Джонъ Драйденъ.
Джонъ Драйденъ.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/john_dryden_by_sir_godfrey_kneller_bt.jpg)
(Январь, 1828.)
The Poetical Werke of John Dryden. In 2 vols. University Edition. London, 1826.
Поэтическія произведенія Джона Драйдена. 2 тома. Университетское изданіе. Лондонъ, 1826.
Джон Драйден, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1828
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Томъ V. Критическіе и историческіе опыты
Изданіе Николая Тиблена.
Переводъ подъ редакціей H. М. Латкиной.
Голосъ общества отвелъ Драйдену передовое мсто во второмъ риду нашихъ поэтовъ — мсто не маловажное въ столь богатомъ списк знаменитыхъ именъ. Считается даже, что изъ немногихъ превосходившихъ его геніемъ никто не имлъ боле обширнаго и постояннаго вліянія на національный образъ мыслей и способъ выраженій. Жизнь его совпала съ періодомъ, въ теченіе котораго совершился великій переворотъ въ общественныхъ склонностяхъ, и въ этомъ переворот онъ игралъ роль Кромвелля. Безъ разбора становясь во глав самыхъ неистовыхъ движеній на этомъ поприщ, онъ сдлался неограниченнымъ ихъ руководителемъ. Попирая ногами законы, онъ пріобрлъ авторитетъ законодателя. Выступивъ какъ самый дерзновенный и непочтительный мятежникъ, поднялся онъ до достоинства признаннаго властителя. Онъ началъ свою карьеру самыми неистовыми насиліями. Онъ окончилъ ее въ спокойствіи установленной державности, какъ создатель новаго кодекса, какъ корень новой династіи
Впрочемъ о Драйден, какъ почти о каждомъ человк, отличавшемся на литературномъ или политическомъ поприщахъ, можно сказать, что путь, которымъ онъ слдовалъ, и дйствіе, которое онъ произвелъ, меньше зависли отъ его личныхъ свойствъ, нежели отъ обстоятельствъ, въ которыя онъ былъ поставленъ. Люди, съ толкомъ читавшіе исторію, знаютъ лживость тхъ панегириковъ и обвиненій, которые приписываютъ отдльнымъ личностямъ совершеніе великихъ нравственныхъ и умственныхъ переворотовъ, ниспроверженіе установившихся системъ и запечатлніе вка новымъ характеромъ. Различіе между людьми вовсе не такъ велико, какъ предполагаетъ суеврная масса. Но т же чувства, которыя приводили древній Римъ къ боготворенію популярнаго императора, а новый Римъ къ причтенію набожнаго прелата къ лику святыхъ, заставляютъ людей дорожить иллюзіями, дающими имъ предметъ для обожанія. По закону внутренней связи явленій’ отъ дйствія котораго не совсмъ изъяты даже умы строго регулированные разумомъ, бдствіе располагаетъ насъ къ ненависти, а счастіе — къ любви,— даже и въ тхъ случаяхъ, когда некому приписать причины того или другаго. Раздражительность больнаго обращается даже на тхъ, кто облегчаетъ его страданія. Хорошее настроеніе человка, упоеннаго успхомъ, часто выказывается и въ отношеніяхъ къ врагамъ. Въ такомъ же род чувства удовольствія и восхищенія, порождаемыя созерцаніемъ великихъ событій, создаютъ себ объектъ тамъ, гд его не находятъ. Такимъ образомъ нисходятъ народы до безсмысленностей египетскаго идолопоклонства, покланяются чурбанамъ и гадамъ, Сачвереллямъ и Вилькзамъ. Они даже падаютъ ницъ передъ божествомъ, которому сами дали форму, вызывающую ихъ обожаніе, и которое, не бывъ ими обработано, оставалось бы безобразной массой. Они увряютъ себя, что созданы тмъ, что сами создали. И дйствительно, вкъ создаетъ людей, а не люди вкъ. Великіе умы дйствуютъ, правда, на общество, которое ихъ сдлало тмъ, что они есть: но это только уплата съ процентами того, что получено. Мы превозносимъ Бэкона и насмхаемся надъ омою Аквинскимъ. Но еслибы ихъ положенія были перемнены, Бэконъ могъ бы быть Doctor Angelicas, тончайшимъ изъ аристотельянцевъ между схоластиками, а доминиканецъ вывелъ бы, можетъ быть, науки изъ дома ихъ рабства. Еслибъ Аютеръ родился въ X столтіи, онъ не совершилъ бы реформаціи. Еслибъ онъ вовсе не родился, то все-таки