ТЭККЕРЕЙ,
какъ фотографъ и нувеллистъ (*).
(*) Изъ ‘The Westminster Review’.
Если двигается, то двигается все.
‘Отечественныя Записки’, No 4, 1861
Теккерей , как фотограф и нувеллист, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1861
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Не въ одной только природ, но и въ жизни мы находимъ соотношене силъ. Какъ движене переходитъ въ теплоту, теплота въ электричество, такъ стремленя и нравы, искусства и открытя всегда переходятъ въ литературу и литература, въ свою очередь, въ нихъ, на нихъ можно смотрть, какъ на дополнительныя стороны народной жизни: съ такой точки зрня видимая реакця между этими двумя дятелями не составляетъ постоянной силы. Дйствительно, не подлежитъ никакому сомнню, что книги — одно изъ важнйшихъ орудй, которыми производится вс перемны въ человчеств. Платонъ и Аристотель имли боле-глубокое вляне на человчество, чмъ Александръ или Октавй. Кромвель не имлъ столько авторитета въ Англи, сколько его латинскй секретарь. Но при жизни писателей это кажется иначе и, повидимому, они обязаны свту тмъ, что они суть. Мы часто слышимъ, что генй — дитя своего вка и его можно принимать за одинъ изъ элементовъ народнаго богатства. Шекспиръ и Бэконъ составляютъ итоги стремленй своего времени, а явлене Ваверлея было явленемъ, неизбжно-вытекавшимъ изъ англйской жизни, шестьдесятъ лтъ назадъ.
Этотъ фаталистическй взглядъ, который встрчается и не въ одной критик, не больше, какъ реакця вслдстве господствовавшаго въ прошломъ столти понятя о гени, какъ олицетворени терпня и, безъ-сомння, замнится какой-нибудь новой теорей. Не разбирая его дальше, мы можемъ повторить, что сочувственное согласе между людьми и книгами не всегда одинаково-сильно. Представительный характеръ писателей значительно измнялся. Въ иные вка, нравы, отражавшеся въ литератур, были скоре нравами класса, чмъ общества, и литература, въ свою очередь, имла вляне не столько на народъ, сколько на приверженцевъ извстнаго образа мыслей. Такъ было въ вка варварства, когда чтене и письмо были занятемъ исключительнымъ, а война и колонизаця — всеобщимъ. Такъ было въ Европ, еще нсколькими столтями позже, когда легенда и поэзя у многихъ народовъ были въ цвтущемъ положени, а логика и богослове немногихъ. И самая литература по временамъ разъединялась, какъ это было въ Англи во второй половин XVII столтя. Дворъ и народъ имли отдльныхъ авторовъ, популярность Бэкстера и популярность Конгрева были противоположны, Драйденъ восхищалъ города, а Бунанъ очаровывалъ деревни. Какъ ни несходны эти пероды въ своихъ общихъ чертахъ, но они служатъ доводомъ, что разъединене между писателями и народомъ доказываетъ или незрлость, или упадокъ политическаго тла. Несомннно также то, что гд наця сочувствуетъ литератур, тамъ развита здоровая народная мощь. Самое цвтущее время Аинъ было тогда, когда десять тысячъ гражданъ собирались слушать исторю Геродота или Эсхилова Агамемнона Самое цвтущее время Флоренци было тогда, когда Боккачо раскрывалъ передъ народомъ тайны божественной комеди.
Лютеръ, давшй своимъ соотечественникамъ боле-чистую вру, далъ въ то же время популярную литературу. Исключая перодъ, упомянутый выше, масса читателей и писателей въ Англи со временъ Елисаветы была связана между собою глубокой общностью, и эта ситуаця, господствующая теперь боле, нежели когда-нибудь, служитъ однимъ изъ самихъ ясныхъ признаковъ здравости нацональнаго разсудка, которую безпристрастные и глубокомысленные наблюдатели видятъ въ Англи.
Какъ бы ни было, а новйшее общество представляетъ такое однородное органическое цлое, что оно заразъ со всхъ сторонъ подвергается каждому вляню, затрогивающему его, и, подобно облаку, являвшемуся въ вид живаго существа воображеню поэта.
А потому мы наврно найдемъ, что не только тсная, но и жизненная аналогя существуетъ между произведенями ума и произведенями искусства нашего времени, тономъ общественнаго мння нашей страны и тономъ нашей литературы. Смотря на это, какъ на признакъ народнаго здоровья, мы не можемъ, однако, не сознаться, что онъ подвергаетъ насъ опасности, которую съ такой энергей предсказываетъ мистеръ Миль, опасности, состоящей въ возможности для творческаго ума потерять свою независимость въ вроятности, что многе развратятъ немногихъ. Мы хотимъ поговорить объ одномъ весьма-замчательномъ современник, который, по нашему мнню, спустился въ нкоторой степени до уровня съ большинствомъ свта, но въ то же время отличается больше многихъ писателей жизненной симпатей съ своимъ вкомъ. Мы хотимъ говорить о немъ, потомучто немного найдется боле-рзкихъ примровъ той общности, о которой мы уже говорили, какъ сходство между нашимъ позже-развившимся искусствомъ и величайшимъ изъ нашихъ живыхъ нувеллистовъ, между зеркало-подобными разсказами одного и постоянными зеркалами другаго, между тмъ, что мы ршаемся назвать фотографей мистера Тэккерея и фотографей мистера Тальбота.
Мы думаемъ, что, придавая этотъ терминъ сочиненямъ великаго писателя, мы употребляемъ его съ большею точностью, чмъ это обыкновенно длается, потому-что такое назване даютъ и путешественники своимъ на скорую руку сдланнымъ очеркамъ, и критики, разнымъ поверхностнымъ, но имющимъ успхъ въ обществ, повстямъ. Этотъ титулъ принятъ цлой ордой писателей, очень-мало схожихъ съ мистеромъ Тэккереемъ и въ сил творчества, и въ неподдльной фотографической рельефности. Этотъ эпитетъ, употребленный не въ одномъ значени мелочнаго описаня, уже предполагаетъ не одну только замчательную силу и живость изображеня, но и особенность, ему одному свойственную подражаня и въ сфер предметовъ, на которые онъ обращенъ. Вс эти пункты заслуживаютъ боле полнаго, глубокаго и философскаго опредленя, чмъ то, которое мы способны дать, но внимательно и sine ira et studio перечитывая сочиненя Тэккерея, намъ пришло въ голову нсколько замчанй, которыя, можетъ-быть, будутъ не безъ интереса для тхъ, кому ‘ничто человческое не чуждо’ (слова, наиболе приложимыя къ самому Тэккерею).
Мы начнемъ съ того качества, которое существенно-необходимо для всякаго искусства, но сильне всего выражается въ фотографи. Подражане природы составляетъ и основную идею и затруднене въ искусств, трудно опредлить, на сколько нужно er избгать или ему слдовать. Вс согласны, что безъ подражаня природ творене неврно дйствительности и что оно безжизненно, если состоитъ изъ одного подражаня. Но что касается методы и размровъ подражаня, то со временъ Зевксиса и до временъ Милле это было причиной распрей между всми школами. Мы никогда не считали особенно-полезнымъ, для разршеня этой любопытной и спорной проблемы, прибгать къ прекраснымъ афоризмамъ, которые, безъ-сомння, имли жизненное значене для генальныхъ людей, сказавшихъ ихъ, мы не повторяемъ съ сэромъ Броуномъ, что природа — искусство Бога, или съ Гте, что искусство именно потому и называется искусствомъ, что оно не природа. Эти сентенци годятся только для предыдущихъ заключенй. Если мы даже скажемъ, что въ дл искусства планъ или цлое должны быть полне, чмъ можетъ внушить природа, но частности должны быть строго врными натур, что мы можемъ выдумать или выбрать характеры, и ихъ слова и поступки должны строго сообразоваться съ дйствительной жизнью, то и это будетъ неудовлетворительно, хотя и боле-практично, потому-что результатъ такого опредленя будетъ непремнно нелпъ, основане произведеня будетъ великолпно-невозможнымъ, а дополнительная работа смиренно-врна, исторя невроятна, а рчи пусты и ничтожны. Характеръ множества повстей и картинъ настоящаго времени опредляется этимъ. Посмотримъ, на сколько можетъ практика объяснить намъ теорю. Совершенно иначе поступаетъ великй артистъ, хотя не всегда умющй опредлить свое искусство, мы не можемъ сказать, какъ это длается, однакожь видимъ, что онъ сохраняетъ что-то въ род обратной пропорци между вншнимъ подражанемъ и существенной истиной, что второстепенныя, боле-ничтожныя личности или мене-важныя подробности отдланы въ высшей степени тщательно и рельефны, а болевозвышенные характеры и боле-тонке психологическе анализы глубокожизненны. Такъ въ ‘Королан’: уличныя сплетни и болтовня переданы почти съ буквальной точностью, герой говоритъ великолпными стихами, а характеръ его жены вполн выразился въ ея молчани. Шекспиръ, описывая гражданъ, слдовалъ Плутарху, идеализировалъ его въ Ка Марк и прибавилъ къ личности Виргиля прелесть и грацю, которыя добрякъ Хероней неспособенъ былъ воспроизвесть. Каждая часть одинаково окончена, но характеръ этой оконченности всюду разный, по степенямъ тонкости, которыя мы чувствуемъ, но не въ-состояни анализировать. Шекспиръ съ такимъ необъяснимымъ искусствомъ смшалъ идеальное и реальное, что то и другое, поочередно, кажется не только врно, но олицетворенной правдой, у него все одинаково-близко къ совершенству, и когда Автоликъ сказываетъ, что находится въ его корзин, и когда сельская двушка исчисляетъ цвты Прозерпины въ стихахъ, которымъ могли бы позавидовать Сафо и Теокритъ.
