить и поэтому согласилась. Она безъ тни благодарности приняла предложеніе, какъ будто бы графъ исполнялъ свои обязанности и сверхъ того получалъ особое вознагражденіе въ вид товарища для своего мрачнаго уединенія. Она не разъ слышала описаніе ‘берлоги медвдя’, слышала, что ‘медвдь’ оставилъ ее въ 1831 году, чтобы возвратиться туда снова въ 1859 г. Ей даже почти нравилась мысль жить въ замк, затерянномъ въ горахъ, гд она уподоблялась бы изгнанной королев, ожидающей возвращенія принадлежащаго ей трона. Опасность остаться у дяди навсегда совсмъ не тревожила ее, такъ какъ она слпо врила въ свою судьбу, чувствовала себя рожденной для радостей жизни, и потому могла съ горделивою беззаботностью ожидать своего времени. Когда она прибыла въ замокъ, графъ проводилъ ее въ комнаты, назначенныя для нея и помщавшіяся въ восточномъ крыл дома. Онъ приказалъ убрать ихъ съ элегантной простотой, позаботившись о всхъ удобствахъ и помстивъ въ спальн портретъ матери Марины. Марина посмотрла равнодушно на комнаты, на потолокъ, на обои и на портретъ матери, выслушала разныя объясненія дяди, раскрыла окно и спокойно сказала, что желала бы имть комнату съ окнами на озеро. Она любила волны и бурю и ее не испугали сдвинувшіяся брови и сверкнувшіе глаза графа. Она стояла на своемъ и къ общему удивленію получила согласіе, на которое, казалось, не могла разсчитывать. Отдавъ приказаніе старой экономк Джіованн, графъ ушелъ. Экономка двинулась, сопровождаемая вереницею слугъ и чемодановъ, Марина шла послдней со своей молоденькой горничной Фанни. Он прошли черезъ весь замокъ. Марина останавливалась, разсматривая что ей попадалось на глаза и задерживая шествіе. Экономка серьезно глядла на нее, а лица слугъ выражали недоумніе. Когда вышли на галерею, соединяющую оба крыла замка, Марина посмотрла на озеро и спросила экономку:

— Куда ты ведешь меня?

Люди опустили тотчасъ же сундуки. Старуха приблизилась къ Марин и проговорила съ выраженіемъ глубочайшей жалости:

— Въ скверное мсто, дорогая барышня.

— Тогда я не пойду туда.

— Было бы лучше всего… перебилъ одинъ изъ носильщиковъ.

— Да, толкуйте, — строго сказала старуха, — а барина забыли? Боже васъ избави!

— Да что это за комната?— нетерпливо воскликнула Марина — амбаръ, шкафъ, колодезь?

— О, нтъ, комната славная…

— Ну, такъ что же?

— Извините,— прервалъ одинъ изъ старыхъ слугъ, считавшій себя образованнымъ, — извините, если я осмлюсь говорить in tre, тамъ просто живетъ чортъ: вотъ и все! Не знаю, точно ли я выражаюсь!

— Идемте, нечего болтать вздоръ.

— Вздоръ?! Да если это правда, синьора Джіованна?! Не слдуетъ, чтобы туда входили ни мы, ни барышня.

— Впередъ! воскликнула Марина. Сопровождаемая растерянными взглядами слугъ, она вошла въ длинный корридоръ, на половин его свернули по лстниц налво, поднялись въ другой корридоръ уже въ слдующемъ этаж. Когда Джіованна открыла таинственную дверь, Марина поспшно вошла внутрь. Передъ нею была обширная комната, очень высокая, съ кирпичнымъ поломъ, со стнами, оклеенными оборванными желтыми обоями, потолокъ въ вид полусвода былъ разрисованъ, кровать съ балдахиномъ, напоминавшая старый гербъ раззорившагося дворянина и нсколько стульевъ. Марина приказала открыть ставни и облокотилась на подоконникъ, высунувши голову въ темноту, погружаясь въ смшанный шумъ волнъ и лса, отдававшійся въ ея ушахъ голосами, казалось, угрожавшими ей за одно съ разсерженнымъ графомъ, имвшими какую-то странную власть. Она оставалась долго въ молчаливомъ очарованіи, не обращая вниманія на хлопотливую суетню прислуги, приводившей комнату въ порядокъ. Сколько разъ въ былое время къ ней неожиданно являлись картины подобнаго дикаго и пустыннаго уединенія, картины, на которыхъ мысль ея останавливалась только на минуту! Теперь она вспомнила о нихъ, вспомнила о чемъ-то мелькавшемъ въ ея представленіи и похожемъ на эту черную пустыню. Разъ въ Scala на балу, въ другой разъ посл большого бала у нихъ въ дом ей вдругъ представилось такое же дикое, черное мсто, тогда она о немъ не думала, а вотъ теперь въявь видитъ его.

— Барышня! сказала тихонько Джіованна.

Марина не отвчала.

— Барышня!

Молчаніе.

— Барышня! Донна Марина!

Она вздрогнула и быстро обернулась.

Въ комнат оставалась только старуха, другіе уже ушли.

— Ну? спросила она.

— Потерпите уже на эту ночь. Завтра, наврно, графъ перемнитъ свою мысль. А если нтъ, то постараемся устроить тутъ получше. Прикажете еще что-нибудь?

— Конечно.

Отвтивъ такъ лаконически, Марина сдлала нсколько шаговъ по комнат и спросила:

— Ну, а чортъ? Гд же этотъ чортъ?

— Ахъ, дорогая барышня, гд мн это знать! Болтаютъ всякій вздоръ… Я не знаю.

— Что такое болтаютъ?

— Только не бойтесь, знаете?!

— Что болтаютъ?

— Сказываютъ, что въ этой комнат заключена душа мертвеца, отца графа, вашего ддушки то есть.

Марина разсмялась.

— Стало быть дядя — сынъ чорта?

— Ахъ, мой Богъ, что такое говоритъ барышня! Совсмъ не то, батюшка барина не былъ чортомъ, только, можетъ быть былъ немножко ему сродни. Если угодно вамъ знать, держалъ онъ въ этой комнат, какъ въ тюрьм, графиню,— только не маменьку графа, а первую свою жену: она была изъ Генуи и на много моложе стараго барина. Тутъ былъ старикъ, который еще помнилъ ее и говорилъ, что она была такъ прекрасна, что напоминала ребенка. Хорошо, что эта бдная барыня сошла съума! ночью она говорила стихи, а то пвала цлыми часами, такъ что наши рыбаки слышали ее за версту. Вообразите, пришлось даже вставить въ окна желзныя ршетки! Барыня, бдняжка, скоро впрочемъ отправилась на тотъ свтъ. Когда нсколько лтъ спустя скончался вашъ ддушка, то стали поговаривать, что въ дом нечисто: доносится шумъ и стукъ прямо изъ этой комнаты. Говорили, что Господь за то, что мужъ ея былъ такъ золъ, подвергъ наказанію его душу и повеллъ ей находиться въ этой комнат 77 разъ столько лтъ, сколько здсь жила его жена. И теперь еще за милліонъ не заставишь ни одного изъ нашихъ крестьянъ провести ночь въ этой комнат.

— Глупая исторія,— замтила Марина.— Что находится подъ этой комнатой?

— Спальня вашей бабушки, въ ней никто не жилъ потомъ.

— А наверху?

— Кладовая.

— Куда выходитъ это окно?

— На самую ширь озера.

— А дверь?

— Эта дверь ведетъ въ другую комнату, такую же какъ эта, въ ней можетъ помщаться ваша горничная.

Въ сосднемъ корридор послышались вдругъ плачъ и рыданіе. Это отчаянно всхлипывала Фанни, повторяя, что удетъ отсюда въ Миланъ сейчасъ-же.

Джіованна изумилась доброт и терпнію Марины, съ которыми та успокаивала безразсудную двушку. Фанни хотла ухать въ Миланъ въ свой домъ, правда, дома у нея не было, но она поступила-бы въ чужой домъ, въ Милан найдется, по крайней мр, пятьдесятъ домовъ, гд ей обрадовались-бы, какъ манн небесной, такого же сквернаго мста она себ не могла и вообразить, здсь она не можетъ остаться и недли за все золото міра, одна мысль спать въ этой ужасной комнат доводитъ ее до сумасшествія, что говорить о подаркахъ! за вс подарки міра она не въ силахъ провести здсь боле двухъ недль или мсяца, даже если ее положатъ и въ другой комнат, точно она заботится о жаловань! Ей дорого расположеніе барышни, а вовсе не жалованье! Наконецъ, она просто чувствуетъ себя дурно, ей надо пость и попить чего-нибудь хорошаго! Только тогда, когда Джіованн поручили отыскать спальню для Фанни, мене близкую къ мстопребыванію привидній, состоялся миръ, и Марина вступила во владніе своей комнатой. Марина приручила также и ворчливаго дядю, безъ всякихъ стараній съ ея стороны, безъ любезностей, къ которымъ она была-бы неспособна и которыя на него не подйствовали-бы. Она достигла этихъ результатовъ только одною сдержанностью, а когда угрюмый ея дядя сталъ податливе, она пустила въ ходъ нкоторое вниманіе къ нему и онъ совсмъ сдался. Сперва образъ дйствій Марины и въ особенности ея поведеніе въ вечеръ ея прізда казались ему странными. Онъ предложилъ было Марин комнату повеселе въ правомъ крыл замка: Марина отказалась, ей нравилась страшная легенда, разсказанная Джіованной. Мрачный и уединенный замокъ принималъ въ глазахъ ея оттнокъ чего-то таинственнаго, она видла, какъ взоры прислуги и крестьянъ слдили за ней съ удивленіемъ, смшаннымъ со страхомъ. Она добилась у графа,— что особенно поразило Джіованну,— позволенія устроиться въ своей комнат, какъ она хочетъ. Обои были замнены великолпными гобеленами, лежавшими на чердак, которымъ графъ не придавалъ никакой цны, вмсто кирпичнаго пола она приказала устроить мраморный, покрывши его въ разныхъ мстахъ бархатными коврами. Старая постель осталась, но все остальное было выброшено, появились разныя вещи, уцлвшія отъ крушенія дома Круснелли. Когда изящная фигура Марины въ свтлыхъ платьяхъ съ длиннымъ трэномъ двигалась среди этихъ драгоцнныхъ бездлушекъ, казалось, что эта фигура принадлежитъ къ миологическимъ божествамъ, изображеннымъ на потолк ея комнаты, только красота ея была мене игрива и мене наивна. Въ сосдней комнат, внушившей Фанни такой ужасъ, Марина помстила рояль Эрара и свои книги. Изъ англійскихъ у нея были лишь Байронъ и Шекспиръ, великолпныя иллюстрированныя изданія,— подарокъ отца,— Эдгаръ По и вс романы Дизраэли, ея любимаго автора, нмецкихъ книгъ не было. Единственной итальянской книгой была ‘Историческая монографія рода Круснелли’, изданная по поводу свадьбы маркиза Филиппа и ведущая происхожденіе ихъ рода отъ какого-то Керонеля, прибывшаго въ Италію въ свит первой жены Галсаццо Висконти, Изабеллы Французской. Былъ, впрочемъ, Данте, но во французскомъ перевод аббата Ламеннэ, что длало его, какъ увряла Марина, много боле симпатичнымъ. На лицо были вс безъ исключенія романы Жоржъ Банда, нсколько томовъ Бальзака, полное собраніе сочиненій Мюссе, Стендаля, ‘Fleurs du Mal’ Бодлера, ‘Ренэ’ Шатобріана, нсколько томовъ изъ собранія ‘Chefs-d’oeuvre des littratures trang&egrave,res’ и ‘Chefs-d’oeuvre des littratures anciennes’, изданныхъ Ашеттомъ, затмъ выпуски ‘Revue des deux Mondes’. Неуклюжая лодка, служившая до тхъ поръ владльцамъ замка, должна была уступить мсто ‘Стрл’, изящной шлюпк, прибывшей съ Комскаго озера и имвшей совершенно видъ балетной танцовщицы, явившейся въ сопровожденіи своей толстой маменьки. Энрико или Рико, сынъ садовника, былъ пожалованъ адмираломъ эскадры. Онъ надялся получить хорошенькую форму, въ чемъ его поддерживала и Марина. Но на этотъ счетъ старый аристократъ былъ непреклоненъ, онъ объявилъ, что предпочитаетъ видть Рико вовсе безъ штановъ и босикомъ, но не въ арлекинской ливре. И когда разъ Рико отважился замтить ему, что на Комо и на Лекко видлъ нкоторыхъ своихъ товарищей, весьма довольныхъ ливреею, то услышалъ ‘осла’ отъ графа — для поддержанія человческаго достоинства. Марина за то одла его какъ господчика и къ этому платью Рико наконецъ привыкъ, какъ къ отцовскимъ колотушкамъ. Старый садъ съ пріздомъ Марины также принялъ неузнаваемый видъ. Садовникъ, какъ и другіе слуги замка, видвшіе въ Марин будущее замка, длалъ ршительно все, стараясь заслужить ея расположеніе. Исключеніе составляла только Джіованна, не заглядывавшая далеко и потому не мнявшая своего поведенія, спокойно продолжая оставаться преданною старому хозяину. О самомъ граф нельзя было-бы сказать, что онъ перемнился, какъ его садъ. Но все-таки и въ его вншности замтны стали измненія, потому что молодость, красота и изящество, соединенныя въ одномъ лиц, волей неволею всегда дйствуютъ на окружающихъ. Графъ началъ чаще бриться, бросилъ археологическія шляпы, пугавшія птицъ, оставилъ костюмы, казавшіеся полученными имъ отъ предковъ, носившихъ еще желзные доспхи. Штейнегге держался почтительно и холодно съ Мариной. Графъ взялъ его по рекомендаціи одного изъ своихъ пріятелей, для переводовъ съ нмецкаго и англійскаго, такъ какъ Штейнегге, у котораго мать была англичанка, владлъ послднимъ языкомъ въ совершенств. Съ пріздомъ Марины бднякъ попробовалъ было изображать галантнаго человка. Горести, печали и вс непріятности, испытанныя имъ, не заглушили привычекъ его молодости. Онъ прежде былъ храбрымъ офицеромъ, великолпнымъ кавалеристомъ, всегда галантнымъ съ женщинами, могъ-ли онъ держаться съ Мариной иначе? Онъ началъ любезничать съ нею, правда по старинному, декламировать Шиллера и Гёте. Успхи его не были блестящи. Марина, если и замчала его, то только для того, чтобы гримасою, ироническимъ словомъ показать ему, какъ мало цнила его любезности, его остроуміе, его старую, сухощавую фигуру, она могла быть еще любезной съ графомъ, во уже никакъ не съ нимъ! По тому, что ей разсказывалъ графъ о Штейнегге, она считала его зауряднымъ эмигрантомъ, въ томъ парижскомъ обществ, гд она жила, она не разъ видала подобныя фигуры и этотъ типъ не возбуждалъ ея интереса. Сверхъ того она питала отвращеніе къ нмецкому языку, къ нмецкому духу, къ нмецкой любви, къ музык, къ нмцамъ, ко всему нмецкому. Германія представлялась ей въ вид трубки, съ огромной полуголовой, съ лицомъ мщанина, заплывшаго жиромъ, трубки, изъ которой постоянно выходятъ облака табачнаго дыма, мшающія что-нибудь видть, понимать и дышать. Разъ, когда Штейнегге съ жаромъ толковалъ ей объ идеальныхъ нмецкихъ женщинахъ, о Маргарит, о Шарлот, она равнодушно прервала его: ‘знаете, какое впечатлніе производятъ на меня нмцы?’ И высказала ему свое любезное сравненіе. Пока она говорила, желтоватое лицо Штейнегге покрывалось краской до корней волосъ, глаза его блистали. Затмъ онъ отвтилъ: ‘Маркиза, эта разбитая трубка сохранила свое прежнее пламя, и я вамъ совтую не трогать ее, потому что она можетъ обжечь васъ’. Съ этого дня Штейнегге прекратилъ комплименты и поэтическія сравненія. У Марины была своя мечта — завладть дядей, заставить его ежегодно отправляться въ Парижъ, Туринъ, или въ Неаполь, въ какой-нибудь большой центръ удовольствій,— только не въ Миланъ,— и затмъ ждать дальнйшаго. Планъ этотъ пришелъ ей въ голову въ достопамятный вечеръ ея прізда, когда она попробовала, изъ какого металла вылитъ ея дядя. Она не мало боролась съ собой прежде чмъ ршиться аттаковать дядю, такъ какъ ей были противны всякія притворства. Она начала хвалить замокъ, садъ, аристократическіе кипарисы, озеро, горы, самую жизнь въ замк, какъ будто-бы она стала не только привыкать, но и проникаться расположеніемъ ко всей окружающей ее обстановк. Постепенно она забросила свою многочисленную переписку, такъ что графу уже не приходилось боле хмурить брови при вид кучи шиффрованныхъ, гербовыхъ и раздушенныхъ писемъ, приносимыхъ Рико съ почты. Его колкости по адресу этихъ легкомысленныхъ пріятельницъ едва было не нарушили терпливую работу Марины, веденную ею нсколько мсяцевъ, потому что за словомъ въ карманъ она не пошла-бы, но она сдержалась. Дорогіе ей французскіе писатели выходили изъ комнаты потихоньку или тогда, когда графъ не могъ ихъ видть. Графъ презиралъ все французское, кром бургундскаго и бордоскаго вина. Искренній республиканецъ, онъ уврялъ, что французы волочатся за прекрасными и великими идеями и позорятъ ихъ безъ жалости, какъ горничныхъ, чтобы потомъ бросить въ такомъ вид, что никто уже не хочетъ и дотронуться до нихъ. Онъ презиралъ французовъ за формулу:— ‘свобода, равенство и братство’ — гд второй терминъ, по его словамъ, помщенъ за первымъ, чтобы измннически уничтожить его. И такъ какъ въ его чувствахъ вообще не было мры, то онъ уврялъ что вс французскіе писатели, взятые вмст, не стоятъ записи блья, длаемой Джіованной, что Вольтеръ былъ шутъ, Тьеръ съ своею жалкой стратегіей — пустой риторъ, котораго-бы осмялъ Бонапарте, если-бы снова вернулся на свтъ. Когда онъ говорилъ о Ламартин, ‘этой огромной гитар, которую одурвшая республика надла себ на шею’, сильныя пьемонтскія слова вырывались у него точно пушечные выстрлы. Такого-же плохого мннія онъ былъ о народной масс и обо всей современной поэзіи, о роман на какомъ-бы то ни было язык. По его мннію, писатели только морфинизируютъ наше больное общество. Поэтому Марина не показывала ему своихъ французскихъ книгъ, но охотно и искренно говорила съ нимъ о религіи. У графа была своя собственная религія, можетъ быть не очень логическая, но опредленная и упорная, какъ вс его мннія. Убжденія Марины въ этомъ отношеніи не были такъ опредленны и ясны. Она долго была доброй католичкой, когда жизнь и чтеніе дали другое направленіе ея мыслямъ, ея борьба съ религіозными истинами показалась ей чмъ-то особенно важнымъ, чмъ-то въ род побды весны надъ зимой. Она совсмъ перестала соблюдать религіозныя обязанности, тмъ боле, что дядя поступалъ точно также. Ей хотлось-бы узнать его соображенія на этотъ счетъ, чтобы поддержать ими себя, но графъ не любилъ пропагандировать свой скептицизмъ. Онъ даже замтилъ ей, что было-бы недурно, если-бъ женщины всегда ходили къ обдн. Ей-же равенство и въ церкви было столь противно, какъ ея дяд политическое равенство. Ей казалось, что для образованныхъ классовъ должна существовать другая религія, безъ обрядностей и морали, которыя могли-бы быть замнены красотой и поэзіей.

Графъ не переносилъ музыки, и Марина остерегалась подходить къ фортепіано, когда онъ сидлъ въ библіотек. За то она ршительно противорчила ему въ живописи, и по этому пункту графъ былъ снисходителенъ: тутъ противорчіе не сердило его. Напротивъ, онъ глядлъ нжно на Марину, когда она сражалась за своихъ излюбленныхъ живописцевъ, старикъ вспоминалъ тогда о своей матери и умолкалъ. Не смотря на расположеніе дяди, отвращеніе Марины къ этому человку, равнодушному ко всякому изяществу, постепенно усиливалось. Ей было стыдно, что она, хотя-бы отчасти, скрываетъ свою душу. Она не была лицемркой и тысячу разъ готова была высказать графу, что не выноситъ его, что не обязана ему ничмъ, что не будетъ уважать и повиноваться ему, однако все таки этого не длала. Посл такой борьбы съ собой она обыкновенно садилась въ ‘Стрлу’ и, достигнувъ уединеннаго мстечка на берегу, поднималась въ горы съ такой энергіей, какую трудно было-бы ожидать отъ ея граціозной фигуры. Крестьяне — мужчины и двушки, встрчавшіе ее, кланялись ей, женщины — никогда. Он утверждали, что Марина отыскивала лшихъ, что она никогда не ходитъ къ обдн, что также проклята Богомъ, какъ и ‘та сумасшедшая’ изъ замка. Успокоивъ нервы усталостью, Марина спускалась къ озеру, гд ее ожидала лодка и Рико. Рико былъ вполн преданъ господамъ и выражался о нихъ такъ, какъ будто бы принадлежалъ къ ихъ семь. Онъ зналъ вс деревенскіе сплетни и толки, а по части легендъ и народныхъ разсказовъ былъ неистощимъ. Марина часто разспрашивала его о преданіяхъ, касавшихся несчастной владтельницы замка. Рико разсказывалъ ихъ на тысячу ладовъ, сообразно своему минутному настроенію, въ особенности заключительную катастрофу. То бдная женщина отправлялась прямо въ адъ, то мужъ приказывалъ ее бросить въ колодезь въ одной изъ сосднихъ долинъ, то лунные лучи выносили изъ тюрьмы несчастную плнницу и она исчезала въ эфир. Марину забавляли эти разсказы, передаваемые мальчикомъ на-половину наивно, на-половину лукаво. Почти годъ жила она въ замк, не заикаясь больше о путешествіяхъ. Здоровье ея дйствительно пошатнулось и нервное состояніе замтно усилилось. Она поршила воспользоваться этимъ, но пока цнила малйшее развлеченіе, хотя-бы состоявшее и въ болтовн Рико. Такъ наступилъ апрль 1863 года, а съ нимъ въ тиши заката и необычайный вечеръ для Марины.

Въ этотъ весенній вечеръ она прогуливалась въ саду вмст съ господиномъ небольшого роста, съ огромными руками и ногами, которыя онъ не зналъ куда двать. Это былъ мстный сельскій врачъ, котораго вс называли ‘художникомъ’ за его слабость красить себ бороду.

— Какъ жаль, докторъ, — говорила она, прислонившись къ ршетк и любуясь закатомъ, — какъ жаль, что мн вреденъ этотъ воздухъ! Какой вы злой, что не можете прибавить къ нему чего-нибудь и для меня!

‘Художникъ’ вздохнулъ про себя, сложилъ руки, склонилъ на правое плечо голову и началъ:

— Если-бъ я могъ, маркиза, если-бъ я могъ…

Дальше онъ ничего не могъ прибавить.

— Подумайте. Нельзя-ли бы построить для меня домикъ изъ стекла и желза, съ теплымъ, мягкимъ воздухомъ, какъ длаютъ для пальмъ и музъ? Почему вы не отвчаете, докторъ? Скажите, если мн не построятъ такого домика, что станется съ моимъ сердцемъ и нервами?

— Этого нельзя знать, маркиза, они могутъ сильно пострадать, особенно сердце (‘если-бъ я не былъ такимъ осломъ — думалъ въ эту минуту ‘художникъ’ — я долженъ-бы сказать тутъ что-нибудь любезное’). Конечно, у васъ сердце очень чувствительное…

— Къ пустот, — перебила его Марина.

— Къ пустот, — машинально повторилъ докторъ.— Съ такимъ сердцемъ можно, въ горныхъ мстахъ въ особенности, испытывать сильныя стсненія въ груди, въ этомъ важномъ орган можетъ развиться органическій порокъ, который приведетъ со временемъ и къ катастроф.

— Какъ это мило, докторъ! А нервы?

— Конечно, тутъ замшаны и нервы! Ваши нервы, находясь всегда въ этомъ горномъ воздух, произвели-бы революцію и захотли-бы командовать вами, понимаете? Этотъ воздухъ годится для васъ мсяца на три, на четыре въ годъ, не боле.

— Не боле, докторъ?

— Не боле.

— Берегитесь, — сказала Марина, съ совершенно серьезнымъ лицомъ, — повторять эти вещи дяд. Онъ подумаетъ, что я хочу ухать отсюда. Ну, а этой жертвы я никогда не потребую, милый докторъ, скоре буду отравляться ядомъ доброй матери природы. Я не старуха и не уродлива и вовсе не желаю сдлаться ими. А вы, докторъ?

Эти неожиданныя слова Марины и взглядъ, ихъ сопровождавшій, произвели на бднаго ‘художника’ такое дйствіе, какъ англійская мятная лепешка, положенная на языкъ, когда не знаешь, чувствуешь-ли холодъ или жаръ. Не смотря на возрастъ и некрасивость, докторъ былъ влюбчиваго темперамента. Онъ ухаживалъ за Фанни, лакомымъ кусочкомъ для него, привыкшаго къ похожденіямъ въ совсмъ другой области. Но комплиментъ Марины,— богини, о которой онъ никогда не смлъ и думать, — заставилъ его теперь потерять разсудокъ, онъ не замтилъ насмшливой улыбки на ея губахъ. Онъ не замтилъ и графа, медленно подходившаго къ нимъ съ заложенными за спину руками и съ опущенною головой.

— Что написано на песк, дядя? спросила его, улыбаясь, Марина.

— Написано, — отвтилъ графъ, — что вы слишкомъ долго гуляли и что докторъ дьявольски ухаживаетъ за вами. Не правда-ли, докторъ? Надньте, надньте свою шляпу. Ну, какъ вы нашли мою племянницу?

— Почти великолпно, — прервала Марина.— Объясните это дяд вашими научными терминами, докторъ. Что касается меня, я не въ состояніи слушать ужасовъ, которые вы будете передавать, и поэтому желаю вамъ добраго вечера.

Сказавъ это, Марина протянула доктору маленькую, нжную руку и, давши ему пожатіемъ понять необходимость молчанія, пошла къ дому. Она была уврена, что докторъ докажетъ графу необходимость увезти ее на нсколько времени подышать другимъ воздухомъ и не умолчитъ объ ея геройской ршимости накликать на себя милліонъ болзней, только, чтобы не требовать жертвъ отъ дяди. Въ эту минуту передъ ней предсталъ Рико съ предложеніемъ отправиться на ярмарку, бывшую въ этотъ день въ мстечк. Получивъ благопріятный отвтъ, онъ вбжалъ въ домъ, откуда вернулся съ ворохомъ шалей и подушекъ и затмъ помчался, какъ стрла, къ пристани. Марина медленно слдовала за нимъ. Какъ прекрасенъ былъ вечеръ и какъ хорошо скользила ‘Стрла’ по вод! Рико былъ въ удар, лодка неслась точно между двумя небесами въ большихъ кругахъ, оставляемыхъ веслами. Другихъ лодокъ не было видно, звуки музыки, то замирающіе, то боле сильные, доносились до нихъ съ берега порывами. Музыканты играли на площади мстечка, привлекая толпы двушекъ и молодыхъ людей, охотниковъ до танцевъ. Рико предложилъ грести къ берегу, но Марина приказала остановиться посреди озера. Онъ началъ было апологію оркестру, игравшему въ мстечк, расхваливать то того, то другого изъ музыкантовъ, ихъ инструменты, но Марина велла ему молчать.

Молчать ему?— Нтъ, они боле не играютъ, вотъ они приближаются, они здсь, нтъ, ихъ еще нтъ, они садятся на лодки, вонъ виднются огни и фонари. Вотъ теперь они ужъ въ самомъ дл дутъ. Играютъ, играютъ!

— Греби къ лодкамъ!— приказала Марина.

Впереди другихъ выступали дв лодки, освщенныя разноцвтными фонарями, биткомъ набитыя музыкантами, съ энергіею дувшими въ свои флейты, кларнеты, тромбоны и сопровождаемыя мрными ударами большого барабана. За ними слдовали другія лодки уже съ публикою. Посл каждаго нумера оттуда неслись крики одобренія, рукоплесканія, обращенія къ гребцамъ или рулевымъ. Флотилія, медленно двигаясь въ тишин темнаго озера, проходила передъ Мариною. Музыканты играли поппури изъ мелодій ломбардскихъ псенъ, и вс въ лодкахъ чувствовали себя одушевленными и нжностью и радостью. То ихъ чувства, то ихъ псни, зародившіяся въ нихъ самихъ, теперь могуче раздаются среди ихъ дорогихъ горъ. Музыканты играютъ съ особымъ одушевленіемъ, весла энергично ржутъ воду, старыя лодки выносятся впередъ, вс поютъ хоромъ подъ звуки оркестра:

Ужъ семь лтъ, какъ вышла замужъ я,

И была прелестной я блондинкой!

Наваливай на весла! Вотъ и этотъ старикъ на корм вспоминаетъ юность, наваливается всею грудью на весло и подтягиваетъ своимъ разбитымъ голосомъ:

Разъ гулялъ я по Милану,

Сильный дождикъ лилъ тогда —

То моя краса рыдала,

Что иду въ солдаты я!

Пой, старый лодочникъ! Вложи въ эту псню остатокъ огня, еще горящаго въ твоемъ сердц! Разв не было и у тебя твоихъ дней любви и счастья!

Рико тоже увлеченъ общимъ энтузіазмомъ, и забывши приличія, подтягиваетъ изо всхъ силъ:

То моя краса рыдала,

Что иду въ солдаты я!

Воздухъ неподвиженъ. На лсистыхъ склонахъ горъ всякая травка, каждый листикъ, не двигаясь, слушаютъ долетающую къ нимъ издали музыку, говорящую о любви. Безмолвно слушаютъ и соловьи. Изъ глубины водъ выскакиваютъ на свтъ факеловъ и фонарей удивленныя рыбы, а озеро, неподвижное какъ масло, слегка вздрагиваетъ на слдахъ, оставляемыхъ лодками и освщаемыхъ голубоватымъ свтомъ звздъ. Въ этотъ вечеръ горный воздухъ не былъ вреденъ Марин. Она, быть можетъ, предпочла-бы серенаду въ Беладжіо или на Большомъ канал въ Венеціи, но все-таки цнила поэзію и этого апрльскаго вечера, и эту наивную простоту народныхъ псенъ. А при мысли, что скоро покинетъ и озеро, и горы, относилась къ нимъ безъ вражды и наслаждалась музыкою и всею сценою, какъ однимъ изъ лакомствъ, рдкихъ для ея вкуса, привычнаго къ большимъ изысканностямъ. Когда музыка стала замирать вдали, и ‘Стрла’ медленно двинулась, точно противъ воли, къ замку, вс впечатлнія какъ-бы окрпли въ ея душ, размягченной этимъ вечеромъ. Вмст съ тмъ она испытывала странное ощущеніе страха, подобное тому, какое мы чувствуемъ при неожиданной, проходящей боли, оказывающейся потомъ предвстницею сильной болзни. Часы мстечка пробили девять. Ей показался страннымъ ихъ бой. Почему у нихъ сегодня другой звукъ? Она стала прислушиваться. У ней мелькнула мысль, что когда-то она уже находилась на этомъ озер, какъ разъ въ это самое время и на этомъ самомъ мст, что она и тогда, какъ теперь, прислушивалась къ бою часовъ и тогда ей точно также показалось, что бой отличался отъ обычнаго. Но когда это было? У нея и раньше случалось нсколько разъ, особенно въ дтств, подобное совпаденіе мыслей и обстоятельствъ, и она не могла дать себ отчета въ первомъ ихъ возникновеніи. Она разсказывала объ этомъ отцу, но отецъ пожималъ плечами: ‘кто обращаетъ вниманіе на подобные пустяки?’ Миссъ Сара замтила только: ‘ну, такъ что-жъ?’ Подруги увряли ее, что съ ними это случалось каждый день. Марина не стала боле говорить объ этомъ, но про себя порою не могла не думать объ этой странности.

Эти обрывки воспоминаній всегда касались самыхъ безразличныхъ обстоятельствъ ея жизни, поэтому у нея всегда оставалось нкоторое сомнніе — шло-ли дло о настоящихъ воспоминаніяхъ или галлюцинаціяхъ? На этотъ разъ, думая и обдумывая все, что она могла только припомнить, она уврилась, что никогда не могла быть на озер въ этотъ часъ, слдовательно, она была жертвою галлюцинаціи. Когда она вернулась въ замокъ, графъ уже легъ спать. Она прошлась по галере, вошла къ себ, взяла одну книгу, затмъ оставила ее, взяла и бросила также и другую, попробовала писать письмо и разорвала начатый листъ. Затмъ сняла съ пальца пару колецъ, бросила ихъ на опущенную доску стараго бюро, служившаго ей письменнымъ столомъ, и подошла къ фортепіано. Она съиграла одинъ изъ любимйшихъ своихъ отрывковъ — сцену заклинанія изъ ‘Роберта’. Она играла съ такимъ жаромъ, какъ будто въ ней самой воплотились, но еще съ большею силой, страсти гршницъ, вызванныхъ Бертрамомъ. На сцен ‘Искушенія любовью’ она остановилась, будучи не въ силахъ продолжать. Огонь томилъ ее, мшалъ ей дышать. Она прислонилась къ пюпитру, казалось и онъ пылалъ, какъ она. Она встала, смотря въ пустоту. Звуки преслдовали ее въ воздух, ей казалось, что она вдыхаетъ ихъ въ себя, какое-то сладостное ощущеніе пробгало по ея рукамъ и плечамъ. Наконецъ она опустила глаза на полъ, уставила ихъ невольно на какой-то предметъ, сверкавшій у ея ногъ и постепенно привлекшій ея вниманіе. Это было одно изъ колецъ, брошенныхъ ею на бюро. Она стала искать другое. На доск его не было, не было его и въ глубин, не виднлось и на полу. Марина, разсердилась, стала искать его даже подъ доской. Ничего! Она опустила руку въ пустоту бюро, находившуюся между двумя рядами ящичковъ. Тамъ нащупала она небольшую ямку, а въ ней — кольцо. Не будучи въ состояніи достать его двумя пальцами, она попробовала вытащить его, прижимая указательный палецъ къ дереву. Къ ея удивленію кольцо не поддавалось, точно захваченное крючкомъ. Въ то время, какъ Марина разнымъ образомъ пробовала преодолть неожиданное сопротивленіе, послышался ударъ пружины, доска, на которой держалась ея рука, опустилась на нсколько сантиметровъ, и кольцо выкатилось. Удивленная Марина поспшно отдернула руку, потомъ, опять попробовавши пустоту, увидла, что рука теперь входила гораздо боле прежняго и что въ глубин находились какіе-то предметы. Она вынула ихъ одинъ за другимъ. То были молитвенникъ, маленькое зеркальцо въ серебряной оправ, прядь блокурыхъ волосъ, перевязанная черной шелковой ленточкой, и перчатка. Марина съ удивленіемъ разглядывала каждый предметъ. Волосы были тончайшіе, точно волосы ребенка, перчатка на одну пуговицу — узенькая, маленькая, она отзывалась чмъ-то живымъ, точно въ ней еще заключалось ощущеніе нжной ручки, которая когда-то носила ее. Кому принадлежало все это? Какое намреніе руководило тмъ, кто спряталъ это? Марина снова обшарила пустоту, надясь найти объясненіе, какой-нибудь листокъ, но безуспшно. Она опять принялась разсматривать предметы. Ей казалось, что каждый изъ нихъ порывался крикнуть ей: ‘пойми!’ Повертывая во вс стороны зеркальце, она замтила, наконецъ, на немъ нсколько знаковъ, вырзанныхъ вроятно алмазомъ: это были буквы и цифры, написанныя слабою и неврною рукой. Терпливо разбирая, Марин удалось прочесть слдующую лаконическую надпись:

‘Я — 2 мая 1802’.

Марин показалось, что какъ будто-бы какое-то отдаленное воспоминаніе блеснуло въ ея душ. 1802 годъ! Не въ это-ли время жила въ замк несчастная узница, съумасшедшая легенды? Должно быть это она! Эта перчатка, эти волосы были, стало быть, тмъ, что отъ нея осталось на земл! Кмъ-же они спрятаны? Марина, почти не отдавая себ отчета въ томъ, что длаетъ, схватила молитвенникъ и начала его перелистывать. Оттуда выпалъ сложенный листокъ, исписанный пожелтвшими, порою трудно разбираемыми строками. Она развернула его и прочла:

‘2 мая 1802.
На память обо мн’.

‘Пусть я вспомню себя во имя Бога! Иначе для чего мн возрождаться вновь? Я молилась Мадонн и св. Цециліи, чтобы он открыли мн имя, которое я буду тогда носить, он не захотли сдлать этого! Все-таки, каково-бы ни было твое имя, ты, которая найдешь и прочтешь эти слова, знай, что въ теб живетъ мой несчастный духъ. Прежде чмъ родиться, сколько ты выстрадала (это ‘сколько’ было повторено крупными буквами десять разъ) съ именемъ Цециліи! Вспомни, Марія Цецилія Варрега-ди-Камольи, несчастная жена графа Эммануила д’Орменго. Вспомни вечеръ 10 января 1797 года въ Гену, въ дом Бриньоле, вспомни блдное лицо, родимое пятнышко на правой щек сестры Пеллегрины Кончетты, вспомни Ренато, красный съ голубымъ мундиръ, эполеты и золотой воротникъ, и блую розу на балу Доріа. Вспомни черный портшезъ, снгъ и женщину изъ Бусалло, общавшую молиться за меня. Вспомни видніе въ этой комнат въ 2 часа по полуночи, огненныя слова, блествшія на стнахъ, слова незнакомаго мн языка, и все-таки столь ясныя для меня, уразумвшей въ нихъ утшеніе и божественное общаніе. Мн невозможно передать эти слова, я помню лишь ихъ смыслъ! Они говорили, что душа моя снова возродится, что я буду снова жить въ этихъ стнахъ, что здсь я отомщу, здсь я полюблю Ренато и вновь буду имъ любима, говорили они еще что-то темное, непонятное, можетъ быть произносили имя, которое онъ тогда будетъ носить! Я хотла бы описать всю мою жизнь, но у меня нтъ силъ. Удовольствуюсь этими строками. Перемни твое имя: пусть я вновь буду Цециліей, пусть онъ будетъ любить Цецилію! Это бюро принадлежало моей матери, никто не знаетъ его секрета. Я кладу сюда зеркальце въ серебряной оправ, которое мама получила въ Париж отъ Каліостро. Я смотрлась теперь въ него много, много времени: зеркало удерживаетъ обликъ лица, которое послднимъ смотрится въ него. Я вырзала числа брилліантомъ моего кольца. Вотъ мои волосы, ты не узнаешь ихъ? подумай! Мн странно говорить съ тобой, какъ будто-бы ты не сама я! Какъ нжны и прекрасны мои волосы!

И они должны быть похоронены безъ ласки, безъ нжнаго поцлуя любви! Какъ они блокуры! И должны быть похоронены! Ты тоже, моя ручка! Вмст съ волосами кладу перчатку, чтобы вспомнить о теб, моя ручка! Замть, что мизинецъ перчатки коротокъ для меня. Кто знаетъ, буду-ли я имть такую-же маленькую, нжную ручку! цлую ее. Прощай! Мн остается жить немного дней. Сегодня вечеръ 2 мая 1802 года. Окна открыты. Я не знаю часа, у меня нтъ часовъ. Вотъ мои впечатлнія: теплый воздухъ, запахъ лса, голубое небо, такое нжное и красивое! Неужели-же ты не припомнишь ни этихъ голосовъ на озер, ни этого звона колоколовъ, ни моихъ слезъ, такихъ горючихъ?

‘Духъ мой, запечатлй хорошенько въ себ все: графъ Эммануилъ д’Орменго и его мать — мои убійцы! Каждый камень этого дома ненавидитъ меня, никто не иметъ сожалнія ко мн! Изъ-за цвтка, изъ-за улыбки, изъ-за клеветы! О, нтъ, о, теперь, ужъ нтъ! Теперь со всею волею, со всмъ желаніемъ я вся его, вся! Вотъ уже пять лтъ и четыре мсяца, какъ я заперта здсь, они не разговариваютъ со мною. Когда меня понесутъ въ церковь, можетъ быть придутъ и они, эти лицемры будутъ въ траур, съ печальнымъ лицомъ для постороннихъ, и будутъ отвчать священникамъ: Lux perpetua luceat еі. Тогда-то, тогда я хотла-бы встать изъ гроба и заговорить! Отецъ мой, мать моя, неужели правда, что вы умерли, что вы не можете защитить меня? О, эти д’Орменго, подлые, подлые, подлые! Они не страдаютъ!…

‘Я должна остановиться на минуту. Мысли не слушаются меня, он несутся разомъ, собираются здсь, въ мозгу, въ голов, терзаютъ меня, и я не могу успокоиться.

‘Прощай, солнце, прощай, нтъ, до свиданія!

‘Черная, черная дверь, не открывайся еще! погоди немного!

‘Успокойся!… Вотъ наставленія для того дня:

‘Когда въ моей второй жизни я найду и прочту эту рукопись, надо мн тотчасъ стать на колни и возблагодарить Бога, затмъ, сравнивъ мои ныншніе волосы съ прежними, примривши перчатку и посмотрвшись въ зеркало, разбить его: стекло надо перемнить, если оно должно служить для другой жизни, потомъ уложу все попрежнему. Надо нажать пуговку, чтобы доска снова стала на свое мсто.

‘Имть слпую вру въ божественное общаніе и предоставить все совершить Богу.

‘Надъ ними-же, будь это ихъ дти, внуки или только родные, пусть разразится месть надо всми! Здсь, дожидайся ее, здсь’!

‘Цецилія’.

Марина съ жадностью читала рукопись, не понимая ее. Она перечла ее вновь. При словахъ: ‘ты, которая найдешь и прочтешь эти слова, узнай, что въ теб живетъ мой несчастный духъ’ — она остановилась, раньше она не обратила на нихъ вниманія. Ея взоръ теперь не отрывался отъ этихъ словъ, ея руки дрожали. Но это продолжалось недолго: она продолжала читать, ея руки, казалось, окаменли. Дойдя до словъ: ‘надо тотчасъ стать на колни и возблагодарить Бога’, она закрыла рукопись и осталась неподвижной, склонивъ на грудь голову. Развернувши вновь рукопись, она прочла ее въ третій разъ, затмъ положила ее и взяла прядь волосъ. Ея руки двигались медленно, но въ ихъ движеніяхъ не было ничего нервнаго, лицо казалось мраморнымъ и на немъ не выражалось ни недоврія, ни вры, ни страха, ни жалости, ни удивленія.

Послышались тяжелые шаги въ корридор. Марина измнилась разомъ: ея глаза заблистали, лицо покрылось краской, она поспшно закрыла бюро и бросилась къ двери. То была Фанни, имвшая поступь кирасира.

— Уходи, — сказала Марина.

— Ахъ, Богъ мой, что случилось?

— Ничего, сегодня мн тебя не нужно, ступай спать, — возразила Марина обычнымъ голосомъ и съ обычнымъ выраженіемъ лица.

Фанни ушла.

Марина прислушивалась къ ея шагамъ, покамстъ она не спустилась съ лстницы, и только тогда вернулась къ бюро. Она колебалась открыть его, принялась разсматривать іероглифы и загадочныя фигуры изъ слоновой кости, врзанныя въ черное дерево, эти фигуры въ настоящую минуту представлялись ей точно похоронной процессіею привидній, высланныхъ таинственными силами. Наконецъ, она ршилась и опустила доску. Невольно она вздрогнула: бюро было затворено слишкомъ поспшно и зеркальце разбилось въ куски, какъ-бы исполняя волю Цециліи. Она снова прочла послднюю страницу рукописи, распустила свои волосы, взяла одну прядь ихъ и сравнила ее съ найденною прядью, сходства не было. Она взяла перчатку. Какъ она холодна! Нтъ, и перчатка также не подходила! Она была слишкомъ мала.

Марина спрятала въ тайникъ рукопись, молитвенникъ, перчатку, прядь волосъ, оправу зеркальца съ его кусочками и сильно нажала пуговку, пружина подняла доску кверху. Посл этого она упала на колни, положила руки на край бюро и опустила на нихъ лицо. Свча, освщавшая золотистыя волны ея волосъ, казалась единственнымъ живымъ существомъ въ комнат, пламя вздрагивало и удлинялось, горло то жарче, то опускалось, какъ будто-бы хотло склониться къ Марин, спросить ее: что съ тобой? Но если-бы духъ огня и заговорилъ-бы этому маленькому розовому ушку, онъ не услыхалъ-бы отвта: въ этой колнопреклоненной фигур не было больше ни чувствъ, ни голоса, сердце ея едва билось, кровь почти остановилась. Ея разумъ и воля боролись съ призракомъ, внезапно явившимся ей съ мрачнымъ намреніемъ проникнуть въ ея мозгъ, высосать ея жизнь и душу и занять ихъ мсто. Въ другіе моменты скептицизмъ Марины, пріобртенный ею отъ свтской жизни, не позволилъ-бы призраку даже и приблизиться къ ней, но скептицизмъ, покрывавшій ея мысли въ спокойное время, какъ налётъ покрываетъ стоячія воды, теперь сразу разорвался и исчезъ въ неизъяснимомъ смущеніи духа, испытанномъ ею еще при возвращеніи въ замокъ. Первое впечатлніе ея при мысли, подсказанной рукописью, было смятеніе, она сейчасъ-же побдила его, ршилась хладнокровно вникнуть во все, разобраться въ каждомъ слов. Собравши всю волю, вс силы и обдумывая прочитанное, она слышала внутренній голосъ, ясно говорившій ей: — нтъ, это неправда!

И вмст съ тмъ сейчасъ-же усомнилась въ этомъ голос: онъ могъ имть значеніе только въ качеств вывода изъ цлаго ряда соображеній и посылокъ, черезъ которыя мысль ея пронеслась съ быстротою молніи. Надо вернуться къ началу, обдумать все шагъ за шагомъ.

Эта женщина была помшана. Въ этомъ Марину утверждало общее мнніе, въ этомъ признавалась она сама, за это говорилъ лихорадочный безпорядокъ ея мыслей, если уже не было достаточно для того самой сущности ея рукописи. Идея вторичнаго земного существованія — имла-ли въ себ что-нибудь оригинальное, что заставило-бы подозрвать указаніе свыше, заставило-бы относиться серьезно къ ея видніямъ? Нтъ, эта гипотеза такъ же стара, какъ міръ, извстна всмъ. Бдняжка могла прочесть или слышать о ней, а въ день несчастья найти ее въ своей памяти, тогда она ухватилась за нее, нашла въ ней свое утшеніе. Виднія? Стны отвтили бдной узниц то, о чемъ она ихъ спрашивала со всей энергіею своей воли и воображенія, он отвчали утвердительно. Что означали волосы, перчатка, зеркало? Для чего нужно сравнивать перчатку, волосы мертвой съ рукою и волосами живой? Надялась она возродиться или воскреснуть?

Итакъ рукопись была плодомъ сумасшествія, только обрывками прежней жизни, пробуждавшейся временами въ сознаніи бдняжки. Но Марина могла думать и иное. Душа, открой твою тайну! Она вопрошала себя относительно воспоминаній, указанныхъ въ рукописи, подобно тому, какъ мы, наклоняясь надъ глубокимъ колодцемъ, ждемъ — откликнется ли эхо на нашъ голосъ.

Камольи? Ни малйшаго воспоминанія! Генуя? Молчаніе. Сестра Пеллегрина Кончетта, Ренато? Тоже самое!! Дворецъ Доріа, дворецъ Бриньоле, Бусалла, Оледжіо? Безъ отвта, все тоже молчаніе! Точно безмолвіе въ станціонной зал, когда кондуктора выкликаютъ путешественникамъ цлый рядъ городовъ, куда никто не детъ. А, можетъ быть, путешественники и есть, но они спятъ?

— Это безуміе!— воскликнула Марина, — и я смшна, что такъ ломаю себ голову! Смшна!— громко повторила она и встала. Слово, сорвавшееся съ ея устъ, показалось ей однако боле рзкимъ, чмъ сама мысль, вызвавшая это слово, даже лишнимъ и фальшивымъ. Вмст съ тмъ всмъ существомъ ея начало овладвать глухое безпокойство, смна усталости и порыва, какое-то глухое сопротивленіе ея вол. Необычаенъ вдь случай, приведшій ее въ цвт молодости и красоты изъ Парижа сюда, въ эту комнату, въ которой не жили цлыхъ семьдесятъ лтъ. Удивителенъ случай, благодаря которому кольцо попало на пуговку, и она могла прочесть: ‘ты, которая найдешь и прочтешь эти слова, знай, что въ теб живетъ мой несчастный духъ’.

Галлюцинація! Но гд же въ этой рукописи слдъ пустой болтовни? Напряженность, безпорядокъ, да,— но чего стоитъ пятилтнее заключеніе и потомъ такая странная, хотя бы и старая мысль! Разв это даетъ право не врить? Марина вздрогнула, ей показалось, что къ ней обращаются, что ее молятъ миріады душъ, тоже имвшихъ эту вру, на минуту ей показалось даже, что он уносятъ ее съ собой. Кровь обращалась у нея все быстре, разумъ и воля исчезли. Она не помнила ни о Гену, ни Камольи и Ренато, ни одного дня прежняго существованія, ни одного часа, но за то припоминала мгновенія! Сколько разъ у нея мелькала мысль о мгновеніяхъ прошлаго, скрытаго во мрак! Напримръ, хотя бы въ этотъ самый вечеръ звонъ колоколовъ?!… У нея похолодла кровь, непонятная сила сжала ей горло, она съ ужасомъ почувствовала, что тонетъ. Въ ней пробудился инстинктъ самосохраненія. Она ухватилась за мысль, что Цециліей она не могла быть, такъ какъ въ жилахъ у нея текла кровь д’Орменго, но безжалостное сердце подсказывало ей — нтъ, при чемъ тутъ кровь? ты ненавидишь, постоянно ненавидла твоего дядю, мщеніе будетъ, стало быть, только боле жестокимъ, Богъ, чтобы ты лучше совершила это мщеніе, помстилъ тебя въ самую семью твоего врага.— Марина испугалась, хотла избжать борьбы. Она схватила свчу и бросилась въ спальню. Окна были отворены, порывъ втра задулъ пламя, она хотла зажечь огонь, но не понимала, что длаетъ. Безъ силъ прислонилась она къ подоконнику. Ей тотчасъ же пришло въ голову, какъ въ вечеръ ея прізда въ замокъ она смотрла ночью изъ этого же окна, и какъ уже тогда въ памяти ея явилась мысль о чемъ-то знакомомъ и страшномъ, виднномъ ею раньше, во дни ея беззаботной жизни. Это было послднимъ ударомъ для нея, волненіе охватило ея умъ, помрачило зрніе, она ясно слышала, какъ вокругъ нея поднимается говоръ тысячи существъ, какъ все соединяется въ одинъ голосъ, она схватилась за голову обими руками и упала безъ чувствъ… При слабомъ мерцаніи звздъ на полу недвижно лежала блая фигура. Въ замк все спало, изъ сада неслось пніе соловьевъ и веселая стрекотня кузнечиковъ, безпокойные порывы апрльской ночи любопытно врывались въ окна, шарили въ комнат, перешептывались между собой, издалека, вроятно, съ запоздавшей лодки на озер доносилась веселая псня:

‘Что мн длать въ Новомъ Свт?

Я нарву букетъ цвтовъ,

Весь осыпанный росою,

И снесу его Нинетт’.

Только фонтанъ во двор съ таинственнымъ шумомъ разсказывалъ цвтамъ долгую, долгую исторію, которую они слушали съ благоговйнымъ молчаніемъ: ни одинъ листокъ не шевелился во двор. Можетъ быть, онъ именно разсказывалъ женщин, лежавшей въ обморок, но людямъ невозможно было бы понять изъ его разсказа ни одного слова, узнать, звали ли эту женщину Мариной ли Маломбра или Цециліей Варрега.

Слдствіемъ этой ночи для Марины была горячка, причину которой никто не могъ понять. Въ бреду у больной вырывались намеки и слова, относившіеся къ впечатлніямъ достопамятной ночи, но такіе неопредленные, что на нихъ не обратили вниманія. Воля Марины, хотя и ослабвшая отъ болзни, все-таки продолжала бороться по первоначальному импульсу: она хотла молчать, хотя присутствіе графа было для нея ужасно. Когда больная видла графа или только слышала въ корридор его шаги, она впадала въ бшенство, начинала кричать или стонать. Вслдствіе этого посщенія графа прекратились. Это отвращеніе обратило на себя вниманіе прислуги и кумушекъ мстечка. Появились разные разсказы. Самымъ достоврнымъ считалось то, что графъ хотлъ жениться на Марин противъ ея воли, вслдствіе чего она и сошла съ ума. Знаменитый профессоръ В…. вызванный изъ Милана на помощь бдному ‘художнику’, ничего не понимавшему въ этомъ странномъ для него случа, счелъ необходимымъ коснуться деликатнаго вопроса объ антипатіи, выказываемой графу Мариною, и сдлалъ это очень тонко, подъ предлогомъ научнаго интереса болзни. Отвтъ графа былъ вовсе не дипломатиченъ.

— Моя племянница, — сказалъ онъ, — обязана мн кое-чмъ, но не настолько, чтобы ненавидть меня. Она — умная двушка, а я старикъ, чуть не впавшій въ дтство, я думаю, что во многомъ мы съ ней противоположны. Не смотря на это, мн никогда не приходило въ голову жениться на ней, о чемъ, по всей вроятности, вамъ сообщилъ здшній докторъ, который хотя бы и неумышленно напитывается всякою глупостью, какъ губка. Что касается до племянницы, то сперва наши отношенія были боле непріятны, чмъ слдуетъ, потомъ они сдлались много лучше, по крайней мр, съ моей стороны. Вообще же, я думаю, дорогой профессоръ, если у кого-нибудь свернулось соображеніе на сторону, то, если онъ скажетъ черное, нужно понимать, что онъ разуметъ блое.

Ученость миланскаго профессора, при помощи скромнаго невжества его товарища, побдила болзнь, черезъ шесть недль Марина показалась на галере. Она была блдна, ея глаза увеличились и покрыты были точно дымкою, казалось, что втерокъ можетъ разбить ее такъ же легко, какъ разбиваетъ тонкую струйку фонтана. Красота и сила скоро вернулись къ ней, но внимательный наблюдатель замтилъ бы перемну въ выраженіи ея лица. Черты ея казались боле ршительными, глаза порою имли видъ удивленный, или же въ нихъ блестлъ печальный огонекъ, не замчавшійся раньше. Все прежнее — хотя и легкое — притворство Марины совершенно исчезло, самая память объ этомъ сердила ее. Ея изящность, прежде такъ согласовавшаяся съ строгою обстановкою дяди, теперь приняла странный, вызывающій оттнокъ. Масса раздушенныхъ писемъ съ гербами снова начала приходить въ замокъ съ каждою почтой. Безконечное количество драмъ и французскихъ романовъ присылалось въ замокъ книжнымъ магазиномъ Дюмоляра. Во всякое время дня слышались на фортепьяно — былъ ли графъ въ библіотек или нтъ, — страстныя мелодіи Беллини, Верди и Мейербера. Мейерберъ и Моцартъ были единственными музыкантами, которымъ Марина прощала нмецкое происхожденіе, первому — благодаря его французскому гражданству, второму — за его ‘Донъ Жуана’. Вновь начались необузданныя прогулки по озеру и горамъ ночью и днемъ, не смотря на втеръ и на дождь,— прогулки, въ которыхъ Рико исполнялъ съ энтузіазмомъ и собачьей преданностью обязанности проводника и кавалера. Кром того, Марина, къ великому удивленію жителей мстечка, стала посщать церковь, куда раньше никогда не заглядывала. Пробужденіе ея религіознаго рвенія было все-таки нсколько странно, такъ какъ въ праздники она никогда не являлась у обдни, она ходила въ церковь, когда въ ней никого не было. Разъ она даже поразила экономку священника, потребовавши у нея открыть церковь вечеромъ. Первое движеніе экономки было запереть ей передъ носомъ дверь, однако она ограничилась тмъ, что пошла просить священника отказать ‘этой вдьм’ подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Священникъ, однако, прочтя ей наставленіе, самъ пришелъ отпереть церковныя двери Марин, которую онъ видалъ во время своихъ рдкихъ посщеній замка. Не трудно вообразить себ отношенія между дядей и племянницею, ихъ можно было сравнить съ двумя противоположными электрическими полюсами, которые при взаимномъ прикосновеніи вызывали чуть не молніи. О путешествіяхъ Марина боле не думала. Во время ея выздоровленія докторъ заговорилъ объ этомъ, давая понять, что согласіе графа обезпечено. Она отвтила, что не намрена вызжать изъ замка, что ей полезенъ здшній воздухъ и что докторъ ничего не понимаетъ. Она видлась съ графомъ можно сказать лишь за обдомъ, но война у нихъ длилась постоянно. Даже и неодушевленные предметы приняли участіе въ этой глухой борьб и принимали сторону то одного, то другой. Иныя двери или окна Марина приказывала отпирать, графъ запирать, старое кожаное кресло въ картинной галере ежедневно обязательно выдвигалось къ картин Каналетто, и каждый день приказывали его ставить на прежнее мсто. Фанни выставляла имя и желанія своей ‘госпожи’, остальные слуги противуставляли авторитетъ графа, добродушная Джіованна старалась примирить об стороны, но ей это не удавалось, а получала она въ награду разв дерзости Фанни. Графъ не выносилъ духовъ, этого было достаточно, чтобы Марина начала ихъ употреблять больше, чмъ слдуетъ. Французскія книги, разбросанныя тамъ и сямъ, смялись въ лицо старому галлофобу, дрожавшему отъ негодованія при ихъ вид. Красивйшіе цвты въ саду исчезали, едва распустившись, не смотря на жестокія распеканія графомъ садовника и Фанни, которой изъ чувства самолюбія онъ приписывалъ эти набги. Съ нею онъ, конечно, не сдерживался и однажды чуть не бросилъ ее въ воду, для Фанни это было выгодно, потому что графъ, раскаявшись въ своемъ гнв, отложилъ въ сторону намреніе немедленно выгнать ее. Тмъ не мене вспышки продолжались постоянно и почти всегда боле чмъ слдовало, такъ какъ собственно вспышки были по адресу Марины. Передъ ней графъ обыкновенно сдерживался, отчасти вслдствіе уваженія къ покойной сестр, которую очень любилъ, отчасти изъ рыцарскаго чувства или изъ боязни выйти изъ границъ приличія. На первыхъ порахъ поведеніе молодой двушки вызвало рзкіе упреки съ его стороны, отраженные ею съ нервною холодностью, полною затаеннаго волненія. Графъ оставилъ тотчасъ же этотъ опасный путь и принялъ систему суроваго молчанія, систему, насыщенную электричествомъ, бурно разряжавшимся негодованіемъ съ одной стороны и ироніею съ другой Иногда бывало что-то въ род полубурь, оставлявшихъ такую-же напряженную атмосферу, какъ и прежде. Бдному Штейнегге совсмъ не везло, Марина ежеминутно находила возможность оскорблять его.— ‘Я знаю,— какъ-то сказалъ онъ графу,— что имю несчастіе не нравиться маркиз, можетъ быть этому причиною моя старая физіономія, которую я не могу перемнить. Если мое присутствіе увеличиваетъ ваши семейные споры, скажите откровенно! Я уйду’.— Графъ отвчалъ, что пока онъ все еще хозяинъ дома, и что если бы князь Меттернихъ предложилъ Штейнегге мсто управляющаго надъ своими погребами въ Іоганнисберг, то онъ отпустилъ-бы его, въ иномъ же случа — нтъ. Спустя годъ посл открытія тайны Марина получила отъ книгопродавца, вмст съ четырьмя или пятью французскими новинками, итальянскую книгу: это былъ романъ подъ заглавіемъ ‘Сновидніе’, написанное нкіимъ Лоренцо. Марина не уважала итальянскихъ книгъ и не имла ни малйшаго желанія читать этотъ романъ. Она прочла его вслдствіе недосмотра Фанни, принесшей его какъ-то разъ утромъ на бордъ ‘Стрлы’ вмсто ‘Homme de neige’. Выйдя на берегъ въ своемъ любимомъ укромномъ уголк, Марина замтила ошибку и посл перваго момента негодованія попробовала читать его. Содержаніе романа слдующее: молодой человкъ, утомленный чрезмрною мозговой работою, видитъ необычайный сонъ, въ которомъ, какъ онъ полагаетъ, въ вид предостереженія заключается его будущее. Факты, объясняемые имъ съ этой точки зрнія, поддерживаютъ первую часть его сновиднія. Проходитъ пятнадцать лтъ. Первая хорошая часть сна осуществилась, теперь очередь за окончаніемъ. Вторая часть предсказывала любовь, которая должна привести его къ ужасающей катастроф. Въ 36 лтъ онъ, отецъ семейства, человкъ, живущій въ уединеніи отъ свтскаго шума изъ тайнаго опасенія, внушеннаго ему сновидніемъ, влюбляется въ женщину, встрчи съ которой избжать не могъ. Эта женщина представляетъ собой идеалъ, который легче встртить въ романахъ, чмъ въ жизни. Она длитъ его страсть, не смотря на геройскія усилія своей воли. Оба борятся, чтобы спастись, желаютъ разойтись, но все — небо, земля, люди — кажется, устраиваетъ заговоръ противъ нихъ. На краю пропасти, гд ихъ ожидаетъ несчастье и безчестье, у него вырывается фатальный секретъ: онъ указываетъ на предопредленіе, съ которымъ бороться безполезно. Тогда въ негодованіи, что должна уступить судьб, а не своему сердцу, она ршается пожертвовать своимъ чувствомъ для счастья дорогого человка. Вмст съ негодованіемъ въ ней пробуждается и вра, они расходятся безъ паденія. Онъ мало-по-малу забываетъ все, живетъ спокойно, счастливо, она умираетъ.— Разсказъ написанъ съ небольшимъ знаніемъ общества и людей, но съ нкоторою долею психологіи и наблюдательности, описанія природы въ немъ сносны, фантастическій элементъ введенъ довольно искусно. Однимъ словомъ при нкоторыхъ условіяхъ романъ могъ бы обратить на себя вниманіе и заслужить лучшій жребій.

Марин, повидимому, онъ понравился, потому что, когда она начала читать книгу, фіолетовая тнь горы еще покрывала большую часть озера вн бухточки, когда же закрыла ее, солнце озаряло лса, находившіеся надъ ея головою, а вода приняла изумрудный оттнокъ: тнь горъ ушла. Марина вернулась въ замокъ съ мыслями, навянными романомъ. Она хотла знать автора, поговорить съ нимъ. Врилъ-ли онъ тому, что написалъ? Думалъ-ли онъ о возможности противиться судьб, о побд надъ нею? Если судьба была-бы побждена, то можно-ли назвать ее судьбой? А если это не судьба, стало быть, есть злыя существа высшаго порядка, смющіяся надъ нами, представляющія намъ ложь подъ видомъ правды такъ естественно, что невольно поражаютъ наше воображеніе? Отвта на эти вопросы не было, а Марина хотла отвта. Она не колебалась ни минуты. Не подумавъ кому и какъ она отправитъ письмо, она разомъ написала восемь страничекъ сжатымъ, довольно неправильнымъ англійскимъ почеркомъ, окрещеннымъ еще миссъ Capoir за ‘англо-индйскій’. Восемь страничекъ эти блестли остроуміемъ и одушевленіемъ. Марина приняла тонъ элегантной незнакомки, умющей тонко смшивать иронію съ серьезностью и грацію съ надменностью.

Она подписалась ‘Цециліею’ и посл минутной нершительности прибавила слдующій post-scriptum:

‘Хотла-бы знать, врите-ли вы, что душа можетъ имть нсколько земныхъ существованій. Если авторъ ‘Сновиднія’ не пользуется почтовыми ласточками или голубями, то пусть онъ по-просту вышлетъ свой отвтъ доктору R. въ Миланъ, до востребованія’.

Затмъ Марина написала слдующую записку своей пріятельниц Джуліи де Белла:

‘Помоги мн въ небольшой шутк, робкой и неопасной. Представь себ, я прочла, сама ужъ не знаю какъ, одинъ итальянскій романъ. Не подымай носикъ и слушай меня. Этотъ романъ точно боязливый господинъ, въ слишкомъ темныхъ перчаткахъ и свтломъ галстух, онъ неловко входитъ въ твой салонъ, здоровается съ полдюжиною лицъ прежде чмъ доходитъ до тебя, четверть часа не знаетъ, гд ему ссть и наконецъ ршается помститься какъ можно дальше отъ дамъ. Но затмъ, когда разговорится, онъ не похожъ ни на кого изъ твоего круга, у него есть мысли, онъ говоритъ съ огнемъ, это — мужчина. Есть-ли у тебя мужчины въ салон? Если есть, то pardon.

Мн не важно знать имя и личность автора, скрывающагося подъ именемъ Лоренцо. Пусть онъ будетъ хоть простой смертный, какой-нибудь Матвй и вдобавокъ блондинъ. Мн пришелъ капризъ завести литературную переписку, а у меня такъ мало капризовъ, что я могу ихъ выполнить вс. Y* пишетъ X*! Это должно быть интересно, въ особенности если X* отвчаетъ Y*. Можетъ статься, что X* — остроумная согласная, это чрезвычайно позабавило бы бдную, скучающую Y*! Ну-съ, X* не долженъ знать, откуда онъ получитъ мое письмо, видишь, что опасности тутъ нтъ?