очевидно, что XVI столтіе не могло пройти безъ великаго раскола въ церкви. Вольтеръ во времена Людовика XIV былъ бы, вроятно, подобно большинству литераторовъ того времени, ревностнымъ янсенистомъ, замчательнйшимъ изъ защитниковъ дйствительной благодати, жестокимъ противникомъ шаткой нравственности іезуитовъ и неразумныхъ постановленій Сорбонны. Еслибъ Паскаль выступилъ на свое литературное поприще, когда знанія были боле распространены, а злоупотребленія въ то же время боле сильны, когда церковь была оскверняема Искаріотомъ Дюбуа, когда дворъ былъ запятнанъ оргіями Канильяка, а нація отдана въ жертву плутнямъ Ло, еслибъ онъ видвъ династію публичныхъ женщинъ, пустую казну и биткомъ-набитый гаремъ, армію, страшную только для тхъ, кого она должна бы охранять, духовенство, какъ разъ настолько религіозное, чтобы быть нетерпимымъ,— еслибъ онъ видлъ все это, онъ, быть можетъ, какъ всякій геніяльный человкъ во Франціи, проникнулся бы чрезмрнымъ предубжденіемъ противъ монархіи и христіанства. Остроуміе, разбивавшее софизмы Эскобара, страстное краснорчіе, защищавшее сестеръ Поръ-Рояля, умственная отвага, не падавшая даже предъ авторитетомъ папы, могли бы возвысить его до патріаршаго достоинства философской церкви. Долго спорили, кому принадлежитъ честь открытія дифференціальнаго исчисленія — Ньютону или Лейбницу. Теперь всми признано, что эти великіе люди сдлали это открытіе въ одно и то же время. Математика достигла той степени, что — хотя бы ни тотъ, ни другой не существовали — самый принципъ черезъ нсколько лтъ долженъ былъ бы неизбжно кого-нибудь натолкнуть на себя. Такъ въ наше время теорія ренты, повсюду принятая нын политико-экономами, была изложена, почти въ одно и то же мгновеніе, двумя писателями, не бывшими вовсе въ сношеніяхъ между собой. Предшествовавшіе мыслители долго блуждали вокругъ нея, и, можетъ статься, сдлалось уже невозможнымъ для самаго невнимательнаго изслдователя пройти мимо этой теоріи, не замтивъ ея. Мы склоняемся къ предположенію, что то же самое справедливо относительно всякаго значительнаго приращенія къ капиталу человческихъ знаній: что мы безъ Коперника стали бы коперниканцами, что Америка была бы открыта и безъ Колумба, что и безъ Локка мы имли бы врную теорію о происхожденія человческихъ идей. Общество иметъ, конечно, своихъ великихъ своихъ маленькихъ людей, какъ земли иметъ горы и долины. Но умственный неровности, такъ же какъ и неровности на поверхности земнаго шара, доставляютъ такое ничтожное отношеніе жъ масс, что при изслдованіи ея великихъ переворотовъ могутъ быть безопасно опущены. Солнце освщаетъ высоты, находясь еще ниже горизонта, и истина открывается высокими умами немного раньше, нежели она становится очевидною масс. Вотъ мра ихъ превосходства. Они первые принимаютъ и отражаютъ свтъ, который, безъ ихъ содйствія, въ короткое время долженъ бы сдлаться видимымъ для людей, стоящихъ гораздо ниже ихъ.
То же замчаніе примняется жъ изящнымъ искусствамъ. Зажоны, отъ которыхъ зависитъ прогрессъ и упадокъ поэзіи, живописи и скульптуры, дйствуютъ едвали съ меньшей точностью, нежели т, которые управляютъ періодическимъ возвращеніемъ жара и холода, плодородія и неурожая. Т, кто, повидимому, руководятъ чувствомъ изящнаго въ обществ, вообще только обгоняютъ общество въ направленіи, которое это чувство принимаетъ самостоятельно. Безъ точной оцнки законовъ, на которые мы указали, заслуги и недостатки Драйдена не могутъ быть безошибочно взвшены. Мы хотимъ поэтому изложить здсь то, что понимаемъ подъ этими законами.
Времена, въ которыя созданы были образцовыя произведенія фантазіи, отнюдь не были временами, въ которыя чувство изящнаго было бы наиболе чисто. Кажется, что творческая способность и критическая способность не могутъ существовать одновременно въ ихъ полнйшемъ развитіи. Причины этого явленія не трудно указать.