This is an art
Which does mend nature, change it rather-but
The art itself is nature. (Стр. 603).
Та же самая тайна является передъ нашими глазами въ искусств рисованья. Постепенность отдлки, видимая нами въ Бахус и Арадн Тицана, или въ картин ‘Христосъ во храм’ Гунта, поразительне даже, чмъ самая прелесть этой отдлки, и по своей тонкости понятна только для зрителя, проникнутаго любовью и благоговнемъ къ искусству. Напримръ, для всхъ другихъ, живопись Гольбейна слишкомъ-мало обобщена, а Тинторетъ недостаточно опредленъ. Но надо быть Гольбейномъ или Тинторетомъ, чтобъ ршить, соблюдена ли эта строгая постепенность въ выполнени. Подобнаго же рода затрудненя встрчаетъ наука, пытаясь объяснить жизненный мроцесъ. Потребуется другое искусство, чтобъ опредлить, какъ далеко должно быть доведено подражане. Можетъ-быть, мы должны сдлать заключене такого рода, что подробныя правила опасны, но что можно съ полною увренностью провести нсколько общихъ ограниченй, которыя опирались бы вс на одинъ главный принципъ въ человческомъ искусств, состоящй въ томъ, чтобъ творческая работа человческаго ума не была ощутительна. Этотъ принципъ заразъ исключаетъ обманчивое подражане, онъ требуетъ, чтобъ соблюдалось извстное органическое единство, чтобъ подробности были подчинены цлому, не нарушая его, чтобъ на главномъ характер сосредоточивалась вся сила истины. Такой взглядъ на искусство, кажется, предоставляетъ полную свободу ‘человку, этому изобртательному существу’, и уничтожаетъ полемику о подражани, перенося ее изъ технической сферы въ сферу воображеня. Этотъ взглядъ вполн удовлетворяется и стремленемъ Стерна достичь совершенства буквальнымъ воспроизведенемъ дйствительности, а Мильтона — идеальностью, онъ признаетъ, что пластическая сила натуры воспроизводится въ искусств, что негодна только дорога ведетъ къ правд въ искусств.
Но гордость фотографи состоитъ въ поразительной точности воспроизведеня, и хотя она не совершенно исключена изъ области искусства, но, безъ-сомння, отдалена отъ него самымъ успхомъ, котораго она достигаетъ. Это не превосходство человческаго искусства. И тотъ художникъ, который беретъ первые уроки въ школ мелочной буквальности съ цлью фотографировать общество, подвергается опасности не выбраться изъ тсной рамки подражаня. Большая часть тхъ, это брался изображать характеры, начинала съ большею или меньшею неопредленностью. Герои первой картины, или первой новеллы, большею частью такъ же туманны и неясны, какъ герои Оссана. Однакожь, друзья художника узнаютъ обыкновенно въ подробностяхъ твореня — воспоминаня его дйствительной жизни или черты характеровъ его семьи. Сцена чаще всего ‘Утопя и Сады’, но садъ всегда оказывается тмъ самымъ, гд проведено дтство автора. Извстно, что первые литературные опыты мистера Тэккерея противоположны тмъ, которые мы только-что исчислили. У большей части начинающихъ свое поприще писателей, планы неврно построены, дурно округлены и не обладаютъ единствомъ. Планъ гоггартова ‘Алмаза’ также совершенъ, какъ О. Джотто. Большая часть юныхъ авторовъ представляетъ намъ семейные портреты или слегка-измненную автобографю, а изъ ‘Разныхъ разсказовъ’ трудно даже заключить, въ какой стран родился авторъ. По общему замчаню, вс первыя повсти нехудожественны отъ недостатка силъ и наблюдательности въ описани общества, а Тэккерея повсти, напротивъ, нехудожественны отъ фотографической точности въ описани общества, среди котораго они происходятъ. И вс они, исключая шуточныхъ пьесъ, посвящены мелочной и истинно-обыденной сторон жизни, они не показываютъ намъ ни славныхъ, возвышенныхъ тружениковъ и геневъ, они рисуютъ домы, а не домашнюю жизнь, они воспроизводятъ парики и бакенбарды, блюда и мебель съ боле, чмъ стереоскопическою точностью. Отсюда собране ‘Разныхъ разсказовъ’ приняло какой-то блеклый, почти-скучный отпечатокъ, какъ-будто, вмсто свжести и юности автора, мы находимъ мишуру изношенныхъ модъ. Мы разбирали эти сочиненя не только съ участемъ, но и съ почтенемъ, должнымъ иницативнымъ эскизамъ великаго художника, но читатели, незнакомые съ ‘Лирой Гиберника’, ‘Приключенями майора Гахагана’, ‘Роковыми сапогами’, ‘Желтоплюшемъ’ или ‘Мемуарами Линдоновъ’, лучше пусть и не знакомятся съ ними. Одинъ изъ великихъ современниковъ Тэккерея, безъ-сомння, поступилъ очень-благоразумно, уничтоживъ большую часть юношескихъ опытовъ, приведшихъ его къ avia Pieridum оса, въ ‘Maud and In Memoriam’. Жаль, что издатель тома ‘Разныхъ разсказовъ’, автора ‘Ярмарки тщеславя’, давъ такъ много для ненависти, и зависти, и знаменитости, не остановился на этомъ. Они извлекли для себя не тотъ урокъ, что великй генй нуждается въ великомъ труд, напротивъ, они уврились, что Тэкверей, только повторяя безпрестанно самого себя, достигъ послдняго предла своего могущества.
Циники говорятъ, что онъ былъ циниченъ съ самаго начала. Они сравниваютъ нкоторыя слабыя попытки описывать съ юморомъ небывалыя приключеня въ его первыхъ сочиненяхъ, и воспроизведеня ихъ въ послднихъ (чтобъ понять значене нашихъ словъ, надо припомнить дтскую сказку въ ‘Прогулк Курата’ и ту же сказку въ ‘Ярмарк Тщеславя’, не для-того, чтобъ почтить торжество его таланта въ послднихъ, но длятого, чтобъ посмяться надъ первыми). Можетъ-быть, умный человкъ будетъ презирать подобную вражду, но есть боле-серьзныя причины, по которымъ тайны усилй къ достиженю превосходства не должны публиковаться. Они кстати, когда дло идетъ о какомъ-нибудь полумеханическомъ искусств, въ которомъ счастье и опыты сдлали больше, чмъ генальность, но они пагубны для того живаго и поражающаго дйствя, которое долженъ производить на насъ генй. Еслибъ мистеръ Тальботъ сберегъ вс образчики своего изобртеня, онъ могъ бы съ законной гордостью показывать ихъ во всхъ степеняхъ отъ слабости до оконченности. Конечно, въ высшихъ сферахъ разума должно соблюдать боле благородную сдержанность. Дйствительно, художникъ можетъ сохранять свои юношеске эскизы для своего личнаго изученя, для бографа они также могутъ быть дороги, но, вдь, это второстепенныя обстоятельства.
Смотря на свтъ съ широкой точки зрня, въ художественномъ произведени человкъ долженъ дать другому боле или мене совершенное творене, сокровища ума въ его цвт и зрлости, а не усиля ребенка, необщающее ученическое сочинене, не ккаррикатуры на переплет Шревелуса. Очевидно, что и сочиненя, написанныя въ неблагопрятныя минуты или для непосредственныхъ цлей, должны быть отложены въ сторону, вмст съ другими дтскими вещами. Сколько пострадала большая часть новйшихъ великихъ писателей, дйствуя наоборотъ! Нтъ и не можетъ быть человка столь безсмертнаго, чтобъ ни одна капля его ума не должна была пропасть для свта. Какая мертвая тяжесть лежитъ (сравнительно на Петрарк и Тасс, на Вордсворт и Вальтер-Скотт! Нкоторыхъ изъ авторовъ давитъ тяжесть ихъ собственнаго богатства, даже творенй Шекспира у насъ немножко слишкомъ-много, но мы опять заходимъ въ черезчуръ-широкй кругъ.