Ты отправишь прилагаемое письмо по назначенію. Но этого недостаточно: черезъ нсколько дней справься, пожалуйста, на почт — нтъ-ли письма на имя доктора R. и пришли его мн.

Я дала этотъ адресъ, какъ наимене компрометирующій меня, и разсчитываю на тебя. Услуга такъ невинна, что ты можешь попросить разршенія на нее отъ твоего мужа. Во всякомъ случа не называй меня. У меня будетъ кое-что и для тебя: я пришлю частичку моего озера для твоего сада въ Милан.

Мой привтъ ton tr&egrave,s haut seigneur et matre, если ты его когда видишь. Прощай, дорогая. Перечитываю старую книгу ‘Amour’ Стендаля. Написана au bistouri.

‘Марина’.

Джулія де-Белла, совершившая изъ любопытства нсколько глупостей, гораздо мене разумныхъ, чмъ та, что собиралась сдлать Марина, отвчала въ шутливомъ тон, прочтя подруг нсколько наставленій изъ своего эластическаго кодекса нравственности, но въ конц концовъ согласилась — съ уговоромъ прочитывать письма прежде ихъ отсылки: она была серьезная женщина. Отвтъ автора ‘Сновиднія’ не заставилъ ждать себя долго. Въ письм онъ поддерживалъ — съ большимъ жаромъ, чмъ съ логикою — мысли своего романа относительно судьбы и непобдимую власть человческаго духа, желающаго чего-нибудь. Онъ доказывалъ, что воля есть главный элементъ, опредляющій самый видъ событій, въ которыхъ мы принимаемъ участіе, но мняющаяся, неизвстная величина, входящая въ наши разсчеты, основанные на естественныхъ законахъ, всегда длаетъ результатъ ихъ неточнымъ. Что касается злой воли, то онъ отрицалъ необходимость и неизбжность ея дйствій, человкъ, напротивъ, всегда иметъ свободу выбора по отношенію къ добру. Для этого добра онъ можетъ почерпнуть побужденіе изъ глубины самой своей души, изъ той ея точки, гд она соприкасается съ Богомъ, отчего и получаетъ такую громадную силу. Современная психологія впадаетъ въ огромную ошибку, не достаточно наблюдая факты, поддерживающіе это положеніе, въ которомъ и заключается гарантія людской свободы. Это божественное вліяніе, лежащее въ основ людскихъ дйствій, уже по самой своей природ не исключаетъ-ли a priori необходимость нравственнаго зла?— Такіе доводы выставлялись авторомъ ‘Сновиднія’ съ одушевленіемъ, заставлявшимъ невольно думать, что боле чмъ свою кореспондентку онъ желаетъ убдить самого себя. Что касается духовъ высшаго порядка, играющихъ нами, существованіе ихъ возможно: подобно тому, какъ мы имемъ власть надъ существами низшими, такъ въ извстныхъ границахъ и мы, можетъ быть, подвержены вліянію существъ, имющихъ силы боле насъ. И мы, быть можетъ, напрасно приписываемъ случаю то, что въ дйствительности является ихъ дломъ, пророческіе сны, предчувствія, внезапные порывы и вдохновенія, неожиданное просвтленіе нашего ума, слпые порывы къ добру и злу, нкоторые необъяснимые восторги и меланхолія могутъ являться результатомъ дйствія высшихъ духовъ,— частью добрыхъ, частью злыхъ.

Вс эти соображенія,— писалъ Лоренцо,— исчезаютъ, если не допускать существованія Бога. Онъ надется, что Цецилія не атеистка, потому что въ противномъ случа онъ, хотя и противъ воли, прервалъ-бы переписку съ ней. Онъ допускаетъ неоднократное существованіе наше на земл, духъ въ нашемъ тл, безъ сомннія, чувствуетъ себя подавленнымъ, несетъ наказаніе, которое, вроятно, возложено на него за проступки, совершенные имъ еще прежде настоящаго его земного воплощенія. Неравномрное распредленіе на земл горя и счастья, безъ отношенія къ тому, заслужено или нтъ подобное распредленіе, участь душъ, сейчасъ-же покидающихъ землю, едва он появились на ней и такимъ образомъ избгающихъ мученій, выпадающихъ на долю другихъ, влачащихъ тяжелое земное существованіе,— только и могутъ быть объяснены тмъ, что наше земное существованіе носитъ характеръ искупленія и вмст подготовленія къ будущему. Но допуская принципъ множественности существованія, авторъ не шелъ дальше и отказывался ршать задачу о прошломъ души.

Госпожа де-Белла начала было читать это длиннйшее посланіе, величиною чуть не съ цлый томъ, но быстро скользнула отъ начала къ заключенію и приписала на немъ: ‘убждена, что письмо согласно съ самою строгою моралью: оно такое огромное’! Марина, напротивъ, жадно поглотила его и едва улыбнулась на наивность человка, съ подобнымъ жаромъ отвчающаго неизвстному лицу. Встртивши въ начал письма имя Цециліи, она невольно вздрогнула, хотя для нея было боле чмъ естественно увидть его тамъ.

Черезъ нсколько времени она послала отвтъ, скрывая свои истинныя впечатлнія. Въ этомъ второмъ письм она не затрогивала больше вопросовъ ни о судьб, ни о предварительномъ существованіи. Какъ-бы желая увидть остроуміе Лоренцо, она колола его разными способами, шутила надъ педантствомъ его отвта, надъ его религіозностью, надъ нелпостью его псевдонима, допрашивала его нсколько безтактно — сколько правды заключается въ его роман, печаталъ-ли онъ другія свои произведенія, почему онъ скрылъ свое имя. Письмо было получено Силлою недли за дв до его поздки въ замокъ. Мы знаемъ, какъ онъ отвтилъ.

ГЛАВА VI.

— Да, христіанство, я его понимаю,— сказалъ графъ, беря съ шахматной доски коня и внимательно разсматривая его.— Не знаю, однако, зачмъ держатъ насъ въ потемкахъ.

Ставни были притворены и шторы спущены, Силла всталъ и пошелъ было къ окнамъ.

— Нтъ, оставьте, прошу васъ, будьте добры, позвоните, вотъ тамъ у двери пуговка, нажмите два раза. Христіанство! Я вамъ и не предлагаю писать противъ христіанства. Вы мн говорите, что равенство было внесено въ міръ христіанствомъ. Что вы хотите этимъ сказать? Что до христіанства не было демократіи? Я хотлъ-бы, чтобы наша книга поразила это неравенство тамъ, гд оно наиболе чудовищно — именно въ политик, и уничтожила-бы въ числ другихъ предразсудковъ и тотъ, что будто-бы Христосъ принесъ это грубое политическое равенство. Вс мы равны передъ Богомъ — отлично, это вдь очень далекая точка зрнія!— но равны-ли между собой?.. Нужно въ самомъ дл обладать большимъ тупоуміемъ, большой близорукостью, чтобы утверждать, что люди равны между собой! Если что-нибудь поражаетъ въ людяхъ, такъ именно ихъ естественное неравенство, тлесное и душевное. Мой поваръ, конечно, боле похожъ на Аннибала или Сципіона, чмъ на гориллу, но онъ имъ не равенъ, и вс риторы 1789 года и вс ихъ льстивые преемники не измнятъ этого! Шахъ королю!

— Нельзя!— Но вдь между людьми встрчаются и крупные характеры, основныя черты, которыхъ всмъ извстны, и имющіе сверхъ того другія общія черты но боле скрытыя. Мн кажется, что люди нравственно похожи другъ на друга боле, чмъ думаютъ. Подобное однообразіе разв не должно быть признано закономъ, разв оно не оправдываетъ принципа равенства и его справедливаго приложенія? Конечно, демократія существовала и до христіанства. Принципы христіанства имлись на лицо издавна, но христіанство дало имъ, хотимъ-ли того или нтъ, основаніе, толчокъ и направленіе. Посмотрите хотя-бы на значеніе, приданное имъ нашей душ, вспомните его предписаніе о любви между людьми. А ничто не уравниваетъ людей могущественне любви!

— Постойте, въ томъ, что вы говорите, очень много юношеской незрлости. Не будемъ и толковать о томъ, что современная демократія основана на жадности и надменности, а вовсе не на любви. Я утверждаю, что сама любовь поддерживаетъ неравенство, утверждаю, что чмъ боле слуга любитъ своего господина, солдатъ — начальника, женщина — мужчину, слабый — сильнаго, ребенокъ — взрослаго, тмъ боле вс эти неравенства заслуживаютъ почтенія. И только демократическая надменность старается уничтожить ихъ.

— Но вы предполагаете любовь съ одной только стороны, — воскликнулъ Силла, — съ низшей стороны. Представьте же ее и съ другой.

— Конечно, я предполагаю ее. Вы хотите сказать мн, что Господь воплотился изъ любви къ намъ? Я не обсуждаю этого вопроса. Я говорю, что тотъ, кто любитъ, если онъ уменъ, не отказывается, не можетъ и не долженъ отказываться отъ принадлежащихъ ему соціальныхъ прерогативъ. Я говорю, что если религія заставляетъ уважать неравенства, созданныя человческимъ закономъ, то еще боле она должна заставлять уважать неравенства, носящія печать Высшей воли. Нтъ, вашей любви къ ближнему нужно заняться чмъ-нибудь инымъ, чмъ устраивать демократическія республики, проповдывать равенство пшекъ съ фигурами, потому только, что вс сдланы изъ дерева и находятся на одной доск. Мой милый, вотъ уже полчаса, какъ я вамъ говорю: шахъ королю!

— Опять нельзя: тутъ всадникъ.

Графъ наклонилъ къ доск свою лохматую голову.

— Правда, — сказалъ онъ, — ничего не видно. И вдь никто не пришелъ! Нтъ, нтъ! Я не хочу, чтобы открывали вы.

Графъ всталъ и позвонилъ.

— Позвольте еще одинъ вопросъ, — сказалъ Силла, — неравенство рожденія… вы считаете тоже за неравенство, которое слдуетъ уважать?

— Еще бы! Я вамъ дарю сотню теперешнихъ дворянчиковъ по грошу за пару, но разв не правда, что старинные роды, вышедшіе подъ вліяніемъ могущественнаго импульса и высоко стоявшіе въ продолженіи нсколькихъ вковъ, являются въ нкоторомъ род существами, какъ бы жившими нсколько столтій, владющими силою боле значительною, чмъ обыкновенные люди, силою, которую они могутъ употребить на пользу государству, противуставляя его интересы интересамъ преходящаго поколнія?

— Изволили звонить?— спросилъ, входя, лакей.

— Какой чортъ приказалъ вамъ держать окна теперь закрытыми?

— Я ихъ не запиралъ, должно быть это сдлала госпожа Фанни.

Графъ стукнулъ кулакомъ по столу.

— Гд эта госпожа Фанни?

— Думаю, что внизу, во двор.

— Что она тамъ длаетъ?

Лакей запнулся на минуту.

— Не знаю, — сказалъ онъ.

Графъ всталъ, энергически отперъ окно, взглянулъ внизъ, выпустилъ какое-то пьемонтское восклицаніе и сказалъ:

— Пусть оба идутъ сюда.

Лакей поклонился и вышелъ.

— Просто невроятно!— сказалъ графъ.— Этотъ дуракъ докторъ ухаживаетъ за горничной моей племянницы. Вонъ они въ саду, точно два голубя.

Минуту спустя вошелъ ‘художникъ’, красный, какъ ракъ, и восклицая: — какой случай, какой случай!— объявилъ, что пришелъ какъ разъ во-время, чтобы съиграть партію…

— Съ Фанни? перебилъ его графъ.

Докторъ съ натянутою улыбочкою отвтилъ, что графъ изволитъ смяться. Судя по виду послдняго, это было однако не такъ, и докторъ, посматривая на него, самъ пересталъ смяться. Затмъ онъ добавилъ, что Фанни не можетъ придти наверхъ, такъ какъ ее позвала барышня.

— Я уступаю свое мсто доктору, — вымолвилъ, вставая, Силла.

Докторъ запротестовалъ было, увряя, что ему достаточно смотрть на игру, да и графу не доставляетъ удовольствія играть съ нимъ. Но Силла настаивалъ, онъ боялся сцены и не желалъ присутствовать при ней.

— Я приду потомъ, тогда мы начнемъ вновь, — добавилъ онъ.

Лишь только онъ вышелъ, Фанни выставила изъ-за двери смущенное лицо, спрашивая — что угодно графу?

— Чтобы вы подошли сюда.

Фанни отворила дверь нсколько пошире, но не шевельнулась.

— Идите-же!— воскликнулъ графъ.

Она сдлала шагъ впередъ.

— Не смйте открывать или запирать ставни въ моихъ комнатахъ и не теряйте напрасно времени въ саду, гд вамъ нечего длать!

Бдный докторъ, сидвшій, какъ на иголкахъ, уткнулъ носъ въ шахматы, пристально разсматривая выдвинутую впередъ пшку враждебнаго короля.

— Маркиза…— начала было Фанни вызывающимъ тономъ, вертя ручку двери.

— Скажите маркиз, чтобы она шла сюда!— перебилъ графъ.

Фанни вышла, хлопнувши дверью и ворча: дожидайтесь ее!

— Дура!— вымолвилъ графъ, исправляя свой ошибочный ходъ, и затмъ прибавилъ:

— Какъ вамъ кажется, докторъ?

— Немного легкомысленна, да, — отвчалъ трусливо ‘художникъ’, двинувши разомъ на два хода впередъ пшку.

— Зарубите себ, любезный докторъ,— сказалъ графъ,— что не стоитъ возиться съ пшками, въ особенности, когда играютъ въ моемъ дом, выгоды не будетъ.

Докторъ сдлалъ конемъ какой-то фантастическій ходъ.

— Что вы длаете?— воскликнулъ графъ.

Его. партнеръ поставилъ коня на мсто, ударилъ себя по лбу, говоря, что усталъ вслдствіе жары, что ушелъ изъ дому еще въ 11 часовъ и сдлалъ подъ палящимъ зноемъ нсколько визитовъ.

— Ахъ!— воскликнулъ графъ, вынимая часы.— Я было и забылъ! Мн нужно идти встрчать кое-кого изъ друзей.

— Тогда оставимъ игру, — сказалъ докторъ, довольный тмъ, что могъ прервать непріятную для него партію.— Съиграемъ въ другой разъ.

Явилась снова Фанни.

— Госпож маркиз угодно знать, — сказала она, — чего желаетъ отъ нея его сіятельство.

— Скажите ей, что я прошу ее окончить вмсто меня партію въ шахматы съ докторомъ..

— Ахъ, Боже мой!— воскликнулъ докторъ, — зачмъ ей безпокоиться изъ-за меня.

— Идите-же, — приказалъ графъ.

Глаза доктора, лишь только онъ остался одинъ, заблистали.

— Не стоитъ возиться съ пшками!— воскликнулъ онъ, потирая руки.— Ужъ не ради-ли твоей физіономіи? Дожидайся!— Фанни назначила ему свиданье этой ночью на берегу озера, общаясь пріхать посл полуночи на лодк.

Безпокойно шагалъ онъ по комнат, ища зеркала, но только лишь стекла открытаго окна слегка отражали его блаженное лицо. Затмъ, посмотря внизъ на дворъ, гд былъ замченъ графомъ во время разговора съ Фанни, проговорилъ:

— Проклятое окно!

Графъ, пройдя черезъ дворъ, поднимался теперь по лстниц, залитой солнцемъ, съ большими пятнами отъ тни кипарисовъ, среди блеска виноградниковъ, колеблемыхъ полуденнымъ втеркомъ. Докторъ посмотрлъ ему вслдъ и, успокоившись, побжалъ разыскивать Фанни.

— Я здсь, — сказалъ, входя, Силла и остановился въ изумленіи. Въ комнат не было никого. Онъ поглядлъ на доску, партія не окончена! Посл него было сдлано лишь два хода. Онъ осмотрлся кругомъ, и увидя на стул палку и шляпу доктора, ршилъ, что послдній скоро вернется, и слъ къ окну. Онъ сталъ думать о словахъ графа относительно политическаго равенства, правъ рожденія. Въ университет онъ не изучалъ спеціально политическихъ наукъ, но еще со школьной скамьи проникся идеями, несогласными съ идеями графа. Онъ дышалъ воздухомъ современнаго общества и не понималъ, какъ этотъ графъ, республиканецъ, могъ имть подобныя убжденія! Теперь ему становился ясенъ смыслъ разныхъ фразъ предъидущихъ разговоровъ графа, смыслъ сперва ускользавшій отъ него. Онъ упрекалъ себя за то, что согласился сдлаться его сотрудникомъ.

Когда графъ объявилъ ему задачу сочиненія, которое собирался писать — ‘Принципы положительной политики’ — Силла, конечно, оговорился относительно своихъ взглядовъ на республику и монархію. Графъ согласился съ его оговорками, объявивши, что ни въ какомъ случа не заставилъ-бы его жертвовать своими убжденіями, что, можетъ быть, они сойдутся легче, чмъ кажется, что во всякомъ случа обсудятъ все хорошенько. Они начали работу съ изложенія состоянія вопроса въ древности. Силла скоро почувствовалъ ощутительно разницу ихъ взглядовъ. Что ему длать? Онъ видлъ сколько твердости и смлости было въ идеяхъ графа, сколько презрнія къ ходячимъ мнніямъ! Нтъ, надо бороться съ нимъ, но отложивши въ сторону страсти и предразсудки демократіи, надо поддерживать принципъ равенства при помощи того самаго религіознаго спиритуализма, который и даетъ ему жизнь и значеніе. Можно признавать заблужденія, несправедливости, ослпленія, вс претензіи современной демократіи, но все же бороться, въ особенности противъ гордости аристократіи, противъ привиллегіи рожденія! При этой послдней мысли кровь Силлы обращалась быстре, сердце билось сильне, и на умъ приходили гордыя и страстныя слова, обращенныя, однако, не къ графу. Нтъ, Силла невольно мало-по-малу представлялъ себ Марину, съ ея надменнымъ равнодушіемъ, тмъ боле чувствительнымъ, чмъ сама ея фигура была деликатне и грандіозне.

Къ ней мысленно обращалъ Силла свое краснорчіе. Въ продолженіи трехъ недль она не сказала ему и трехъ словъ, но и безъ нихъ дала ему понять, что онъ недостоенъ ни ея любезности, ни ея вниманія. Такъ, по крайней мр, думалъ Силла, и съ самыхъ первыхъ дней держался съ ней сообразно этому убжденію, противуставляя свою надменность ея надменности, хотя и не безъ чувства горечи, потому что въ ея присутствіи у него невольно сжималось сердце. Ему казалось, что встртивши ее на пути, онъ бы остановилъ ее, хотла-ли бы она того или нтъ, спросилъ-бы ее, что она думаетъ…

— Ну, что же докторъ?— послышался голосъ сзади него.

Силла поспшно обернулся. Донна Марина сидла у стола.

— Я беру черныя, — сказала она, внимательно глядя на фигуры.

Явилась-ли она незамтно, какъ волшебница, или же Силла слишкомъ углубился въ свои мысли?

Онъ не пошевельнулся.

— Докторъ!— сказала Марина съ удивленіемъ и, приподнявъ голову, увидла Силлу.

Она сдвинула на мгновеніе брови и затмъ, принявши обычный холодный тонъ, спросила:

— Гд-же докторъ?

— Не знаю, маркиза.

— Притворите ставни, — произнесла она почти вполголоса и не смотря на него.

Силла сдлалъ видъ, что не разслышалъ ее, отошелъ отъ окна и направился къ двери. Она оставалась съ опущенною головою, но когда Силла приблизился къ выходу, повторила тмъ же самымъ тономъ:

— Прошу васъ, притворите ставни.

Силла вернулся молча и не спша притворилъ ставни, а затмъ снова собрался уходить.

— Вы умете играть?— спросила Марина. Силла остановился въ изумленіи.

Она наконецъ подняла голову, но въ комнат было темно и нельзя было замтить выраженія ея взгляда. Голосъ ея все-таки звучалъ холодностью. Силла поклонился.

Марина ждала, быть можетъ, предложенія окончить съ ней партію, но этого не случилось. Тогда она молча указала на пустой стулъ передъ нею, жестъ очевидно обозначалъ позволеніе, но не просьбу.

Силла почувствовалъ себя слабымъ. Это самое чувство испыталъ онъ раньше, въ день прізда, въ картинной галере. Теперь оно смягчило его гордость такъ какъ, казалось, общало ему отъ имени Марины столько, столько неопредленныхъ, но дорогихъ вещей. Онъ хотлъ бы отказаться и не могъ.

— Вы боитесь?— сказала Марина.

Силла взялъ стулъ и отвтилъ:

— Выиграть.

Она подняла глаза. Силла могъ почти чувствовать теплоту ея лица, видть ея холодные глаза.

— Почему выиграть?

— Потому что не могу быть ниже и меньше себя.

Она подняла незамтно брови, какъ другой поднялъ бы плечи, и сказала

— Я хожу.

Протянувши руку, она держала ее одинъ моментъ въ нершительности надъ доской.

Лучъ свта, проникавшій сквозь закрытыя ставни, падалъ на ея волнистые волосы, на блдную щеку, на нжное ушко, на маленькую ручку, казавшуюся совсмъ прозрачной въ этой полутни. Марина имла спокойный видъ человка, занятаго игрой. Силла далеко не былъ такъ спокоенъ.

— Вы дйствительно убждены, что не окажетесь ниже себя?

— Я не знаю, какъ вы играете, — замтилъ Силла, двигая туру.

Она разсмялась короткимъ металлическимъ смхомъ, смотря на непріятельскую туру, и сказала:

— А я вижу, какъ вы играете, вы играете осторожно, боясь проиграть, о выигрыш не можетъ быть рчи.

Въ это время докторъ отворилъ дверь и остановился, увидвъ, что партія началась. Марина, казалось, не замтила его. Докторъ потихоньку снова притворилъ дверь.

— Что-же вы длаете?— продолжала Марина,— отчего вы не двигаете королеву? Почему не наступаете ршительне?

— Я не наступаю. Съ меня достаточно защиты, и я васъ увряю, маркиза, что я умю защищаться. Зачмъ вамъ надобно, чтобы я нападалъ?

— Потому, что тогда я скорй окончу партію.

— Смотря по обстоятельствамъ.

— Попробуйте, — сказала Марина.

Силла внимательно началъ разсматривать доску.

Донна Марина сдлала нетерпливое движеніе и встала.

— Совершенно лишнее размышлять такъ долго,— сказала она, — я васъ увряю, что вы не выиграете. Не выиграете, — повторила она, смшивая и опрокидывая фигуры.

— Я игралъ противъ васъ лишь эту партію и думаю, что мн никогда боле не придется повторить ее.

— Тмъ лучше для васъ.

— О, поврьте, ни хуже, ни лучше.

— Конечно, — сказала она съ насмшкой, — вы здсь не для того, чтобы играть со мной: вы здсь ради научныхъ занятій съ графомъ, неправда-ли? Что это за занятія?

Силл доставляло удовольствіе видть ее разсерженной: это была уже своего рода побда.

— Они не представляютъ вамъ интереса, маркиза.

Она подумала минутку, затмъ сла вновь.

Какія мысли о примиреніи мелькнули у нея въ голов?

— Эти занятія, стало быть, слишкомъ низменны, — вымолвила она.

— О, нтъ.

— Тогда они слишкомъ возвышенны для меня?

— Я этого не говорилъ.

— Посмотримъ. Они касаются математики?

— Нтъ.

— Таинственныхъ наукъ, быть можетъ? Графъ иметъ что-то общее съ колдуномъ, не находите-ли вы этого, господинъ… Какъ ваше имя?

— Силла.

— Вы этого не находите, господинъ Силла?

— Нтъ, маркиза.

— Вы выражаетесь очень опредленно.

Съ минуту длилось молчаніе, послышались голоса графа и другихъ лицъ, спускавшихся по лстниц. Силла всталъ.

— Подождите минутку,— ршительно сказала она,— я не хочу имть сфинксовъ передъ глазами. Итакъ, что-же вы пишете вмст съ дядей?

— Очень скучную книгу.

— Понимаю, но какую именно?

— По политической наук.

— Вы, стало быть, государственный человкъ?

— Нсколько получше: я артистъ.

— Пвецъ?

— Вы очень остроумны, маркиза.

— А вы очень горды.

— Можетъ быть.

— Но по какому-же праву?

При этихъ словахъ Марина усмхнулась загадочной усмшкой, смысла которой Силла не могъ понять.

— Отплаты, — отвчалъ онъ.

— О!— воскликнула Марина, и въ ея глазахъ блеснуло негодованіе.

Оба невольно подумали въ это время о неизбжныхъ взаимныхъ узахъ — хотя-бы антагонизма и вражды, предназначенныхъ имъ въ будущемъ судьбой.

— Такъ значитъ, правда, — сказала вполголоса Марина, что вы играете въ замк другую партію?

— Я?— вымолвилъ въ изумленіи Силла.— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Отлично понимаете. Но вы играете втайн, осторожно, вы еще не двигали королеву. Бдная ваша гордость! И вы еще говорите объ отплат! Вы меня не знаете! Недавно мн писали, что я горда, что я хотла-бы жить на жемчужной звзд, что на этой мщанской планет нтъ мста для меня. Я теперь отвчу, что нашла мсто, и…

— Вотъ моя племянница, — сказалъ графъ, входя съ нсколькими лицами.

Силла не шевельнулся: онъ смотрлъ на Марину расширенными глазами. Такъ вотъ съ кмъ онъ переписывался! Цецилія — была она!

— Конрадъ Силла, мой добрый другъ, — представилъ его графъ — кажется, весь погруженный еще въ шахматы.

ГЛАВА VII.

Сегодня одна изъ венеціанскихъ дамъ, изображенія которыхъ намъ оставлены Пальмой, была приглашена сойти со стны и занять мсто за столомъ. Красавица отвчала своей обычной усмшкой. Столъ сверкалъ серебромъ, хрусталемъ, цвтами, но это не занимало ее, выросшую среди восточной роскоши. И затмъ какіе теперь жалкіе для нея обожатели! Командоръ Финотти, депутатъ въ парламент, лтъ около шестидесяти, у котораго глаза только еще и сохранили огонь, тогда какъ все остальное превратилось въ пепелъ, командоръ Вецца, литераторъ, добивавшійся мста въ ученомъ комитет министерства просвщенія и въ сенат, маленькій, кругленькій, подбитый наукой и остроуміемъ, могущій нравиться многимъ дамамъ, но не ей, смявшейся надъ его золотыми очками, надъ его фигуркой резиноваго солдатика, инженеръ Феррьери съ его нервной физіономіей, проницательнымъ взглядомъ и скептической усмшкой, съ умомъ и черепомъ, одинаково блестящими, тоже не занялъ-бы прекрасную венеціанку — слишкомъ уже принадлежавшій къ XIX вку. За столомъ находился также адвокатъ Бьянки, элегантный молодой человкъ, съ сконфуженнымъ видомъ новобрачной, только что оставившей родимое гнздо. Другихъ гостей не было, если не считать печальную фигуру доктора, попавшаго въ столовую безъ приглашенія. Нкоторыя изъ этихъ лицъ, какъ инженеръ Феррьери и его племянникъ, адвокатъ, пріхали въ мстечко по спеціальному длу,— предполагаемаго устройства бумажной фабрики, — другіе воспользовались этимъ случаемъ, чтобы сдлать графу давно предположенный визитъ.

Обдъ былъ превосходный и блестлъ остроуміемъ: афоризмы депутата чередовались съ блестками остроумія литератора и эпиграммами инженера. Голосъ графа часто покрывалъ другіе голоса, звонъ стакановъ и тарелокъ. Молодой адвокатъ молчалъ, лъ мало, пилъ воду и смотрлъ на Марину. Штейнегге и докторъ болтали другъ съ другомъ, изрдка перекидываясь словами съ Силлой. Онъ же, думая совсмъ о другомъ, иногда вовсе не отвчалъ имъ или отвчалъ невпопадъ. Марина также молчала.

Оба командора, ея сосди, обращались и къ природ, и къ искусству, и къ небу, и земл, чтобы только заставить ее разговориться. Имъ удавалось однако вырывать отъ нея лишь отрывочныя полуслова. Впрочемъ, ея лицо, взглядъ, ни разу не обратившійся въ сторону Силлы, не выражали ни малйшей заботы… Въ конц обда явились синдикъ и члены совта мстечка: общее движеніе, шумъ стульевъ, церемонныя представленія, молчаніе, звонъ стакановъ, краснорчивый тостъ Вецца за будущее благосостояніе общины R*** въ лиц ея ‘достойныхъ представителей’. Синдикъ и члены совта посматривали другъ на друга съ видомъ людей, не понимающихъ, за что имъ расточаютъ вс эти большія хвалы и побаивающихся — не сдлали-ли они какого промаха. Наконецъ вс поднялись, графъ, инженеръ, адвокатъ, члены совта принялись обсуждать общинныя дла.

Командоръ Финотти подалъ руку Марин, прошептавъ ей на ухо нсколько французскихъ словъ, вроятно насчетъ мстныхъ властей, распространявшихъ вокругъ себя непріятный запахъ бумазеи. Дышалось легче на балкон, куда изъ сада доносился нжный запахъ цвтущаго rhynchospermum’а, озеро было неподвижно, отражая въ себ позолоченныя горы, на запад небосклонъ блестлъ совершенно ясный.

— Какъ красиво! сказалъ Финотти, прислонясь къ ршетк балкона,— красиво, но слишкомъ пустынно! Какъ вы проводите время въ этомъ уединеніи, маркиза?

— Совсмъ не провожу, отвчала Марина.

— Есть тутъ въ окрестности, по крайней мр, какое-нибудь причесанное и умытое существо, съ которымъ можно-бы говорить?

— Есть одно нарисованное,— и указала на доктора, слушавшаго, разинувъ ротъ, разговоръ Штейнегге. Силла держался въ сторон, разсматривая фонтанъ, бившій во двор.

— У графа, настойчиво любопытствовалъ Финотти,— кажется постоянно гости, также и теперь, мн кажется…— прибавилъ онъ тономъ, въ которомъ слышался вопросъ, оставленный Мариной безъ вниманія

— Какимъ образомъ онъ попалъ въ друзья графа? спросилъ онъ вполголоса.

— Не знаю.

— Я завидую ему.

— Почему?

— Жить вмст съ вами!..

— Отъ этого другимъ мало удовольствія, если это мн не нравится, сказала сухо Марина, какъ будто-бы желая прекратить разговоръ и, обратившись къ Штейнегге, промолвила:

— Дайте три стула.

На балкон было пять лицъ и ни одного стула.

— Когда дама приказываетъ, отвчалъ Штейнегге посл минутнаго молчанія,— офицеръ можетъ принести хоть три десятка.

Финотти внимательно наблюдалъ за Силлой, онъ былъ блденъ и смотрлъ на Марину съ негодованіемъ, казавшимся подозрительнымъ этому любителю практической психологіи.

— Что же это вс стоятъ? промолвилъ графъ, входя на балконъ съ другими гостями.— Любезный Штейнегге, будьте такъ добры приказать принести стулья. Профессоръ желаетъ посмотрть, какъ надо устроить плотину на озер, и я пойду съ нимъ, а эти господа останутся тутъ.

— Мы не станемъ васъ безпокоить, началъ было одинъ изъ совтниковъ.

—.Нтъ, теперь вамъ надо сдлать визитъ и моей племянниц, отвчалъ графъ…— Къ вашимъ услугамъ, профессоръ.

Профессоръ, улыбаясь, пожалъ поспшно руки присутствующимъ и удалился вмст съ графомъ.

— Ого! воскликнулъ Вецца, глядя на черныя облака, закрывшія востокъ,— кажется будетъ гроза.

— О, нтъ, замтилъ одинъ изъ совтниковъ, — сейчасъ ея не будетъ, разв что ночью!

— Какъ называются эти скалы вонъ тамъ наверху, теперь освщенныя солнцемъ?

— ‘Цвточными Альпами’, но къ нимъ лучше подходитъ названіе ‘Чертовскихъ Альповъ’.

— Еще-бы! вдь тамъ находится и чертовъ проходъ, — замтилъ одинъ изъ его товарищей.

— А, тамъ есть чертовъ проходъ? сказалъ Силла, почему же его такъ называютъ?

— Не знаю, право, нужно спросить у женщинъ: он разсказываютъ о немъ массу сказокъ.

— Напримръ?

— Напримръ говорятъ, что этотъ проходъ прямехонько ведетъ въ адъ, вс любимцы дьявола непременно идутъ туда этой дорогой. Он называютъ даже по имени трехъ или четырехъ.

— Вотъ какъ! произнесъ Финотти.— Послушаемъ.

— Впрочемъ, я не помню, знаете…

— Здшнихъ? да?

— Здшнихъ и чужихъ, не помню, право.

Тутъ достопочтенный синдикъ совсмъ не кстати прервалъ свое молчаніе.

— Однако, это невроятно, замтилъ онъ, — что вы ничего не помните! А помшанная-то?

— Что за оселъ! пробормоталъ сквозь зубы малопочтительный къ своему принципалу совтникъ.

— Ну, теперь очередь уже за вами! Вамъ это слдуетъ знать, какой дорогой идутъ въ адъ ваши обыватели, чортъ возьми! И такъ, разсказывайте поскоре,— думаю, что тутъ нтъ административной тайны.

Синдикъ, слишкомъ поздно замтивши свой промахъ, ежился на стул.

— Старая сказка, отвчалъ онъ.— Дло было, кажется, лтъ шестьсотъ назадъ.

— Уфъ! шестьсотъ! Пожалуй не будетъ и шестидесяти,— замтилъ другой изъ совтниковъ, молчавшій до сихъ поръ.

— Ну, шестьсотъ или шестьдесятъ, все же старая сказка и неинтересная для этихъ господъ.

Бдный синдикъ, прижатый къ стн, не могъ однако отдлаться отъ общаго любопытства и кончилъ тмъ, что выложилъ все сразу:

— Вотъ что: помшанная-то была первой женой стараго графа, генуэзка, кажется, слегка баловавшаяся. Мужъ и привезъ ее сюда и въ наказаніе держалъ здсь до самой ея смерти. Люди поговариваютъ, что чортъ унесъ ее къ себ именно черезъ ту дыру.

Во время его рчи Марина поднялась и обернулась къ нему спиной. Его товарищи длали ему знаки неодобренія.

— Славныя времена! воскликнулъ Силла.

Вс, кром Марины, посмотрли на него съ изумленіемъ.

— Времена нравственной органической силы!— продолжалъ онъ не обращая вниманія.— Теперь у насъ необузданныя страсти, а въ сущности эгоистическія: за неврность женщины ее прогоняютъ или убиваютъ, отмстить и избавиться — вотъ цль! Тогда было иначе, тогда были люди, способные скрыться въ пустын вмст съ виновной, длить съ нею искупленіе, не дливши грха, способные порвать вс связи съ міромъ ради уваженія къ священнымъ узамъ, чего-бы это имъ лично ни стоило.

Марина, не оборачиваясь, нервно ощипывала втку боярышника.

— Но это могло быть и жестокой местью,— замтилъ Финотти,— медленнымъ и законнымъ убійствомъ. Надо знать хорошенько вс обстоятельства.

— Не знаю, право, не думаю, чтобы отецъ графа былъ способенъ на это. И потомъ насъ поражаетъ и волнуетъ наказаніе, а вина? Кто была эта женщина? Кто можетъ сказать?..

Марина быстро обернулась.

— А вы, — заговорила она голосомъ, прерывающимся отъ гнва, — кто вы сами? Кто можетъ сказать намъ даже ваше настоящее имя? И его тоже надо угадывать!

И открывъ дверь, вышла тотчасъ-же.

Медуза не обратила-бы врне въ камень оставшуюся группу. Силла чувствовалъ необходимость сказать что-нибудь, но не зналъ что, ему казалось, что его ударили палицей по голов. Наконецъ, съ трудомъ, кое-какъ собравшись съ мыслями, онъ вымолвилъ:

— Господа, я чувствую, что меня оскорбили, но за что не могу понять.

Не слова, но выраженіе его лица, его глазъ говорило: если вы поняли, объясните мн. Одни отвчали молчаливымъ жестомъ изумленія, другіе — стояли, разинувъ ротъ. Штейнегге взялъ Силлу подъ руку и увелъ, говоря:— теперь вы ее знаете, теперь вы ее знаете.

Совтники мстечка и докторъ тотчасъ-же удалились.

— Вотъ такъ конецъ!— сказалъ Вецца, оправившись отъ перваго смущенія.— Ты понялъ?

— Еще-бы — отвчалъ Финотти, — все ясно, какъ день.

— Въ дождливый?

— Хочешь слушать? Этотъ юноша, упавшій сюда съ неба — старый гршокъ нашего друга. Барышн онъ наскучилъ до смерти. Понимаешь, передъ носомъ уносятъ такого дядю! Конечно, чтобы примирить все, тутъ есть обычная комбинація. Я убжденъ, что такова мысль графа, но!.. Въ Париж или въ Милан, или гд-бы то ни было, долженъ существовать этотъ ‘но’ въ цилиндр и въ брюкахъ, брюнетъ или блондинъ, но есть наврняка. Стало быть комбинація ничего не стоитъ и ведется война. Теперь ясно?

— Ты ничего не знаешь, мой милый. Можно здсь курить?

Вецца закурилъ сигару, истративъ понапрасну, по крайней мр, полдюжины спичекъ.

— Да, мать Силлы была дйствительно красавицей, и пріятельницей графа, но совершенно платонически… Когда графъ былъ въ 1831 году изгнанъ изъ Ломбардіи…— я думаю, что онъ желалъ освободить Италію, чтобы потомъ жениться на ней — ей было тогда 22 года. Но ея папенька скоре изжарилъ-бы ее живьемъ, чмъ выдалъ дочь замужъ за либерала. Она храбро держалась до 26 лтъ, наконецъ сдалась. Мужъ растратилъ ея состояніе и, кажется, ушелъ съ нмцами въ 59 году, а потомъ умеръ въ Лайбах. Съ графомъ она боле никогда не видалась, но переписывалась, только не о любви, — какое! О любви съ нимъ!? Онъ вдь янсенистъ, никогда не заглядывающій въ церковь! Она ему писала лишь о сын, совтывалась о немъ. Все это я узналъ отъ одной ея пріятельницы посл ея смерти. Теперь спрашиваю тебя: ясно-ли теб? Спрашиваю, какія причины иметъ маркиза безпокоиться…

— Да, да, пусть это все и врно, — то есть, что она не знаетъ ничего. Но зачмъ толковать о разсудк, когда имешь дло съ такой хорошенькой головкой? Что за глаза! Въ нихъ у нея и разсудокъ и безуміе! Вотъ-бы хоть часокъ обладать такой прекрасной и такой дерзкой женщиной! Можно-бы сойти съума отъ восторга!

— Гмъ!— сказалъ писатель, — она слишкомъ сухощава.— Но достопочтенный депутатъ построилъ на этомъ замчаніи такой научный выводъ, который никакъ не можетъ быть помщенъ на этихъ страницахъ.

ГЛАВА VIII.

— Зажечь огонь?— спросилъ вполголоса Штейнегге. Уже окончательно стемнло. Штейнегге и Силла сидли въ комнат послдняго, молча, точно надъ мертвецомъ.

— Пожалуй, — отвчалъ Силла.

Штейнегге поднялся, зажегъ свчу и вновь слъ.

— Скоро нужно сойти внизъ, — замтилъ онъ.— Думаю, что графъ давно возвратился.

Силла не отвчалъ. Онъ сидлъ скрестивши руки, съ головой, опущенной на грудь, уставивши неподвижно взглядъ на полъ. Штейнегге посматривалъ то на Силлу, то на огонь, то на потолокъ, затмъ, подождавши нсколько времени, всталъ, взялъ свчу и пошелъ было къ двери.

Его собесдникъ не пошевельнулся. Штейнегге посмотрлъ на него, поставилъ на мсто свчу и снова слъ рядомъ съ Силлой.

— Можетъ быть, я не умю выражаться какъ слдуетъ, но я все-таки вашъ другъ. Если-бы я могъ отвтить за васъ, отразить ударъ, нанесенный вамъ, я сдлалъ-бы это, чтобы только видть васъ спокойне.

Силла обнялъ его. Штейнегге, весь красный и смущенный, бормоталъ:

— О нтъ… благодарю васъ…— и мало-по-малу освободился отъ объятій Силлы. Несчастья, бдность, униженія всякаго рода довели его до такого состоянія, что онъ избгалъ фамильярности тхъ, кого считалъ выше себя по общественному положенію.

— Нужно немного философіи,— сказалъ онъ,— нужно презирать эту особу. Вы думаете, что она не оскорбляла меня десятки разъ? А сегодня вечеромъ, когда она заговорила со мной, какъ со слугой? Я только не обращаю вниманія на ея выходки, У нея нтъ сердца. Вы, итальянцы, считаете честной женщину, не длающую того, что вы знаете, и подлыми — тхъ, другихъ. А я говорю: вотъ эта, эта (Штейнегге гнвно напиралъ на слоги), эта женщина подла. Меня она оскорбляетъ, потому что я бденъ, васъ — вслдствіе жадности!

— Вслдствіе жадности?

— Да, потому что она воображаетъ, что графъ хочетъ васъ помстить въ своемъ завщаніи.

Силла закрылъ лицо обими руками.

— Такъ вотъ что — съ трудомъ выговорилъ онъ, — хотла она сказать…

— Еще-бы!

— Но какъ, какимъ образомъ?— горько спросилъ Силла.

— Да тутъ вс это говорятъ!

Посл долгаго молчанія Силла медленно подошелъ къ Штейнегге, положилъ ему руки на плечи и началъ печальнымъ и спокойнымъ голосомъ:

— А вы, думаете вы, что если-бъ было хоть малйшее пятно на памяти самаго дорогого для меня лица, я-бы оставался здсь?

— Нтъ, я никогда этого не думалъ. Да и графъ не вызвалъ-бы васъ сюда, я слишкомъ хорошо знаю его.

— Дорогой Штейнегге, если мы разстанемся навсегда другъ съ другомъ, что можетъ случиться, то не забывайте человка, о которомъ можно сказать, что если его не преслдовали какъ васъ, то жестоко и постоянно осмивали. Точно кто-то не отъ сего міра забавлялся, глядя, какъ онъ изнываетъ въ борьб, подобно тому какъ дти любуются на мученіе бабочки, брошенной ими съ помятыми крыльями въ воду. Мн было дано пылкое сердце, но не дано силы и искусства заставить любить себя, данъ былъ духъ, жадный къ слав, но безъ силы и умнья добиться ея. Я родился богатымъ, а въ юности, когда начиналъ понимать преимущества своего положенія, судьба ввергла меня въ нищету. Теперь меня, казалось, ожидали спокойствіе, трудъ, дружба, словомъ все, о чемъ я мечталъ, такъ какъ я уже отказался отъ славы, и теперь я сразу лишаюсь всего! Мать моя была святая, а я теперь причиной, что память ея поносятъ, я, который долженъ былъ заране подумать о возможности такого обвиненія и не подумалъ — вслдствіе моего полнаго незнанія людей и вещей! Словомъ, я не гожусь для жизни, въ этомъ я убждаюсь съ каждымъ днемъ. Я вамъ говорю все это, дорогой Штейнегге, потому что люблю васъ и хочу, чтобы вы не забыли меня. Никому ничего подобнаго я не говорилъ. Скажите, не кажется вамъ все это насмшкой? Хорошо, — здсь глаза Силлы засверкали, и его голосъ задрожалъ,— и однако, это не такъ! У меня еще достаточно силы для сопротивленія всякому разочарованію, всякой горести и эту силу выработалъ не я самъ. Я буду ею пользоваться, буду бороться съ жизнью, съ самимъ собой, съ тми сомнніями, что порой овладваютъ мною, и я убжденъ, что когда-нибудь Господь…

Постучались въ дверь.

Графъ приказалъ передать Силл, что онъ проситъ его сойти внизъ къ нему и къ гостямъ. Силла поручилъ Штейнегге извиниться за него передъ графомъ подъ предлогомъ спшныхъ писемъ.

Штейнегге вышелъ въ большой задумчивости. Что намревался длать Силла? Въ зал, гд находились гости, тоже думали о Силл. Никто не говорилъ этого, такъ какъ Марина находилась между присутствующими, а графъ ничего не зналъ о случившемся. Графъ не понималъ ничего въ этихъ спшныхъ письмахъ за полсутки до отхода почты, но промолчалъ. Марина была весела. Въ ея серебристомъ смх слышалась торжествующая нотка, иногда она смялась безъ причины и разсянно. Она, казалось, не обращала вниманія на отсутствіе Силлы.

Проходили часы, вышла луна изъ-за тучъ, стоявшихъ на восток, порой раскрывавшихся передъ нею и серебримыхъ ея лучами. Въ эти моменты она отражалась на стеклахъ оконъ, заглядывала въ самую глубину комнаты Силлы. Силла писалъ, скрипъ его пера прерывался рдкими остановками. Страница слдовала за страницей. Наконецъ, онъ остановился, перечелъ написанное, подумалъ немного и, разорвавши листъ, взялъ другой. Теперь перо не двигалось, его мысли боролись со словомъ, быть можетъ, съ нимъ самимъ.

Пробило половина двнадцатаго. Силла открылъ окно и позвалъ Штейнегге, услышавши надъ головой его шаги.

— Сойдите, пожалуйста, внизъ.

Штейнегге чуть не бросился изъ окна въ первомъ порыв, потомъ, скоре чмъ можно было подумать, очутился въ комнат Силлы въ кое-какъ надтомъ сюртук и безъ брюкъ. Ни онъ, ни Силла не обращали вниманіе на этотъ странный костюмъ.

Силла подошелъ къ нему и вымолвилъ, — я узжаю.

— Узжаете? Когда?

— Сейчасъ.

— Сейчасъ?

— Вы думаете, что я могу еще оставаться подъ этой крышей?

Штейнегге ничего не отвчалъ.

— Я пойду пшкомъ до *** и тамъ буду ждать позда въ Миланъ. Вы мн сдлаете одолженіе передать эту записку графу, здсь деньги, которыя я прошу его раздать прислуг. Хорошо, что я не выписалъ сюда моихъ книгъ, но здсь остается мой чемоданъ. Перешлите его мн, пожалуйста.

Штейнегге кивнулъ утвердительно головой, будучи не въ силахъ говорить: что-то сжимало его горло.

— Благодарю васъ, мой другъ. Отправивши его, извстите меня о томъ.

— Такъ вы сейчасъ же собираетесь?

— Сейчасъ. Я написалъ графу, что мой образъ мыслей не сходенъ съ его мыслями и, извиняясь передъ нимъ, и выражая мою благодарность, узжаю нарочно такимъ образомъ, желая избжать объясненій изъ опасенія уступки съ моей стороны. Въ общемъ письмо вжливое по форм и грубое по смыслу, оно разсердитъ графа. Обвинять же ее — я считаю унизительнымъ. Ей я было сперва написалъ, но потомъ разорвалъ письмо: она пойметъ, что своимъ отъздомъ я отвчаю именно ей, разомъ уничтожая отношенія, давшія ей поводъ оскорбить меня. Надюсь, что и вс другіе поймутъ это.

— Изъ-за этой женщины! воскликнулъ Штейнегге, сжимая кулаки.

— Но вы не знаете худшаго!— продолжалъ Силла.— Вы не знаете, сколько низости во мн! Одна мысль прикоснуться губами къ ея плечу доводитъ меня до головокруженія. Любовь ли это? Не знаю, но мн была-бы бда, еслибъ для того, чтобы побдить тоску и гнвъ, возбуждаемыя ея ненавистью, у меня не было въ запас какой-то непокоряющейся силы, за которую и благодарю Бога. Мои чувства должны смириться предъ моею волею и я ухожу. Дайте мн руку, нтъ, лучше обнимите меня!

Штейнегге обнялъ Силлу съ бурной отеческой привязанностью. Затмъ вынулъ изъ кармана старый потертый портсигаръ и подалъ его Силл, смотрвшему на него въ изумленіи.

— А вашъ — дайте мн, — пояснилъ Штейнегге.

Тогда Силла понялъ и вынулъ свой, еще боле потертый портсигаръ. Они молча обмнялись ими. Выходя, Силла мысленно простился съ памятью своей матери, ему казалось, что ангелъ Гверчино молился за него въ виду возможности будущихъ, пока еще скрытыхъ, но еще боле тяжелыхъ обстоятельствъ. Онъ вышелъ на дворъ черезъ окно нижняго этажа. Онъ не хотлъ, чтобы его провожалъ Штейнегге и, пожавъ ему еще разъ руку и идя на ципочкахъ по скрипвшему песку, поднялся медленно по лстниц, окаймленной кипарисами.

Не очень легко было найти тропинку, ведущую къ ршетк. Силла ошибся дорогою, пойдя по дорожк, опускавшейся къ озеру, но такъ какъ и она выводила на большую дорогу, то онъ по захотлъ возвращаться. Напрасно старался онъ думать о будущности, о жизни, ожидавшей его. Онъ проклиналъ ночь съ ея сладостными голосами и сладострастной луной, теперь уже высоко стоявшей на небосклон. Остановившись онъ прислонилъ пылающую голову къ оливковому дереву, самъ не зная что длаетъ. Это грубое прикосновеніе нсколько успокоило его.

Онъ снова зашагалъ по берегу озера. Надвигалась гроза. Черныя облака двигались съ востока, подымались къ вершинамъ горъ, точно разъяренный морской приливъ, желающій досягнуть до луны. Безпрестанно изъ тучъ молчаливо сверкали молніи, преслдуя бглянку луну. Вдругъ Силла сталъ прислушиваться. Да, пара веселъ съ длинными промежутками ржетъ воду! Далеко или близко — нельзя было сообразить, только опытное ухо измритъ въ такое время разстояніе на вод. Вотъ перестали грести. Къ трескотн кузнечиковъ присоединились далекій крикъ филина, плескъ волнъ, ударяющихся о берегъ. Силла не могъ различить лодки, виднлась лишь вода, сверкавшая между деревьями. Тропинка выводила къ маленькому заливу, съ противуположной стороны котораго спускался крутой, отрывистый берегъ. На немъ среди деревьевъ стояла часовенка, а у подножья ея виднлась изящная, черная корма шлюпки. Изъ шлюпокъ на озер была одна ‘Молнія’: Силла зналъ это хорошо. Но кто же былъ на ней? Онъ подумалъ о Рико, и остановился, не желая быть имъ замченнымъ. Онъ увидлъ тнь, поднимавшуюся между кустарниками за часовней. Тотчасъ же оттуда послышался серебристый смхъ. Невозможно не узнать его: донна Марина! Силла инстинктивно бросился впередъ, онъ услыхалъ восклицаніе ужаса, увидлъ, какъ тнь бросилась въ кусты, между тмъ, какъ донна Марина напрасно звала — докторъ! докторъ! Силла не сталъ размышлять, что привело доктора сюда въ настоящую минуту: онъ достигнулъ часовенки, когда Марина, оставивъ багоръ, которымъ удерживала лодку у пристани, надвала перчатки.

— Остановитесь! воскликнулъ онъ, стоя на вершин пригорка.

Она слегка вскрикнула и взялась за весла. Нтъ, онъ не позволитъ ей ухать, съ этой мыслью онъ соскочилъ внизъ и схватилъ цпь шлюпки.

Марина отчаянно ударила веслами, но ‘Молнія’ повиновалась желзной рук, державшей ее.

— Теперь нужно выслушать и меня,— сказалъ онъ.

— Прежде всего, скажите мн,— отвчала Марина въ негодованіи,— благородное ремесло, которымъ вы теперь занимаетесь, обычно для васъ, или вы служите моему дяд?

— Въ какой сред вы жили, сударыня? Таково-то ваше благородство? Клянусь, что мое совсмъ иного рода, и я могу дйствительно надяться, что мое имя будутъ цнить и тогда, когда исчезнетъ всякій слдъ вашего!

Стоя на камн съ непокрытою головою, Силла, казалось, господствовалъ надъ лодкой и женщиной, дрожавшими передъ нимъ.

Марина, однако, не хотла подчиняться и гнвно ударяла весломъ по вод.

— Дальше, — сказала она, — начнемъ поскоре второе дйствіе. Только вы поступаете безчестно, насильно удерживая меня.

Силла бросилъ цпь.— Узжайте, — сказалъ онъ, если у васъ хватаетъ духу. Знайте только, что я играю не комедію, а драму, второе дйствіе которой для васъ безразлично.

— Ага, а первое — нтъ?— отвтила Марина, бросая весла и скрещивая руки.

— Второе дйствіе,— продолжалъ Силла, не обращая вниманіе на ея перерывъ, — будетъ не здсь, будьте покойны. Съ сегодняшней ночи вы не увидите ни драмы, ни ея героя. Если вы предполагали, въ невинности вашей чистой души, что я боле чмъ другъ человка, котораго вы племянница и наслдница, то разуврьтесь: теперь быть можетъ я ему даже и не другъ, нсколько минутъ назадъ тайно, какъ воръ, я навсегда оставилъ его домъ, гд въ какомъ-то темномъ углу зародилось гнусное для меня подозрніе. Если вы боялись, — здсь голосъ Силлы задрожалъ, — какого-нибудь проекта относительно васъ и меня, то ваше заблужденіе было велико. Скажи мн графъ объ этомъ, я бы отказался отъ такой чести, потому что вы далеко ниже того гордаго сердца, которое мн нужно, сердца, способнаго, какъ я, презирать богатство и удачу. А теперь, маркиза, имю честь…

— Одно слово!— крикнула Марина, двумя взмахами веселъ придвигая къ нему лодку, которую упорный втеръ отгонялъ назадъ.— Ваша фантастическая драма не иметъ смысла. Вы снисходительно выбрали благодарную для васъ роль. Это легко, но не забывайте также о критик, господинъ Силла. Гд это выкопали забавную исторію о подозрительной наслдниц? Разв вы не видли, какъ много я думаю о своемъ дяд? И какъ вы смете говорить о какихъ-то предположеніяхъ относительно моей личности? Или вы думаете, что я стану безпокоиться о томъ, что придетъ въ голову вамъ и моему дяд?!

Между тмъ ‘Молнія’ удалялась отъ берега. Марина снова взмахнула веслами и повернула лодку къ Силл. Шлюпка пошла на мгновеніе противъ втра и противъ волнъ, начинавшихъ шумть подъ кормой, и затмъ сейчасъ же безсильно повернулась на другую сторону. Свтъ луны исчезалъ. Легкія облака быстро закрывали ее, за ними слдовали другія, теперь среди нихъ она казалась краснымъ пятномъ, готовымъ потухнуть.

— Тогда,— воскликнулъ Силла,— почему?..

Продолженіе его словъ потерялось среди внезапнаго шума забушевавшихъ волнъ, яростный, неожиданный порывъ втра съ силою бросилъ ‘Молнію’ на камень, гд онъ стоялъ.

— Сходите!— быстро воскликнулъ онъ, наклонившись и стараясь схватить шлюпку за бортъ.— Сейчасъ-же!

— Оттолкните ее, я поду домой.

Хотя они были такъ близко, что могли протянуть руки, имъ трудно было слушать другъ друга. Волны, разомъ выросшія до громадныхъ размровъ, бросались на берегъ съ оглушительнымъ шумомъ, руль, цпь, весла шлюпки стучали безъ перерыва.

Силла, наклонившись, оттолкнулъ лодку отъ берега, но при этомъ самъ упалъ въ нее.

— На руль!— воскликнулъ онъ, хватаясь за весла.— И прочь отъ берега! Противъ втра!

Марина повиновалась, сла, крпко держа шнурки руля. Небо сплошь закрылось тучами. Ничего не было видно, слышался лишь шумъ волнъ, яростно ударявшихся о каменистый берегъ. Тамъ и была опасность. ‘Молнія’ высоко поднималась надъ волнами, и опускаясь, глухо рзала ихъ какъ кинжаломъ, пна брызгами поднималась вверхъ, попадая въ лодку. Марина невольно подняла ноги и уперлась ими въ ноги Силлы. Яркая сверкнувшая молнія освтила небо, бурное блвшееся озеро и горы такъ, что можно было различить каждый камень, каждый кустикъ.

Марина мелькнула передъ Силлою, ея волосы разввались по втру, глаза были устремлены на него… Вокругъ снова стало темно, а онъ чувствовалъ огонь въ груди: эти ножки упирались въ его ноги, он нажимали сильне, когда приподнималась корма лодки, и скользили, когда она опускалась. У Силлы сломались весла, онъ схватилъ пару запасныхъ и сталъ яростно гресть, такъ какъ и ночь, и голоса разъяренной природы, и это сжигающее прикосновеніе, и ея неожиданный взглядъ, все уничтожало его ршимость. А сверкавшія молніи ежесекундно показывали ему Марину, трепещущую, съ лицомъ и бюстомъ, наклонившимся къ нему. Нтъ, это свыше его силъ! Онъ всталъ и переслъ на другую скамейку, ближе къ носу.

— Зачмъ?— спросила она.

Въ ея голос также чувствовался трепетъ, электричество грозы.

Силла не отвчалъ, Марина должно бытъ поняла, потому что не повторила вопроса. При блеск молній виднъ былъ густой, блый покровъ дождя, сплошнымъ потокомъ лившаго на восток. Покровъ этотъ однако не приближался, ярость волнъ и втра быстро уменьшались.

— Вы можете повернуть,— сказалъ Силла усталымъ голосомъ, указывая головой: — замокъ находится тамъ.

Марина не повернула тотчасъ, она, казалось, была въ нершимости.

— Ваша горничная дожидается васъ?

— Тогда возвратитесь къ часовн, озеро черезъ десять минутъ успокоится, тамъ выйду и я.

— Нтъ,— сказала,— Фанни меня не дожидается, она спитъ.

Она повернула ‘Молнію’ по направленію къ замку. Оба молчали. Когда они подплыли къ замку, было уже мене темно, и втеръ упалъ, но волны все еще съ шумомъ ударялись о стны, не позволяя слышать приближенія лодки. Успокоилась и кровь Силлы. Лодка прошла подъ балкономъ, видъ котораго возвратилъ ему его горделивую холодность.

— Вы мн сказали сегодня утромъ,— промолвилъ Силла,— что я я васъ не знаю, напротивъ, я отлично васъ знаю.— Марина не отвчала, думая, что онъ намекалъ на происшедшую тамъ сцену.

— Смотрите, мы подходимъ къ пристани, я оставляю руль.

Когда лодка совсмъ уже подошла къ берегу, она тихо проговорила: — Какъ вы можете знать меня?

Но теперь въ этой темнот слдовало внимательно слдить за лодкой, пристать, какъ слдуетъ къ лстниц. ‘Молнія’ врзалась въ песчаное дно и остановилась. Силла вышелъ.

— Вотъ лстница,— сказалъ онъ, предлагая руку Марин, которая, взявъ ее, повторила:

— Какъ вы можете знать меня?— И затмъ соскочила на землю, но запутавшись въ цпи, упала на плечо Силлы. Онъ почувствовалъ ея грудь, въ безумномъ опьяненіи, со слпою страстью сжалъ ея граціозную фигуру, прошептавши какое-то слово, и затмъ по лстниц исчезъ во двор.

Марина осталась неподвижной, съ протянутыми руками. Это не сонъ, не обманъ, нельзя было сомнваться!.. Силла произнесъ: — ‘Цецилія’.

ГЛАВА IX.

Донна Марина ди-Маломбра Джуліи де-Белла.

Замокъ. 2 сентября 1864 года.

Кажется, что я угадала имя автора ‘Сновиднья’. Теперь для большей увренности мн надо его адресъ. Даю теб слово, совсмъ не для того, чтобы навстить его. Потревожь, прошу тебя твоихъ обожателей. Въ типографіи V… при небольшой ловкости можно узнать все.

‘Марина’.

Джулія де-Белла донн Марин ди-Маломбра.

Варезе, 4 сентября.

Ты уже запылала?! Мои обожатели разсялись повсюду. Кто-то однако сказалъ мн вчера, что типографія V… закрыта еще мсяцъ назадъ. Я посовтовала-бы теб перевернуть страницу въ твоемъ роман. Во всякомъ случа общаю, узнавши что-нибудь положительное тотчасъ же написать теб!

‘Джулія’.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.

6-го сентября было большое ожиданіе кого-то въ замк. Рдкіе кустики травы, робко виднвшіеся кое-гд на розовомъ и бломъ песк двора, исчезли. Цлый рядъ заново разставленныхъ горшковъ съ великолпными цвтами и растеніями казался придворными сановниками и дамами въ ожиданіи королевскаго выхода. Народъ пассифлоръ, жасминовъ и другихъ растеній, взобравшихся на стны, смотрлъ сверху тысячью глазъ. Пока одинъ только Штейнегге прогуливался между этими рдкостями, присматриваясь, не виднется-ли кто на лстниц, или же заговаривая черезъ ршетчатыя окна кухни въ подвальномъ этаж съ ‘господиномъ Паоло’, двигающимся отъ одной плиты къ другой и походившимъ за этими ршетками на благо медвдя въ клтк.

Половина второго. Графъ объявилъ Штейнегге, что къ этому времени онъ вернется со станціи съ Сальнадорами. Штейнегге, принявши почтительно выраженіе, сталъ подниматься по лстниц. Вотъ и голоса, шляпа графа, закрывающая своими полями чуть не всего лакея цликомъ. А графиня Фоска? А Непо? Они не пріхали съ миланскимъ поздомъ. Графъ, взбшенный на кузину, кузена и всхъ родственниковъ цлаго свта, выбранилъ повара, приказалъ запереть приготовленныя комнаты, разсердился на Штейнегге за то, что тотъ вышелъ ему на встрчу, на Марину за то, что она не догадалась сдлать этого. Облегча такимъ образомъ свое сердце, черезъ полчаса онъ уже ласково разговаривалъ съ смущеннымъ Штейнегге и отмнилъ приказаніе, данное Джіованн ab irato. Съ Мариной дло происходило иначе. Прошло уже пять дней со времени внезапнаго отъзда Силлы, а графъ и его племянница не обмнялись еще ни однимъ словомъ. Онъ собирался было похать въ Миланъ, затмъ, перемнивъ намреніе,— можетъ быть, вслдствіе ожиданія скораго прізда Сальнадоровъ,— написалъ Силл письмо. Теперь онъ очень занялся предстоящимъ пріздомъ, такъ что выхалъ даже на встрчу родственникамъ, чмъ несказанно изумилъ всхъ слугъ.

Марина въ первые четыре дня посл отъзда Силлы не показывалась даже за столомъ. Фанни доложила графу, что маркиза нездорова, а другимъ объявила, что даже ей нтъ сладу съ ея госпожей.

Сегодня Марина ухала кататься на ‘Стрл’ и появилась за столомъ въ то время, какъ графъ и Штейнегге бесдовали о сочиненіи Гнейста Self-Gouvernment, извлеченія изъ котораго длалъ Штейнегге. Графъ продолжалъ говорить, не поворачивая головы и глазъ, какъ будто не замчая глубокаго поклона, отвшеннаго его собесдникомъ по направленію къ двери. Только когда Марина собиралась уходить посл обда, онъ обратился къ ней съ необычайной холодностью и спокойствіемъ.

— Соблаговолите пожаловать ко мн черезъ часъ.

Марина поглядла на него въ изумленіи, затмъ отвтила съ легкимъ оттнкомъ ироніи:

— Соблаговолю.

Она подождала почти полтора часа, прежде чмъ послала Фанни узнать, въ библіотек-ли графъ. Ей отвтили, что графъ ждетъ ее уже полчаса.

Она медленно и съ равнодушнымъ видомъ вошла въ библіотеку, обошла ее кругомъ и затмъ уже услась въ кресло, противъ своего врага.

— Прежде всего замчу вамъ,— началъ графъ, что т, кто длаетъ честь жить у меня въ дом, должны быть вжливы со мною. Это не слишкомъ тяжелая плата, и отнын вы будете уплачивать ее мн, потому что я имю слабость рано или поздно требовать уплаты по моимъ счетамъ. Если вамъ неизвстно какою монетою слдуетъ платить, я могу дать вамъ нсколько уроковъ.

Глаза Марины заблистали, ея губы было открылись.

— Вы не отвчаете! загремлъ графъ.

Она вскочила, хотла возражать, говорить, и не могла, можетъ быть, слова слишкомъ сжимали ей горло, можетъ быть, она опасалась выдать секретъ, который, какъ она инстинктпино чувствовала, долженъ быть сохраненъ ею для дня, выбраннаго и судьбой, и ея волей.

— Вы не отвчаете? повторилъ графъ.— Вы ненавидите меня и мой домъ, но для васъ было-бы неудобно, я думаю, если-бы васъ попросили тотчасъ-же ухать отсюда? Вы не отвчаете?

Марина вновь молча сла.

— Не воображайте, что я не знаю объ оскорбленіи, нанесенномъ вами моему другу Силл, ухавшему отсюда изъ-за васъ, не предполагайте, конечно, что, узнавши объ этомъ, я отнесусь равнодушно къ подобному оскорбленію. Не знаю, могутъ-ли слова выразить то, что мн внушаетъ ваше поведеніе. Я не буду разбирать его причинъ, очень темныхъ для меня. Очевидно, ни мн, ни вамъ неудобно жить вмст. Есть замчательно глупая фраза: голосъ крови, не думаю, чтобы въ вашей крови было-бы хоть два шарика, похожихъ на мои. Во всякомъ случа не стоитъ цпляться за подобныя связи, гораздо лучше обрзать ихъ. Сегодня вы не постарались остаться дома къ прізду моихъ родственниковъ Сальнадоровъ. Сообщаю вамъ, что мой кузенъ Сальнадоръ происходитъ изъ знаменитаго рода, обладаетъ большимъ состояніемъ и собирается жениться.

— А! сказала Марина и улыбнулась, глядя на свою руку, нервически теребившую ручку кресла.