Правда, что человкъ, наиболе способный разобрать машину на части и наиболе ясно понимающій, какимъ образомъ вс колеса и пружины содйствуютъ достиженію общей цли,— что такой человкъ будетъ наиболе способенъ построить другую машину подобныхъ же свойствъ. Во всхъ отрасляхъ физическихъ и нравственныхъ наукъ, допускающихъ полный анализъ, человкъ, способный произвести разложеніе, будетъ способенъ произвести и соединеніе. Во анализъ поэзіи, который можетъ произвести критика, бываетъ необходимо неудовлетворителенъ. Одинъ элементъ постоянно ускользаетъ отъ изслдованія критики, и это именно тотъ элементъ, который длаетъ поэзію поэзіею. Въ какомъ-нибудь описаніи природы, напримръ, разсудительный читатели легко найдетъ нескладный образъ. Но ему окажется невозможнымъ объяснить, въ чемъ состоитъ искусство писателя, который въ нсколькихъ словахъ такъ живо изображаетъ какое-нибудь мсто, что оно длается столь же знакомымъ читателю, какъ еслибы онъ съ малолтства жилъ тамъ. Между тмъ какъ другой писатель, употребляющій т же матеріалы, ту же зелень, ту же воду, т же цвты, не допускающій никакой неточности, не вводящій ничего, что можетъ быть признано положительно лишнимъ, не опускающій ничего, что можетъ быть признано положительно нужнымъ, произведетъ не больше эффекта, какъ объявленіе о великолпной квартир и прекрасномъ парк. Возьмемъ другой примръ: крупныя черты характера Готспура бросаются въ глаза поверхностному читателю. Мы тотчасъ понимаемъ, что его мужество блестяще, его жажда славы сильна, его живость чрезвычайна, его правъ беззаботенъ, своеволенъ и дерзокъ, что онъ отдается своему настроенію, вовсе не заботясь о томъ, чье чувство онъ оскорбляетъ своимъ легкомысліемъ и чью вызываетъ вражду. Вотъ что даетъ критика. Но все-еще недостаетъ чего-то. Человкъ можетъ имть вс эти свойства и всякія другія свойства, которыя самый тщательный изслдователь можетъ ввести въ опись добродтелей и пороковъ Готспура,— и этотъ человкъ все-таки не будетъ Готспуромъ. Все, что мы сказали о немъ, можетъ одинаково быть сказано и о Фоконбридж. Однако въ устахъ Фоконбриджа большая часть рчей Готспура была бы неумстна. Въ жизни подобныя вещи встрчаются постоянно. Мы замчаемъ большое различіе между людьми, которыхъ, еслибъ намъ нужно было описать, мы описали бы почти въ тхъ же выраженіяхъ. Еслибъ мы попробовали изложить выработанныя характеристики обоихъ, мы едвали были бы способны отмтить какое-нибудь существенное различіе между ними, — и мы все-таки подходимъ къ обоимъ съ совершенно различными чувствами. Мы не можемъ представить ихъ себ употребляющими одинаковые выраженія и жесты. Положимъ, что зоологъ хотлъ бы дать описаніе животнаго — дикобраза, напримръ — людямъ, никогда его не видавшимъ. Дикобразъ, сказалъ бы онъ, принадлежитъ къ роду mammalia и къ виду glires, онъ иметъ волоса на морд, иметъ два фута длины, онъ иметъ четыре пальца на переднихъ лапахъ и пять на заднихъ, два переднихъ зуба и восемь коренныхъ. Туловище его покрыто волосомъ и иглами. Еслибъ все это было сказано, составилъ ли бы себ кто-нибудь изъ слушателей точное понятіе о дикобраз? Составили ли бы себ хоть двое изъ нихъ одинаковое понятіе? Могли бы существовать безчисленныя породы животныхъ, обладающихъ всми указанными свойствами и все таки совершенно несхожія между собой. Какъ описаніе нашего натуралиста относится къ дйствительному дикобразу, такъ относятся и замчанія критики къ поэтическимъ образамъ. То, что она такъ несовершенно разлагаетъ, она не въ состояніи совершенно возсоздать. Произвести Отелло или Макбета возстановленіемъ столь недостаточнаго анализа, очевидно, такъ же невозможно, какъ анатому создать живаго человка изъ частей тла, находящихся въ анатомической зал. Въ обоихъ сіучаяхъ жизненный принципъ ускользаетъ отъ тончайшихъ инструментовъ и исчезаетъ въ тотъ самый моментъ, когда коснутся его мстонахожденія. Поэтому-то т, кто, разсчитывая на свои критическія способности, пускаются въ поэзію, даютъ намъ не образы, а описи свойствъ. Ихъ характеры суть аллегоріи, не хорошіе и дурные люди, а основныя добродтели и смертные грхи. Мы попадаемъ между знакомыми нашего стараго друга Christian: то мы встрчаемся съ Mistrust и Timorous, то съ м-мъ Hate-good и м-мъ Love-lust, то съ Prudence, Piety и Charity. {См. т. 2, ст. ‘Боніанъ’.}
Что критической способности не достаточно для того, чтобы образовать поэта, — это всми признано. Но почему въ подобномъ случа слдовало бы удерживаться отъ поэзіи — не въ такой мр очевидно: дло въ томъ, что поэзія требуетъ не аналитическаго, а врующаго склада ума. Т лучше ее чувствуютъ и лучше пишутъ, которые забываютъ, что имютъ дло съ искусствомъ, для которыхъ его подражанія, какъ и дйствительности, служившія подражаніямъ, составляютъ не предметъ знанія, а предметъ слезъ и смха, вражды и симпатіи, которые находятся подъ слишкомъ сильнымъ вліяніемъ иллюзіи, чтобы дивиться генію, создавшему ее, которые слишкомъ боятся за Улисса въ пещер Полифема, чтобы думать о томъ, хороша ли или дурна игра словъ съ Улиссомъ, которые, когда плачутъ и проклинаютъ вмст съ Лиромъ, забываютъ, что существовалъ когда-либо такой человкъ, какъ Шекспиръ. Придавая вру созданіямъ воображенія, человкъ длается поэтомъ. Обращаясь съ этими созданіями, какъ съ обольщеніями, и возможно подробно разлагая ихъ на ихъ элементы, человкъ длается критикомъ. Въ тотъ моментъ, какъ становится замтною ловкость художника, чары искусства рушатся.