Какъ ни механична можетъ быть живопись, но умъ живописца все-таки выразится въ ней: намъ будетъ ясно, что это дло человческаго существа, хотя и съ ограниченными способностями. Въ фотографи же виды истинно-генальнаго художника трудно напечатлть на своей пластинк какой-нибудь слдъ индивидуальнаго творчества. Мы сказали, что въ раннихъ сочиненяхъ Тэккерея замтно почти полнйшее отсутстве личности писателя. Правда, что есть одно, въ которомъ онъ описываетъ свои собственныя грацозныя, юмористическя и трогательныя фантази съ искусствомъ, достойнымъ автора ‘Сантиментальнаго Путешествя’, но оно было исключено изъ ‘Разныхъ разсказовъ’. И хотя это собране повстей посвящено исключительно человческой жизни, однако мы чувствуемъ въ немъ, какъ и въ фотографяхъ, странное отсутстве человческаго интереса. Опять мы можемъ объяснить это примромъ изъ живописи. Ландшафтъ, написанный Тюрнеромъ, составляетъ почти столь же живое усиле созидающей природы, какъ ландштафты Байскаго Залива, или Монте-Розы. И на всхъ тхъ пунктахъ природнаго ландшафта, гд впечатлительный зритель какъ-бы чувствуетъ присутстве сверхъестественной силы, въ картин великаго мастера мы чувствуемъ присутстве человческой души. Умъ Тюрнера заступаетъ мсто Anima Mundi. Чтобъ обнять это, требуется нсколько мысли, знаня и того святаго энтузазма, безъ котораго, какъ говоритъ Платонъ, нтъ поэзи. Не такъ въ фотографи. Здсь наимене-свдущй зритель можетъ сказать, что и величайше художники не могутъ сравняться съ нею въ тонкости подробностей. Но какъ ни совершенны и удивительны этого рода произведеня, все-таки это холодный и безжизненный образъ того, что въ дйствительности оживлено духомъ Божимъ. Это же фотографическое качество находится и въ первыхъ произведеняхъ Тэккерея: никакой, повидимому, симпати между писателемъ и героями не существуетъ. Онъ изслдуетъ ихъ посредствомъ анатомическаго микроскопа, спокойно подвергая живо разсченю (вивисекци). При такомъ состояни ума свтъ неизбжно возбуждаетъ юмористическую или мрачную ироню, которая и придаетъ особенный тонъ его произведенямъ. Въ дйствительной жизни человкъ на время подчиняется тому чувству, которое заставляетъ его поступать великодушно или низко. Себ и темъ, до которыхъ его дйствя непосредственно касаются, онъ кажется послдовательнымъ, но для посторонняго, спокойно и внимательно-наблюдающаго глаза постоянно видна и изнанка медали. Онъ радуется при мысли, что сегодняшнй скряга будетъ щедръ завтра, что величайшая горячность сердца иметъ все-таки границы, что иногда и отсутстве эгоизма есть не боле, какъ эгоизмъ въ иномъ вид, что время, вчно-вертящееся, какъюла, приноситъ въ своихъ оборотахъ возмезде, отражающееся не только въ нашей судьб, но и въ характерахъ. Но такое рдкое и проницательное знане человческаго сердца иметъ и свою невыгоду. Подобно склонности въ реторическимъ фигурамъ такого рода, созерцане невольно заставляетъ наблюдателя преувеличивать вчныя противорчя человческой природы, доводитъ его даже до фразы: ‘человкъ, животное — послдовательное только въ своихъ несообразностяхъ’. По нашему мнню, даже его послдня произведеня слишкомъ проникнуты этимъ отрицающимъ элементомъ. Въ ‘Пенденнис’ онъ олицетворенъ въ геро, а красота и кротость Елены съ намренемъ унижены ея строгостью и несправедливостью къ Фанни, несогласными съ здравымъ смысломъ Елены, выказываемымъ ею во всхъ другихъ случаяхъ. Полковникъ въ ‘Ньюкомахъ’ одно изъ прелестнйшихъ и благороднйшихъ созданй Тэккерея, приносится въ жертву своей невстк для-того, чтобъ ярче выразить отождествлене ея безумя и мелочности.
Но больше всего выражается эта безличная и фотографическая манера автора въ ‘Разныхъ разсказахъ’. Въ-самомъ-дл, многя изъ сценъ, описанныхъ тамъ, не больше, какъ негативы (мы заимствуемъ терминъ изъ самаго искусства). ‘Барри Линдонъ’, ‘Майоръ Гахаганъ’, ‘Записки Желтоплюша’ напоминаютъ ‘Свтъ вверхъ дномъ’ въ сатир Сальвати, между-тмъ, какъ въ Снобсахъ передъ нами, какъ-будто панорама, писанная лвой рукой, въ которой жизнь не даетъ никакихъ выводовъ.
Качество, которое мы назвали отрицательнымъ элементомъ въ Тэккере и приписали его ранней привычк смотрть на жизнь и воспроизводить ее съ безстрастной и зеркалоподобной врностью, знакомо всмъ его читателямъ подъ именемъ цинизма. Въ этомъ качеств обвиняютъ его и т, которые находятъ его описаня врными, и т, которые желаютъ находить ихъ ложными. Мы думаемъ, что это обвинене и эпитетъ несправедливы. Говоряще это, сами циники гораздо-больше. Есть извстные виды болзни, одной изъ самыхъ обыкновенныхъ и скверныхъ, которыя, хотя рдко характеризуютъ цлую натуру человка, но обнаруживаются временемъ. Таково циническое невре въ людскую добродтель, видимое и въ Яго, и въ Таллейран, и въ Карл-Второмъ. Невремъ человчество почти столь же циническое, хотя и скрываемое подъ личиною мягкости и кротости А’Кемписа или крайнихъ кальвинистскихъ богослововъ, циническая тенденця подвергать сомнню благородство, чистоту и безкорысте въ человчеств, тенденця, встрчающаяся въ мрянахъ стараго времени, часто старящая людей въ эпоху свжей юности. Умалчивая о прочихъ формахъ цинизма, какъ неотносящихся сюда, мы полагаемъ, что это назване можно съ точностью приложить только къ тмъ, которыя насквозь проникнуты презрнемъ къ своимъ собратямъ, презрнемъ, происходящимъ или изъ аскетическаго невжества (какъ въ легенд о св. Антон), или изъ эгоистической суровости (какъ въ Доген), или изъ практическаго скептицизма (какъ въ Паскал и Монтен). Предполагаемый цинизмъ Тэккерея происходитъ частью отъ того несимпатичнаго взгляда, которымъ онъ смотритъ на своихъ героевъ (взгляда, несовсмъ-художественнаго, но и не прямо нравственнаго), частью изъ того элемента, который въ-сущности противоположенъ цинизму.
Этотъ тонъ печальной сатиры происходитъ отъ обманутой надежды и грустнаго сознанья, что человческя существа такъ рдко достигаютъ наимене-труднаго идеала, какъ во дни древняго Эмпедокла, онъ видитъ, что ‘они выбираютъ на свою долю жизнь, которая не есть жизнь’, что мужчины мелки, а женщины безсердечны, не потому, что это должно быть такъ, а потому, что они желаютъ быть такими. Можетъ-быть, для человка съ великодушнымъ характеромъ и глубоко-развитымъ умомъ достаточно простаго пониманя вещей, какъ они есть, чтобъ дойти до такого настроеня, можетъ-быть, личный опытъ участвовалъ въ этомъ. Мы готовы думать, что подобное настроене — горькая реакця!— природной теплоты сердца, ненашедшей сочувствя, месть надъ самимъ собою за разбитыя надежды, обратный скачокъ отъ невозможныхъ стремленй впередъ, слишкомъ-глубокй смыслъ въ ирони вселенной. Только разъ дано было человку почувствовать это, и не сдлаться черезчуръ-строгимъ къ своимъ собратьямъ, врно судить о нихъ и безпристрастно любить ихъ. Даже это возвышенное, почти сверхъ-человческое равновсе, характеризующее Шекспира, не могло удержать его, когда въ ‘сонетахъ’ онъ подводитъ итоги своей жизненной опытности отъ такого выраженя скорби и стыда, параллельнаго которому въ сил найдется только въ плач Давида или ереми, проповдника на куч сору въ Уз и проповдника царя ерусалимскаго.
Такимъ-образомъ особенная, ироническая грусть и отрицательный элементъ, встрчающйся почти во всхъ страницахъ этого великаго писателя, совершенно-естественны, но этимъ самымъ онъ подвергается риску и искушеню особеннаго рода. Въ сфер нравственныхъ вопросовъ есть такя стороны, въ которыхъ истину трудно различить отъ крайней лжи.
Глубокое понимане ирони представляетъ истинную картину свта, столь похожую на ложную, рисуемую сатиристомъ, что нечего удивляться мистеру Теккерею, часто-впадаюшему въ сатиру или насмшку, переходя ту тонкую черту, которая отдляетъ poco piu отъ росо metio. Тонъ чрезмрной строгости, заразившй, въ вид ироническихъ намековъ, ‘Эсмондовъ’ и ‘Виргинцевъ’, преобладаетъ въ ‘Ярмарк тщеславя’ и ‘Пенденнис’ и производитъ тяжелое впечатлне.
Правда, что удивительный юморъ Тэккерея — качество, столь знакомое и хорошо оцненное — истекаетъ изъ этой самой ирони и оправдываетъ его. Правда и то, что сотни примровъ показываетъ нжную и благородную натуру, презрне въ низости ‘любовь любви’, которые въ-дйствительности берутъ перевсъ надъ насмшкой и язвительностью. Но послдня сильне дйствуютъ на читателя. Насмшка и язвительность такъ могучи, что съ перваго раза, никто, особенно юность, не видитъ спасенья. И это кажется малйшею истиной. Женщины вс лицемрны, лучше изъ мужчинъ несравненно-скоре себялюбивы, чмъ нтъ. Въ ‘Ярмарк Тщеславя’, напримръ, мы читаемъ:
‘Нтъ лучшей сатиры, какъ письма. Возьмите связку писемъ вашего дорогаго друга десять лтъ назадъ, друга, ненавидимаго теперь, или связку писемъ вашей сестры — какъ крпко вы держались другъ за друга, пока не поссорились за наслдство въ 20 фунтовъ! Разверните чоткя письма вашего сына’ и т. д. Или еще: ‘Я придерживаюсь мння моего стараго прятеля Лича: ‘Эхъ, сэръ!’ говаривалъ Личъ, ‘онъ былъ такъ бденъ, что не могъ вести знакомства съ бднымъ человкомъ’.