— Не испускайте драматическихъ восклицаній! Не воображайте, что надъ вами собираются совершить насиліе. Не знаю, понравятся-ли моему кузену ваши глаза, не знаю также, тронетъ-ли его голосъ ваше сердце. Въ вашемъ положеніи, однако, думаю, полезно узнать наклонности и вкусы моего кузена. Воспользоваться-же имъ или нтъ — зависитъ отъ васъ.

— Благодарю васъ! А если господинъ кузенъ будетъ не по мн, когда я должна ухать?

Марина говорила кроткимъ голосомъ, разсматривая свои кольца, потомъ опустивши руку, устремила невинный взглядъ на графа.

— Ба! сказалъ графъ,— когда я должна! Мн кажется, что именно вы вашимъ поведеніемъ показываете, что желаете ухать отсюда. Было-бы естественне и справедливе сказать: когда я могу?

— Нтъ, я могу ухать когда хочу. Я совершеннолтняя и обладаю еще достаточными средствами, чтобы содержать себя и какую-нибудь старуху-компаньонку. Когда я должна? Покамстъ-же я не собираюсь узжать.

Графъ посмотрлъ на нее съ изумленіемъ. Ея большіе, ясные глаза ровно ничего не выражали, они ждали отвта.

— Вы не желаете узжать? Стало быть вы желаете, чтобы ухалъ я? Не такъ-ли? Это что-ли для васъ будетъ удобно? Ради всхъ святыхъ, говорите толкомъ! Если вы не хотите узжать, чего-же вы желаете? Почему вы такъ обращаетесь со мной, какъ будто я былъ вашимъ тюремщикомъ? Что дурного я сдлалъ вамъ?

— Вы? Ничего!

— Кто-жъ тогда сдлалъ вамъ что? Штейнегге? Что вамъ сдлалъ Штейнегге?

— Я его боюсь.

— Почему вы это боитесь его?

— Онъ такъ безобразенъ!

Графъ подскочилъ на кресл и гнвно схватился за его ручки, потомъ повернулся къ племянниц съ нахмуреннымъ лбомъ и сверкающими глазами.

— Если вы думаете шутить со мной, то жестоко ошибаетесь, вы дурно выбрали время для шутокъ. Когда я васъ спрашиваю, что васъ оскорбляетъ въ моемъ дом, нужно отвчать какъ слдуетъ, серьезно, а не какъ какая-нибудь парижская мамзель!

— Для чего-же мн отвчать, если вы уже ршили, чтобы я ухала?

— Съ чего вы это взяли? Я вамъ сказалъ только, что мы не созданы для того, чтобъ жить вмст, и указалъ вамъ способъ измнить и ваше мстопребываніе, и ваше общество. А раньше я объявилъ вамъ, что вы должны быть вжливы со мной и съ моими гостями, и не принуждали-бы меня прибгать къ ршительнымъ мрамъ.

Марина не успла еще отвтить, какъ вошла запыхавшись Джіованна.

— Ваше сіятельство, господа пріхали!

Внизу слышалось нсколько голосовъ, или, врне, одинъ голосъ, ясный, звонкій, съ аккомпаниментомъ другихъ, знакомыхъ и незнакомыхъ, прерываемый почтительнымъ короткимъ смхомъ.

— Вотъ такъ путешествіе! говорилъ голосъ, — вотъ такъ народъ! У тебя мой чемоданъ, Момоло? Я вамъ разскажу, дти! Кто ты, моя красавица? Ея горничная? Отлично! А гд-же этотъ Чезаре? Неужели онъ спитъ? Скажи, милая, какъ тебя зовутъ? Фанни? Слушай, Фанни, что это за блая фигура тамъ внизу? Монахъ или поваръ? Пусть онъ мн приготовитъ бульону. Непо, ты блденъ, дитя мое? О Боже мой! Чезаре, какъ ты постарлъ и подурнлъ!

Этими словами графиня Фоска Сальнадоръ поздоровалась съ графомъ, поспшно шедшимъ ей на встрчу съ лицомъ, которому онъ старался, но безполезно, придать веселый видъ. Еще хуже было, когда графиня вздумала его поцловать, огорошивая при этомъ потокомъ болтовни. Почти потерявшись, онъ отвчалъ ей ‘да, да, да’ на самыхъ своихъ низкихъ нотахъ, пожималъ руки Непо и чуть-чуть не пожалъ ихъ старому слуг графини, не смотря на его глубокіе поклоны и постоянныя восклицанія: ваше сіятельство, ваше сіятельство! Графъ былъ точно на огн, онъ съ удовольствіемъ послалъ-бы къ чорту всю компанію. Рчи графини бсили его, на долю двухъ женщинъ, стоявшихъ сзади ея сіятельства, отъ него достался тоже очень мало благосклонный взглядъ. А если-бы онъ еще замтилъ среди цвтовъ во двор гору чемодановъ, ящиковъ и сундуковъ!

— Идемте наверхъ, — сказалъ графъ.

— Иду, душа моя. Поручаю вамъ моихъ старичковъ — Момоло и Катте, бдныя созданія! отъ усталости они совсмъ полумертвы! Ведите наверхъ! Кстати, Катте, гд-же та двушка? Вы не видали, господинъ медвдь, какую красотку я вамъ привезла?!

Стало быть двушка въ черномъ, стоявшая позади Катте, была не горничной? Нтъ, она очевидно ждала, чтобы утихла первая буря встрчи. Затмъ, подойдя къ графу, спросила его по-итальянски правильно, но съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ:

— Прошу васъ, скажите, не здсь-ли живетъ капитанъ Андрей Штейнегге?

У ней былъ мелодичный голосъ, нжный, и вмст съ тмъ твердый.

— Да, сударыня, отвчалъ удивленно графъ, — мой добрый другъ Штейнегге живетъ именно здсь, только онъ не называетъ себя капитаномъ.

— Онъ былъ капитаномъ, капитаномъ въ австрійскихъ лихтенштейнскихъ гусарахъ.

— О, я нисколько не сомнваюсь, онъ даже говорилъ мн однажды объ этомъ. Такъ вы желаете его видть? продолжалъ графъ благосклонно.

— Да, — отвчала она трепетно.

— Его нтъ, но онъ скоро вернется. Прошу васъ пока взойти въ домъ.

— Если позволите, я подожду здсь.

Графъ поклонился, приказалъ принести въ пріемную лампу, а самъ поднялся съ гостями наверхъ. Графиня сообщила ему, что эта барышня сошла съ ними на станціи и спросила экипажъ въ замокъ, увидвъ ее одну-одинешеньку (а на станціи не было ни души), они предложили ей похать вмст съ ними.

— Кто она и чего хочетъ я не поняла, — добавила графиня, — и говорила-то она мало, да и сказать вамъ? мой сынъ утверждаетъ, что она говоритъ по-итальянски, а мн казалось, что по-нмецки.

Графъ слушалъ все молча.

— Однако, какой медвдь!— пробормотала графиня.— А Марина? Гд же эта плутовка? Быть можетъ ужинаетъ?

Въ эту минуту появилась Марина, она обняла графиню, пожала руку кузену, спокойно перенося потокъ любезностей и комплиментовъ графини на счетъ ея красоты. Непо въ это время говорилъ съ графомъ. Это былъ молодой человкъ, лтъ около тридцати, съ орлинымъ носомъ, дурно помщеннымъ надъ вьющимися черными усиками, съ большими черными глазами на выкат, съ лицомъ, окаймленнымъ небольшими бакенбардами и бородкою, окружавшими это лицо такъ, что он казались накладными. Руки были малы и блы. Разговаривая, онъ постоянно улыбался. Вообще его особа, походка, движенія и жесты имли въ себ что-то женственное, что непріятно дйствовало при первой встрч съ нимъ. Самъ по себ онъ не былъ лишенъ ни дарованія, ни образованія, ни честолюбія. Посл мира съ Австріею онъ эмигрировалъ и поселился въ Турин, занявшись политикою, политической экономіей, конституціоннымъ правомъ, посщая палату и министровъ, державшихъ свои салоны открытыми. Ему приходила мысль избрать дипломатическую карьеру, но онъ еще не держалъ экзаменовъ, во всякомъ случа былъ увренъ, что съ освобожденіемъ Венеціи, гд у него были большія имнія, онъ непремнно попадетъ въ депутаты.

Въ то время, какъ графиня безъ умолка болтала съ Мариной, онъ мучилъ графа своей біографіей, сообщеніями о своихъ занятіяхъ и надеждахъ. Графъ, неумвшій притворяться, слушалъ его, развалившись на кресл, заложивши руки въ карманы, опустивши голову, скрестивши ноги и время отъ времени взглядывая на него не то съ недоумніемъ, не то съ видомъ человка, которому сильно надодаютъ. Наконецъ, лакей объявилъ, что ужинъ поданъ. Графиня насильно завладла рукою своего кузена. Непо поспшилъ предложить руку Марин, взявшей ее съ легкимъ кивкомъ, смотря на графиню и продолжая разговаривать съ ней, она едва касалась руки Непо и, войдя въ столовую, оставила ее.

Между тмъ двушка въ черномъ продолжала дожидаться въ нижней пріемной. Она, казалось, ни на что не обращала вниманія и только глядла на дверь. Послышались шаги, вошелъ Штейнегге, она поднялась. Штейнегге съ удивленіемъ взглянулъ на нее и пошелъ было прочь. Тогда молодая двушка сдлала шагъ впередъ и вполголоса вымолвила:

— Ich, bitte.

Старый нмецъ, услышавши неожиданное обращеніе, почувствовалъ, какъ кровь бросилась ему въ голову отъ этихъ двухъ простыхъ словъ, произнесенныхъ на его язык. Онъ могъ лишь вымолвить: — ‘о mein Fralein’ и протянулъ ей об руки.

— Вы, — продолжала двушка съ дрожью въ голос и по прежнему по-нмецки, — вы капитанъ Андрей Готтгольдъ Штейнегге изъ Нассау?

— Да, я.

— Кажется, у васъ тамъ есть родственники?

— Да, да.

— Я имю извстія…

— У васъ есть извстія? Извстія о моей дочери? О, сударыня!

Онъ сложилъ передъ ней руки, какъ передъ образомъ. Его глаза блистали, губы дрожали, вся фигура выражала страстное ожиданіе. Графиня Фоска была права, сказавши, что бдная двушка была близка къ обмороку: она сильно поблднла и могла только промолвить Штейнегге, успвшему подхватить ее:

— Ничего, немного воздуху.

Онъ скоре вынесъ ее, чмъ вывелъ, на воздухъ, посадилъ на скамейку и пожираемый тысячью ощущеній, воображая услышать извстія о всевозможныхъ несчастіяхъ, можетъ быть о самомъ неисправимомъ, держалъ ее за об руки, говорилъ нжнымъ голосомъ съ этой неизвстной ему двушкою его родины, столь одинокой въ чужой земл, онъ пріискивалъ въ памяти самыя нжныя выраженія, слова, не появлявшіяся на его устахъ уже столько лтъ. Слышала-ли она восклицаніе — Mein Kind — обращенное къ ней, забыла-ли первыя слова, которыми обмнялась съ нимъ, или его нжный тонъ заставилъ ее подумать, что ея тайна уже была открыта, но она вдругъ бросилась на шею Штейнегге и залилась слезами.

Невроятно, но Штейнегге сперва ничего не понялъ. Въ памяти его твердо держался образъ его дочери, оставленной имъ восьмилтней двочкой, съ парой большихъ глазъ и длинными, блокурыми волосами. Дйствія и слезы молодой двушки ясно говорили ему: ‘это она’, но онъ въ одно и то же время и понималъ и не понималъ, онъ не могъ представить сразу подобной перемны.— О, папа!— вымолвила она съ нжностью и упрекомъ. Только тогда его сердце и умъ просвтились, съ несвязными рчами онъ бросился на колни передъ дочерью, схватилъ ея руку, прижалъ ее къ губамъ. Неописанная радость причиняла ему настоящую физическую боль, но онъ чувствовалъ себя исполненнымъ глубокимъ счастіемъ.

— Эдифь, дорогая, дорогая Эдифь, дитя мое, — вымолвилъ онъ подавленнымъ голосомъ.— Да точно-ли вы Эдифь? Какъ это можешь быть ты?

Эдифь молча сжимала въ своихъ нжныхъ рукахъ его загрублыя руки.

Блеснулъ у двери огонекъ и остановился.

— Папа, — сказала тотчасъ-же Эдифь, — представь меня.

Штейнегге неохотно поднялся. Онъ не обратилъ вниманія на огонекъ и остался бы здсь съ ней цлую ночь одинъ, онъ не понималъ ея желанія. Его честная душа не могла вообразить себ, сколько лживыхъ вещей было нашептано его дочери противъ него, ея отца! Эдифь не хотла имъ врить, но все-таки нкоторое сомнніе невольно осталось у нея, она слегка боялась, что можетъ быть и въ этомъ неизвстномъ дом не уважаютъ ея отца. Не смотря на молодость она понимала людей несравненно лучше, чмъ ея отецъ, повидимому много видвшій на своемъ вку.

Они вышли подъ руку изъ пріемной. У дверей стояла со свчей Фанни.

— Добрый вечеръ, — сказала ей Эдифь, проходя мимо.

Фанни, не уважавшая ‘оборванца’, какъ она называла Штейнегге, попробовала было усмхнуться, когда Эдифь поздоровалась съ ней, но усмшка тотчасъ-же замерла на ея губахъ и она поклонилась очень любезно.— ‘Что общаго, подумала она, — можетъ быть у старого нмчуры съ этой барышней?’

Она тотчасъ же обратила вниманіе на ея нжную и серьезную красоту, на изящную ея фигуру, замтила ея походку, поклонъ, ея голосъ, строгую простоту платья. Принявши все это въ разсчетъ, со своей привычкой и знаніемъ настоящихъ дамъ, она составила себ очень выгодное мнніе объ Эдифи.

— Посвтите намъ, — сказалъ Штейнегге.

Фанни поглядла на него съ изумленіемъ. Откуда у него набралась смлость приказывать? Обыкновенно онъ едва ршался просить слугъ, теперь же онъ казался выросшимъ на цлый футъ и держался точно военный, ведущій королеву. Фанни молча повиновалась.

Въ гостиной Штейнегге свободно представилъ свою дочь, безъ того оттнка, который замчается у лицъ, представляющихъ хозяевамъ своихъ родственниковъ. Графъ Непо и Марина отнеслись холодно къ новоприбывшей. Графъ Чезаре, напротивъ, чрезвычайно сердечно, онъ всталъ, съ искреннимъ удовольствіемъ протянулъ руку двушк и заговорилъ съ ней самымъ благосклоннымъ тономъ о дружб и уваженіи, которыя онъ питалъ къ ея отцу. Графиня обращалась за объясненіями то къ тому, то къ другому изъ присутствующихъ, но ничего не могла понять, а когда поняла, то не могла кончить съ восклицаніями удивленія и вопросами всякаго рода. Догадываясь, что отецъ и дочь желаютъ остаться наедин, графъ замтилъ, что путешественница, вроятно, желаетъ отдохнуть, и предложилъ Штейнегге распорядиться относительно комнаты для Эдифи. Джіованна отвела гость комнату рядомъ съ ея отцомъ. Штейнегге, пока приводили комнату въ порядокъ, разгуливалъ по корридору, громко разговаривая самъ съ собой и со стнами. Черезъ нсколько времени дверь открылась и голосъ Эдифи тихо позвалъ его:

— Папа!

Штейнегге вошелъ и молча обнялъ дочь. Они не могли говорить и смотрли другъ на друга, она улыбалась сквозь слезы. Бдняга Штейнегге дрожалъ, какъ листъ, и длалъ невроятныя усилія, чтобы сдержать свое волненіе. Эдифь достала маленькій медальонъ, раскрыла его и подала отцу. Онъ, даже не взглянувши на него, возвратилъ его обратно, ударяя себя рукой по сердцу. Нсколько минутъ онъ не могъ вымолвить слова, потомъ всталъ и потушилъ лампу.

— Теперь разсказывай. Не сердись, что я такъ сдлалъ: я хочу слушать только твой голосъ и воображать, что посл нашей разлуки не прошло столько времени.

И Эдифь разсказала ему о двнадцати годахъ, проведенныхъ ею въ дом дда, объ ихъ родныхъ. Ддушка, умершій нсколько мсяцевъ назадъ, былъ добръ къ ней, но не позволялъ, чтобы въ дом произносили даже имя изгнанника. Эдифь старалась отчасти скрыть, отчасти извинить, на сколько было можно, ненависть старика, исполненнаго предразсудковъ, искоренить которые не заботился никто въ семь. Штейнегге не прерывалъ ее, желая узнать, какъ Эдифь, оставлявшая безъ отвта вс его письма, ршилась, наконецъ, покинуть родину и родныхъ, чтобы пріхать къ нему. Это была самая трудная и горестная часть для разсказчицы. До смерти дда она не получила ни одного письма отъ отца, потомъ случайно нашла одно, писанное имъ изъ Турина. Изъ него она узнала, что отецъ писалъ ей постоянно, но вс его письма были задержаны или уничтожены. Тутъ разсказъ ея былъ прерванъ потокомъ негодованія Штейнегге противъ проклятыхъ ханжей, притворщиковъ и негодяевъ, способныхъ поступать не хуже убійцъ. Онъ шумлъ до тхъ поръ, пока не уронилъ двухъ стульевъ, тутъ онъ почувствовалъ на губахъ чью-то руку, гнвъ его разомъ упалъ, онъ поцловалъ эту руку и удержалъ въ своихъ рукахъ.

— Ты права, сказалъ онъ, но все-таки это ужасно!

Она продолжала разсказывать, какъ это письмо, писанное боле двухъ лтъ назадъ, чуть не свело ее съума. Она знала его наизусть, умоляла дядей дать ей какое-нибудь другое изъ его писемъ. Писемъ не было. Вмст съ тмъ порвались и узы, соединявшія Эдифь съ семьей матери. Она получила свою часть наслдства, очень скромную, такъ какъ наслдниковъ въ не особенно богатой, но жившей по барски семь, было нсколько. Она пожелала располагать тотчасъ-же своими средствами и получила согласіе на извстныхъ условіяхъ, которыхъ не стала оспаривать. Тогда она тотчасъ-же ухала въ Италію, со своимъ маленькимъ наслдствомъ въ шесть тысячъ талеровъ и съ рекомендательнымъ письмомъ къ прусскому консулу въ Туринъ, завдывавшему также и длами Нассаускаго герцогства. Въ Турин консулъ сдлалъ многое для нея и наконецъ узналъ, гд находится ея отецъ. Затмъ Эдифь сообщила, что сюда проводили ее Сальнадоры.

Штейнегге сообразилъ, что ему слдовало сойти въ гостиную прежде, чмъ разойдутся гости, онъ вернется черезъ нсколько минутъ. Онъ поспшно спускался внизъ, не обращая вниманія на то, что лампы на площадкахъ лстницы были потушены и что въ дом не слышно было голосовъ, кром хода большихъ стальныхъ на лстниц часовъ. Часы эти звонко ударили часъ. Возможно-ли? Онъ думалъ, что было не позже половины десятаго! На ципочкахъ вернулся онъ обратно и тихо открылъ дверь въ комнату Эдифи. Эдифь стояла на колняхъ, опершись скрещенными руками на спинку стула и положивши на нихъ голову. Штейнегге остановился, у него захватило дыханіе. Онъ самъ не зналъ, чувствовалъ-ли онъ ревность къ тому невидимому существу, къ которому въ надзвздное пространство неслись мысли его дочери, только онъ почувствовалъ холодъ, какую-то тнь между собою и Эдифью. Ему вдругъ пришло въ голову, что она можетъ любить его меньше, чмъ онъ хотлъ, и онъ испугался.

Эдифь замтила его, оставила стулъ, поднялась и сказала:

— Входите, папа.

— Я теб мшаю?

Она удивилась печальному тону его вопроса и отвтила сдержаннымъ ‘нтъ’, поднявши брови, какъ-бы желая сказать: почему ты меня такъ спрашиваешь?

Долго еще они разговаривали другъ съ другомъ вполголоса. Она разспрашивала его о тысячахъ подробностей его прошлой жизни, съ того времени какъ они разстались, подробностей и значительныхъ, и ребяческихъ. Бдный Штейнегге чувствовалъ, что у него въ груди разливается какая-то сладость и трепетная гордость. Передавая взволнованной двушк одно за другимъ свои лишенія, онъ добавлялъ, что все это было вздоромъ въ сравненіи съ испытываемой имъ теперь радостью.

Звонъ колоколовъ пронесся черезъ замокъ, теряясь въ лсистыхъ покатостяхъ горъ: на завтра долженъ былъ быть большой праздникъ въ мстечк.

— Почему звонятъ, папа?

— Не знаю, милая, — отвчалъ Штейнегге. Произнеся эти слова, онъ почувствовалъ что сказалъ что-то ложное и замолчалъ, замолчала также и Эдифь. Молчаніе длилось нсколько минутъ.

— Эдифь,— сказалъ наконецъ Штейнегге,— ты устала, неправда-ли?

— Немножко, папа.

Ея серебристый голосокъ былъ по прежнему нженъ, но въ немъ звучала теперь едва уловимая печальная нотка. Какъ только Штейнегге былъ отпущенъ съ поцлуемъ, Эдифь вернулась къ окну и снова долго бесдовала съ кмъ-то въ надзвздномъ пространств. А ея отецъ не могъ успокоиться, не могъ найти себ мста. Пять или шесть разъ онъ возвращался, стучался, спрашивая, есть-ли у нея вода, спички, когда ее разбудить, принести-ли кофе въ ея комнату, не желаетъ-ли она того, другого, ему хотлось расположиться передъ ея дверью, чтобы охранять ее. Только передъ самымъ разсвтомъ онъ бросился — какъ былъ одтымъ — въ постель и забылся.

ГЛАВА II.

— Ахъ, милая Венеція!— говорила графиня Фоска, смотря очень недоврчиво на сервированное кофе, поданное ея врною наперсницею, Катте.

— О, да! ваше сіятельство, милая Венеція!

— Да вдь это вода!— воскликнула графиня, ставя чашку на подносъ, едва коснувшись ея губами.

— Чистая вода, ваше сіятельство, я говорила это старух. О, какой домъ! Старуха было запротестовала изъ-за простынь, но я ей напла, что ея сіятельство не могутъ спать иначе, какъ на своихъ простыняхъ.

— Ты это сказала ей?

— Да, ваше сіятельство.

— Отлично сдлала! Я захватила ихъ съ собой для гостинницы, но разъ, что он тутъ… Одвай-же меня, скоро уже обдня.

— Слушаю, ваше сіятельство! Горничная госпожи Марины нашла, что я права, — если только я ее хорошо поняла, потому что об он говорятъ хуже турокъ. А знаете, ваше сіятельство, здсь и господа, и слуги, съ вашего позволенія, живутъ, какъ кошки съ собаками.

— Неужели, неужели? Давай другой чулокъ! Неужели? А вдь еще недурны мои ноги, какъ теб кажется?

— О, ваше сіятельство, если бы у всхъ молодыхъ дамъ были такія ножки!

— Ну, ну, старушка, разсказывай!— Такъ какъ кошки съ собаками? А?

— Чисто какъ кошки съ собаками, ваше сіятельство. Графъ и маркиза не могутъ видть другъ друга. Извольте опереться на меня, потихоньку, ваше сіятельство, потихоньку, постель высока. Когда они смотрятъ другъ на друга, кажется хотятъ състь одинъ другого, такъ вчера разсказывалъ поваръ нашему Момоло, потому что, кажется, поваръ не держится ни чьей стороны. Да, разсказываютъ здсь исторійки!

— Ну, ну, говори!

— Не знаю, ваше сіятельство, могу-ли, потому что тутъ замшанъ самъ графъ.

— Э, глупая, когда я теб приказываю, ты обязана говорить безъ размышленій.

— Слушаю-съ. Изволите видть, графъ нсколько времени тому назадъ хотлъ жениться на маркиз, бдняжка совсмъ пришла въ отчаяніе, потому что вдь она молода.

— Разсказывай безъ ‘бдняжекъ’…

— Слушаю-съ. Такъ маркиза заболла и что-то у нея сдлалось съ головой и съ того времени она просто не можетъ видть графа, а онъ взбсился на нее. Потомъ явился этотъ молодой человкъ…

— Какой молодой человкъ?

Ея сіятельство нсколько обезпокоилась.

— Тутъ, ваше сіятельство, одинъ какой-то молодчикъ, у котораго и имя-то вовсе не его. Кажется, что есть какая-то загвоздочка… не знаю, ясно-ли я говорю?

— О, безтолковая! Намъ съ тобой двсти лтъ, а ты еще пускаешься въ такіе обороты!

— Слушаю-съ. Этотъ молодой человкъ носитъ другое имя, но онъ сынъ самого графа, — вотъ что!

Графиня, развязывавшая ленты ночного чепчика, осталась на минуту неподвижной, глядя съ раскрытымъ ртомъ на Катте.

— Вздоръ, глупости, ложь,— промолвила она, пожимая плечами.— Ну, что-же дальше?

— Вотъ тутъ-то и начинается путаница. Я не поняла хорошенько, любились-ли они или не выносили другъ друга, онъ-ли,— я хочу сказать — она-ли наговорила ему разныхъ вещей, или графъ хотлъ, чтобы она прогнала этого молодчика, или ему это не нравилось, или она себ вбила это въ голову, или…

— Уфъ! Даже въ потъ бросило! Что поймешь изъ твоей болтовни? Дай мн ту штуку, — ту штуку, не понимаешь, что-ли? Куда ты идешь?

Катте взяла парикъ ея сіятельства и принялась прилаживать его на голов графини.

— Ну, дале?— сказала послдняя.

— Дале?.. Позвольте, ваше сіятельство, немножко криво, вотъ такъ, еще немножко…

Графиня пыхтла, какъ локомотивъ.

— Ну, кто теперь замтилъ бы, ваше сіятельство, что это парикъ? Да впрочемъ, и сама Мадонна носитъ его. Такъ, въ одинъ прекрасный день, не знаю какъ, началась цлая исторія. И тотъ, и другая принялись кричать, не знаю, вцпились-ли другъ другу въ волосы, только молодчикъ, даже не сказавши ‘прощайте, собаки’, пустился по переулку, съ тмъ его и видли! Это было недли три тому назадъ. А этотъ нмецъ, ваше сіятельство, вотъ-то уродина! сегодня утромъ пришелъ внизъ за кофеемъ для своей нмочки. Внизу были графъ, вотъ ужъ настоящій хозяинъ: везд торчитъ, точно выскакиваетъ изъ-подъ земли!

— Молчи, болтунья!— прервала ее графиня.— Зачмъ ты мн выложила вс эти сплетни? Ну, живе подай зеркало! Чудесно, моя радость! У Мадонны тоже на носу есть такая штука? Вотъ что значитъ давать вамъ свободу! вы ни на что и вниманія не обращаете! Живе! Всталъ графъ Непо?

— Кажется, я видла, что Момоло понесъ ему платье.

— Чудесно! Иди, позови его ко мн скорй!

— Сейчасъ, ваше сіятельство!— Нтъ, ты еще пахнешь треской,— пробормотала Катте, выходя.

Конечно, графиня Фоска не была виновата въ томъ, что отецъ ея былъ рыбнымъ торговцемъ. Когда графъ Сальнадоръ соблаговолилъ предложить ей свою руку, ея сограждане дали ей прозвище ‘графини трески’, но она довольно скоро съумла избавиться отъ этого прозвища, благодаря своему добродушному тону, смлости, съ которой говорила о своемъ происхожденіи, и своему веселому невжеству. Даже самыя строгія аристократическія дамы постепенно признали ее, и надо было имть такое тонкое обоняніе, какъ у Катте, чтобы слышать еще тотъ запахъ, о которомъ она говорила.

Въ двадцать лтъ совмстной жизни мужъ и жена разбросали изрядно денегъ направо и налво. Посл смерти мужа у графини оказались огромные долги, разоренныя имнія и мальчикъ, которому вс въ дом и вн дома удивлялись за его способности. Графиня, сообразивши свое положеніе, испугалась, обратилась ко всмъ святымъ, къ адвокатамъ, къ дловымъ людямъ, среди которыхъ имла счастіе найти прекраснаго повреннаго, адвоката Мировича. Она принялась жить совсмъ экономно, продала два имнія въ Фріули, а кстати и разное запыленное старье въ Британскій музей, такъ какъ оно, по мннію графини, годилось только на то, чтобы быть брошеннымъ въ воду. Непо былъ помщенъ въ гимназію, гд весьма быстро заслужилъ хорошую репутацію: онъ не лишенъ былъ способностей, имлъ прекрасную память и даръ слова. Въ университет онъ не пріобрлъ симпатіи товарищей и держался въ кружк изящной молодежи, осмиваемой большинствомъ студентовъ. Первые шаги въ обществ были для него удачными, на него возложили надежды не только маменьки съ дочками, но и т патріоты, которые желали видтъ стоящими высоко представителей родовъ знаменитыхъ венеціанскихъ патриціевъ.

Его имя всегда ставили первымъ, когда въ обществ заходила рчь о наиболе достойной молодежи въ Венеціи. Для всхъ этихъ успховъ ему было достаточно знать по-нмецки и по-англійски, подписаться на нсколько иностранныхъ экономическихъ журналовъ, заглядывать порою въ засданія какого нибудь ученаго общества. Въ то же время онъ вертлся около самыхъ аристократическихъ дамъ, не обжигая, однако, себ не только крылышекъ, но даже и шнурка своего pince-nez. Съ ними онъ шутилъ безнаказанно, давая имъ разные совты, пріобртая мало-по-малу репутацію ‘sui generis’, такъ, что он не могли говорить о Непо Сальнадор безъ похвалъ и вмст съ тмъ и безъ улыбокъ. Долгое время имя его знаменитаго рода и доброе мнніе, составленное о немъ скоре на вру, чмъ на основаніи фактовъ, перевшивали сомнительныя улыбки и сужденія, которыя кое-кто наедин уже начиналъ высказывать о немъ. Постепенно эти мннія распространялись однако все шире и кредитъ Непо быстро уменьшился во всхъ отношеніяхъ. Его вчное pince-nez, слишкомъ изысканный покрой платья, излишняя женственность манеръ, смшное тщеславіе, вс плохо скрытыя или просто нелпыя выходки начали осмиваться уже явно, а друзья его совсмъ свободно сомнвались даже въ его знаніяхъ и способностяхъ. Посл войны за освобожденіе Италіи двое или трое друзей его дома, принимавшіе къ сердцу честь Венеціи и ея аристократическихъ родовъ, убдили его эмигрировать.

Непо былъ честолюбивъ и къ тому-же начиналъ сознавать пустоту, образовавшуюся вокругъ него, онъ согласился. Мать иногда здила къ нему, и въ Милан они встрчались часто съ Круснелли Маломбра, ихъ родственниками по матери Марины. Уже тогда графин пришла въ голову мысль женить сына на Марин, но тогда Непо отказался. Графиня была очень довольна появленіемъ на сцену графа Чезаре посл катастрофы съ отцомъ Марины: на огромное состояніе графа не было другихъ наслдниковъ, кром Марины, однако она не ршалась боле говорить съ Непо объ этомъ брак, пока самъ Непо не завелъ рчь о немъ. Собравши нужныя свднія, они поршили постить графа въ его помстьи.

Графиня написала Чезаре настоящее дипломатическое посланіе, хотя не безъ ошибокъ въ орографіи и въ синтаксис. Въ немъ она высказывала желаніе ея и Непо усилить дружбою родственныя узы, связывающія ихъ. Она желала побесдовать съ нимъ о будущности сына, котораго попутно страшно расхваливала, такъ какъ Непо былъ не прочь отъ женитьбы, — тутъ было сообщено ни слишкомъ ясно, ни слишкомъ запутанно о финансовомъ положеніи Сальнадоровъ,— то понятно, какъ теперь усиливаются ея материнскія заботы, поэтому-то она и иметъ надобность въ умныхъ и дружескихъ совтахъ, поэтому-то она вмст съ Непо съ удовольствіемъ навстила-бы графа, если обстоятельства ей позволятъ. Марин она написала особое письмецо.

Графъ отвчаетъ коротко, что одобряетъ мысли своей кузины относительно брака ея сына, что будетъ радъ ихъ посщенію и надется, что этому посщенію будетъ также рада и его племянница. Сама Марина отвтила двумя вжливыми, но холодными строками, заставившими было графиню немного призадуматься, этотъ отвтъ точно набрасывалъ тнь на письмо графа, которое можно было считать за согласіе съ обыкновенной оговоркой — ‘если претендентъ понравится’, но потомъ она сообразила, что Марина иначе и не могла бы поступить. Поздка была ршена, а графиня преисполнена самыхъ розовыхъ надеждъ.

Когда посл неожиданныхъ разоблаченій Катте явился Непо, мать встртила его съ похороннымъ выраженіемъ лица и разомъ выложила ему всю исторію, сообщенную ея наперсницей, приберегая для конца самое важное, говоря все тише и тише, такъ что послдняя фраза, казалось, принеслась на крыльяхъ втерка:

— У него есть сынъ!

Непо отнюдь не смутился. Онъ отвчалъ, что тмъ боле убжденъ въ своемъ успх у Марины, если ей такъ скверно въ дом дяди, что касается до ‘сына’, то не стоило имъ и заниматься. Графиня не хотла врить своимъ ушамъ, заставила его повторить его слова дважды.

— Я знаю, что говорю,— воскликнулъ нетерпливо Непо,— если я женюсь на моей кузин, то не изъ-за денегъ, это глупости, мама!— Графиня разсердилась еще пуще, но все вполголоса. Непо пожималъ плечами и молчалъ. Однако, когда мать объявила ему, что удетъ сегодня-же вечеромъ, онъ въ свою очередь напалъ на нее съ упреками и сарказмами и заявилъ, что не удетъ, если-бы въ замокъ собрались Силлы со всего свта…

— Какіе Силлы?— прервала графиня.— Что это за Силла? Это и есть тотъ молодчикъ?

Непо прикусилъ себ губы.

— Да отвчай-же! Это и есть его сынъ?

— Нтъ здсь никакихъ сыновей!

— Ого-го!— произнесла графиня, между тмъ какъ Непо, надувшись, повернулся къ ней спиной, собираясь выходить.— Ты это зналъ? Какимъ образомъ ты все это узналъ?

Непо сдлалъ нетерпливый жестъ и вышелъ бормоча изъ комнаты.

Ея сіятельство посмотрла ему въ слдъ, подняла брови, вытянула нижнюю губу и воскликнула:

— Однако!

ГЛАВА III.

Колокола мстечка широко трезвонили и веселый звонъ разносился по долинамъ, разсивался по полямъ, отыскивая по холмамъ и на горахъ каждый затерявшійся въ нихъ домикъ. Линія темныхъ платковъ медленно поднималась по извилистой дорог, ведшей въ церковь, входила въ ея темный портикъ, точно муравьи въ муравейникъ. Затмъ явились толпы веселыхъ розовыхъ и желтыхъ платковъ, опоздавшіе претенціозные зонтики, толпы остроконечныхъ шляпъ, размстившихся близъ церкви. Среди этихъ группъ показался и Штейнегге съ Эдифью, которую онъ проводилъ въ церковь, и минуту спустя вышелъ, удаляясь по тропинк, ведущей въ гору, начинавшуюся тотчасъ за церковью. Вотъ и графиня, вся запыхавшаяся, хотя ее привезли на лодк, за ней слдуютъ Джіованна и Катте, затмъ въ почтительномъ разстояніи Момоло, вчно кажущійся спящимъ. Ея сіятельство скандализована поведеніемъ своего кузена, не посщающаго церковь, и кузины, выбравшей какъ разъ это время, чтобы увлечь съ собою Непо на прогулку. Она будетъ усердно молиться за себя и за сына, отнюдь невиновнаго въ томъ, что онъ пропускаетъ службу по нкоторымъ причинамъ, которыя Господь Богъ пойметъ и извинитъ. Выходятъ клерики въ блыхъ одеждахъ, священникъ въ риз, органистъ начинаетъ играть, мужчины входятъ въ церковь. Пять минутъ спустя появляется Марина, въ сопровожденіи Непо. Проходя черезъ ряды мужчинъ, она длаетъ знакъ Непо остановиться, и сама входитъ въ капеллу. Элегантный Непо весь съеживается, очутившись между двумя грязными мужиками, и начинаетъ разыскивать взорами Марину, видитъ Катте, Момоло, неподвижно стоящаго у двери, находитъ свою мать, но не насмшницу, заставившую его сперва выразить пренебреженіе къ обдни для того, чтобы потомъ привести его въ церковь и оставить среди мужиковъ. Марина, впрочемъ, не думала о немъ. Священникъ провозгласилъ ‘Credo in unem Deum’, народъ подхватилъ подъ звуки органа: ‘Patrem omnipotentem’. Марина думала о пройденномъ ею пути: открытіе рукописи, таинственныя общанія Цециліи, любовь, замченную ею въ глазахъ Силлы, его страстныя объятія, имя, о которомъ онъ напомнилъ ей въ ту ночь, предположеніе, что онъ и былъ ея корреспондентомъ, попавшимъ по вол судьбы въ замокъ, и страсть глухая, нмая, медленная и властительная, наконецъ являвшаяся посл столькихъ ожиданій, посл столькихъ разсявшихся надеждъ, посл всей скуки, испытанной ею отъ разныхъ глупыхъ ухаживателей былого времени! Она чувствовала приливъ вры и благодарности къ неизвстному Богу, въ ея представленіи, конечно, отличавшемуся отъ Того, которому молились рядомъ съ нею, не столь далекому и холодному, но благотворному и вмст ужасному, какъ солнце, несущее огонь, дающій жизни теплоту и блескъ. Она чувствовала себя въ рукахъ этого всемогущаго и благосклоннаго къ ней божества. Закрывши лицо руками, она слышала сильное біеніе своего сердца и испытывала ощущенія, острыя почти до болзненности, думая о неизбжности выполненія таинственныхъ общаній, о сил любви, долженствующей пробудить ея душу, вс ея чувства, помимо ихъ физической природы: въ этомъ она не сомнвалась ни минуты. Она думала о препятствіяхъ, которыя необходимо преодолть для достиженія ея цли — о потерянныхъ слдахъ Силлы, объ его негодованіи, а кто знаетъ? можетъ быть, даже забвеніи имъ самаго ея существованія, о нерасположеніи къ ней дяди, объ этомъ смшномъ Непо. Она испытывала сильное и яркое удовольствіе, думая обо всхъ этихъ разнообразныхъ препятствіяхъ, ничтожныхъ для Бога, Patrem omnipotentem.

Она вся отдавалась Ему: ея фигура, склонившаяся надъ скамьею, казалась раскаивающимся искушеніемъ. Графиня бросала на нее искоса взоры, обмахиваясь веромъ и поспшно шепча нескончаемыя молитвы. Она была довольна благочестіемъ Марины, заране уже представляя, какъ встртитъ ея будущую невстку ея венеціанскій духовникъ, старый прелатъ С. Маріи Формозы.

Непо стоялъ какъ на иголкахъ, безпрестанно поднося къ носу раздушенный платокъ, смотря изъ-подлобья на своихъ грубыхъ сосдей. Когда вмст съ прихожанами они становились на колни, онъ не ршался оставаться на ногахъ и потихоньку тоже опускался, страшно безпокоясь за свои брюки нжнаго, голубоватаго цвта. Какая разница съ послднею аристократическою обднею въ С. Филиппо, гд онъ присутствовалъ еще надняхъ! Онъ утшался, припоминая о кузин. ‘Аристократическая натура!— думалъ онъ про себя.— Я долженъ быть ея идоломъ, ея спасителемъ. Конечно, она пока не хочетъ, чтобъ я замчалъ это, это естественно!’

Прозвонилъ колокольчикъ къ подъему Святыхъ даровъ. Непо, наклонивъ благочестиво голову, думалъ въ это время: ‘тысяча двсти гектаровъ въ Ломеллин, восемьсотъ въ Новарез, дворцы въ Турин и во Флоренціи. Отличная партія!’

Наоборотъ, Эдифь не наклоняла своего лица, она была блдна, но смотрла спокойнымъ взоромъ. Только дрожаніе ея рукъ выдавало горячность ея молитвы: ‘Господи, Теб извстно какъ обижали его, неужели Ты не будешь къ нему милосердъ?..’

А Штейнегге въ это время слушалъ обдню in excelsis, сидя на верхушк холма между лавровыми деревьями и сжавши руками свои колни. Точно старый волкъ въ меланхоліи онъ не обращалъ вниманія на дивную картину, разстилавшуюся передъ его взоромъ, не слушая шепота листьевъ, колеблемыхъ вокругъ него втромъ, онъ смотрлъ на церковь и слушалъ только звуки молитвъ, временами доносившихся оттуда. Его всего поглотила одна мысль:

— Я нечестивецъ въ ея глазахъ!

Горькая мысль! Столько выстрадать, сберечь неприкосновенною свою честь, не смущаясь даже голодомъ и всми искушеніями, представлявшимися утомленному тлу, уберечь эту честь еще боле ради нея чмъ для себя, любить свою дочь такъ, какъ онъ ее любилъ, и считаться нечестивцемъ! Неужели же ему теперь унизиться до того, чтобы имть дло съ попами, начать ходить въ церковь, исповдываться? И даже не вря? Склониться передъ священниками, погубившими его жену, уничтожившими его семью? ‘И, однако, я кончу такъ — думалъ онъ — склонюсь, только бы Эдифь продолжала любить меня!’ — Ему пришла въ голову мысль — не обратиться ли къ Богу, разъ Онъ существуетъ?

Онъ всталъ и принялся громко молиться: ‘О, Господи, услышь меня! Мы не были друзьями. Пусть такъ! Я говорилъ очень дурно о Твоихъ служителяхъ, но не о Теб. Если Ты хочешь быть справедливымъ — а я врю въ это, — посмотри, не достаточно ли я заплатилъ за вс свои грхи. Ты великъ, я ничтоженъ, Ты безконеченъ, я старъ и утомленъ. Чего хочешь Ты лишить меня? Любви Эдифи? У меня нтъ ничего боле на свт! Можетъ быть Ты оставишь ее мн? Если же нтъ, тогда, о Господи, разбей мою жизнь…’

Звуки собственнаго голоса трогали Штейнегге. Онъ преклонилъ одно колно.

‘Я мало зналъ Тебя, Господи, но могу исповдывать Тебя — только безъ священника, видишь, я склонилъ колна. Возьми мое желзное здоровье, заставь меня умирать каждый день понемногу, но не отнимай отъ меня сердца Эдифи’! Господи — тутъ Штейнегге совсмъ сталъ на колни и понизилъ голосъ,— я много гршилъ въ молодости. Я любилъ игру и женщинъ, самыхъ худшихъ изъ нихъ. Три раза изъ двнадцати, что я дрался на дуэли, обидчикомъ былъ я, я ранилъ противника и былъ неправъ: у меня всегда были на сердц эти грхи. О Боже моей Эдифи, прошу Тебя, прости меня’!

Больше онъ не прибавилъ ничего, и слъ взволнованный. Ему казалось, что онъ сдлалъ какой-то большой шагъ: въ этой бесд съ Богомъ его ничтожная вра разраслась такъ, что онъ уже ждалъ отвта. Онъ закурилъ сигару, желая побдить свое волненіе. Теперь онъ обратилъ вниманіе на голоса природы, говорившіе ему что-то торжественное и пока непонятное: онъ, хотя и нмецъ, не былъ сентиментальнымъ и никогда не понималъ ея языка. Сигара потухла въ его рук. Что говорила ему окружающая природа? Онъ вздохнулъ, всталъ и пошелъ къ церкви.

Народъ выходилъ изъ нея, сначала мужчины, потомъ женщины. Штейнегге присматривался къ расцвченной толп, сплошнымъ потокомъ лившейся изъ двери: онъ ожидалъ черной шляпки Эдифи. Толпа рдла. Когда миновала опасность быть помятыми мужиками, появились графиня и Марина въ сопровожденіи Непо, затмъ три или четыре старушки, затмъ — никого боле. Штейнегге въ безпокойств вошелъ въ церковь, тамъ находились лишь двое лицъ: колнопреклоненный священникъ у алтаря и у одной изъ скамей — Эдифь.

Штейнегге потихонечку вышелъ и слъ у входа, его сердце билось: что скажетъ Эдифь? Она вскор вышла, улыбаясь, говоря, что замтила его присутствіе, не видя его самого, такъ какъ изучила уже его походку, и прося извиненія за то, что заставила ждать себя. Выходя, она позабыла въ церкви зонтикъ.— Папочка, сказала она шутливо,— не составитъ вамъ затрудненія?.. Папочка побжалъ въ церковь и, не доходя до скамейки гд сидла Эдифь, встртилъ священника, шедшаго ему на встрчу съ зонтикомъ. Штейнегге поклонился.

— Вашъ?— спросилъ патеръ.

— Моей дочери.

— Если вы хотите видть хоры, ризницу… У насъ есть картины Лунно, Караваджіо… Говорю, если хотите…

— Благодарю, благодарю васъ — сказалъ Штейнегге, раскрывъ ротъ при именахъ Луино и Караваджіо.

— Тогда скажите вашей дочери…

Штнйнегге еще разъ поклонился, ушелъ и тотчасъ-же вернулся въ сопровожденіи Эдифи.

Священникъ подошелъ съ привтливымъ видомъ, но съ нкоторымъ замшательствомъ, точно человкъ, опустившій палецъ въ слишкомъ горячую воду. Не смотря на то, что на видъ ему было около шестидесяти лтъ, онъ обладалъ еще живымъ и вмст наивнымъ взглядомъ, лицомъ, голосомъ и движеніями, исполненными искренности, вся фигура дышала энергіей, смшанной съ нкоторою робостью. Онъ показалъ Штейнегге и Эдифи оба сокровища, принадлежащія церкви. Картина Караваджіо, изображавшая ‘Мученія св. Лаврентія’, довольно плохая по рисунку, дышала жизнью. Штейнегге, не понимавшій ничего въ живописи, принялся ее расхваливать, Эдифь молчала. Картина Луино въ ризниц изображала Мадонну, какихъ любило изображать нжное письмо этого художника, Эдифь была тронута ею. Какимъ образомъ деревенская церковь могла обладать подобнымъ сокровищемъ? Священникъ отвтилъ, что картина была его, собственная, но ему казалось, что она написана по божескому вдохновенію и достойна находиться въ священномъ мст. Затмъ онъ попросилъ позволенія показать иностранцамъ ризницу. Все было аккуратно уложено въ большомъ сундук, онъ развертывалъ и складывалъ каждую вещь съ чисто женскою ловкостью.

— Я вижу, — замтилъ онъ Штейнегге, — что вы хотли-бы мн сказать: ad quied perditio hace? Старикъ священникъ не долженъ обладать вкусами молодой женщины. Что длать! Здшніе бдняки въ этомъ находятъ удовольствіе! Они хотятъ чествовать Бога и Онъ видитъ ихъ сердца.— Донъ Иннокентій не сказалъ только, на сколько его собственныя лишенія помогли осуществиться желаніямъ его прихожанъ. Происходя изъ хорошей семьи, онъ оставилъ братьямъ свою часть наслдства, братья, очень дружные съ нимъ и любившіе его, подарили ему недавно прекрасный органъ. Въ первую-же обдню, отслуженную съ новымъ органомъ, донъ Иннокентій остался сперва нсколько времени неподвижнымъ, съ распростертыми руками, слушая съ наслажденіемъ его могучій звукъ и глядя на его ярко сверкавшія трубы. Онъ ршилъ показать Штейнегге и органъ. Эдифь была такъ любезна, ея отецъ такъ внимателенъ, что донъ Иннокентій, выйдя изъ церкви, позабылъ даже о кофе, ожидавшемъ его, и принялся задавать имъ вопросы о Германіи, объ ея обычаяхъ, искусствахъ, даже о Гёте, Шиллер, Лессинг, единственныхъ нмецкихъ авторахъ, которыхъ имена и кое-какія произведенія были ему извстны: ему казалось, что всякій нмецъ долженъ знать всю Германію, каждое слово, каждый шагъ своихъ знаменитыхъ соотечественниковъ! Онъ припомнилъ даже Бетховена, одну изъ сонатъ котораго слышалъ въ исполненіи нкоей барышни, когда ему было шестнадцать лтъ. Бдный донъ Иннокентій! онъ еще краснлъ при этомъ! Глазки Штейнегге блистали отъ удовольствія, онъ отвчалъ на каждый вопросъ съ увлеченіемъ, съ чувствомъ національной гордости. Эдифь иногда улыбалась, иногда изъ чувства справедливости длала замчанія, которыя не очень-то приходились по вкусу патеру: ему боле нравились ршительныя заключенія и преувеличенныя описанія Штейнегге, невольно уносившія его въ новый, увлекательный міръ.

— Оставьте, — замтилъ онъ ей даже нсколько нетерпливо — позвольте мн врить интереснымъ вещамъ, о которыхъ разсказываетъ вашъ отецъ. Я ничего не видлъ, не слыхалъ и ничего не знаю, только мн кажется, что вашъ отецъ правъ.— Штейнегге, слушая подобныя рчи, готовъ былъ обнять его, не смотря на его рясу.

Донъ Иннокентій пригласилъ своихъ спутниковъ зайти къ нему на чашку кофе. Штейнегге тотчасъ согласился, ему казалось, что они были издавна друзьями.

Маленькій домикъ священника отличался чистотой и порядкомъ, передъ окнами главнаго фасада разстилался великолпный видъ. Хозяинъ показалъ, между прочимъ, и свой кабинетъ, гд у него хранилось нсколько доисторическихъ древностей, найденныхъ при раскопкахъ на озер и которыя считались имъ сокровищами, втайн онъ печалился, что еще не могъ найти доисторическаго оружія. Штейнегге слушалъ съ интересомъ его объясненія, которыя заставили бы улыбнуться ученаго, потому что бдный священникъ приходилъ въ энтузіазмъ отъ всякихъ новыхъ идей, доходившихъ до него черезъ книги и газеты, и строилъ на обрывкахъ разныхъ доктринъ абсурды, обычные для уединенной мысли.

Эдифь вначал не понравилась ему, она показалась холодной, не смотря на свою любезность. Онъ однако скоро перемнилъ свое мнніе и пришелъ въ восхищеніе отъ ея бесды, отъ простыхъ, ясныхъ и исполненныхъ жизни сужденій, отъ ея смлаго и тонкаго ума.

— Если бы вы заглянули въ замокъ, — сказалъ Штейнегге, — вы бы увидли тамъ много чудныхъ картинъ! У графа ихъ множество.

— Я бываю тамъ раза два въ годъ, я бы ходилъ чаще, но знаю, что графъ неособенно насъ жалуетъ…

Штейнегге покраснлъ, жаля, что завелъ подобный разговоръ.

— Впрочемъ, — сказалъ донъ Иннокентій,— впрочемъ, что за бда?— я самъ не люблю ихъ!

— Ахъ!— воскликнулъ Штейнегге, протягивая ему объятія, точно донъ Иннокентій сообщилъ ему особенно радостную и невозможную новость.

— Не удивляйтесь, сударыня, — продолжалъ донъ Иннокентій: — я говорю о нашихъ священникахъ! Въ Италіи духовенство — не все, но многіе, преимущественно изъ молодыхъ, — плохая раса, невжды, фанатики, слуги злобы и ненависти…

— Она была посяна, — замтила Эдифь, въ то время, какъ Штейнегге выражалъ жестами свою радость.

— Они ее сяли и сютъ и теперь, — отвчалъ донъ Иннокентій,— и она растетъ около насъ, вокругъ всхъ, носящихъ рясу, и каждый день гибнутъ души. Но довольно, довольно, довольно!

— Онъ не всегда такой сердитый, барышня, — замтила Эдифи вполголоса на мстномъ нарчіи старая служанка, убирая со стола.

Эдифь не поняла ее.

— Она говоритъ, что я золъ, и это, къ сожалнію, правда, не могу сразу остановиться, надюсь, что вы меня извините. Вы остаетесь еще въ замк?

— Не знаемъ, — отвчала Эдифь.

— Не знаемъ, — повторилъ машинально Штейнегге.

— Я спрашиваю объ этомъ потому, что надюсь еще видться съ вами.

Штейнегге, совершенно побжденный хозяиномъ, разсыпался въ любезностяхъ ему.

— Господа!— крикнула въ окно служанка — если вы хотите въ замокъ, то лучше поспшить: скоро пойдетъ дождь!

Пойдетъ дождь? Солнце сіяло, и никто не думалъ о дожд. Тмъ не мене старая Марта была права: съ горъ надвигались черныя облака, гонимыя южнымъ втромъ.

— Марта!— приказалъ священникъ: — дайте господамъ зонтикъ! Штейнегге воспротивился, между тмъ какъ Марта длала хозяину знаки, которыхъ онъ не понималъ.

— Что такое? Дайте зонтикъ, говорю вамъ.

Марта сдлала другой, боле ясный знакъ, но тоже понапрасну.

— А? что такое?

Марта, разсердившись, отошла отъ окна, браня умныхъ людей, ничего не понимающихъ, затмъ появилась въ саду съ какимъ-то зеленымъ предметомъ въ рукахъ и сунула его патеру, сказавши:

— Вотъ вамъ! возьмите! Хорошъ, нечего сказать! Что о насъ станутъ говорить въ замк?

— Что скажутъ? Что у меня нтъ другихъ! Какая важность! Вотъ, quod habeo tibi do.

Дйствительно, зеленый предметъ не заслуживалъ названія зонтика. Марта не могла удержаться, чтобы не замтить вполголоса Эдифи: — у насъ былъ прекрасный, онъ его отдалъ. Онъ все отдаетъ!— Штейнегге ушли, между тмъ Марта срывала сердце на хозяин, спокойно отвчавшемъ ей:— я поступилъ дурно? Хорошо, замолчите, уходите, вы правы.— Онъ былъ доволенъ новымъ знакомствомъ и думалъ, что, благодаря Штейнегге, ему можетъ быть сдлается доступне входъ въ замокъ, что было его сильнйшимъ желаніемъ, такъ какъ этотъ заблудшій домъ былъ его сердцу дороже остальныхъ девяносто девяти, собранныхъ вокругъ церкви.

Ясное небо улыбалось за спиной Штейнегге, тогда какъ впереди тучи угрожали имъ.

— Видишь, папа,— сказала Эдифь, улыбаясь, — мы переходимъ изъ идилліи въ трагедію.

— О нтъ, причемъ тутъ трагедія?

Drauss ist alles so prchtig

Und es ist mir so wohl.

— Какъ, папа, ты еще помнишь наши псни?

Онъ принялся пть:

Aennchen von Tharau hat wieder ihr Herz…

Онъ плъ улыбаясь и со слезами на глазахъ, идя впереди Эдифи, чтобы она не могла видть его лица, онъ напоминалъ юношу, опьянвшаго отъ воздуха и свободы. Эдифь перестала думать о трагедіи, о потемнвшей масс горъ и крупныхъ капляхъ, уже рябившихъ воду, она заразилась веселостью отца. Кто-бы въ ней узналъ вчерашнюю Эдифь!

— Однако,— сказала она,— разв мы не сумасшедшіе? Идетъ дождь!

Штейнегге съ трудомъ открылъ сломанный зеленый зонтикъ, не переставая хвалить честность дона Иннокентія, такъ, что Эдифь стала разспрашивать, была-ли уже такою рдкостью честность въ Италіи. Онъ отвчалъ потокомъ краснорчія: итальянцамъ выражалъ глубокую благодарность, такъ какъ въ конц концовъ они были единственными чужестранцами, оказавшими ему помощь, честность въ Италіи не была рдкостью, но между попами — да. Онъ не сказалъ, однако, этого, или подумалъ по своей простот, что Эдифь не понимаетъ его вывода, затмъ прибавилъ, что разсчитываетъ скоро увидть дона Иннокентія.

— Но, папа, — замтила Эдифь, остановившись и глядя на него своими задумчивыми глазами, — можемъ-ли мы здсь оставаться?

Штейнегге какъ будто-бы упалъ съ неба. Счастье быть съ дочерью уничтожало въ его голов всякую мысль о будущемъ. Эдифь съ свойственною ей деликатностью сводила его на землю изъ облаковъ, давая понять, что не можетъ долго злоупотреблять гостепріимствомъ графа, которымъ воспользовалась даже раньше, чмъ оно было предложено. Она сказала, что ей такъ непріятно, что должна быть причиной и этого и, быть можетъ, другихъ огорченій для него, и разсмялась, когда при этихъ словахъ Штейнегге бросилъ зонтикъ и сталъ пожимать ей руки, не въ состояніи вымолвить слова.

Она сообщила ему, что консулъ совтовалъ ей жить въ Милан, гд имется многочисленная и богатая нмецкая колонія. Они помстили-бы въ банкъ ‘кладъ Нибелунговъ’, какъ она называла свое наслдство, она будетъ давать уроки нмецкаго языка, а онъ жилъ-бы, какъ старый совтникъ на поко, обязанный посл долгихъ трудовъ только курить трубку. Они возьмутъ квартирку вдалек отъ городского шума, хотя и высоко, но непремнно свтлую, гд будетъ много воздуха, господинъ совтникъ будетъ имть ежедневно за столомъ внское или мюнхенское пиво. Штейнегге прыснулъ со смха, крича: — нтъ, ужъ это нтъ! Эдифь не знала, что ея отецъ ненавидитъ этотъ напитокъ родины и объяснила по своему его восклицаніе. Напротивъ, на издержки смотрть нечего: если дла пойдутъ хорошо, они будутъ здить верхомъ.

— Ты здишь верхомъ?— спросилъ съ удивленіемъ Штейнегге.

Эдифь улыбнулась.

— Если-бы ты зналъ, папа, какая страсть у меня была къ лошадямъ съ дтства! Когда мои двоюродные братья учились здить, ддушка хотлъ, чтобы учили и меня. Ты знаешь, что говорилъ мой учитель музыки, когда онъ видлъ меня верхомъ?

— Ты знаешь и музыку?— воскликнулъ Штейнегге, еще боле удивляясь.

— Но, папа, вдь мн уже не восемь лтъ! Онъ говорилъ, что сразу видно, чья я дочь! А что-же ты ничего не скажешь о моемъ итальянскомъ язык? Я вдь выучилась говорить на немъ въ полгода.

Штейнегге, повидимому, не могъ убдиться, что его дочери не восемь лтъ, и искренне удивлялся ея разнообразнымъ свдніямъ.

Бдный Штейнегге! У входа въ замокъ онъ пропустилъ впередъ Эдифь и невольно снялъ шляпу.

— Папа!— промолвила, смясь, Эдифь.

— Что?— Штейнегге не понималъ.

— А шляпа?

— Ахъ, да!

И бднякъ надлъ ее какъ разъ въ то мгновеніе, когда графъ Чезаре раскланивался съ Эдифью, идя къ ней на встрчу съ наиболе благосклонной улыбкой, посщавшей его строгое лицо.

ГЛАВА IV.

Прошла уже недля съ прізда Эдифи и Сальнадоровъ. Графиня увряла, что сперва она была подавлена и вытянутой физіономіей кузена, и этими противными горами, если бы,— прибавляла она,— не Марина, она тотчасъ бы ухала обратно. Она кончала, что на этомъ свт не слдуетъ отчаяваться ни въ чемъ, разв только въ надежд видть графа причесаннымъ, теперь же она точно въ раю: графъ ведетъ себя на распашку, также можетъ держаться и она, и можно свободно дышать!— Дйствительно нечего было опасаться, что графиня чувствуетъ себя неловко: голосъ ея слышался постоянно то съ комплиментами Марин, то съ шутками, обращенными къ сыну, то съ разными выходками по адресу графа и Штейнегге, то съ курьезными обращеніями къ слугамъ, то просто съ монологами къ самой себ. Въ этомъ она конечно не походила на венеціанскую патриціанку галереи графа, которая, какъ она клялась,— была ли то картина Пальма или нтъ,— была ея портретомъ, написаннымъ съ нея потихонку тридцать лтъ назадъ, когда она отправлялась на одинъ изъ маскарадовъ, одтая догарессой 1500 года.

Непо произносилъ передъ графомъ цлыя тирады изъ политической экономіи, вроятно, чтобы заране пріучиться къ рчамъ въ палат, или же разсказывалъ ему столичные анекдоты. Съ Мариной онъ бесдовалъ о модахъ, о графиняхъ и маркизахъ, ксторыхъ онъ звалъ въ Турин, и т. д. Онъ позволялъ себ съ нею шутки, казавшіяся ему очень остроумными — пряталъ ея книги, мнялъ перчатки, раскачивалъ лодку когда они здили по озеру, и старался поразить Марину непреодолимыми туалетами, строгихъ цвтовъ — вечеромъ и нжныхъ — утромъ, на столько нжныхъ, что иногда Непо, къ тому же всегда надушенный, положительно казался сбитыми сливками съ ванилью.

Штейнегге попалъ въ постоянные кавалеры ея сіятельства. Однако, прежде чмъ выказать ему такое довріе, она заставила его объяснить, что онъ не австріецъ и что не любитъ австрійцевъ. Ей пришлось порядкомъ помучиться, чтобы понять какъ можно быть нмцемъ и вмст не быть имъ.

— Вы хотите сказать, что онъ нмецъ, но у него ничего нтъ нмецкаго, — воскликнула она и прервала объясненія: — ну, хорошо, хорошо, пусть будетъ такъ!

Со Штейнегге она освоилась до того, что разсказывала ему самые скабрезные анекдоты, причемъ Штейнегге дрожалъ отъ страха, какъ бы Эдифи не пришлось очутиться по близости.

Съ Мариной Штейнегге сталъ на лучшую ногу, быть можетъ оттого, что черезъ нсколько дней онъ совсмъ переселялся въ Миланъ на житье. Марина иногда прогуливалась съ Эдифью по саду или по галере. Эдифь, казалось, не особенно радовалась этому расположенію, и ея отношенія къ Марин были сдержаны, на сколько позволяло ей ея положеніе гостьи. Въ этой сдержанности замчалась даже нкоторая тнь надменности: нельзя было бы тутъ говорить о флегматической нмецкой крови. Графин Эдифь высказывала симпатію, также и графу, хотя и въ другомъ род. Графъ въ свою очередь былъ къ ней серьезно расположенъ, противился ихъ отъзду, бесдовалъ съ ней откровенне, чмъ съ ея отцомъ: говорилъ о своемъ одиночеств со спокойной горечью, скрывающей глубокую боль, говорилъ, что его желзное до сихъ поръ здоровье потрясено. Съ Сальнадорами, столь противоположными ему во всемъ, графъ былъ такъ терпливъ, какъ нельзя было отъ него и ожидать. Съ Мариной онъ почти не разговаривалъ. Расположеніе духа послдней было самое перемнчивое. Посл долгихъ часовъ молчанія, у нея вдругъ наступало нервное одушевленіе, временами она кокетничала съ Непо отчаянно до его ошеломленія, затмъ не обращала на него ни малйшаго вниманія. Никогда она не была такъ прекрасна, она представляла точно смсь свта, мрака и электричества, что заключалось въ этой смси было неизвстно.

Почти каждый день устраивались прогулки по озеру или въ горы. Графиня давала тонъ обществу, не принимая однако никогда участія въ его увеселеніяхъ, съ нея было достаточно заботъ и въ дом.

Еще веселе проходило время въ подвальномъ этаж.

Когда остроты и смхъ тамъ прекращались, начинались безконечные пересуды, не нравившіеся одной только Джіованн. Поводомъ къ нимъ былъ бракъ его сіятельства Непо, угаданный внизу точно по чутью. Пока дло стояло еще на пролог, о которомъ приходилось заключать по взгляду, жестамъ, ничтожнымъ словамъ героевъ, не подозрвавшихъ что за ними наблюдаютъ. Особенно судачили Катте и Фанни. Катте расписывала богатства своихъ господъ, ихъ дворцы въ Венеціи, ихъ колоссальный загородный домъ съ портиками, столь-же длинными, какъ прокураціи, батальоны статуй, амбары, способные накормить всхъ крысъ Венеціи, и знаменитую ригу, столь большую, какъ площадь. Фанни была въ восхищеніи отъ этихъ росказней, точно вс эти богатства доставались ей самой. Когда по этому поводу надъ нею потшались она отвчала, что по крайней мр не будетъ больше плсневть въ этомъ чудовищномъ мст, построенномъ дьяволомъ для его дтей. Вс эти пересуды, предположенія и наблюденія, передланные и сшитые Катте по своему, сообщались потомъ ея сіятельству, выслушивавшей ихъ съ такой торжественною важностью, съ какой знаменитые предки ея мужа слушали государственныя республики. Такимъ образомъ она узнала, что Марина была интимной пріятельницей Фанни, отъ которой не имла секретовъ, что Марина была безупречнаго здоровья и сложенія, не выносила господина Силлу, носила шелковое блье, читала массу желтыхъ и красныхъ книжекъ, была кротка, какъ ягненочекъ. Кром того, Фанни сообщила еще такую вещь, которую Катте передала уже подъ самымъ большимъ секретомъ: маркиза была совсмъ безъ ума отъ его сіятельства Непо! Но графиня, не смотря на свой добродушный видъ, умла наблюдать. Услышавши эту великую новость, она посмотрла искоса на свою наперсницу и промолвила:

— Ты вдь стара?

— Іпсусе Христе, ваше сіятельство!

— Ну, и я тоже!

ГЛАВА V.

Однажды графиня и графъ Чезаре завтракали вдвоемъ: вс прочіе вмст съ инженеромъ Ферьери, Финотти и Вецца, вернувшимися въ замокъ, отправились смотрть мсто будущей фабрики. Графиня казалась веселе обыкновеннаго и говорила о тысяч предметовъ, самымъ неожиданнымъ образомъ перескакивая съ одного на другой. Графъ отвчалъ полусловами или короткими фразами, смутно пытаясь отклонить отъ себя потокъ этой болтовни. При каждомъ подобномъ отпор она мняла рчь, не выказывая однако неудовольствія, напротивъ, она длалась еще любезне, такъ что графъ наконецъ бросилъ на нее взглядъ, сперва означавшій — ‘что это за дьявольщина!’ и другой покороче — ‘понялъ’ и потомъ уже совсмъ пересталъ глядть на нее. Графиня на минуту смолкла и принялась быстро обмахиваться своимъ зеленымъ веромъ.