Этими соображеніями объясняются нелпости, въ которыя впадали величайшіе писатели, когда они пытались дать общія правила для искусства или произносить сужденія о сочиненіяхъ другихъ. Они не привыкли анализировать то, что чувствуютъ: поэтому они постоянно относятъ ощущенія свои къ причинамъ, которыя ни въ малйшей степени не содйствовали произведенію этихъ ощущеній. Они чувствуютъ удовольствіе въ чтеніи книги. Они никогда не берутъ въ соображеніе, что это удовольствіе есть, можетъ быть, слдствіе идей, вызванныхъ въ ихъ собственномъ ум какимъ-нибудь незначительнымъ выраженіемъ, попавшимъ въ первое звено цпи мыслей, что они сами придали произведенію автора красоты, которымъ дивятся.
Сервантесъ составляетъ отраду всхъ классовъ читателей. Всякій школьникъ зачитываетъ до лоскутьевъ плохіе переводы его романа и знаетъ впалыя щеки странствующаго рыцаря и толстыя щеки оруженосца такъ же хорошо, какъ физіономіи товарищей своихъ игръ. Самые опытные и строгіе судьи дивятся совершенству искусства, которое исторгаетъ нескончаемый смхъ величайшимъ изъ человческихъ страданій, ни разу не нарушая должнаго ему благоговнія, дивятся той тонкости красокъ, которая длаетъ характеръ необычайно смшнымъ, не нарушая его цны, прелести или достоинства. Въ ‘Донъ-Кихот‘ есть нсколько разсужденій о законахъ поэзіи и драматургіи. Ни одно мсто въ цломъ произведеніи не носитъ боле глубокаго слда труда и вниманія, и ни одно мсто въ любомъ изъ извстныхъ намъ произведеній не поравняется ничтожествомъ и безцвтностью съ этими мстами. Въ наше время они едвали нашли бы себ мсто въ литературномъ отдл ‘Morning Post’. Всякаго читателя ‘Божественной Комедіи’ должно было поражать благоговніе, которое выражаетъ Дант къ писателямъ, стоящимъ гораздо ниже его. Онъ не сметъ поднять глазъ въ присутствіи Брунетто, вс произведенія котораго не стоятъ худшей изъ его ста псенъ. Онъ не осмливается стать на ряду съ надутымъ Стаціемъ. Его благоговніе предъ Виргиліемъ есть чистое идолопоклонство. Еслибъ оно вызывалось изящнымъ, блестящимъ гармоническимъ слогомъ римскаго поэта, оно не было бы совершенно неосновательно, но Данте цнитъ ‘Энеиду’ боле какъ авторитетное произведеніе по всмъ вопросамъ философія, нежели какъ созданіе воображенія. Самыя пошлыя мста считаетъ онъ непогршимйшими изреченіями оракула и безднами глубокомыслія. Онъ характеризуетъ своего руководителя какъ море всяческой мудрости, какъ солнце, которое оживляетъ всякій жалкій видъ. Какъ онъ судитъ о Виргиліи, такъ судили итальянцы XIV столтія о немъ, они гордились имъ, они превозносили его, они чеканили медали съ его изображеніемъ, они ссорились за честь обладанія его останками, они содержали профессоровъ для объясненія его сочиненій. Но то, чему они дивились, было не могучее воображеніе, вызвавшее къ бытію новый міръ и освоившее умственное око и ухо человка со всми видами и звуками этого міра. Они мало говорили о тхъ страшныхъ и тхъ прелестныхъ созданіяхъ, предъ которыми съ восторгомъ останавливаются позднйшіе критики: о Фаринат, поднявшемъ свое гордое и невозмутимое чело изъ вчнаго пламени, о львиномъ спокойствіи Сордёлло, о свт, распространяющемся отъ небесной улыбки Беатриче. Они превозносятъ своего великаго поэта за его поверхностное знаніе древней литературы и исторіи, за его логику я теологію, за его нелпую физику и еще боле нелпую метафизику, — за все, кром того, чмъ онъ особенно отличался. Подобно глупцу въ сказк, разрушившему свое жилище, отыскивая золото, которое, какъ онъ видлъ во сн, сокрыто было подъ фундаментомъ,— разрушаютъ они одно изъ величайшихъ произведеній человческаго генія, ища въ немъ скрытыхъ сокровищъ мудрости, которыя существуютъ только въ ихъ собственныхъ дикихъ сновидніяхъ. Лучшія мста мало цнились, покуда не были унижаемы да какой-нибудь уродливой аллегоріи. Боле громкое одобреніе вызывалось наставленіями о судьб и свободной вол, нежели тми ужасными строками, которыя открываютъ тайны башни голода, или той полуразсказанной, столь страстной и полной плача повстью о грховной любви.