‘Клевета — законная вещь въ обществ. Поносите меня, и я буду поносить васъ, но, встрчаясь, будемъ друзьями. Представьте себ вашу жену, привязанною къ матери, которая, говоря, пропускаетъ букву и зоветъ Марю —Марира! Великй Боже! что стоитъ ничтожная боль въ первое время развода въ-сравнени съ постояннымъ горемъ вчнаго ‘mesalliance’ и сношеня, съ низкими людьми?’
‘Я и сынъ мой Джэкъ должны быть далеки другъ отъ друга, между нами должно существовать любезное, почтительное, добродтельное лицемре’.
И это восклицанье:
‘О! будемъ признательны не только за лица, но и за маски!’
Встрчаясь впервые съ этими замчанями, мы преклоняемся предъ великимъ фотографомъ, мы предпочитаемъ пэль-мэльскую философю Платону, мы готовы принять убжденя ‘Пенденниса’: ‘не надяться много, не заботиться много, не врить много’.
Но есть лучшй, боле-истинный, боле-мягкй и, прибавимъ, боле-достойный взглядъ на жизнь, еще боле-блестяшй, чмъ сатира Тэккерея, столько же широкй, хотя ширина тэккерева взгляда только кажущаяся. Проповдникъ, называющй ничтожнымъ свтомъ все, что находится не въ Эксетер-Галл, и въ монастыр, и проповдникъ, называющй свтъ ‘Ярмаркою Тщеславя’, сходятся въ результатахъ своихъ ученй: въ обоихъ одинаковая узкость во взглядахъ, потомучто ни который изъ нихъ искренно не признаетъ благороднаго и добраго вн своей секты. Оба слишкомъ любятъ повторять: ‘вс мы жалке гршники!’ У каждаго изъ нихъ своя мра дурнаго, но эта мра не согласуется съ природнымъ сознаньемъ. Куммингъ не допускаетъ превосходства безъ сознательнаго обращеня (въ христанство). Тэккерей тоже почти не допускаетъ его безъ примси мелочности. Но есть еще смыслъ въ опредлени свта, боле-близкй къ истин — общественный смыслъ, врно-опредляющй людей, называя однихъ просто великодушными и благородными, другихъ — развращенными и безсердечными. Правда, передъ нами и Пэлль-Мэлль и пэлльмэльская газета и Пенденнисъ, читающй въ пятницу посл обда свою небольшую лекцю въ клуб, и майоръ и Бэрнсъ въ окн, но за-то въ ‘Ярмарк Тщеславя’ мы видимъ многихъ, которые не приняли двухъ главныхъ догматовъ тэккереева ‘Символа Вры’, именно, что каждый и каждая имютъ свой тайный, скрываемый отъ всхъ, скелетъ, и что жизнь, по миновани юности, не можетъ ничего дать, кром воспоминанй, подобныхъ тмъ, которыя въ дантовомъ ‘Аду’, только увеличивали муки Франчески. Въ одномъ мст онъ съ горькой насмшкой совтуетъ своему читателю взять карандашъ и очень-маленькй лоскутокъ бумаги и попытаться наполнить его именами своихъ истинныхъ друзей. Пишущй эти строки послдовалъ такому любезному внушеню и получилъ совершенно-иной результатъ, и думаетъ, что большая часть изъ тхъ, кто стоитъ на его лист, найдетъ то же самое. Онъ осмливается думать, что тоже самое найдетъ и бографъ Пенденниса. Почтимъ благородное мужество, съ какимъ онъ провозглашаетъ то, что считаетъ за истину, имя на то слишкомъ-сильныя причины, но въ то же время, будемъ надяться, что истина эта не всегда такова, какою ему кажется. Даже въ Бэккеровской и Гарлейской Улицахъ, этихъ монотонныхъ перспективахъ, на которыя такъ часто направляетъ свой фокусъ нашъ остроумный артистъ, могутъ жить люди честные и правдивые безъ эксцентричности Бэйгама и безхарактерности Клэйва, женщины серьзныя, великодушныя и любящя, но свободныя равно и отъ поверхностной, ничего незначущей кротости Амели и живости Розы, и отъ совстливой свтскости и практическаго скептицизма Эсели, и отъ скромной игры въ обязанность и сдержанной, разумной холодности Лауры. А за ними разв нтъ чистаго воздуха и неомраченныхъ небесъ вчно-юной, свободной и ликующей природы? Наврно, въ свт еще много истинной силы чувства, честности, безкорыстной дружбы и святаго энтузазма, и любви безъ примси безумя, и чистаго счастья, о которыхъ и не подозрваютъ въ пэлль-мэльской философи, есть сердца слишкомъ-высокя для мелочности и колни, которыя никогда не склоняются передъ дивами: ‘Кровь боговъ (какъ сказалъ одинъ старинный поэтъ) еще не угасла въ насъ’. На земл больше ‘простоты, великодушя, любви, этихъ богатйшихъ сокровищъ нашей натуры’, чмъ думаетъ издатель Ньюкомовъ.
Не то, чтобъ мистеръ Тэккерей не признавалъ этихъ вещей, но, безспорно, эти боле-мужественные и достойные элементы слишкомъ-незамтны во многихъ его описаняхъ, они признаются, но какъ-будто съ церемоннымъ поклономъ, отодвигаются въ совсмъ-иной свтъ, чмъ ‘Ярмарка Тщеславя’, гд происходятъ вс сцены, описываемыя имъ. ‘Съ вашего позволеня, мы затворимъ дверь на этой сцен. Мы разсказываемъ о свт и о томъ, что совершается въ немъ, все же, что его не касается, врядъ-ли принадлежитъ области нувеллиста’ — такъ думаетъ писатель.
Писатель, мене-сильный, имлъ бы право говорить такимъ образомъ, избгать того, что у него выходило бы безвкусно. Конечно, мистеру Тэккерею это не можетъ служить оправданемъ. Дйствительно, есть что-то чрезвычайно-характеристическое и забавное въ его обхождени съ торжественными вопросами и идеями жизни. Обыкновенные нувеллисты проповдуютъ о рождени и смерти, или вовсе избгаютъ подобныхъ предметовъ. А мистеръ Тэккерей, какъ-будто ходитъ вокругъ своихъ серьзныхъ образовъ, длая имъ, какъ мы уже сказали, самые церемонные и почтительные поклоны. Даже страсть, обыкновенно-считаемая необходимостью въ роман, гораздо-чаще подсказывается, чмъ ясно изображается авторомъ. Она слишкомъ-священна для романа, говоритъ онъ въ ‘Ньюкомахъ’, потому-то въ этихъ разсказахъ боле страстности, чмъ силы чувства, множество ухаживанья и волокитства и очень-мало любви — словомъ, отвергающй принципъ и духъ отрицанья проникаетъ атмосферу и сдерживаетъ великодушные порывы дйствительной природы писателя.
‘Она подала ему свою руку, свою маленькую, хорошенькую руку. Ссора кончилась, годъ печали и отчужденя миновалъ. Они будто никогда не разлучались. Онъ никогда, ни на одну минуту не переставалъ думать о своей милой, помнилъ о ней и въ темниц, и въ стан, и на берегу передъ врагомъ, и на мор, подъ звздами торжественной полуночи, и наблюдая великолпный восходъ солнца, и за столомъ, пируя съ друзьями, и въ театр, гд онъ пытался вообразить, что друге глаза свтле ея глазъ. Многе глаза могутъ быть ясне, и многя лица прекрасне, но нтъ ни одного столь-дорогаго. Что это такое? Въ чемъ заключается тайна, длающая одну ручку дороже всхъ? Кто можетъ разгадать эту загадку?’
Когда онъ осмливается быть самимъ собою, какъ въ этой удивительной сцен, заключене которой мы не ршаемся выписывать, немноге сравняются съ нимъ, и почти никто не превзошелъ его, но онъ слишкомъ-рдко осмливается. Такъ заключительный тонъ почти всхъ его разсказовъ неутшителенъ. Сознавая это, Тэккерей, посл всякаго строгаго очерка, самъ выставляетъ протестъ: ‘Это не такъ, свтъ не такъ дуренъ, какъ хочетъ заставить насъ думать этотъ циникъ’. И тогда онъ обращается къ самолюбю читателя, чтобъ проврить на-дл свою сатиру. Дйствительно, свтъ такъ и дуренъ, какъ онъ его рисуетъ, только онъ проще и истинне. Въ его произведеняхъ итогъ добра и зла не преувеличенъ, но при всякомъ непрятномъ случа онъ говоритъ: это должно быть такъ. Въ его повстяхъ люди растутъ съ удивительной жизненностью, но какъ рдко они становятся лучше! Какимъ запасомъ сарказма противъ нашихъ сосдей снабдилъ насъ Тэккерей! и мы можемъ, не стсняясь, пользоваться имъ, потому-что разв мы не признаемъ себя добровольно такими? ‘Ярмарка Тщеславя’ что-то въ род эдема новйшихъ дней: жители опять въ райскомъ состояни, обнажены и не стыдятся этого. По-крайней-мр, мы чувствуемъ, что нашъ философъ разршилъ бы вопросъ Пилата: ‘гд истина?’ что вокругъ ярмарки насъ водилъ фаталистъ, а не врующй.
Этотъ критическй взглядъ будетъ понятне отъ контраста, который мы приведемъ предъ нашими читателями. Сравните впечатлне, производимое на насъ тмъ писателемъ съ великимъ сердцемъ, лавреатъ котораго безспорно наслдовалъ мистеръ Тэккерей.