— Какъ жаль, Чезаре! начала она.

— Что?

— Какъ жаль, что мы не молоды!

— О, конечно!

— Мы бы пошли гулять вмсто того, чтобы сидть здсь и смотрть другъ на друга.

Графъ не могъ удержаться, чтобы не сморщить лицо.

— Э!.— воскликнула графиня,— если я немножко состарлась, такъ неужто вы думаете, что вы похорошли? Скажите пожалуйста! Къ чему вы уставили на меня такіе глаза? Да, что я такое говорила? Съ вашими гримасами вы заставляете меня терять память. О, Боже, какая жара! Да еще сидть съ вами! Лучше если бы я отправилась осматривать эту проклятую фабрику! Они, по крайней мр, веселятся. Скажите, они веселятся?

— Не знаю.

— Не знаю! А я такъ знаю! Чудесно это ‘не знаю!’ Такъ, о чемъ мы говорили?

— Я? Ни о чемъ.

— Ну, такъ говорите же что-нибудь! Ужъ цлый часъ, какъ я говорю одна! Мн просто васъ жалко! Вдь васъ скоро взорветъ на воздухъ! Да говорите же. Отчего вы не хотите, чтобы эта молодежь веселилась?

— Да я веселюсь ужъ цлый часъ,— отвтилъ графъ, улыбаясь,— а жалко мн именно васъ, вы хотите перейти тамъ, гд нтъ броду, и ходите взадъ и впередъ по берегу, вамъ остается только перескочить, кузина. Ну, и скачите! Вы не повредите себ.

Графиня сдлалась пунцовой и рзко отодвинула свой стаканъ съ виномъ. Стаканъ опрокинулся на скатерть, а графиня воскликнула: ничего, ничего, это къ свадьб!

Графу нужно было употребить вс усилія, чтобы сдержаться: пятна особенно раздражали его, какъ-будто девизомъ его герба была спеціально чистота. Онъ рзко позвонилъ и приказалъ лакею убрать все со стола.

— Прошло, мой милый?— спросила графиня, когда лакей наконецъ удалился.

Графъ не отвчалъ.

— У меня тоже, — замтила она.— Итакъ поговоримъ о дл. Вы съ вашимъ великимъ умомъ теперь хорошо знаете меня. Я невжда, мало что знаю, но у меня есть сердце. Когда дло идетъ о моемъ ребенк, о моемъ созданіи, все во мн приходитъ въ движеніе, вс мои мысли кипятъ, я ничего не слышу, не вижу, становлюсь безпомощной! Помогите мн вы, Чезаре, посовтуйте, говорите, длайте за меня: въ васъ вдь течетъ кровь бднаго Альвиза, и именно Альвизъ указываетъ мн предоставить вамъ заботу о нашемъ сын, моемъ Непо.— Произнося это имя, графиня, умилившись, вытерла себ глаза.— Простите меня, Чезаре — сказала она,— я мать и къ тому же безтолкова.

Графу не нравился и его не занималъ всхлипывающій голосъ кузины, но для него былъ новъ ея плачевный видъ. Посл нсколькихъ минутъ молчанія, во время котораго графиня держала платокъ у лица, графъ повернулся къ ней и, барабаня по столу и качая ногой, началъ:

— Итакъ?

— Итакъ, я вижу тутъ нкоторыя штуки, пугающія меня. Понимаете? Даже въ деликатныхъ видахъ я не могу смолчать. Молодежь, конечно, молодежь,— это понятно,— но мы должны разсуждать за нихъ.

— Вы боитесь? Но скажите мн, пожалуйста, разв у васъ не было именно этого намренія?

— Этого намренія, дорогой мой?! И въ помин не было! Мое намреніе было познакомить васъ съ моимъ сыномъ, заставить васъ полюбить его, дать ему нсколько добрыхъ совтовъ, между прочимъ и на счетъ его возможной женитьбы. Онъ отказался уже отъ двухъ или трехъ партій, — да еще какихъ!— не знаю почему. Я старалась узнать — не завелась-ли у него какая интрига, какая-нибудь исторія. Ничего, положительно ничего! Онъ, конечно, не монахъ, и у него, разумется, было то, что бываетъ у всхъ молодыхъ людей, еще бы! Однако — осторожно, разсудительно, какъ у человка разсудительнаго, безъ тни какихъ-нибудь обязательствъ! И такъ?! Это мн не даетъ спать. Я не смю ему ничего говорить. Онъ думаетъ, что я забочусь исключительно только объ интерес. О, Боже, да я вдь мать и должна думать обо всемъ. Онъ смотритъ на сердце, на красоту, на умъ, на тру, на пніе и на все остальное, что въ сущности не иметъ никакой цны: это все хорошо, но этого недостаточно! Я думала, что онъ не хочетъ связывать себя. Совсмъ напротивъ: я наврно узнала, что теперь онъ не прочь жениться. Итакъ я пріхала, говорю вамъ вновь, за тмъ чтобы вы дали ему добрый совтъ. Марина?! Вотъ тутъ-то и лежитъ моя вина! Я не сообразила, что онъ можетъ влюбиться въ Марину. Послушайте, Чезаре, поговоримъ по душ, хотя она и ваша племянница… Съ этой двушкой произошла большая перемна. Мы съ Непо знавали ее въ Милан: со всми ея богатствами и величіемъ она совсмъ не нравилась ему. Она тогда казалась слишкомъ гордой, аристократкой, а мой сынъ относительно аристократіи иметъ вс эти ваши возрнія, что теперь въ такомъ ходу, посл того какъ явилась Италія. Тогда ему ваша племянница не понравилась. Мн даже и въ голову не приходило, что втеръ можетъ перемниться. И я виновата, потому что,— дайте мн сказать,— она теперь чистая прелесть, настоящая конфетка. И потомъ ея несчастіе! Сердцемъ Непо весь въ меня, а вдь сердце, голубчикъ,— тяжесть, которая тянетъ книзу того, кто великодушенъ…

— Итакъ?— прервалъ графъ, находившій, что пора придти и къ заключенію.

— Итакъ, разв я не должна напомнить вамъ, ея дяд, ея второму отцу, что нельзя оставить дло идти такъ впередъ: я вижу и лицо и изнанку, и то и другое! О, Боже мой, какое мученіе!

Графиня опять прижала къ глазамъ носовой платокъ. Въ этотъ моментъ дверь открылась и появилась Катте съ табакеркой ея сіятельства. Послдняя обернулась, какъ ужаленная, и пронзительно закричала:

— Сколько разъ я говорила теб, чтобы ты не смла являться во время бесды!

Катте поставила табакерку на стулъ и поспшно удалилась.

Графъ не могъ не подивиться живости переходовъ въ ощущеніяхъ своей кузины, которая, опустивши голову, теперь снова прижала платокъ къ глазамъ.

— Могу ли я, въ свою очередь, сказать одно слово?— спросилъ графъ.

— О, голубчикъ, я жду его, какъ манны небесной!

— Все то, что вы видли, я не замчалъ, можетъ быть я близорукъ. Къ тому же совершенно лишнее терять голову, сонъ и аппетитъ, если вы хотите потомъ жить еще сносно вмст. Во всякомъ случа и я не вижу ясно въ этомъ дл…

Мокрые глаза графини вдругъ заблистали, она положила на колни платокъ.

— Не вижу, — продолжалъ графъ, — какъ могутъ быть счастливы вашъ сынъ и моя племянница, если бы они поженились.

— Вотъ какъ!— воскликнула въ удивленіи графиня.

— Моя племянница умна, а вмст съ тмъ у нея такая странная голова, какую только Богъ и чортъ могли произвести вмст!

— Что за нелпости, Чезаре!

— Отнюдь нтъ! ей нуженъ мужъ изъ стали, крпкой и блестящей стали. Вашъ сынъ, конечно, не желзнаго свойства. Я его не презираю за это! Желзные люди не встрчаются дюжинами! Я думаю, что вашъ сынъ,— который кстати вовсе не иметъ моихъ идей объ аристократіи,— совсмъ не подходящій мужъ для Марины.

— Что это вы говорите, какой вздоръ! Я не совсмъ поняла вашу рчь, но если вы говорите, какъ мн показалось, противъ моего сына, то имю честь объявить вамъ, съ полнымъ уваженіемъ къ вашему уму, что вы ничего не понимаете. Ступайте-ка въ Венецію, спросите о моемъ сын, и услышите… Онъ не изъ стали, а изъ золота! Вы будете изъ стали, а то, пожалуй, и изъ олова! Говорить такія вещи, которыя заставляютъ терять всякій разсудокъ! Изъ стали! Изъ стали, душа моя, длаютъ перья! Нтъ вы, родной мой, ничего не понимаете! И вы не знаете даже и бдняжку Марину, господинъ медвдь!

— Хорошо, — отвчалъ графъ, — пускай я ничего не понимаю, но тогда чего же вы такъ боитесь ухаживанья вашего сына за моей племянницей?

Графиня отвчала:

— Послушайте, Чезаре, пусть у меня будутъ вс недостатки на свт, но я искренна. Можетъ быть вы дурно станете думать обо мн, если я буду съ вами откровенна, а если еще мой сынъ узнаетъ, что я съ вами веду подобные разговоры, то горе мн: у меня не будетъ ни одной минуты покоя! То, что я вамъ разскажу, просто сжимаетъ мн горло, унизительно для меня, несогласно съ моимъ характеромъ, но дла остаются длами, а обязанности обязанностями.

Графиня положила веръ на столъ, спрятала платокъ, поправила чепчикъ и начала:

— Вотъ что: теперь наша семья не та, что была когда-то. Бдный Альвизъ былъ несчастливъ въ длахъ, потомъ въ 1848 году, вы вдь знаете, что было? Не хвастаюсь, но скажу, что безъ моего приданаго Сальнадорамъ пришлось бы ловить рыбу. Мое приданое, когда на мн женился Альвизъ, было огромное и все-таки оно чуть не все пошло прахомъ: векселя такъ и сыпались, имнія были въ рукахъ мошенниковъ. Съ десятью тысячами гектаровъ въ Палезин мн приходилось покупать рисъ для семьи! Но однако, благодаря моимъ заботамъ и жертвамъ, все поправилось. Теперь отъ Непо зависитъ, чтобы все не повернулось вспять — отъ его женитьбы. Скажите мн, еслибы вы съ вашимъ великодушіемъ не пріютили Марину, чмъ бы она существовала? Чмъ, скажите?

— Своими деньгами.

— Своими деньгами?!

Графиня широко раскрыла глаза.

— Конечно. Ликвидація имущества моего шурина дала восемьдесятъ тысячъ лиръ.

— Это хватило бы только лишь на хлбъ и на воду.

— Я вовсе не такой важный господинъ, чтобы говорить такъ, я цню восемьдесятъ тысячъ. Съ меня ихъ было бы достаточно.

— Отлично! Скажемъ: на хлбъ, на воду и на картофель. Съ молодой женой и съ тми двумя именами, что они носятъ, вы поселяетесь въ Турин или Милан, спрашиваю васъ, что можно сдлать съ 80 тысячами? Я вамъ говорю искренне, такъ какъ считаю васъ членомъ семьи. Моя первая мысль была тотчасъ же увезти Непо, но что вы тогда подумали-бы обо мн? Я ршила поговорить съ вами по душ какъ съ братомъ, что я и длаю.

— Очень вамъ благодаренъ. Вы мн длаете боле чести нежели думаете, но мой совтъ вамъ — ухать сейчасъ-же.

Графиня на минуту смолкла, пораженная въ самое сердце.

— Впрочемъ — продолжалъ графъ,— возможно, что вы и останетесь, это зависитъ отъ моей племянницы…

— Какъ отъ вашей племянницы?

— Конечно, моя совсть побудила дать вамъ этотъ совтъ, потому что я не думаю, чтобы вашъ сынъ и моя племянница подходили другъ къ другу. Вы не согласны съ этимъ, какъ повидимому и вашъ сынъ. Можетъ случиться, что не согласна съ этимъ будетъ также и моя племянница, имющая на то полнйшее право и возможность. Поэтому вы и должны понять, что я не могу настаивать на своемъ мнніи.

— Да что съ вами, Чезаре! Посл всего того, что я вамъ говорила?..

Графъ всталъ и прервалъ ее.

— Не хотите-ли пройти въ библіотеку? Я всегда тамъ говорю о длахъ.

Графиня хотла что-то отвтить, но ея кузенъ, открывъ дверь, безмолвно указывалъ ее, потомъ, захвативши табакерку, оставленную Катте, послдовалъ за графиней. Когда ея сіятельство очутилась въ библіотек, графъ началъ ходить взадъ и впередъ, наклонивъ голову и заложивъ руки въ карманы по своему обыкновенію. Графиня молча смотрла на него въ нкоторомъ смущеніи. Наконецъ онъ остановился, поглядлъ на нее и началъ:

— Что вы думаете о трехъ стахъ двадцати тысячахъ франковъ?

Лицо графини побагровло, она пробормотала что-то.

— Триста двадцать тысячъ моихъ и восемьдесятъ тысячъ ея составятъ четыреста тысячъ франковъ. Что вы скажете о четырехъ стахъ тысячахъ франковъ?

— Ради Бога, Чезаре, что вы говорите? Я не понимаю.

— О, вы отлично понимаете, — продолжалъ онъ съ оттнкомъ ироніи.— Для этой тайны у васъ была и вра и надежда еще прежде, чмъ вы заговорили со мной. Благодарю васъ. Вы сдлали мн честь, думая, что я позабочусь обезпечить достаточно широко мою племянницу, хотя я вовсе не обязанъ этого длать, да она и не носитъ моего имени. Не такъ-ли?

Графиня снова поправила чепчикъ и перебила его.

— Знаете что, сударь? Такъ говорятъ съ мужиками а не съ дамами. Я удивляюсь, что вы, въ вашемъ возраст, не знаете какъ обращаться съ людьми. Съ вашими сюртуками и съ вашей гривой вы изволите воображать, что можете говорить все, что вамъ придетъ въ голову! Пусть вы изъ дворянъ, мой милый, но вы не благородны. Если бы дло шло только обо мн, я сказала бы вамъ тотчасъ-же, держите ихъ, ваши деньги. Думаете, что я осталась-бы хоть на одинъ часъ въ томъ дом, гд мн оказано неуваженіе? Благодарите Бога, что это не касается меня, потому что я лично не нуждаюсь ни въ моемъ сын, ни въ комъ-бы то ни было. Моего на мой вкъ хватитъ: очень мн нужны ваши триста или четыреста тысячъ! А я, дура, говорила еще съ вами какъ съ братомъ! Благодарите Бога что я стара, и что ничего не скажу моему сыну! Если-бъ онъ, бдняжка, зналъ, что ему приписываютъ подобные разсчеты, онъ былъ-бы въ состояніи пожертвовать и своимъ счастьемъ и всми приличіями.

Хотя жаръ этой тирады не былъ притворнымъ, но возможно, что досада графини была вызвана тмъ, что графъ не объявилъ ей прямо: Марина будетъ моей наслдницею.

Графъ хладнокровно выслушалъ кузину и удовольствовался замчаніемъ:

— Вино, разливаемое вами, оставляетъ пятна, слова — нтъ.

Графиня встала и направилась къ выходу. Графъ, наклонивъ голову, глядлъ на нее съ усмшкою. Когда она была уже у дверей, онъ произнесъ:

— Подождите.

Она остановилась, немного повернувши голову.

Графъ подошелъ къ ней съ раскрытою табакеркой.

Графиня нсколько поколебалась, сдлала гримасу и неожиданно спросила:

— Хорошъ?

Графъ вмсто отвта только постучалъ пальцами по крышк.

Графиня взяла понюшку и произнесла нсколько смягченнымъ голосомъ:

— Вы меня ужасно оскорбили, Чезаре, ужасно!

Сдлавши дв или три понюшки, она наклонилась къ табакерк, взглянула пристально на нее и схватила графа за руку:

— Ого! Да вы, кажется, и воруете?

Графъ засмялся и, отдавая ей табакерку, сказалъ:

— И такъ, не хватаетъ только согласія Марины?

Ея сіятельство вышла, довольно невжливо хлопнувши дверью передъ его лицомъ. Проходя по галере, она увидла возвращавшіяся лодки. Поспшно поднявшись въ свою комнату, чтобы перемнить свой веръ, она вернулась на балконъ и стала наклонившись надъ перилами.

Об лодки были еще далеко. ‘Стрла’ шла впереди съ адмиральскимъ вымпеломъ, лве виднлась блая корма другой шлюпки. Марина, Непо, Финотти плыли на ‘Стрл’, въ шлюпк сидли Штейнегге, Феррьери и донъ Иннокентій, случайно попавшій въ это общество. На ‘Стрл’ гребъ Рико, а рулемъ управляла Марина въ элегантномъ плать цвта gris-perle. Маленькій медальонъ вислъ у нея на узл коричневаго шелковаго галстуха. Круглая шляпка съ орлинымъ перомъ придавала ея нжному личику слегка надменное выраженіе. Марина въ этотъ день дурно обращалась съ бднымъ Непо. Она взглянула на него только разъ, садясь въ лодку, давая ему понять, чтобы онъ уступилъ лучшее мсто гостямъ. Оба командора не стали церемониться и прямо съ юношеской пылкостью услись около нея. Финотти со своимъ мефистофельскимъ выраженіемъ, а Вецца — съ блаженной улыбкой, являвшейся у него при вид котлеты съ трюфелями.

Они не узнавали холодную и молчаливую Марину: она блистала остроуміемъ и кокетствомъ. Командоръ-политикъ отдалъ-бы, не скажу всхъ своихъ избирателей, но всхъ своихъ друзей, чтобы стать ея любовникомъ хотя-бы на часъ, командоръ-литераторъ пожертвовалъ-бы всми своими старыми почитательницами въ Милан, ухаживающими за нимъ какъ за классической реликвіей. Оба они говорили о красот и любви: Финотти — языкомъ грубой чувственной страсти, Вецца — съ обычною ему риторикой. Онъ разсказывалъ о письмахъ, получавшихся имъ отъ читательницъ его произведеній, отъ этихъ писемъ отдлялся букетъ точно отъ вина, способный заставить опьянть всякаго, сохранившаго деликатность чувствъ. Слушая его, Финотти принялся издваться надъ нимъ и надъ старымъ виномъ его старыхъ почитательницъ. Что касается до него онъ предпочиталъ вино молодое, блещущее жизнью и поэзіею, способное разорвать вс бутылки и сомннія.

— Послушайте, Вецца, — прервала Марина ex abrupto, — отвчали вы на эти письма?

— Отвчалъ только красивымъ дамамъ,— отвчалъ онъ.

— Вникнемъ въ эту тонкость,— сказала Марина, небрежно глядя на весло Рико.

— Никакой тонкости нтъ. Можно сказать, что въ анонимныхъ письмахъ красивыхъ женщинъ всегда есть нкоторая сдержанность, а въ письмахъ некрасивыхъ — цлое море страсти. Надобно обладать инстинктомъ красоты. Такъ, напримръ, когда вы, маркиза, входите въ квартиру перваго этажа, надобно, чтобы студентъ, сидящій въ пятомъ этаж, погруженный въ гражданское право нашего друга Финотти, тотчасъ почувствовалъ-бы ваше появленіе. Что вы скажете на это, графъ?

Но Непо не обращалъ вниманія на разговоръ, онъ съ особымъ интересомъ смотрлъ на замокъ, думая — будетъ-ли его мать сидть на балкон, будетъ-ли у нея въ рукахъ веръ зеленый или черный съ краснымъ, или же блый платокъ. Если графини не будетъ на балкон, это значило, что она не могла переговорить съ графомъ, если будетъ въ рукахъ зеленый веръ, значитъ переговоры не удались, черный съ краснымъ — хорошо, а блый платокъ будетъ означать, что Марина получитъ все. Онъ вздрогнулъ на неожиданный вопросъ, но не отвчалъ, ничего не понявши. Марина незамтно пожала плечами и заговорила съ Финотти. Рико, постоянно притсняемый его сіятельствомъ, повернулъ голову и смрилъ его глазами, заискрившимися отъ удовольствія.

— Греби же, дурачина,— сердито сказалъ ему вполголоса Непо.

Лодка двигалась впередъ, разская неподвижныя зеленыя воды. Замокъ расширялся, росъ, поднимался изъ воды. Черное пятно на балкон превращалось въ женщину, въ графиню съ черно-краснымъ веромъ у груди, послышался ея голосъ:

— Пріхали?

— Мы здсь. Прогулка удалась въ совершенств, мама, было очень весело, кузина сегодня особенно остроумна, а я совсмъ тупъ.

Прокричавъ это, Непо вскинулъ на носъ свое pince-nez и торжествующе поглядлъ на Марину.

Онъ казался теперь совсмъ другимъ, выдвинулъ манжеты рубашки до самыхъ пальцевъ и смотрлъ на кузину съ улыбкой тріумфатора. Марина сдлала видъ, что не разслышала его нахальнаго замчанія и обернулась къ слдовавшей за ними шлюпк.

‘Стрла’ подошла къ пристани. Непо соскочилъ, предлагая руку выходящимъ и чуть не сталкивая ихъ въ воду. Когда дошла очередь до Марины, онъ протянулъ ей об руки, сильно сжавши ея руку, Марина нахмурилась на минуту, и тотчасъ же освободилась. На лстниц общество встртило Фанни съ опущенными глазами. Она подняла ихъ съ улыбочкою на Непо, шедшаго послднимъ, но Непо, который раньше не разъ обращался къ ней съ разными словечками, теперь прошелъ, не взглянувши на нее, опечаленная Фанни медленно удалилась. Графъ Чезаре вышелъ съ праздничнымъ видомъ на встрчу гостямъ и былъ чрезвычайно любезенъ съ дономъ Иннокентіемъ.

Графиня обняла Марину, какъ будто не видалась съ ней десять лтъ, и поздоровалась со Штейнегге лишь при его четвертомъ поклон. Марина тотчасъ же вышла изъ залы, тоже сдлала и Эдифь.

Графъ, Ферріери и донъ Иннокентій завели рчь о новой фабрик по отношенію къ гигіен и нравственности мстечка, которое, по словамъ графа, должно выиграть мало. Донъ Иннокентій, въ качеств энтузіаста, ошеломленный описаніемъ будущаго зданія, громадныхъ машинъ заказанныхъ въ Бельгіи, видлъ все въ розовомъ свт. Остальное общество занималось политикой. Графиня непремнно хотла допроситься у Финотти, сколько еще времени австрійцы останутся въ Венеціи. Финотти, засдавшій въ лвомъ центр парламента, имвшій доступъ ко двору и не терпвшій министровъ стоявшихъ у власти, принялъ тотчасъ-же важный видъ и заявилъ, что Венецію можно было-бы занять очень скоро, но только при другихъ людяхъ во глав страны. Графиня не могла успокоиться отъ дурного направленія итальянской дипломатіи, она требовала, чтобы Финотти указалъ королю и министрамъ настоящій путь, а не то пускай министры пойдутъ и утопятся. Она видла въ Милан портретъ министра-президента, дйствительно, на что можетъ годиться человкъ съ такимъ носомъ?! Непо, покраснвши отъ волненія, прервалъ ее, говоря, что она ничего не понимаетъ въ политик и посовтовалъ перестать говорить вздоръ. Это былъ неожиданно вылитымъ ушатомъ холодной воды. Штейнегге сморщилъ лобъ, другіе замолчали. Графиня, привычная къ такимъ выраженіямъ сыновняго почтенія, спокойно замтила, что женщины часто лучше мужчинъ понимаютъ политику.

— Не только часто, но всегда,— поддержалъ ее Вецца,— и туринскій кабинетъ ничто передъ вашимъ, графиня.

Штейнегге и Финотти также разсыпались въ комплиментахъ ей. Непо нсколько смшался, поправилъ pince-nez и вышелъ на балконъ, обмахиваясь платкомъ. Въ эту самую минуту туда входила съ противоположной стороны Марина. Замтивъ Непо, она, казалось, на мгновеніе поколебалась, затмъ медленно прислонилась къ ршетк балкона и повернула голову въ его сторону. Непо уже не могъ отступить. Онъ желалъ-бы сперва переговорить съ матерью, прежде чмъ сдлать ршительный шагъ, узнать, къ чему привелъ ея разговоръ съ графомъ. Но какимъ образомъ, зная притомъ, что въ общемъ все хорошо, отступить передъ молчаливымъ приглашеніемъ Марины?

Не смотря на свою самоувренность, онъ находился въ затрудненіи. Ему до сихъ поръ приходилось имть сношенія лишь съ модистками, портнихами и горничными, ограничиваясь съ женщинами хорошаго круга только общими разговорами. Сердце его ему ничего не подсказывало, а умъ — и того мене. Онъ подошелъ къ Марин, прислонился къ ршетк и сдернулъ pince-nez.

— Милая кузина,— началъ онъ.

Pince-nez, упавши на мраморъ, разбилось въ дребезги. Непо поглядлъ на стекла, бросилъ ихъ внизъ и, вздохнувъ, замтилъ:

— Оно было куплено у Фризо.

Произнеся эту краткую надгробную рчь, онъ началъ вновь:

— Милая кузина…

Сзади него слышались голоса графини, графа и другихъ, составляя нестройный хоръ.

— Дорогой кузенъ, отвчала ему въ тонъ Марина, глядя на озеро.

— Сколько прекрасныхъ дней я провелъ здсь съ вами, дорогая кузина.

— Будто-бы?

— Отчего такъ не могло-бы продолжаться всегда? Онъ нашелъ мысль и продолжалъ тихимъ голосомъ, съ напыщеннымъ выраженіемъ, точно ораторствуя въ палат:

— Отчего эти дни не могутъ послужить прелюдіей къ пріятной жизни, къ которой манятъ насъ наше происхожденіе, наше воспитаніе и наша взаимная симпатія?— Марина закусила нижнюю губу.

— Да, — началъ вновь Непо, одушевляясь звукомъ своего голоса и длая ораторскіе жесты.— Да, и я, дружный съ такимъ множествомъ изящныхъ и красивыхъ двушекъ и дамъ лучшаго общества Турина и Венеціи, я съ перваго взгляда почувствовалъ къ вамъ непреодолимое влеченіе…

— Благодарю васъ, — проговорила Марина.

— Одно изъ влеченій, быстро превращающихся въ страсть въ душ молодого человка, чуткаго ко всмъ деликатнымъ и скрытымъ тонкостямъ изящества. Милая кузина, вы обладаете этими качествами, вы — античная статуя, родившаяся въ Италіи и получившая шлифовку въ Париж, какъ мн говорилъ съ гораздо меньшей основательностью англійскій посланникъ о графин К… Вы достойны будете представлять мой домъ въ Турин или въ Рим, — такъ какъ, безъ сомннія, я займу въ столиц положеніе, соогвтствующее моему имени и Венеціи. Я вамъ говорю все это, дорогая кузина, скоре серьезно чмъ страстно, такъ какъ въ этотъ моментъ здсь начинается не романъ, но продолжается исторія.

Непо остановился на минуту, чтобы мысленно апплодировать своей фраз.

— Исторія,— продолжалъ онъ напыщенно, — двухъ знаменитыхъ фамилій, изъ которыхъ первая служила поддержкой славнйшей изъ республикъ, другая — украшеніемъ знаменитой итальянской монархіи. Эти фамиліи, выйдя одна на крайнемъ восток, другая на крайнемъ запад Италіи, уже породнились въ далеко отошедшія отъ насъ времена ига иностранцевъ и національной вражды, какъ бы давая тмъ предчувствовать будущее единство этихъ же семействъ, которыя въ боле близкую, но и боле печальную эпоху для ихъ государствъ снова возобновили свой союзъ и теперь еще разъ желаютъ возобновить его, на этотъ разъ уже въ виду блестящей будущности, открываемой стран новымъ ея положеніемъ.

Непо былъ утомленъ усиліями, употреблявшимися имъ, чтобы сдерживать свой голосъ и свое краснорчіе: иначе, кто знаетъ, куда бы его занесли фразы, уже роившіяся у него въ голов.

— Марина,— добавилъ онъ,— хотите ли вы быть графиней Сальнадоръ? Жду съ полнымъ довріемъ вашего отвта.

Марина продолжала молча глядть на озеро. Въ эту минуту разговоръ въ зал оборвался. Графиня вышла было на балконъ тотчасъ же вернулась въ залу, громко заговоривши, другіе высыпали на балконъ.

— Обращаюсь къ вамъ, маркиза, — кричалъ командоръ Финотти, преслдуемый командоромъ Вецца, который, улыбаясь и пожимая плечами, повторялъ: — ‘вы не правы, нтъ, вы не правы’.

Только тогда Марина встрепенулась, какъ будто бы прерывая теченіе своихъ мыслей, и проговоривши вполголоса Непо:— до завтра,— оставила балконъ.

Непо повернулся, глядя на гостей, прервавшихъ его, за ними онъ увидлъ мать, вытянутое лицо которой какъ-будто говорило:— что станешь длать!

ГЛАВА V.

Отъздъ въ ‘гротъ ужасовъ’ былъ назначенъ въ десять часовъ утра. Собирались вс, кром графа. Непо во-время былъ на ногахъ, онъ сошелъ въ садъ, гд Марина иногда гуляла до завтрака, но сегодня ея тамъ не было. Непо, безъ пэнснэ, кружилъ направо и налво, почти задвая носомъ кустарники и деревья и волнуясь при появленіи въ саду всякой фигуры, принимаемой имъ за Марину.

Марина не показалась за завтракомъ, что, впрочемъ, не представляло ничего необыкновеннаго. Отъ ея имени явилась Фанни просить Эдифь пожаловать къ ней на минуту наверхъ. Въ десять часовъ молодыя двушки сошли внизъ. Непо получилъ отъ Марины только небрежное привтствіе — ‘съ добрымъ утромъ’, брошенное ему, какъ бросаютъ сверху окурокъ сигары. Она сошла къ озеру подъ руку съ Эдифью, оставивъ позади остальное общество, когда послднее подошло къ пристани, ‘Стрла’ уже отвалила съ Мариной, Эдифью и Рико. Послдовали протесты.

— Счастливаго пути!— крикнула имъ безаппеляціонно Марина,— мы подемъ впереди.

Графиня Фоска серьезно взглянула на Непо, онъ счелъ необходимымъ выказать сдержанность и послалъ комплиментъ въ догонку жестокосердымъ бглянкамъ. Феррьери и командоры казались порядкомъ разстроенными поступкомъ Марины. Лодки направились къ. проливу, у котораго озеро образуетъ уголъ, поворачивая къ лсистому берегу. ‘Стрла’ шла далеко впереди, не смотря на умоляющіе голоса, несшіеся съ другой шлюпки и просившіе ее не спшить. Марина длала видъ что не слышитъ ихъ, а Рико достаточно было одного взгляда чтобы понять, что онъ не долженъ грести медленне. Скоро ‘Стрла’ мелькала на горизонт уже только блой точкой, сверкающей въ голубой атмосфер озера и тумана, еще заволакивавшаго горы.

Эдифь была взволнована. Потоки свта, въ которыхъ они плыли, милліоны искръ, разсыпаемыхъ солнцемъ по вод, рябившейся отъ втерка, яркая зелень сосднихъ горъ, теплые тоны горизонта больше не напоминали ей Германію какъ поля передъ домомъ дона Иннокентія. Отъ полноты ощущеній она не могла говорить и порою только вздыхала.

— Какое ощущеніе испытываете вы?— спросила ее Марина посл долгаго молчанія.

— Не знаю, желаніе плакать, — отвчала Эдифь.

— А я — жить, быть счастливой.

Эдифь умолкла, пораженная внезапнымъ огнемъ, заблиставшимъ на лиц и поднимавшимъ грудь Марины.

— Я васъ очень уважаю, — замтила рзко Марина.

Эдифь поглядла на нее съ удивленіемъ.

— Я знаю отлично, — начала вновь Марина, что я вамъ противна, все равно.

— Вы мн нисколько не противны, — отвтила Эдифь твердо.

Марина пожала плечами.

— Греби какъ хочешь, крикнула она Рико, бросая руль и поворачиваясь къ Эдифи, но Эдифь предупредила ее.

— Вы не были любезны съ моимъ отцомъ, — сказала она — и потому и я не могу быть привязанной къ вамъ. Я хотла бы это сказать по-нмецки, такъ какъ не уврена, что умю точно выражаться по-итальянски, но вы поймете мою мысль, повторяю, у меня нтъ къ вамъ никакой антипатіи.

— Вы теперь поселитесь въ Милан?

— Да.

— Пишите мн.

Эдифь подумала минуту и потомъ отвчала:

— Я не могу писать вамъ какъ другу.

— Вы чрезвычайно правдивы, m-lle Эдифь, однако не боле меня, я не сказала вамъ что питаю къ вамъ дружбу: я только уважаю васъ, тмъ боле, что между женщинами нтъ дружбы. Я не прошу васъ писать мн чувствительныя письма, пустыя и фальшивыя, я прошу у васъ лишь кой-какихъ справокъ, для этого не надобно дружбы.

— Ни уваженія.

— Уваженія, да. Я не прошу услугъ у лицъ, которыхъ не уважаю, и уврена, что вы не откажете мн въ нихъ, не смотря на ваше предубжденіе. Разв вы не сдлали мн удовольствія вотъ теперь похать со мной одной въ лодк?

— Какія же справки вы желаете имть?

— Видите? я такъ и знала, но отвчу вамъ потомъ. Нсколько спустя Марина вдругъ спросила.

— Что вы думаете о моемъ кузен?

— Я его не знаю.

— Разв вы его не видали, не слыхали его разговоровъ?

— О, да.

— Греби же, сказала Марина Рико, сильно ударивъ ногой о дно шлюпки: Рико, услышавъ, что рчь идетъ о Непо, вытянулъ было съ любопытствомъ голову и едва двигалъ веслами. Приказъ Марины заставилъ его покраснть и разсмяться, затмъ онъ принялъ серьезный видъ и сильно ударилъ раза два веслами. Увидвъ, что двушки замолчали, онъ началъ длать сообщенія касательно разныхъ мстечекъ и горъ, мимо которыхъ они прозжали. Марина не обращала на него вниманія и только Эдифь поддерживала бсду съ Рико. Шлюпка проходила мимо ущелья Мальомбры. Здсь было особенно глубоко. Рико сталъ было объяснять геологическое строеніе, позволяющее озеру соединяться съ водами, находящимися въ горахъ. Марина, потерявъ терпніе, приказала ему замолчать. ‘Стрла’ взошла въ тнь, пристала къ берегу. За купами ивъ, росшихъ тутъ, разстилались ровные, но холодные луга, пропадавшіе вдали вмст съ потокомъ, бжавшимъ по нимъ въ голубомъ туман извилистой долины, вверху ярко блестлъ на солнц хребетъ горъ, долина казалась чмъ-то врод волчьей берлоги. Когда другая лодка пристала къ берегу, съ нея послышался голосъ графиня, кричавшей: вотъ холодъ, вотъ гадость! Мужчины стали надвать пальто, а Непо даже навязалъ себ носовой платокъ на шею.

Рико долженъ былъ вести общество въ ‘гротъ’, но графиня положительно отказалась слдовать дале. Она удивлялась общему любопытству. Ужъ и это мсто ей казалось достаточно сквернымъ, чего же еще хотли отъ нея, бдняжки? Чтобы она тащилась пшкомъ два или три часа по такимъ камнямъ! Или чтобы она сидла и ждала другихъ въ этомъ ледник? Непо сердился и упрекалъ ее за, то что она не осталась дома. Штейнегге съ увлеченіемъ, а Вецца вжливо замтили, что не позволятъ себ оставить ее одну, Финотти и инженеръ молчали. Поршили на томъ, что графиня со Штейнегге отправятся въ остерію, блиставшую на солнц приблизительно въ километр разстоянія отъ берега.

Финотти что-то спросилъ у Рико, затмъ повернулся и крикнулъ:

— Не бойтесь, графиня! ‘гротъ’ здсь близокъ.

Общество двинулось въ путь по берегу потока, слдуя за Рико, какъ лягушка весело перескакивавшимъ съ камня на камень, за нимъ шли Эдифь съ Мариною, затмъ Феррьери, большой любитель прогулокъ пшкомъ, въ хвост плелся Непо, потя отъ волненія, испытываемаго при поспшной ходьб по острымъ камнямъ. Онъ пытался было обратить вниманіе Марины на двухъ командоровъ, слдовавшихъ въ аррьергард и дйствительно возбуждавшихъ сожалніе.

— Прошу васъ, кузенъ, отвтила Марина, обернувшись къ нему,— замнить здсь дядю и не покидать его гостей.

Непо и Феррьери, понявъ замчаніе, замедлили шагъ и смущенные присоединились къ отставшимъ. Увидвъ, что дамы ушли одн впередъ, командоры теперь совсмъ потеряли надежду догнать ихъ и остановились немножко передохнуть, внутренно браня Марину и тхъ, кому пришла въ голову мысль объ этой проклятой прогулк. Къ нимъ подошелъ Рико, предупредительно посланный Мариной, чтобы они не заблудились. Сама Марина не знала дороги, но разспросивъ о ней у Рико, быстро шла впередъ, не говоря ни слова.

Эдифь слдовала за нею, молчаливая и возбужденная, но по другимъ причинамъ. Вокругъ нея и еще боле внутри ея звучало одно лишь слово: Италія, Италія! Съ тхъ поръ, какъ она пріхала въ замокъ, всякій разъ какъ она оставалась одна или переставала думать о своемъ отц или о будущемъ, ей безпрестанно шло на умъ это слово: Италія. Она почти не врила, что находилась въ этой стран, невольно протягивала руку, чтобы коснуться чего-нибудь осязательнаго, увриться, что передъ нею дйствительность.

— А! сказала вдругъ Марина, вышедши наконецъ на поляну, освщенную солнцемъ,— вотъ мы и пришли. Идутъ они? крикнула она Эдифи.

— Я слышу голоса вашего кузена и мальчика, отвчала Эдифь.

Марина сдлала маленькую гримаску.

— Идемъ, сказала она.

Не было слышно, и вокругъ не было видно живой души, все молчало. Кое-гд валялось забытое колесо около закрытыхъ дверей какой-нибудь хижины, веревка, завернутая около колодца, самый видъ глубокой долины и шумъ невидимыхъ далекихъ горныхъ каскадовъ только увеличивали молчаніе, трава сверкала росою и освжающій втерокъ шелестилъ листьями деревьевъ. Марина свернула въ сторону по тропинк, которая вела прямо къ часовн. Она сдлала знакъ Эдифи ссть и тихо сказала:

— Подождемъ, пока они подойдутъ.

Въ часовеньк вислъ образъ Спасителя съ терновымъ внцомъ, изображеніе было очень дурно, внизу стояла надпись:

О, путникъ, хотя я теб безобразнымъ кажусь,

А все-же я міра Спаситель Іисусъ!

Эдифь смотрла на этотъ образъ, предметъ благочестиваго поклоненія простого народа Царю Скорби, ея сердце наполнялось тихой грустью. Ей приходила на умъ тысяча мыслей о простой вр бднаго художника и бднаго поэта, писавшихъ этотъ образъ и это двустишіе, о женщинахъ, идущихъ въ поле на работу или возвращающихся усталыми оттуда и молящихся, вроятно, съ такимъ жаромъ, котораго она не испытала даже имя передъ глазами Богоматерь, писанную Луино. Она хотла углубиться въ эти мысли и не могла, она чувствовала себя связанной крпкой, холодной цпью, подавленной присутствіемъ другого существа, столь отличавшагося отъ нея, исполненнаго совсмъ другихъ чувствъ, горделиваго и замкнутаго. Марина стоя бороздила землю зонтикомъ, не сводя съ него глазъ и сжавши губы. Голоса остального общества мало-по-малу приближались. Послышались поспшные шаги за стной и вскор по казалось изъ-за часовни лицо Рико. Увидвъ двушекъ, онъ открылъ было ротъ, но повелительный взглядъ Марины остановилъ его: онъ сорвалъ съ кустарника нсколько втокъ моръ и побжалъ внизъ. Голоса командоровъ раздавались уже вблизи.

Командоръ Финотти разсказывалъ неприличные анекдоты, не стсняясь выраженіями, точно старый развратникъ, отыскивающій свою молодость въ грубости словъ. Феррьери замтилъ ему съ усмшкою:

— Однако, навозъ тебя воодушевляетъ…

Марина быстро взглянула на Эдифь, но Эдифь, непонимавшая этихъ грубыхъ оборотовъ языка, не шевельнула и бровью. Марина пожала плечами, подождала покамстъ голоса удалились, и затмъ сла рядомъ съ Эдифью.

— Эти справки, — сказала она, — касаются одного лица, съ которымъ вы познакомитесь въ Милан.

Эдифь поглядла на нее съ удивленіемъ, Марина сдлала легкое, нетерпливое движеніе. Тогда Эдифь припомнила начатый и прерванный разговоръ на озер.

— Вы убждены, — отвчала она, — что я знаю это лицо?

— Вы должны будете познакомиться съ нимъ.

— Должна!

—.Да, должны, должны! Не ради моего удовольствія, но просто потому, что такъ придется: онъ пріятель вашего отца.

— Его фамилія Силла?

Глаза Марины засверкали.

— Откуда вы знаете его?— спросила она.

— Мн разсказывалъ отецъ объ этомъ господин.

— Что-же вамъ онъ говорилъ?

Эдифь не отвчала.

— Вы боитесь?— произнесла сухо Марина.

Эдифь покраснла.— Я не знаю этого чувства,— сказала она. Посл нкотораго колебанія Эдифь подняла голову и посмотрла на Марину.

— Конечно, правду,— вымолвила она.

— Правду! Не говорите о правд! Никто не знаетъ правды! Вашъ отецъ наврно разсказывалъ вамъ, что я оскорбила этого господина?

— Да.

— И что въ одну прекрасную ночь онъ исчезъ точно дымъ?

— Да.

— Именно пропалъ? И не сообщилъ, гд теперь находится? Конечно, онъ сказалъ ему, вы мн не хотите только повторить этого, но вашъ, отецъ наврное вамъ говорилъ.

— Я думаю, — отвчала Эдифь съ легкимъ оттнкомъ оскорбленной гордости, — я думаю, что наши разговоры съ отцомъ вамъ совершенно безразличны. Я знаю, что господинъ Силла другъ моего отца, у котораго, быть можетъ, и нтъ другихъ знакомыхъ въ Милан. Я полагала, что вы намекали на него и потому и назвала его. Скажите-же теперь, чего вы желаете отъ меня, если я при случа познакомлюсь въ Милан съ этимъ господиномъ?

Марина оставалась задумчивой, какъ будто-бы желаніе и нершительность боролись въ ея груди. Лицо ея вспыхнуло, она вздрогнула съ головы до ногъ. Ея губы шевелились, грудь волновалась, никто не могъ-бы сказать что выражали ея глаза. Эдифь ожидала отвта, но его не послдовало. Губы Марины сомкнулись, вся фигура приняла обычное выраженіе, огонекъ глазъ потухъ.

— Ничего, — сказала она, — пойдемте.

Эдифь не двигалась.

— Идемте,— повторила Марина.— Вы настоящая нмка! Мн нужно лишь знать, гд живетъ Силла и чмъ онъ занимается. Можете вы написать мн объ этомъ сейчасъ-же?

— Въ Германіи, — отвтила Эдифь, — возможно кое-что понимать и чувствовать. Я не желаю знать вашихъ тайнъ, но если я могу сдлать для васъ доброе дло…

— А, вотъ оно что, добродтель, эгоизмъ!

Выйдя изъ грязнаго переулка, она повернулась.

— Я вовсе не добродтельна, — сказала она, — и не чувствую дружбы къ тмъ кого не люблю для того, чтобы получить билетъ на входъ въ рай. Впрочемъ, вы не можете сдлать боле того, о чемъ я вамъ говорила: надо только узнать, гд живетъ и чмъ занимается Силла.

— Вы боитесь, — продолжала Марина, — что я собираюсь подослать къ нему убійцъ?

— О, нтъ, я отлично знаю, что вы его не любите, — отвчала съ улыбкой Эдифь.

Марина почувствовала, какъ холодная рука сжала ея сердце. Она проходила въ это время мимо колодца и опершись руками о его края, заглянула вглубь. Одинъ лишь звукъ слова любить наполнилъ ея душу, отрицанія въ фраз Эдифи она не замтила, она слышала только волшебное слово ‘любите’. Съ Мариной произошло тоже, что съ натянутой музыкальной струной, молчаливо заключающей въ себ свой звукъ, если неожиданно раздавшійся голосъ затронетъ этотъ звукъ, вибрируетъ и мгновенно вся струна: любитъ, любитъ! Въ черной глубин колодца отражалось изломанное отраженіе человческаго лица.

Марина машинально позвала вполголоса:

— Цецилія!

Звукъ голоса ударился въ звонкую воду и отразился глухимъ, мрачнымъ эхомъ. Марина выпрямилась и пошла впередъ, не произнося ни слова.

Он обогнули спускъ горы, подходившей къ самому потоку. Шумъ отдаленныхъ каскадовъ теперь, казалось, доносился имъ въ лицо съ втромъ долины. Каскадовъ не было видно, но они угадывались въ противулежащемъ узкомъ ущельи, закрытомъ высокими горами, покрытыми темными тучами. Передъ ущельемъ на скал виднлась блая церковка, а подъ нею куча темныхъ крышъ и домиковъ, за которыми снова разстилались луга. Другіе луга виднлись на склонахъ горъ, покрытые разсянными черными пятнами, тысячи разнообразныхъ оттнковъ давали картин одинъ колоритъ, ясный и сверкающій. Тропинка разскала эти поля, покрытыя цвтами, дрожавшими отъ свжаго осенняго втерка.

Марина остановилась, глядя на ущелье.

— Онъ долженъ быть тамъ.

— Кто онъ?— спросила Эдифь.

— ‘Гротъ’. Этотъ шумъ слышится оттуда. Сегодня ‘Гротъ’ особенно притягиваетъ меня.

— Почему?

— Потому что я собираюсь войти туда съ моимъ кузеномъ. Вы не думаете, что я должна буду испытывать, находясь съ нимъ въ пещер? Избгли вы очарованія моего кузена, очарованія его прекрасныхъ глазъ? А что за остроуміе! Онъ такъ имъ и блещетъ, бдняжка! Не будемъ уже говорить объ его изяществ. Мой кузенъ настоящій Watteau, не правда-ли? Скажите, вы стали-бы мн завидовать, если-бы я сдлалась графинею Сальнадоръ?

— Я вижу, что этого не будетъ, — отвчала Эдифь.

— Отчего? одна изъ моихъ пріятельницъ вышла замужъ изъ ненависти!

— Но не изъ презрнія, думаю.

— Изъ ненависти и изъ презрнія! Эти два чувства могутъ отлично соединяться въ каблук нашего башмака. Она и воспользовалась ими, чтобы раздавить своего мужа и вмст съ нимъ нсколько такихъ-же ненавистныхъ вещей!

Эдифи казалось невозможнымъ вести подобные разговоры передъ лицомъ торжественной невинности горъ. Она вспомнила о своей матери. Если-бъ она видла свою дочь въ такомъ обществ, если-бъ слышала подобные разговоры! Но Эдифь не подвергалась опасности: она понимала зло и оно не касалось ея чистоты, поэтому она спокойно ждала продолженія рчи Марины.

— Моя подруга была влюблена въ другого. Вы негодуете?

Эдифь не отвчала.

— Не будемте скромничать, какъ будто-бы здсь находится папенька, или дядя, или какой-нибудь господинъ въ брюкахъ. Вамъ сколько лтъ?

— Двадцать.

— Ну, стало быть, вы отлично должны понимать, что происходитъ на свт. Постойте, дайте мн говорить. Я не врю въ сдержанность. Моя подруга любила другого и хотла,— почему-бы то ни было,— достигнуть до него, пройдя по ненавистному мужу, по ненавистной ей рас. Люди запрещаютъ длать то и другое. По какому, однако, праву? Кого Богъ соединилъ, никто не разлучаетъ, не правда-ли? Отлично, превосходно! Только спрашиваю: разв Господь соединяетъ такимъ слпымъ образомъ два тла и дв души, пробормотавшія какія-то четыре слова? Господь соединяетъ ихъ прежде, чмъ они полюбятъ другъ друга, встртятся, прежде чмъ они родятся. И соединяетъ ихъ, не смотря ни на какія препятствія! Тхъ-же, кого свяжутъ люди, разсчетъ, заблужденіе, тхъ Богъ разъединяетъ! Что я говорила?.. Да, моя подруга раздавила своего мужа съ ненавистью и презрніемъ: вотъ такъ!—

Вся дрожа, Марина топнула по земл ногой съ такой энергіей, что Эдифи показалось что оттуда должны были посыпаться искры.

Издали послышался тонкій голосъ:

— Госпожа донна Марина!

Это былъ голосъ Рико, онъ появился бгомъ и когда увидлъ Марину, крикнулъ:

— Они сказали, чтобы…

Марина сдлала ему рзкій знакъ приблизиться. Онъ умолкъ и въ два скачка былъ около нея, задыхаясь и опасаясь пропустить что нибудь изъ своего порученія:

— Они сказали, чтобы вы соблаговолили поспшить, потому что поздно, а графиня ждетъ внизу.

— Гд они? спросила Марина?

— Одинъ здсь, идетъ на встрчу, а другіе въ деревн.

Немного погодя, они увидли Непо, сидвшаго у тропинки, подложивъ подъ себя платокъ. Онъ съ досадой озирался кругомъ, обмахиваясь маленькимъ японскимъ веромъ. Когда барышни подошли въ сопровожденіи Рико, онъ поднялся, и позабывъ о своемъ джентельменств, прежде чмъ обратиться къ нимъ съ какимъ-нибудь словомъ, крикнулъ мальчику:

— Зачмъ ты не дождался меня, болванъ?

— У него были причины не дожидаться васъ, — холодно замтила Марина.

— Вы очень жестоки со мной, — замтилъ вполголоса Непо.

Марин, казалось, не понравился его интимный тонъ, полный намековъ, она обратилась очень сухо къ Рико съ вопросомъ:

— Далеко-ль отсюда до ‘грота?’

— Близехонько,— пробормоталъ сквозь зубы Рико, — вонъ тамъ.

— Милосердное небо! еще цлая вчность! простоналъ Непо, по истин не была особенно счастливою мыслью заставить насъ взобраться сюда наверхъ! Вецца и Финотти совсмъ умираютъ отъ усталости. Я люблю ходить и помню, какъ я, будучи студентомъ, поднялся отъ Торреджіо въ монастырь Руа на Эвганейскихъ горахъ и это не пустяки! Но здсь совсмъ другое дло: дороги меньше а устаешь больше! У насъ, кажется, и горы любезне здшнихъ.

Воспользовавшись тмъ, что Эдифь на минуту сошла съ тропинки въ сторону, онъ сказалъ Марин не безъ нкоторой горечи въ голос и въ лиц:

— А вашъ отвтъ?

Марина поглядла на него.

— Скоро, молвила она.

— Когда-же?

— Пойдемте со мной въ ‘гротъ’.

Непо, казалось, не былъ очень доволенъ, но не могъ продолжать разговора, потому что Марина снова взяла подъ руку Эдифь. Впереди командоры и Феррьери, усвшись на лавочк у дверей остеріи, разговаривали съ лысымъ старикомъ въ полураскрытой рубашк, стоявшимъ на порог съ длиннымъ багромъ между голыми ногами. Старикъ былъ перевозчикомъ, достойнымъ Харономъ ‘грота’, отстоявшаго на какихъ-нибудь сотню шаговъ отъ деревушки. Ущелье съ рчкою сжимается здсь, мрачныя скалы поднимаются еще выше, свтъ уменьшается, потокъ стремительно и съ шумомъ вырывается изъ горы. Здсь, привязана небольшая лодочка, гд могутъ помститься двое кром перевозчика. Черезъ узкій, темный корридоръ, среди оглушительнаго шума, лодка съ трудомъ проходитъ подъ гигантскими арками и сводами, имющими видъ опрокинутыхъ громадныхъ чашъ и достигаетъ ‘тронной залы’, — круглаго бассейна съ массивной скалой посередин, выдающейся среди облаковъ пны и стремительной яррсти водъ, способныхъ зньлушить своимъ ревомъ шумъ двухъ безконечныхъ поздовъ, одновременно идущихъ въ тунел. Черезъ трещину сверху проникаетъ яркій лучъ свта. Невольно воображаешь себ царя тьмы, сидящаго на этомъ трон, со взоромъ, погруженнымъ въ глубину водъ, полную стоновъ и бдъ, полную призраковъ, жалующихся на свою судьбу.

Харонъ отвязалъ лодку и оттолкнулъ ее отъ берега. Вецца, мало понимавшій красоты природы, и Финотти, совершенно ихъ непонимавшій, шумно расхваливали дикое великолпіе этого мста. Феррьери, не присоединяясь къ ихъ восторгамъ, спокойно разговаривалъ съ Эдифью. Онъ говорилъ, что чувствовалъ себя холодне льда передъ подобными картинами еще съ тхъ поръ, какъ въ ранней молодости уничтожилъ въ своей душ всякое поэтическое чувство, сочтенное имъ совершенно лишнимъ. Теперь однако онъ начинаетъ сомнваться — умерла-ли какъ слдуетъ поэзія въ его груди: ему кажется, что сердце его снова зачмъ-то двигается, что оно испытываетъ необычный для него жаръ.

— Впередъ, господа, — отдала приказъ Марина.

Харонъ, кончивъ свои приготовленія, приглашалъ постителей въ лодку.

— Кузенъ и я, — сказала Марина, — будемъ послдними.

— Тогда мы съ вами, m-lle Эдифь, отправимся первыми.

Проговоривъ это, Феррьери накинулъ на плечи Эдифи голубую шаль, коnорую она держала на рук. Эдифь почти не замтила этого, она цликомъ была поглощена величественнымъ видомъ черныхъ скалъ, нагроможденныхъ передъ ея глазами и машинально сла въ лодку. Красивъ былъ видъ лодки, исчезавшей въ этихъ адскихъ воротахъ, голубая шаль, старикъ, живописно стоявшій на корм съ своимъ длинныvъ шестомъ. Черезъ десять минутъ снова показался носъ лодки, Харонъ, голубая шаль.

— Ну что, ну что?— крикнули имъ Вецца и Финотти.

Никто не отвчалъ, лишь выйдя изъ лодки Эдифь и Феррьери произнесли нсколько холодныхъ восклицаній удивленія. Лицо Эдифи было отуманено и серьезно, инженеръ тоже смущенъ и красенъ до корней волосъ. Лодочникъ спокойно ожидалъ второй партіи. Эдифь осталась съ Мариной, а Феррьери удалился, наклонивши голову и пристально разсматривая камни. Финотти и Вецца отправились вмст съ видимою неохотой. Непо казался безпокойнымъ. Онъ не говорилъ ни слова, но ему не сидлось на мст, онъ безпрестанно двигался, глядлъ по сторонамъ, встряхивалъ головой, чтобы сбросить пенснэ, котораго у него не было, попалъ нсколько разъ ногами въ воду, переходя потокъ по камнямъ, чтобы видть, не возвращается-ли лодка. Когда онъ отошелъ, Марина промолвила вполголоса Эдифи, указывая на Феррьери:

— И онъ тоже со своими джентльменскими манерами? Я это поняла, когда вы вышли изъ лодки. Вс они одинаковы!

— Какой стыдъ, какой стыдъ!— воскликнула въ негодованіи молодая двушка.

— Онъ былъ очень нахаленъ?

Эдифь покраснла.

— Даже малйшій неуважительный жестъ по отношенію ко мн я считаю большимъ нахальствомъ,— отвтила она.

— Господинъ Феррьери,— позвала Марина.

Феррьери повернулся. Онъ хотлъ казаться спокойнымъ, что ему не удавалось.

— Будьте такъ добры сойти внизъ къ графин, она, пожалуй скучаетъ. Эдифь и я, вернемся посл вмст съ мальчикомъ.

Въ звенящемъ голос Марины чувствовалось невольное неудовольствіе женщины, заставшей у ногъ другой мужчину, хотя бы она и была къ нему совершенно равнодушна. Феррьери поклонился и ушёлъ.

— Не принято поступать такъ какъ я сейчасъ сдлала,— сказала Марина Эдифи,— но я сдлала это и для васъ, чтобы избавить васъ отъ лысаго ловеласа, противнаго вамъ, и потому, что иногда мн ршительно все равно, какъ принято поступать.

— Благодарю васъ,— отвчала Эдифь.

Вернулась лодка съ командорами.

— Графъ!— крикнула Марина.

Непо чуть было не отвтилъ: графиня! но только раскрылъ ротъ и вошелъ за Мариной въ лодку.

— А Феррьери?— спросилъ Вецца.

— Онъ будетъ ждать внизу,— отвтила Марина.

Она закуталась въ шаль и наклонилась, избгая холоднаго втра, временами ей наносившаго въ лицо мелкія брызги. Неподвижно глядла она на бурный потокъ, вырывавшійся имъ на встрчу изъ темноты. Фигура лодочника принимала все боле мрачное освщеніе, удары желзнаго наконечника его шеста заглушались шумомъ водъ, почти ничего не было видно. Непо нагнулся къ Марин и взялъ ея руку.

— Ахъ!— вскрикнула она, какъ будто-бы оскорбившись, но не отняла руки.

Непо, счастливый, сжималъ ее въ своей, онъ не зналъ, что говорить. Ему казалось, что все уже было сказано, онъ пожималъ все сильне эту холодную равнодушную руку, какъ будто-бы хотлъ ей передать какую-нибудь мысль, фразу, слово. Ему пришла въ голову мысль: одною рукой онъ держалъ руку Марины, а другою обнялъ ея станъ.Марина невольно сжалась и сильно поддалась впередъ.

— Не двигайтесь, Бога ради!— закричалъ лодочникъ.

Ничего не было слышно отъ возростающаго однообразнаго гула воды, невольно вызывавшаго тяжелое ощущеніе въ груди и въ голов.

Непо оставилъ свое пожатіе. Онъ не понималъ движенія Марины. Говорить здсь было все равно, что говорить опустивши голову въ воду, но онъ продолжалъ свои рчи. Онъ снова обхватилъ талію Марины и вздрогнулъ отъ удовольствія, точно нечистое животное, сдлавшееся смлымъ во мрак, онъ жадно сжималъ ее стараясь найти сквозь платье ея тло. Марина откинулась назадъ, желая раздавить эту руку, оскорблявшую ее какъ ударъ хлыста и, повернувшись къ Непо въ темнот, говорила ему самыя оскорбительныя для него слова, которыхъ онъ не могъ слышать: вода, втеръ, казалось даже самые камни ревли все сильне и сильне, ихъ гнвъ, ихъ колоссальное волненіе заглушали собою ничтожный гнвъ, ничтожныя людскія страсти, могучая природа хотла говорить здсь одна. Непо чувствовалъ теплоту бюста Марины, ему казалось, что въ этомъ шум онъ различаетъ голосъ, говорящій ему слова любви, онъ искалъ губами ея губъ, вдыхая въ себя раздушенную атмосферу, заставлявшую кружиться его голову.

Сильнымъ ударомъ шеста лодочникъ вдвинулъ лодку въ ‘Тронную залу’ и обернулся къ нимъ. Непо быстро оставилъ Марину, лицо которой не усплъ разглядть, и притворился что смотритъ вверхъ. Лодочникъ, зацпивъ багромъ за противоположную стну, свободной рукой показывалъ чудовищные выступы и углубленія ‘грота’.

— Красиво!— воскликнулъ Непо.

Марина, блдная, съ сжатыми губами, закутавшись въ блую шаль, походила на половину гнвную, на половину ошеломленную душу гршницы, покинувшей мракъ адскихъ ркъ. Лодка передвинулась въ другую часть грота, гд теченіе потока было покойне и гд, говоря громко, можно было слышать.

Лодочникъ спросилъ у Марины, нравится ли ей ‘гротъ’, прибавивъ съ улыбкой и съ нкоторымъ оттнкомъ добродушнаго сожалнія, что онъ нравится всмъ господамъ. Что касается до него, то хорошею онъ находитъ здсь только форель: тутъ ея много, если господа наклонятся, они увидятъ какъ рыба мелькаетъ по дну.

Непо, обернувшись, коснулся губами щеки Марины,

— Не трогайте меня, — рзко проговорила она, не глядя на Непо.

Онъ объяснилъ эти слова выдававшимъ его не скромномъ свтомъ и не могъ удержаться, чтобы грубо не сказать лодочнику:

— Очень намъ нужны твои форели, дуралей! демъ.

За свое обращеніе съ низшими онъ уже получилъ въ Турин пощечину отъ лакея ресторана, и это же, а можетъ быть и нчто худшее, могло повториться теперь и со стороны Харона, но Харонъ услышалъ лишь послднее слово и, толкнувъ лодку и направивъ ее къ главной скал, присталъ къ трону. Затмъ объяснилъ, что здсь можно сойти и даже выйти черезъ раpселину скалы.

Марина сбросила шаль и, выпрыгнувъ изъ лодки, повелительно приказала Непо слдовать за ней. Непо въ нершительности поглядывалъ исподлобья на Харона, послдній поднялъ его, поставилъ на камень, и, подталкивая, помогъ ему взобраться наверхъ. Съ трона къ выходу былъ перекинутъ черезъ потокъ легкій переходъ, по которому обыкновенно извн приходили въ ‘гротъ’ ловить форелей.

Марина шла впереди въ сопровожденіи Непо, давъ знакъ лодочнику ждать. По выход изъ грота открывался суровый видъ, который показался бы дикимъ тому, кто не вышелъ изъ нижнихъ пещеръ: потокъ несся между громадными камнями, воды его блестли на солнц какъ серебряная сть. Марина шла по скользкимъ, влажнымъ каменьямъ, покрытымъ мхомъ, пробираясь къ чахоточнымъ ольхамъ, выросшимъ на этой безплодной почв, тропинки не было и только кое-гд виднлись глубокіе слды въ красноватой земл. Непо съ трудомъ слдовалъ за нею, цпляясь руками за кусты травы. Онъ остановился въ нсколькихъ шагахъ отъ Марины, чтобы перевести духъ.

— Стойте тамъ!— сказала она.— Вы храбре въ темнот!

— О, теперь я уже конечно не остановлюсь!

— Стойте тамъ!

Непо остановился въ безпокойств и съ сумрачнымъ видомъ. Онъ полагалъ сначала, что Марина желала съ нимъ переговорить вдали отъ неудобныхъ взоровъ лодочника, теперь онъ ничего не понималъ. Въ глубин сердца онъ сердился на Марину, но нсколько минутъ назадъ въ него вкралось какое-то чувство или врне сказать новое ощущеніе онъ чувствовалъ въ крови необычное для него волненіе, для него, считавшаго себя мужчиной только съ горничными и бывшаго трусомъ съ женщинами порядочнаго круга.

Оба помолчали.

— Итакъ, чего вы хотите?— сказала Марина.

— О!— отвчалъ Непо, протягивая руки.

Новое молчаніе.

— Зачмъ?

— Что за вопросъ, мой Богъ!

— Неправда ли?— сказала она, улыбаясь.— Вы правы!

Она пристально поглядла на него обычнымъ ей проницательнымъ взглядомъ и произнесла громко и отчетливо:

— Но я васъ не люблю!

— О, мое сокровище!— воскликнулъ, не разслушавши, Непо и сталъ карабкаться наверхъ.

Она подалась назадъ въ удивленіи.

— Я васъ не люблю, — повторила она.

Непо поблднлъ, затмъ проронилъ тихимъ, но раздраженнымъ голосомъ:

— Вы меня не любите? Какъ, вы меня не любите!? А пять минутъ назадъ тамъ, въ лодк, въ потемкахъ?…

— Вотъ что! Вамъ показалось?…

— Боже мой, если бы лодка могла говорить…

— Она наговорила бы плохихъ вещей для васъ. Вы ошиблись, я васъ не люблю!…

Непо глядлъ на нее поднявши брови и съ открытымъ ртомъ.

— Но ваше предложеніе я принимаю.

Непо вздохнулъ съ облегченіемъ, лицо его приняло другое выраженіе, онъ протянулъ къ ней руки.

— Съ васъ достаточно такого согласія?— спросила она.

Непо хотлъ обнять ее, но она неожиданно уставила конецъ зонтика ему въ грудь.

— Ступайте сейчасъ же, — сказала она, — а то лодочникъ удетъ. Я съ вами не поду, я обойду гротъ кругомъ. Вамъ? идти со мной? Я не желаю васъ. Ступайте. Теперь вы довольны? Скажите m-lle Штейнегге и мальчику, чтобы они дожидались меня у моста, вы же съ остальными идите впередъ и не дожидайтесь насъ на озер: мы вернемся домой пшкомъ съ другой стороны. Не ждите насъ даже за обдомъ. Когда будете дома, то скажите все вашей матери и моему дяд, сейчасъ же, прежде чмъ я возвращусь. Идите.

Онъ не хотлъ уходить, умолялъ ее о поцлу, котораго, конечно не получилъ: Ему было отказано въ позволеніи прижать губы даже къ ея рук, къ краю ея платья. Тогда онъ схватилъ ея зонтикъ и поцловалъ его. Потокъ, скалы, казалось, все смялись надъ нимъ. Онъ ушелъ довольный и вмст недовольный, взволнованный тою глухой поэзіей если не любви, то ощущеній, которая и въ душахъ, не особенно возвышенныхъ и порядочныхъ, все-таки позволяетъ хоть на краткій срокъ роспуститься блдному и быстро вянущему цвтку.