Мы не хотимъ сказать, чтобы современники Данте читали съ меньшимъ волненіемъ, нежели ихъ потомки, объ Уголино, блуждающемъ среди обезображенныхъ труповъ своихъ дтей, или о Франческ, вздрагивающей при трепетномъ поцлу и роняющей роковую книгу. Мы далеко отъ этого. Мы думаемъ, что они меньше насъ любовались этими вещами, но сильне чувствовали ихъ. Мы можетъ быть скажемъ, что они чувствовали слишкомъ сильно, чтобъ восхищаться ими. Переходъ народа отъ варварства къ цивилизаціи производитъ перемну сходную съ той, какая является при переход Человка отъ дтства къ зрлому возрасту. Кто не вспоминаетъ съ сожалніемъ то время, когда читалъ впервые ‘Робинзона Крузо’. Тогда, правда, читатель былъ не въ состояніи оцнить силы писателя, онъ даже не зналъ и не заботился о томъ, имла ли книга автора. Онъ, вроятно, не считалъ ее и вполовину столь изящной, какъ какую-нибудь высокопарную болтовню Макферсона о чернобровомъ Фольдат или блогрудой Стринадон. Теперь онъ цнитъ Фингала и Темору только за ихъ свидтельство о томъ, какъ мало нужно доказательствъ разсказу, чтобы пріобрсти вру и съ какими ничтожными качествами книга можетъ сдлаться популярною. О роман Дефо онъ теперь самаго высокаго мннія. Онъ узнаетъ руку мастера въ тысяч чертъ, которыхъ не замчалъ прежде. Но хотя онъ понимаетъ достоинства разсказа лучше, чмъ прежде, онъ далеко не такъ интересуется имъ. Ксури, Пятница и миловидный Поль, шлюпка съ парусомъ-баранье-плечо и лодка, которую нельзя было стащить на воду, палатка съ ея оградою и и ея лстницами, гороженикъ козлятъ и пещера, гд околлъ старый козелъ, не могутъ уже никогда сдлаться для него такими дйствительностями, какими были. Т дни, когда любимая книга заставляла его длать тачки и стулья, рыть пещеры и строить шалаши,— не могутъ уже никогда возвратиться. Таковъ законъ нашей природы. Наше сужденіе зретъ, наше воображеніе увядаетъ. Мы не можемъ одновременно наслаждаться цвтами весны жизни и плодами ея осени, радостями серьёзныхъ изслдованій и пріятныхъ заблужденія. Мы не можемъ одновременно быть передъ сценой и за кулисами. Мы ne можемъ наслаждаться зрлищемъ, когда слдимъ за движеніемъ веревокъ и блоковъ, управляющихъ имъ.
Глава, въ которой Фильдингъ описываетъ состояніе Партриджа въ театр, такъ освщаетъ наше положеніе, что мы не можемъ не привести оттуда нсколькихъ мстъ.
‘Партриджъ поврилъ м-ру Гаррику тамъ, гд отказалъ въ вр Джонсу, и впалъ въ такую дрожь, что колна его стучали одно объ другое. Джонсъ спросилъ его, въ чемъ было дло и не боялся ли онъ воина на сцен. ‘О! сэръ, отвчалъ тотъ, я вижу теперь, что все такъ, какъ вы говорило мн. Я ничего не боюсь, потому что знаю, что все это игра, да еслибъ онъ и былъ дйствительно духомъ, онъ не могъ бы ничего сдлать человку въ такомъ отдаленіи и въ такомъ большомъ обществ:— а все-таки, если я испугался, я испугался не одинъ.’ — ‘Какъ, кто? воскликнулъ Джопсъ. Не думаешь ли ты, что есть здсь еще трусъ, кром тебя?’ — ‘Ну, вы можете меня называть трусомъ, если хотите, но если тотъ маленькій человкъ на сцен не испуганъ, то я въ жизни никогда не видалъ испуганнаго человка.’ Онъ сидлъ съ открытымъ ртомъ и съ глазами, уставленными частью на духа, частью на Гамлета, т же ощущенія, какія слдовали одно за другимъ въ Гамлет, повторялись и въ немъ…
‘Мало случилось затмъ замчательнаго въ продолженіе представленія, подъ конецъ котораго Джонсъ спросилъ Партриджа: который изъ актеровъ нравился ему больше. ‘Конечно, король’, отвчалъ онъ, повидимому нсколько недовольный вопросомъ: — ‘Значитъ, м-ръ Партриджъ, замтила м-съ Миллеръ, вы не сходитесь во мнніи съ городомъ: вс согласны въ томъ, что Гамлетъ исполняется лучшимъ актеромъ, какой когда-либо былъ на сцен.’ — ‘Онъ лучшій актеръ! воскликнулъ Партриджъ съ презрительной улыбкой, я могъ бы самъ такъ же хорошо съиграть. Я увренъ, что еслибъ увидлъ привидніе, я выглядлъ бы такъ же, какъ онъ, и длалъ бы тоже, что онъ. А потомъ, въ этой сцен — какъ вы ее назвали — между нимъ и матерью, гд онъ по-вашему такъ хорошо игралъ,— право, всякій человкъ, т. е. всякій хорошій человкъ, у котораго была бы такая мать, сдлалъ бы совершенно то же. Я знаю, что вы только шутите со мною, но серьёзно, сударыня, хотя я никогда не бывалъ въ театр въ Лондон, я видлъ представленія въ провинціи, и королемъ я доволенъ: онъ ясно произноситъ каждое слово и вдвое громче, нежели тотъ. Всякій скажетъ, что это актеръ.’