О Скотт можно сказать почти то же самое, что мы говорили о Тэккере. ‘Ламермурская Невста’ не мене ‘Пенденниса’ доказываетъ и низость мужчины и холодную безсердечность женщину. Тотъ и другой страдаютъ отсутствемъ глубины въ изображеняхъ страсти, оба несостоятельны въ томъ, что принято называть ‘высшимъ взглядомъ на жизнь’, и оба рисуютъ необыкновенно-мощно драму человческаго бытя. И, однакожь, разница послдняго впечатленя несравненно-больше разницы между атмосферой театра и чистаго воздуха по близости свжей воды, бальной залы для ужина и ‘нетлннымъ моремъ’. Мы закрываемъ ‘Ламермурскую Невсту’ съ благотворнымъ чувствомь страданя и удовольствя, а ‘Пенденниса’ — съ невольнымъ восклицанемъ ‘суета-суетъ!’
Вернемся къ нашему наглядному сравненю. Одинъ артистъ часто вводитъ насъ въ нсколько-темную комнату, гд манипуляторъ работаетъ между кислотами, куреньями и снадобьями, производя чудное подобе кафтановъ и одеждъ, нахмуренныхъ и улыбающихся лицъ, а другой заставляетъ насъ смотрть съ возвышеннаго сдалища короля Артура или съ Чевотовъ, или съ какой-нибудь подобной вершины, пока онъ рисуетъ сцену, въ которой, хотя и мене подробностей (а порой встрчается же слишкомъ-мелочная отдлка платья или кирасы), но въ цломъ преобладаетъ боле-глубокй человческй интересъ, и везд оказывается не фотографъ, а живописецъ.
У насъ нтъ ребяческаго намреня доказать этой аналогей, что нашъ замчательный современникъ не истинный артистъ, что онъ рисуетъ жизнь только въ мелочахъ, и что онъ совершенно жертвуетъ боле-широкимъ взглядомъ творческой силы, одаренной воображенемъ, мелочной точности. Авторъ ‘Эсмонда’ и ‘Ньюкомовъ’ иметъ столь же ясное и царственное право на высшее искусство, какъ самъ Корреджо. Онъ можетъ показать намъ первые и послдне дни полковника или примирене въ ‘Эсмонд’, или восхитительныя сцены между Джорджемъ и Тео и воскликнуть: ‘Anch’io son pittore’ {И я также живописецъ.}!
Даже зависть не ршится оспоривать этого, а если глупость и ршится, то ее не будутъ слушать. Тмъ не мене силой того тайнаго единства, которое, кажется, подобно мровой душ въ химерахъ философи, обнимаетъ вс вка, между способомъ производства мистера Тальбота и Тэккерея повидимому существуетъ истинное, органическое соотношене силъ. Не онъ одинъ наслдуетъ этой метод, многе нувеллисты наполняли цлые томи мельчайшими подробностями. Миссъ Остенъ, съ скромностью, равною ея таланту, длала изъ своихъ лучшихъ произведенй, просто картины въ миньятюр. Легко припомнить другихъ, которыя, не имя ея таланта и скромности, дарили насъ произведенями, къ которымъ также шло это опредлене. Но микроскопическая тонкость почти каждой страницы ‘Пенденниса’, или ‘Ярмарки Тщеславя’, на столько же выше соперниковъ автора, на сколько портреты Кильбурна выше портретовъ Денвера. Очень-жаль, что онъ вновь издалъ свои первые эскизы, но ‘Смшанные разсказы’ даютъ намъ возможность заглянуть въ умственную работу писателя, показываютъ, какъ рано онъ поставилъ себ задачею фотографировать общество, и объясняютъ направлене его послднихъ произведенй.
‘Лучшими представителями въ клуб Бутджекка были два холостяка и два самые фешнэбльные торговца въ город. Мистеръ Вульси изъ Штультца изъ славнаго дома Бинси, Вульси и К портные въ Кондуит-Стрит, и мистеръ Эглантайнъ, знаменитый парикмахеръ и парфюмеръ въ Бонд-Стрит, чьи мыла, бритвы, и патентованныя, провтренныя черепныя кожи извстны во всей Европ. Линси, старшй партнръ въ фирм, имлъ красивый домъ въ Реджент-Парк, катался въ своемъ кабролет, и его занятя въ заведени въ томъ только и состояли, что онъ ссужалъ ему свое имя. Вульси же жилъ въ ней, работалъ, и про него говорили, что онъ кроитъ великолпно… На окн лавки мистера Эглантайна красуется королевскй гербъ, а подъ нимъ приложена полоса зеркальнаго окна, чуть не въ акръ величиною, и по вечерамъ, когда зажженный газъ озаряетъ круглыя мыла и летучее пламя причудливо играетъ на безчисленныхъ стклянкахъ разноцвтныхъ духовъ, то сверкнетъ на бритвенномъ футляр, то освтитъ хрустальную вазу съ сотнями тысячъ его патентованныхъ зубныхъ щетокъ: можно себ вообразить, каковъ былъ эффектъ! Не думаете ли вы, что мистеръ Эглантайнъ одно изъ тхъ созданй, которыя выставляютъ на окнахъ т тусклыя, ухмыляющяся восковыя фигуры, называемыя въ простонародья болванами? Нтъ, онъ выше подобныхъ жалкихъ штукъ! На одномъ оконномъ стекл вы читаете элегантными золотыми буквами: ‘эглентиня’, это изобртенняя имъ эссенця для носоваго платка, а на другомъ написано: ‘возрождающая мазь’ — это его неоцненная помада для волосъ.
‘Бэнжаменъ Бароски былъ однимъ изъ главныхъ украшенй музыкальной професси въ Лондон: онъ содержалъ школу въ своемъ собственномъ жилищ, гд собиралось значительное число учениковъ въ самомъ разнохарактерномъ обществ, какъ всегда бываетъ въ подобнаго рода учрежденяхъ. Тутъ была миссъ Григгъ, которая пла въ Фоундлинг, и мистеръ Джонсонъ, пвшй въ таверн Орла, и мадамъ Фораванги (очень-двусмыслевная личность) нигд непвшая, но постоянно являвшаяся въ итальянской опер. Былъ тутъ и Лоуль Люшитеръ (сынъ лорда Туилльделя), одинъ изъ лучшихъ теноровъ въ город, который, какъ мы слышали, плъ съ артистами въ сотн концертовъ, и съ нимъ приходилъ также капитанъ гварди Гуззеръ съ своимъ громовымъ басомъ, по общему мнню, столь же превосходнымъ, какъ басъ Порто, онъ раздлялъ рукоплесканья школы Бароски съ мистеромъ Бульджеромъ изъ Саквилль-Стрита, пренебрегавшаго ради своего голоса своими пластинками изъ золота и слоновой кости, какъ это случается со всякимъ несчастнымъ, которымъ овладла музыкоманя’.
Эта манера писать не только наполняющая страницу за страницей въ ‘Гавенсвинг’, но составляющая на дл всю сущность этого пустаго разсказа, можетъ назваться удивительной штукой! Она соперничаетъ съ натурой въ тонкости и точности, она почти боле фотографична, чмъ сама фотографя, но въ то же время невыразимо-утомительна и досадна. Безжалостный авторъ, точно Догберри, увидвшй, что оцнили его юморъ, поставилъ себ задачею до крайности наскучить вамъ.
Выпишемъ еще одинъ или два отрывка изъ послднихъ произведенй, написанныхъ той же самой рукой.
‘Что можетъ сравниться съ цломудренной роскошью гостиныхъ? Ковры такъ великолпно-пушисты, что нога ваша производила на нихъ столько же шуму, сколько ваша тнь, на ихъ бломъ грунт цвли розы и тюльпаны, величиною съ кострюлю. Вокругъ комнаты стояли высокя и низкя кресла, кривоноге стулья и таке жиденьке стулья, что врядъ-ли кто-нибудь, кром сильфовъ, могъ сидть на нихъ, столы наборной работы, покрытые удивительными инкрустацями, украшеня китайскя всхъ вковъ и странъ, бронза, позолоченые кинжалы, кипсеки красавицъ, ятаганы, турецкя папуши и парижскя бонбоньерки. Куда бы вы ни сли, везд стояли дрезденске пистухи и пастушки, сверхъ-того, курицы и птухи, утки, собачки саксонскаго фарфора самой изящной работы. Были тутъ и цломудренныя нимфы Буше и пастушки Греза, кисейныя и парчевыя занавски, позолоченыя клтки съ попугаями и горлицами, два визгливые какаду, старавшеся перекричать и перевизжать другъ друга, часы на консол, наигрывавше какой-то мотивъ, и друге, на камин, съ шумомъ бьюще часы — словомъ, было все, чего можетъ требовать комфортъ и придумать самый элегантный вкусъ. Конечно, лондонская гостиная, которую отдлывали, не обращая вниманя на издержки, составляетъ одно изъ любопытнйшихъ и благороднйшихъ зрлищъ въ наши дни. Врядъ-ли позднйше римляне и жилыя маркизы и графини Лудовика XV могли имть боле-изящный вкусъ, чмъ наше поколне, и всякй, видвшй премныя комнаты леди Клеврингъ, долженъ былъ сознаться, что они въ высшей степени элегантны, и что даже прелестнйшя комнаты въ Лондон леди Гарли Вуинъ, леди Гануэ Уэрдръ, или даже комнаты мистрисъ Годж-Погсонъ, жены великаго Креза желзныхъ дорогъ, не боле изящно-‘цломудренны’.
‘А между-тмъ, бдная леди Клеврингъ мало знала толку во всхъ этихъ вещахъ и отличалась жалкимъ неуваженемъ ко всей роскоши вокругъ нея. ‘Я знаю только, что они стоятъ бездну денегъ, майоръ (говорила она своему гостю), и не совтую вамъ садиться на эти паутинные, позолоченые стулья: я провалялась на нихъ въ тотъ вечеръ, когда у насъ былъ второй обдъ’ и проч.