Когда Марина подошла къ мосту, Эдифь уже была тамъ съ Рико. Молча возвращались он по дорог, пройденной ране, достигнувъ камня съ высченной надписью — ‘въ горы’, он повернули по узкой дорог, приводящей въ замокъ съ другой стороны.

Он подходили къ низенькому холму, съ котораго начинается спускъ, когда Марина, шедшая впереди Эдифи, неожиданно остановилась и сказала ей:

— Знаете, я сказала всю правду.

Эдифь, не соображая, молчала. Она смотрла на окружающую природу, не понимая, какъ можно здсь думать о чемъ либо, кром величія картины, разстилавшейся передъ глазами, кром ясности неба такъ далекаго это всхъ страстей, красоты горъ залитыхъ солнцемъ. Догнавши Марину, она увидла, что у той глаза были полны слезъ, она остановилась въ недоумніи. Марина схватила ее за руку, и сдлавъ знакъ Рико идти впередъ, свернувъ съ дороги, быстро пошла по полю. Неожиданно она обняла свою спутницу и разразилась безнадежными рыданіями. Долго, долго она рыдала, прислонясь безсильно къ Эдифи, конвульсивно обнимая ее, стараясь что-то выговорить губами, прижавшимися къ платью ея спутницы вздрагивая всмъ тломъ. Взволнованная Эдифь, тоже дрожала съ головы до ногъ, чувствуя въ себ отголосокъ этой нмой горести, смыслъ которой она не постигала. Она повторяла только — успокойтесь, успокойтесь,— но безуспшно: Марина рыдала и билась головой съ еще большей силой, Эдифь, касаясь губами къ ея волосамъ, какъ будто бы борясь съ собою, наконецъ поцловала эту гордую, столь униженную голову и почувствовала облегченіе, тоже одержавши побду. Мало-по-малу рыданія Марины прекратились, она медленно подняла голову и оставила Эдифь.

— Прошло, — молвила она, — благодарю васъ.

— Разскажите мн все, — участливо заговорила Эдифь, — если бы вы видли мою душу…

— Я вамъ все сказала, — отвтила Марина, — все.

Она всхлипнула конвульсивно еще нсколько разъ, но безъ слезъ. Эдифь уговаривала ее ссть.

— Нтъ, нтъ, — отвчала Марина, укусивши себ губу до крови,— все уже прошло. Она прислонилась къ огромному блому камню, выдававшемуся изъ земли и нервно двигала по немъ рукою.

— Но скажите…— повторяла Эдифь.

Марина повернула голову и сорвала какой-то длинный, голубой цвтокъ.

— Что это за цвтокъ?— рзко спросила она.— Кажется аконитъ?

Эдифь взяла цвтокъ, не глядя на него, и продолжая настаивать. Тогда Мариной вновь овладлъ жестокій, нервный кризисъ. Она обхватила камень, возл котораго стояла, и тщетно старалась подавить рыданія, казалось, что она желала замереть здсь навсегда.

А вокругъ нея какая тишина!.. Колокольчики бродившихъ стадъ наполняли своими звонками горную тишину, казалось вызывали отвтные голоса невинной, покойной жизни въ лугахъ, рощицахъ, на берегахъ прудовъ, сверкавшихъ металлическимъ сіяніемъ, вокругъ камня акониты поднимали къ солнцу свою красоту, бельдежуры выказывали свою вчно-весеннюю грацію, все окружало Марину миромъ, спокойствіемъ и тишиной.

Издали несся голосъ Рико, кричавшаго:

— Ого-го!

Голоса пастуховъ отвчали ему хоромъ:

— Ого-го!

Марина встрепенулась, и обернувшись къ Эдифи, произнесла:

— Пойдемте, теперь по правд все прошло!

Эдифь еще разъ просила ее довриться ей, разсказать все.

— Я вамъ все сказала, — отвтила Марина, — теперь я не могла бы повторить то, что говорила, я ничего боле не чувствую. Считайте, что у меня явилось какое-то ощущеніе, о которомъ я сама не подозрвала, оно внезапно охватило меня, сжало мое горло, мозгъ, все мое существо. Но это ощущеніе явилось лишь на мгновеніе, теперь оно умерло: я его не чувствую, не знаю даже, была-ли это горесть или сумасшествіе. Знаете, всегда, когда вступаешь на незнакомую дорогу, сомнваешься, а что, если я ошибаюсь? если я заблужусь? Это не продолжается долго, но все-таки случается! Послушайте, если когда-нибудь впослдствіи вы услышите, что обо мн будутъ говорить дурно, вспомните этотъ вечеръ: тогда, можетъ быть, вы поймете меня.

— Я убждена, что мн никогда не придется слышать о васъ ничего дурного.

— О!

Вернувшись на дорогу, он встртили Рико, ожидавшаго ихъ. Становилось поздно, похолодло. Он поспшно пошли впередъ. Марина освжилась, но не говорила ничего, углубленная въ свои мысли. Только посл получасовой ходьбы она взяла подъ руку Эдифь и промолвила:

— Разскажите это ему.

— Кому?— отвчала Эдифь.

Марина вздрогнула, откинула ея руку и ничего боле не сказала. Блый камень, неподвижно подъ блднымъ вечернимъ небомъ, оставшійся среди аконитовъ и бельдежуровъ зналъ, быть можетъ, какія горести заставляли такъ терзаться людскую душу на его холодной, не чувствующей жалости груди. Если внутри его заключенъ былъ мрачный горный духъ ‘l’insensatum cor’, онъ могъ знать, какъ сердце, только что вступившее на путь бдъ и несчастья, билось здсь, едва не разрываясь отъ жестокой горести, вырывавшейся изъ глубины, недоступной даже сознанію. Онъ могъ бы представить себ, сколько страданій бываетъ и вн его каменной темницы, въ томъ мір чувствъ, мыслей и любви, о которомъ онъ мечтаетъ, быть можетъ. Не слышалось больше звонковъ стадъ, изъ долинъ клубами поднимался туманъ изъ ‘грота’ точно неестественный плачъ все громче слышался шумъ рки, а наверху между аконитами и бельдежурами подъ блднымъ вечернимъ небомъ блый камень становился все печальне и угрюме.

ГЛАВА VI.

Пробило восемь часовъ, когда Эдифь и Марина подошли къ лстниц, кипарисовъ. Небо было звздное, но колоссальныя деревья до такой степени закрывали звзды, что Рико, въ качеств услужливаго кавалера, началъ кричать изо всей мочи:

— Огня!— посл чего, какъ кошка, въ нсколько прыжковъ исчезъ въ темнот.

Фанни показалась на двор со свчей въ рукахъ. Марина и Эдифь, спускавшіяся потихоньку, могли разслышать пререканія между Рико и Фанни и время отъ времени голосъ графини, повторявшей: — вы не встртили Момоло?

— Нтъ, сударыня, мы его не видли. Вы, госпожа Фанни, ступайте со свчей, а я возьму фонарь.

Фанни и графиня подошли къ лстниц.

— Марина! позвала ея сіятельство.

— Графиня! отвчала Марина въ потемкахъ.

— Ты не встртила моего сына, дорогая? Ты не видла Момоло? О, Боже, вотъ такъ лстница! Хуже чмъ у Понтія Пилата! Странно пять минутъ назадъ я послала Момоло къ теб на встрчу. Непо уже съ полчаса ищетъ тебя. Подожди тутъ ты со свчей, разв ты не видишь эту проклятую, сломанную ступень? Гд-же ты, Марина? Иди, милая! Приподнимите же свчу, о, Боже мой, я тебя все еще не вижу!

Рико пробжалъ передъ нею съ фонаремъ, перескакивая черезъ три ступеньки. Наконецъ, показалась Марина. Графиня стремительно ее обняла нсколько разъ и шепнула на ухо:

— Богъ да благословитъ тебя, моя радость, ты всегда была мечтой моего сердца.

Марина молчала. Эдифь спросила у Фанни — дома-ли ея отецъ. Фанни не знала этого.

— Нтъ, сокровище мое, — сказала графиня, оставляя Марину,— онъ ужъ давно вышелъ съ однимъ изъ трехъ волхвовъ, не съ тмъ осломъ, что утромъ хотлъ тащить меня въ ‘гротъ’, но съ другимъ, длиннымъ.

Графиня никогда не помнила именъ лицъ, съ которыми была знакома недавно, и всегда опредляла ихъ по ихъ физическимъ примтамъ.

Марина, освободясь отъ ея объятій, поспшно сошла внизъ съ Фанни. Ея сіятельство взяла подъ руку Эдифь и начала спускаться съ ней, ежесекундно опасаясь упасть.

— Что за ангелъ эта Марина!.. Потихонечку! Какое чувство, какая умница!.. Тише, дорогая моя, тише! Красавица!.. Подождите, душа моя, я вдь не могу такъ скакать, какъ вы. Вамъ ничего не говорила эта плутовка? Ни одного слова? О, да, я знаю ея деликатность! Ахъ, Боже мой, я качусь внизъ! Скажите мн, мое сокровище, въ какомъ расположеніи духа она была, возвращаясь изъ этихъ проклятыхъ горъ?

Эдифь всегда мало занимали рчи графини, а на этотъ разъ мене чмъ когда-либо.

— Она въ восторг, не правда-ли? Конечно, въ восторг бдняжечка! я это ясно видла. Это послдняя ступень? Она взволнована, милашка. Ну, слава Богу, наконецъ-то пришли!

Он прошли дворъ, предшествуемыя Рико, свтившимъ имъ. Фонтанъ разсказывалъ свою давнишнюю монотонную, меланхолическую исторію. У дверей графиня остановилась, привлекла къ себ Эдифь и вполголоса сказала:

— Ну, такъ я вамъ скажу: вы плутовка и знаете все! Марина выходитъ замужъ за моего сына!

Эдифь остановилась въ изумленіи: такъ ее поразили слова графини. Она припомнила разговоръ, все странное поведеніе Марины и понимала лишь одно — что Сальнадоры достойны были сожалнія, а Марина возбуждала страхъ. Наконецъ, она очнулась при звукахъ голоса Непо, бранившагося съ Момоло и Рико на лстниц, и вышла въ домъ, думая совсмъ объ иномъ, о Феррьери. Феррьери не былъ такъ смлъ, какъ представила его себ Марина. Его поразила спокойная красота Эдифи, ея обращеніе, столь отличавшееся отъ обращенія знакомыхъ ему двушекъ, слишкомъ робкихъ или слишкомъ смлыхъ. Ему казалось, что онъ нашелъ женщину, именно отвчающую его понятіямъ и которую въ своемъ воображеніи ставилъ превыше мастерскихъ, машинъ, желзныхъ дорогъ, учениковъ, профессоровъ, превыше своей холодной науки. Онъ полагалъ, что эта встрча теперь, когда ему стукнуло за сорокъ лтъ, является послднимъ даромъ судьбы, и увядшая молодость вновь разцвла въ его душ. Онъ почти ршился переговорить со Штейнегге раньше чмъ съ Эдифью. Въ темнот ‘грота’, находясь рядомъ съ ней, онъ однако увлекся, взялъ ея руки, заговорилъ и остался непонятымъ вслдствіе шума. По ея толчку, по ея лицу, онъ увидлъ какъ оскорбилъ ее, слишкомъ поздно онъ сообразилъ, что въ этомъ мст объясненіе въ любви могло-бы быть понято дурно. Дйствительно Эдифь истолковывала его дурно и теперь размышляла, зачмъ отецъ ея вышелъ вмст съ Феррьери. Въ это время явился Непо, взбшенный, что пропустилъ Марину, и пробжалъ впередъ, даже не кланяясь Эдифи, между тмъ какъ Рико хохоталъ отъ всего сердца, а Момоло повторялъ ему.— какъ ты смешь, пострленокъ издваться надъ его сіятельствомъ? слышишь-ли? какъ ты смешь?— Непо встртился на лстниц съ Фанни.

— Гд маркиза? спросилъ онъ, не останавливаясь.

— Гд? отвчала Фанни, стремительно несясь по лстниц, — въ своей комнат, — крикнула она снизу лстницы, въ то время какъ Непо очутился на первой площадк, гд его съ нетерпніемъ ожидала мать.

— Гд она? спросилъ онъ вполголоса.— Что она теб сказала? Знаетъ она, что ты говорила съ графомъ?

Графиня на эти вопросы отвчала цлымъ потокомъ другихъ:

— Гд ты это пропалъ! Нашелъ ты Момоло? Иди, скажи ей, что ты говорилъ со старикомъ. Скоре, ее звали обдать. Она должна быть у себя. Подожди ее на балкон. Ступай!

Какой то странный духъ безпокойства овладлъ обитателями замка: вс были въ напряженномъ состояніи,— не одни только Непо и графиня. Паоло шумлъ на кухн, недовольный, что ему пришлось готовить вторично обдъ, Катте, получивъ нагоняй отъ графини за какую-то пуговицу, громко бранилась, увряя, что никогда еще госпожа ея не была такой собакою, какъ въ этотъ вечеръ, одинъ изъ лакеевъ бгалъ съ посудой взадъ и впередъ, отчаянно хлопая дверьми, Феррьери и Штейнегге вернулись съ прогулки взволнованными. Въ гостиной Финотти и Вецца горячо обсуждали только что объявленную тогда сентябрьскую конвенцію между Франціею и Италіею. Вецца осыпалъ ее холодными сарказмами равнодушнаго зрителя, не лишенными клерикальнаго оттнка, Финотти яростно осуждалъ ее, а графъ съ своими идеями древняго римскаго патриція считалъ ее вредной полумрой, заявлявшей врагу о нашей слабости.

Марина, несмотря на зовъ къ обду, сидла въ своей спальн передъ круглымъ столикомъ, служившимъ ей иногда письменнымъ столомъ. На бархатной обивк выдвинутаго ящика, на который она опиралась локтями, виднлся сроватый листъ бумаги, добрая половина котораго была занята замысловатымъ золотымъ вензелемъ, рядомъ съ которымъ помщались слды мушиныхъ лапокъ. Лапки говорили слдующее:

‘Знаешь, что и я подобно нашему правительству тоже переношу мою резиденцію съ улицы Вильи на Боргоново? такъ пожелалъ мой повелитель. Что за возня съ переносомъ столицы! Я оставила его величество въ пыли съ обойщиками и носильщиками и явилась сюда, чтобъ послать теб petit pt chaud — собраніе разныхъ неглупыхъ романовъ и также имя господина Коррадо Силлы, автора ‘Сновиднія’, живетъ онъ на улиц Св. Виктора.

Въ слдующій разъ, когда буду въ состояніи сказать теб что нибудь побольше, я теб разскажу и обстоятельства, которыя помогли мн открыть его. Adieu, ma belle au bois dormant. Завтра ду по дламъ: буду танцовать въ Белладжіо. Бдныя myosotis! Кто вспомнитъ теперь о нихъ? На этотъ разъ я буду въ бломъ, съ кораллами и великолпными янтарями, присланными мн изъ Берлина однимъ изъ моихъ поклонниковъ вмст съ сонетомъ. Сонета ужъ, конечно, не захвачу съ собой.

Джулія’.

Послышался стукъ въ дверь и голосъ Фанни:

— Вы не сойдете внизъ? Вы нездоровы?

— Иду, — отвчала Марина. Она поднялась съ порывомъ горделивой радости, закинула назадъ руки, подняла кверху свое торжествующее лицо. Выбжавши изъ комнаты, она быстро спустилась по лстниц и на балкон увидла Непо въ безпокойств.

— Наконецъ-то, мой ангелъ!— сказалъ онъ.— Мама говорила уже дяд, онъ очень доволенъ. А вы?

Обвявши ея талію, онъ ждалъ отвта.

— Я счастлива!— сказала она и выскользнула изъ его рукъ съ серебристымъ смхомъ, разнесшимся по балкону и достигшимъ до гостиной, гд вс кром графа встали, когда она пробжала черезъ комнату, легкая какъ фея, кивнувъ съ улыбкой всмъ головой.

— Аталанта, Аталанта!— воскликнулъ Вецца, смотря ей вслдъ.

Непо стремительно ворвался въ комнату, весь красный, съ вытаращенными глазами, запнулся на порог и ухватился за Вецца, чтобы не упасть.

— Извините, дорогой Вецца, — сказалъ онъ насмшливымъ тономъ, — я ожидалъ, что обниму что нибудь получше!

— Вотъ животное-то!— подумалъ командоръ. Еще-бы!— замтилъ онъ сухо.

— Неправда-ли, дядя?— подхватилъ Непо, подчеркивая слово ‘дядя’.— Вы можете представить себ, кого съ полнымъ правомъ надялся я обнять. Милостивые государи, вы можете вывести изъ моихъ словъ, изъ всхъ моихъ словъ заключенія… самыя законныя заключенія… самыя точныя…

Онъ на минуту остановился, ища выраженія, и, наконецъ, выпустилъ его съ широкимъ ораторскимъ жестомъ:

—… Заключенія самыя естественныя. Думаю, что не могу лучше… высказаться! Употреблю это слово.— И, горделиво, прошелъ въ гостиную.

Графъ не могъ удержаться.

— Шутъ!— пробормоталъ онъ сквозь зубы.

— Уфъ! высказался, дурачина!— вымолвилъ Вецца, облегчая свое неудовольствіе.

— Такъ что?— обратился Финотти къ графу, указывая съ выразительной мимикою на гостиную.

Графъ молчалъ.

— Должны мы?— повторилъ Финотти, протягивая ему руку.

— Охъ!— воскликнулъ графъ.

Было-ли это опроверженіемъ или отказомъ принять поздравленіе? но никто боле не повторилъ своего вопроса.

Въ столовой Непо и графиня присутствовали за обдомъ Марины и Эдифи, понимавшей, что она здсь лишняя и съ нетерпніемъ дожидавшейся конца обда, чтобы увидться съ отцомъ. Послдній нсколько разъ проходилъ мимо двери гостиной, бросая на Эдифь странные взгляды.

— Боже мой, какое чудное мсто, кузина!— говорилъ Непо. Никогда не забуду этого ‘грота’!

Онъ глядлъ на Марину своими близорукими глазами на выкат, облокотясь локтями на столъ.

— У меня бьется сердце при одной мысли о немъ. Сегодня ночью сонъ не оснитъ моихъ вждъ. Нтъ, мама, ты со своими чувствами никогда не поймешь волшебнаго очарованія этого ‘грота’.

Вскочивши, онъ бросился обнимать свою мать, принявшуюся кричать:

— Сумасшедшій, оставь меня съ своими остротами!

Марина позвала Финотти, съ любопытствомъ смотрвшаго на нихъ изъ залы.

— Оставь его тамъ — замтила ей графиня.

— Финотти!— повторила Марина.

Финотти вошелъ, весь сіяющій

— Сядьте здсь, — сказала она, сажая его между Эдифью и собой.

— Нтъ, вы послушайте это: красота ‘грота’ привела меня въ такой восторгъ, что, когда мы съ кузиной были у большого камня, я, хотя и профанъ въ благородномъ искусств гимнастики, выскочилъ…

— О!— прервала Марина.

— Неправда-ли, какъ я ловко выскочилъ?— подхватилъ Непо, смотря на нее съ поднятыми руками.

— Quite a new wag of leaping, — сказала Марина.

— Ради Бога, дорогая Марина, не говори мн по-французски! И такъ уже въ Венеціи просто жить нельзя съ этимъ подлымъ французскимъ языкомъ! Что такое ты ему сказала?

— Ты всегда говоришь глупости, мама, Марина говорила по-англійски.

— Я думаю, графъ, — началъ Финотти, чтобы поддержать бдную графиню, всю побагроввшую,— что когда фортуна позволила намъ отъ рожденія говорить на этомъ прелестномъ нарчіи, выработанномъ граціями въ школ Венеры, на которомъ говорятъ въ Венеціи, къ чему тогда употреблять французскій или англійскій языки. Графиня — права.

— Ну, вотъ умница! Вы защищаете меня, старуху! Думайте какъ вамъ угодно о нашемъ язык, но по крайней мр въ немъ нтъ ни костей, ни шиповъ, какъ въ друг.ихъ! Разв наши старики не разговаривали по-венеціански даже съ самимъ папой? Я готова говорить хоть по-турецки, но не по-французски, не по-англійски. И мой бдный Альвизо думалъ совершенно также! Окрестите меня снова, если онъ сказалъ во всю свою жизнь хоть два слова иначе, какъ по-венеціански. А теперь мн приходится стыдиться, что я венеціанка! Не говорю объ иностранцахъ, Богъ съ ними, но между своими! Ши, ши, ши, шю, шю, шю! Бдныя обезьяны!— Здсь графиня хотла подкрпить себя стаканомъ Бароло, но едва сдлала глотокъ, принялась плеваться, тогда какъ Непо, всыпавшій ей во время ея филиппики соли въ стаканъ, хохоталъ во все горло.

— Я позвала васъ сюда, какъ умнаго человка къ этимъ остроумнымъ людямъ, — сказала вполголоса Марина Финотти.

— Ахъ, маркиза!— отвтилъ онъ, вздыхая.— На что служитъ умъ? Я бы хотлъ теперь быть болваномъ, но имть двадцать пять лтъ!

Въ это время въ столовую вошли графъ, Вецца и Штейнегге. Феррьери подошелъ къ двери на минуту, но постарался уйти незамченнымъ и потомъ не выходилъ уже цлый вечеръ.

Марина, увидвъ дядю, встала изъ-за стола, и взявъ за руку Непо, пошла въ залу. Проходя мимо графа, она уставила на него сверкающій радостью взоръ. Графиня, еще разсерженная шуткою сына, прошла мимо, не глядя на него. Графъ вынулъ часы. Было половина десятаго — совсмъ необычайный для него часъ.

— Эти господа нуждаются въ отдых, — сказалъ онъ, обращаясь къ Штейнегге и командорамъ, затмъ, не дожидаясь отвта, приказалъ приготовить свчи и вошелъ въ залу, повторяя свою антифону.

— Я думаю, — сказалъ онъ, обращаясь къ Сальнадорамъ, — что вы также нуждаетесь въ отдых посл столькихъ волненій.

— Но, дядюшка…— началъ было Непо, приближаясь къ нему съ распростертыми объятіями, короткими и спшными шажками.

Графъ не далъ ему продолжать.

— Конечно, чортъ возьми, — сказалъ онъ, — свчи ужъ готовы. Непо сдлалъ гримасу и вернулся къ Марин, пожимая плечами.

Графиня вступилась.

— Что за чудакъ вы право, Чезаре! Теперь, когда мои ребятки такъ желали-бы поговорить съ вами…

— Да, да, да…— поспшилъ отвтить графъ, — я отлично понимаю это, отлично. Вотъ ваши свчи.— Возражать было боле нечего.

— А вы, — сказалъ графъ, оставшись наедин съ Мариной, — вы не уходите? Вамъ нечего сказать мн?

— Довольны вы, что я послдовала вашимъ совтамъ?

— Моимъ совтамъ? Какъ это моимъ совтамъ?!..

— Конечно!

— Объяснитесь, — сказалъ графъ и, поспшно поставивши свчу, которую держалъ въ рукахъ, обернулся къ ней.

— Вы разв не помните?— отвчала Марина, нюхая цвты, стоявшіе передъ ней на столик.

— Я?— продолжалъ графъ, кладя себ руку на грудь, — я вамъ это совтовалъ?

Марина подняла лицо отъ цвтовъ.

— Да, вы, вы, — отвчала она, — за нсколько часовъ до прізда Сальнадоровъ, въ библіотек! Вы мн говорили, что мы не созданы для совмстной жизни, что вашъ кузенъ иметъ блестящее положеніе и собирается жениться, чтобы я подумала объ этомъ.

— Хорошо, можетъ быть, я и говорилъ это,— отвчалъ графъ, чувствуя себя въ затрудненіи и проводя рукой по волосамъ,— но я тогда совсмъ не зналъ своего кузена, а вы не пожелали даже посовтоваться со мной принять или нтъ его предложеніе.

— Зато я его знаю теперь, я его нахожу очаровательнымъ джентельменомъ, полнымъ ума, умющимъ держаться, очень симпатичнымъ, словомъ такимъ, какимъ вы его считаете.

— Какимъ я считаю его?!..

— Ну, да! Разв вы не объявили графин, что вы очень довольны этимъ бракомъ?

— Конечно. Тмъ боле, что вы не удостоили спросить объ этомъ моего мннія и ршили все сами, конечно, я очень доволенъ. Только я долженъ вамъ заявить… началъ графъ посл минуты молчанія,— что я вамъ ничего не совтовалъ.— Графъ остановился, увидвши входившую Катте.

— Охъ, Боже мой!— воскликнула она, отступая,— простите меня, я думала, что тутъ никого нтъ, я пришла за веромъ ея сіятельства.

— Здсь нтъ веровъ,— загремлъ графъ, бросая на нее взглядъ, заставившій ее съежиться.

— Извините, извините,— пробормотала Катте, исчезая съ вытянувшейся физіономіею.

Марина улыбнулась.

— А я вамъ очень благодарна за ваши совты, — отвчала она.— Я вполн счастлива.

Графъ желалъ разсердиться, но на этотъ разъ не могъ. Правда, Марина ршила все дло, не посовтовавшись съ нимъ, но на его совсти все-таки оставались слова, сказанныя имъ въ библіотек, которыя Марина припомнила теперь. Успокоивать свою совсть софизмами онъ не умлъ. Слова, сказанныя имъ тогда, стояли теперь ясно въ его мозгу, онъ преувеличивалъ ихъ важность и жаллъ, что произнесъ ихъ.

— И вы довольны?

— Отвчать отрицательно теперь было бы поздно, но я вполн счастлива, я вамъ это уже сказала.

— Послушайте, Марина…

Давно графъ не говорилъ съ ней съ такою нжностью, какую вложилъ въ эти два слова. Дочь его дорогой, умершей сестры принимала ршеніе, удалявшее ее отъ него навсегда, онъ не врилъ въ ожидающее ее счастье, и теперь опасался, что будетъ виновникомъ свадьбы, предвщавшей такъ мало хорошаго. Ему казалось, что его неосторожныя слова были вызваны недовольствомъ за столько обидъ, нанесенныхъ ему племянницей, желаніемъ не видть ее больше, не слышать ея раздражавшій его голосъ. Теперь это желаніе, когда оно было близко къ осуществленію, у него совсмъ исчезло.

Такъ какъ Марина оставалась неподвижной, то онъ сдлалъ нсколько шаговъ къ ней и сказалъ:

— Въ такомъ случа я самъ позабочусь о вашемъ приданомъ.

— О моемъ приданомъ?

— Конечно! Вы входите въ очень богатую семью и вы должны войти туда съ поднятой головой.

Графъ невольно протянулъ было руку, инстинктивно ожидая встртить другую, но напрасно, и онъ медленно снова опустилъ свою руку. Дядя и племянница остались съ минуту неподвижными. Затмъ графъ взялъ свчу и началъ заводить часы, стоявшіе на камин.

Марина также взяла другую свчу и молча тихо вышла. Графъ_тзанятый часами, казалось, не замтилъ этого, но едва она вышла, сейчасъ же обернулъ голову, смотря нкоторое время неподвижно на полуоткрытую дверь, затмъ кончилъ заводить часы и также вышелъ, склонивши въ глубокой задумчивости голову.

Старый, строгій домъ спалъ безпокойнымъ сномъ. Штейнегге сидлъ въ комнат дочери. Онъ ей сообщилъ важную новость: инженеръ Феррьери просилъ ея руки. Бдный Штейнеге дрожалъ какъ въ лихорадк. Онъ смутно чувствовалъ, что это было большимъ счастьемъ, судя по общественному положенію Феррьери, онъ чувствовалъ, что инженеръ былъ честнымъ человкомъ, въ этомъ его убждалъ разговоръ съ нимъ. Феррьери открылся ему, разсказалъ ему случай въ ‘грот’, выражая надежду, что Эдифь приметъ его извиненія, онъ говорилъ о ней съ трогательнымъ уваженіемъ шестнадцатилтняго мальчика. Затмъ разсказалъ все о себ, о своей семь, не скрывъ ни дурного, ни хорошаго, очертилъ серьезную и спокойную, но вполн барскую жизнь, которую готовилъ Эдифи. Штейнегге чувствовалъ, что потеряетъ большую часть дочери, онъ былъ огорченъ и вмст съ тмъ сердился на свой эгоизмъ и поэтому еще больше расхваливалъ Эдифи инженера и его рчи. Но онъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы выражаться съ толкомъ и перепуталъ всю свою бесду съ Феррьери. Когда онъ кончилъ, Эдифь подошла къ нему и положила руки на его плечи.

— Что ты мн совтуешь, папа? сказала она.

Бдный Штейнегге не зналъ какъ быть и только сдлалъ энергичный жестъ.

Наконецъ, съ большимъ усиліемъ произнесъ:

— Большое счастье!

Эдифь прислонила къ нему голову и высказала все, что у нея было на сердц, не ршаясь сдлать этого съ открытымъ лицомъ.

— Знаешь что? Кто-то говоритъ мн: у него нтъ отечества, нтъ старыхъ друзей, молодости, но я спокойна, потому что ты на моемъ мст около него, отдашь ему твое сердце, всю твою жизнь…

— О, нтъ, нтъ… перебилъ Штейнегге.

— Голосъ мн такъ говоритъ, папа, и потомъ прибавляетъ: ты будешь неразлучна съ отцомъ, если…

Тутъ Эдифь понизила голосъ.

— Если надешься, что мы когда-нибудь будемъ соединены вс вмст, лучше, о гораздо лучше, чмъ въ печальные годы, когда твоему отцу пришлось такъ работать, такъ страдать для тебя, для меня…

Штейнегге обнялъ свою дочь, повторяя: — нтъ, нтъ, нтъ.

— А затмъ, папа — сказала Эдифь, приподнявъ ясное лицо — тутъ есть еще маленькая причина: этотъ господинъ мн не нравится.

— О, это невозможно! Подумай, моя милая, что, можетъ быть, мы могли-бы остаться вс вмст.

— Нтъ, нтъ. Ты знаешь, что мн придется быть сначала женой, а потомъ уже твоей дочерью. Подумай! А наши планы? Нашъ домикъ и наши прогулки? И хотя,— если теб хочется,— я могу простить господина Феррьери, но онъ мн все-таки не нравится. Ты ему скажешь: ‘моя дочь можетъ принять лишь ваши извиненія’. Не правда-ли, папа, ты ему такъ скажешь?

— Нтъ, это невозможно, ты не сдлаешь этого. Я старъ и если…

Эдифь закрыла ему ротъ ладонью:

— Папа, зачмъ огорчать меня? это безполезно.

Штейнегге не зналъ, радоваться-ли ему или печалиться.

— По крайней мр,— замтилъ онъ, — я поблагодарю отъ твоего имени господина Феррьери. Я скажу ему: моя дочь признательна вамъ…

— Это мн кажется излишнимъ. Скажи просто, что я принимаю его извиненія.

— Хорошо!— и Штейнегге вошелъ въ свою комнату какъ разъ въ тотъ моментъ, когда графиня Фоска отпускала Катте со словами: — нтъ, это мн не нравится, не нравится! Туши свчи.

Въ западной части замка окна комнаты, выходившія на озеро, были еще открыты и сверкали, какъ глаза гигантской совы. Марина не спала. Она вышла отъ графа съ тяжелымъ раздумьемъ надъ его словами, раздумье усиливалось по мр того, какъ эти слова принимали опредленное значеніе въ ея мозгу. Въ то время, какъ она медленно проходила черезъ балконъ со свчей въ рукахъ,— полъ, потолокъ, колонны, аркады, все казалось звучало однимъ словомъ: благодяніе!

Благодяніе отъ человка, котораго она ненавидла и должна ненавидть. Нтъ, она никогда не признаетъ этотъ долгъ! Никогда это фальшивое понятіе не уничтожитъ ея ненависти, никогда! Она прошла по корридору, но слова дяди опять мучительно сжали ей сердце, невольно передъ ея глазами являлась его фигура, его прекрасная, строгая голова, освщенная такимъ нжнымъ чувствомъ. Только, войдя въ свою комнату, цликомъ проникнутую ея чувствами, хранившую столько ея мыслей и секретовъ, она снова почувствовала себя бодрой, и глухое возбужденіе ея сердца нашло себ выходъ. Горсть золота, брошенная въ лицо! вотъ смыслъ словъ графа, вотъ его милость! И за это благодарить его? Въ порыв гордости ей казалось, что она поднимается отъ земли, отряхаетъ отъ себя вс эти нечистыя деньги на Непо Сальнадора. Она одинаково презирала ихъ обоихъ, она ненавидла ихъ, деньги еще боле, чмъ человка, она никогда не чувствовала къ деньгамъ такого отвращенія какъ теперь! Долгое время она жила въ роскоши, не замчая ее, не думая, что эта роскошь — отраженіе золотого потока, принесеннаго тысячью потныхъ и вульгарныхъ рукъ и унесеннаго тысячью другихъ, а вовсе не отраженіе ея благородства, ея красоты, ея изящества и ума. Посл смерти ея отца блескъ этотъ, казалось, на минуту исчезъ, но и то скоре на лицахъ окружавшихъ ее, чмъ на ея обстановк. Она знала, что міръ считаетъ золото божествомъ. Такъ пріятно разбить божество! Ей всегда было пріятно раздражать своею аристократическою холодностью богатую буржуазію. Она увряла, что у буржуазіи, и на лбу, и въ глазахъ виднлся отблескъ золота, что въ самомъ шелест платья буржуазіи слышался рядъ цифръ, что въ голос буржуазіи слышался металлическій звонъ. Дать Марин золота не значитъ благодтельствовать ей! Такъ благодтельствуютъ другимъ! Ее, напротивъ, это только ранитъ, потому что деньги графа наврное отравлены враждою. А то еще хуже! Не думаетъ-ли онъ разсчитаться этимъ за вс обиды, прямыя и косвенныя, нанесенныя ей? Конечно, онъ это думалъ! Какъ она не сообразила этого раньше?!

Она позвонила. Фанни съ улыбочкою ожидала лишь приглашенія говорить.

— Я надюсь, — начала она наконецъ, распустивши волосы Марины,— что когда вы удете отсюда, то возьмете съ собою и меня, не правда-ли?

— Кончай скорй!— отвчала Марина.

— Сейчасъ, сейчасъ! Какъ мн нравится графиня! Правда, что въ Венеціи нтъ экипажей? По моему все-жъ тамъ будетъ лучше, чмъ здсь, не такъ-ли?

Марина не отвчала.

— Какъ сегодня была обрадована графиня! Она чуть не расцловала меня. Славная женщина! Она меня очень любитъ, она мн сказала, что я сущій кладъ! Славная дама! Нехорошо, конечно, мн повторять, но она сама мн сказала это. Да и Катте говоритъ, что такихъ горничныхъ, какъ я, мало въ ихъ сторон. Она тоже хорошо знаетъ свое дло, нужно видть, какъ она шьетъ, почти также хорошо какъ я…

— Кончай скорй!

— Сейчасъ, сейчасъ! Она сказала, что его сіятельство графъ Непо…

— Ты кончила?

— Да, барышня.

— Хорошо, ступай.

— Вы не хотите, чтобы я васъ раздла?

— Не нужно, уходи.

Фанни колебалась съ минуту, затмъ спросила:

— Вы на меня сердитесь?

— Да!— отвчала Марина, чтобы отдлаться.— Сержусь, ступай. И Марина поднялась, распустивъ волны своихъ свтло-каштановыхъ волосъ.

— За что вы сердитесь?— начала Фанни.— Если потому, что вамъ сказали разные пустяки, то вдь это все выдумано. Я знала столькихъ молодыхъ господъ, и никто никогда…

— Довольно, довольно! Не знаю и не хочу знать, о чемъ ты говоришь, я не сержусь, уходи, мн хочется спать, уходи.

Фанни вышла.

— О, милйшій!— проговорила Марина, оставшись одна.— Это превосходно!— Она снова прочла письмо Джуліи. Оно не произвело на нее прежняго впечатлнія — напротивъ. Джулія нашла слды Силлы, тотчасъ же написала объ этомъ, письмо пришло нсколько часовъ спустя посл того, какъ Марина дала слово выйти за Непо. Что жъ изъ этого? Было тутъ что-то необыкновенное, какой-то шагъ судьбы, какъ ей показалось сперва? Она знала теперь, что Силла въ Милан, знаетъ его адресъ. Велика важность! Все равно-бы она узнала это черезъ нсколько дней отъ Эдифи. Былъ-ли тутъ хоть малйшій намекъ, что Силла долженъ снова вернуться въ замокъ рано или поздно? Никакого! И такъ? Къ чему служитъ это напрасное ожиданіе сомнительной судьбы?!

На этомъ вопрос ея мысль остановилась и исчезла, оставивши впечатлніе незаполненной пустоты, а вс ея чувства въ напряженномъ, инстинктивномъ ожиданіи какого-нибудь знака, какого-нибудь голоса, какого-нибудь отвта. Она услышала глухой шумъ запиравшейся вдалек двери, потомъ все снова смолкло, ни одинъ атомъ не двигался въ торжественной тишин ночи. Неподвижные, темные гобелены, мебель, виднвшаяся въ полумрак комнаты, ничто и ничего не говорило Марин, блики свта, отражавшіеся на лакированныхъ столахъ, тоже не выражали ничего. Внезапно мысль пробудилась въ ней и вмст съ тмъ сердце ея упало.

Она увидла себя сидящей въ экипаж съ Непо Сальнадоромъ, услышала хлопаніе бича, разсивавшее вс ея напрасныя мечты, почувствовала жадныя, грубыя объятія Непо. Она поднялась, негодуя, но ободренная: нтъ, это невозможно! она никогда не упадетъ въ эти объятія, станетъ ли женой Непо, или нтъ!— Но эта мысль притянула и другую.

Она спрятала въ ящикъ письмо, сбросила капотъ на низкое кресло, стоявшее у туалета, передъ зеркаломъ, и невольно стала смотрть на прелестное изображеніе, отражавшееся въ немъ. И никогда ни чьи губы еще не цловали ее! Тогда Марина, трепеща, представила себ ‘его’, представила, что тотъ, чье лицо она видла въ послдній разъ при блеск молній, идетъ теперь къ ней, темною и теплою ночью, упоенный надеждой, приближается безостановочно, молчаливе тни проскользнетъ сквозь повинующіяся ему двери, поднимается на лстницу, раскрываетъ ея дверь…

Она поднялась, задыхаясь отъ неописуемаго волненія, глубоко вдыхая воздухъ, ища облегченія, но теплый, душистый воздухъ казался ей огнемъ. Да, она его любила, любила, желала его, сжимала его въ своихъ объятіяхъ. Она потушила свчи, упала на кресло, обняла его спинку, прижала къ нему лицо и замерла… Долго оставалась она неподвижной, только плечи и грудь ея поднимались и вздрагивали безпрерывно. Наконецъ, она поднялась молча и стала размышлять. Почему она не удержала Силлу, услышавъ это страшное имя? Почему, если она и лишилась вначал чувствъ и воли, не бросилась тотчасъ же, хотя бы и на угадъ, за тмъ, увидя кого въ первый разъ, полюбила сейчасъ же, — къ чему и сомнваться въ этомъ?— со всею страстью, почему не бросилась за тмъ, кто сжалъ ее въ объятіяхъ, называя Цециліей? Разв не исполнялось предсказаніе рукописи, что ее полюбятъ съ именемъ Цециліи? Отчего не бжать теперь, не отыскать его сейчасъ же? Къ чему вся эта комедія съ Непо Сальнадоромъ?!

Была причина, и забыть ее надолго Марина не могла. А послднія слова рукописи?.. ‘Предоставить все Богу, будь то дти, внуки, родственники, месть разразится надъ ними. Здсь ее нужно ожидать, здсь!’ Разв обстоятельства не указывали ей уже издали, какимъ путемъ она могла достигнуть и мести, и любви?

Къ ней вернулась ея увренность. Она встала, взяла свчу, подошла къ порогу слдующей комнаты и, нагнувъ голову, принялась разсматривать бюро, поднимая рукой свчу. Оно едва виднлось въ тни, точно саркофагъ съ загадочными высченными надписями, Марина смотрла, какъ бы окаменвши отъ наплыва таинственныхъ воспоминаній и представленій. Ей казалось, что когда-то много, много лтъ назадъ она уже останавливалась на порог этой комнаты, ночью, точно также раздтая, съ распущенными волосами, какъ и теперь, видла и тогда у ногъ колеблющуюся тнь отъ подсвчника, пятно свта вокругъ своей фигуры, а тамъ, впереди, черный тайникъ и загадочныя надписи.

ЧАСТЬ III.

ГЛАВА I.

— Ахъ, Силла, какое безобразіе!— говорила г-жа де-Белла, внося въ гостиную точно облако шелка.— Добрый вечеръ. Вы давно ждете меня? Какъ вы поживаете?

Она бросила на спинку кресла свою блую шубку и протянула Силл руку, блествшую кольцами, глаза и улыбающіяся губы тоже блестли. На ней былъ черный вырзной корсажъ и голубая шелковая юбка, руки открыты, безъ браслетовъ, въ ушахъ серьги съ крупною бирюзою и жемчужиной, голубой цвтокъ на груди, другой въ напудренныхъ блокурыхъ волосахъ, подобранныхъ на затылк тяжелыми косами. Съ собой въ комнату она внесла запахъ велутина, говорящій объ ея мягкой нжной кож.

Силла поклонился.

— Отлично! Вы не раскаетесь, что пришли! Мн нужно столько вамъ передать. Садитесь! Но какое безобразіе! Какъ, вы не были въ театр? Ахъ, не были! Послушайте: ко мн, какъ всегда, соберется кое-кто изъ друзей посл театра. Будетъ также и Фаччіо, который всегда колотитъ мое фортепіано. Знаете вы его? У него совсмъ не типъ піаниста, но онъ отлично играетъ. Вы сядете поближе около меня. О, дорогая моя!— (Помните, намъ надо поговорить).

Она поднялась и пошла на встрчу дам, имя которой произнесъ лакей, и которая взойдя сперва смрила Силлу холоднымъ взглядомъ и потомъ съ улыбкой обернулась здороваться съ хозяйкою.

— Какое безобразіе, не правда-ли?— вымолвила донна Джулія.

Представивъ Силлу, она продолжала:

— Ужасъ какое безобразіе, моя милая!

— Да я знала это уже раньше. Видла ты Миреллину?— Она собиралась пріхать. Какъ-же ты знала это раньше?

Лакей снова появился съ докладомъ. Взошло нсколько дамъ и мужчинъ. Блыя плечи, собранныя въ этой зал, отдланной голубымъ атласомъ, подъ матовымъ свтомъ лампъ казались упавшими сверху лепестками гигантской магноліи. Черные фраки старались проникнуть въ эту группу, ища улыбки или пожатія руки Джуліи. Силла встрчалъ этихъ лицъ въ другихъ домахъ, когда онъ посщалъ общество больше чмъ теперь. Дамы, молодыя и красивыя, вс почти имли въ прошломъ или въ настоящемъ какую-нибудь интрижку, о которой молва знала на столько, чтобы позволить всякому видть въ ихъ глазахъ общанія и страсть, чего, быть можетъ, тамъ и не было вовсе. Трое или четверо молодыхъ людей, изъ числа находившихся тутъ, считались счастливыми избранниками столькихъ-же присутствующихъ дамъ. Никто не могъ-бы однако догадаться объ этомъ по ихъ взаимному обращенію, если не считать быстрыхъ взглядовъ ревности, порою посылаемыхъ изъ одного конца комнаты въ другой. Наимене осторожною была одна черезъ-чуръ элегантная дама, близкая къ сорокалтнему возрасту, декольтированная до половины спины. Она пріхала позже другихъ, одна, минутою раньше своего любовника, молоденькаго артиллерійскаго офицера, когда этотъ несчастный говорилъ съ какой-нибудь дамою, ревнивица уничтожала его своимъ взглядомъ.

Въ комнат было жарко, не смотря на то, что были раскрыты настежь двери, ведущія въ дв другія залы. Изъ нихъ доносились волны раздушенной теплой живой красоты, доходившія до мозга Силлы. Посл долгихъ мсяцевъ уединенной и рабочей жизни он возбуждали его, указывали ему на единственное счастье, которое можетъ достаться на долю людей, счастье хотя-бы мимолетное, хотя-бы и указанное злымъ геніемъ: быть любимымъ одною изъ этихъ надменныхъ женщинъ, съ приправою всего, что можетъ дать изящество и вмст сознаніе грха.

— Однако Миреллины не видно — замтилъ кто-то.

Уже въ третій разъ упоминалось это имя, но дама, пріхавшая послднею, не слышала его.

— Какое безобразіе, не правда-ли, Лаура?— сказала ей хозяйка дома.

— Что, милая?..— отвтила донна Лаура, занятая другимъ.— Ты говоришь о Жибойе?

— Очень нужно заниматься ею, — сказала хохоча Джулія.— Я говорю не о комедіи.

— Лаура не могла видть, — замтила одна изъ дамъ.

— Ахъ, да, твоя ложа помщается надъ ея ложею.

— Теперь понимаю!— воскликнула донна Лаура.— Еще бы не безобразіе! Мн разсказывалъ мой мужъ. Я видла, что вс смотрятъ туда и ничего не понимала: мн виднъ былъ только клокъ рыжихъ волосъ дона Пиппо и голая рука съ другой стороны, больше ничего.

— Что касается меня,— замтила другая дама, сперва потихоньку ударившая веромъ своего сосда, прошептавшаго ей что-то на ухо,— я нахожу, что Миреллина напрасно ухала.

Послдовалъ оживленный разговоръ. Кто осуждалъ, кто извинялъ эту Миреллину, ухавшую изъ театра потому, что любовникъ ея появился тамъ съ какою-то авантюристкою. Въ разговор, однако, избгались очень ясныя выраженія относительно дамы, прикрывались слова, чтобы ненарокомъ не обидть кого-нибудь изъ присутствующихъ, имвшихъ за собою подобныя-же интриги.

— Это былъ капризъ Пиппо,— замтилъ одинъ изъ молодыхъ людей.— Она вдь столько прощала своему мужу, стало быть!..

Наступило небольшое молчаніе, какъ бываетъ всегда, когда кто-нибудь говоритъ вещи неудобныя.

— А она, откуда явилась она?

Нсколько голосовъ отвтили разомъ, такъ какъ въ отвтахъ на этотъ вопросъ не было надобности стсняться. Она — русская, нтъ — англичанка, американка. Каждый изъ мужчинъ считалъ свои свднія боле точными. Ея имя Саша Фейгинъ, выдуманное имя, она пріхала въ Миланъ учиться пнію, жила въ Htel de la ville и тратила очень много: въ этомъ были согласны вс. Донъ Пиппо влюбился. Какъ-бы не такъ! Кое-кто говорилъ о какихъ-то притягательныхъ вещахъ, таинственно улыбаясь. Дамы приняли серьезный видъ, бросая другъ на друга лукавые взгляды.

Лакей провозгласилъ имя г-жи Мирелли.

Точно ледяной порывъ втра охватилъ всхъ. Джулія, приготовлявшая чай, вся красная бросилась на встрчу донн Мин Мирелли, маленькой, хорошенькой, полной, черноглазой и блдной дам.

— О, милая, дорогая!— воскликнула она.— Я уже не надялась видть тебя.

— Мой мужъ прислалъ за мною въ театръ изъ-за нездоровья Макса. Ты знаешь какой у меня мужъ! Максъ слегка покашливаетъ, совершенный вздоръ, между тмъ я страшно встревожилась! Добрый вечеръ, Лаура. Я пріхала отдыхать къ теб. Здравствуй, Эмилія. Хорошо я сдлала? Добрый вечеръ, здравствуйте.

Лица всхъ приняли обычное выраженіе, вс толпились около донны Мины, желая поздороваться съ нею. Джулія вернулась къ чайному столу.— Мужчины и дамы оставались стоя, болтая о сотн вещей, о пьес, о наслдномъ принц, бывшемъ въ театр, о мамзель Деклэ, относительно которой дамы длали разныя критическія замчанія. Мужчины изъ вжливости соглашались, хотя въ глубин души были вс безъ ума отъ Деклэ. Силла, слыхавшій ее только одинъ разъ, выступилъ на ея защиту, заговорилъ объ ея магнетическомъ взгляд, объ ея улыбк, ея чарующемъ голос, объ ея нжномъ и глубокомъ je t’aime, которое заставляло думать объ Изольд въ поэм Маріи Стюартъ. Его рчь была не очень умстна по своему жару въ этомъ обществ, многіе улыбались, но кое-кто изъ дамъ одобрилъ про себя молодого человка, разсуждавшаго съ такимъ огнемъ о граціи и красот. Его укололи нсколькими легкими эпиграммами, усиленно холодною насмшливостью, но потомъ не одна изъ нихъ неожиданно обращалась къ нему, чтобы спросить его объ его вкусахъ и узнать его мннія. Одна сентиментальная и некрасивая графиня, обожательница Гейне и Шумана, усадила его рядомъ съ собою, чтобы признаться по секрету, что вполн раздляетъ его мнніе, что боле чмъ кому на свт она завидовала именно Деклэ, что вс эти господа ничего не понимали. Она пожелала узнать, на сколько ихъ мннія сходились въ другихъ вещахъ, пригласила его на свои понедльники и кончила тмъ, что протянула ему съ улыбкою свою пустую чашку.

— Посмотрите на Антоньетту,— шепнула одна дама донн Мин.— Теперь она начинаетъ говорить о дружб. Вы не врите?

— Кто онъ такой?— спросила донна Мина разсянно.

— Нкто Силла, племянникъ бумагопрядильныхъ фабрикантовъ, кажется, сочиняетъ запрещенныя книги.

Джулія шепнула два слова на ухо одному изъ молодыхъ людей, въ свою очередь передавшему пароль вполголоса кое кому изъ общества и затмъ подвинувшемуся, улыбаясь, къ маэстро Фаччіо, пившему въ сторонк свой чай: онъ, казалось, просилъ о чемъ-то, а маэстро отказывался. Нсколько лицъ присоединились къ нему съ такою-же просьбою, донна Джулія, не трогаясь съ мста, послала ему одну изъ своихъ улыбокъ. Тогда маэстро сдался и двинулся среди подавленныхъ — браво, браво — въ другую залу, гд находилось фортепьяно, жалобно повторяя:

— Право… не знаю…

Джулія опять шепнула на ухо два словечка своему агенту и, проходя мимо Силлы, быстро и не глядя на него бросила:

— Останьтесь здсь со мною.

Вс двинулись въ слдующую залу.

— Что-же сыграть вамъ?— спрашивалъ маэстро, усвшись за великолпнаго Эрара, опустивши руки на колни и разсматривая свчи.

— Сыграйте Frilhlingsnacht,— робко проговорила графиня Антоньетта, сама отличная піанистка.

— О, это слишкомъ коротко,— сказалъ секретный агентъ донны Джуліи,— нтъ, сыграйте настоящую концертную пьесу.

Джулія бросилась въ кресло, гд ее не могли видть изъ другой залы… и постучала веромъ по сосдней табуретк. Силла повиновался.

— Есть одна барышня, — начала она,— очень интересующаяся вами…

— Мною?

— Вами. Не скромничайте, я не люблю скромныхъ мужчинъ. Вами, конечно. Очень красивая, изящная, остроумная, словомъ, большая моя пріятельница, кланяйтесь-же. Она прочла ваше ‘Сновидніе’, которое ей, повидимому, очень понравилось, также какъ и мн.

Силла снова поклонился.

— Какъ-же зовутъ эту барышню?— спросилъ онъ улыбаясь.

— О, это уже слишкомъ поспшно!— съ звонкимъ смхомъ отвтила донна Джулія.— Ея имя — секретъ. И она васъ вовсе не знаетъ. Она знаетъ только ваше имя, которое я сообщила ей посл того, какъ мы познакомились съ вами, благодаря нашему берлинскому другу и отчасти случаю… (тутъ донна Джулія заставила блестть свои кольца, сдлавъ граціозный жестъ рукою). Надо признаться, что ваше имя ей пришлось по сердцу, потому что возбудило въ ней большое любопытство и интересъ, она хотла знать вашу жизнь, привычки, знакомыхъ, разныя мелкія вещи, которыя цнны для насъ, женщинъ. Я ей общала всевозможныя свднія, надясь, что вы будете заглядывать ко мн зимою, но вы вели себя какъ отшельникъ. Теперь вы должны бывать чаще, чтобы я могла васъ изучить получше…

Донва Джулія имла репутацію отъявленной кокетки, но вмст съ тмъ ее считали бабочкой, сдланной изъ аміанта, такое опредленіе далъ ей мужъ, можетъ быть объяснявшій тмъ свою беззаботную доврчивость по отношенію къ жен. Силла зналъ это. Ему пришла въ голову мысль, что барышня, о которой шла рчь, въ дйствительности была поэтическимъ вымысломъ, но онъ не былъ на столько самоувренъ, чтобы ршительно ухватиться за эту мысль.

— Не премину,— отвтилъ онъ,— только не ради какой-то туманной неопредленной величины…

— Нтъ, нтъ, — прервала его она, — безъ комплиментовъ: я ихъ и такъ слышу черезъ-чуръ много! Скажите лучше, что вы станете бывать ради этой неопредленной величины и немножко ради меня, — или ради моей кузины Антоньетты?— прибавила она лукаво.— Вы давно знакомы съ нею?

— Я видлъ ее разъ въ дом у В…

— А, вы бываете у В.? Незнакомку, о которой я говорю, не ищите между моими здшними пріятельницами, она живетъ не въ Милан.

— Не въ Милан?— воскликнулъ Силла, вздрогнувъ.

— Нтъ, не въ Милан,— повторила она спокойно, — она помщается совсмъ въ романтическихъ рамкахъ. Представьте себ озеро затерянное въ горахъ, старый угрюмый замокъ на берегу, хозяина замка еще боле угрюмаго, ну, словомъ, чистая Шотландія. Я не была тамъ, но такою представляю себ всю картину. Тамъ должны быть огромные кипарисы. А уединеніе?! Озеро вполн невозможное: никакихъ другихъ виллъ на его берегахъ кром этой. Если бы озеро не длало немножко causerie, когда бываетъ втрено, то тамъ царило-бы постоянное молчаніе. У моей пріятельницы есть лодка и она плаваетъ въ ней одна, даже ночью, какъ нимфа лсовъ. Знаете, — великолпное мсто, чтобы прожить тамъ дв недли въ пріятномъ обществ, dormant peu, rvant beaucoup, читая какую-нибудь старинную спокойную книгу, ботанизируя по горамъ, занимаясь по вечерамъ музыкою, только не такою! Бдная ‘Сомнамбула’! Во что ее превратилъ этотъ Тальбертъ! Но моя подруга заперта тамъ одна, съ тираномъ дядею…

Джулія вскочила, прервавши разговоръ и поспшно вышла въ другую комнату, гд маэстро, раскраснвшись, съ волосами спадывающими на лобъ, кончалъ пьесу. Она стала апплодировать ему.

Графиня Антоньетта искала Силлу глазами. Онъ вышелъ черезъ нсколько минутъ, блдный, съ блуждающимъ взглядомъ и принялся разсматривать статую баядерки, стоявшую въ зал.

— Какъ вы находите эту музыку?— нжно проговорила Антоньетта.

Онъ круто повернулся, захваченный врасплохъ и думая, что его спрашиваютъ о стату, отвчалъ на удачу:

— Превосходною!

— И вы также?! Нтъ, она ужасна! Мн надо заняться вашимъ музыкальнымъ образованіемъ.

— Антоньетта!— позвала донна Джулія.— Ты мн проаккомпанируешь Шумана?

— Конечно, милочка. Послушайте теперь настоящую музыку,— сказала Антоньетта вполголоса Силл и направилась къ инструменту среди шумнаго общаго одобренія.

Молодой артиллерійскій офицеръ, небольшого роста, съ блестящимъ взглядомъ, подошелъ пожать руку Силл, котораго зналъ еще съ университетской скамьи.

— Ты здсь?— началъ онъ.— Сядемъ въ уголъ и подождемъ немножко, пока это дурачье ломаетъ себ голову съ своимъ Шуманомъ. Какимъ образомъ я встрчаю тебя здсь? Вотъ уже три мсяца тебя не видно нигд. Кто у тебя здсь?..

— Какъ кто?

— О, Богъ мой! кто твоя ‘matresse’? Ты знаешь мою? Вонъ въ бломъ, съ плечами точно у monte Rosa. Ты знакомъ съ нею? Какая-то баронесса, маркиза, графиня, чортъ ее знаетъ! Я ее скоро перемню: черезъ-чуръ ревнива! Ей наврное за сорокъ, но она еще красива. Чортъ возьми, не правда-ли, что красива? А твоя, не тотъ-ли ракъ, что сидитъ за фортепіано?

— Ты съума сошелъ, молчи — отвтилъ Силла.

— А то можетъ быть вонъ та… та… какъ ее? впрочемъ, все равно, я не помню именъ, ну, словомъ, та брюнетка въ розовомъ? Ахъ нтъ, та вдь любовница Б… Да ужъ не хозяйка-ли дома, плутъ ты эдакій?

— Да нтъ-же, молчи.

— Молодецъ, я хочу за ней поволочиться. Toujours de Taudace! Ну, знаешь, это невозможно, что у тебя нтъ тутъ подруги! Что-же здсь и длать, если не волочиться? Посмотри какой цвтникъ красивыхъ женщинъ! Держу пари, что тломъ он могутъ поспорить съ этой баядеркою, моя-то ужъ наврняка, да он и лучше: по крайней мр — горячій мраморъ! Посмотри-ка на брюнетку, какіе глазенапы она запускаетъ своему пріятелю!..

— Не мшай мн слушать — отрзалъ Силла и отошелъ въ противоположный уголъ залы.

Донна Джулія пла романсъ Шумана ‘Во сн я горько плакалъ’. Казалось въ самомъ дл, что эта музыка передавала какой-то печальный сонъ, Силл казалось, что она говорила ему: ‘плачь, твой сонъ окончился’. Ему казалось, что онъ видитъ другой, еще боле тяжелый сонъ: пріятельница Джуліи была Марина! Такъ она, стало быть, много думала о немъ! А тотъ взглядъ, что онъ подмтилъ при блеск молній! Мржетъ быть она любила его? И онъ узнаетъ объ этомъ теперь, когда она вышла замужъ и находится Богъ знаетъ гд! Какая насмшка, судьбы! Нтъ, другіе счастливе его, этотъ офицеръ, напримръ! У него, по крайней мр, есть любовь, страсть, волненія, которыми дышетъ эта музыка…

Взрывъ аплодисментовъ прервалъ его размышленія. Онъ подошелъ къ фортепіано словно въ лихорадк.

— И такъ?— спросила его донна Антоньетта, натягивая перчатки.— Вы плакали?

— Нтъ, потому что вообще я не плачу, но мн снилось, что я плачу.

— Malheur qui n’est pas mu,— вымолвила она.— Въ понедльникъ мы вамъ сыграемъ что-нибудь хорошее.

И пошла проститься съ Джуліею, подавая сигналъ къ разъзду. Поцлуи, улыбки, ласкательныя слова, благодарности. Силла однимъ изъ послднихъ подошелъ пожать руку хозяйк.

— Подождите — сказала она.— Я васъ арестую еще на дв минуты.

И продолжала прощаться съ другими. Потомъ обратилась къ плннику.— Подумать только,— молвила она,— что я разыгрывала скверную роль ради васъ еще до нашего знакомства! Не разспрашивайте меня, я не хочу быть болтливою. Скажите, Силла, васъ не зажгли мои сегодняшнія разоблаченія? Я вамъ добавлю еще одно. Зимою барышня хотла получить вашъ портретъ, но я сказала: нтъ, милочка, это уже слишкомъ скоро. Если же и въ васъ загорлся огонь, я потушу его: вчера она должна была выйти замужъ и она счастлива. Принесите вашъ портретъ мн. Я всегда дома по пятницамъ, запомните хорошенько, между четырьмя и шестью.

— Но…

— Не надобно ‘но’, не заставляйте меня сердиться. До пятницы!

Онъ сошелъ съ лстницы. У подъзда лошади нетерпливо стучали копытами, лакеи вызывали экипажи. Силла проскочилъ среди этой сумятицы и пошелъ одинъ. Онъ хотлъ уже открыть дверь своего дома, когда къ нему подошелъ телеграфный разсыльный.

— Не знаете-ли — началъ онъ — не живетъ-ли здсь господинъ. Коррадо Силла?

— Это я.

— Спшная телеграмма. Угодно карандашъ?

Силла росписался при свт сосдняго фонаря, затмъ раскрылъ, телеграмму и прочелъ:

‘Графъ Чезаре очень боленъ, желаетъ, чтобы вы пріхали въ замокъ. М. Маломбра тоже проситъ васъ объ этомъ. Завтра въ 10 часовъ утра экипажъ ждетъ васъ на станціи.

Цецилія’.

Онъ выхалъ утромъ.

ГЛАВА II.

На станцію *** Силла прибылъ въ половин одиннадцатаго. Утро было теплое и втреное. На двор станціи находился вмст со своей кобылкой парень, отвозившій его въ прошлый разъ.

— Эва!— сказалъ онъ, увидя Силлу — никакъ тотъ самый баринъ? Въ замокъ, не такъ-ли, сударь?

— Ты пріхалъ за мной?

— Вотъ это именно я и хотлъ бы знать! Утромъ вчера мн нужно было хать съ багажемъ молодыхъ изъ замка. Прізжаю за нимъ. Назадъ! Не угодно-ли убираться?! Не дутъ больше! Вчера вечеромъ я преспокойно спалъ,— только я не былъ пьянъ: на меня лишь вода нагоняетъ сонъ, вдругъ стучатъ изо-всхъ силъ въ двери. Жена (она все еще у меня, чортъ бы ее побралъ) идетъ отпирать, оказывается — Рико, сынъ садовника изъ замка, съ приказаніемъ быть сегодня утромъ съ кобылой на станціи, такъ что…

— Довольно, хорошо. А какъ здоровье графа?

— Хорошо!

— Какъ! Разв онъ не боленъ?

— Я его видлъ третьяго дня. Онъ немного постарлъ, подурнлъ, сгорбился, гд тамъ знать? Но все же былъ здоровъ, если только не усплъ заболть вчера.

— Что-жъ теб сказали вчера въ замк, когда ты былъ тамъ за багажемъ.

— Ровно ничего. Садовникъ стоялъ у ршетки и когда увидлъ меня издали, принялся махать мн руками и ногами, чтобы я убирался, а нему въ отвтъ тоже — на вотъ теб!— затмъ повернулъ лошадь и похалъ въ Лекко, вечеромъ вернулся поздно домой и тотчасъ же легъ спать.

Между тмъ шарабанъ тронулся. Парень не могъ долго молчать.

— А намедни вечеромъ, — сказалъ онъ, — весело было въ замк.

— Почему?

— Донна Марина выходила утромъ замужъ, вы не нали этого? Внчаться то имъ впрочемъ нужно было раньше, еще наканун вечеромъ, а потомъ, кто ихъ знаетъ? перемнили! Словомъ, вчера вечеромъ у нихъ была сущая чертовщина.— Парень продолжалъ безустанно описывать иллюминаціи, фейерверкъ, музыку, но Силла его не слушалъ.

Стало быть, она была уже замужемъ когда посылала ему телеграмму, подписываясь этимъ именемъ! Но имя ‘Цецилія’ дышало жизнью, страстью! Оно, казалось, говорило: приди, я тебя люблю! И это черезъ день посл свадьбы! А графъ? былъ ли онъ въ самомъ дл боленъ или нтъ? И если здоровъ, то почему новобрачные не ухали? Силла терялся въ догадкахъ, вздрагивалъ, когда ему представлялись во всхъ деталяхъ замокъ, садъ, озеро, которые онъ увидитъ черезъ какіе-нибудь два, полтора часа. Онъ испытывалъ нервное ощущеніе, думалъ о томъ кого увидитъ раньше всхъ, что услышитъ, какъ будетъ говорить съ ней. А если съ графомъ ничего не случилось? Если все это обманъ?

При каждомъ поворот дороги эти мысли волновали его все боле и боле. Иногда онъ освобождался отъ нихъ, ршаясь смло идти туда, куда поведетъ его скрытая сила обстоятельствъ и его страстей, свободныхъ теперь,— да свободныхъ посл такой безплодной борьбы, которая не привела его ни къ Богу, ни къ людямъ. Дорога, клубившаяся облаками пыли, оставляемой шарабаномъ, казалась ему потокомъ, которымъ ему надо слдовать и въ радостяхъ и въ гор до бездны, находящейся въ ея конц и тмъ страстне желаемой чмъ глубже эта бездна.

— Скажите-ка, сударь, — проговорилъ парень, — правда ли что у мужа много денегъ?

— Не знаю.

— А вы съ нимъ незнакомы?

— Нтъ.

— Такъ!.. Я его видлъ раза два, но все же, не смотря на мою необразованность, онъ показался такимъ… Что за сумасшествіе! двушка такая красавица и вдругъ!.. Значитъ, денегъ у него порядочно! А я вотъ рожденъ бднякомъ! Намъ всегда общаютъ тотъ свтъ, да я чертовски боюсь, что тамъ будетъ еще хуже, чмъ здсь! Если въ раю никого не найдешь кром поповъ, старухъ, грудныхъ ребятъ и оборванцевъ, тогда, дорогой баринъ, тамъ совсмъ не мое мсто. Эй!

Онъ яростно хлестнулъ лошадь, въхавшую въ это время въ мстечко, послднее передъ замкомъ. Становилось жарко. Лошадь остановилась передъ трактирчикомъ, и хозяинъ ея крикнулъ, чтобы ему подали обычную ‘чернильницу съ чернилами’!

— Ну, что-жь — промолвила трактирщица, принеся требуемое,— умеръ!

— Кто умеръ?

— Да графъ, господинъ изъ замка?

— Кто это вамъ сказалъ? воскликнулъ Силла, поблднвъ.