Въ этомъ прекрасномъ отрывк Партриджъ представленъ весьма плохимъ театральнымъ критикомъ. Но никто изъ смющихся надъ нимъ не обладаетъ и десятой долей его чувствительности къ сценическому таланту. Онъ удивляется неумстно, во дрожитъ умстно. Именно потому, что онъ такъ раздраженъ игрою Гаррика, ставитъ онъ его ниже натянутаго, кричащаго актера, который играетъ короля. Мы слышали, что въ нкоторыхъ мстахъ Испаніи и Португаліи, актеръ, искусно передающій порочный характеръ, вмсто того, чтобы вызвать рукоплесканія зрителей, бываетъ безпощадно ошиканъ и закиданъ. То же самое было бы и въ Англіи, еслибъ мы могли хоть на минуту подумать, что передъ нами стоятъ Шейлокъ или Яго. Пока драматическое искусство въ Аинахъ было на степени дтства, оно производило подобное же дйствіе на пылкихъ и богатыхъ воображеніемъ зрителей. Говорятъ, они порицали Эсхила за то, что онъ до изступленія пугалъ ихъ своими фуріями. Геродотъ повствуетъ, что когда Фринихъ поставилъ свою трагедію ‘Паденіе Милета’, они приговорили его къ штрафу въ 1000 драхмъ за мученія, причиненныя имъ такимъ патетическимъ зрлищемъ. Они смотрли на него не какъ на великаго художника, а какъ на человка, причинившаго имъ страданія. Пробуждаясь отъ скорбнаго впечатлнія, они обращались съ авторомъ произведенія, какъ обращались бы съ гонцомъ, доставившимъ имъ пагубныя и тревожныя всти, которыя оказались бы впослдствіи ложными. Такъ же точно и дитя вскрикиваетъ съ ужасомъ при вид человка въ уродливой маск. Оно видло, можетъ быть, какъ надвалась маска. Но его воображеніе слишкомъ сильно относительно разума, и дитя проситъ, чтобы маска была снята.
Мы дйствовали бы такимъ же образомъ, еслибъ чувства печали и ужаса, порождаемыя въ насъ произведеніями фантазіи, доходили до дйствительныхъ мученій. Но въ насъ эти волненія бываютъ сравнительно слабы. Они рдко имютъ вліяніе на нашъ апетитъ или на нашъ сонъ. Мы остаемся достаточно спокойны, чтобы выслдить причины этихъ волненій и оцнить силы, которыя производятъ ихъ. Наше вниманіе скоро отвлекается отъ образовъ, вызвавшихъ наши слезы, къ искусству, помощью котораго эти образы были избраны и сопоставлены. Мы рукоплещемъ собственной нашей проницательности и чувствительности, — и затмъ совершенно довольны. Однако, хотя мы и полагаемъ, что съ развитіемъ утонченности въ націяхъ мыслительныя силы возрастаютъ на счетъ воображенія, — мы признаемъ все-таки, что это правило иметъ многія кажущіяся исключенія. Исключенія эти мы считаемъ не боле какъ кажущимися. Люди разсуждали, напримръ, лучше во времена Елисаветы, нежели во времена Эгберта, но они писали и лучшіе стихи. Мы должны длать различіе между поэзіею, какъ умственнымъ актомъ, и поэзіею, какъ родомъ литературнаго произведенія. Если мы возьмемъ ее въ послднемъ смысл, ея совершенство будетъ зависть не только отъ силы воображенія, но и отъ средствъ, которыя оно употребляетъ. Поэтому, поэзія можетъ, въ извстной степени, возрастать тогда, когда поэтическая способность убываетъ. Живость картины, представляемой читателю, не находится въ строгой пропорціи къ живости прототипа, существующаго въ ум автора. Въ другихъ искусствахъ это ясно видно. Еслибъ человкъ, одаренный отъ природы всмъ геніемъ Кановы, попытался изваять статую, безъ всякихъ свдній о способахъ употребленія ваяла или безъ знакомства съ анатоміею человческаго тла,— онъ произвелъ бы вещь, въ сравненіи съ которой шотландскій горецъ-вывска табачной лавки, заслуживалъ бы удивленія. Еслибъ непосвященный Рафаэль вздумалъ писать картину — вышла бы только