Или еще одинъ отрывокъ:
‘Хотя я охотно бы побывалъ въ дом индйскаго брамина и посмотрлъ бы на пунка и пурда, и татисса, и на хорошенькихъ, коричневыхъ двушекъ съ большими глазами, большими кольцами въ носу, раскрашенными лбами и стройнымъ тонкимъ станомъ, одтыхъ въ кашмирскя шали, кинхобске шарфы, узорчатыя, съ загнутыми носками, туфли, вышитыя золотомъ, шаравары, драгоцнные браслеты съ побрякушками на лодыжкахъ, и охотно бъ узналъ тайну восточной жизни (а кто, прочитавъ въ юности ‘Арабскя Сказки’, не захотлъ бы этого?), однако, я не выбралъ бы для этого той минуты, когда браминъ-хозяинъ умеръ, его женщины воютъ, а жрецъ увщеваетъ его ребенка-вдову, то пугая ее проповдями, то силой увлекая и толкая на погребальный востеръ въ объятя остова оглушенную, но послушную, исполняющую приличя женщину. И хотя я люблю, даже въ воображени, ходить по великолпно-устроенному герцогскому дому, гд и пиры, и художественныя картины, и прекрасныя леди, и безчисленныя книги, и хорошее общество, однако есть дни, когда визитъ этотъ неочень-прятенъ, это: когда родители готовятъ на продажу свою дочь, унимая угрозами ея слезы и притупляя ея горе разными наркотическими средствами, умоляя и убждая, лаская и благословляя, а, можетъ-быть, и проклиная ее до-тхъ-поръ, пока не доведутъ бдняжку до такого состояня, что она будетъ годна для того мертвящаго ложа, на которое они готовятся ее кинуть. Когда милордъ и миледи заняты такимъ образомъ, я предпочитаю не являться въ ихъ домъ въ Гросвенор-Стрит No 1000, и охотне помъ обдъ изъ травъ, чмъ откормленнаго быка, котораго цликомъ жарятъ ихъ поваръ. Но есть люди, не столь щекотливые. Само-собой разумется, являются вс члены фамили! Достопочтеннйшй лордъ архи-браминъ бенаресскй будетъ присутствовать при церемони, будутъ и цвты, и блескъ, и духи, и рядъ экипажей вплоть до пагоды. А что за завтракъ!— и музыка на улицахъ, и приходске мальчишки будутъ кричать ‘ура!’ Безъ-сомння, будутъ и слезы, и безконечные спичи, особенно его милость лордъ архи-браминъ произнесетъ въ высшей степени приличный спичъ, съ слабымъ запахомъ имама, какъ это и должно быть, и молодая особа незамтно ускользнетъ, чтобъ снять свое покрывало, внки, померанцовые цвты, побрякушки и драгоцнности, и наднетъ простое, боле-приличное случаю платье, и тогда дверь дома отворится и начнется cymmu’ (обрядъ сожженя вдовы въ Инди)’.
Эти пассажи, наудачу выбранные изъ громаднаго запаса богатствъ, не только удивительны сами-по-себ, но отличаются важнйшимъ достоинствомъ подчиненя частей главнымъ чертамъ повствованя. Въ этомъ и состоитъ ихъ существенная разница съ первымъ отрывкомъ. Безцльная тонкость подробностей не боле, какъ самая несносная форма мелочности. Но тамъ, гд тонкость составляетъ часть органическаго цлаго, тамъ она — оконечность натуры, перенесенная въ искусство. Эта тонкость только усиливаетъ живость изображеня, между-тмъ, какъ нкоторые нувеллисты (какъ Вальтеръ-Скоттъ) становили и выдуманные и историческе характеры на одни и т же подмостки, или (какъ черезчуръ-восхваляемый Бальзакъ) создаютъ другой, но не лучшй свтъ для представленя своей кукольной комеди — ‘Ярмарка Тщеславя’ составляетъ родъ деми-монда, который скоро совершенно привьется и вполн-усвоится въ Лондон.
Порой эти фокусы въ искусств увлекали его въ сферу обманчиваго подражаня. Мы неохотно употребляемъ это слово, произносимое почти только тми, къ которымъ оно прилагается, но думаемъ, что дйстве, производимое имъ, общепонятно, какъ понятна очень-обыкновенная ребяческая игрушка — стереоскопъ. Однако Тэккерей употребляетъ этотъ фокусъ съ большой грацей и очень-осторожно, онъ способствуетъ сил впечатлня, производимаго его моралью, длая самую басню вроятне. Очень-врно сказано о немъ, что ‘онъ привязываетъ каждую петлю своего разсказа къ какому-нибудь звену нашей вседневной опытности’. Мы почти лицомъ въ лицу встрчаемся съ своими друзьями, или съ своей собственной особой, и, надо сознаться, часто въ низкой, себялюбивой и даже смшной постановк. Мы можемъ назвать лорда Стейна, или Ньюкома, мы можемъ совершенно-просто и естественно сказать: ‘Вези меня въ Григъ Гоунт-Стритъ’.
Вроятно, очень-далеко отъ насъ время, когда эти блестящя описаня потеряютъ свой интересъ, и хроникеръ нашего вка смшается съ хроникеромъ среднихъ вковъ, но все-таки эта удивительная фотографя словами — даже когда она подчинена общей истин и цли картины — часто иметъ слишкомъ-деспотическое вляне на артиста. Сходство, о которомъ мы говорили, заключается не въ одной одинаковости и сил подражаня, но и въ общихъ недостаткахъ. Въ обоихъ мрачныя стороны природы преувеличены, свтлыя монотонны. Ясное небо и облачныя страны равно недоступны обоимъ, и въ обоихъ чмъ шире ландшафтъ, тмъ боле врности въ его передач, а потому оба даютъ намъ скоре блестящй рядъ сценъ, а не совершенно-цлое. Несмотря на нкоторыя блистательныя исключеня, сфера обоихъ ограничивается скоре произведенями искусства, чмъ образцовыми произведенями природы. И въ обоихъ одежда выступаетъ ярче, чмъ самыя черты лица, которыя переданы съ возможнйшей правдой до самаго минутнаго выраженя или жеста, но рдко они озаряются мыслю. Все произведене исходитъ изъ вншности, и тогда переходитъ во внутреннй мръ. На Тэккерея жаловались за полнйшее отсутстве сильныхъ идей, за то, что его мысли не изъ тхъ, которыя ‘лежатъ слишкомъ-глубоко для слезъ’, что у его героевъ нтъ серьзныхъ цлей въ жизни и они показываются только въ сфер общества. Эти критическя замчаня боле или мене правильны, но причины ихъ неизбжны въ метод, выбранной авторомъ. Великй художникъ рзцомъ или красками выразитъ безмолвную рчь души съ самой-собой, какой-то волшебной тайной раскроетъ передъ нами не то, что скажутъ Теннисонъ или Бурке, не то, какъ должны мы вести себя въ дйствительной жизни, но тайный процесъ ума, скрытыя пружины сердца, которыя слабо и неполно выражаются даже самыми значительными словами и самыми энергическими дйствями. Такъ бываетъ въ поэзи. Прежде, нежели Гомеръ вводитъ на сцену Улисса, мы уже знаемъ его характеръ по результатамъ его отсутствя, мы знаемъ, какого рода будетъ отвтъ Антигоны прежде, чмъ кончилась псня ‘Любовь, любовь, непобдимая въ битв’. Мы знаемъ, что скажетъ Виргиля — изъ ея молчаня. Шекспиръ заставляетъ насъ съ-разу близко познакомиться съ Гамлетомъ и въ то же время отдаляетъ насъ отъ него жизненностью и силой изображеня, мы знаемъ сердце Гамлета, но какъ-будто боимся вглядться въ его одежду, пока авторъ не привлекаетъ нашего вниманя на ея цвтъ. Или Фильдингъ, писатель совсмъ въ другомъ род, для котораго доступны были только поверхностные типы, своей благородной властью надъ мыслью и истинно-философическимъ размышленемъ умлъ удалять дйствующихъ лицъ на дальнй планъ. Въ своемъ ‘Уоррингтон и Эсмонд’, въ Джордж ‘Виргинцахъ’ и полковник ‘Ньюком’ Тэккерей также посвятилъ насъ въ тайну жизни, обрисовалъ внутреннй характеръ и далъ возможность видть его вполн, но вообще онъ не позволяетъ ни себ, ни зрителямъ становиться ни слишвомъ-близко, ни слишкомъ-далеко къ своимъ дйствующимъ лицамъ, а соблюдаетъ ровное фотографическое разстояне. А съ этого разстояня его мръ представляетъ только нсколько обобщенй не изъ жизни, а изъ общества.
Въ его произведеняхъ воспроизводится также и ограниченный рядъ фотографическихъ картинъ. Ни серьзныя картины, ни утонченная постепенность ландшафтовъ не доступны фотографи. Также и Тэккерей обыкновенно исключаетъ изъ своей драмы не только боле-широкой взглядъ на жизнь, но почти всякое проявлене жизни, невходящее въ общественные предлы. Марльборо и претендентъ въ ‘Эсмонд’ только проявляются въ своихъ низостяхъ, Ватерлоо въ ‘Ярмарк тщеславя’ передано безъ личностей Веллингтона и Наполеона. Даже въ ‘Виргинцахъ’ исторической картин, еще недостаточно-оцненной, герой выше и Веллингтона и Наполеона, скоре указанъ жителямъ, чмъ представленъ имъ. Но даже и въ этомъ случа присутстве Вашингтона придаетъ благородство и достоинство всему разсказу. Ясно, что авторъ, поступая такимъ образомъ, слдуетъ особенному, хорошо-обдуманному плану, критиковать который было бы, можетъ-быть, самонадянно.