— Мужъ горбатой Кеккины, прошедшій здсь минутъ пять назадъ, не боле, разв вы его не встртили?

— демъ скорй! сказалъ Силла.

— Подемте, пожалуй, — отвчалъ парень, отдавая стаканъ трактирщиц, — только если онъ отправился раньше чмъ слдуетъ, я не стану спшить за нимъ.

— Скоре же, теб говорятъ!

Парень пожалъ плечами и хлопнулъ бичемъ кобылу.

— Умеръ,— промолвилъ про себя Силла,— А я вовсе и не думалъ о немъ!— Горько упрекалъ онъ себя за эту эгоистическую забывчивость, его сердце наполнилось грустною нжностью къ другу его матери, къ суровому старику, открывшему ему свои объятія во имя ея памяти. Онъ обидлъ его своимъ бгствомъ изъ замка, графъ писалъ ему это тогда же въ Миланъ. Въ то время онъ не чувствовалъ упрековъ совсти, такъ какъ ему казалось, что онъ поступилъ безупречно, теперь ему было горько, что графъ сошелъ въ могилу съ чувствомъ неудовольствія на него. Умеръ! Еще полчаса и онъ увидитъ замокъ, мрачный, торжественный, холодный и молчаливый, окруженный суровыми горами, какъ человкъ, у котораго смерть похитила дорогое лицо и который, застывши отъ горя, сидитъ между молчащими друзьями! Собственныя неудачи, казавшіяся ему еще недавно невыносимыми, теперь страннымъ образомъ смягчились посл этой всти. Точно внезапно открылась передъ нимъ потайная дверь, въ темнот которой ничего не видно, но откуда ветъ холодный и вмст спокойный воздухъ. Счастье, страданіе, любовь, сколько времени они продолжаются! Когда они кончаются! И въ особенности, что отъ нихъ остается!

Сердце его шибко билось, когда шарабанъ сталъ съзжать съ холма къ озеру, сверкавшему въ глубин долины между листвой каштановъ. У дороги, идущей къ замку, стоялъ Рико съ серьезнымъ видомъ и съ шапкою въ рук.

— Ну, что? спросилъ его Силла.

— Все по прежнему, отвчалъ мальчикъ.

— Стало быть, онъ живъ!

— Да, сударь, да. Тамъ у насъ теперь доктора.

— Какіе доктора?

— Нашъ докторъ, потомъ другой, новый и еще отецъ Този, онъ пріхалъ утромъ изъ Лекко. Позвольте, вамъ тутъ есть записка отъ госпожи донны Марины. Только вы никому не должны говорить, что вы меня видли, какъ и я не долженъ говорить, что встртилъ васъ.

Силла взялъ записку, на которой не было адреса. Онъ не могъ ее открыть: такъ дрожали у него руки. Наконецъ, распечаталъ и прочелъ: ‘Ни слова о телеграмм’. Почему ни слова?— подумалъ Силла, зачмъ эта таинственность?

Спрятавъ записку, онъ спросилъ у Рико о болзни графа. Графъ уже нсколько дней чувствовалъ себя нехорошо, третьяго дня утромъ его нашли въ обморок на полу съ искаженнымъ лицомъ между кроватью и дверью. Когда сбжалась прислуга, удалось привести его нсколько въ себя, но Джіованна утверждаетъ, что онъ лишился слова и разсудка.

Это сообщеніе поразило Силлу: если графъ не можетъ говорить и не понимаетъ, тогда какъ объяснить телеграмму Цециліи? Можетъ быть она послана въ одинъ изъ проблесковъ его сознанія? Если же телеграмма была фальшивой, понятною становилась и записка.

— Кто теперь находится въ замк?

— Господинъ женихъ, его матушка, госпожа Катте, какой-то старикъ изъ Венеціи, бывшій свидтелемъ на свадьб, и еще одинъ господинъ, который былъ тутъ при васъ.

— Ферьери?

— Нтъ сударь.

— Финотти?

— Нтъ.

— Вецца?..

— Вецца, именно, сударь, онъ былъ другимъ свидтелемъ.

Калитка сада была отперта. Рико бросился въ кусты и исчезъ. Силла пошелъ по лстниц. Вотъ кипарисы, черная крыша замка, вотъ спокойный голосъ фонтана. Ровно журчитъ онъ среди полуденной тишины: знаю, знаю, я всегда зналъ, ты снова здсь, знаю твою исторію, твою и ея судьбу и судьбу человка, лежащаго въ темной комнат и осненнаго крыломъ смерти. Знаю, знаю. Знаю, какая тайна лежитъ на сердц у того, кто не можетъ боле говорить, и у женщины, одиноко трепещущей, прислонившись пылающимъ лбомъ къ холодному дереву, къ слоновой кости стариннаго бюро. Все это не нарушаетъ моего покоя. Иди, иди, спускайся, прибавь звукъ твоихъ словъ къ къ словамъ другихъ, спши прибавить къ страстямъ другихъ твои пробудившіяся страсти прежде чмъ он пройдутъ и исчезнутъ. Все это похоже на мою судьбу. Знаю, знаю, знаю!..

Спустившись на послднюю площадку, онъ увидлъ Джіованну, проходившую на ципочкахъ по галере. Она безнадежно махнула рукой на чей-то вопросъ и прошла дале.

Во двор и въ сняхъ никого не было. Поднимаясь по лстниц, Силла услышалъ чьи-то шаги надъ собой и въ перемежку громкій мужской голосъ. Одинъ изъ лакеевъ, бжавшій мимо него, съ удивленіемъ поклонился ему и потомъ проводилъ до дверей залы, откуда слышался громкій голосъ. Силла, предполагая найти тамъ Марину, вошелъ, но Марины не было. Тамъ сидли графиня Фоска, ея сынъ, командоръ Вецца, какой-то пожилой господинъ въ черномъ и отецъ Този, красивый пятидесятилтній монахъ ордена Братьевъ Милосердія, съ большимъ лбомъ, соколинымъ профилемъ, съ ршительнымъ, нсколько насмшливымъ взглядомъ. Силла зналъ его въ лицо. Монахъ едва удостоилъ взглядомъ входившаго незнакомца и продолжалъ говорить съ командоромъ. Пожилой господинъ вжливо всталъ, графиня Фоска и Непо съ удивленіемъ взглянули другъ на друга, Вецца нахмурилъ на мгновеніе брови и холодно кивнулъ головой. Къ счастью, въ это время вошла Джіованна.

— Ахъ, Боже мой!— воскликнула она,— дорогой господинъ Силла!— и подошла къ нему со слезами на глазахъ.— Какъ вы хорошо сдлали, что пріхали! Это — дло самого Провиднія! Пойдите посмотрть на него. Можно будетъ пойти имъ, отецъ Този?

— Ради Бога, о чемъ вы думаете, Джіованна, — воскликнула графиня.— Его нужно оставить въ поко.

— Оставьте его въ поко, ради Бога, — повторилъ Непо.

Силла обернулся къ монаху, смотрвшему на Джіованну со страннымъ выраженіемъ нжности, затмъ отецъ Този рзко сказалъ Силл:

— Вы знали больного?

— Да.

— Если вамъ доставитъ удовольствіе не узнать его боле и не быть имъ узнаннымъ, ступайте: больному отъ этого пока нтъ вреда. Сведите ихъ, добрая старушка, только не надобно слишкомъ безпокоить Провидніе.— Что ты длаешь?

Послднія слова были обращены къ лакею, поставившему передъ нимъ подносъ, заставленный серебромъ и хрусталемъ.

— За кого ты принимаешь меня? Принеси мн хлба и стаканъ вина.

— Мн кажется неблагоразумнымъ этотъ визитъ,— настаивалъ Непо, видя, что Джіованна выходитъ съ Силлой.

— Еслибы здсь было неблагоразуміе, я не допустилъ-бы его,— отвтилъ монахъ. Я готовъ поцловать эту старушку, — обратился онъ къ Вецца,— съ ея чепчикомъ и съ ея горестнымъ лицомъ: это сама красота!

Графиня раскрыла широко глаза.

— Какой странный человкъ!— замтила она вполголоса пожилому господину, въ то время какъ монахъ съ аппетитомъ принялся за свою скромную ду.

— Слдовало-бы посмяться, если бы только теперь было позволительно смяться. Вы не узжаете сейчасъ, отче?

— Не знаю, — сухо отвчалъ монахъ.

— Я спрашиваю потому, что говорили, будто вы собираетесь узжать.

— Можетъ быть и говорили.

— Но вы не узжаете?

— Не знаю.

— Вотъ такъ ржетъ!— прошептала графиня, разсердившись.

— Сударыня,— сказалъ монахъ торжественно и съ силою,— болзнь графа самая обыкновенная, я вамъ это уже говорилъ. Простая эпиледжія. Больной можетъ выздоровть или умереть, какъ Богу будетъ угодно. Причина болзни темна, и я желалъ-бы знать о ней, чтобы предупредить новый припадокъ, въ случа, если больной выздороветъ.— Но, Богъ мой, отче, причина…

Монахъ уставился на нее своими блестящими глазами.

— Да нечего на меня глядть такими глазами, мой милый,— выпалила графиня, окончательно разсердившись.— Вы, можетъ быть, и знаменитый ученый, но и я также знавала знаменитостей и всегда слышала отъ нихъ, что трудно говорить относительно причинъ болзней.

— А потомъ, дядя все равно не можетъ говорить,— замтилъ Непо.

— Сударыня, — отвчалъ монахъ, не обращая вниманія на слова Непо,— отецъ Този вовсе не знаменитость и сдлалъ два большіе промаха: онъ хотлъ быть докторомъ и монахомъ. Но скажу вамъ, что еслибы онъ сдлался полицейскимъ коммисаромъ, то тогда дйствительно сталъ-бы знаменитостью. Честь имю откланяться!

Онъ дотронулся до своей шапочки, всталъ и вышелъ.

— Прекрасный разговоръ, нечего сказать!— воскликнула графиня.— Онъ мн кажется просто сумасшедшимъ. А тотъ, другой? Какъ онъ попалъ сюда? Ничего не могу понять! Видите-ли,— сказала она, обратившись къ пожилому господину,— это и есть тотъ самый ‘другъ’… Помните, я вамъ говорила о немъ, что опасались… ну, да вы понимаете меня. Славное время выбралъ онъ для своего прізда! Я васъ спрашиваю, прилично-ли было это,й болтунь, Джіованн, вести его тотчасъ-же въ комнату больного? Ради Бога, Зорци, не узжайте, не покидайте меня. Это вдь не продолжится долго.

— Какъ же мн быть, сударыня?— отвчалъ пожилой господинъ., складывая руки.— Черезъ два дня меня ждутъ въ Венецію.

— Тише!— воскликнулъ Непо, приложивъ ухо къ двери, черезъ которую вышелъ монахъ.

Господинъ, котораго графиня назвала Зорци, умолкъ. Графиня глядла на сына, сдерживая дыханіе.

— Ничего, — сказалъ Непо, отходя отъ двери.

— Что такое?— спросила графиня.

— Мн послышалось, что кто-то говоритъ, но я ошибся. Послушайте, любезный адвокатъ, какъ вы понимаете слова этого монаха о полицейскомъ коммиссар? Что онъ хотлъ сказать? Что мы убійцы, что-ли, воры? Этого нельзя такъ оставить.

— О, нтъ, отвчалъ спрошенный, — онъ со странностями, понятно, и ржетъ все, что ему приходитъ въ голову.

— Полицейскій коммисаръ! Прекрасныя рчи!— повторялъ Непо, шагая взадъ и впередъ по комнат и обмахиваясь веромъ.

Дверь тихонько отворилась и оттуда высунулся носъ Катте. Графиня и Непо направились къ ней, адвокатъ двинулся тоже, но изъ уваженія къ матери и сыну остановился нсколько назади, пока т обмнивались потихоньку съ Катте нсколькими словами. Катте ушла, затворивъ дверь, сынъ и мать обернулись съ нахмуреннымъ видомъ къ адвокату, предупредительно спросившему у нихъ:

— Ну, что?

— Ничего, мой милый, — отвчала печально графиня.— Не хочетъ и меня.

— Даже васъ, графиня?

— Нтъ. Боже мой, и на мою долю выпали вс эти исторіи! Понимаете вы тутъ что-нибудь?

— Сказать по совсти, графиня, я не могъ-бы отвчать утвердительно.

— Пора все это кончить, пора! Непо, нужно, чтобы ты съ нею повидался волей или неволей. Нужно теб объясниться, поговорить съ ней, узнать больна она или нтъ, что она думаетъ, чего она хочетъ. Словомъ, ради Бога, разузнай все.

Непо скинулъ пенснэ съ носа.

— Ты ничего не понимаешь,— сказалъ онъ,— Помолчи!— прибавилъ онъ, увидя, что графиня желаетъ говорить, и затмъ продолжалъ своимъ наставительнымъ тономъ:— не будемъ длать глупостей. Не надо настаивать, этимъ мы только-бы лишь раздражили ее. У меня настолько сердца, что я вполн понимаю, милая мама, что слдуетъ въ эти минуты уважать горе преданной племянницы. Она пожелала отложить свадьбу! Пусть будетъ такъ, я вдь не нетерпливый мальчишка, ты это хорошо понимаешь, мама!..

Въ глазахъ адвоката, глядвшаго на графиню, блеснула иронія и состраданіе.

Непо подошелъ къ нему, взялъ за пуговицу сюртука и заговорилъ почти приставивши свой носъ къ его лицу:

— Вы, соединяющій — съ такою честностью такую проницательность и понимающій, до какой точки могутъ идти вмст законные интересы и приличія, вы, конечно, не осудите меня, если я скажу, что представляется намъ въ эту минуту другое важное дло. Я не жаденъ, но… Браво, именно вижу, что вы меня понимаете!— воскликнулъ онъ, отодвигая свой носъ.— Обязательство, чортъ возьми. Молю Бога, дабы онъ сохранилъ для нашей любви дядю еще на многія лта, но если случится несчастіе?!.. Обязательство въ мою пользу должно было быть подписано вчера утромъ. Въ состояніи-ли онъ теперь подписать его? Вотъ поэтому-то слдуетъ наблюдать за нимъ ежечасно. Не слдуетъ оставлять безъ вниманія ни одного проблеска его сознанія!

— Да, но только съ уговоромъ, — замтилъ очень серьезно адвокатъ,— чтобы этотъ проблескъ сознанія былъ ясенъ, очень ясенъ, и чтобы тутъ былъ докторъ, словомъ, чтобы не вышло какой путаницы.

— Во всякомъ случа,— воскликнула графиня,— мой сынъ правъ относительно эпизода съ полицейскимъ коммисаромъ. Это невозможная выходка!

— Еще бы! я поговорю съ господиномъ монахомъ, если вы позволите.

— Да, да, говорите все, что хотите. О, Боже, Зорци, какая куча затрудненій! Просто сама не знаешь, гд находишься, ничего нельзя понять, то выходятъ замужъ, то не выходятъ. Нтъ назначеннаго времени для обда, для спанья! Что за жизнь, о Боже!

— Ступайте, ступайте и вы, Зорци! А я пойду немножко отдохнуть: я всю ночь не сомкнула глазъ. Вы, Зорци, все-таки постарайтесь вывдать что-нибудь у этого господина Силлы.

Силла сейчасъ же не вошелъ въ комнату графа. Онъ попросилъ Джіованну разсказать о событіяхъ послднихъ дней. Бракосочетаніе было назначено вечеромъ двадцать девятаго, донна Марина въ послднюю минуту отложила его до утра тридцатаго. Не смотря на это вечеромъ двадцать девятаго на озер сожгли фейерверкъ и была музыка. Графъ былъ доволенъ и находился въ обычномъ состояніи. Нсколькими днями раньше онъ не совсмъ хорошо себя чувствовалъ, потомъ все прошло, на видъ онъ осунулся, это правда, но ужъ давно, какъ давно!.. Казалось, что по мысли Джіованны графъ сталъ чувствовать себя хуже съ того времени, какъ Силла оставилъ замокъ.

Словомъ, въ этотъ вечеръ не произошло ничего особеннаго. Внчаніе предполагалось въ семь часовъ утра. Въ пять Джіованна вошла за ключами въ комнату графа и нашла его на полу въ обморок, полуживого, со всми признаками апоплексіи, тотчасъ же послали за докторомъ и духовникомъ, докторъ потребовалъ консиліума и посовтовалъ причастить больного, но графъ не владлъ ни словомъ, ни разсудкомъ и духовникъ могъ лишь совершить надъ нимъ обрядъ міропомазанія. Къ несчастью, отца Този не было дома, и онъ явился сюда недавно, лишь нсколькими часами ране Силлы. Въ продолженіи дня состояніе графа ни ухудшилось, ни улучшилось. Вечеромъ докторъ остался доволенъ, найдя у графа признаки жара, который, быть можетъ, увеличится ночью. Она думаетъ, что графу станетъ легче, если онъ узнаетъ Силлу.

— А свадьба?

— Ахъ, Боже мой!— отвчала Джіованна, — ничего не могу знать! Госпожа донна Марина не выходила съ вечера двадцать девятаго изъ своей комнаты. Кажется, что она нездорова, такъ какъ ей вчера приносили на верхъ массу льда, она не хочетъ видть ни жениха, ни графиню. Къ ней входятъ лишь горничная и мальчикъ, знаете, лодочникъ. О, для меня только чтобъ выздоровлъ баринъ, а до остального!.. Пойдемте, пойдемте, какъ онъ былъ бы радъ, если бы могъ васъ узнать.

Въ комнат едва виднлась, какъ темное пятно, голова больного, покоившаяся на подушк, и фигура доктора, сидвшаго у отвореннаго окна. Джіованна подошла съ Силлой къ постели, наклонилась къ этой бдной голов и прошептала какое-то слово. Графъ посмотрлъ на Силлу съ неопредленнымъ взоромъ и, обратившись къ Джіованн, пошевелилъ губами, она наклонилась къ нему и едва разобрала:

— Пить.

Джіованна дала ему пить и затмъ попробовала привлечь его вниманіе на Силлу.

— Довольно!— послышался въ глубин голосъ доктора.

Джіованна опечаленная вышла съ Силлой, въ корридор они встртились съ монахомъ, съ которымъ пошла осматривать домъ. Силла, прислонившись къ ршетк галереи, смотрлъ на озеро, спавшее на солнц. Въ самомъ дл, неужели же прошло столько мсяцевъ? Видъ горъ и спокойная тишина охватывала его снова какъ принадлежащую имъ вещь. Ему казалось, что онъ не узжалъ отсюда, что провелъ во сн длинную зиму въ Милан и свои тяжелыя минуты. Но старые, строгіе камни сейчасъ же напоминали ему о настоящемъ, о безурядиц, являющейся въ дом человка, пораженнаго смертельною болзнью. Являлся ему и ея образъ, который, и держась въ сторон, наполнялъ собою весь домъ. Зачмъ она скрывалась? Ему ежеминутно слышались ея шаги, шорохъ ея платья, онъ ожидалъ появленія ея надменной, фантастической красоты, невольно оборачивался, чтобы посмотрть, не идетъ ли она, прислушивался. Вотъ, вотъ, можетъ быть, она! Нтъ, это другъ Сальнадоровъ, адвокатъ Джоридіо Мировичъ. Онъ освдомился у Силлы, на своемъ полувенеціанскомъ, полуитальянскомъ язык, не видлъ ли онъ монаха? Получивъ отвтъ, что отецъ Този осматриваетъ замокъ, Мировичъ замтилъ:— однако странный языкъ у этого монаха!— и завелъ бесду съ Силлою. Онъ старался вывдать, какимъ образомъ тотъ узналъ о болзни графа. Силла отвтилъ, что объ этомъ говорятъ повсюду въ окрестностяхъ, и даже являлись еще боле тревожные слухи. Онъ не сказалъ однако обстоятельно ни отъ кого именно онъ получилъ эти извстія, ни откуда выхалъ утромъ, хотя про себя и не сомнвался, что его тайну легко можно было узнать отъ извощика. Адвокатъ, которому были противны косвенные допросы, скоро оставилъ эту тему. Онъ высказалъ свое глубокое отвращеніе къ этой суровой мстности, къ этимъ высокимъ горамъ, прямымъ, какъ стны, къ этому меланхолическому дому. Онъ, какъ и его старая пріятельница, съ нетерпніемъ ожидалъ возможности ухать въ Венецію. Наконецъ, возвратился монахъ, и Силла сошелъ въ садъ, Проходя мимо воротъ, ведущихъ къ пристани, онъ поглядлъ на лодки, на дверь, ведущую къ правому крылу замка. Всюду молчаніе и пустота. Пройдя ршетку и сдлавши нсколько шаговъ по дорог, онъ обернулся: ея окна наверху были затворены, солнечные лучи ударяли въ ставни, въ срую стну, сверкали на блестящихъ магноліяхъ верхняго сада, не было признака живого существа. Силла прогуливался долго, бродя по самымъ уединеннымъ тропинкамъ, и возвратился тмъ же путемъ въ замокъ. Окна все еще были затворены, хотя солнечные лучи теперь отражались уже на крыш дома. Силла вошелъ въ домъ съ предчувствіемъ, что увидитъ Марину ночью, если ему уже не удалось видть ее днемъ.

ГЛАВА III.

Обдъ прошелъ натянуто. Отецъ Този вышелъ изъ-за стола сейчасъ-же посл супа, пошелъ къ графу и уже боле не возвращался, графиня и Непо ли молча, командору Вецца сильно хотлось болтать, такъ какъ онъ опасался, что подобное меланхолическое молчаніе испортитъ ему пищевареніе. Онъ выбралъ собесдникомъ адвоката Мировича и завелъ съ нимъ бесду о Венеціи, о своихъ тамошнихъ друзьяхъ, о замороженномъ кофе, о венеціанскомъ институт и гондолахъ, приплетая ко всему этому Виргилія и латинскихъ поэтовъ. Адвокатъ, которому эта бесда надодала, отвчалъ коротко, но Вецца не умолкалъ, даже отваживаясь на улыбочки, такъ полезныя при обд. Силла молчалъ по примру Сальнадоровъ. Графиня внимательно осмотрла его какъ только подали супъ, и потомъ оглядывала его всякій разъ, когда лакей подавалъ ему блюдо. Она ршительно не могла переносить этого молчанія и кидала на Непо выразительные взоры, точно означавшіе — я сейчасъ начну говорить, я боле не въ состояніи, — но Непо такъ настойчиво и пристально смотрлъ на нее своими близорукими глазами, что зажималъ этимъ ей ротъ.

Къ концу обда пришла Джіованна и прошептала графин на ухо, что отецъ Този собирается узжать, но до отъзда желалъ-бы поговорить съ членами семейства, какъ было условлено съ господиномъ адвокатомъ.

— Предупредите тогда маркизу,— отвчала графиня.

— Я ей уже сообщала, но она говоритъ, что не можетъ придти.

— Скажите, что мы тогда придемъ къ ней.

— Все равно, — она сказала, что не желаетъ никого видть.

Силла тотчасъ-же всталъ и вышелъ, молча поклонившись.

— Онъ понялъ!— сказалъ Непо.— Не можете-ли вы сказать, Джіованна, какимъ образомъ явился сюда этотъ господчикъ и кто просилъ его остаться здсь?

— Какъ онъ пріхалъ, не знаю. А остаться его просила я, зная какъ было непріятно барину когда онъ ухалъ, и думаю, что графу принесетъ пользу, если онъ его признаетъ. Баринъ мн приказывалъ всегда держать на-готов комнату для господина Силлы.

— Вамъ совсмъ не зачмъ было его удерживать,— возразилъ Непо.— Въ этомъ случа вамъ слдовало спросить приказаній Марины, могу сказать даже — моихъ. Теперь предупредите отца Този, что мы его ждемъ въ комнат графини.— Васъ также я прошу быть съ нами, командоръ Вецца, какъ друга дяди, какъ истиннаго друга, потому что нкоторыхъ другихъ друзей я, конечно, не поставлю рядомъ съ членами семьи.

Командоръ Вецца поклонился, очень довольный, что любопытство его будетъ вполн удовлетворено.

Немного погодя, о. Този вошелъ въ комнату графини, и, коснувшись своей шапочки, слъ, не дожидаясь приглашенія, рядомъ съ канапе, гд безпокойная и смущенная графиня нервозно постукивала по колнамъ своимъ веромъ. Мировичъ въ нкоторомъ затрудненіи, посматривая то на монаха, то на полъ, началъ:

— По смыслу вашихъ словъ, отецъ… довольно неясныхъ… довольно неясныхъ словъ, высказанныхъ въ присутствіи графа, графини и… и въ присутствіи постороннихъ, вы желаете сдлать нкоторыя сообщенія, не правда-ли? относительно болзни графа?

— То есть, какъ желаю?— отвчалъ Този, — совсмъ не желаю: это моя прямая обязанность! Я, господа, всегда зову вещи ихъ именами. Мой долгъ объявить вамъ, что на графа д’Орменго, по моему мннію, было сдлано…— прежде чмъ онъ кончилъ фразу, графиня уронила веръ, Непо поднялся на ноги, остальные двое не шелохнулись, — покушеніе, — продолжалъ медленно монахъ, посл мгновеннаго колебанія и устремивши взоръ на Непо.

— О, Боже, о Боже!— простонала графиня, опрокидываясь въ волненіи на канапе, Непо поднялъ руки, выпустивши восклицаніе презрительнаго недоврія. Адвокатъ пытался успокоить ихъ жестами, показывая руками и головой, чтобы они не пугались и подождали. Непо повиновался, но графиня, повторяя безпрестанно все сильне и сильне, — ‘о Боже!’ наконецъ разразилась слезами.

— Вы могли бы быть поосторожне, отче, — рзко замтилъ Мировичъ, приближаясь къ графин и пытаясь успокоить ее.

— О, Господи!— рыдала графиня, — такія ужасныя слова, и еще посл обда!

— Сударыня, — сказалъ монахъ, — интересы больного требуютъ, чтобы говорилось ясно и точно, а я привыкъ говорить правду и посл обда.

— Объясняйтесь скорй, продолжайте!— воскликнулъ адвокатъ.

— Я-бы это давно сдлалъ, еслибъ эти господа были терпливе… Не хочу сказать, что были пущены въ дло оружіе или ядъ. Всякій мальчикъ знаетъ, что такое апоплексія, въ настоящемъ случа дло идетъ именно объ удар. Но я говорю, что графъ убитъ, такъ какъ убжденъ, что поводомъ его болзни послужило чье-то насиліе.

— Это безтолково!— воскликнулъ Непо.

— Вы сами безтолковы, мой прекрасный господинъ!— возразилъ монахъ, отчеканивая слоги и смотря на него иронически и вмст съ гордымъ видомъ, — вы дйствительно говорите вздоръ. Я страдаю, напримръ, болзнью сердца и меня могутъ убить не вы, но даже люди, близкіе мн, не употребляя ни оружія, ни яда.

— И такъ вы утверждаете…— сказалъ Вецца, чтобъ прервать раздражительный оборотъ, принятый разговоромъ.

— Я говорю, — отвчалъ монахъ, — что съ больнымъ сдлался ударъ отъ страшнаго и неожиданнаго волненія.

— Да какимъ же это образомъ?— спрашивала въ слезахъ графиня,— ради Бога, какъ это могло случиться? Не заставляйте насъ столько времени висть на веревк, не томите насъ, вы хотите уморить насъ понемногу?..

— Прежде чмъ продолжать, — началъ монахъ, — я хотлъ-бы знать, вс-ли члены семьи на лицо?

— Маркиза, моя невста, — замтилъ Непо напыщенно,— нездорова.

— Какъ зовутъ эту маркизу?— спросилъ монахъ.

— Маркиза Круснелли ли Маломбра.

— А ея имя?!

— Маркиза Марина — отвтилъ Непо.

— У нея нтъ еще другихъ именъ?

— Да, Марина Викторія, — разв это нужно?

— Очень нужно, господинъ графъ, очень нужно: я убжденъ, что ночью какая-то Цецилія проникла въ комнату графа и довела его до смертельнаго припадка.

Никто не вымолвилъ слова. Сальнадоры, Вецца смотрли на монаха, разинувъ рты. Мировичъ держалъ глаза опущенными: казалось, онъ зналъ раньше, что скажетъ монахъ. Послдній вышелъ на середину комнаты.

— Вотъ, — сказалъ онъ, указывая влво, — тамъ стоитъ постель, графъ былъ найденъ здсь, съ руками, протянутыми къ выходу. Но есть обстоятельства, которыхъ вы не знаете: дверь корридора, которую графъ всегда запиралъ, ложась спать, оказалась открытою. На его постели найдена Джіованной эта перчатка.

Онъ вынулъ изъ кармана маленькую перчатку. Вецца и Непо схватили ее, подбжали къ окну, чтобы хорошенько разсмотрть ее.

— Господи! Да это не перчатка!— воскликнулъ Непо.— Кто знаетъ, когда она была перчаткой въ пять съ четвертью или въ пять съ половиной, перчаткой двнадцатилтней двочки! Это выцвтшая, заплсневвшая тряпка!

— Хорошо! Но эта тряпка, которая — замтимъ это — не могла принадлежать графу, брошена на его постель. Подсвчникъ графа, стаканъ съ водою, щипцы найдены на полу около двери. Онъ долженъ былъ бросить ихъ въ порыв гнва, отыскивая спички, нечаянно опрокинутыя имъ. Я иду дальше: такъ какъ стаканъ цлъ, то очевидно онъ долженъ былъ удариться во что-то мягкое, что ослабило силу удара и помшало ему разбиться. Что же это могло быть? Очевидно платье, которому принадлежитъ вотъ эта пуговица…

Онъ протянулъ большую пуговицу, покрытую матеріею голубой съ блымъ. Непо узналъ тотчасъ же пуговицу отъ блузы Марины.

— Гмъ, не знаю, чья она, — вымолвилъ онъ, разсматривая ее внимательно.

— Можетъ быть, ваша матушка можетъ сказать намъ что-нибудь о ней?

— О, наврно нтъ! Неправда-ли, мама, что, если бы ты хоть разъ видла пуговицы, подобныя этой, на комъ-нибудь изъ живущихъ въ дом, ты бы узнала ихъ тотчасъ?

Графин страстно хотлось взглянуть на нее и вмст съ тмъ она читала въ глазахъ Непо положительный запретъ. Она не знала, на что ршиться.

— Конечно, — начала она.— Но… если бы мы вдвоемъ?.. вдь я могу взглянуть, неправда-ли?

— Еще-бы!— отвчалъ Непо, упорно глядя на нее, — посмотри, только это безполезно.

Графиня взяла пуговицу, поднялась съ дивана, подошла къ окну, гд молча постояла нсколько времени и, наконецъ, отдала пуговицу обратно, промолвивъ: — не знаю.

Монахъ не пошевельнулся, наблюдая какъ всякій слдъ любопытства исчезалъ съ ея лица, на которомъ однако выраженіе рта говорило: — я ничего не поняла.

— Ничего не знаю, — повторила графиня спокойно.

— Гд же нашли ее?— спросилъ поспшно Непо.

Монахъ продолжалъ молча слдить за графиней, возвращавшейся къ дивану, затмъ повернулся и отвтилъ Непо:

— Въ лвомъ кулак графа. Вы видли кусочекъ матеріи около пуговицы? Ясно, что пуговица была вырвана имъ изъ платья.

— Ну, конечно, — сказалъ адвокатъ.

Вецца бросилъ на него ироническій взглядъ. Онъ подозрвалъ, что пуговицу узнали, и считалъ за лучшее теперь не вмшиваться въ разговоръ Сальнадора съ монахомъ.

— Джіованна,— продолжалъ послдній,— придя первою въ комнату, замтила кое-что, не понявши, однако, въ чемъ дло. Сперва она подумала о ворахъ, потомъ нашла въ сохранности ключи, деньги, бумажникъ: о ворахъ, стало быть, нечего и толковать. Тогда ей представилось, что графъ, почувствовавъ себя дурно, хотлъ позвать кого-нибудь на помощь. Тоже неосновательное предположеніе, потому что,— оставляя въ сторон перчатку, — нельзя понять, почему подсвчникъ и стаканъ были брошены, и ужъ, конечно, непонятно, почему графъ не позвонилъ. Во всякомъ случа Джіованна поняла, хотя и смутно, что тутъ есть какая-то тайна. Чтобъ не возбуждать напрасныхъ подозрній, она ничего не говорила никому, но ршила довриться мн, быть можетъ, изъ уваженія къ моей ряс. Я поступилъ такъ…

Графиня, Непо, Вецца, нетерпливо ожидая продолженія его рчи, едва дышали.

— Сознаніе у больного смутно, тмъ не мене со вчерашняго вечера проявляются кое-какіе проблески его. Я разспросилъ обстоятельно Джіованну, сообразилъ кое-что и, сдлавши свое заключеніе, обратился къ самому больному. Конечно, нельзя было надяться получить отъ него что-либо кром ‘да’ и ‘нтъ’. Я началъ съ вопроса — не былъ ли кто нибудь ночью въ комнат? Больной даже не пробовалъ отвчать ни губами, ни головой. Тогда я спросилъ прямо:— мужчина? Не отвчаетъ. Женщина?— О! глаза его и губы задвигались, какъ-будто хотли что-то сказать. Оставляю его въ поко на добрый часъ. Вмст съ тмъ наступаетъ нкоторое улучшеніе въ сознаніи и рчи. Онъ попросилъ пить у Джіованны. Едва медикъ ушелъ, я опять за свое. Говорю: имя этой женщины? Не отвчаетъ, но минуту спустя, онъ пристально глядитъ на меня и пытается что-то произнести. Я наклонилъ ухо къ его губамъ, мн показалось, что онъ говоритъ: фамилія, думая, что онъ хочетъ видть кого-нибудь изъ васъ, я посовтовалъ ему быть спокойнымъ. Онъ настаиваетъ, я прислушиваюсь: кажется онъ произноситъ другое слово. Я говорю ему — Цецилія? Онъ мгновенно умолкъ, и я-бы хотлъ, чтобъ вы видли, господа, какъ расширились его глаза, выраженіе какого ужаса приняло его лицо! Кто спитъ въ правомъ крыл замка, кром графа?

— Къ чему этотъ вопросъ?— произнесъ Непо.

— Къ тому, что особа, которая помщается въ этой части дома (монахъ возвысилъ голосъ и нахмурилъ брови), тмъ боле если она нездорова, должна была слышать и знать что-нибудь. Совтую вамъ, господа, хорошенько разспросить ее.

— Имю честь объявить вамъ, отче,— сказалъ Непо, вспыхнувъ и говоря точно съ каедры, — что если вы имете намреніе подобными словами возбудить подозрніе, неподходящее и непозволительное на счетъ женщины, которая вскор должна принадлежать мн вполн, то вы жестоко ошибаетесь и вмст оскорбляете тхъ, съ кмъ вы говорите.

— Вы не знаете, милостивый государь, что говорите, — отвтилъ монахъ тихо и сдерживаясь: — я привыкъ съ одинаковымъ хладнокровіемъ искать правду, запуская ножъ въ тло свтской ли дамы или носильщика, для меня неважно, умоляютъ ли меня въ то время или бранятъ. А вы желаете, чтобы я остерегся намекнуть даже издали на то, что можетъ быть правдой, изъ боязни оскорбить какую-нибудь даму, ея родныхъ или друзей, когда я убжденъ, что дло идетъ объ интерес моего больного! Во всякомъ случа, вы теперь знаете факты: помните, если больной придетъ въ себя, то новое волненіе, подобное прошедшему, убьетъ его разомъ. Отецъ Този исполнилъ свой долгъ и удаляется.

Онъ всталъ и посмотрлъ на часы.

— Разумется, — замтилъ адвокатъ, — что вы не промолвите ни одного слова изъ этой исторіи вн стнъ этого дома.

— Это первый совтъ въ такомъ род, который мн приходится слышать, — отвтилъ монахъ,— и я его не принимаю. Добрый вечеръ!

— И что вздумалось доктору позвать этого болтуна!— воскликнулъ Непо.— А если бы я еще зналъ, что онъ опоздаетъ на цлый день, то вызвалъ бы Намьяса изъ Венеціи. Грубый мужикъ! Теперь, чего добраго, и ты заболешь, мама? Теб надо отдохнуть, — продолжалъ онъ съ порывомъ сыновней заботливости.— Идемъ! Да и мн нуженъ глотокъ свжаго воздуха. Адвокатъ, зайдите взглянуть на дядю, потомъ скажете мн, все-ли въ порядк.

Въ десять часовъ вечера все общество находилось въ гостиной, слушая медика, отдававшаго отчетъ о положеніи больного. Положеніе графа улучшилось, въ сознаніи улучшеніе было мене замтно, но можно думать, что оно начнется, и если графъ не совершенно выздороветъ, то, по крайней мр… Докторъ вдругъ остановился, глядя, прищуриваясь черезъ головы слушателей, затмъ почтительно поклонился. Вс обернулись: въ дверяхъ стояла Марина. Графиня и Непо подошли къ ней, другіе посторонились, не говоря ни слова. Непо смотрлъ на свою невсту смущенными глазами.

— Добрый вечеръ!— молвила Марина. И такъ какъ докторъ молчалъ, то она прибавила беззаботно: — прошу васъ, продолжайте.

Она была одта въ темное платье, едва виднлись изящныя очертанія ея фигуры, большіе темные глаза, блдность лица. Она осмотрлась кругомъ, какъ бы ища стула, Непо предложилъ ей ссть на канапе, но она помстилась на кресл, прямо передъ докторомъ.

— По крайней мр, — продолжалъ докторъ нершительно, магнетизируемый упорно на него устремленными глазами, — ноги… отчасти, быть можетъ, руки… будутъ двигаться… И также сознаніе… Я хочу сказать, на сознаніе… очень трудно надяться…

Казалось, что онъ невольно слдовалъ указаніямъ, получаемымъ изъ глазъ Марины. Вецца внимательно наблюдалъ за ея глазами, въ нихъ былъ лихорадочный огонь, выраженіе какого-то напряженнаго желанія, что-то новое, что поразило его.

Взошелъ донъ Иннокентій, пришедшій освдомиться о граф. Въ комнат была ледяная атмосфера. Непо, наклонившись надъ спинкою кресла Марины, спрашивалъ вполголоса о ея здоровьи, жаллъ, что не могъ видть ее оба послднихъ дня. Графиня не ршалась говорить съ нею. Священникъ разспрашивалъ о граф у Мировича. Силла не шевелился: Марина, войдя, бросила на него мимоходомъ взглядъ и какъ бы приковала его къ мсту. Она поднялась.

— Я хотла бы сказать два слова господину Силл, — проговорила она.

Блдный отъ волненія, онъ поклонился. Графиня, Непо и Вецца смущенно смотрли на Марину, ожидая сцены, подобной прошлогодней.

— Только не здсь, — продолжала она.

Вецца и Мировичъ сдлали движеніе, немножко позднее, какъ бы желая уйти. Сальнадоры не тронулись.

— Останьтесь, продолжала Марина, — я хочу немножко пройтись. Вы не сойдете-ли со мной въ садъ, Силла?

— Въ садъ? воскликнула недовольно графиня.— Вдь холодно! Мн кажется…

— Сыро, замтилъ Непо, — лучше бы на балконъ.

— Добрый вечеръ! сказала Марина, — я пройдусь только разъ и уйду къ себ.

Непо пробормоталъ что-то. Марина упорно посмотрла на Силлу, открывавшаго ей двери.

— Добрый вечеръ, повторила она, выходя.

Никто ей не отвчалъ. Она медленно спускалась по темной лстниц, Силла слдовалъ за ней, ему сжимало горло отъ невыразимаго волненія, еще моментъ, и онъ останется съ ней наедин ночью! Около выхода на стульяхъ лежала шаль Марины. Она остановилась, чтобъ онъ одлъ ей плечи, ихъ руки встртились, он были холодны какъ ледъ.

— Холодно! сказала Марина, закутываясь плотно. Самый голосъ ея казался другимъ. Силла дотронулся до ея рукъ, чтобы поправить ей шаль, она вздрогнула, плечи и грудь ея подымались, затмъ прошла по алле нсколько шаговъ, не говоря ни слова и, прислонясь къ баллюстрад, стала смотрть на озеро. Нсколько звздъ сверкало на облачномъ неб между темными горами, заслоняемое послдними озеро казалось еще темне, Силла видлъ только блую фигуру, наклонившуюся надъ баллюстрадой.

— Цецилія! началъ онъ тихо, ставши съ нею рядомъ.

Она протянула Силл руку, не оборачиваясь, и проговорила страстно:

— Да, да, зовите меня всегда такъ и не иначе!

Онъ сжалъ обими руками эту нжную руку, боясь, что будетъ слишкомъ холоденъ, что не найдетъ ни чувствъ, ни выраженія въ эту минуту, прижалъ ее къ губамъ, покрывалъ ее поцлуями.

— Скажите, вы помните? повторила Марина.

— О, Цецилія! отвтилъ онъ.

Онъ повернулъ ей руку, быстро прижалъ ея ладонь къ своимъ глазамъ и заговорилъ трепетно:

— Для меня нтъ свта, не существуетъ теперь ни родныхъ, ни друзей, ни прошлаго, ни будущаго, ничего! У меня на свт одна только вы, возьмите же меня всего!

Онъ прижималъ эту маленькую ладонь къ губамъ, думалъ о своей прошлой жизни, о несправедливости свта, порывъ страсти, овладвая имъ, долженъ былъ проникнуть и въ ея кровь.

— Нтъ, нтъ, говорила она прерывающимся голосомъ, — нтъ, оставьте мою руку!

У обоихъ была лихорадка.

— Когда вы вспомнили? повторила она.

У ней въ голов упорно держалась мысль о Цециліи Варрега, которая во вторичномъ земномъ существованіи, наконецъ, снова нашла своего возлюбленнаго.

— Вчера, отвтилъ онъ, думая, что понимаетъ ея вопросъ, вчера, у госпожи де-Белла. Она мн говорила о васъ. Выхожу оттуда полусумасшедшимъ, мн подаютъ вашу телеграмму. Мн стало все ясно: я почувствовалъ, какъ судьба вела меня сюда. Оставьте мн вашу руку, вы не знаете, какъ я обожаю васъ! Мн кажется, что я умру отъ того, что не могу выразить вамъ силу моей страсти, и все-таки не могу говорить!

Онъ притянулъ къ себ ея неподвижную безсильную руку, ея станъ, всю ея фигуру.

— Завтра, прошептала Марина, сопротивляясь, — завтра вечеромъ посл одиннадцати, на пристани!..

Онъ не слушалъ, покрывалъ ея руку безчисленными поцлуями.

— Пойдемте, молвила она, вдругъ нахмурившись.— Идите сзади меня, не говорите ничего и у двери оставьте меня, я это знала.

Силла повиновался. Сдлавши нсколько шаговъ, они увидли кого-то въ темнот: то была Катте.

— Ахъ, госпожа маркиза, я васъ искала везд! Ея сіятельство дали мн эту шаль для васъ.

Марина прошла молча, не отвчая, даже и не взглянувъ на нее, у дверей сдлала холодный поклонъ Силл и исчезла въ сняхъ. Силла бросился на траву лужайки и долго оставался тамъ, вдыхая сильный тягучій запахъ кипарисовъ и слдя глазами за ихъ высокими черными колоннами, поднимающимися къ звздному небу.

Графиня, запершись съ Непо въ спальн, сердилась, плакала, бранила монаха, говорившаго такія ужасныя вещи, миланскую пріятельницу, давшую ей свднія о Марин, спрашивала, что могло бы быть между Мариной и ея дядей, что она могла сдлать въ ту ночь, заявляла что немедленно хочетъ ухать отсюда, увезти своего Непо, оставить этотъ проклятый домъ, его хозяевъ, деньги и все! Непо молчалъ, насупившись. И только, когда мать слишкомъ поднимала голосъ, онъ длалъ гнвный жестъ. Она сперва сопротивлялась, говорила ему: да что же ты молчишь? Непо раздражался еще боле и тогда бдняжка принималась снова плакать и повторяла: ‘Непо, да вдь она сумасшедшая!’ Она хотла позвать Мировича, посовтоваться съ нимъ, но Непо воспротивился такъ ршительно, что она подумала, что у него уже есть готовый планъ, и спросила, что же онъ хочетъ теперь длать?

— Ждать, отвтилъ онъ,— и ничего не компрометировать.

— Я боюсь, милый, относительно завщанія: вдь ему теперь хуже!

— Подождемъ, повторилъ Непо.

Онъ скинулъ pince-nez, взялъ мать за руки и, смотря ей въ упоръ, промолвилъ потихоньку:

— А если нтъ завщанія?

Графиня тоже посмотрла на него и подумала немного.

— Стало быть все будетъ ея, Марины?

Непо развелъ руками.

— Ну, конечно, воскликнулъ онъ и прибавилъ: тогда мы подумаемъ! Послдовало продолжительное молчаніе.

— У тебя оборвется пуговица, голубчикъ,— замтила нжно графиня.

Непо посмотрлъ на висящую пуговицу и отвчалъ въ томъ же самомъ тон:

— Этотъ Момоло никогда ни за чмъ не смотритъ! Ну я пойду теперь къ графу.

— А вечернее приключеніе? добавила графиня въ то время, когда онъ выходилъ.— Чудесно, нечего сказать!

— О! о немъ я вовсе не думаю! отвчалъ Непо.— Ты вдь слышала отъ Катте, какъ они вернулись домой? Изъ нкоторыхъ словъ Марины я заключилъ, что ужъ, конечно, ни комплиментовъ, ни извиненій она ему не сдлала. Ты увидишь, что завтра утромъ, если только не сегодня вечеромъ, молодчикъ укатитъ снова. Помнишь, какимъ образомъ и по какой причин онъ ухалъ въ другой разъ? Ну, я ухожу.

Въ галере Непо встртилъ Катте, разговаривавшую съ адвокатомъ и Вецца. Катте, увидвъ хозяина, исчезла, адвокатъ съ Веццой длали тысячу предположеній и кончили, какъ и графиня, заключеніемъ, что ничего не понимаютъ.

Непо вернулся, и сообща, что графу гораздо хуже, прошелъ дальше.

— Какія скверныя дла! вздохнулъ адвокатъ.

Въ спальн, гд слабый огонь лампы распространялъ точно какой-то погребальный свтъ, графъ Чезаре уже не видлъ Джіованны, сидвшей около его постели, не отводя отъ него взгляда. Ему казалось напротивъ, что онъ видитъ фигуру своей племянницы и вмст какой-то другой личности, что, однако, вовсе не поражало его. Онъ двигался, говорилъ, смотрлъ на нее. Но вдь это лицо умерло и похоронено уже столько лтъ! Онъ зналъ отлично, что она была похоронена, онъ помнилъ, слышалъ это еще отъ отца. Но гд, гд она похоронена? Какое мучительное забвеніе! И между тмъ въ мозгу должно существовать это мсто, это имя! Онъ чувствовалъ, какъ оно поднимается, поднимается, пока, наконецъ, совершенно ясно не предстало передъ нимъ. Онъ протягиваетъ къ ней правую руку, говоритъ ей, что она лжетъ, что она похоронена на вкъ въ Оледжіо, въ семейномъ ихъ склеп. Но странная фигура все-таки угрожаетъ ему, вызывающе глядитъ на него, бросаетъ ему перчатку: она казалась ему и Мариною и вмст первою женою его отца, графинею Цециліею Варрега. Она говоритъ ему о прошломъ, о мести, которую должна выполнить. Ему кажется, что въ гнв онъ бросается съ постели, но все смшивается въ его сознаніи въ какое-то иное видніе, которое онъ разсматриваетъ съ ужасомъ, трепеща чего-то, какъ будто бы тамъ, за дверями внезапно ему раскрылась страшная сверхчеловческая тайна.

Въ состояніи его наступило неожиданное ухудшеніе: параличъ угрожалъ захватить его легкія.

Никогда замокъ не былъ такъ мраченъ, какъ въ эту ночь, не смотря на огни, горвшіе въ немъ до самой зари!

ГЛАВА IV.

Маленькій домикъ дона Инноченцо былъ также радъ гостямъ какъ и его хозяинъ. Гости эти были Эдифь и ея отецъ. Донъ Инноченцо, въ восторг отъ прізда Штейнегге, показалъ гостямъ свои новыя археологическія находки, познакомилъ съ новымъ жильцомъ, снигиремъ, неумолчно трещавшимъ въ клтк и носившемъ странное имя Вельо, оставшееся за нимъ посл того, какъ одинъ изъ пріятелей хозяина, которому надоло постоянное трещаніе птички, крикнулъ: ‘молчи, Вельо!’ — А я вотъ теперь держу его въ клтк,— прибавлялъ свирпо донъ Инноченцо, разсказывая этотъ анекдотъ. Проходя черезъ кабинетъ, Штейнегге машинально наклонилъ голову къ книг, лежавшей на стол. Донъ Иноченцо бросился какъ мальчикъ къ книг и прижалъ ее къ груди, смясь и покраснвши. Штейнегге, покраснвши въ свою очередь, извинялся.

— Берите, берите ее,— говорилъ донъ Инноченцо, протягивая книгу.

— Ахъ, mein Gott!— воскликнулъ Штейнегге, бросивши взглядъ на книгу, — никогда-бы я этому не поврилъ!

Это была нмецкая грамматика.

Эдифь казалась счастливою среди тишины и зелени, вдали отъ Милана. Она показала отцу букетъ прелестныхъ розъ, поставленный на коммод, и томъ Лессинга — ‘Natan der Weise’. И въ его комнат стояли цвты, а также находилась ‘Исторія тридцатилтней войны’ Шиллера и тоже на нмецкомъ язык.

— Какая любезность и какой сердечный пріемъ!

Они обмнивались своими впечатлніями вполголоса, пока Эдифь раскладывала свои вещи.

Обдъ начался весело. Марта разрывалась на части, приборъ ея стоялъ на стол, но она безпрестанно уходила въ кухню, не смотря на просьбы гостей и замчанія хозяина. Эдифь объявила, что съ завтрашняго же дня, насильно или по доброй вол, она тоже будетъ хозяйничать. Штейнегге предложилъ себя въ качеств помощника повара. Донъ Инноченцо умлъ только заваривать кофе и предложилъ свои услуги по этой части.

— Кстати!— воскликнулъ Штейнегге,— мы еще не спросили, какъ поживаетъ графъ.

— Я былъ въ замк два часа тому назадъ,— отвтилъ донъ Инноченцо, — ему было немножко лучше чмъ вчера вечеромъ.

— Какъ немного лучше? Онъ боленъ?— спросила Эдифь въ удивленіи.

— Разв вы не знаете?— молвилъ священникъ.— Я думалъ, что Марта или кто-нибудь сообщилъ вамъ наши печальныя событія!

— Да что же именно случилось?— крикнулъ Штейнегге.

— Что у насъ сегодня, среда?— отвтилъ донъ Инноченцо.— Такъ вотъ въ ночь на понедльникъ съ графомъ сдлался ударъ.

И донъ Инноченцо, поправляемый Мартой, разсказалъ все, что ему было извстно о болзни графа. Штейнегге и Эдифь были страшно опечалены.

— А молодые?— спросила Эдифь.

— Свадьбы еще не было!— отвтилъ священникъ.

— И женятся они, вроятно, не раньше Страшнаго Суда, — добавила Марта, направляясь снова въ кухню.

— Тамъ есть еще и другая исторія!— замтилъ донъ Инноченцо вполголоса, бросая взглядъ по направленію кухни, куда удалилась Марта.

Затмъ онъ началъ говорить о своихъ ученыхъ друзьяхъ, которые должны были вскор пріхать къ нему, о швейцарскихъ свайныхъ постройкахъ. Эдифь длала критическія замчанія, смущавшія ея отца. Вдругъ онъ прервалъ свою рчь, припомнивши, что долженъ сходить въ замокъ, навстить больнаго.

— Подождите кофе,— замтилъ ему донъ Инноченцо.— Не выйти-ли намъ въ садъ пить его?

Садъ былъ полонъ весеннихъ благоуханій, лучи заходящаго солнца позлащали окна домика. Штейнегге и донъ Инноченцо услись на низенькой оград.

— Марта — добрая женщина,— замтилъ донъ Инноченцо,— но много болтаетъ. Но въ замк есть дйствительно кое-какія исторіи. Между прочимъ туда вернулся Силла.

Штейнегге вскочилъ.

— Не можетъ быть! Я видлъ его въ Милан третьяго дня и онъ мн ничего не говорилъ.

— Однако онъ теперь здсь.

— Вотъ какъ! И все-таки я думаю, что глаза вамъ измнили! Это невозможно! Онъ здсь въ замк?

Онъ началъ быстро ходить взадъ и впередъ. Потомъ вдругъ остановился, ему блеснула мысль:

— Можетъ быть его вызвали по телеграфу?— сказалъ онъ.

— Можетъ быть, но не думаю, потому что я вамъ уже сказалъ, въ какомъ положеніи находится графъ. Маркиза же не выносила его и прежде, а Сальнадоры его не знаютъ, кажется, что его пріздъ въ этотъ моментъ очень не понравился и ей, и Сальнадорамъ.

— Изъ-за наслдства? О, это ложь, это клевета!— воскликнулъ Штейнегге взволнованно.— Я убжденъ, что вы этому не врите! Силла не такой человкъ, какимъ его могутъ считать, клянусь вамъ, что онъ пріхалъ сюда безъ всякихъ разсчетовъ.

Донъ Инноченцо далъ ему знакъ замолчать.

Марта въ дверяхъ старалась не дать Эдифи подноса съ кофе.

— Ты знаешь, — сказалъ ей отецъ по-нмецки, — что Силла здсь?

Она остановилась и помолчала минуту, не выказывая знаковъ удивленія, потомъ спросила спокойно:— гд здсь?

— Въ замк.

Она поставила подносъ на ограду и спросила дона Инноченцо, какой кофе онъ любитъ. Отецъ ея былъ пораженъ такимъ равнодушіемъ. Можетъ быть, она уже знала объ этомъ? Можетъ быть, Силла сказалъ ей еще третьяго дня? Нтъ, Силла ничего не говорилъ ей и она ничего не знала. Она замтила, что онъ могъ быть вызванъ по телеграфу.

— Нтъ, сударыня, телеграфъ не дйствовалъ для этого господина,— сказала позади нея Марта, принесшая ложечку. Донъ Инноченцо въ пылу разговора не замтилъ ея приближенія.

— Что вы объ этомъ знаете?— крикнулъ онъ.

— А почему-же бы мн и не знать чего-нибудь?— отвтила Марта.— Этотъ господинъ упалъ прямо съ облаковъ, его никто не ждалъ! Довольна только одна Джіованна, потому что она знала, какъ графъ любилъ его, остальные не могутъ его видть, въ особенности донна Марина! Хотя мой хозяинъ мн и не говоритъ ничего, но онъ знаетъ отлично, что вчера вечеромъ госпожа донна Марина заставила этого Силлу сойти въ садъ, чтобы дать ему хорошую головомойку.

— Откуда вы это все знаете? воскликнулъ пораженный донъ Инноченцо.

— Да вотъ знаю-же! Разв не правда?

— Что она позвала его въ садъ, это правда, но о чемъ она говорила съ нимъ — не знаетъ никто, тмъ мене вы.

— Никто не слышалъ разговора, но кто объ этомъ долженъ знать говорилъ, что она ему приказала убираться, потому что и въ прошлый разъ она заставила его ухать.

— И онъ уже ухалъ?— спросила Эдифь.

— Нтъ, еще не ухалъ. Вы видли его сегодня, хозяинъ?

— Да, я встртилъ его на лстниц.

— Такъ идемъ, Эдифь?

— Нтъ, папа, я думаю, что этотъ моментъ неудобенъ для моего посщенія. Я останусь съ дономъ Инноченцо.

— Отлично, тмъ боле, что сегодня вечеромъ у насъ мсяцъ Маріи.

Штейнегге не настаивалъ и ушелъ. Марта вошла въ домъ, оставивши священника и Эдифь однихъ.

— О! Онъ такъ добръ!— говорила она страстно.— Гораздо добре меня! И онъ васъ такъ любитъ! Ему такъ хотлось пріхать сюда. Истинное Провидніе — та симпатія, которую онъ къ вамъ питаетъ, не смотря на вашу одежду. И вчера вечеромъ мы бесдовали о религіи. Я говорила, что есть души, являющіяся естественными посредницами между людьми и Богомъ, какова-бы ни была форма ихъ земной жизни, и что вы, напримръ, если-бы не были священникомъ…

— О, милая моя двушка!..

— Да, да, вы изъ этихъ душъ! Я врю этому и мн такъ хорошо, когда я врю и говорю объ этомъ. Еслибъ вы знали, какъ ваша помощь нужна намъ!

Она говорила, охваченная сильнымъ и неожиданнымъ волненіемъ.

— Успокойтесь!— отвчалъ донъ Инноченцо.— Отецъ вашъ, можетъ быть, гораздо ближе къ Господу многихъ изъ насъ, прежде всего ближе меня, потому что моя жизнь была безцвтна, безъ истинныхъ дяній! Мой духъ часто бездйствовалъ, не смотря на то, что ужъ столько лтъ, ежедневно, я живу среди великихъ душъ, любившихъ Бога. Но знаете-ли, въ вашихъ послднихъ словахъ правдиво то, что чувство, свободное отъ матеріальныхъ интересовъ и возбуждаемое хотя бы и недостойною личностью, все-таки возвышаетъ душу и тогда она видитъ далеко, хотя-бы и не различая пути. Вашъ отецъ любитъ меня, не зная почему, здсь нтъ даже и той общности мыслей, составляющей основаніе дружбы, и которая вкладываетъ туда извстную тнь эгоизма, неправда-ли? Его привязанность ко мн отвлекаетъ его сердце отъ гнва на другихъ, составляющаго самое большое препятствіе на его пути,— скажу, оставаясь въ области естественной религіи,— къ Богу. Когда онъ со мной, я убжденъ,— и безъ всякой съ моей стороны заслуги,— что извстное спокойствіе водворяется въ его сердц, если тогда и вспоминается ему его прошлое, оно кажется ему боле далекимъ. Что-же! Будемъ трудиться и достигнемъ чего-нибудь! Вы отлично сдлали, что не безпокоили его лишнимъ религіознымъ усердіемъ.

— Бдный папа! замтила она.— У него были дурные товарищи! Они не испортили его сердца, но наполнили его умъ разными старыми, вульгарными предразсудками.

Донъ Инноченцо простился съ Эдифью. Оставшись одна, она почувствовала себя обезсиленной. Она любила Силлу и отказалась отъ этой любви, но только теперь, когда узнала, что онъ вернулся къ Марин, ей показалось, что она потеряла его совершенно. Зазвонили колокола церкви, освщаемой послдними еще теплыми лучами дня. Эдифи казалось, что они говорили: ‘прощай любовь, прощай молодость!’ Она вошла въ домъ, но и туда проникалъ этотъ голосъ, хотя и слабе. Эдифь поднялась къ себ, окно было открыто и колокола еще сильне говорили: ‘прощай!’ Между занавсками блеснула вечерняя звзда. Эдифь въ волненіи прошла въ комнату къ отцу и тамъ почувствовала себя спокойне. Сама, не отдавая себ отчета, она закрыла окно, потомъ принялась осматривать въ порядк-ли его вещи, затмъ стала смотрть на звзду на этотъ разъ уже спокойно. Вмст съ Мартой она пошла въ церковь, смшавшись съ женщинами, входившими одна за другою въ молчаливый храмъ, опускавшимися на колни передъ темнымъ алтаремъ и исчезавшими во мрак скамеекъ. Она хотла молиться всмъ сердцемъ, и не могла: ея мысль уносилась далеко изъ Божьяго храма. Она думала о прогулк въ гротъ, припоминала, какъ Марина спрашивала ее о Силл, какъ отзывалась о своемъ кузен, припоминала идеи ея о брак, ея просьбу не врить слпо дурнымъ отзывамъ о ней. Потомъ она видла себя съ Силлой въ Милан, припоминала его разговоры о Марин, припоминала посвященіе, написанное имъ на его книг, которую онъ подарилъ ей: ‘если его оттолкнутъ, онъ упадетъ въ пропасть’! Она не слышала ни голоса дона Инноченцо, ни однообразнаго говора прихода, отвчающаго священнику, ни литаній, сливавшихся съ шелестомъ вечерняго втерка. Чья-то рука легла ей на плечо: то былъ ея отецъ.

— Я только что пришелъ, — шепнулъ онъ ей на ухо.— Хочешь, я останусь здсь съ тобой?

— О, да, папа! Будемъ думать о мам,— отвтила Эдифь — пусть она говоритъ Господу, проситъ у Него свта и мира для насъ и навсегда, пусть скажетъ Ему, что мы прощаемъ всмъ, кто поступилъ съ нами дурно, — не такъ-ли — всмъ, всмъ?

Штейнегге не отвчалъ: его рука дрожала въ рук Эдифи.

— Скажи мн — да — папа, я буду такъ довольна!

— О, Эдифь! Разв только тмъ, кто мн одному длалъ зло!

— Всмъ, папа, всмъ безъ исключенія!

— Сдлаю, что могу, — сказалъ онъ.

Церковь пустла, дьячокъ задвигалъ засовы дверей, донъ Инноченцо приближался къ выходу. Штейнегге встали и вышли вмст съ нимъ. Эдифь остановилась на минуту на порог.

— Какая красота!— воскликнула она.

— Какъ дла въ замк?— спросилъ донъ Инноченцо, приготовлявшійся навстить больную двочку въ деревн.

— Немного получше. Кажется, опасности легкимъ не предстоитъ!

— О, Эдифь! Что за домъ, что за домъ!— воскликнулъ Штейнегге, когда ушелъ донъ Инноченцо. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ, размахивая руками, Эдифь молчала.

Штейнегге разсказалъ ей, что видлъ графиню и Джіованну. Графиня прежде чмъ поздороваться съ нимъ воскликнула: — ба! теперь и этотъ пожаловалъ сюда!— Но, узнавши, что онъ гоститъ у священника, сдлалась съ нимъ чрезвычайно сердечной. Штейнегге не понялъ и трети изъ ея рчей о столпотвореніи, происходившемъ въ замк. По словамъ графини, Марина была безутшна и не выходила изъ своей комнаты. О свадьб она ему не сказала ни слова, но зато объ этомъ говорила съ нимъ Джіованна. Бдная Джіованна только и думаетъ, что о граф, о впечатлніи, которое можетъ въ немъ явиться посл возвращенія къ нему сознанія. Ей-бы хотлось, чтобы свадьба состоялась скорй, и чтобы вс ухали, эти графини и графы изъ Венеціи думаютъ только о деньгахъ! Они даже спрашивали ее, сдлалъ-ли графъ завщаніе. Но кто меня всего боле смутилъ, — прибавилъ Штейнегге, — это Силла! Эдифь молчала.

— Какъ странно было встртить его тамъ! Онъ тоже, казалось, былъ изумленъ, но тотчасъ-же ушелъ, едва поздоровавшись со мной, и ничего не спросилъ о теб.

— Ему не надо было и спрашивать обо мн, папа.

— Да вдь мы были же друзьями! Нтъ, это неестественно! Я боюсь, Эдифь, ты знаешь, чего я боюсь? А вдь въ Милан онъ казался совсмъ излеченнымъ! Помнишь?

— Знаю, знаю, папа. Куда мы идемъ?

Они дошли до большой дороги. Было темно, изъ долины доносился тяжелый запахъ сырыхъ луговъ. Они повернули къ мстечку, тамъ они встртили дона Инноченцо, выходившаго изъ бднаго домика, провожаемаго на улицу женщиною, съ лампою въ рукахъ. Она говорила прерывающимся голосомъ:

— Стало быть, господинъ священникъ…

— Не падайте духомъ, Марія, вамъ надо возвратить ее Господу! Его спутница, прислонясь къ стн, зарыдала.

— Идите, Марія, идите, — тихо молвилъ донъ Инноченцо.

Она не двигалась, продолжая рыдать.

— Успокойтесь,— промолвила Эдифь, — мы помолимся за нее.

Бдная женщина обернулась на звукъ незнакомаго голоса, и какъ будто-бы уже давно зная Эдифь, сказала ей:

— Пойдемте наверхъ, взгляните, какая она красавица!

Донъ Инноченцо воспротивился было, но Эдифь, желая утшить бдняжку, поднялась въ ея домъ. Въ кухн дв двочки играли, сидя на земл, отецъ, склонившись надъ огнемъ, кипятилъ кофе. Онъ не взглянулъ на вошедшихъ и только спросилъ у жены:

— Снести ей теперь?

— О, Боже мой!— отвчала она, всхлипывая.

Онъ мрачно слъ снова у очага. Больная была двнадцатилтняя двочка, блокурая и нжная, умиравшая спокойно, думая, что выздоравливаетъ. Эдифь, сказавши нсколько участливыхъ словъ, вышла черезъ нсколько времени на улицу, гд ее ждали ея спутники.

— Просто стыдно, — сказала она, — думать о нашихъ маленькихъ горестяхъ, при вид столькихъ несчастій!

Никто не раскрывалъ рта до дома, гд вс разошлись. Штейнегге, чувствуя усталость, легъ спать, донъ Инноченцо ушелъ въ кабинетъ куда черезъ полчаса къ нему постучалась Эдифь, бесдовавшая о разныхъ домашнихъ вещахъ съ Мартой. Донъ Инноченцо не ожидалъ ея посщенія: не случилось-ли чего? Она отвтила:

— Нтъ, я хотла вамъ сказать одно слово.— Онъ понялъ сейчасъ-же по ея лицу, что она хотла говорить о чемъ-то серьезномъ.