пачкотня, да знатоки и говорятъ, что первыя произведенія Рафаэля немногимъ лучше того. Однако, можетъ приписать это недостатку фантазіи? Кто можетъ сомнваться, что юность великаго художника протекла среди идеальнаго міра прекрасныхъ и величественныхъ формъ? Или кто захочетъ приписать разницу, являющуюся между его первыми грубыми опытами и его великолпнымъ Преображеніемъ — перемн въ склад его ума? Въ поэзіи, какъ въ живописи и ваяніи, необходимо, чтобы тотъ, кто подражаетъ, былъ хорошо знакомъ съ тмъ, чему намренъ подражать, и былъ бы свдущъ въ техник своего искусства. Геній не снабдитъ его словаремъ, онъ не подскажетъ ему, какое слово наиболе точно соотвтствуетъ его иде и наиболе полно передаетъ ее другимъ, онъ не сдлаетъ его великимъ описательнымъ поэтомъ, если онъ не всматривался внимательно въ ликъ природы, или великимъ драматургомъ, пока онъ серьёзно не прочувствовалъ и не наблюдалъ вліяніе страстей. Поэтому знаніе и опытъ нужны не для того, чтобы укрпить воображеніе, которое ни у кого не бываетъ такъ сильно, какъ у людей неспособныхъ къ мышленію — у дикихъ, дтей, сумасшедшихъ и сновидцевъ, знаніе и опытъ нужны для того, чтобы сдлать художника способнымъ къ передач своихъ концепцій другимъ.
Въ эпоху варварства воображеніе господствуетъ деспотически. Воспріимчивость къ сверхъестественному такъ сильна, что часто одолваетъ вс другія страсти души, вс другія ощущенія тла. Въ начал, впрочемъ, фантастическое остается неразвитымъ, скрытымъ сокровищемъ, безсловесною поэзіею, невидимою живописью, нмою музыкою, сномъ, котораго наслажденія и муки извстны лишь сновидцу, горемъ, про которое только сердце знаетъ, радостью, о которой ни одна чужая душа не вдаетъ. Техника, помощью которой мысли передаются отъ одного лица другому, еще груба и несовершенна. Умы раздляетъ глубокая пропасть. Подражательныя искусства не существуютъ или стоятъ на низкой степени развитія. Но дйствія человческія вполн доказываютъ, что сила, служащая источникомъ этихъ искусствъ, болзненно дятельна. Она не проявляется еще какъ вдохновеніе поэта или скульптора, но порождаетъ собою радости дня, ужасы ночи, и служитъ обильнымъ источникомъ дикихъ суеврій. Она превращаетъ облака въ колоссальныя фигуры завыванья втра въ заунывные голоса. Созданныя подъ ея вліяніемъ понятія кажутся безусловне и несомннне любаго изъ образовавшихся помощью наглядности. Она получаетъ въ глазахъ нашихъ такую же вру, какую мы придаемъ вашимъ ощущеніямъ. Такъ израненный арабъ не видлъ ничего, кром черныхъ очей и зеленой чадры манящей его гуріи. Воинъ свера въ предсмертныхъ мукахъ улыбался при мысли о мед Валгаллы.
Какъ мы уже сказали, первыя произведенія фантазіи бдны и грубы не вслдствіе недостатка геніяльности, а вслдствіе недостатка матеріала. Фидій ничего бы не создалъ изъ стараго дерева и рыбьей кости, или Гомеръ — изъ ново-голландскаго языка.
Однако вліяніе этихъ первыхъ произведеній фантазіи — несмотря на все ихъ несовершенство, громадно. Вс ихъ недостатки восполнялись воспріимчивостью тхъ, для кого предназначались эти произведенія. Каждому извстно, какое удовольствіе доставляетъ маленькое двочк деревянная кукла въ какихъ-нибудь шесть пенсовъ. Другаго общества ей не нужно. Двочка няньчитъ ее, одваетъ и разговариваетъ съ нею цлый день. Ни одинъ взрослый не можетъ почувствовать и половины того же удовольствія, любуясь напримръ прелестными куклами Чантри. Точно такъ же, на дикарей скудныя псни ихъ бардовъ дйствуютъ гораздо сильне, нежели величайшія произведенія поэзіи на народъ боле цивилизованный.
Съ теченіемъ времени способы, посредствомъ которыхъ дятельность воображенія проявляется, становятся совершенне. Способности вымысла въ новомъ поколніи не боле, нежели въ предъидущемъ. Мы твердо убждены, что ихъ даже стало меньше. Но он производятъ лучшія созданія фантазіи. Такимъ образомъ, съ извстнаго періода, уменьшеніе поэтическихъ способностей больше нежели вознаграждается улучшеніемъ всхъ средствъ и примненій, въ которыхъ нуждаются эти способности. Тогда настаетъ короткій періодъ блестящаго и полнйшаго совершенства. затмъ, отъ причинъ, противъ которыхъ тщетно было бы бороться, поэзія начинаетъ приходить въ упадокъ. Успхи языка, сначала благопріятные, становятся гибельными для нея и вмсто того, чтобы вознаграждать упадокъ воображенія, ускоряютъ этотъ упадокъ и длаютъ его очевидне. Когда искатель приключеній арабской сказки смочилъ одинъ изъ своихъ глазъ влагой, заключавшейся въ волшебной склянк, вс земныя сокровища, какъ далеко они ни были разсяны, какъ глубоко ни были сокрыты, явились его взору. Но повторивши опытъ надъ обоими глазами, онъ ослпъ. Чмъ очарованный элексиръ оказался для тлеснаго зрнія, тмъ оказывается языкъ для очей фантазіи. Сначала, онъ вызываетъ цлый міръ блестящихъ иллюзій, но становясь слишкомъ богатымъ, совершенно уничтожаетъ зрительную способность.
По мр развитія ума, символы, служившіе для передачи образовъ, замняютъ самые образы. Цивилизованные люди думаютъ, такъ же какъ торгуютъ, не наличнымъ, но посредствомъ фиктивнаго капитала. При этихъ обстоятельствахъ науки развиваются быстро и въ числ другихъ критика, но поэзія, въ высшемъ значеніи этого слова, исчезаетъ Тогда наступаетъ дряхлость изящныхъ искусствъ, второе дтство, столь же слабое, какъ первое, и гораздо боле безнадежное. Это вкъ критической поэзіи, поэзіи изъ вжливости, поэзіи, въ которой участвуютъ гораздо боле память, мышленіе и умъ, нежели фантазія. Мы охотно соглашаемся, что многія произведенія этого рода превосходны, не будемъ спорить съ тми, которые считаютъ ихъ боле цнными, чмъ великія поэмы перваго періода. Мы только утверждаемъ, что они принадлежатъ другому роду сочиненій и созданы другой способностью.
Есть нкоторое утшеніе въ мысли, что эта критическая школа поэзіи развивается, вмст съ критикой, какъ наукой, и что эта наука критики, подобно всмъ другимъ наукамъ, постоянно стремится къ совершенству. По мр умноженія опытовъ лучше понимаются правила.
Въ нкоторыхъ странахъ, напр. въ Англіи, былъ промежутокъ между паденіемъ творческой и возникновеніемъ критической школы, періодъ одряхлнія воображенія и младенчества вкуса. Подобное революціонное междуцарствіе бываетъ обезображено всякаго рода крайностями.
Первая побда изящнаго вкуса одерживается надъ надутостью и пустословіемъ, уродующимъ подобную эпоху. Но критика еще очень несовершенна. Случайное долго смшиваютъ съ существеннымъ. Общія теоріи извлекаются изъ отрывочныхъ фактовъ. Сколько часовъ можетъ продолжаться пьеса, сколько уподобленій позволяется эпическому поэту помстить въ первой книг его поэмы, можетъ ли пьеса, признанная имющей начало и конецъ, остаться безъ середины,— и подобные ребяческіе вопросы занимали прежде вниманіе французскихъ и даже англійскихъ литераторовъ. Въ подобныхъ обстоятельствахъ, поэты выказывали всю узкость и слабость критики, которая ввела въ моду ихъ манеру. Правда, робость предохраняетъ ихъ отъ оскорбительной нелпости. Но они постоянно жертвуютъ естественностью и здравымъ смысломъ произвольнымъ уставамъ вкуса. Въ своемъ усердіи избжать ‘mala prohibita’ безсмысленнаго кодекса, они постоянно впадали въ ‘mala in se’. Правда, ихъ великіе предшественники были такіе же дурные критики, какъ и они сами, или еще хуже ихъ, но, какъ мы старались доказать, эти предшественники вдохновлялись способностью, независимою отъ критики, и потому писали хорошо, обсуждая плохо.
Постепенно, взгляды людей на литературу становились раціональне и шире. Анализъ поэзіи, который, какъ мы замтили, долженъ былъ сначала быть несовершеннымъ, приближается ближе ближе къ точности. Достоинства дивныхъ образцовъ предъидущихъ вковъ получаютъ справедливую оцнку. Холодныя произведенія позднйшаго времени ставятся въ уровень ихъ достоинствамъ. Появляются увлекательныя