Но если личность полководца не допускается въ его разсказахъ, то не допускаются и личности простаго солдата, простаго работника — словомъ, простаго народа. Никто изъ нихъ не иметъ опредленнаго мста въ ‘Ярмарк тщеславя’. Къ бдности Тэккерей ближе всего подходитъ въ лиц несостоятельнаго банкира. Бдные, въ его страницахъ, представляются въ вид женщинъ-служанокъ и мужчинъ въ ливре, гд они являются или для того, чтобъ ярче выказать богатство или знатность господъ, или разъигрываютъ роль каррикатуръ, господъ надъ своими господами. Надо сознаться, что успхъ, какимъ пользовались эти стороны разсказовъ — чрезвычайная рдкость. ‘Короткя и простыя лтописи бдныхъ’ не поддаются романическому разсказу, он часто трагичны, но рдко поэтичны. Справедливый и великодушный интересъ, принимаемый въ рабочихъ классахъ, интересъ, составляющй теперь столь замтную черту въ англйской жизни, имлъ несчастное вляне на англйскихъ нувеллистовъ. Для нихъ бдные служили не представителями дйствительной жизни, но субъектами для поэтовъ и средствомъ для краснорчивой декламаци, часто религозной и почти всегда болзненной. Было бы въ высшей степени несправедливо отрицать, что много добра сдлали т, которые воображали, что политическая экономя безсердечна, а сантиментальная. экономя божественна. Но особеннаго рода языкъ, которымъ толкуютъ о ‘соцальныхъ проблемахъ’ въ филантропическихъ романахъ, способны сдлать невыносимо-досаднымъ это признане заслуги. Здравый смыслъ и хорошй вкусъ Тэккерея заставили его отбросить эти элементы. Правда, что Эсель Ньюкомъ, наимене-удачный изъ его характеровъ, поставлена въ-уровень съ любой героиней повстей для духовнаго назиданя, но это заключене математически вытекаетъ изъ ея предьидущихъ поступковъ и только подсказывается читателю. Мы думаемъ, что мистеръ Тэккерей правъ, исключая изъ своихъ повстей предметы, несовмстные съ ихъ цлью, хотя, безъ-сомння, понимаетъ ихъ не мене глубоко и врно, чмъ писатели, сдлавше предметомъ своихъ произведенй отношеня между богатымъ и бднымъ. Но мы позволяемъ себ пожалть, что онъ не расширилъ границы своихъ очерковъ. Быть-можетъ, это покажется ему пустымъ желанемъ, чтобъ человкъ былъ инымъ, чмъ онъ есть на самомъ дл, чтобъ Мильтонъ, напримръ, владлъ поэтическимъ генемъ Шекспира, или чтобъ Байронъ придавалъ своимъ поэмамъ тщательность отдлки Теннисона. Дйствительно, подобныя желаня нелпы, но, когда въ человк много благородной силы, то желане, чтобъ онъ не ограничивалъ сферы, гд она можетъ вполн проявиться, совершенно-законно. Потому мы можемъ надяться, что, современемъ, Тэккерей, подобно Гольдсмиту, покажетъ привлекательныя и благородныя стороны честной бдности. Не жалуясь, что онъ не Фильдингъ, мы можемъ печалиться, что рука, нарисовавшая вторую Амелю, не нарисовала также втораго Айдрьюса, не жалуясь на то, что не оживляетъ средневковую Европу въ своихъ разсказахъ, мы можемъ пожелать, чтобъ не всегда напрасно приходилось искать въ его галереяхъ образовъ, подобныхъ образамъ Эдя Охильтри или Мэг-Доггсъ, или Дженни Динсъ, или Рыбака изъ Мулель-Крэга, или Лидесдальскаго фермера, или многихъ другихъ, полныхъ жизни портретовъ ‘дтей почвы’, облагораживающихъ драмы нашего втораго Шекспира.
Но мы, можетъ-быть, слишкомъ увлеклись своими желанями. Достаточно сказать, что Теккерей держитъ своихъ героевъ въ извстномъ кругу. Въ его мужчинахъ и женщинахъ такъ мало развитя, такъ далеки они отъ идеи существенной возмужалости, что врядъ-ли Платонъ и Паскаль узнали бы въ нихъ свой идеалъ человчности. Мы можемъ почти сказать, что Лондонъ для Тэккерея то же, что Парижъ для французовъ, его день составляютъ не вс т часы, въ которые мы бодрствуемъ, но только т, которые мы проводимъ въ нашей гостиной или столовой. Когда Клейвъ и Пенденнисъ уходятъ изъ нихъ, намъ трудно себ представить, чтобъ они уходили дйствовать или думать серьзно, и въ реальномъ мр мы не можемъ вообразить ихъ одними, подобно призрачному мру Берклея, они, кажется, перестаютъ существовать, когда на нихъ перестаемъ смотрть. Авторъ ихъ, безъ-сомння, слдитъ за ними и въ ихъ домашней жизни, но тутъ съ необыкновенной грацей и юморомъ опускаетъ за ними занавсъ. Отсюда-то и происходило поверхностное доказательство, что у никъ нтъ опредленной цли въ жизни. Мистера Тэккерей защищался отъ обвиненя въ рисовк людей только въ минуты досуга, тмъ, что они только тогда интересны и драматичны. Въ другомъ мст онъ говоритъ: ‘Съ-тхъ-поръ, какъ схоронили автора ‘Тома Джонса’, ни одному романисту не позволялось изобразить человка во всей его сил. Мы должны драпировать его и придать ему извстную, приличную улыбку’. А истинная причина та, что только тмъ способомъ, который онъ принялъ, его фигуры могутъ быть поставлены въ нужный для того соцальный фокусъ зрня.
Только въ одномъ отношени наша аналогя неполна. Не можетъ быть и вопроса о томъ, что портретная живопись Тэккерея вообще мене-успшна или совершенна относительно мужчинъ, или женщинъ. Въ этомъ отношени онъ держалъ передъ природой слишкомъ-правдивое для своей популярности зеркало. Онъ вполн и съ большимъ умньемъ обрисовать второстепенныхъ героевъ Доббина, Осборновъ, отца и сына, майора Костигэна, полковника въ ‘Ньюкомахъ’ и ‘Эсмонд’, но необходимость заключить свои очертаня характеровъ въ сфер общественной жизни лишила его возможности овладть всею цлостью жизни его главныхъ дйствующихъ лицъ мужскаго пола. Пенденнисъ, и Уэррингтонъ, и Клэйвъ, такъ, какъ они есть, слишкомъ-слабы для эффекта, а переданныя полне, перешли бы на холстъ, опредленный авторомъ для картины. Дальнйшее основане для этой сравнительной — не знаемъ, какъ опредлить — неудачи или ограниченности лежитъ въ томъ, что мы назвали отрицательнымъ элементомъ ума автора. Съ другой точки зрня, его можно назвать женственнымъ элементомъ: онъ искренно отъ всего сердца сочувствуетъ благородству, достоинству, уму, но не такъ искренно вритъ въ горячность натури и отсутстве себялюбя. Другими словами: его симпати обращена къ мужской натур, а убжденя — женской натур. Это положене опирается, въ-самомъ-дл, на очень-общемъ вывод и на безчисленномъ числ человческихъ существъ, разумется, съ исключенями, которая каждый читатель можетъ сдлать по личному опыту, но никто изъ тхъ, которые смотрятъ на этотъ предметъ безъ лести или предубжденя, не будетъ сомнваться, что женщины большею частю разнятся съ мужчинами не въ воспримчивости ума и способности въ серьзнымъ цлямъ, не въ сил характера, воли или мужества, но въ сравнительной холодности натуръ. У нихъ чувство любви къ человчеству боле-узко и сдержанно, и самая эта любовь уменьшается сосредоточиване на нкоторыхъ только личностяхъ, потому-что сила человческихъ способностей точно и неизбжно пропорцальна упражненю этихъ способностей, и сдержанность теряетъ даже тотъ талантъ, который она скопила. Правда, что однажды мистеръ Тэккерей отсутствемъ себялюбя охарактеризовалъ женщину. Но его собственная, пространная галерея женскихъ портретовъ доказываетъ, что то не было его искреннимъ и положительнымъ ршенемъ. Онъ говоритъ вамъ, что характеръ Амели считаютъ неудавшимся, но не удался онъ только потому, что почувствовали, что онъ слишкомъ-вренъ.
Лучше и благороднйше элементы въ Лаур превратились въ ничто, можетъ-быть, частью отъ обстоятельствъ ея жизни. Довольно напомнить Ревекку и Бланку, леди Кью и Беатриксу: разборъ этихъ личностей обнаружитъ въ сочинител тонкое и поразительно-врное знане внутренней натуры человка, но, безъ дальнйшаго анализа, довольно взять героиню того произведеня, которое, еслибъ пришлось выбирать, знающе судьи, вроятно, выбрали бы, какъ лучшй изъ его романовъ. Эсель Бьюкомъ признана всеобщимъ мннемъ за любимое создане Тэккерея, онъ употребилъ на нее столько стараня и труда, что, конечно, она будетъ жить и во дни праправнуковъ автора, но все-таки Эсель уничтожаетъ его намреня, ея натура слишкомъ-могуча и не по-силамъ своему описателю, онъ говоритъ намъ, что она великодушна, а она горда и расточительна, любяща, и она интересуется только тми, кому можетъ покровительствовать, и т, кому неочень-нужна и дорога ея благосклонность. Съ правдой, которая тмъ тяжеле, чмъ безсознательне, Тэккерей рисуетъ ея неподдльную, двическую энергю, съ которою она полюбила своего отца посл того, какъ его разбилъ параличъ, и старика-дядю, сердце котораго сначала сокрушила отказомъ Клейву. Въ ней не истинная, вчная честность и чистота, но ‘честность и чистота юности’, острота, ошибочно-принимаемая за умъ, капризъ — за воображене, хитрое простодуше, скрываемое подъ видомъ чистосердечнаго, открытаго характера. Она дйствительно-религозна, но ея религя не больше, какъ сантиментальное мрское благоразуме, ея желаня — это ея совсть, и надо сознаться, она, не колеблясь, повинуется ей, но между-тмъ, за ея врой прячется тотъ убйственный, практическй скептицизмъ, который истекаетъ изъ невря въ своихъ собратьевъ. По ея мнню, не стоитъ ни о комъ и ни о чемъ заботиться. Поведене Эсели заслуживаетъ того восхищеня, съ которымъ смотритъ на все авторъ, оно торжество холоднаго, разумнаго самолюбя, образецъ той мудрости, которая не ‘свыше’. Самъ Тэккерей желаетъ, но не можетъ поврить, что она, наконецъ, вознаградитъ постоянство своего кузена, но мы думаемъ, немноге читатели не знаютъ, что истинное заключене хроники состоитъ въ томъ, что въ слдующй сезонъ лордъ Ферринтонъ будетъ имть успхъ и Эсель умретъ маркизой. Между-тмъ, какъ миссъ Ньюкомъ представлена типомъ возвышенной женщины, Роза Макензи съ такою же силою и ясностью изображаетъ типъ обыкновенной натуры — простая, кроткая, пассивная, пока не достигла главной и конечной цли своего существованя — хорошей парти, когда нтъ нужды лицемрить, превращается въ хитрую, пустую, своенравную и безсердечную женщину. Эти два характера изображены, какъ противоположные, но въ-сущности они вовсе не такъ далеки одинъ отъ другаго. Сила истины, которая, если не поразительне, то боле могуча, чмъ сила вымысла, соединила ихъ узами общаго обимъ невеликодушнаго себялюбя.
То отсутстве сильной глубокой мысли въ Тэккере, на которое жалуются, совершенно гармонируетъ съ тмъ, что мы назвали его фотографическимъ процесомъ, но несправедливости надо также замтить, что это недостатокъ общй почти всмъ его предшественникамъ, исключая Фильдинга и Гте, которые тоже во многихъ отношеняхъ, какъ романисты, стоятъ ниже его, трудно найти нувеллистовъ, избгнувшихъ этого недостатка. Мы выключаемъ произведеня Свифта, Стерна и Джонсона, потому-что Гулливеръ, Шэнди и Рассла, образцовыя произведеня въ своемъ род, врядъ ли могутъ назваться образцовыми повстями. Нтъ постоянной мысли, проникающей все произведене (идеи) и въ такихъ писателяхъ, какъ де-Фо или Ричардсонъ, или миссъ-Остенъ, или Смоллетъ, нтъ ее и въ уэквильдскомъ священник (викар) и въ Ваверле. То же, что принималось за мысль въ нкоторыхъ другихъ знаменитыхъ писателяхъ, врядъ ли прибавило что-нибудь въ ихъ слав.
Съ большею справедливостью можно жаловаться на Теккерея, что обобщеня изъ наблюденй соцальной жизни, занимающя въ его страницахъ мсто рефлекси, слишкомъ пропитаны тмъ духомъ отрицаня, о которомъ мы уже говорили. Замчаня, что вс мужчины эгоисты, вс женщины лицемрны, что вс урожденные британцы поклоняются богатству и знатности, что нтъ семьи, у которой не было бы тайной комнаты со скелетомъ, что только въ юности стоитъ жить, что жизнь — сдлка, а любовь — безуме или препровождене времени, вс эти и подобныя замчаня разбросаны съ такимъ разнообраземъ, живостью и силой, что мы не только забываемъ боле-широкя и мягкя замчаня, почти столько же частыя, хотя не столь выразительныя, но и то, что ходъ самаго разсказа не всегда подтверждаетъ эту отрицательную философю. Добро и зло, мужество и низость въ ‘Эсмонд’, ‘Ньюкомахъ’, ‘Виргинцахъ’ такъ просто и естественно приводятся къ своимъ результатамъ, что здсь Тэккерей выказывается художникомъ-дворцомъ во всей сил этого слова, сохраняя мельчайшую точность подробностей и, въ то же время, возвышаясь до боле-широкой истины. Достойно замчаня, что книги, названныя нами, во время ихъ появленя становились все мене-и-мене популярны. Если такъ, то это вовсе неудивительно въ этомъ ложномъ суждени о его талант, оно было даже строго обусловлено предыдущими произведенями, это не боле, какъ иная форма неохоты и неловкости, съ какими обыкновенный зритель обращается отъ фотографическихъ ландштафтовъ въ ландшафтамъ Тюрнера. Когда же, побдивъ неизбжное чувство неудовольствя, съ какимъ мы признаемъ и вникаемъ въ оригинальность и самобытность, люди прямо и чистосердечно приняли манеру великаго писателя, они еще неохотне признаютъ новое развите его оригинальности. Особенно это всегда случается, если первая манера его какимъ бы то ни было способомъ обращается къ нижнимъ свойствамъ ихъ природы. А характеръ первыхъ произведенй мистера Тэккерея значительно способствовалъ такому ложному истолкованю. Невозможно въ одно и то же время поклоняться и умренности и крайностямъ, симпатизировать съ шутовскимъ взглядомъ и съ неподдльной простотой. Читатели, восхищавшеся divitiae operasiores ‘Джемса’ и ‘Линдона’, не могутъ искренно почитать ‘Ньюкомовъ’ и ‘Эсмонда’. Очень-естественно отвращене, которое имъ придется побдить. Потому-что нтъ на свт направленя — въ чемъ бы оно ни выражалось, въ нравахъ ли, вкус или разум — которое развивалось бы съ такой зловщею быстротой, какъ тенденця къ мелочности. Она сотнями способовъ льститъ намъ, она составляетъ самую доступную изъ доктринъ, находясь подъ могучимъ и постояннымъ влянемъ женскаго покровительства, какъ евангеле истины, какъ философя посредственности. И творческй генй м-ра Тэккерея способствовалъ въ распространеню въ свт этого порока, пручая его къ мелочнымъ подробностямъ, мелочнымъ, легко примняемымъ сарказмамъ, что составляетъ истинное наслаждене для посредственности. Потому-то нкоторые читатели и жалли, что послдне разсказы текли боле-широкимъ, историческимъ потокомъ и давали боле-крупныя подробности и остроумную, хотя и скрытую сатиру на ближнихъ, и, въ свою очередь, сдружившись съ этими качествами въ ‘Ярмарк тщеславя’ и ‘Пенденнис’, они не вдругъ могли признать высшую цль, боле-идеальную и въ то же время боле реальную въ ‘Эсмонд’, или отдать справедливость спокойной ширин тонкому юмору и боле-полному изображеню характеровъ въ ‘Ньюкомахъ’, словомъ, причина этого заключалась, можетъ-быть, во временномъ предпочтени манеры писать самому писателю.
Когда писатель достигъ такой высоты, на какой стоитъ тотъ, о которомъ мы говорили, или опередилъ такъ далеко своихъ товарищей на столь трудномъ бг, было бы пустымъ дломъ для критика говорить о своемъ уважени, или выражать убждене, что книги, названныя нами, современемъ будутъ лучше оцнены, и сдлаются радостью и гордостью многихъ поколнй во всхъ частяхъ нашей планеты. Мистеръ Тэккерей уже теперь стоитъ далеко впереди самыхъ знаменитыхъ именъ въ списк юмористовъ. Но мы желаемъ замтить, что первые опыты этого великаго художника имли дурное вляне на его развите, что тотъ элементъ въ его произведеняхъ, который мы назвали фотографическимъ, дйствительно сходенъ съ фотографей въ живости, сил и въ ограниченности ея предловъ, но какъ ни чудесна и существенно-необходима для повствователя эта сила, она только тогда важна, когда подчиняется боле-широкому единству и поэтическому взгляду на внутреннюю жизнь человка, что прочность и успхъ тэккереевыхъ произведенй основываются на тхъ высшихъ способностяхъ воображеня и сочувствя, той жизненной истин характеровъ внутренняго мра, которыя должны находиться не на заднемъ план, во въ основаня того мра, который онъ создалъ. И, изъ желаня ясне выказать это, мы, намекнувъ на слишкомъ-распространенную въ его сочиненяхъ манеру, сравнили процесъ работы мистера Теккерея и мистера Тальбота. Мы не намрены были внушить мысль, что въ какомъ-либо изъ зрлыхъ произведенй романиста замчалось, отсутстве гораздо-высшихъ элементовъ, но есть стороны, въ которыхъ оба процеса соприкосновенны. А мы полагаемъ, что, подумавъ, всякй признаетъ врнымъ заключене, что какъ ни тонко-изящны и милы этого рода произведеня, но и искусство совсмъ другое дло.