Прошло минуты дв прежде, чмъ она заговорила. Донъ Инноченцо смотрлъ внимательно на столъ, сдувалъ воображаемую пыль и ждалъ. Безъ всякихъ вступленій она начала разсказывать о томъ, что ей было извстно со словъ отца о страсти Силлы къ Марин, разсказала о странномъ поведеніи и рчахъ послдней на прогулк въ грот, о своемъ впечатлніи, когда она узнала о помолвк ея съ Сальнадоромъ. Затмъ разсказала, — но мене твердымъ голосомъ — о своемъ сближеніи съ Силлой въ Милан, прогулкахъ, о видимомъ равнодушіи, съ которымъ онъ принялъ извстіе о помолвк Марины. Затмъ прибавила ршительно, что въ одну изъ такихъ прогулокъ она убдилась въ чувствахъ расположенія Силлы къ ней, замченныхъ ею уже раньше, что, можетъ быть, ея собственное поведеніе давало поводъ заключить объ ея склонности къ нему. Теперь она чувствовала себя сильно наказанной.

— О, Боже!— замтилъ донъ Инноченцо смущеннымъ голосомъ.— До сихъ поръ, мн не кажется…

Она не умолчала и о послдней встрч Силлы съ ея отцомъ и о впечатлніи, вынесеннымъ послднимъ. Она упрекала себя за то, что способствовала развитію чувства, которое могло теперь заставить Силлу принять не особенно хорошія намренія.

— Я ршила сказать все вамъ, чтобы вы знали, что я заслуживаю упрековъ.

— Не знаю, — отвтилъ онъ, потирая медленно руки, — за что можно порицать васъ.— Однако какая-то легкая, холодная тнь легла на него, онъ говорилъ неясно, точно человкъ, не собравшійся хорошенько съ мыслями.

— Вы сами не чувствовали къ нему расположенія, или онъ только по недоразумнію могъ думать, что ему отвчаютъ?

— Боюсь, что не по недоразумнію.

Она произнесла эти слова едва слышно, склонивши голову на столъ. Донъ Инноченцо замолчалъ, глядя на эту головку, опечаленный, что встртилъ страсть тамъ, гд ожидалъ только спокойствія и мира.

— Но если этотъ молодой человкъ добръ, если онъ къ вамъ расположенъ, если вы сами… Извините, я основываюсь на вашихъ словахъ. Если вы сами… Почему тогда?

— Какъ я могла-бы поступить иначе, когда мой отецъ такъ нуждается во мн??! Поставить рядомъ и, можетъ быть, впереди долга дочери боле сильную обязанность! Разв я за этимъ пріхала въ Италію? Да это и не мое призваніе, я въ этомъ убждена!

Она говорила съ жаромъ, какъ будто огорченная, что могла придти подобная мысль лицу, уважаемому ею.

— Въ самомъ дл убждены?— сказалъ донъ Инноченцо.— Знаете-ли какъ велика жертва, на которую вы ршаетесь?

— О, нтъ!— отвчала Эдифь, складывая руки, — не говорите мн такъ! То, что я длаю, ничто сравнительно съ обязанностью по отношенію къ моему отцу. Только чтобъ Господь возвратилъ ему вру! Я счастлива, что онъ пока ничего не замтилъ. Что касается до меня, я забуду все и вы мн въ этомъ поможете.

— Нужна-ли, полезна-ли въ самомъ дл эта жертва?— началъ онъ медленно.— Можетъ быть вашъ отецъ желаетъ видть васъ замужемъ? И потомъ, разв вы знаете, какія средства употребляетъ Господь, чтобы вернуть къ себ людскую душу? Можетъ быть въ христіанской семь заключается столько средствъ, какихъ вы не представляете себ. Я говорю о будущемъ, о прошломъ боле не думайте: вина за него ни въ какомъ случа не падаетъ на васъ, врьте мн! Если бы вы даже и дали этому господину какой-нибудь знакъ, скажемъ — симпатіи, вы не отвтите передъ Богомъ за его безчестные поступки, если онъ начнетъ совершать ихъ.

— Да, сказала она,— но это было бы такою большой горестью для меня!

Онъ размышлялъ нсколько времени, потомъ выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ стола и досталъ бумаги.

— Вы не отвчали на то, что онъ написалъ вамъ въ своей книг? спросилъ онъ.

— Нтъ.

— Ну такъ теперь отвтьте ему! Сейчасъ же, — продолжалъ онъ, подвигая чернильницу къ бумаг.— Мой долгъ ршить, когда нужно будетъ передать это письмо.

Эдифь взяла твердою рукой перо и глядла на него.

Его взглядъ, какъ и лицо, принялъ торжественное выраженіе.

— Я не знаю этихъ вещей, сказалъ онъ взволнованно,— но мн всегда казалось, что вмсто узъ страсти, освященной или нтъ, могутъ существовать между двумя душами, дйствительно сильными и благородными, другія узы, священныя сами по себ: любовь,— скажемъ, это великое слово вполн соотвтствующее христіанскому идеалу тснаго единенія между всми душами на ихъ пути къ Богу. На земл нтъ ничего прекрасне подобныхъ узъ, хотя и супружескія узы священны и имютъ возвышенный смыслъ. Вы хотите принести жертву своему отцу? пускай! Но зачмъ вырывать изъ сердца даже память лица, вамъ дорогого? Зачмъ отказываться отъ живого чувства, заставляющаго васъ желать временнаго и вчнаго блага этому лицу столько же сколько и вамъ самимъ?! Почему бы другое лицо не могло бы сохранить подобнаго же чувства къ вамъ, такъ чтобы оба, хотя бы идя по разнымъ путямъ въ мір, выполнили бы свои обязанности со всей энергіей, заключающейся въ глубин ихъ душъ? Пишите, пишите такъ!

— Вы святой, воскликнула Эдифь, — я понимаю прелесть такого чувства, но достаточно-ли его для него? Не вооружился бы онъ тмъ съ большей силой противъ моего предложенія и не подвергнулъ ли бы меня боле глубокимъ испытаніямъ?

— Можетъ быть, вздохнулъ онъ.— Пишите, какъ хотите, хоть нсколько словъ, но только, чтобы эти слова поддержали его!

Онъ открылъ окно: звзды глядли и казалось ободряли его, но темная земля была противъ него. Черезъ нсколько минутъ Эдифь подала ему написанное ею письмо.

— Хорошо, дитя мое, теперь не падайте же духомъ, помните, что Господь указалъ намъ не предаваться унынію, и ложитесь, потому что уже поздно.

Не входя въ спальню, Эдифь постояла у притворенной двери своего отца, онъ спалъ сномъ ребенка. Она поставила свчу въ своей комнат, затмъ снова вернулась въ темнот къ двери отца, опершись горячей головой къ ея притолк, ища спокойствія и силъ, въ которыхъ такъ нуждалась.

Въ этотъ моментъ звонъ башенныхъ часовъ разлился по крыш, лстниц и корридору маленькаго уснувшаго домика. Эдифь со страхомъ считала ихъ удары, какъ будто то были тяжелые удары какого то ужаснаго неожиданнаго постителя.

Пробило половину одиннадцатаго.

ГЛАВА V.

Силла, лежавшій на трав, вздрогнулъ. Половина одиннадцатаго! Онъ вынулъ свои часы, стараясь при слабомъ свт звздъ разсмотрть циферблатъ. Онъ смотрлъ на часы по крайней мр сотый разъ. Марина сказала — посл одиннадцати. Руки его опустились, онъ склонилъ голову, весь сжался, какъ будто бы сильная тяжесть давила его. Равнодушно онъ думалъ о неблагородномъ поступк, который собирался совершить, находясь въ дом опасно больного друга, думалъ о предполагавшейся въ прошломъ борьб со зломъ, о постоянномъ своемъ предчувствіи паденія въ ужасную пропасть безъ надежды когда либо подняться. Онъ чувствовалъ, что достигнулъ ея, что нога его занесена надъ бездною. Горькая энергія одушевляла его, мысли исчезли кром мысли о надвигавшемся час. Безконечные послобденные пять часовъ, которые, казалось, никогда не кончатся, наоборотъ промелькнули какъ одна секунда! Онъ снова посмотрлъ на часы. Безъ двадцати пяти минутъ одиннадцать! Идти или ждать? Ему длалось досадно, что онъ не чувствовалъ въ своей крови особой страсти, ему казалось, что мозгъ и нервы его испытывали только лихорадочное ожиданіе и больше ничего. Можетъ быть встрча со Штейнегге?.. Нтъ, онъ не хотлъ даже и думать о нихъ. Безъ четверти одиннадцать! Онъ тихо спустился по лстниц отъ виноградниковъ, удерживая дыханіе, останавливаясь при малйшемъ шум. Замокъ былъ тихъ, ни свта, ни голосовъ. Повернувши подъ стнкою, обросшею спускающимися пассифлорами, онъ вышелъ къ пристани, въ темнот виднлось начало спуска и слышался ласкающій ропотъ волнъ уснувшаго озера. Ему вдругъ пришло въ голову, что свиданіе выйдетъ инымъ, чмъ представляло его воображеніе, что Марина его не любила, что оно вызвано ея капризомъ, можетъ быть она хотла посмяться надъ нимъ, только заставить его ждать цлую ночь.

Безъ семи минутъ одиннадцать! Часы его уходили отъ церковныхъ на дв минуты впередъ. Когда у него будетъ одиннадцать онъ долженъ будетъ ждать еще дв минуты, дв безконечныя ужасныя минуты! Изъ глубины замка донесся бой часовъ, боле спшащихъ, чмъ другіе: для Марины было уже одиннадцать! Онъ всталъ, оперся обими руками на баллюстраду спуска и началъ прислушиваться.

Молчаніе…

Легкій скрипъ двери захватилъ ему дыханіе, послышались осторожные шаги и голосъ, скоре быстрый шопотъ, произнесъ:

— Ренато!..

Мгновеніе спустя опять, но сильне:

— Ренато!..

Голосъ, казалось, принадлежалъ и не принадлежалъ Марин. Силла нсколько отступилъ, тогда онъ разслышалъ шорохъ платья, вдругъ остановившійся…

— Силла, Силла!— произнесла донна Марина.

Онъ не видалъ ее, но чувствовалъ ея присутствіе на нсколькихъ ступеняхъ разстоянія отъ него.

— Я не Ренато, — сказалъ онъ, не двигаясь.

— Ахъ, вы не помните имени?! Вашу руку.

Она спустилась ршительно и, споткнувшись, упала на руки Силлы, почти приподнявшаго ее съ земли.

— Врно-ли — начала она шепотомъ на ухо, — врно-ли то, что вы мн сказали вчера вечеромъ?..

Силла не отвчалъ, сжалъ ее еще сильне, цлуя ея плечо, чувствуя, какъ сильно прижималась къ его щек другая нжная щечка, маленькое, горячее ушко.

— Правда-ли?— повторила нжно Марина.

Чувствовать на своей груди эту гордую красоту, вдыхать благоухающую теплоту ея тла, слышать ея шепотъ и не потерять способности мышленія было невозможно, Силла едва могъ только вымолвить:

— А ты?

— Боже, съ какого времени!— отвтила Марина, потомъ, какъ бы охваченная внезапною мыслью, освободилась отъ объятій Силлы, и положа ему руки на плечи, произнесла:

— Стало быть, ты не все помнишь?

Онъ, не понявши ея словъ, опьяненный отвчалъ, протягивая руки:

— Все, все!

— И Геную тоже?..

Эти странныя слова проскользнули мимо Силлы, онъ повторилъ нетерпливо:

— Все, все!

Марина схватила его руки и страстно соединила ихъ вмст.

— Возблагодари Бога!— сказала она.

На этотъ разъ онъ почувствовалъ холодъ какъ отъ ледяного прикосновенія, онъ остановился, пораженный, со сложенными руками, Марина также молчала, какъ-бы ожидая конца его молчаливой молитвы. Потомъ, опершись на его руку, прошептала: — теперь пойдемъ. Онъ машинально двинулся, оставаясь на ступеньку сзади ея.

— Иди-же!— вымолвила она, оставляя его руку и обхватывая его станъ, затмъ наклонилась къ его уху и прошептала что-то. Непонятныя слова, сказанныя ею раньше, исчезли изъ его памяти, возбужденіе вновь охватило его.

— Теперь тише, — произнесла она, касаясь рукой его губъ.

Она вошла въ корридоръ, держа Силлу и осторожно двигаясь впереди него. На одну минуту она остановилась: ей послышались шаги и голоса. Голоса доносились изъ корридора нижняго этажа, близкаго къ комнат графа. Тогда, не обращая боле вниманія, она двинулась впередъ, повернула ручку двери. Блеснулъ яркій свтъ и запахъ розъ охватилъ Силлу, зажженныя свчи помщались на раскрытомъ фортепіано, на небольшомъ книжномъ шкафик, на опущенной доск стараго бюро, черезъ дверь, ведущую въ спальню Марины, вливался слабый свтъ, повсюду разбросаны были блыя, желтыя розы, стояли букеты голубыхъ глицинъ. Марина, введя Силлу въ комнату, заперла дверь на ключъ, все это въ одно мгновеніе, съ глазами блистающими нмымъ. смхомъ, затмъ бросилась къ фортепіано, и прежде чмъ Силла усплъ ей помшать, съ необыкновеннымъ огнемъ заиграла ‘Sicilienne’ изъ ‘Роберта’.

— Я вызываю ихъ,— говорила она, пока Силла увлекалъ ее отъ фортепіано, — я вызывала ихъ еще вчера, но они ничего не слышали!

Силла ждалъ, что кто-нибудь, услышавши фортепіано поднимется наверхъ, Марина пожала плечами и бросилась въ кресло.

— Сюда!— приказала она, указывая ему ссть у ея ногъ.— И теперь разсказывай мн все, вс твои воспоминанія!

Силла не отвчалъ.

— Сперва балъ!— продолжала Марина.— Не понимаешь? Балъ у Дорія…— Отъ нетерпнія она стучала ногою въ полъ.

— Не понимаю, — вымолвилъ онъ.

— Разв ты мн не сказалъ, что помнишь все?

Въ немъ поднималась какая-то сила, раздражавшаяся этою безполезною болтовней, онъ тоже не желалъ понять ее, взялъ ея руки, почти насильно откинулъ ее къ спинк кресла, наклонился, чтобы отвчать ей.

— Я ничего не знаю, ничего не помню, я не жилъ никогда до этого мгновенія, я зналъ только, что оно придетъ и теперь оно мое.

У него кружилась голова, онъ испытывалъ желаніе броситься въ бездну, падать дальше и дальше, безъ возврата.

— Не обнимай такъ меня, — сказала Марина, стараясь освободить руки. Не хочу, — воскликнула она, такъ какъ онъ не слушалъ ее.

Ея взглядъ и голосъ были такъ горделивы, что Силла повиновался. Она встала и медленно отошла отъ него, наклонивши голову, потомъ вдругъ обернулась и топнула ногой…

— Да подумай-же хорошенько!— воскликнула она…

Холодъ пробжалъ по жиламъ Силлы, какое-то неопредленное предчувствіе поднялось въ немъ.

— Почему ты тогда назвалъ меня Цециліей?— спросила она быстро.

— Потому что я открылъ, что ты была Цециліей нашей переписки.

— Конечно, я это представляла себ, — спокойно замтила она, подумавши.— Но вчера вечеромъ, добавила она съ прежнимъ одушевленіемъ,— но нсколько минутъ назадъ, зачмъ ты говорилъ мн, что ты помнишь?..

— Потому что я думалъ, что ты говоришь о нашей переписк, и о томъ момент, когда я сжалъ тебя въ объятіяхъ, внизу, на пристани.

Она сла у бюро, вынула рукопись, казалось, погрузилась въ чтеніе старинныхъ, пожелтвшихъ страницъ, затмъ ршительно поднялась.

— Я передамъ теб секретъ, относящійся и до тебя,— начала она, потушивъ сперва свчи на бюро, потомъ у фортепіано и книжнаго шкафа, спокойно, не произнося слова, какъ будто эти свчи были живыми существами и могли слышать, слабый свтъ теперь падалъ на полъ и ближайшую мебель только черезъ раскрытыя двери спальни. Марина взяла Силлу за руку, повлекла его въ самый темный уголъ и прошептала:

— Ты не знаешь, кто я?..

Онъ молчалъ, ничего не понимая, неопредленное безпокойное предчувствіе возростало въ немъ.

— Ты помнишь даму, которую ты обвинялъ въ тотъ вечеръ и за которую я такъ разсердилась? Не помнишь? Графиня Варрега д’Орменго?

— Да, — отвтилъ онъ, нетерпливо ожидая объясненій Марины.

Она опустила голову на его плечо и зарыдала, произнеся два слова, которыя Силла сначала не разслышалъ, онъ наклонился къ ея волосамъ, прося повторить ихъ.

— Это я, — вымолвила она, продолжая рыдать.

Невольное движеніе Силлы, подавленное и скорбное его восклицаніе заставили ее очнуться. Она отступила назадъ и воскликнула:

— Стало быть, ты думаешь?..

— О, нтъ!— прервалъ Силла.

Не вымолиленное, но угаданное слово тмъ не мене прозвучало какъ эхо еще сильне. Марина перестала плакать, она вымолвила тихо:

— Какіе вы вс низкіе! Боже мой!

Никто не осмлился-бы прежде сказать что либо подобное Силл, но это время прошло, и онъ сознавалъ это ясно.

— Ты, ты, — продолжала Марина, — ты мн писалъ, что вришь въ предшествовавшую жизнь. Какая-же это вра? Это фантазія, а не вра! Я говорю теб: вотъ правда, а ты боишься, считаешь меня съумасшедшей! Кто научилъ тебя, мелкое, ничтожное сердце, представляться великимъ? Прочь отсюда!

Эти жесткія слова хлестали Силлу какъ хлыстомъ по лицу, поражали его своей порывистою логикой, сердили, усиливали его желаніе узнать, услышать все. Онъ осаждалъ ее рядомъ страстныхъ вопросовъ, переходя отъ мольбы къ негодованію, она отталкивала его своимъ рзкимъ: прочь! Наконецъ сдалась.

— Выслушай меня, — начала она.— Походимъ.

Они двигались медленно, переходя изъ мрака комнаты къ свту. Марина говорила быстро, но такъ тихо, что онъ долженъ былъ наклоняться къ ея уху. Его глаза, въ которыхъ сперва читалось лихорадочное любопытство, казалось, застыли, Марина была страшно блдна и взглядъ ея имлъ мрачное, неопредленное выраженіе, когда она ему передала рукопись, жадно схваченную имъ. Она внимательно слдила за впечатлніями, отражавшимися на его губахъ, на дрожащрхъ рукахъ, на его лиц. Въ продолженіе этого мертваго молчанія нсколько разъ были слышны поспшные шаги въ корридор нижняго этажа: ни онъ, ни она не обращали на нихъ вниманія. Отъ времени до времени Силла вздрагивалъ, у него вырывались восклицанія, и тогда она, склонившись, тяжело дыша, водила пальцемъ по рукописи.

— Ты помнишь все это?— вымолвилъ онъ, продолжая чтеніе.

— Все, все, — отвтила она. Читай здсь, читай громко! Силла прочелъ: ‘Мн было сказано, что я возрождусь, что я снова буду жить въ этихъ стнахъ, что здсь я отомщу, что здсь я полюблю Ренато и буду любима имъ, говорили мн другую смутную вещь, непонятную, можетъ быть, имя, которое онъ тогда будетъ носить’…

— И ты ничего не помнишь?!— вымолвила она горестно.

Онъ не слышалъ ее, увлеченный очарованіемъ рукописи. Другое мсто заставило его вздрогнуть и прочесть его снова громко:

‘Тогда снова я хотла-бы подняться съ катафалка и заговорить’.

— И я заговорила, — вымолвила она, — третьяго дня, ночью, я ранила его на смерть!

Силла, не обращая вниманія, продолжалъ чтеніе. Когда онъ дошелъ почти до конца, она вырвала у него рукопись, охватила обими руками его голову, сжала ее.

— И ты не врилъ!— воскликнула она.— Я простила теб, потому что я тебя люблю, потому что самъ Богъ хочетъ этого!.. Да я и сама сначала не врила, я бросилась на колни, вотъ такъ — при этомъ она упала на колни, прислонившись головою къ доск бюро — и думала, думала, искала въ моей памяти. Ничего!.. Но потомъ вра сошла ко мн какъ молнія! прибавила она, вскакивая и кладя руку на плечо Силл.— И теперь вотъ ужъ нсколько дней я помню всякую мелочь!

Она остановилась, взглянула на него, и положивши ему голову на грудь, вымолвила нжно:

— Неужели ты не понимаешь, что моя душа была въ могил, я уже и не знаю сколько времени, прежде чмъ освободилась отъ этого ужаснаго мрака?! Скажи мн, что ты меня любишь! Ты видишь, какъ я страдала. Я говорю теб все, что у меня на сердц, я хотла-бы видть и твою душу, помочь теб найти себя. Я вдь полюбила тебя сейчасъ-же, едва увидла тебя въ первый разъ здсь, въ замк.

Смятеніе его усиливалось еще боле отъ чтенія рукописи, отъ нжной красоты Марины, отъ кроткаго ея голоса, возбуждавшаго еще боле ея прикосновенія. Она подняла голову:

— Но я не хотла! Я скажу теб все. Я думала, что графъ пригласилъ тебя сюда для меня, я хотла ненавидть тебя, хотла вырвать себ сердце, потому что даже когда я только видла тебя, когда слышала тебя, я вся дрожала… Въ тотъ вечеръ въ лодк, посл тхъ надменныхъ словъ, если-бы ты осмлился, когда ты меня проводилъ до часовни…

— На пристань, — вымолвилъ онъ невольно.

Она сдлала нетерпливый жестъ.

— Да нтъ-же, къ часовн, разв ты не помнишь? Когда ты проводилъ меня туда и оставилъ, произнесши мое прежнее имя, я была поражена какъ громомъ. Когда я очнулась, я поняла, я сказала себ: это онъ! Рано или поздно, противъ всхъ и противъ всего, но онъ будетъ снова здсь… Затмъ пріхали сюда Сальнадоры уже ради меня, ты знаешь, что они родственники д’Орменго? Тогда Господь, — потому что воля Его ясно видна тутъ во всемъ, — указалъ мн путь мести. Въ самый вечеръ сговора… знаешь, посл того, какъ я дала ему согласіе, я выдержала нсколько ужасныхъ часовъ… Я узнала, что Лоренцо былъ ты! Двадцать девятаго апрля была назначена свадьба. Я написала въ Парижъ… нтъ не въ Парижъ, а въ Миланъ, — какъ у меня спутываются имена! Я хотла знать тысячу вещей о теб! ты никогда не посщалъ ту даму. Между тмъ двадцать девятое число приближалось… Подумать только, какъ я была спокойна и уврена вначал! Въ послдніе дни я уже не была такою! каждую ночь у меня была лихорадка!.. Я хотла выйти за него и потомъ раздавить его и только ради тебя!.. Но ты не подавалъ признака жизни. Я заставила отложить свадьбу на одинъ день. Наканун ночью… о, какая ночь… Я молила Бога, я проклинала Его… Тогда Господь коснулся меня.

Она взяла руку Силлы и положила ее на лобъ.

— Онъ коснулся меня здсь, и я поняла, что мн надо длать, я сошла внизъ и говорила съ ‘нимъ’. На другой день я послала теб телеграмму. А ты?..

Силл казалось, что съумасшествіе охватываетъ и его въ свою очередь, стны, бюро, глаза Марины, одинокая свча вертлись въ какой-то бшеной пляск. Онъ не усплъ отвтить, потому что въ дверь спальной постучались нсколько разъ и затмъ ее разомъ открыли. Кто-то явился въ замокъ въ то самое время, какъ Силла ждалъ Марину, Джіованна бодрствовала надъ графомъ, а обитателямъ замка снились въ тишин весенней ночи: кому — шумъ Милана, кому — спокойствіе Венеціи, кому наслдство, кому обды, кому Нина съ блоснжными руками, вс двери, вс запоры раскрылись передъ пришельцемъ съ молчаливымъ послушаніемъ слугъ, пораженныхъ нежданнымъ возвращеніемъ господина. Пришелецъ поднялся въ комнату графа, и тогда точно всякій камень дома прошепталъ сосду страшное слово: Смерть!

— Маркиза!— воскликнула Фанни, входя, увидвши Силлу, она остановилась въ недоумніи. Силла оторвался отъ Марины, сдлалъ шагъ назадъ, Марина, на минуту удивленная, сейчасъ-же опомнилась, взяла его за руку, презирая всякія притворства, и повелительно обратилась къ Фанни:

— Что теб?

— Господинъ графъ…— начала Фанни.

— Ну что-жъ?

— Съ нимъ случился часъ тому назадъ вторичный ударъ, теперь онъ кончается. Васъ просятъ пожаловать поскоре внизъ.

Марина бросилась къ своей горничной.

— Умираетъ, умираетъ?!— воскликнула она.

Фанни уже три дня замчала странный взглядъ своей госпожи, но никогда въ такой степени какъ теперь. Она стояла у дверей со свчей въ рукахъ, полуодтая, смотря на Марину удивленными, еще заспанными глазами.

— Идемъ!— сказала Марина Силл и бросилась въ темный корридоръ, увлекая его за собой.

— Уже пришелъ священникъ,— добавила Фанни, набравшись духу.

Силла сперва хотлъ было освободиться, отбросить нервную руку, увлекавшую его, но внутренній голосъ, кричавшій ему, — подлый, теперь ты ее оставляешь?— заставилъ его слдовать за Мариной, Фанни шла за ними. На встрчу поднимался кто-то со свчею въ рукахъ, это былъ слуга, спросившій Фанни, не обращая вниманія на господъ, — нтъ ли у нея распятія?

— Въ комнат у Джіованны, — послышался изъ глубины голосъ Катте. Фанни принялась всхлипывать, а лакей съ надодливымъ жестомъ спустился внизъ, обмниваясь сердитыми словами съ Катте. Какая-то дверь вдали раскрылась, кто-то прикрикнулъ на нихъ съ негодованіемъ, сейчасъ же послышался громкій спокойный голосъ медика: льду!

Марина уже не бжала, она медленно сходила, невольно содрогаясь. Замокъ былъ охваченъ какимъ-то величественнымъ страхомъ: испуганные голоса, отраженіе свчей, появлявшихся тамъ и сямъ, еще боле усиливали впечатлніе. Прошли поспшно Вецца и Мировичъ, садовникъ, несшій ледъ. Внезапно послышался ясный голосъ дона Инноченцо:

— Renova in ce, piissimo Pater, quidquid terrena fragilitate…

Потомъ боле ничего, такъ какъ дверь тотчасъ же закрылась. Черезъ нсколько мгновеній изъ раскрывшейся двери опять послышался голосъ:

— Commendo te omnipotent! Deo…

Фанни вскрикнула, поставила свчу на землю и убжала. Марина остановилась, оглянулась на нее.

— Глупая!— молвила она. Потомъ прошептала Силл:

— Ночью, когда я шла къ нему, въ этотъ же самый часъ, чтобъ отомстить ему, я упала здсь. Я смертельно ранила его, — говорила я теб это?

И двинулась впередъ. Въ эту минуту она почувствовала, что ее охватили сильныя руки. Обманувшись въ его намреніи, она произнесла, улыбаясь:

— Посл!

Онъ ничего не говорилъ.

— Оставь же меня!

— Нтъ!— отвчалъ Силла. Это уже не былъ голосъ страсти: это былъ голосъ человка, внезапно увидвшаго передъ собою что-то ужасное.

— Какъ?— вымолвила она, вырываясь и извиваясь, почти какъ змя, попавшая въ когти хищной птицы, и вдругъ мрачно замолчала.

— Кто это оставилъ лампу на полу?— послышался голосъ Катте,

Еще чей-то взволнованный голосъ произносилъ: Іисусе Христе, Іисусе Христе! Катте и графиня Фоска показались внизу лстницы, Силла почти невольно оставилъ Марину, бросившуюся впередъ. Графиня, закутанная въ черную шаль, кинула бглый взглядъ на Силлу, причемъ на ея вульгарномъ лиц неожиданно показалось строгое достоинство, ни слова не сказавши, она прошла дальше и вошла въ комнату графа. Силла яростно ударилъ себя по голов, кинулся къ двери умирающаго и остановился, прислушиваясь.

— Suscipe, Domine — произносилъ донъ Инноченцо — servum tuum in locum sperandae sibi salvationis misericordia tua.

— Amen, — отвчалъ чей-то низкій голосъ.

Силла вошелъ, не видя ничего, и упалъ на колни около двери. Свча освщала блую простыню, мдныя яблоки постели, куски льда разбросанные около нея, отражала тнь дона Инноченцо, стоявшаго около умирающаго. Слышно было тяжелое дыханіе послдняго. Въ ногахъ постели въ полутни находился докторъ, Джіованна на колняхъ старалась заглушить рыданія: во мрак обширной комнаты виднлись на колняхъ графиня, ея сынъ, Вецца, прислуга, садовникъ и плакавшій камердинеръ графа, Мировичъ, бывшій здсь изъ уваженія къ графин, стоялъ въ углу.

Еще кто-то находился въ комнат: Марина со скрещенными на груди руками, на лиц ея ничего не могли разобрать ни графиня, ни ея сынъ, ни Вецца, слдившіе за ней. Донъ Инноченцо громко читалъ отпускъ, казалось, онъ не замтилъ прихода Марины и Силлы. Онъ не отводилъ взгляда отъ этой головы съ раскрытымъ ртомъ и закрытыми глазами, обложенной льдомъ. Онъ молился съ искренней и страстной врою, что Господь приметъ въ мир душу, которая, длавши добро на земл не думая о Господ, теперь должна была предстать передъ Нимъ, какъ плаватель, который, направляясь къ намченной цли, вдругъ неожиданно открываетъ новыя страны и безсмертіе. Священныя слова, обращенныя съ такою врою къ Существу, хотя и невидимому, но невольно признанному всми предстоящими, врующими и неврующими, наполняли комнату невольнымъ страхомъ. Казалось, что дв сверхъестественныя силы стояли одна передъ другою: одна — свтлая, краснорчивая, неутомимая, упорная, исполненная милосердія, другая — нмая и мрачная. И особенно поражало, что первая, не признававшаяся умиравшимъ во всю его жизнь, оставлявшаяся имъ со словами равнодушія, быть можетъ, презрнія, теперь, въ послдній его часъ, не требуя отъ него ни добра, ни зла, и безъ его вызова явилась для его охраны и защиты, громко предстоя за него на этомъ ужасномъ судилищ. Когда священникъ на мгновеніе останавливался, слышалось тяжелое дыханіе умирающаго, какъ будто-бы его давилъ левъ. Хрипніе вдругъ прекратилось.

— Конецъ, — промолвилъ донъ Инноченцо, обращаясь къ присутствующимъ. Замтивши Марину, онъ сдлалъ ей знакъ стать на колни, затмъ наклонился надъ постелью и яснымъ голосомъ началъ произносить послднія молитвы.

Марина сдлала два шага впередъ. Свтъ озарялъ ея блдное лицо, расширяющіяся ноздри, судорожно сжатыя брови.

— Графъ Чезаре…— крикнула она.

Вс вздрогнули кром дона Инноченцо, и обратились въ ея сторону, онъ только сдлалъ жестъ лвой рукой въ ея сторону. Съ поднятыми руками, вытянувши къ умирающему два указательные пальца какъ два кинжала, она продолжала:

— Цецилія здсь…

Глухой ропотъ, звукъ двинутыхъ стульевъ пробжалъ по комнат. Донъ Инноченцо обернулся:

— Довольно!— сказалъ онъ.

Непо, Вецца, Мировичъ сдлали шагъ къ ней, стоявшей точно призракъ среди комнаты.

— Ради Господа, уведите ее!— зарыдала Джіованна.— Это она убила его!

Марина вся наклонилась впередъ. Никто не ршался приблизиться къ ней, помшать рзко звучавшимъ ея словамъ:

— Со своимъ любовникомъ…

Силла бросился къ ней, схватилъ ее въ свои объятія.

— Чтобъ видть твою смерть!— кончила она въ воздух, тщетно усиливаясь бороться. Дверь мгновенно и сильно захлопнулась за ними, въ комнат снова водворилось молчаніе. Непо, Вецца и адвокатъ на ципочкахъ двинулись къ двери.

— Непо!— сказала графиня вполголоса, но сильно.— Назадъ!

Онъ повиновался.

— Графъ не могъ слышать этихъ словъ, — вымолвилъ донъ Инноченцо, ставя свчу на комодъ: онъ спитъ въ мир!

Докторъ положилъ руку на сердце графа, вынулъ часы и сказалъ громко: — тридцать пять минутъ второго. Донъ Инноченцо сейчасъ же началъ молитвы объ усопшемъ. Вс слуги, кром Джіованны, вышли по приказу Непо, Джіованна, стоя на колняхъ, вторила слабымъ голосомъ молитвамъ. Непо зажегъ дв свчи, он освтили его жадное лицо, пробующее открыть бюро ключами графа.

— О, Боже мой!— воскликнула Джіованна съ негодованіемъ.

Донъ Инноченцо остановился.

— Молитесь или уходите, — сказалъ онъ.

Но Непо не обратилъ вниманія на его слова, наклонясь надъ бюро, почти всовывая въ него свой носъ, онъ продолжалъ пробовать подходящіе ключи. Краска гнва залила лицо дона Инноченцо.

— Тогда уйду я, — вымолвилъ онъ.

Онъ готовъ былъ схватить Непо, вытолкать его за дверь, если-бы Джіованна, умоляя, не удержала его.

— Оставьте только, — сказала она.— Продолжайте, не оставляйте покойника.

Непо между тмъ удалось отыскать ключъ и открыть бюро. Посл небольшихъ поисковъ онъ вытащилъ изъ него сложенную бумагу и чуть не обжегъ себ волосъ, читая адресъ. Мировичъ, зашедшій въ эту минуту и не замченный имъ, нахмурилъ брови, приблизился къ нему и сказалъ строгимъ голосомъ:

— Дайте мн этотъ пакетъ!

— Надобно сейчасъ же прочесть его, — произнесъ сконфузившійся Непо, — надо знать, въ чьемъ дом я нахожусь.

Они вышли. Молитвы за упокой тоже кончились, донъ Инноченцо молился еще нсколько минутъ, затмъ простился съ Джіованной, которая не въ силахъ была вымолвить слова. Бдная старуха, оставшись одна, приводила комнату въ порядокъ, стараясь не шумть, какъ будто бы графъ спалъ, затмъ сла около постели, смотря на распятіе, находившееся на груди покойника. Сорокъ лтъ врно и честно служила она графу, не слыхавши отъ него ни надменныхъ, ни ласковыхъ словъ, но сознавая полное его довріе къ ней и скрытое благоволеніе. И никогда онъ не былъ такъ близокъ ей, какъ теперь, когда уже не былъ боле хозяиномъ въ своемъ дом, когда чужіе свободно распоряжались его ключами, а изъ всхъ слугъ и друзей оставалась она одна съ преданностью прежнихъ дней, когда онъ былъ еще во всей своей сил и гордости, никогда она не была столь близка къ нему, какъ теперь, когда распятіе, взятое изъ ея комнаты, лежало на его сердц. Она встала и въ первый разъ поцловала неподвижныя руки, сжимавшія распятіе, почувствовала облегченіе и заплакала.

Донъ Инноченцо, выйдя въ темный корридоръ, заблудился и ища дороги услышалъ крики, несшіеся по-временамъ сверху, и даже отдльныя слова, онъ узналъ голосъ Марины. Глухой шумъ поспшныхъ шаговъ слышался надъ его головою. Что происходило наверху? Донъ Инноченцо, спокойный при ужасномъ появленіи Марины, чувствовалъ себя теперь смущеннымъ. Кто-то бжалъ въ темнот, мелькнулъ на мгновеніе слабый свтъ изъ отворенной впереди двери. Онъ направился туда и вышелъ на балконъ, гд увидлъ Рико, приготовлявшагося сбжать съ другой стороны.

— Постой!— сказалъ священникъ.— Куда ты идешь? Что такое случилось?

— Разв вы не слышите?

Въ эту минуту крики возобновились ясне, казалось, что сверху неслись упреки, жалобы.

— Это госпожа донна Марина, — сказалъ вполголоса Рико, она точно съумасшедшая! Тамъ, наверху, докторъ и господинъ Силла. Какія только вещи говоритъ она господину Силл!

— Наверху нтъ никого другого?

— Нтъ, тамъ также и моя мама, была тамъ и Фанни, но убжала. Донъ Инноченцо вынулъ письмо изъ кармана и далъ его мальчику.

— Снеси его,— сказалъ онъ,— въ комнату Силл и потомъ пойдемъ вмст.

И въ другомъ крыл замка начиналось глухое движеніе, мелькали огни, слышались нетерпливые звонки, чей-то рзкій и повелительный голосъ. На лстниц священникъ и Рико встртили Момоло.

— Кажется узжаемъ, — сказалъ онъ.

Они ничего не отвчали. Выйдя изъ замка, Рико пустился со всхъ ногъ за лекарствами, священникъ пошелъ потихоньку, смотря задумчиво на кипарисы. У ршетки онъ встртилъ Штейнегге.

— Я услышалъ колоколъ,— воскликнулъ взволнованный Штейнегге.— Какая жалость! Какъ я долженъ оплакивать его!— И прибавилъ:

— Можно идти туда? Вы видли Силлу?

— Э!— отвтилъ священникъ, — еще какъ видлъ! И разсказалъ всю сцену и то что передалъ Рико. Штейнегге бросился въ замокъ. На лстниц онъ встртилъ графиню, которая, принявши его за своего человка, обратилась къ нему:

— Такъ не забудь-же, Момоло: коляску и шарабанъ къ шести часамъ! Ахъ, это вы? извините, пожалуйста.

— Вы узжаете, графиня?

— Да, да! И будь проклятъ тотъ день, когда я сюда пріхала! Непо изъ гостиной позвалъ мать, за нимъ виднлась фигура Мировича за столомъ съ чернильницей и бумагами. Графиня вошла въ гостиную, дверь которой была заперта передъ носомъ Штейнегге. На балкон онъ нашелъ Вецца, который, взглянувши на него и сдлавъ знакъ молчанія, поднялъ голову, прислушиваясь: сверху донесся слабый продолжительный стонъ.

— Какія ужасныя вещи здсь происходятъ! Я вышелъ съ Мировичемъ, знаете съ адвокатомъ Сальнадоровъ, и въ корридор нашелъ донну Марину въ ужасныхъ конвульсіяхъ, съ большимъ трудомъ удалось перенести ее наверхъ, но не могли разжать ей рта. Теперь она немножко спокойне, но до послдней минуты, — говорили мн, — она кричала, проклинала, умоляла его о чемъ-то. Она все обращалась къ нему. Онъ тамъ, понимаете? Онъ не сходитъ внизъ. Просто невроятно, когда подумаешь о сцен, бывшей здсь на балкон въ прошломъ году! Ночью, когда бднаго графа снова поразилъ ударъ, они были вмст, ихъ застала Фанни въ ея спальн. И въ одинъ моментъ это узнали вс.

— О!— воскликнулъ Штейнегге, бросая шляпу и раскрывая руки.

— Командоръ!— послышался голосъ Непо съ другой стороны балкона.— Не соблаговолите-ли пожаловать?

Вецца вышелъ и черезъ нсколько времени вернулся.

— Какая сутолока!— сказалъ онъ,— они узжаютъ.

— Кто?— спросилъ разсянно Штейнегге.

— Сальнадоры! Въ шесть часовъ! Едва случилось несчастіе, Непо, не теряя времени, принялся искать и нашелъ завщаніе, сдланное всего дв недли назадъ: госпиталю въ Навар завщано все. Впрочемъ для Сальнадоровъ есть кое-что, потому что душеприкащику поручено продать имніе въ Ломеллин, чтобы втеченіе двухъ лтъ уплатить триста двадцать тысячъ лиръ, оставленныхъ графу Непо. Донна Марина ничего не получила. Есть потомъ масса мелкихъ подарковъ: графъ вспомнилъ обо всхъ, какъ истинный вельможа, есть пожизненная пенсія и вамъ. Я назначенъ душеприкащикомъ. Конечно, хорошо, что Сальнадоры узжаютъ: нтъ никакой чести для нихъ оставаться здсь. Непо хотлъ было поднять шумъ, драться, но его быстро уговорили.

Пришла Катте просить командора снова пожаловать къ графин. Штейнегге остался одинъ, онъ чувствовалъ, что надежда, зародившаяся незамтно для него самого, лопнула. Кто бы могъ ожидать, что Силла притворялся такимъ образомъ! Онъ ршился обождать его. Изъ комнаты Марины не слышалось боле ничего. Наконецъ, онъ услышалъ по корридору шаги, дверь открылась.

— Стало быть, такъ, докторъ…— говорилъ Силла.— Засвидтельствуйте важность условій, про которыхъ я долженъ былъ оказать мою помощь, то положеніе, въ которомъ она теперь находится, и если кто-нибудь спроситъ меня, прошу сказать отъ моего имени, что цлый часъ буду находиться здсь на балкон.

Его голосъ былъ холоденъ. Докторъ пошелъ дале, Силла остался. Штейнегге позвалъ его. Онъ не отвчалъ, даже не оглянулся. Штейнегге снова повторилъ:

— Господинъ Силла! Разв вы меня не узнаете?

Молчаніе.

— Не знаю, чмъ я заслужилъ подобное обращеніе…

Отвта не послдовало.

— Очень горько, господинъ Силла, придти въ качеств друга и быть такъ принятымъ! Я хотлъ только сказать, что предпочелъ-бы никогда не видть васъ здсь, что и теперь скоре желалъ бы видть дуло ружья, направленное въ вашу грудь! Я пришелъ, чтобы сказать вамъ эти и другія вещи, но такъ какъ вы не хотите слушать, я ухожу. Прощайте!

Тогда Силла, не оборачивая головы, вымолвилъ холодно:

— Скажите вашей дочери, что я сдержалъ слово и упалъ въ бездну.

— Моей дочери? Это?

— Да, а теперь уходите, уходите, уходите!— прибавилъ Силла съ неожиданною страстностью, потому что удивленный Штейнегге вернулся было къ нему. Штейнегге склонилъ голову и вышелъ. Внизу молчаливое шествіе, предшествуемое двумя фонарями, переходило черезъ дворъ: это узжали Сальнадоры. Вецца пришелъ извстить Силлу, что онъ долженъ передать ему распоряженіе графа, касающееся его. Дверь закрылась за ними и балконъ остался пустымъ.

ГЛАВА VI.

Занимался блдный, дождливый день. Въ одномъ изъ оконъ второго этажа виднлось неподвижное лицо, еще боле блдное, чмъ эта заря. Разставшись съ Веццой и вернувшись въ свою комнату, Силла безсильно опустился на подоконникъ. Онъ зналъ теперь, что завщаніе даже не упоминало о Марин, что ему графъ оставилъ вещи, принадлежавшія его матери, и десять тысячъ лиръ за работу, начатую въ прошломъ году, продолжать которую Силла могъ вполн по своему усмотрнію. Но онъ думалъ не объ этомъ. Онъ смотрлъ на разсвтъ, на дождь, на волны, глаза его плохо различали предметы. Онъ чувствовалъ въ голов свинцовую тяжесть и пустоту въ груди. Сознавая все безчестіе своего поступка, онъ понималъ необходимость связать свою будущность съ Мариной, — съумасшедшей или нтъ, — и обсуждалъ это спокойно. Закрывши окно, онъ бросился одтый на постель, страстно желая уснуть, забыться. Онъ и забылся въ самомъ дл, и увидлъ какого-то незнакомца.

Сперва незнакомецъ смотрлъ на него кротко, потомъ поднявши брови и плечи, качалъ головой, какъ-бы говоря: ‘исхода нтъ!’ Силл казалось естественнымъ, что незнакомецъ жестикулировалъ, не говоря ничего, потому что это былъ мертвецъ. Онъ узналъ его: это былъ старый другъ ихъ семьи, застрлившійся пятнадцать лтъ назадъ, какъ онъ не призналъ его сразу! Онъ вдь зналъ, что тотъ придетъ! Призракъ, читая его мысли, улыбался. Эта улыбка была для Силлы новымъ откровеніемъ: ему вдругъ представился весь путь какой-то одной скрытой мысли отъ самого его отрочества до настоящей минуты. Началось съ меланхоліи, съ неопредленнаго желанія какой-то далекой страны, затмъ наступило предчувствіе чего-то, подозрніе, постоянно подавляемое, но усиливающееся, скрываемое какъ какая-нибудь медленная ужасная болзнь, грызущая насъ, которую мы сознаемъ и не хотимъ признать, наконецъ оно побждало волю, длалось приговоромъ: ‘неспособность къ жизни’. Силла ясно видлъ эти три слова, а призракъ улыбался неподвижными глазами, приближался къ нему, давилъ его, заставляя проникать ледяной холодъ въ его жилы, останавливая его дыханіе. Когда холодъ достигъ до его сердца, Силла боле уже не чувствовалъ ничего, ему казалось, что онъ проснулся, испытывая безграничное спокойствіе: онъ былъ въ другомъ мір, гд почти не было свта, гд везд были тишина и покой. Онъ глядлъ въ неподвижныя воды, въ которыхъ отражался, медленно двигаясь, какой-то шаръ, высоко стоявшій въ неб, и повторялъ себ: вотъ теперь я вн нашего печальнаго міра! Вдругъ ему показалось, что шаръ быстро увеличивается въ своихъ размрахъ. Въ неописанномъ ужас онъ проснулся.

Пришедши въ себя, онъ почувствовалъ тяжесть въ голов, члены, совсмъ застывшіе отъ холоднаго ночного воздуха. Какъ бы отвчая на свой сонъ, онъ вымолвилъ вполголоса: ‘да, правда, умереть, нтъ другого исхода, заснуть!’ Надъ изголовіемъ ангелъ Гверчино, казалось, жарко молился за него.

Шатаясь подошелъ Силла къ столу. Онъ смутно понималъ, что нужно написать что-нибудь роднымъ, и былъ безсиленъ собрать мысли, однако взялъ перо и тогда только замтилъ письмо, принесенное Рико. Не узнавъ почерка, онъ положилъ было его въ сторону и началъ писать дяд, извщая, что тотъ можетъ не присылать ему боле процентовъ, такъ какъ, къ счастью, онъ можетъ подарить капиталъ своимъ родственникамъ, проявившимъ къ нему такую нжность, потомъ однако раскрылъ письмо Рико. Въ немъ стояло:

‘Эдифь Ш. общала не принадлежатъ никому кром своего стараго отца, имющаго большую нужду въ ней, но она свободна сохранить въ глубин своего сердца дорогое ей имя человка, который никогда не оскорбитъ ее, если даже и любитъ такъ, какъ говоритъ’.

— Поздно!— вымолвилъ онъ, потомъ перечелъ записку и почувствовалъ полный упадокъ силъ. Онъ вынулъ было бумажникъ чтобъ спрятать записку, но потомъ, измнивши намреніе, зажегъ свчу, сжегъ записку и бросилъ изъ окна ея пепелъ. Слуга вошелъ къ нему, докладывая, что Вецца желаетъ говорить съ нимъ. Силла отложилъ въ сторону неконченное письмо и вышелъ — какъ былъ — съ взъерошенными волосами и съ платьемъ въ безпорядк.

— Здсь,— началъ Вецца,— одинъ сюрпризъ слдуетъ за другимъ, я нахожусь по-истин въ тяжелыхъ условіяхъ, но длать нечего. Я являюсь посломъ: часъ тому назадъ донна Марина позвала меня.

Силла вздрогнулъ.

— Вы удивляетесь? Я остолбенлъ, когда мн пришли сказать, что она меня спрашиваетъ. Оказалось, что она не принимала никакого лекарства и проснулась около семи совершенно спокойной. Прежде всего она спросила — здсь ли вы еще, почти заставила себ повторить свой бредъ, все то, что случилось посл… Вецца остановился, колеблясь.

— Говорите смло, — замтилъ Силла.

— Посл того, какъ вы унесли ее изъ комнаты покойнаго графа. И потомъ… Извините: вы ее упрекали за то, что она говорила тамъ?

— Словами, нтъ, но она вроятно поняла, что возбуждала во мн ужасъ, потому что она поносила меня въ своемъ бреду.

— Да, вотъ именно объ этомъ ужас, высказанномъ вами, маркиза разспрашивала особенно много. Теперь слушайте: на мой взглядъ, она совсмъ больна, хуже, чмъ была ночью: это видно по выраженію ея рта и глазъ! Во всякомъ случа она говорила со мною хладнокровно, поразительно спокойно, хотя и была блдна какъ мертвецъ. Она извинялась за безпокойство, причиняемое мн, съ любезностью, совсмъ ей нескойственною, потомъ сказала, что въ странномъ положеніи, въ которомъ теперь находится, у ней нтъ ни руководителя, ни помощи, что я лучшій другъ ея бднаго дяди, и поэтому она считаетъ своею обязанностью обратиться ко мн за совтомъ. Я, конечно, заявляю о своей готовности, тогда она меня спрашиваетъ… Извините, Силла, вы къ несчастію замшаны въ событіяхъ прошлой ночи, не хочу быть вашимъ судьей, но не обижайтесь, если я напоминаю эти вещи и скажу другія, которыя могутъ быть вамъ непріятны…

— Говорите, — сказалъ Силла.

— Хорошо. Итакъ, она спросила меня о Сальнадорахъ, почему они ухали? Я смотрю на нее. Э! говорю, потому-то, и потому-то… посл событія ночи имъ казалось, что имъ тутъ нечего больше длать. Тогда она, немножко смутившись, говоритъ, что понимаетъ, извиняетъ этотъ отъздъ, что дйствительно очевидности противъ нея, но она ни въ чемъ не виновата, и здсь, бдняжка разсказала мн то, изъ чего я еще ясне увидлъ, что бываетъ сумасшествіе опасне бшенаго бреда. Цлую недлю, говорила она, я дйствовала безсознательно, я получила отъ одного умершаго лица свднія, которыя затмили мой разсудокъ. Эти свднія, — прибавила она, — знаетъ и господинъ Силла.

— Это правда, — отвчалъ Силла.

— Уу!— воскликнулъ Вецца въ удивленіи, не ожидавшій такого подтвержденія, зарождавшаго въ немъ подозрніе, что можетъ быть и его собесдникъ не владетъ, какъ слдуетъ, разсудкомъ.— Спиритизмъ?

— Нтъ, но, прошу васъ, продолжайте!

Вецца потерялъ нить и прошло не мало времени прежде чмъ онъ собрался съ мыслями.

— И такъ, — продолжалъ онъ, — она увряла, что цлую недлю дйствовала какъ соннамбула, совершая непонятные ей самой поступки, въ которыхъ горько кается. Она увряла меня въ равнодушіи, даже въ отвращеніи къ вамъ, какъ бы она ни держалась во время этого періода галлюцинацій, она прибавила, что надется убдить въ этомъ Сальнадора и проситъ помочь ей въ этомъ. Я сказалъ, что съ моей стороны врю всему, но что мн кажется труднымъ заставить поврить чему либо Сальнадора, и потомъ я прибавилъ, — вы понимаете, что Фанни не молчала.

Силла прервалъ его съ жаромъ.

— О, что касается до этого, я могу дать вамъ мое честное слово…

— Отлично, отлично, успокойтесь! Вы понимаете, что во всякомъ случа для того, чтобы заставить ухать Сальнадоровъ было сдлано боле чмъ нужно! Затмъ маркиза спросила меня съ саркастической улыбкой, извстно ли мн что-либо о завщаніи? Я передаю его содержаніе и она нисколько не смутилась. Если я исключена, — замтила она, — тмъ боле основанія для такого дворянина, какъ мой кузенъ не оставлять меня! Посл того она заговорила о васъ. Я долженъ признаться, что тутъ она говорила съ полнымъ здравымъ смысломъ, думаю, что вы не разсердитесь за то, что я взялъ на себя передать вамъ ея порученіе…

— Чтобъ я ухалъ!— воскликнулъ Силла, раздражаясь.

Командоръ молчалъ.

— Да неужели вы думаете, что Сальнадоръ вернется, что онъ захочетъ взять жену, не говоря уже о другомъ, больную разсудкомъ и лишенную наслдства?! Какъ можно принимать въ серьезъ рчи женщины въ такомъ положеніи! Скажите — могу ли я теперь, когда донна Марина оставлена женихомъ отчасти изъ-за меня, теперь, когда она длается бдной, потому что своего состоянія у нея немного или ничего нтъ, теперь, когда она больна страшною болзнью, могу ли я оставить ее, какъ будто бы ничего не было?! Уйти, оставить ее одну съ ея несчастьемъ?! Вы совтуете мн эту низость?

— Потише, потише, сказалъ задтый Вецца, — оставимъ громкія фразы! Вы серьезно думаете, что можете оказать покровительство донн Марин? Я въ сердечныхъ длахъ никогда не былъ строгимъ, да и посл подобной ночи у кого останется голова на плечахъ! Но все-таки объясните, какого рода покровительство вы можете предложить ей? Покровительство мало дйствительное и мало почетное, которое отдалитъ отъ нея всхъ? Ея родственники поддержатъ ее если не изъ привязанности, то по крайней мр ради приличія: я ихъ знаю, и убжденъ въ этомъ, но необходимо, чтобы вы сошли со сцены. Нельзя даже толковать о свадьб, если она васъ не хочетъ, и потомъ двушка, не вполн владющая разсудкомъ! Стало быть, вамъ только останется ухать.

Силла боролся съ собою, чтобы потушить неопредленный проблескъ надежды, входившей въ его сердце и нарушавшей ясность его сужденія.

— Думаете-ли вы, по чести, что вашъ совтъ правиленъ?

— Единственно возможный! Вы можете сами убдиться, переговоривши съ нею. Кстати, такимъ образомъ вы лучше увидите состояніе ея ума.

— И не подумаю! Если я уду, то не видавши ее!

— Подождите! Маркиза просила меня передать ей нашъ разговоръ, что я и исполню съ нкоторыми ограниченіями, и сверхъ того выразила мн желаніе непремнно переговорить съ вами.

— Зачмъ?

— Спросите у нея! По своему возрасту я могу говорить съ вами, какъ отецъ. Объясните мн поэтому одну вещь, которую я не понимаю, припоминая одну прошлогоднюю сцену: вы дйствительно любите донну Марину?

— Извините, здсь рчь теперь идетъ не о моихъ чувствахъ.

— Хорошо, хорошо! такъ я скажу ей, что вы ршились ухать?

— Спросите ее только, когда я долженъ явиться къ ней.

— Говоря правду, я бы хотлъ, чтобы вы остались здсь еще нсколько часовъ, вы бы могли очень помочь мн: столько хлопотъ съ этими похоронами и завщаніемъ! Надо разослать извстія объ его смерти, вдь бдный Чезаре сродни половин Пьемонта и Тосканы. Словомъ, если-бы вы остались до вечера, я былъ бы очень доволенъ.

Силла молча вернулся къ себ. Что за новая загадка? Онъ припоминалъ маньяковъ, излечившихся сразу при своемъ пробужденіи. Можетъ быть припадокъ Марины былъ случайнымъ, нервнымъ возбужденіемъ, вызваннымъ дйствительно странными обстоятельствами? Можетъ быть она въ самомъ дл выздоровла? Она теперь презираетъ его, отталкиваетъ, стало быть тяжелая цпь разбилась? Оставались угрызенія совсти, стыдъ возвращенія въ замокъ въ противность собственному до стоинству со скрытымъ намреніемъ грха, стыдъ сдлаться сообщникомъ врага графа, въ то время какъ послдній, такъ любившій его, лежалъ подавленный болзнью! Но если онъ теперь освободится, ему есть еще возможность очиститься какимъ-нибудь тяжелымъ искупленіемъ. Онъ вспомнилъ объ Эдифи, мысль о самоубійств удалилась отъ него, но онъ не принялъ никакого ршенія, ожидая разговора съ Мариной. О, если бы Господь былъ милостивъ къ нему и поднялъ бы его еще разъ! Его религіозное чувство, его вра въ соприкосновеніе души съ Господомъ возрождались. Онъ вспомнилъ стихъ Библіи — infirmates est usque ad mortem, sed Deus misertus est eins.

Какое утшеніе, сколько жизненной энергіи въ этой мысли! Образы лучшаго будущаго представлялись его воображенію, а онъ старался ихъ изгнать, боясь приготовить себ боле горькія разочарованія.

ГЛАВА VII.

— Вотъ агава, которую я хотлъ вамъ показать, — говорилъ донъ Инноченцо Штейнегге, — хороша, не правда ли? Я прихожу сюда съ книгой и моими мыслями. Мн это нужно, потому что я сержусь, что золъ и честолюбивъ. Нтъ, не честолюбивъ, но, можетъ быть, я слишкомъ безпокоюсь о разныхъ ничтожныхъ интересахъ. Видите, я вамъ исповдуюсь, вы дадите мн отпускъ?

Штейнегге воткнулъ сильнымъ ударомъ свою палку въ землю.

— Какая слпота напала на меня! Ничего не понимать и никого не подозрвать! Сильно онъ ей нравился?

— О, нтъ! Надюсь не очень, — отвтилъ донъ Инноченцо, немножко огорченный малымъ вниманіемъ къ его рчи.— Успокойтесь, я вамъ сказалъ все, чтобы вы не спрашивали у Эдифи объясненія словъ господина Силлы. Она не должна ихъ знать, они ей были бы слишкомъ горьки. Послушайте, можетъ быть она желала жить только для васъ и по крайней мр до тхъ поръ, пока вы поймете ея тайную заботу…

— Я вамъ говорю не какъ священникъ, а какъ другъ. Ваша дочь вритъ, что не подчинившись церкви сердцемъ и длами, вы не встртитесь съ нею въ Воскресеніи и въ вчной жизни: вотъ ея секретъ. Она вритъ, что Божій Промыселъ оправдаетъ ея надежды. Подобная жертва должна быть оцнена, я никогда бы не посовтовалъ ее, но ставлю ее высоко.

Штейнегге закрылъ лицо руками.

— Самъ я думалъ такъ въ первый вечеръ,— проговорилъ онъ,— потомъ мн показалось, что она довольна… Я теперь бываю въ церкви, простилъ всмъ, думалъ что этого достаточно. Идемъ къ ней, сейчасъ-же, я сдлаю все!— воскликнулъ онъ порывисто.

— Нтъ, нтъ!— отвтилъ донъ Инноченцо.— Она не приняла-бы того, что сдлано только изъ любви къ ней, а не изъ убжденія. Если вы услышите глаголъ Божій въ сердц, тогда скажите ей, что врите. Что до меня, я готовъ читать, говорить, обсуждать съ вами,

— Простите меня,— вымолвилъ Штейнегге,— мы не будемъ читать и обсуждать, боюсь услышать отъ васъ доказательства, слышанныя уже не разъ и которыя я видлъ всегда падающими въ прахъ. Да потомъ у васъ не можетъ быть доводовъ, которыми берутъ людей какъ щипцами, вы можете взять сердце и тогда, конечно, мы вамъ принадлежимъ, что случится и со мной, потому что сердце не въ моей власти. Ваше лицо рядомъ съ вашимъ платьемъ говоритъ мн сильне чмъ вся ваша теологія.

— Какое заблужденіе!— молвилъ донъ Инноченцо съ нахмуренными бровями и улыбаясь.— У насъ нтъ доводовъ! Конечно вра не можетъ быть подтверждена логическими доводами, не можетъ быть обсуждаема какъ геометрическія теоремы. Но есть путь, ведущій къ этой тайн, быстре и сильне хромого логическаго разсужденія, которое само по себ еще не открыло ничего великаго. Возьмемъ хотя-бы обычное дленіе сердца и разсудка, или лучше любви и разума, и не забудемъ, что они вдь не дв части нашего духа. Разв одна часть солнца можетъ согрвать, а другая только освщать? Господа философы, ища правды, говорятъ: у насъ дв ноги, изъ которыхъ одна длаетъ слишкомъ большіе шаги и была-бы способна перескочить черезъ какую-нибудь широкую трещину дороги, чтобы имть всегда подъ ногами землю, не будемъ наблюдать за этою ногою, а прямо отржемъ ее и пойдемъ впередъ, насколько можно, на одной ног. И это называется позитивизмомъ, и эти люди поведутъ міръ! Дурно они поведутъ его! Я говорю, что мысль не можетъ, не должна заниматься религіозными поисками безъ подготовки нравственной, безъ чистаго сердца невозможно созерцать Божество. Необходимо, чтобы инструментъ изысканія, мысль, былъ-бы хорошо устроенъ. Всякая страсть, начиная съ гордости, даетъ ему иное направленіе, искажаетъ естественныя стремленія къ добру и тогда, куда мы зайдемъ? Вотъ почему нравственное обученіе въ религіи предшествуетъ изученію догматическому. И вотъ первая великая помощь сердца въ религіозныхъ вещахъ! Но мы не можемъ идти съ однимъ сердцемъ, съ однимъ чувствомъ, надо идти со всми свойствами души, съ разумомъ, съ воображеніемъ, съ любовію. Я говорю теперь о человческихъ средствахъ изысканія, оставляя въ сторон благодать, способность видть и понимать внезапнымъ внутреннимъ просвтлніемъ, способность, не знаю какъ, объясняемую раціоналистами…

— У меня ея нтъ,— прервалъ Штейнегге.

— Способность видть идеи высшаго порядка сравнительно съ обычнымъ ходомъ мыслей и поразительныя сами по себ, надъ которыми и начинаетъ работать нашъ разсудокъ, желающій сообразить, согласны-ли он съ извстными истинами и между собою. Конечно, таинственное не объясняется и подобнымъ путемъ, но иногда мы достигаемъ тутъ удивительныхъ результатовъ: вы находите ихъ именно тамъ, гд указало откровеніе, почти также какъ планету, положеніе которой опредляется астрономами раньше, чмъ она видима. И тогда приходитъ вра, если она не пришла уже раньше. Я знаю, что отвтятъ ваши раціоналисты: они скажутъ, что эта аргументація хороша для тхъ кто ее употребляетъ, но сама по себ бездоказательна, неспособна установить истину. Нелпость! Она не только годится для нихъ, упорствующихъ съ своею безсильною системою. Мы будемъ читать и бесдовать, мой другъ, съ Божьей помощью я надюсь убдить васъ, что есть красота правды, которой удовлетворяется не только наше сердце, но отъ которой волнуется и вся наша душа. А теперь пока довольно.

— Можетъ быть вы и говорите, отлично,— отвтилъ, вздыхая, Штейнегге,— но вы меня не знаете. Все это было-бы хорошо для молодого человка, который шевелитъ своими мозгами и доволенъ, если самъ дойдетъ до чего-нибудь, я самъ былъ когда-то такимъ. Теперь я старъ и утомленъ, у меня въ голов убжденія, можетъ быть и негодныя, потому, что быть можетъ люди и книги, отъ которыхъ я почерпнулъ ихъ, не стоили многаго, и тмъ не мене я не могу легко отдлаться отъ этихъ убжденій. Скажу правду, что нкоторыя — я и самъ не знаю какъ — уже исчезли посл прізда моей дочери, можетъ быть со временемъ исчезнутъ и другія. Теперь же лучше оставить дло такъ, чмъ стараться убждать меня. Что могу я сдлать еще ради Эдифи? Я никогда прежде не думалъ, что въ будущей жизни буду отдаленъ отъ нея только потому, что не хожу преклонять колна передъ священниками, но если Эдифь этого хочетъ!.. Она часто говоритъ со мною о религіи, о своихъ мысляхъ и чувствахъ по этому поводу, но такъ какъ будто-бы это касалось только, ея а не меня. Только объ одной вещи она умоляла меня: о прощеніи враговъ.

— И вы простили,— спросилъ донъ Инноченцо.

— Не смотря на вс усилія,— отвтилъ Штейнегге,— нтъ, я забылъ тхъ, кто длалъ зло мн и другимъ… Я сдлалъ, что могъ.

Долго донъ Инноченцо молчалъ, можетъ быть взволнованный мыслью о томъ, что и онъ часто вспоминалъ съ излишнею ревностью обиды, гораздо мене важныя, чмъ т, что перенесъ Штейнегге.

— Пойдемъ къ Эдифи,— воскликнулъ послдній, очнувшись отъ молчанія.

— Хорошо, только не передавайте ей этого разговора, обождите пока ршеніе ваше не будетъ добровольнымъ для васъ самихъ.

Штейнегге предложилъ Эдифи пойти прогуляться до строющейся фабрики.

— Отлично,— воскликнулъ донъ Инноченцо,— и я пойду съ вами, мн надобно переговорить съ архитекторомъ.

Донъ Инноченцо шепнулъ Эдифи: — между ними нтъ ничего, онъ узжаетъ сегодня вечеромъ, можетъ быть это результатъ вашей записки.

— Моей?..— произнесла Эдифь.

Донъ Инноченцо кивнулъ утвердительно головой и нагналъ Штейнегге.

Эдифь вздохнула. Онъ не говорилъ ей раньше, что передалъ ея записку. Да и былъ-ли этотъ отъздъ Силлы уже такою удачею? Не случилось ли раньше чего непоправимаго? Нтъ, во всякомъ случа она поступила хорошо, вмшавшись, хотя и не по своей вол, въ эти интриги. Она поблагодарила Бога, избравшаго ее орудіемъ своей благости, но вмст съ тмъ чувствовала, что въ будущемъ ея жертва станетъ мучительне для нея, что борьба въ ея душ станетъ упорне, потому что теперь она больше не скрывала отъ себя: изъ ея сердца точилась кровь.

— Эдифь! позвалъ ее отецъ, отъ котораго она значительно отстала.

— Оглянитесь,— сказалъ донъ Инноченцо,— посмотрите, какъ чудесно расположенъ мой домикъ.

— О,— воскликнулъ Штейнегге,— я былъ-бы счастливъ жить здсь. Я былъ бы просто ископаемою древностью и отлично жилъ-бы съ вами, но моя дочь не должна оставаться тутъ, то не мсто для молодой двушки, если только она не русалка.

— Кто знаетъ!— отвтила Эдифь, — я люблю прозрачныя воды, луга, лса.

— Да, но мн кажется, что русалки не любятъ старыхъ птуховъ въ род меня, не любятъ гулять вмст съ священниками. Знаешь, что иногда мн представляется? Я вижу господина Андрея Штейнегге съ волосами боле посдвшими, чмъ теперь въ дом своего дорогого друга, лишеннаго совсмъ волосъ. Я вижу его обсуждающимъ со своимъ другомъ шлезвигъ-гольштейнскій вопросъ и вижу молодую русалку, одтую въ дорожное платье, появляющуюся въ гостиной какъ падающая звзда, обнимающую стараго нмецкаго филина и объявляющую ему, что намрена пробыть дня два среди прозрачныхъ водъ, лсовъ и луговъ.— Ты одна?— спрашиваетъ филинъ, тогда русалка длаетъ свой излюбленный жестъ ручкой…

Штейнегге взялъ руку Эдифи, чтобы поцловать ее.

— Неправда-ли, хорошая фантазія?— добавилъ онъ.

Эдифь замедлила отвтомъ, она не знала, что думать: не было-ли въ словахъ ея отца скрытаго намренія, извстнаго ршенія?

— Стало-быть я теб надола?— молвила она.— Ты хочешь жить одинъ.

— Какъ одинъ?— воскликнулъ донъ Инноченцо,— разв вы не слышите, что мы жили-бы вмст?!

— Я не хотлъ-бы жить одинъ,— отвтилъ Штейнегге,— я бы прізжалъ сюда на нсколько мсяцевъ въ годъ, чтобы воспользоваться обществомъ нашего друга. Я не шучу, теперь мн въ самомъ дл нужно было-бы быть побольше съ нашимъ другомъ.

Эдифь взглянула на послдняго. Неужели дла шли хорошо и онъ коснулся истины?

Донъ Инноченцо быстро сказалъ на ухо Штейнегге:

— Не спшите слишкомъ — и простился съ ними.

— Зачмъ ты мн сказалъ, папа, что ты хочешь жить отдльно отъ меня?

— О, нтъ, не отдльно. Я только бы прізжалъ сюда на нкоторое время. Нтъ, не отдльно, понимаешь, ни въ чемъ, — подчеркнулъ онъ, произнеся послднія слова вполголоса и взявши об ея руки.— Я теперь впервые думаю, что мы не должны быть раздлены въ чемъ-то здсь, — добавилъ онъ, прижимая ея руки къ сердцу и сажая ее на траву рядомъ съ собой.

— Мое сердце горитъ, — началъ онъ, говоря почти самъ съ собою.— Да, Эдифь, у насъ не было настоящаго единенія. Ты помнишь тотъ вечеръ, когда ты пріхала? Я вошелъ въ твою комнату, а ты молилась у окна. Какъ мн было тяжело тогда! Я думалъ, что ты меня никогда не будешь любить, потому что я не врю вмст съ тобою! И на другой день, когда ты была у обдни, помнишь, что я вышелъ изъ церкви? Знаешь, что я длалъ тогда? Я обратился къ Богу, прося Его не раздлять насъ и не отнимать у меня твоей любви.

Эдифь сжала ему руку, улыбаясь влажными глазами.

— А ты всегда была такъ нжна и добра ко мн! Ты создала рай вокругъ меня, и я понялъ, что Богъ услышалъ меня. Это меня взволновало потому что я знаю, что не заслуживаю ничего! О, да! поврь мн. Взволновало потому, что я видлъ, что Богъ позволялъ теб быть такою доброю со мной. Я чувствовалъ себя счастливымъ, но не вполн, когда мы ходили въ церковь, я молился и благодарилъ Бога, но что-то холодное и тяжелое было въ моемъ сердц, точно я былъ за дверью, а ты впереди всхъ около алтаря. Однимъ словомъ мн казалось, что я такъ далеко отъ тебя. Я ненавидлъ себя тогда и даже, представь, мн казалось, что я меньше любилъ и тебя. Когда потомъ…

Онъ поколебался на мгновеніе, потомъ прошепталъ на ухо Эдифи нсколько словъ, на которыя она не отвчала, и затмъ продолжалъ громко:

— Потомъ, когда я видлъ тебя всегда ровной со мной, я становился веселъ. Вчера я увидлъ, какую дорогу прошелъ я въ нсколько мсяцевъ, почти даже не замтивши. Мн показалось, что я находился въ открытыхъ воротахъ мста, о которомъ вздыхаешь и куда нельзя взойти. Теперь, послушай, Эдифь…

Она молча наклонила лицо къ нему, продолжая сжимать его руку.

— Я взошелъ, — вымолвилъ онъ тихимъ, но яснымъ голосомъ.

Эдифь склонила голову къ этой рук, прижалась къ ней губами.

— Я взошелъ… Не спрашивай меня, какъ. Теперь свтъ мн кажется совсмъ другимъ съ тхъ поръ, какъ у меня созрло ршеніе быть съ тобой въ вр. Я никогда не испытывалъ чувства такого спокойствія, какъ теперь. Ты будешь смяться, когда я теб скажу, что чувствую большую любовь къ чему-то, что находится во всей этой природ. Что ты скажешь обо всемъ этомъ, Эдифь?

Эдифь подняла заплаканное лицо.

— Ты меня спрашиваешь, папа, ты меня спрашиваешь?— и не могла прибавить больше ничего. Ея жертва была принята Богомъ, вознаграждена сейчасъ-же, душа ея была исполнена этой мыслью, смшанной съ сознаніемъ, съ негодованіемъ, что она не чувствовала себя счастливой.

— Ты довольна?— спросилъ Штейнегге.

Онъ спустился внизъ, чтобъ смочить платокъ, и подалъ его Эдифи, которая, улыбаясь, вытерла имъ глаза.

— Знаешь, — добавилъ онъ,— я доволенъ тоже и другою вещью. Я знаю, что нашъ другъ Силла узжаетъ изъ замка, кажется, что вовсе не было ничего дурного, о чемъ говорилось.

— Папа, — сказала Эдифь, вставая.— Знаетъ донъ Инноченцо о чемъ ты мн сказалъ раньше?

— Немножко, такъ слегка.

Она поднялась на ципочки и, сорвавъ цвтокъ, выходившій изъ разщелины скалы, положила его въ медальонъ, который былъ у нея на ше, замтивши отцу:

— Память объ этомъ момент. Скажи мн,— добавила она нжно,— скажи мн, что ты счастливъ, скажи мн это, папа.

— Вотъ гд они!— послышался голосъ съ дороги.

Эдифь, не слышавши его, сла на траву около отца, который, обернувшись къ дону Инноченцо, воскликнулъ, сіяя:

— Такъ скоро!

Донъ Инноченцо увидлъ, понялъ и не отвчалъ.

— Вы видите другую Эдифь передъ собой, — обратилась къ нему Эдифь, поднявшись.

Донъ Инноченцо, которому никогда не удавалось разыгрывать наивнаго человка, хотя онъ былъ самъ воплощенная наивность, вымолвилъ:

— Возможно-ли!— съ такимъ акцентомъ удивленія, который заставилъ думать, что онъ принялъ буквально слова Эдифи… Другихъ объясненій и вопросовъ не было сдлано.

Эдифь шла подъ руку съ отцомъ, тсно прижимаясь къ нему, почти держа голову на его плеч.

— Кстати, дорогой другъ,— сказалъ Штейнегге,— слышали вы, что господинъ Силла узжаетъ изъ замка?

Эдифь оставила руку, обернулась въ другую сторону, смотря на разстилавшіеся предъ ней луга. О, какъ счастливы цвты, покровительствуемые могучимъ солнцемъ, легкія былинки, качаемыя втромъ! О, если-бы можно было жить ихъ жизнью одного дня, не имть ни памяти, ни сердца, заставить смолкнуть упорную борьбу мыслей, создающихъ и раздлывающихъ будущность, быть только прахомъ и солнцемъ, имть въ крови только чувство весны!

— Пойдемъ, Эдифь — сказалъ Штейнегге…

Его голосъ пробудилъ ее, заставилъ оставить эту нехорошую мысль. Когда они вернулись домой, Эдифь взяла у Марты ключъ отъ церкви и убжала, улыбаясь своему отцу.

Все было полно жизни въ поляхъ, въ свободной атмосфер, все было мертво въ уединеніи холодной церкви, кром лампады передъ алтаремъ. Слабый свтъ падалъ съ высокихъ боковыхъ оконъ на ангеловъ и святыхъ, среди тяжелыхъ облаковъ, изображенныхъ художникомъ. Эдифь бросилась на колни, благодаря Бога, отдавая ему все свое сердце, все. И чмъ боле она усиливалась поднять порывъ своего религіознаго рвенія, тмъ настойчиве холодная, нмая церковь и даже строгое пламя лампады говорили ей: ‘нтъ, ты этого не можешь, оно не твое, ты вдь надешься, что онъ тебя все еще любитъ, что онъ вернется къ теб, что, опираясь на его мужественную грудь, ты можешь пройти съ нимъ всю жизнь’. Нтъ, она не хотла этого, ей казалось, что она беретъ обратно то, что предложила свободно и чувствовала, какъ сердце ея наполнялось недовольствомъ самою собой.

ГЛАВА VIII.

Въ два часа пополудни Вецца и Силла работали въ библіотек, приготовляя письма и телеграммы, составляя списокъ лицъ, кого слдовало извстить о смерти графа. Вецца не умолкалъ и временами, взглядывая на Силлу, осторожно касался таинственнаго сообщенія, полученнаго отъ Марины. Силла отвчалъ полусловами, или вовсе не отвчалъ. Онъ думалъ о бесд, происходившей здсь съ графомъ въ прошломъ август, на другой день посл его прізда въ замокъ, ему казалось, что онъ еще слышитъ голосъ графа и его сильный ударъ по столу. Какая перемна! Онъ съ усиліемъ собиралъ свои мысли, а он снова убгали.

— Телеграммы готовы, — вымолвилъ Вецца,— позвонимъ, чтобы отправить ихъ.— А письма къ арендаторамъ? Кто знаетъ, какъ ихъ и зовутъ-то! Что-же не является судебный приставъ? Вы знаете, что онъ тоже и органистъ? Онъ способенъ,— если есть служба въ церкви — не явиться до вечера. Не дождусь, когда попаду въ Миланъ. А у васъ, извините, какіе проекты? Я потому хотлъ знать о нихъ, что у меня есть къ вамъ дло.

— Какое дло?

— Не подышать-ли намъ чистымъ воздухомъ?

Они вышли въ садъ.

— Какая красота и спокойствіе!— сказалъ Вецца, выйдя въ садъ.— Скажите, кажется вамъ, что владлецъ умеръ?

— Мн? да, — отвтилъ Силла.

— А мн такъ нтъ! Ну, все равно. Такъ слушайте: мн поручено найти преподавателя исторіи литературы для одного превосходнаго частнаго института въ Милан, двадцать два часа въ недлю, два мсяца вакаціи и дв тысячи двсти лиръ жалованія, идетъ?

Силла протянулъ ему руку и съ жаромъ поблагодарилъ его.

— Но, — добавилъ онъ, — у меня нтъ диплома.

— Разв это нужно? Объ этомъ постараюсь я. Что за чертовщину длаютъ, однако, тамъ вонъ т?

‘Т’ — были садовникъ и Фанни, занятые обрзаніемъ цвтовъ огуломъ на клумбахъ противъ оранжереи. Вецца сдлалъ знакъ рукой Фанни, которая подбжала къ нему.

— Что вы длаете?— спросилъ онъ.

— Моя госпожа приказала мн, — отвтила ему Фанни таинственнымъ тономъ.

— Зачмъ? для похоронъ?

— Нтъ, что ей за дло до похоронъ??! Для обда! Разв вамъ не сказалъ господинъ Паоло, что барышня заказала великолпный обдъ? Онъ объявилъ въ кухн, что ничего не станетъ длать безъ вашего приказанія.

— Госпожа Фанни!— позвалъ садовникъ.

— Иду! И знаете, гд приказано накрыть столъ? На балкон! Съ такимъ-то втромъ! Извольте тутъ рвать цвты, когда такъ страдаешь отъ втра какъ я.

— Госпожа Фанни!— крикнулъ опять садовникъ.

— Иду! Прекрасно, нечего сказать! Да я просто все брошу! Я не хочу, какъ она, сойти съума съ этимъ втромъ и съ этимъ проклятымъ солнцемъ!

— Госпожа Фанни!— крикнулъ садовникъ въ третій разъ.— Идете вы или нтъ?

— Иду, иду! Если не пойду, онъ ничего не съуметъ сдлать толкомъ. Это говоритъ и господинъ Чекино, о которомъ вы вроятно слышали, потому что у него домъ…

— Идите, идите, — приказалъ ей Вецца.

Фанни удалилась, крича садовнику: да разв онъ не не видитъ, что господа ее разспрашивали?

— Надо, однако, узнать объ этомъ обд,— сказалъ Вецца, обернувшись къ Силл.— Бездльникъ поваръ ничего мн не сказалъ о немъ.

— Да, это невозможная вещь, — вымолвилъ Силла.

— Еще-бы! Что я говорилъ вамъ сегодня утромъ? Какое — выздоровла! Когда придетъ докторъ?

— Онъ, кажется, долженъ быть скоро. Теперь вонъ и Джіованна лежитъ въ лихорадк.

— Господинъ Силла!— позвалъ его Рико, появляясь въ дверяхъ библіотеки, — барышня проситъ васъ пожаловать къ ней на минуту.

— Ага! Наконецъ-то!— подумалъ Вецца.— Какъ-то разыграется исторія?

Силла вошелъ въ домъ, не говоря ни слова. Рико проводилъ его наверхъ, открывши ему дверь въ пріемную Марины. Марина находилась посреди комнаты, залитой свтомъ, лившимся изъ открытыхъ оконъ.

— Оставь дверь открытой,— приказала она мальчику, не обращаясь къ Силл.— Теперь или въ садъ, помогать отцу и Фанни. Скоре!

Она вышла въ корридоръ, постояла тамъ, дожидаясь, чтобъ онъ сошелъ съ лстницы, потомъ быстро обернулась къ Силл. Она была въ томъ-же самомъ капот, въ бломъ съ голубыми вышивками, какъ и въ предъидущій вечеръ, волосы были въ безпорядк, лицо блдно. Силла почтительно поклонился ей. Поднявши голову, онъ увидлъ, что она, повернувшись къ нему спиной, медленно подходила къ окну, затмъ быстро вернулась къ двери корридора, зовя: Рико! но мальчикъ былъ уже далеко и не слышалъ. Тогда она обернулась вторично, взглянула на Силлу и вымолвила:

— Никого! Нтъ боле никого!

Онъ не могъ ошибиться въ значеніи ея долгаго взгляда, полнаго нмыхъ и страстныхъ вопросовъ, но остался безмолвнымъ. Огонь ея глазъ разомъ потухъ.

— Здравствуйте,— сказала она ледянымъ тономъ, который, казалось, упалъ съ неба, — Вецца говорилъ вамъ?..

— Я-бы ухалъ сейчасъ-же, маркиза, если-бы…

— Знаю, знаю!

Силла молчалъ. Старинное бюро съ инкрустаціею, цвты, еще разбросанные по комнат, воспроизводили передъ нимъ всю картину предъидущей ночи.

— Знаю!— повторила Марина ршительнымъ и пренебрежительнымъ тономъ, — но этого недостаточно… Такъ, стало быть, вы слышали, — сказала она, сдлавши шагъ къ Силл,— что у меня была галлюцинація?

Силла утвердительно кивнулъ головою, онъ находился въ нсколькихъ шагахъ отъ нея по другую сторону фортепіано, она почти опрокинулась на инструментъ, поднявши лицо къ Силл:

— И вы поврили? И вы довольны, что можете ухать?!

Силла не отвчалъ.

— Да, — вымолвила Марина, щуря глаза, какъ ласкающаяся тигрица, — это естественно, просто и удобно. Отлично!— воскликнула она, поднимаясь.

На фортепіано стояла ваза съ розами и гіацинтами, она схватила пригоршню цвтовъ и бросила на полъ.

— Ухать, это хорошо!— начала она,— но этого еще мало, вы не чувствуете обязанности принести мн нкоторыя другія жертвы?

Голосъ ея при этомъ дрожалъ горькой ироніею.

— Приказывайте, маркиза, — отвтилъ Силла съ достоинствомъ, — какая-бы жертва ни была!

— Благодарю васъ. Такъ вы были-бы согласны, напримръ, написать графу Сальнадору?

— Графу Сальнадору?— воскликнулъ Силла въ изумленіи.— Что-же я долженъ ему написать?

— Что вы узжаете отсюда навсегда и что никогда вы не будете стараться увидть меня.

— Этого вамъ достаточно?

— Какъ вы добры!— произнесла Марина вполголоса.

— Я могу быть добрымъ съ графомъ Сальнадоромъ, — отвтилъ Силла холодно, — я предоставилъ себя въ его распоряженіе сегодня ночью, ждалъ его цлый часъ, но онъ не явился.

— А, вы его ненавидите!— воскликнула Марина съ сверкающимъ взглядомъ.

— Я? Нисколько!

Она начала ходить взадъ и впередъ по комнат, потомъ вдругъ остановилась.

— Но вчера вечеромъ вы его ненавидли? Да? Вчера вечеромъ въ одиннадцать часовъ?

Силла подумалъ одну минуту и потомъ отвтилъ.

— Маркиза, у меня тоже была галлюцинація.

Она громко засмялась смхомъ, сжавшимъ сердце Силлы.

— Тогда,— вымолвила она,— я прощаю вамъ все и дло съ концомъ!

— Вы ничего боле не желаете отъ меня?

— Ничего, благодарю васъ,— отвчала Марина любезно улыбаясь.— Мы увидимся за обдомъ, не правда-ли? Вы обдаете здсь? Пожалуйста, прошу васъ, — прибавила она, замтивъ, что Силла колебался.

Онъ зналъ, что обда не будетъ, но счелъ лишнимъ касаться этого и поблагодарилъ. Когда онъ выходилъ, Марина ударила руками по бюро сказавши:

— Знаете? Уничтожена.

Силла обернулся, увидлъ ея нжную ручку, изображавшую краткимъ жестомъ точно уничтоженіе какого-то предмета, увидлъ ея улыбавшуюся прелестную головку.

— Тмъ лучше, — отвтилъ онъ.

Едва онъ сдлалъ нсколько шаговъ по корридору и подошелъ къ лстниц, какъ за нимъ раздался крикъ. Онъ бросился назадъ къ двери, изъ которой вышелъ, сталъ прислушиваться, удерживая дыханіе, онъ услышалъ приближавшійся шелестъ платья, ключъ повернулся въ замк. Силла спустился по лстниц съ безпокойными мыслями.

Слышанный Силлою крикъ былъ крикъ Марины. Оставшись одна, она ударила себя кулакомъ по лбу, открыла бюро, вынула рукопись и, уколовши лвую руку, написала кровью подъ послдними словами Цециліи:

‘C’est ceci, que а fait cela

3 Mai 1865 г.’.

‘Marquise de Malombra jadis comtesse Varrega’

Посл чего, выдвинувши одинъ изъ ящиковъ, достала оттуда элегантный футляръ съ пистолетами и съ гербомъ Маломбра, вытисненнымъ на кож.

— Знаете-ли?— сказала она, обращаясь къ оружію, — онъ согласился ухать, онъ не понялъ, что это было только испытаніемъ!

Силла нашелъ въ библіотек Вецца, ожидавшаго его, и передалъ ему свой разговоръ съ Мариною, послднія вжливыя слова ея, крикъ, слышанный имъ въ корридор. По его мннію, необходима была быстрая медицинская помощь, онъ совтовалъ телеграфировать ея миланскимъ роднымъ, чтобы ее увезли поскоре изъ замка. Вецца общалъ это сдлать, добавивъ, что приказалъ отложить обдъ и что надется, что докторъ уговоритъ Марину отказаться добровольно отъ него. Въ эту минуту пришелъ медикъ. Выслушавши, что ему передали о состояніи Марины, онъ ушелъ къ ней и отсутствовалъ долго, когда онъ вернулся, лицо его имло очень сосредоточенное выраженіе.

— Итакъ?— обратился къ нему Вецца.

— Я долженъ вамъ сказать какъ медикъ, не обращая вниманія на личныя отношенія: дло плохо, отъ васъ зависитъ чтобы оно еще не ухудшилось.

— Каково!— воскликнулъ Вецца, — когда подумаешь, что она была такъ спокойна сегодня утромъ!

— Да и я ее нашелъ совершенно покойною. При первомъ взгляд на нее я было обрадовался, даже изумился, но минуту спустя ея спокойствіе мн не понравилось. Видите-ли: посл такого нервнаго кризиса, какой у нея былъ ночью, она должна была остаться безъ силъ, лежать, а между тмъ у нея только страшная блдность и синіе круги подъ глазами, никакого симптома усталости и подавленности организма! Пульсъ ея бьется, по крайней мр, девяносто разъ. Я говорю, что нервное возбужденіе существуетъ у ней во всей сил, что это спокойствіе не физіологическое, но зависящее отъ ршенія ея воли. Я заговорилъ объ обд, убждалъ ее ради ея здоровья остаться цлый день въ полномъ спокойствіи, не выходить изъ комнаты. Ну, признаюсь, что двухъ подобныхъ глазъ никогда не видлъ! Она, казалось, выросла въ одну секунду на цлый футъ. И какъ напала на меня! Если сказать правду, то еще боле напала на васъ, командоръ, потому что съ проницательностью маньяковъ она сейчасъ догадалась, что я бесдовалъ съ вами. Она сказала, что не желаетъ получать уроковъ ни отъ кого, что жалетъ, что не пригласила пятьдесятъ человкъ и все дале въ такомъ-же род съ раздраженіемъ, которое ее почти душило и заставляло дрожать какъ листъ. Я попытался успокоить ее. Какое! она волновалась еще боле. Наконецъ пришлось мн ей общать, что все будетъ исполнено по ея желанію и что я останусь на обд. Я думаю, господа, что на этомъ и нужно поршить! Не совтую никому перечить женщин, вышедшей изъ кризиса, подобнаго кризису сегодняшней ночи, и представляющей положительные признаки возможности снова впасть въ него.

— А если мы оба воздержимся, вы думаете?..

— Повторяю, я бы этого не сдлалъ.

Вецца посовтовался глазами съ Силлой.

— Что касается меня, — молвилъ послдній, — я не приду во всякомъ случа. Ей можно сказать, что я себя нехорошо чувствую и не желаю обдать, или что я занятъ письмами, даже лучше: я могу ухать еще до обда. Кажется, что она освободилась отъ нкоторыхъ своихъ призраковъ, или по крайней мр есть надежда на то: она сама это говоритъ.

— А я, — возразилъ докторъ, — извините меня, сомнваюсь въ этомъ. Когда я выходилъ, она меня снова позвала: — докторъ, подите сюда!— Она открыла мн лвую руку и говоритъ: хотите видть глубокія раны?— И показала мн два или три укуса комара, а затмъ добавляетъ: можно умереть отъ этого? Я смотрю на нее въ недоумніи, а она говоритъ мн: думаете вы, что душа можетъ пройти здсь?— Увряю васъ,— добавила она,— что одинъ секретъ и одна мысль уже прошли тутъ! Скажите мн теперь сами, несообразность этихъ словъ не заставляетъ-ли подозрвать существованіе сильной нравственной озабоченности? Во всякомъ случа о больной нужно серьезно и быстро позаботиться, здсь она не можетъ оставаться. Теперь я пойду къ Джіованн.

— Стало быть мы увидимся въ пять часовъ. Я очень радъ, что вы будете здсь.

— Я уду въ пять часовъ, — снова замтилъ Силла.

Вецца, казалось, былъ не очень доволенъ этимъ.

— Въ которомъ часу отходитъ послдній поздъ въ Миланъ?— спросилъ онъ.

— Въ половин десятаго.

— О! Тогда вы можете ухать и посл шести. По крайней мр вы увидите, какъ пройдетъ этотъ обдъ.

Снаружи втеръ продолжалъ свистть и выть, волны бились о берегъ, точно нетерпливые зрители, присутствующіе при неожиданно замедлившейся драм, казалось снаружи все было охвачено однимъ порывомъ, только горы смотрли строго. Посл трехъ часовъ на балкон появились Фанни, лакей, садовникъ и Рико. Волны, бушующія внизу, казалось, шумли: нтъ, мы ждемъ не васъ! Фанни вышла, потомъ вернулась вроятно съ подтвержденіемъ приказанія отъ своей госпожи, потому что начались приготовленія. Принесенъ былъ большой, темный, почти черный коверъ, который развсили между аркадами. Садовникъ и его помощникъ привезли на двухъ телжкахъ массу горшковъ камелій, азалій, драценъ и другихъ цвтовъ, прислуга принесла три столика, четыре кресла и изящную, позолоченную жардиньерку. Наконецъ медленно вышла сама Марина, остановилась у средней аркады и начала давать приказанія, не шевеля даже губами, и только молча указывая вещи и мста. Втеръ утихалъ также какъ и волны, какъ будто он наконецъ увидли ожидаемую ими героиню. Она оставалась нсколько времени на балкон, затмъ удалилась, давши знакъ Рико слдовать за ней.

— Господамъ и съумасшедшимъ повинуется даже втеръ,— сказала Фанни, ожидавшая было, что все будетъ снесено бурею въ одинъ моментъ.

Около пяти часовъ командоръ и Силла вышли на балконъ изъ библіотеки, почти тотчасъ-же съ другой стороны появился докторъ. Вс трое остановились въ изумленіи, разсматривая изящество убранства, пышность красокъ, выдававшихся на темномъ фон ковра.

— Это все она, понимаете?— сказалъ Вецца, совсмъ пораженный.

Въ самомъ дл, во всемъ виднлось ея личность: мрачное сердце, разгоряченная фантазія, потрясенный, но не погибшій разсудокъ.

— Я пойду въ библіотеку, — сказалъ Силла, — кончу адресы и потомъ узжаю.

— Нтъ, нтъ, прошу васъ,— воскликнула Вецца.— Если вы ужъ ршительно не хотли обдать съ нами, то по крайней мр будьте здсь по близости, говорятъ вамъ, у меня лихорадка. Мы, кажется, дурно сдлали, докторъ, что согласились. Ради Бога, Силла, будьте по близости, по крайней мр въ гостиной, сдлайте мн это одолженіе!

— Хорошо,— отвтилъ Силла.— Я буду работать тамъ, но только помните, что узжаю сейчасъ же едва кончится обдъ.

Докторъ казался немножко растеряннымъ и въ защиту себя приводилъ разнообразные доводы, дурные и хорошіе, повидимому ему самому начинало казаться, что онъ ошибся.

— Сегодня утромъ я еще не зналъ всего, не разговаривалъ съ Джіованной. Вы вдь знаете, что было съ бднымъ графомъ?

Разговоръ продолжался вполголоса. Сила посмотрлъ на часы, было безъ четверти пять. Онъ пошелъ въ библіотеку взять бумаги и перешелъ въ гостиную. Докторъ и Вецца увидли Рико, узжавшаго на лодк.

— Куда ты дешь?— крикнулъ ему Вецца.

— Въ мстечко, по приказанію донны Марины,— отвтилъ онъ.

— Ты-бы могъ спросить меня прежде чмъ исполнять ея приказанія. И затмъ, обращаясь къ собесднику, продолжалъ — телеграмму мы пошлемъ слдующаго содержанія: ‘Чтобы избавиться отъ важной отвтственности, извщаю васъ, ближайшаго родственника маркизы Маломбра, что, по мннію ея медика, ея здоровье требуетъ быстраго удаленія изъ замка’.

— Поставьте быстрйшаго,— сказалъ докторъ,— а также…

Онъ не усплъ кончить фразы, потому что Марина появилась на порог. Она была въ плать работы своей парижской портнихи, хорошо знавшей ея странный вкусъ. Марина теперь не была слишкомъ блдна, напротивъ, легкій лихорадочный румянецъ окрашивалъ ея щеки, глаза блестли, какъ алмазы.

— Музыка!— сказала она, улыбаясь и смотря на озеро.— Все, что хочешь, милое озеро! Не правда-ли, Вецца, что музыка лицемрна не хуже стараго еврея и всегда говоритъ намъ то, что хочетъ наше сердце? Не потому-ли мы ее такъ и любимъ?

— Маркиза,— отвтилъ онъ, стараясь принять увренный видъ,— вн насъ нтъ музыки, одинъ только втеръ. Струны нашего сердца звучатъ сообразно погод.

— У васъ вроятно всегда хорошая погода! Ясно, какъ у врнаго католика, и эти волны должны вамъ говорить: какъ пріятно жить, какъ здсь весело! Гд господинъ Силла?

— Видите-ли,— началъ въ смущеніи Вецца…

— Онъ вдь не ухалъ?— воскликнула горделиво Марина, схватывая его за руку и сильно сжимая ее.

— Нтъ, нтъ, онъ здсь,— отвтилъ онъ поспшно,— но я долженъ извиниться за него передъ вами, онъ чувствуетъ себя нехорошо и не будетъ обдать. И такъ какъ онъ любезно вызвался мн помочь въ нкоторыхъ длахъ, то теперь…

— Гд же онъ?— спросила она повелительно, прервавши его фразу.— Ея голосъ дрожалъ.

— Не знаю,— отвтилъ колеблясь Вецца.— Недавно онъ былъ въ библіотек.

— Пойдите и скажите ему, что мы его ждемъ.

— Онъ въ гостиной,— произнесъ докторъ,— и занятъ.— Прошу васъ, маркиза, соблаговолите принять его извиненія.

Она подумала одно мгновеніе, потомъ отвтила зазвенвшимъ голосомъ:

— Ваше слово, что онъ въ гостиной?

— Даю вамъ слово.

— Хорошо,— произнесла она спокойно, — онъ придетъ поздне безъ зова. Что касается меня, дорогой Вецца, на моей душ мрачная погода. Скажите, докторъ, неправда-ли, что печаль это — болзнь? Не гаситъ-ли она пламя нашей жизни? Вы дали-бы мн разныхъ лекарствъ, если-бы замтили у меня замедленіе кровообращенія, какого-нибудь зловщаго замаскированнаго алкоголя. Но кто захочетъ осуждать меня, если я вмсто этихъ лекарствъ хочу вдохнуть чистаго воздуха, жизненности этихъ цвтовъ, бесды лицъ столь ясныхъ духомъ, какъ нашъ другъ Вецца, лицъ столь опытныхъ въ распознаваніи человческихъ горестей какъ вы? Вотъ вамъ, господа, разршеніе загадки этого обда. Теперь будемъ обдать. Садитесь здсь, Вецца, рядомъ со мной, а вы, докторъ, по правую руку.

Обдъ начался. Гости донны Марины молчали, едва касаясь до блюдъ. Вецца въ глубин души сожаллъ, что великолпнйшій обдъ, сервированный съ рдкимъ изяществомъ, предложенный молодой красивой женщиной, выпалъ ему на долю въ такой неудобный моментъ и при обстоятельствахъ, совсмъ не позволявшихъ оцнить его ни вкусомъ, ни умомъ. Ему улыбалась только мысль разсказывать объ этой сцен въ миланскихъ гостиныхъ, разсказывать со спокойнымъ сердцемъ и съ надлежащимъ искусствомъ. Онъ потихонечку поглядывалъ вокругъ, стараясь твердо запомнить всю обстановку. Докторъ внимательно наблюдалъ за Мариной, опасаясь чего-нибудь врод припадка предшествовавшей ночи, онъ наблюдалъ за каждымъ ея движеніемъ и держался на-готов. Только теперь онъ сообразилъ важность, приданную Мариной этому обду, и упрекалъ себя за свое согласіе. Этотъ открытый балконъ, это озеро пугали его, пугало его также все боле возростающее безпокойство обращенія Марины, которая, проглотивъ ложку супу, ни до чего больше не касалась.

— Какое молчаніе — сказала она наконецъ.— Мн кажется, что я нахожусь среди тней. Похожа я на Прозерпину?

— О!— отвтилъ, не подумавши, Вецца, — вы заставили-бы воскреснуть и мертвыхъ.

Но сейчасъ же ему пришелъ на мысль покойникъ, лежавшій въ нсколькихъ шагахъ отъ балкона, холодъ пробжалъ по его жиламъ.

— И однако,— замтила Марина,— мои гости такъ мрачны, какъ будто-бы адскіе судьи. Такимъ образомъ надюсь, что вамъ понравится и другое возможное объясненіе этой загадки. Налейте мн бордо,— сказала она старому прислуживавшему лакею, еще боле мрачному чмъ собесдники,— а также налейте его и этимъ господамъ!

— Попробуйте это вино,— сказала Марина. Подумайте теперь хорошенько: не находите-ли вы въ немъ нкоторый вкусъ, слегка напоминающій вамъ объ Ахеронт?

Вецца поднялъ стаканъ, посмотрлъ на свтъ, отпилъ глотокъ, попробовалъ еще разъ и произнесъ:

— Въ самомъ дл у него какой-то странный вкусъ!

— Предположите же, господинъ Радамантъ,— сказала Марина взволнованнымъ голосомъ, между тмъ, какъ углы ея губъ нервно подергивались,— что по нкоторымъ моимъ соображеніямъ я ршила…

Она откинулась на спинку кресла, выражая движеніемъ губъ, бровей и руки, какъ будто-бы презрительно бросаетъ что-то нестоющее вниманія.

— Знаете-ли,— продолжала она,— наша жизнь такъ ничтожна и пошла! И такъ представьте себ, что я ршилась раскрыть дверь и уйти при солнечномъ закат, среди цвтовъ, уводя съ собою нсколькихъ добрыхъ друзей на случай, если-бы путешествіе оказалось слишкомъ долгимъ. Представьте, что въ этомъ бордо…

Вецца вздрогнулъ, взглянулъ на лакея, неподвижнаго и спокойно стоявшаго у дверей.

— О!— воскликнула Марина,— какъ однако вы мн быстро врите!

Она приказала налить себ другого вина и поднесла спокойно стаканъ къ губамъ.

— Странный вкусъ?— сказала она,— да это бордо невинно какъ Ave Maria! то была шутка Прозерпины! Пейте,— продолжала она возбужденно,— пейте, рыцарь печальнаго образа, и запаситесь мужествомъ и остроуміемъ!

Докторъ, чувствуя наступленіе бури, не прикасался къ вину, Вецца напротивъ послушался совта Марины и разомъ осушилъ свой стаканъ.

— Браво!— промолвила она, вдругъ поблднвши, — придумайте теперь какой-нибудь трудный отвтъ.

— Теперь вмсто Прозерпины является на сцену сфинксъ, маркиза?

— Да, сфинксъ, и можетъ быть готовый превратиться въ камень, или въ нчто еще боле холодное, но онъ сначала заговоритъ и скажетъ все. Итакъ…

Она блднла все боле и боле, она вся дрожала, и голосъ ея прерывался, ея собесдники поднялись. Она взяла ножикъ и гнвно воткнула его остріемъ въ столъ.

— Успокойтесь,— вымолвилъ докторъ, наклоняясь надъ нею и беря ея холодную какъ ледъ руку.

Но она преодолла себя, оттолкнула руку доктора и встала.

— Мн душно,— вымолвила она. Она быстро приблизилась къ баллюстрад, выходившей на озеро. Докторъ однимъ прыжкомъ былъ около нея, чтобъ схватить и удержать ее, но она обернулась и смотрла на Вецца сверкающимъ взглядомъ.

— Думаете вы, — воскликнула она поспшно, желая заставить забыть моментъ своей слабости, — что человческая душа можетъ жить на земл боле одного раза?

И такъ какъ смущенный, пораженный Вецца стоялъ молча, она крикнула ему: — отвчайте же!

— Да, или скоре нтъ, — сказалъ онъ.

— Наоборотъ — да! Можетъ!

Никто не вымолвилъ ни слова. Садовникъ, поваръ, Фанни, предупрежденные лакеемъ, спшно поднимались по лстниц. Втеръ затихъ, волны тихо плескались, какъ-будто говорили: слушайте, слушайте!

Въ тишин снова зазвучалъ голосъ Марины.

— Шестьдесятъ лтъ назадъ отецъ того человка,— при этомъ она указала на комнату, гд лежалъ графъ,— заперъ здсь какъ бшеную собаку свою первую жену, заставилъ ее умереть медленною смертью. Эта женщина теперь вернулась изъ могилы, чтобы отомстить проклятой рас, повелвавшей здсь до прошлой ночи…

Взглядъ ея не отрывался отъ правой двери, остававшейся открытой, такъ какъ буфетъ былъ расположенъ въ сосдней зал.

— Маркиза, — сказалъ ей докторъ тономъ кроткаго упрека, — да нтъ же, зачмъ вы говорите эти вещи?— и въ то же время желзной рукой взялъ ея лвую руку.

— Тамъ есть люди!— крикнула Марина.— Выходите, выходите вс!

Фанни и остальные бросились прочь съ тмъ, чтобы вернуться тотчасъ же на ципочкахъ и приняться снова за свои наблюденія. Силла вышелъ на порогъ гостиной, оттуда онъ не могъ видть Марины, но отлично слышалъ ее. Теперь она говорила:

— Впередъ! Онъ не приходитъ, потому что уже знаетъ эту исторію, но онъ еще не знаетъ ее всю, онъ не знаетъ ее! Я хочу разсказать ему конецъ. Я вернулась изъ могилы, и это мой побдный пиръ…

Голосъ ея внезапно упалъ. Она ухватилась за колонну, около которой стояла, прижалась къ ней лбомъ съ такой силой, какъ будто бы хотла сдвинуть ее съ мста. Изъ ея груди вырвался продолжительный глухой стонъ, отъ котораго застыла кровь тхъ кто его слышалъ.

— Позовите сидлку, жену садовника, — крикнулъ громко докторъ въ дверь, и потомъ, обернувшись къ Марин, руку которой продолжалъ держать, вымолвилъ потихоньку: вы правы, но будьте добры, пойдемте отсюда, не говорите вещей, которыя вамъ вредны.

Она подняла лицо, поправила правой рукой волосы, спадавшіе ей на лобъ, и жадно вглядывалась въ дверь и въ полутемную залу, грудь ея сильно поднималась, точно выдерживая тяжелую борьбу. Жена садовника показалась въ дверяхъ. Марина свободной рукой сдлала рзкій жестъ, приказывая ей посторониться и сказала доктору боле жестомъ чмъ голосомъ:

— Да, пойдемте, пойдемте въ гостиную!

— Не лучше ли въ вашу комнату?

— Нтъ, нтъ, въ гостиную. Да оставьте же меня!

Она произнесла послднія слова такимъ повелительнымъ и гордымъ тономъ, что докторъ невольно повиновался, въ эту минуту ему важне всего было удалить ее отъ баллюстрады.

Марина медленно двинулась, опустивши руки въ карманы. Вецца и лакей, какъ истуканы, неподвижно смотрли на нее, докторъ, слдившій за нею, остановился на минуту, чтобы дать приказанія сидлк. Марина въ это время подошла къ двери. Фанни, поваръ и садовникъ бросились въ сторону, пропуская ее, въ зал ставни были на половину прикрыты и занавсы спущены, Силла стоялъ на порог гостиной. При появленіи Марины онъ на минуту поколебался, не зная, идти ли ему впередъ, посторониться, или вернуться въ гостиную, она сдлала два быстрыхъ шага къ нему, подняла правую руку и сказала:

— Счастливаго пути!

Сверкнула молнія, загремлъ выстрлъ. Силла упалъ. Фанни бросилась вонъ, докторъ крикнулъ: ‘держите ее’! и подбжалъ къ упавшему. Вецца, лакеи, нанятая другая женщина въ смятеніи вбжали въ комнаты, садовникъ и поваръ приказывали другъ другу схватить Марину. Она, повернувшись, прошла среди присутствующихъ, изъ которыхъ никто не осмлился дотронуться до нея, вышла на балконъ и скрылась черезъ противоположную дверь, закрывши ее за собою на ключъ, все это произошло меньше чмъ въ дв минуты. Пристыженные садовникъ и лакей бросились къ двери, высадили ее плечомъ, корридоръ былъ пустъ. Они остановились въ нершительности, ожидая, быть можетъ, новаго выстрла.

— Трусы!— закричалъ имъ докторъ,— впередъ.— Онъ остановился въ корридор, прислушиваясь: никакого шума.— Стойте!— воскликнулъ онъ снова и бросился въ комнату графа.

Пуста, свчи спокойно горли въ ней. Докторъ бросился по лстниц, ведущей въ комнаты Марины.

— Разомъ! Съ обихъ сторонъ!— приказалъ онъ, спша въ ея спальню, между тмъ какъ прислуга входила въ сосднюю комнату.

— Пусто!— Докторъ схватился за голову и воскликнулъ въ гнв:

— Подлые трусы!

— Нтъ ли ея въ библіотек, — вымолвилъ садовникъ.

Вс бросились внизъ, докторъ впереди другихъ. Въ корридор они услышали шумъ, раздавался голосъ Вецца, кричавшаго:— она въ лодк! Докторъ выбжалъ на балконъ, наклонился къ озеру: Марина одна въ шлюпк выплывала на ширину озера, на скамейк около нея блисталъ пистолетъ.

— На лодки! За ней!— крикнулъ докторъ.

Онъ бросился внизъ по потайной лстниц, оступился, покатился внизъ, но вскочилъ во-время чтобы разслышать проклятія садовника, вдругъ остановившагося на лстниц.

— Лодки вдь нтъ!— кричалъ онъ,— она услала ее въ мстечко съ Рико еще до обда.

— Можетъ быть онъ вернулся, — произнесъ докторъ у пристани.

Цпи шлюпки и лодки висли одиноко на тумбахъ:

— Боже мой!— воскликнулъ докторъ, всплескивая руками,— а вблизи нтъ лодокъ! Скоре къ мстечку, за лодкою!

— Не нужно ли священника?— спросилъ садовникъ.

— Болванъ, — отвтилъ докторъ, — разв ты не видишь, что я здсь?

Садовникъ не понялъ и бросился прочь, а докторъ побжалъ на верхъ. Одно изъ окошекъ послдняго этажа открылось и слабый голосъ спросилъ оттуда:

— Что такое? Что случилось?

Это была Джіованна. Снизу ей отвчали: застрлили господина Силлу.

— О, Пресвятая Богородица!— воскликнула она.

Вдали слышались голоса, любопытные, точно извщенные по телефону, прибгали одинъ за другимъ, графъ былъ мертвъ и теперь вс могли входить свободно въ его домъ, даже ребятишки, слдовавшіе за взрослыми и разсыпавшіеся по замку. Вс хотли войти въ гостиную, зная, что тамъ лежитъ Силла. Оттуда вышелъ докторъ, за минуту передъ тмъ зашедшій туда.

— Вонъ!— крикнулъ онъ громовымъ голосомъ, пока не явится судебный приставъ — никого!— Затмъ закрылъ дверь, ребятишки бросились опрометью прочь. Вецца и другіе столпились вокругъ него.

— Что?— произнесъ онъ, — я говорилъ вамъ раньше! Прямо въ сердце!! Одно окно залы было раскрыто. Онъ подошелъ къ нему и за нимъ въ молчаніи остальные. Открыли другое окно, ‘Молнія’ была уже далеко, оставляя за собой длинный слдъ на почти спокойной поверхности озера. Марина виднлась ясно, виднлись блествшіе взмахи ея веселъ.

Вецца, бывшій близорукимъ, замтилъ:

— Она стоитъ на мст.

— Нтъ, нтъ!— отвтили другіе.

— Куда же она детъ?— воскликнулъ докторъ.

Никто не отвчалъ. Минуту спустя одинъ изъ крестьянъ промолвилъ: она детъ въ чертову долину, такъ таки прямехонько держитъ путь туда.

Фанни принялась рыдать, докторъ приказалъ ей замолчать.

— Зачмъ въ чертову долину?— спросилъ онъ.

— Тамъ черезъ горы ведетъ тропинка, — отвтилъ крестьянинъ — и выводитъ на большую дорогу.

— На эту тропинку нельзя попасть съ берега, — замтилъ другой крестьянинъ.

— Можно, можно! Достаточно дойти до колодца Аквафонда, всего пять минутъ ходьбы.

— Вонъ они!— молвила жена садовника.

Лодка съ четырьмя гребцами быстро выходила изъ-за мыса поперекъ шлюпки. Докторъ, сдлавшій рупоръ изъ рукъ, крикнулъ въ ту сторону:

— Скоре!

— Схватятъ ее?— спросилъ Вецца.

— На вод, нтъ — отвтили ему, — шлюпка въ четыре удара будетъ на берегу, а тмъ нужно по крайней мр десять минутъ.

Другая лодка показалась на разстояніи ружейнаго выстрла отъ ‘Молніи’.

— Это судебный приставъ, — сказалъ докторъ.

— Бгите внизъ въ садъ, — обратился онъ къ крестьянамъ — и кричите тамъ! И затмъ, раздляя слоги, самъ закричалъ въ ту сторону:

— У-бій-ство! Остановите шлюпку!— Не слышитъ!— вымолвилъ онъ, видя, что лодка спокойно продолжаетъ свой путь. Да кричите же вс, Бога ради!

И вс общимъ хоромъ изо всхъ силъ начали:

— Держите шлююююпку!

Лодка продолжала спокойно двигаться впередъ, ‘Молнія’ исчезла.

ГЛАВА IX.

Въ открытой двери гостиной дона Инноченцо появилась тнь, закрывая собою звздное небо, чей-то голосъ произнесъ: ничего!

Священникъ не узнавъ его поднялъ абажуръ лампы.

— Ничего?— повторилъ онъ вмст съ Штейнегге, поспшно подходя къ новоприбывшему.

— Четверо національныхъ гвардейцевъ и двое жандармовъ перерыли весь лсъ,— продолжалъ мэръ съ обычной ломбардской невозмутимостью. Если бы она тамъ была, ее бы нашли даже и т четверо, что поспли за нею десять, двнадцать минутъ спустя. Любопытно было бы узнать, куда она забралась?

Штейнегге съ умоляющимъ видомъ сдлалъ ему знакъ замолчать и выйти въ садъ, мэръ не понялъ ничего, но вышелъ.

Онъ не замтилъ Эдифи, сидвшей въ углу гостиной около дивана. Она не пошевелилась при вход мэра, но когда комната опустла, встала и приблизилась къ двери въ садъ, падая куда свтъ скромной лампы замиралъ въ прозрачныхъ тняхъ безлунной ночи.

— Увряютъ, что она ударилась въ горы,— говорилъ мэръ,— представьте себ! ей идти въ горы! Да и что она тамъ будетъ длать? Что касается меня, то я не сомнваюсь: она внизу, спокойная какъ масло, въ колодц Аквафонды, знаете въ той дыр, что тамъ есть въ чертовой долин?

Эдифь не слышала дале, потому что собесдники повернули за уголъ дома. А въ кухн собрался кружокъ кумушекъ, пріятельницъ Марты, не державшихъ языкъ на привязи.

— О, глупыя!— говорилъ чей-то жесткій голосъ, покрывая другіе,— неужто вы еще не понимаете, что она всегда была сумасшедшая? Хуже той, другой, что когда-то здсь была! Онъ былъ ея сердечнымъ дружкомъ, ихъ и прошлымъ лтомъ, когда онъ былъ здсь, видли вмст вн дома, помните, объ этомъ разсказывалъ ‘художникъ’? Теперь онъ хотлъ ее бросить, а она, не говоря ни да ни нтъ, всадила ему пулю. Э! этакихъ исторій бываетъ всякій день сколько угодно!

— Откуда же она достала пистолеты?— молвила другая.

— Пистолеты у нея всегда были, садовникъ вдь разсказывалъ, что она забавлялась, стрляя по статуямъ.

— Докторъ, — вмшалась третья, — боялся, чтобъ она его не убила, но ему и въ голову не приходило, чтобъ она могла застрлить того, другого.

— Да онъ и не зналъ, въ чемъ дло. Разумется, она хотла его убить. Говорятъ, что она тамъ — въ колодц Аквафонды. Врьте, если хотите! Я то знаю, что ея не нашли тамъ, не таковская! Я ее раза два или три встртила въ лсу: надо было видть, что это былъ за дьяволъ! Кто знаетъ, куда она забралась теперь! Если встртитъ цыганъ, что шатаются вокругъ, я не удивилась бы, если бы она къ нимъ пристала! И не я одна такъ думаю! Остальные не врятъ, говорятъ, что нужно было бы поискать въ колодц Аквафонды, да вдь это немыслимо прежде всего по его глубин и недоступности.

Мэръ, священникъ и Штейнегге возвращались обратно, проходя мимо Эдифи.

— Вы можете думать какъ хотите,— говорилъ мэръ, но здсь вс толкуютъ въ одинъ голосъ: если она была сумасшедшею, то мало добра можно было ждать и отъ него. Нечего сказать, хорошъ былъ пріздъ его сюда для любовнаго свиданія съ донной Мариной, въ то время, когда она должна была выйти за другого и когда бдняга графъ умиралъ! Какъ вамъ кажется? Правду говорилъ сегодня вечеромъ судебный приставъ, что онъ заслужилъ свой конецъ.

Штейнегге хорошо видлъ Эдифь, но думалъ, что ей лучше услышать вс эти толки, тмъ боле, что рчи дона Инноченцо заставили его думать, что дло шло не о глубокой страсти.

— Я и самъ обманулся, — сказалъ онъ.— Да и такъ легко было обмануться въ немъ, потому что онъ былъ очень симпатиченъ. Я думаю, что онъ былъ лучше на словахъ чмъ на дл. Мн кажется, онъ никогда истинно не любилъ ни маркизу ди-Маломбра, ни другую. Я знавалъ многихъ писателей, вс они одинаковы! Ихъ схватываетъ любовь то здсь, то тамъ, какъ нервная боль, которая въ сущности никогда не серьезна. Третьяго дня онъ возвращается въ замокъ, сегодня узжаетъ изъ него, кто знаетъ, гд бы онъ очутился завтра?

— Хорошо, — промолвилъ донъ Инноченцо, — parce sepulto.

— А вы слышали о письм?— спросилъ мэръ.

— Нтъ. О какомъ письм?

— О, это великолпно! Командоръ Вецца осмотрлъ вещи Силлы и нашелъ начатое письмо. Именъ тамъ нтъ, только ‘дорогой дядя’ и потомъ писанная страница, совсмъ похожая на завщаніе, кажется, онъ точно зналъ, что близокъ къ своему концу. Какъ вы это объясните?

— Должно быть она угрожала убить его,— замтилъ донъ Инноченцо.

— Дя, скверныя дла,— заключилъ мэръ,— гораздо лучше жить порядочными людьми, неправда-ли, господинъ священникъ? Тогда подобныя исторіи не могутъ случиться.

— Не станемъ судить никого — отвтилъ послдній.

Посл короткаго молчанія мэръ простился, собесдники проводили его до ршетки. Когда онъ ушелъ, Штейнегге обнялъ дона Инноченцо.

— Бдная, бдная Эдифь!— пробормоталъ онъ въ волненіи.

— Не бойтесь, ваша Эдифь сильна и потомъ она обладаетъ другой силой, побждающей все, даже смерть!

— Да, но она будетъ страдать! Неправда-ли, она не была къ нему очень сильно привязана?

Было темно по счастью и Штейнегге не могъ разглядть на лиц дона Инноченцо его истиннаго чувства: горести сознанія, что и онъ также старался поддержать привязанность Эдифи къ несчастному Силл.

— Мн кажется, что нтъ,— отвтилъ онъ, волоча слова,— надюсь, что нтъ! Вдь это было еще недавнее знакомство. Я надюсь, что она скоро будетъ въ состояніи забыть все, какъ дурной сонъ. Вы хорошо длаете, что узжаете завтра, мн очень грустно, но это необходимо. А тамъ въ Милан не говорите объ этомъ никогда. А теперь — молчаніе!

Они безмолвно приближались къ Эдифи. Когда они подошли, она присоединилась къ нимъ, безмолвно обняла отца и, войдя въ гостиную, услась на прежнее мсто въ углу. Штейнегге и донъ Инноченцо сидли тоже молча, смотря на тни, колеблющіяся вокругъ лампы. Голоса въ кухн замолкли, одна за другой, какъ тни волшебнаго фонаря, проходили въ саду пріятельницы Марты, желая добраго вечера обществу въ гостиной.

— Въ которомъ часу ты приказалъ, папа, пріхать извощику? спросила Эдифь.

— Въ половин шестого, дорогая, къ девятичасовому позду.

— А теперь который часъ?

— Десять.

Разговоръ прервался. Вошла Марта узнать, не собираются-ли господа идти спать. Она посмотрла, колеблясь, на своего хозяина и затмъ удалилась на ципочкахъ, такъ какъ вышла-бы изъ церкви въ торжественную минуту, потомъ просунула въ дверь голову, спрашивая, не надо-ли закрыть ставни.

— Нтъ, нтъ, — отвтила Эдифь.

— Не сыро-ли?— замтилъ Штейнегге, обращаясь къ дону Инноченцо.

— Нтъ, ничего, на этой высот, — отвтилъ тотъ.

Эдифь не заботилась о томъ, было-ли сыро или нтъ. Черезъ открытую дверь виднлась часть голубого неба, покрытаго блестящими звздами. Звзды — жилище міра, наша надежда и упованіе, какъ вы далеки! Глядя на васъ съ чистымъ сердцемъ, такой ничтожной чувствуешь тщеславную суетность всхъ тхъ вещей, которыя кажутся намъ крупными при дневномъ свт! Какъ чувствуешь возвышенную красоту смерти! Какъ жаждешь, чтобы истинная ночь скрыла отъ глазъ обманчивый свтъ, прикрывающій тебя и твои блестящія жилища, о, безконечный путь душъ, вчно переходящихъ изъ одного міра въ другой! Въ эти минуты нашъ духъ становится покойне, намъ представляется, что тамъ, наверху, насъ ждутъ, оплакиваютъ насъ, смотрятъ на насъ кротко, какъ люди, знающіе наши мысли, видящіе наши ошибки, знакомые съ тайной, осуждающей насъ на земныя страданія, ибо того хочетъ непоколебимая Высшая сила.

Марта двигалась на кухн, кашляла, заправляла лампы, стуча ими по столу. Наконецъ Эдифь прервала молчаніе.

— Ты, вроятно, усталъ, папа?— вымолвила она, — а завтра теб надо вставать рано.

Штейнегге слегка былъ взволнованъ, слыша ея голосъ столь спокойнымъ.

— Да, я думаю пойти спать,— отвтилъ онъ, — тмъ боле, что завтра утромъ прежде отъзда нужно будетъ побыть съ нашимъ любезнымъ хозяиномъ.

Донъ Инноченцо приказалъ Март принести лампу и положить церковные ключи на столъ прежде чмъ ложиться. Эдифь не шевелилась.

— А ты, — сказалъ Штейнегге, — ты не пойдешь къ себ?

Она отвтила, что ей еще не хочется, что проситъ оставить ее еще немножко съ дономъ Инноченцо въ этотъ послдній вечеръ. На упрекъ отца, что она посылаетъ только его въ постель, она замтила, что онъ долженъ отдохнуть, и обняла его, пожелавши ему покойной ночи.

Марта принесла другую лампу, донъ Инноченцо отпустилъ ее, приказавъ ей тоже идти спать. Едва замолкли ея шаги, Эдифь, сложа руки, взглянула на священника.

— Господь услышалъ васъ,— сказалъ онъ,— и принялъ вашу жертву!

Она продолжала смотрть на него, молча, съ сложенными руками и полными слезъ глазами. Донъ Инноченцо, подавленный этой скрытой горестью, умолкъ.

— И не имть права защитить его!— вымолвила она тихо глухимъ голосомъ, наклоняя лицо къ спинк дивана, потомъ, помолчавши, выговорила:

— И даже мой отецъ, и онъ такъ несправедливъ!

— Да нтъ-же, онъ не несправедливъ, — началъ было донъ Инноченцо.

Она подняла, не отвчая, руку, нервно сжала ею спинку дивана, и подавивши рыданіе, вымолвила:

— Сядьте сюда!

Донъ Инноченцо, взволнованный, приблизился къ ней.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — только не будемъ говорить объ этомъ. Поговоримте о той доброй всти, которую далъ вамъ и мн вашъ батюшка. Все прочее былъ дурной сонъ, въ которомъ мы не виноваты, забудьте его!

— Нтъ, — отвтила Эдифь съ жаромъ.— Разв вы мн вчера не говорили, что я должна носить его въ сердц? И теперь, когда вс его обвиняютъ, оскорбляютъ и онъ не можетъ защитить себя хотя-бы однимъ словомъ, тогда какъ это ему было-бы такъ легко, теперь я должна забыть его, выкинуть даже изъ моихъ мыслей? Никогда, покуда я жива! И надюсь, что онъ узнаетъ это въ томъ боле справедливомъ мір, гд теперь находится. У него не было чувствъ? Послушайте!— продолжала она, оставаясь склоненною къ спинк дивана и говоря едва слышно:

— Я хотла-бы, чтобы вы знали его такъ, какъ знала я. Его чувства были деликатне, чмъ чувства любой женщины, и это было его несчастьемъ, потому что съ ними онъ не могъ ни выйти впередъ, ни быть понятымъ толпою, сознавая это, онъ скрылъ ихъ въ себ. А когда у него была отнята послдняя подпора, онъ упалъ. Я думаю, что онъ былъ врующимъ, я слышала отъ него рчи, полныя религіознаго чувства. Когда онъ говорилъ о Бог, онъ говорилъ такъ воодушевленно! Онъ понялъ мои мысли относительно моего отца, и въ своемъ сердц одобрилъ ихъ. Я замтила это однажды по тому, какъ онъ смотрлъ на меня, встртивши меня съ отцомъ, выходящимъ изъ собора. Онъ бывалъ у насъ почти всякій день, и я никогда не слышала ни одного слова, которое можно было-бы не одобрить: онъ былъ такъ щепетиленъ въ этомъ отношеніи. Насъ въ Германіи воспитываютъ иначе чмъ итальянскихъ двушекъ, и мы лучше знаемъ свтъ, но у него было такое уваженіе ко мн, такая осторожность въ словахъ, какъ будто-бы мн было всего десять лтъ! Въ тотъ вечеръ на прогулк, когда онъ мн говорилъ, раскрывая все свое сердце, и тогда онъ не произнесъ ни одного слова, которое заставило-бы меня смутиться и покраснть! А теперь этотъ мэръ говоритъ о немъ такія ужасныя вещи.

— Нтъ, мн не кажется, — пробормоталъ донъ Инноченцо.

— Я все слышала. Я уврена, что если онъ и вернулся въ замокъ, то только по ея зову. Кто знаетъ, какъ она это устроила, какъ она его просила! Я очень хорошо помню то, что она мн говорила, когда мы ходили осматривать гротъ. Я такъ въ этомъ уврена, какъ будто-бы я видла письмо или телеграмму, а его тогда оттолкнули вс! Кто знаетъ, какія мысли были у бднаго, когда онъ видлъ, что и я съ моими религіозными принципами обращаюсь съ нимъ такъ сухо! А онъ просилъ только помощи, чтобы не утонуть! Я могла поступать совершенно иначе, быть откровенной, говорить съ нимъ такъ, какъ я писала ему потомъ. Но я думала…— Она не могла продолжать отъ волненія.

— Не слдуетъ держать въ голов этихъ мыслей, — отвтилъ донъ Инноченцо,— какъ могли вы предвидть подобный случай? Желая достигнуть возвышенной цли, вы поступали разумнымъ образомъ, не желая поддерживать надеждъ и предоставляя молодому человку полную свободу. Ваша совсть чиста, и вы можете быть совершенно спокойны.

Эдифь молчала. Спустя нкоторое время она подняла лицо.

— И не быть здсь завтра!— воскликнула она.

— Это къ лучшему, поврьте. Вы бы не могли притворяться съ вашимъ отцомъ, и кто знаетъ, какъ-бы онъ страдалъ, видя васъ такою!

— По крайней мр, — прошептала Эдифь, — хотя-бы какое-нибудь благочестивое существо проводило его до могилы, помолитесь о немъ,— добавила она. Извстили его родныхъ?

— Не знаю.

— Да, впрочемъ, они его не любили. Я желала-бы позаботиться о немъ, какъ могу. Вы должны мн помочь, но такъ, чтобы никто объ этомъ не зналъ, и отецъ мой мене другихъ. Я пришлю вамъ маленькій рисунокъ изъ Милана для памятника на его могилу.

— Я сдлаю все, какъ для брата, — отвтилъ донъ Инноченцо, пожимая ея руку.

Лампа начала тухнуть, мракъ входилъ въ комнату. Донъ Инноченцо поднялся.

— Теперь подите отдохнуть, — попросилъ онъ.

Но Эдифь хотла еще немножко обождать, чтобы имть спокойный видъ, въ случа, если-бы отецъ ея еще не спалъ и позвалъ ее.

— Какая тишина и спокойствіе!— проговорила она, подходя къ двери сада. Она прислонилась къ притолк, созерцая небо, постепенно покрывавшееся облаками, хотя еще много звздъ блистало въ голубыхъ промежуткахъ. Церковные часы пробили одиннадцать.

— Еще одинъ часъ, — сказала Эдифь, — и потомъ кончится и этотъ день! Мн кажется, что завтра солнце будетъ имть другой видъ, и что я всегда буду его видть инымъ. На сколько еще лтъ?

— О, на много, на много! Я вамъ желаю это отъ всего сердца!

— Не знаю: я думала о моей матери.

— Почему?

Эдифь, не отвчая, взяла палку, прислоненную къ стнк, и написала что-то на песк дорожки.

— Что вы длаете?— спросилъ ее священникъ.

— Ничего!— отвтила она и стерла написанное.

Въ это время наверху раскрылось окно и послышался голосъ ея отца:

— Что это? Неужели вы еще не спите?

— Нтъ еще, папа. Намъ еще не хочется спать, разв ты не видишь, какая чудная ночь!

— Кажется горы закрываются, боюсь, что завтра утромъ будетъ дождь. Знаешь, Эдифь, въ Милан нужно не позабыть уроковъ въ дом Риппо, потому что мы ухали, не извстя ихъ.

— Да, папа.

— Было-бы также не дурно отправиться къ госпож Педула, она принимаетъ завтра.

— Съ удовольствіемъ, папа.

— Не видишь-ли ты моей палки?

— Она здсь.

— Принеси мн, пожалуйста, ее на верхъ, а также мой портсигаръ, который я забылъ въ гостиной.

— Сейчасъ, папа.

Она взошла въ гостиную и молча простилась съ дономъ Инноченцо. Онъ, оставшись одинъ, думалъ: что она могла написать? Онъ обождалъ, чтобы Штейнегге закрылъ окно и шаги наверху прекратились, затмъ взялъ свой фонарикъ, вышелъ въ садъ, и наклонясь, сталъ смотрть на песокъ. Посл долгихъ усилій ему удалось прочесть четыре послднія буквы полустертаго слова… mweh.

‘Weh’ означаетъ по нмецки ‘горесть’, — подумалъ онъ про себя, но къ чему относится это ‘ъ?

Онъ стеръ совсмъ слово и задумчивый вошелъ въ домъ.

Между тмъ въ замк ангелъ Гверчино безъ устали молился за человка, неожиданно и измннически брошеннаго въ вчность. Его жизнь была коротка, не богата длами, исполнена многими скрытыми горестями, а подъ конецъ и заблужденіями, уже осужденными строгимъ людскимъ судомъ. Тмъ не мене онъ мужественно боролся, падая и поднимаясь, раненый, но снова готовый къ битв. Онъ любилъ до лихорадочныхъ слезъ божественные призраки, которыхъ нтъ на земл, идеалы возвышенной жизни, представлявшіеся ему въ будущемъ. Сколько разъ приходилось ему видть съ горькимъ сердцемъ, но спокойнымъ лицомъ людскую невнимательность и молчаніе Божества, чувствуя надъ своей головой тнь насмшливаго врага, еще даже хуже, — чувствуя себя потрясеннымъ сущностью своего внутренняго я, огорченнымъ печальными противорчіями, безсильнымъ выполнить крупныя дла, о которыхъ онъ мечталъ, неспособнымъ къ жизни.

Его лицо теперь было кротко. Можетъ быть его духъ, свободный отъ всхъ узъ и заблужденій, почилъ на немъ спокойно, какъ тотъ, кто посл долгаго пребыванія покидаетъ домъ, который страстно желалъ оставить: теперь онъ стоитъ довольный на порог, но безъ нетерпнія, безъ досады,— наоборотъ съ чувствомъ нкоторой грусти по запираемымъ комнатамъ, оставляемымъ молчанію. Его духъ зналъ, что достигаетъ желаемаго покоя, при ясномъ новомъ свт, едва начинавшемся для него, онъ зналъ, что его наконецъ любитъ сообразно мечтамъ его земной жизни нжное и возвышенное сердце, которое ему останется врно на вкъ. Если съ нашей точки зрнія на смерть кажутся мрачными столько вещей, то тамъ на противоположной сторон онъ долженъ былъ — на оборотъ — удивляться ясному плану, безконечной доброт и премудрости Вышней силы.

Фонтаны замка бесдовали между собой въ спокойствіи ночи, они говорили, что Марина исчезла какъ Цецилія, какъ графъ Чезаре, какъ предки послдняго, говорили, что новые владльцы придутъ въ свою очередь и что не стоитъ волноваться изъ-за этого. Когда уже на зар вышла луна и лучи ея остановились на полу балкона, на роскошныхъ драценахъ и азаліяхъ, которыхъ не позаботились убрать, царица ночи съ своею страстною улыбкой, казалось, искала тамъ то, чего еще пока не было въ замк, но что ходъ человческихъ длъ принесъ-бы потомъ своевременно: другіе умы, которые она могла-бы ослплять химерами, другія сердца, гд могла-бы пробудить страсть, взамнъ тхъ умовъ и сердецъ, которыя освободились отъ нихъ навсегда.

Конецъ.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 5—12, 1892

ТНИ ПРОШЛАГО.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ЧАСТЬ III.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

Читайте также: