Тартарен на Альпах, Доде Альфонс, Год: 1885

Необычайные приключения Тартарена из Тараскона
Время на прочтение: 117 минут(ы)
Скачать в PDF

Тартаренъ на Альпахъ.

Альфонсъ Доде.

НЕОБЫЧАЙНЫЯ ПРИКЛЮЧЕНІЯ
ТАРТАРЕНА ИЗЪ ТАРАСКОНА
и
ТАРТАРЕНЪ НА АЛЬПАХЪ.

Переводъ М. Н. Ремезова.

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА
‘Русская Мысль’.

МОСКВА. 1888.

I.

10 августа 1880 года, въ часъ пресловутаго солнечнаго заката, прославленнаго Путеводителями Жоанна и Бедекера, густой желтый туманъ заволакивалъ вершину Риги (Regina montium) и громадный отель, совсмъ не подходящій къ суровому горному пейзажу, знаменитый Риги-Кульмъ, куда съзжаются на одинъ день и на одну ночь толпы туристовъ восхищаться закатомъ солнца и его восходомъ. Въ ожиданіи втораго звонка къ обду, мимолетные гости громаднаго европейскаго каравансарая звали отъ скуви и бездлья по своимъ комнатамъ или дремали на диванахъ читальной залы, пригртые тепломъ колориферовъ. А тамъ, снаружи, вмсто общанныхъ красотъ природы, злилась вьюга, разнося облака снжныхъ хлопьевъ, да однообразно поскрипывая тускло горящими фонарями. Нечего, сказать, стоило забираться на такую высь, тащиться за тридевять земель!… О, Бедекеръ!…
Вдругъ въ туман появилось нчто: сквозь завываніе втра послышался стукъ и лязгъ желза, въ вихр метели обрисовывались какія-то странныя движенія, вынужденныя необычайнымъ снаряженіемъ. Удрученные бездльемъ туристы и англійскія миссъ въ мужскихъ шапочкахъ, глазвшія въ окна, приняли было показавшуюся фигуру сначала за отбившуюся отъ стада корову, потомъ — за продавца жестяныхъ издлій, обвшаннаго своимъ товаромъ. Шагахъ въ десяти отъ подъзда такъ нежданно явившаяся фигура приняла новыя, боле опредленныя очертанія: вотъ виднъ лукъ-самострлъ на плеч, шлемъ съ опущеннымъ забраломъ,— изъ тумана выдвигался настоящій средневковый стрлокъ, встрча съ которымъ на этихъ высотахъ была еще мене правдоподобна, чмъ встрча съ безпастушною коровой или съ разнощикомъ.
На крыльц стрлокъ съ лукомъ оказался просто толстымъ, плечистымъ и коренастымъ человкомъ. Онъ остановился, шумно отдуваясь, стряхнулъ снгъ съ желтыхъ суконныхъ наколнниковъ, съ такой же желтой фуражки и съ вязаннаго ‘passe-montagne’, изъ-за котораго видны были только клочки темной бороды съ просдью да огромные синія очки пузырями. Горная кирка, альпенштокъ {Киркою вырубаютъ ступеньки во льду глетчеровъ, альпенштокъ — палка съ острымъ желзнымъ никонечникомъ и съ крючкомъ, врод багра.}, мшокъ за спиной, связка бичевокъ черезъ плечо и нсколько желзныхъ крючьевъ у пояса, стягивающаго англійскую блузу, дополняли снаряженіе это-то образцоваго альпиниста. На дикихъ высотахъ Монъ-Блана или Финстераархорна такое снаряженіе никого бы не удивило, а тутъ, у Риги-Кульмъ, въ двухъ шагахъ отъ желзной дороги!…
Альпинистъ, правда, шелъ со стороны, противуположной станціи, и его обувь ясно свидтельствовала о долгомъ переход по снгу и грязи. Онъ пріостановился и удивленнымъ взглядомъ осмотрлъ отель и окружавшія его постройки. Нашъ путешественникъ, очевидно, не ожидалъ встртить на высот двухъ тысячъ метровъ надъ уровнемъ моря такихъ громадныхъ сооруженій, съ стеклянными галлереями, съ колоннадами, съ семью этажами горящихъ огнями оконъ и съ широкимъ подъздомъ, освщеннымъ двумя рядами фонарей, придававшими этимъ горнымъ вершинамъ видъ парижской Оперной площади въ осеннія сумерки.
Но какъ бы ни былъ удивленъ нашъ альпинистъ, обыватели отеля были удивлены еще боле его появленіемъ, и когда онъ вошелъ въ огромную прихожую, толпы любопытныхъ высыпали изъ всхъ залъ: мужчины съ билліардными кіями и съ газетами въ рукахъ, дамы съ работою или книгою, а тамъ выше и выше, со всхъ площадокъ лстницы, свшивались сотни головъ.
Пришедшій заговорилъ громко, на всю прихожую, густымъ ‘южнымъ’ басомъ, напоминавшимъ звукъ литавръ:
— Ну, погодка!… Будь она проклята!
Чутъ не задыхаясь, онъ снялъ фуражку и очки. Яркій свтъ газа, тепло колориферовъ, великолпіе обстановки, швейцары въ галунахъ и въ адмиральскихъ фуражкахъ съ золотыми буквами Regina montium, блые галстухи метръ д’отелей, цлый батальонъ швейцаровъ въ національныхъ костюмахъ,— все это ошеломило его на секунду, но только на одну секунду, не больше. Онъ почувствовалъ, что на него смотрятъ, и тотчасъ же пріободрился, какъ актеръ передъ полнымъ театромъ.
— Чмъ могу служить? — съ неподражаемымъ достоинствомъ спросилъ управляющій, шикарнйшій изъ управляющихъ, въ полосатой жакетк и съ шелковистыми баками, ни дать, ни взять дамскій портной.
Альпинистъ ни капельки не смутился, спросилъ комнату, ‘маленькую, удобную комнатку’, и вообще держалъ себя съ величественнымъ управляющимъ совсмъ запросто, какъ со старымъ школьнымъ товарищемъ. Онъ даже чуть-чуть не разсердился, когда къ нему подошла бернская служанка, въ золотомъ нагрудник и вздутыхъ тюлевыхъ рукавахъ, и спросила, не угодно ли ему отправиться наверхъ на подъемной машин. Предложеніе совершить преступленіе не могло бы привести его въ большее негодованіе.
— На подъемной машин!… Да чтобъ я… я!…— но онъ сейчасъ же смягчился и дружескимъ тономъ сказалъ швейцарк:
— Pedibusse eut jambisse, моя хорошенькая кошечка…— и гордо пошелъ за служанкою по лстниц.
По всему отелю, на всхъ языкахъ цивилизованнаго міра, пронесся одинъ и тотъ же вопросъ: ‘Это еще что же такое?…’ Но вотъ раздался второй звонокъ къ обду, и вс забыли объ удивительномъ господин.
Любопытная вещь — столовая въ отел Риги-Кульмъ.
Середина громаднаго стола подковой на шестьсотъ приборовъ занята живыми растеніями, съ которыми чередуются компотныя блюда, одни — съ рисомъ, другія — съ черносливомъ, въ ихъ то свтломъ, то темномъ сыроп отражаются тысячи огней и залоченыя вычуры лпнаго потолка. Какъ и за всми швейцарскими табль-д’отами, рисъ и черносливъ длятъ обдающихъ на два враждебные лагеря. По взглядамъ, полнымъ ненависти или благожеланія, съ которыми каждый посматриваетъ на эти дессертныя блюда, можно уже заране опредлить, кто принадлежитъ къ какому лагерю. ‘Рисовые’ отличаются худобой и блдностью, ‘черносливцы’ — полнокровнымъ румянцемъ толстыхъ щекъ.
На этотъ разъ численный перевсъ былъ на сторон послднихъ, къ тому же, они насчитывали въ своихъ рядахъ нсколько важныхъ лицъ, европейскихъ знаменитостей, какъ, папримръ: великаго историка Астье-Рею ‘de l’Acadmie franaise’, барона фонъ-Штольца, стараго австро-венгерскаго дипломата, лорда Чипендаля (?), члена жокей-клуба, съ его племянницей (гм… гм!…), знаменитаго профессора Боннскаго университета, доктора Шванталера, перувіянскаго генерала съ семью дочками… Тогда какъ ‘рисовые’ могли имъ противупоставить только бельгійскаго сенатора съ семействомъ, супругу профессора Шванталера и возвращающагося изъ Россіи итальянскаго тенора, щеголяющаго рукавными запонками величиною въ чайное блюдцо.
Враждебное отношеніе этихъ двухъ сторонъ и было, по всей вроятности, причиной натянутой сдержанности, царившей за столомъ. Чмъ же инымъ могло бы быть объяснено молчаніе этихъ шести сотъ человкъ, надутыхъ, хмурыхъ, подозрительныхъ и посматривающихъ другъ на друга съ величественнымъ презрніемъ? Поверхностный наблюдатель могъ бы приписать все это нелпой англо-саксонской спси, задающей теперь повсюду тонъ путешественникамъ. Но онъ ошибся бы, конечно. Немыслимо, чтобы люди, не утратившіе образа человческаго, стали вдругъ, безъ причины и повода, ненавидть другъ друга, задирать другъ передъ другомъ носы, длать другъ другу презрительныя рожи изъ-за того только, что не былъ совершенъ обрядъ взаимнаго представленія. Тутъ, наврное, кроется другая причина, и, по моему мннію, во всемъ виноваты рисъ и черносливъ. Только ими и можетъ быть объяснено мрачное молчаніе, удручающее обдающихъ въ отел Риги-Кульмъ. Безъ этой причины розни и при такомъ количеств сотрапезниковъ самыхъ разнородныхъ національностей, табль-д’отъ былъ бы оживленъ и шуменъ, напоминалъ бы собою нчто врод пиршества временъ столпотворенія вавилонскаго.
Альпинистъ не безъ нкотораго волненія вошелъ въ эту трапезу невольныхъ молчальниковъ, громко откашлялся,— на что никто не обратилъ вниманія,— и слъ: на послднее свободное мсто. На этотъ разъ онъ имлъ видъ самаго зауряднаго туриста: плшивый, съ круглымъ животикомъ, съ густою остроконечною бородой, съ величественнымъ носомъ и добродушными глазами, осненными грозными бровями,— онъ отличался отъ другихъ только непринужденностью манеръ.
Рисовый или черносливный? — этого пока никто незналъ.
Едва усплъ онъ ссть, какъ тотчасъ же безпокойно завертлся на стул, потомъ испуганно вскочилъ и съ словами: ‘Фу-ахъ!… Сквознякъ!’ — кинулся къ свободному стулу, наклоненному къ столу. Его остановила швейцарка кантона Ури, въ бломъ нагрудник и обвшанная серебряными цпочками:
— Позвольте, занятъ.
Сидящая рядомъ молодая двушка, лица которой онъ не видалъ, сказала, не поднимая головы:
— Это мсто свободно. Мой братъ болнъ и не придетъ сегодня.
— Болнъ?…— переспросилъ альпинистъ участливо,— болнъ? Не опасно, надюсь?
Въ его говор рзко выдавалось южное произношеніе, и это, повидимому, не понравилось блокурой двушк, такъ какъ она ничего не отвтила и только окивула сосда ледянымъ взглядомъ темно-синихъ глазъ. Не особенно расположеннымъ къ любезности казался и сосдъ справа, итальянскій теноръ, здоровенный малый съ низкимъ лбомъ, масляными глазами и усами шиломъ, которые онъ сердито закручивалъ съ того момента, какъ альпинистъ слъ между нимъ и двушкой. Но нашъ добрякъ не любилъ сть молча, считалъ это вреднымъ для здоровья.
— Эге! Славныя запонки! — громко, но какъ бы самъ съ собою, проговорилъ онъ, разглядывая рукава итальянца.— Музыкальныя ноты, врзанныя въ яшму… чудесно, превосходно!
Его громкій, металлическій голосъ одиноко раздавался по зал, не находя отклика.
— Вы, наврное, пвецъ? Да?
— Non capisco…— пробурчалъ себ подъ носъ итальянецъ.
Альпинистъ притихъ на минуту, ршившись сть молча, но куски становились ему поперегъ горла. Наконецъ, когда сидящій противъ него австро-венгерскій дипломатъ потянулся дрожащею отъ старости рукой за горчишницей, онъ предупредительно подвинулъ ее съ словами:
— Къ вашимъ услугамъ, господинъ баронъ…
Онъ слышалъ, что такъ титуловали дипломата.
Къ несчастью, бдняга фонъ-Штольцъ сохранилъ только хитрую и тонкую физіономію, выработанную дипломатическою китайщиной, но давнымъ-давно растерялъ способности говорить и думать и теперь путешествовалъ по горамъ въ надежд ихъ какъ-нибудь разыскать. Онъ широко открылъ выцвтшіе глаза, всмотрлся въ незнакомое лицо и опять закрылъ ихъ. Десятокъ заслуженныхъ дипломатовъ такой интеллектуальной силы упорными совмстными стараніями едва ли бы въ состояніи были выработать формулу обычной благодарности.
При этой новой неудач лицо альпиниста приняло отчаянно-свирпое выраженіе, а по стремительности движенія, съ какимъ онъ схватилъ бутылку, можно было подумать, что вотъ-вотъ онъ сейчасъ пуститъ ею въ опустлую голову барона и прикончитъ на мст заслуженнаго австро-венгерскаго дипломата. Ничуть не бывало! Онъ просто предложилъ пить своей сосдк, которая даже не слыхала его словъ, занятая разговоромъ въ полголоса съ двумя молодыми людьми, сидящими рядомъ съ нею. Она наклонялась къ нимъ и оживленно говорила что-то на незнакомомъ язык. Видны были только блестящіе завитки блокурыхъ волосъ. вздрагивавшіе вокругъ маленькаго, прозрачнаго розоваго ушка. Кто она: полька, русская, шведка? — во всякомъ случа сверянка. И южанину сама собою пришла на память хорошенькая провансальская псенка, не долго думая, онъ спокойно началъ напвать:
‘О coumtesse gnto,
Estelo dou Nord
Que la neu argento,
Qu’ Amour friso en or…’ *).
*) ‘Прелестная графиня, звзда Свера, снгомъ посеребренная, Амуромъ завитая въ кудри золотыя’… (Фридерикъ Мистраль).
На этотъ разъ вс оглянулись, вс подумали: не съ ума ли онъ сошелъ? Онъ покраснлъ, молча углубился въ свою тарелку и опять оживился лишь для того, чтобъ оттолкнуть одинъ изъ поданныхъ ему соусниковъ раздора.
— Опять черносливъ! Въ жизни никогда не мъ!
Это было уже слишкомъ. Вокругъ стола задвигались стулья. Академикъ, лордъ Чипендаль (?), боннскій профессоръ и нкоторыя другія знаменитости черносливнаго лагеря встали съ мстъ и удалились изъ залы, выражая тмъ свое протестующее негодованіе. За ними почти тотчасъ же послдовали рисовые, такъ какъ и ими излюбленный соусникъ былъ отвергнутъ, подобно первому.
Ни риса, ни чернослива!… Что же это такое?
Вс вышли вонъ, и было что-то торжественно-ледяное въ этомъ молчаливомъ шествіи недовольныхъ лицъ съ надменно поднятыми носами и презрительно сжатыми губами. Альпинистъ остался одинъ-одинёшенекъ въ ярко освщенной зал, всми отвергнутый, подавленный общимъ презрніемъ.
Друзья мои, не презирайте никого и предоставьте это недостойное дло выскочкамъ, уродамъ и глупцамъ. Презрніе — маска, которою прикрывается ничтожество, иногда умственное убожество, презрніе есть признакъ недостатка доброты, ума и пониманія людей. Добродушный альпинистъ зналъ это. Ему уже давно перевалило за сорокъ лтъ, онъ былъ глубоко умудренъ жизненнымъ опытомъ и, кром того, хорошо зналъ себ цну, понималъ важность лежащей на немъ миссіи и настолько сознавалъ, къ чему обязываетъ его громкое, носимое имъ, имя, что не обратилъ никакого вниманія на мнніе о себ всхъ этихъ господъ. Къ тому же, ему стоило только сказать свое имя, крикнуть: ‘Это я’,— и вс эти презрительныя лица низко склонились бы передъ нимъ, но его забавляло инкогнито.
Одно стсняло его, это — невозможность поговорить, пошумть, разойтись, что называется, во всю, пожимать руки, похлопывать по плечу, называть людей уменьшительными именами. Вотъ что угнетало и давило его въ отел Риги-Кульмъ, а главное — опять-таки это невыносимое молчаніе.
‘Вдь, этакъ просто типунъ наживешь, врнйшій типунъ!’ — разсуждалъ бдняга самъ съ собою, бродя по отелю и не зная, куда приклонить голову.
Онъ зашелъ было въ кофейную, огромную и пустынную, какъ городской соборъ въ будни, подозвалъ слугу, назвалъ его ‘другомъ сердечнымъ’, приказалъ подать ‘хорошаго мокка… да смотри, безъ сахару’. И хотя слуга не полюбопытствовалъ узнать, ‘почему безъ сахару’,— альпинистъ, все-таки, прибавилъ: ‘По старой привычк, которую и сдлалъ въ Алжир, еще во время моихъ охотъ тамъ’. И онъ уже открылъ ротъ, чтобы разсказать про свои знаменитыя охоты, но слуга убжалъ и стоялъ передъ растянувшимся на диван лордомъ Чипендалемъ, требовавшимъ лнивымъ голосомъ: Tchimppgne! Tchimppgne! {Tchimppgne — на англійскій ладъ исковерканное Champagne — шампанское.} Пробка глупо хлопнула, и опять ничего не стало слышно, кром завыванія втра въ труб монументальнаго камина, да лихорадочнаго шуршанья снга по оконнымъ стекламъ.
Тоскливо-мраченъ былъ также читальный залъ, у всхъ газеты въ рукахъ, сотни головъ склонились вокругъ зеленыхъ столовъ, освщенныхъ газовыми рожками съ рефракторами. Отъ времени до времени слышится звокъ, раздается кашель, шуршаніе переворачиваемыхъ листовъ и надъ всмъ этимъ, въ молчаливомъ величіи, прислонившись спинами къ камину, стоятъ дв уныніе наводящія фигуры, отъ которыхъ такъ и ветъ затхлою плсенью оффиціальной исторіи,— профессоръ Шванталеръ и академикъ Астье-Рею, капризомъ судьбы поставленные лицомъ къ лицу на вершин Риги посл тридцати лтъ обоюдной ругани въ объяснительныхъ запискахъ и замткахъ, гд они величали другъ друга то ‘безмозглымъ осломъ’, то ‘vir ineptissimus’.
Можете себ представить, какъ они встртили добродушнаго альпиниста, когда онъ подслъ къ нимъ позаняться умными разговорами. Съ высоты этихъ двухъ каріатидъ его сразу обдало такимъ убійственнымъ холодомъ, что онъ въ ту же минуту всталъ, началъ шагать по зал и, наконецъ, отворилъ библіотечный шкафъ. Тамъ валялось нсколько англійскихъ романовъ въ перемежку съ толстыми Библіями и разрозненными томами записокъ швейцарскаго альпійскаго клуба. Нашъ путешественникъ взялъ было одну книгу съ тмъ, чтобы почитать въ постели на сонъ грядущій, но вынужденъ былъ водворить ее на мсто, такъ какъ правила читальни не дозволяютъ разносить книги по нумерамъ.
Продолжая безцльно бродить, онъ добрался до послдняго убжища — до салона. И тамъ царило то же всеподавляющее уныніе,— такое уныніе, какое возможно только въ Сенъ-Бернардскомъ монастыр, гд монахи выставляютъ тла несчастныхъ, погибшихъ въ снгахъ, въ той именно поз, въ какой ихъ застигла смерть отъ мороза. Такой точно видъ представлялъ салонъ Риги-Кульма. Вс дамы уныло сидли группами на диванахъ, идущихъ по стнамъ, или одиноко замерли гд попало въ креслахъ. Неподвижныя миссъ точно застыли съ альбомами и работами въ рукахъ. А въ глубин передъ фортепіано, съ видомъ покойника, котораго забыли похоронить, сидлъ старый дипломатъ, положивши мертвыя руки на клавиши. Несчастный Штольцъ задремалъ, обезсиленный стараніями припомнить польку, когда-то имъ сочиненную. За нимъ заснули и вс дамы, склонивши головки въ завиткахъ или въ уродливыхъ англійскихъ чепцахъ пирогами.
Приходъ альпиниста не разбудилъ ихъ, и самъ онъ безпомощно опустился на диванъ, подавленный вселеденящимъ отчаяніемъ. Вдругъ по отелю разнеслись веселые и громкіе звуки музыки. Странствующіе ‘musicos’,— арфа, флейта и скрипка,— постоянно бродящіе по отелямъ Швейцаріи, забрались въ Риги-Кульмъ и расположились въ прихожей. При первыхъ аккордахъ, нашъ герой ожилъ, вскочилъ на ноги.
— Zou! bravo!… Музыка! Давай ее сюда! — и онъ кидается въ прихожую, растворяетъ настежь двери, тащитъ музыкантовъ, поитъ ихъ шампанскимъ и самъ пьянетъ не отъ вина, котораго онъ не пьетъ, а отъ звуковъ бродячаго оркестра, возвратившихъ его къ жизни.
Онъ подсвистываетъ флейт, взвизгиваетъ скрипкой, прищелкиваетъ надъ головою пальцами, кидаетъ кругомъ торжествующіе взгляды, приплясываетъ и приводитъ въ недоумніе туристовъ, сбжавшихся на шумъ со всего отеля. Подогртые виномъ, музыканты, съ воодушевленіемъ настоящихъ цыганъ, заиграли одинъ изъ увлекательныхъ вальсовъ Штрауса. Альпинистъ оглянулся и увидалъ у двери жену профессора Шванталера, уроженку Вны, толстушку съ бойкими глазами, сохранившую всю живость молодости, несмотря на сдину, словно пудрой засыпавшую ея голову. Онъ подлетлъ къ профессорш, обхватилъ ея талію и, съ крикомъ:
— Э! Живо, берите дамъ! Впередъ, впередъ! — понесся по зал.
Сразу все встрепенулось, ожило и закружилось въ общемъ вихр, все затанцовало, везд — въ прихожей, въ гостиной, въ читальн, вокругъ зеленыхъ столовъ. И сдлалъ это онъ одинъ, всхъ расшевелилъ, разогрлъ, воспламенилъ, а самъ, однако же, не танцуетъ больше, запыхавшись на двухъ-трехъ турахъ вальса. За то онъ наблюдаетъ, распоряжается своимъ баломъ, командуетъ музыкантамъ, устраиваетъ пары, просовываетъ руку боннскаго профессора вокругъ таліи старой англичанки, на серьезнаго Астье-Рею напускаетъ самую задорную изъ дочерей перувіянскаго генерала. Сопротивленіе немыслимо. Необычайный альпинистъ обладаетъ какою-то обаятельною силой, которая такъ и поднимаетъ, такъ и мчитъ въ вихрь танцевъ. ‘Жги, жги!…’ Презрнія, ненависти — какъ не бывало. Нтъ ни ‘рисовыхъ’, ни ‘черносливныхъ’,— вс вальсируютъ. Настоящая эпидемія танцевъ охватила весь громадный отель, даже на площадкахъ лстницы, до шестаго этажа включительно, вертлись швейцарки-служанки, точно деревянныя куклы на пружинахъ.
Пусть непогода злится снаружи, пусть воетъ втеръ, взметая облака снга на пустынныхъ высотахъ, до этого никому нтъ дла,— здсь тепло, хорошо, веселья хватитъ до утра.
— Ну, а мн, пожалуй, и на покой пора,— поршилъ добродушный альпинистъ, человкъ разсудительный, истый сынъ своей отчизны. гд люди быстро увлекаются и еще быстре успокоиваются. Посмиваясь про себя, онъ прокрался мимо профессорши Шванталеръ, посл тура вальса неотступно пристававшей къ нему съ своими: ‘Walsiren… dansiren…’ — и тихонько удалился съ импровизированнаго бала.
Онъ взялъ свой ключъ, подсвчникъ и на минуту пріостановился на площадк перваго этажа полюбоваться плодами своихъ дяній, посмотрть на умиравшую отъ тоски толпу, которую онъ заставилъ прыгать и веселиться. Тутъ къ нему подошла запыхавшаяся отъ танцевъ швейцарка и, подавая перо, сказала:
— Позвольте просить васъ, mossi, вписать ваше имя въ книгу.
Съ секунду онъ колебался: сохранить или не сохранить инкогнито? Впрочемъ, не все ли равно? Предполагая даже, что всть о его пребываніи на Риги и разнесется по отелю, все-таки, никто неузнаетъ, зачмъ онъ собственно пріхалъ въ Швейцарію. А за то ужь ибудетъ же завтра потха, когда вс эти ‘инглишмены’ узнаютъ… Служанка не вытерпитъ, разболтаетъ. Вотъ удивятся-то, вотъ пойдетъ говоръ по всему отелю: ‘Неужели? Онъ… онъ самъ!…’
Эти соображенія пронеслись въ его голов съ быстротою звуковъ гремвшаго внизу оркестра. Онъ взялъ перо и съ спокойною небрежностью написалъ подъ именами Астье-Рею, Шванталера и другихъ знаменитостей имя, долженствующее затмить вс прежде вписанныя, онъ написалъ свое имя и сталъ подниматься выше, не обернувшись даже посмотрть на эффектъ, который его имя должно произвести. Въ этомъ онъ не сомнвался.
Швейцарка заглянула въ книгу и прочла:

Тартаренъ изъ Тараскона,

а внизу:

П. А. K.

Прочла и, какъ ни въ чемъ не бывало, глазомъ не мигнула. Она не понимала, что означаютъ буквы П. А. К., отъ роду своего не слыхивала ни о какомъ ‘Дардарен’.
Дикій, темный народъ!

II.

Когда подъ яснымъ, синимъ провансальскимъ небомъ, въ позд, идущемъ изъ Парижа въ Марсель, торжественно раздается названіе станціи ‘Тарасконъ’, любопытныя головы высовываются изъ всхъ оконъ вагоновъ, и пассажиры переговариваются между собой: ‘А, такъ вотъ Тарасконъ… Посмотримъ, что за Тарасконъ такой’. Въ томъ, что представляется ихъ глазамъ, нтъ, однако же, ничего необыкновеннаго: мирный, чистенькій городокъ, башни, крыши домовъ, мостъ черезъ Рону. Но не это привлекаетъ взоры путешественниковъ, ихъ интересуетъ тарасконское солнце и производимые имъ миражи, поражающіе удивительными неожиданностями, своею фантастичностью, потшнымъ неправдоподобіемъ, ихъ интересуетъ этотъ крошечный, чудочный, своеобразный народъ, представляющій собою яркое выраженіе всхъ инстинктовъ юга Франціи,— народъ живой, подвижный, болтливый, все преувеличивающій, забавный и до крайности впечатлительный… Вотъ что стараются уловить жадные взгляды пассажировъ позда, мчащагося съ свера къ Средиземному морю, вотъ что составляетъ громкую славу мирнаго городка.
Въ достопамятныхъ разсказахъ, опредленне указывать на которые автору не дозволяетъ скромность, исторіографъ Тараскона пытался изобразить счастливые дни маленькаго городка съ его клубомъ, съ романсами, составляющими личную собственность каждаго обывателя, съ его любопытными охотами по фуражкамъ за неимніемъ дичи. Потомъ наступили тяжелые дни войны и горькихъ испытаній, въ которыхъ и Тарасконъ принялъ свою долю участія, готовясь къ геройской оборон… Много лтъ прошло съ тхъ поръ, но Тарасконъ не забылъ пережитыхъ несчастій, онъ отказался отъ прежнихъ легкомысленныхъ забавъ и вс заботы направилъ къ тому, чтобы развить физическую силу, мускулы своихъ доблестныхъ сыновъ, въ чаяніи будущихъ ‘реваншей’. Въ немъ устроились стрлковыя и гимнастическія общества, каждое съ своимъ особымъ костюмомъ, съ соотвтствующимъ снаряженіемъ, съ своею музыкой и съ своимъ знаменемъ, открылись фехтовальныя собранія, боксерныя бои на палкахъ, борцовыя. Состязанія въ бг и въ единоборств замнили собою для людей высшаго общества охоты по фуражкамъ и платоническія охотничьи бесды въ лавк оружейника Костекальда. Наконецъ, клубъ, самъ старый клубъ, отказался отъ пикета и безига и превратился въ альпійскій клубъ, по образцу лондонскаго ‘Alpine Club’а’, слава котораго гремитъ даже въ Индіи. Различіе между лондонскимъ клубомъ и тарасконскимъ заключалось лишь въ томъ, что члены этого послдняго, не желая разставаться съ дорогою родиной изъ-за славы лазить по иноземнымъ горамъ, довольствовались тмъ, что было у нихъ подъ руками, или, врне, подъ ногами, тутъ же, сейчасъ за заставой.
Альпы въ Тараскон? Ну, не Альпы, конечно, а, все-таки, горы, не особенно высокія, правда, покрытыя душистымъ тминомъ и лавандой, не очень крутыя и опасныя, возвышающіяся метровъ на 150—200 надъ уровнемъ моря, рисующіяся бирюзовыми волнами на горизонт Прованса, но окрещенныя пылкою фантазіей мстныхъ жителей баснословными и характеристичными именами: le Mont-Terrible, le Bout-du-Monde, le Pic-des Geants и т. под.
Истинное наслажденіе посмотрть, какъ въ воскресенье утромъ тарасконцы въ гетрахъ, съ альпійскими палками въ рукахъ, съ мшками и палатками на спинахъ, при звук рожковъ, отправляются въ свои горныя экспедиціи, о которыхъ на другой день мстная газета Форумъ даетъ подробный отчетъ въ необыкновенно ‘картинныхъ’ описаніяхъ, не щадя выраженій: ‘страшные обрывы’, ‘пропасти’, ‘ужасающія стремнины’, точно дло идетъ о Гималаяхъ. Само собою разумется, что, благодаря такимъ забавамъ, обыватели пріобрли новыя силы, т ‘двойные мускулы’, которыми въ былыя времена могъ похвастать только одинъ Тартаренъ, добрый, неустрашимый, славный геройскими подвигами Тартаренъ.
Если Тарасконъ резюмируетъ собою югъ Франціи, то въ Тартарен олицетворяется весь Тарасконъ. Тартаренъ не только первый гражданинъ города, онъ — его душа, онъ точное выраженіе всхъ его прекрасныхъ особенностей. Всмъ извстны его былые подвиги, его тріумфы въ качеств пвца (о, незабвенный дуэтъ изъ Роберта Дьявола въ аптек Безюке!) и поразительная одиссея его охотъ за львами въ Алжир, откуда онъ вывелъ великолпнаго верблюда. Этотъ послдній изъ алжирскихъ верблюдовъ покончилъ въ Тараскон свои земныя странствованія и скелетъ его хранится въ городскомъ музе среди тарасконскихъ рдкостей.
А Тартаренъ остался все такимъ же, какимъ былъ. Такъ же крпки его зубы, такъ же вренъ глазъ, несмотря на то, что ему перевалило за пятьдесятъ, его воображеніе работаетъ по-прежнему и все увеличиваетъ не хуже добраго телескопа. Тартаренъ былъ и теперь ‘молодчиной’, какъ называлъ его много лтъ назадъ храбрый Бравида, начальникъ гарнизонной швальни. Да, онъ былъ, несомннно, ‘молодчина’! Только въ немъ, какъ и во всякомъ тарасконц, что-то такое тамъ, въ глубин его нутра, сдваивалось: съ одной стороны, была страсть къ приключеніямъ, къ опасностямъ,— словомъ, къ молодечеству, съ другой — таился неопредленный страхъ передъ всякимъ утомленіемъ, передъ сквознымъ втромъ и передъ всякою случайностью, могущею повліять на здоровье, а тмъ паче — причинить и самую смерть. Извстно, однако же, что обусловленная такимъ страхомъ осторожность не помшала Тартарену показать себя храбрецомъ и даже героемъ, при случа. И вотъ невольно возникаетъ вопросъ, зачмъ онъ забрался на Риги (Regina montium) въ свои лта и посл того, какъ онъ столь дорогою цной пріобрлъ неоспоримое право на покой и мирный отдыхъ на лаврахъ.
На этот вопросъ могъ бы отвтить одинъ только злокозненный оружейникъ Костекальдъ. Этотъ недостойный гражданинъ представляетъ собою типъ, довольно рдкій въ Тараскон. Зависть, низкая и черная зависть яркими чертами выступаетъ въ злобной складк его тонкихъ губъ и въ непріятной окраск, поднимающейся изъ глубины его печени и заливающей желтыми тонами его выбритое, правильное лицо, все изрытое бороздами, напоминающими изображенія Тиверія или Каракалы на старыхъ римскихъ медаляхъ. Его зависть есть своего рода болзнь, которую онъ не старается даже скрывать, иногда, подъ вліяніемъ тарасконскаго темперамента, неудержимо прорывающагося наружу, ему случается, въ разговор объ удручающемъ его недуг, высказывать такія слова: ‘Вы не можете себ представить, какъ это тяжело!’
Само собою разумется, что Тартаренъ былъ невольнымъ виновникомъ мученій Костекальда. Ему покоя не давала слава Тартарена: повсюду онъ, всегда онъ, этотъ Тартаренъ! И вотъ медленно, тихомолкомъ. незамтно, подобно муравью, забравшемуся въ деревянное изображеніе божества, онъ въ теченіе двадцати лтъ подтачиваетъ эту блестящую репутацію, грызетъ ее и подрываетъ. Когда вечеромъ въ клуб Тартаренъ разсказывалъ про свои охоты за львами, про свои путешествія по великой пустын Сахары, Костекальдъ ехидно усмхался и недоврчиво пожималъ плечами.
— А шкуры-то, Костекальдъ, львиныя шкуры, которыя онъ намъ присылалъ? Он, вдь, тутъ налицо… вонъ он въ клубной зал.
— Хе, невидаль шкуры!… Мало ихъ, что ли, по-вашему, этихъ шкуръ-то въ Алжир?
— А слды пуль, круглыя дыры въ головахъ?
— Знаемъ мы и это… видали! Вы забыли, должно быть, какъ во времена нашихъ охотъ по фуражкамъ шапошники держали прострленныя дробью и разорванныя фуражки для плохихъ стрлковъ.
Такіе подвохи не могли, разумется, поколебать славу Тартарена — истребителя львовъ. Но далеко не такъ неуязвимъ онъ былъ въ качеств альпиниста, и Костекальдъ пользовался этимъ, злобствуя на то, что президентомъ альпійскаго клуба выбрали человка, замтно ‘отяжелвшаго’ отъ лтъ и, къ тому же, привыкшаго въ Алжир въ мягкимъ туфлямъ, къ широкимъ одеждамъ, располагавшимъ къ лни и нг. На самомъ дл Тартаренъ рдко принималъ участіе въ восхожденіяхъ на горы и довольствовался лишь тмъ, что напутствовалъ экскурсіонистовъ добрыми пожеланіями, да потомъ въ торжественныхъ засданіяхъ громко прочитывалъ потрясающіе отчеты объ экспедиціяхъ такимъ страшнымъ голосомъ и съ такими ужасающими взглядами, что дамы чуть не падали въ обморокъ.
Костекалъдъ же, напротивъ, сухой,*нервный, ‘съ птушиными ногами’, какъ про него говорили, лзъ всегда впереди всхъ, онъ облазилъ одну за другою вс тарасконскія ‘Альпины’, на недоступныхъ вершинахъ водрузилъ знамя клуба съ изображеніемъ Тараска въ звздномъ пол. И, все-таки, онъ былъ только вицепрезидентомъ — В.-П. А. К., но онъ работалъ, такъ неусыпно работалъ для достиженія президентства, что на предстоящихъ выборахъ Тартаренъ долженъ былъ неминуемо провалиться.
Неизмнные друзья, аптекарь Безюке, Экскурбанье, капитанъ Бравида, храбрый начальникъ гарнизонной швальни, сообщили объ этомъ Тартарену. Его геройская душа была глубоко возмущена такою неблагодарностью и гнусностью интриги. У него даже зародилась было мысль на все махнуть рукой, все бросить, покинуть самую родину, перебраться черезъ мостъ и поселиться въ Босер у Вольсковъ, но онъ скоро успокоился. Невозможно, выше силъ его было бы покинуть этотъ маленькій домикъ съ садомъ, разстаться со старыми привычками, отказаться отъ президентскаго кресла альпійскаго клуба, отъ величественныхъ П. А. K., красующихся на его карточкахъ, на бумаг и конвертахъ и даже въ туль его шляпы!… И вдругъ ему пришла въ голову съ ногъ-сшибательная идея.
Въ сущности, вс подвиги Костекальда ограничивались шляньемъ по тарасконскимъ горкамъ. Почему бы ему, Тартарену, въ теченіе трехъ мсяцевъ, оставшихся еще до выборовъ, не попытать совершить что-либо грандіозное,— водрузить, напримръ, знамя клуба на вершин одной изъ высочайшихъ горъ Европы, на Юнгфрау или на Монъ-Блан? Каковъ былъ бы тріумфъ при возвращеніи, каковъ ударъ Костекальду! Попробуй-ка онъ тогда, потягайся на выборахъ!
Тартаренъ тотчасъ же принялся за дло, тайно отъ всхъ выписалъ изъ Парижа цлую кучу спеціальныхъ сочиненій: Восхожденія Вимпера, Ледники Тиндаля, Монъ-Бланъ Стефенъ д’Арка, Извстія альпійскаго клуба, англійскаго и швейцарскаго, и начинилъ себ голову множествомъ альпійскихъ терминовъ, не понимая ихъ настоящаго смысла. По ночамъ ему стали сниться страшныя вещи: то онъ катился по безконечному глетчеру, то стремглавъ летлъ въ бездонную разщелину, то его засыпали обвалы, то онъ попадалъ на востріе огромной ледяной сосульки, насквозь протыкавшей его грудь… И долго потомъ, уже проснувшись и напившись шоколата, по обыкновенію въ постели, онъ не могъ по настоящему придти въ себя, отдлаться отъ перепугавшаго его кошмара. Это не мшало ему, однако же, вставши, посвящать все утро дятельнымъ упражненіямъ, необходимымъ для его цли.
Вокругъ всего Тараскона идетъ нчто врод бульвара, обсаженнаго деревьями и носящаго у мстныхъ жителей названіе ‘Городскаго круга’. Каждое воскресенье, посл обда, тарасконцы,— отчаянные рутняеры, несмотря на пылкость воображенія,— обходятъ этотъ ‘кругъ’ и непремнно въ одномъ направленіи. Тартаренъ сталъ обходить его по утрамъ восемь, десять разъ сряду и иногда даже въ обратномъ направленіи. Онъ шелъ, заложивши руки за спину, неширокимъ, мрнымъ шагомъ, настоящею горною походкой. Лавочники, пораженные такимъ отступленіемъ отъ общепринятыхъ обычаевъ, терялись во всевозможныхъ догадкахъ.
У себя дома, въ своемъ экзотическомъ садик, онъ дятельно упражнялся въ прыганіи черезъ разщелины, для чего перескакивалъ черезъ бассейнъ, въ которомъ нсколько золотыхъ рыбокъ плавало между водорослями, раза два онъ упалъ въ воду и долженъ былъ смнить платье и блье. Такія неудачи только больше раззадоривали его. Будучи подверженъ головокруженіямъ, онъ взбирался на каменный бортъ бассейна и прохаживался по немъ, къ великому ужасу старой служанки, непонимавшей, ради чего продлываются вс эти необыкновенныя штуки. Въ то же время, онъ заказалъ хорошему слесарю въ Авиньон стальные шипы, системы Вимпера, для обуви и кирку системы Кеннеди, пріобрлъ лампу съ канфоркой, два непромокаемыя одяла и двсти футовъ веревки собственнаго изобртенія, сплетенной изъ тонкой проволоки.
Полученіе этихъ разнородныхъ предметовъ, таинственные разъзды для заказовъ и покупокъ сильно интриговали тарасконцевъ, въ город заговорили: ‘Президентъ затваетъ что-то’. Но что онъ затваетъ? Наврное, что-нибудь необыкновенное и грандіозное, ибо, по прекрасному и мткому выраженію храбраго капитана Бравиды, говорившаго не иначе, какъ апоегмами,— ‘орелъ не охотится за мухами’.
Тартаренъ не открывался даже самымъ близкимъ друзьямъ. Только въ засданіяхъ клуба замтно было, какъ вздрагиваетъ его голосъ и вспыхиваетъ его взоръ, когда онъ обращается съ рчью къ Костекальду, косвенно вынуждающему его на эту новую экспедицію, трудность и опасность которой все боле и боле выяснялась по мр приближенія времени отъзда. Въ этомъ отношеніи несчастный Тартаренъ нисколько не пытался обмануть себя, напротивъ, онъ представлялъ ихъ себ въ такомъ мрачномъ цвт, что счелъ необходимымъ привести свои дла въ порядокъ и написать духовное завщаніе,— актъ, совершенія котораго животолюбивъге тарасконцы боятся, кажется, не мене самой смерти.
И вотъ, прелестнымъ іюньскимъ утромъ, при чудномъ блеск безоблачно-лазурнаго неба, въ своемъ кабинет, передъ дверью, отворенною въ чистенькій садикъ, наполненный экзотическими растеніями, сидитъ Тартаренъ въ мягкихъ туфляхъ, въ широкой фланелевой одежд,— сидитъ въ поко и довольств, съ любимою трубкой въ зубахъ, и вслухъ прочитываетъ только что написанныя на большомъ лист бумаги слова:
‘Симъ духовнымъ завщаніемъ я выражаю мою послднюю волю…’
Что ни говорите, какимъ бы непоколебимымъ сердцемъ, какою бы силою характера ни обладалъ человкъ, въ подобномъ положеніи онъ переживаетъ, все-таки, страшно тяжелыя минуты. Тмъ не мене, ни рука, ни голосъ Тартарена не дрогнули въ то время, какъ онъ распредлялъ между своими согражданами этнографическія сокровища, собранныя и сохраняемыя въ образцовомъ порядк въ его маленькомъ домик.
‘Альнійскому клубу,— писалъ Тартаренъ,— завщаю боабабъ (arbor gigantea), который поставить на камин въ зал засданій.
‘Капитану Бравид — карабины, револьверы, охотничьи и малайскіе кривые ножи, томагауки и все иное смертоубійственное оружіе.
‘Экскурбанье — вс мои трубки, мундштуки, кальяны, маленькія трубочки для куренія опіума.
‘Костекальду’…— да, онъ не забылъ и Костекальда и ему завщалъ знаменитыя отравленныя стрлы, съ надписью: ‘не дотрогивайтесь’.
Весьма возможно, что этотъ посмертный даръ былъ сдланъ не безъ затаенной надежды: авось либо предатель наколется отравленною стрлой и тоже умретъ. Но ничего подобнаго нельзя было вывести изъ содержанія духовнаго завщанія, заканчивавшагося возвышеннымъ и глубоко-трогательнымъ обращеніемъ:
‘Я прошу моихъ дорогихъ альпинистовъ не забывать ихъ президента… Я прошу ихъ простить моему врагу, какъ я ему прощаю, несмотря на то, что онъ-то и есть виновникъ моей смерти’.
Тутъ Тартаренъ вынужденъ былъ пріостановиться, цлый потокъ слезъ хлынулъ изъ его глазъ. Онъ съ поразительною отчетливостью увидалъ себя разбитымъ, изуродованнымъ, растерзаннымъ въ клочки у подножія высокой горы,— увидалъ, какъ кладутъ въ телжку и везутъ въ Тарасконъ его обезображенные останки… Такова сила провансальскаго воображенія! Онъ присутствовалъ на собственныхъ похоронахъ, слышалъ пніе, рчи, произносимыя на его могил, сожалнія: ‘Бдняга Тартаренъ!…’ — и, затерявшись въ толп друзей, самъ себя горько оплакивалъ.
Но тотчасъ же видъ его кабинета, залитаго солнечными лучами, игравшими на блестящемъ оружіи и на рядахъ трубокъ, и веселое журчаніе маленькаго фонтана въ саду возвратили его къ дйствительности. На самомъ дл: изъ-за чего умирать? Зачмъ узжать? Что за неволя? Кто его гонитъ? Глупое самолюбіе!… Рисковать жизнью изъ-за президентскаго кресла и какихъ-нибудь трехъ буквъ!…
То была, однако, лишь минутная слабость, такая же мимолетная дань человческой немощи, какъ и невзначай пролитыя слезы. Черезъ пять минутъ завщаніе было дописано, вложено въ конвертъ, запечатано огромною черною печатью, и великій человкъ принялся за окончательные сборы въ путь.
Въ тотъ же день, когда часы на городской ратуш пробили десять, а улицы опустли и запоздалые гуляки, охваченные страхомъ, кричали другъ другу въ потемкахъ: ‘Добрый вечеръ… вы… кто тамъ’… и спшили захлопнуть за собою дверь, кто-то осторожно пробирался черезъ площадь къ аптек Безюке, въ освщенныя окна которой можно было разсмотрть силуэтъ самого аптекаря, мирно спавшаго надъ Кодексомъ, облокотившись на конторку. Безюке принял за правило каждый вечеръ вздремнуть часокъ-другой, чтобы быть бодре въ томъ случа, если бы кому-нибудь потребовались его услуги ночью. Между нами говоря, то была своего рода тарасконада, такъ какъ его никто никогда не будилъ и разбудить не могъ,— предусмотрительный аптекарь на ночь отвязывалъ проволоку у звонка.
Въ аптеку вошелъ Тартаренъ, нагруженный одялами, съ дорожнымъ мшкомъ въ рукахъ. Онъ былъ такъ блденъ, такъ разстроенъ, что аптекарь, подъ вліяніемъ игры туземной фантазіи, отъ которой не предохраняетъ и провизорство, воабразилъ, что случилоси нчто ужасное, и закричалъ благимъ матомъ:
— Несчастный!… Что съ вами?… Васъ отравили?… Скорй, скорй, эпекак…— Онъ заметался, рояяя стклянки и натыкаясь на ящики. Чтобъ остановить суетившагося друга, Тартаренъ принужденъ былъ обхватить его обими руками.
— Да выслушайте вы меня, чортъ возьми! — и въ его голос звучала затаенная досада актера, которому испортили эффектный выходъ.
Продолжая придерживать аптекаря у конторки, Тартаренъ тихо проговорилъ:
— Безюке, насъ никто не слышитъ?
— Д… да, конечно… — отвтилъ аптекарь, озираясь кругомъ въ безотчетномъ страх. — Паскалонъ спитъ (Паскалонъ — его ученикъ), мамаша тоже… Да что такое?
— Завройте ставни,— скомандовалъ Тартаренъ, не отвчая на вопросъ.— Насъ могутъ увидать съ улицы.
Безюке повиновался, дрожа, какъ въ лихорадк. Будучи уже старымъ холостякомъ, онъ никогда въ жизни не разставался съ своею мамашей и до сдыхъ волосъ остался тихимъ и робкимъ, какъ двушка, что отнюдь не гармонировало съ его грубымъ цвтомъ лица, толстыми губами, здоровеннымъ носомъ, огромными усами, со всею вншностью алжирскаго пирата прошедшаго столтія. Такія противорчія часто встрчаются въ Тараскон, гд головы удержали рзкія характерныя особенности римскихъ и сарацинскихъ типовъ, въ то время какъ ихъ обладатели заняты самыми безобидными промыслами и ведутъ тихую жизнь: люди съ физіономіями сподвижниковъ Пизаро торгуютъ въ мелочной лавочк и мечутъ пламя страшными глазами изъ-за того, чтобы продать нитокъ на дв копйви, а Безюке, съ лицомъ разбойника Варварійскаго берега, наклеиваетъ ярлычки на коробочки съ лакрицей и на пузырьки съ siropus gummi. Когда ставни были закрыты, задвижки заперты и поперечные засовы задвинуты, Тартаренъ заговорилъ:
— Слушайте, Фердинандъ! — и тутъ онъ выложилъ все, что было у него на сердц, высказалъ все негодованіе, которое въ немъ возбуждала неблагодарность согражданъ, передалъ обо всхъ низкихъ подкопахъ оружейника, указалъ на недостойную штуку, которую ему готовили на выборахъ, и открылъ, наконецъ, то средство, которымъ онъ разсчитывалъ поразить недруговъ. Но, прежде всего, надо все это держать въ строгой тайн до поры до времени, и открыть секретъ лишь тогда, когда это окажется необходимымъ для успха дла, если только какой-нибудь несчастный случай, всегда возможный, конечно, какая-нибудь ужасная катастрофа…
— Да перестаньте вы, Безюке, высвистывать, когда я говорю о серьезномъ дл!
Молчаливый отъ природы (большая рдкость въ Тараскон), аптекарь имлъ, дйствительно, слабость сопть съ присвистомъ прямо въ лицо собесднику при самыхъ важныхъ разговорахъ. За молчаливость Тартаренъ выбралъ аптекаря повреннымъ своей тайны, а этотъ вчный свистъ звучалъ въ такую минуту какъ бы неумстною насмшкой. Нашъ герой намекалъ на возможность трагической смерти, передавая аптекарю конвертъ съ траурною печатью, онъ торжественно говорилъ:
— Тутъ мое завщаніе, Безюке… Васъ я избралъ моимъ душеприкащикомъ, исполнителемъ моей посмертной воли…
— Фю-фюитъ… фю-фюить… фю-фюить… — посвистывалъ, между тмъ, аптекарь, хотя и былъ въ глубин души сильно взволнованъ и хорошо понималъ всю важность выпадающей ему роли.
Минута отъзда приблизилась, и онъ на прощанье предложилъ выпить за успхъ предпріятія — ‘чего-нибудь хорошенькаго… стаканчикъ элексира Garus’. Поискавши въ нсколькихъ шкафахъ, Безюке вспомнилъ, что элексиры и настойки заперты у мамаши. Приходилось разбудить ее и поневол сказать, кто пришелъ въ такую позднюю пору. Ршено было замнить элексиръ калабрскимъ сиропомь, невиннымъ лтнимъ питьемъ, изобртеннымъ самимъ Безюке. Въ газет Форумъ онъ давно уже помщалъ такое объявленіе объ этомъ сироп: ‘Sirop de Calabre, dix sols la bouteille, verre compris‘. Чертовски злой и завистливый ко всякому успху, Костекальдъ подло перенначилъ это по-своему и говоритъ: ‘Sirop de cadavre, vers compris’ {Непередаваемая игра сіовъ, въ объяніеніи значится: ‘Калабрійскій сиропъ, десять су за бутылку, съ посудой’. Ехидный Костекальдъ говоритъ: ‘Трупный сиропъ съ червями’.}. Впрочемъ, эта отвратительная игра словъ только усилила продажу и тарасконцы въ восторг отъ этого ‘sirop de cadavre’.
Чокнулись, выпили, обмнялись еще нсколькими словами и обнялись. Безюке засвисталъ еще сильне и оросилъ слезами огромные усы.
— Ну, прощай… прощай! — рзко проговорилъ Тартаренъ, чувствуя, что и у него подступаютъ слезы къ глазамъ, и поспшилъ выйти.
Но такъ какъ наружная дверь была заперта, то нашему герою пришлось пройти черезъ дворъ и выползть въ подворотню на брюх. То было уже началомъ путевыхъ испытаній.
Три дня спустя Тартаренъ вышелъ изъ вагона въ Вицнау, у подошвы Риги. Онъ избралъ Риги для своего перваго дебюта, отчасти вслдствіе небольшой высоты этой горы (1,800 метровъ, приблизительно въ десять разъ выше тарасконской Mont-Terrible), а также и потому, что съ ея вершины открывается чудная панорама бернскихъ Альпъ, тснящихся вокругъ живописныхъ озеръ. Отсюда путникъ можетъ выбрать любую вершину и намтить ее своею киркой.
Опасаясь быть узнаннымъ дорогой и, чего добраго, быть выслженнымъ врагами,— онъ имлъ слабость думать, что во всей Франціи онъ такъ же извстенъ и популяренъ, какъ у себя въ Тараскон,— Тартаренъ направился не прямо въ Швейцарію, а пустился въ объздъ и лишь на границ нацпилъ на себя все свое альпійское снаряженіе. Это онъ, впрочемъ, хорошо сдлалъ, такъ какъ едва ли бы смогъ въ такомъ вид пролзать въ вагоны французскихъ дорогъ. Но, при всемъ простор и удобств швейцарскихъ вагоновъ, нашъ алъпинистъ, обвшанный своими инструментами, къ которымъ не усплъ еще и привыкнуть, на каждомъ шагу давилъ ноги пассажировъ то киркою, то альпенштокомъ, зацплялъ на ходу людей желзными крючками, и повсюду, куда входилъ,— на станціяхъ, въ отеляхъ, на пароходахъ,— вызывалъ всеобщее смятеніе и громко выражаемое неудовольствіе. Вс отъ него сторонились, вс окидывали его непріязненными взглядами, которыхъ онъ не могъ себ объяснить. Его благодушная и сообщительная натура не мало выстрадала отъ такого отчужденія. А тутъ еще, какъ бы нарочно, чтобы доканать его, небо покрылось срыми сплошными тучами и полилъ непрерывающійся дождь.
Дождь лилъ въ Бал и помогалъ служанкамъ обмывать блые и безъ того чистенькіе домики, лилъ онъ въ Люцерн на сундуки и чемоданы, придавая имъ видъ пожитковъ, спасенныхъ посл кораблекрушенія, лилъ изъ Вицнау на берегу озера Четырехъ Кантоновъ, лилъ на зеленыхъ силонахъ Риги, надъ которыми ползли черныя тучи, струился мутными потоками вдоль скалъ, рокоталъ разсыпчатыми каскадами, тяжелыми каплями падалъ съ каждаго камня, съ каждаго хвоя сосны. Тарасконецъ во всю жизнь свою не видалъ столько воды.
Онъ зашелъ въ трактиръ, спросилъ кофе со сливками, меда и масла. Подкрпивши силы, онъ ршилъ тутъ же, не откладывая, предпринять свое первое восхожденіе на Альпы.
— А скажите,— заговорилъ онъ, навьючивая на себя пожитки,— во сколько времени доберусь я до вершины Риги?
— Въ часъ или въ часъ съ четвертью, только поторопитесь: поездъ отходитъ черезъ пять минутъ.
— Поздъ — на Риги!… Что за вздоръ!…
Въ тусклое окно трактира ему указали на отходящій поздъ. Локомотивъ съ короткою и толстопузою трубой толкалъ впереди себя два крытыхъ вагона безъ стеколъ въ окнахъ, и, словно какое-то чудовищное наскомое, прицпившееся къ гор, карабкался по ужасающимъ крутизнамъ. Оба Тартарена, и ‘молодчина’, и животолюбивый тарасконецъ, одновременно возстали противъ столь отвратительнаго механическаго способа подниматься на горы. ‘Молодчина’ находилъ смшнымъ лазить по Альпамъ въ вагон съ паровозомъ, что же касается другаго Тартарена, то въ немъ висящіе въ воздух мосты съ перспективою паденія съ высоты 1,000 метровъ, при малйшемъ сход съ рельсовъ, вызывали рядъ размышленій на весьма печальные мотивы, оправдываемые видомъ маленькаго вицнаускаго кладбища, блыя могилки котораго у подножія ската казались сверху бльемъ, разложеннымъ на двор прачешной. Очевидно, это кладбище тутъ не даромъ, а приспособлено на всякій случай, чтобы не далеко было таскать путешественниковъ.
— Нтъ, ужь я лучше на собственныхъ ногахъ,— разсудилъ храбрый тарасконецъ,— надо же привыкать…
И онъ пустился въ путь, стараясь на первыхъ порахъ не ударить лицомъ въ грязь умньемъ управляться съ альпенштокомъ передъ сбжавшимся трактирнымъ персоналомъ, кричавшимъ ему, куда идти и гд свернуть. Никого и ничего не слушая, альпинистъ пошелъ прямо въ гору по дорог, усыпанной крупнымъ и острымъ щебнемъ и окаймленной сосновыми желобами для стока дождевой воды. Справа и слва тянулись большіе фруктовые сады, сочные луга, изрзанные оросительными деревянными водопроводами. Теперь вс они рокотали переполнявшею ихъ водой. Всякій разъ, когда альпинистъ задвалъ своею киркой за нависшія втви деревъ, его обдавало, какъ изъ спрыска садовой лейки.
— Господи Боже, сколько воды! — вздыхалъ житель благодатнаго юга. Но его дло стало еще хуже, когда щебенка вдругъ исчезла на дорог, и пришлось шагать прямо по вод, перепрыгивать съ камня на камень, чтобы не промочить гетровъ. А дождь лилъ все такъ же упорно, становился все холодне и уже начиналъ забираться за шею путника. Мимо его проходили мужчины, дти, съ низко опущенными головами, съ согнутыми спинами подъ тяжестью плетеныхъ корзинъ, въ которыхъ они разносили провизію по вилламъ и пансіонамъ, разбросаннымъ въ полу-гор. ‘Риги-Кульмъ?’ — спрашивалъ Тартаренъ, желая удостовриться, по той ли онъ идетъ дорог. Но его необычайное снаряженіе и, въ особенности, вязанный ‘passe-montagne’, закрывающій почти все лицо, вселяли во всхъ такой ужасъ, что прохожіе боязливо озирались и ускоряли шагъ, не отвчая на вопросъ.
Скоро прекратились и эти встрчи. Послднимъ живымъ существомъ на этомъ тяжеломъ пути была старуха, что-то полоскавшая въ водосточномъ желоб, укрывшись отъ дождя подъ огромнымъ зонтомъ, воткнутымъ въ землю.
— Риги-Кульмъ? — спросилъ альпинистъ.
Старуха подняла идіотское лицо, подъ которымъ вислъ зобъ величиною съ большой колокольчикъ, привязываемый на шею швейцарской коров, долго всматривалась въ удивительнаго путника, потомъ разразилась неудержимымъ хохотомъ, растянувшимъ ей ротъ до ушей. Маленькіе глаза совсмъ исчезли въ складкахъ окружавшихъ ихъ морщинъ, но лишь только она опять ихъ открывала, видъ стоящаго передъ нею Тартарена во всемъ его вооруженіи, казалось, удвоивалъ ея глупую смшливость.
— Ахъ, лопни ты совсмъ! — выругался Тартаренъ.— Счастлива ты, что баба, не то бы…
Пылая гнвомъ, онъ зашагалъ дальше и сбился съ дороги въ мелкомъ ельник. Его ноги скользили и разъзжались по влажному моху. Измнился и окружавшій его лейзажъ,— не стало ни тропинки, ни деревьевъ, ни пастбищъ. Передъ нимъ высылись унылыя голыя скалы, да каменистые обрывы, на которые приходилось взбираться на четверенькахъ, чтобы не упасть, Рытвины были полны желтою грязью, и онъ осторожно переходилъ ихъ, ощупывая впереди альпенштокомъ. Чуть не каждую минуту онъ смотрлъ на маленькій компасъ, висвшій на цпочк его часовъ, но потому ли, что онъ забрался слишкомъ высоко, или вслдствіе рзкаго измненія температуры, стрлка вертлась безъ толку, точно сумасшедшая. Густой желтый туманъ лишалъ возможности опредлить на глазъ направленіе, которому слдовало держаться. Мелкая гололедка длала подъемъ съ каждымъ шагомъ все трудне и опасне. Вдругъ Тартаренъ остановился, земля какъ бы смутно заблла впереди… Теперь береги только глаза!… Очевидно, начинался поясъ вчныхъ снговъ…
Тотчасъ же нашъ путникъ вынулъ свои очки изъ футляра и плотно ихъ надлъ. Минута была торжественная. Немного взволнованному тарасконцу казалось, что онъ однимъ скачкомъ поднялся на тысячу метровъ, къ недосягаемымъ высотамъ и великимъ опасностямъ. Онъ сталъ подвигаться съ большими предосторожностями, воображая, что вотъ-вотъ сейчасъ наткнется на трещины и разслины, о которыхъ читалъ въ книгахъ. Въ глубин души онъ проклиналъ обитателей трактира, посовтовавшихъ ему идти все прямо и отпустившихъ его безъ проводника. Да ужь чего добраго, не ошибся ли онъ горой! Онъ идетъ больше шести часовъ, тогда какъ подняться на Риги можно въ три часа времени. Подулъ холодный втеръ и закружилъ снжною метелью въ потемнвшемъ воздух.
Его застигла ночь. Гд бы найти какую-нибудь лачугу, хоть навсъ скалы, чтобъ укрыться отъ непогоды? Вдругъ онъ увидалъ прямо передъ собою нчто врод деревяннаго садоваго павильона съ огромною вывской, на которой съ трудомъ разобралъ: ‘Фо…то…гра…фія… Ри…ги…Кульмъ’. Въ ту же минуту показался громадный отель съ тремя стами оконъ и съ праздничнымъ освщеніемъ подъзда только что зажигавшимися фонарями.

III.

— Qus асо?… Кто идетъ?… Что тамъ?…— выкрикивалъ Тартаренъ, напряженно прислушиваясь и вглядываясь въ темноту широко раскрытыми глазами.
Изъ корридоровъ слышались шумъ бготни, хлопанья дверей, суета какая-то, крики: ‘Скорй… скорй!…’ Снаружи доносилисъ какъ будто призывцые звуки трубы, а сквозь оконныя сторы просвчивали вспышки яркаго свта…
Пожаръ!…
Черезъ полминуты Тартаренъ былъ на ногахъ, обутъ, одтъ, и уже несся съ лстницы, на которой еще горлъ газъ и толпился шумливый рой миссъ въ наскоро надтыхъ шапочкахъ, въ зеленыхъ шаляхъ, шерстяныхъ косынкахъ,— въ томъ, что второпяхъ попалось подъ руку.
Тартаренъ мчался, какъ вихорь, всхъ расталкивалъ и, чтобы подбодрить себя и успокоить дамъ, оралъ во все горло: ‘Хладнокровіе!… прежде всего необходимо хладнокровіе!’ Онъ вопилъ это такимъ неистовымъ голосомъ, какимъ человкъ можетъ кричать только въ бреду и наводить ужасъ на людей самаго неробкаго десятка. А каковы же эти юныя миссъ!… Он только хихикаютъ да пересмиваются, глядя на него. Нашли время смяться! Впрочемъ, он еще не понимаютъ серьезнаго значенія опасности,— имъ все нипочемъ.
За ними шелъ старый дипломатъ въ костюм, оставлявшемъ желать нсколько большей законченности. На немъ было пальто, изъ-подъ котораго выглядывали блые кальсоны и кончики тесемокъ.
Наконецъ-то мужчина!… Тартаренъ бросился къ нему, махая руками:
— Ахъ, господинъ баронъ, какая бда-то? Вы не знаете ли… гд, по крайней мр… съ чего занялось?
— А? Что?… Съ чего?…— лепеталъ совсмъ ошалвшій баронъ, не понимая ни слова.
— Да, вдь, горитъ…
— Что горитъ?
У несчастнаго дипломата былъ такой растерянный и несчастный видъ, что Тартаренъ оставилъ его и кинулся къ выходу ‘организовать помощь’.
— Помощь… помощь!…— твердилъ баронъ, а за нимъ пять или шесть заспанныхъ слугъ, дремавшихъ, стоя, въ прихожей.— Помощь! — повторяли они, дико переглядываясь и ничего не понимая.
Съ первыхъ же шаговъ на крыльц Тартаренъ увидалъ, что ошибся. Нигд ни признака пожара. Холодъ смертельный, ночь — хоть глазъ выколи, нсколько смоляныхъ факеловъ тамъ и сямъ слабо разгоняютъ мракъ, кидая на снгъ свой красноватый отблескъ. У нижней ступеньки подъзда какой-то старикъ жалобно дудитъ въ альпійскій рогъ, которымъ сзываютъ коровъ въ горахъ, а на Риги-Кульмъ будятъ любителей солнечнаго восхода и возвщаютъ скорое появленіе дневнаго свтила. Увряютъ, будто первый отблескъ его загорается на вершин горы позади отеля. Чтобы не ошибиться дорогой, Тартарену стоило только держаться того направленія, въ которомъ слышались веселые голоса смшливыхъ миссъ. Онъ шелъ тише другихъ, разнженный сномъ и порядочно утомленный вчерашнимъ шестичасовымъ восхожденіемъ на Риги…
Востокъ обозначился блесоватою полосой, ея появленіе привтствовали новыя завыванія альпійскаго рога и довольные вздохи, которые мы слышимъ въ театрахъ при звонк къ поднятію занавса. Сначала едва замтная, какъ щель отъ неплотно прижатой крышки, эта полоса ширилась и разросталась на горизонт. Но, въ то же время, снизу, изъ долины, ползъ въ гору сровато-желтый туманъ и становился все гуще по мр того, какъ разгорался день. Скоро туманъ легъ непроницаемою завсой между публикой и ожидаемымъ зрлищемъ. Приходилось отказаться отъ созерцанія величественныхъ картинъ, общанныхъ Путеводителями.
Тмъ не мене, были люди, которымъ особенно пылкое воображеніе помогало различать далекія вершины. Какой-то долговязый малый, въ клтчатомъ ульстер до пятъ, окруженный многочисленными дочерьми перувіянскаго генерала, пресерьезно указывалъ на невидимую панораму Бернскихъ Альпъ и громко называлъ горы, скрытыя туманомъ.
— Вонъ, смотрите, налво Финстераархорнъ — четыре тысячи двсти семьдесятъ пять метровъ… А тутъ Шрекхорнъ, вотъ Веттерхорнъ, Юнгфрау… прошу дамъ обратить вниманіе на ея прелестныя очертанія…
— Ба!… Ну, признаюсь… Вотъ такъ нахалъ! Вретъ какъ по писанному,— проговорилъ про себя Тартаренъ.— А, вдь, голосъ-то какъ будто знакомый,— добавиглъ онъ, подумавши съ секунду.
Въ особенности ему знакомъ былъ южный акцентъ, распознать который такъ же легко, какъ запахъ чеснока. Холодъ, однако, давалъ себя знать не на шутку, и скоро на закутанной снжнымъ саваномъ и густымъ туманомъ площадк не осталось никого, кром Тартарена да старика, продолжавшаго уныло и безцльно гудть въ свой огромный рогъ. На его тирольской шляп, какъ на фуражкахъ всей ярислуги отеля, красовалась надпись золочеными буквами: Regina montium. Тартаренъ подошелъ къ нему дать на водку, какъ длали другіе туристы.
— Пойдемъ-ка спать, старина,— сказалъ онъ, похлопывая старика по плечу съ своею обычною тарасконскою фамильярностью.— И здорово только у васъ врутъ тутъ насчетъ солнцато!
А старикъ, не отрываясь отъ уродливой трубы, все выводилъ свои три неизмнно унылыя ноты и посмивался про себя.
За обдомъ Тартарена ждало новое разочарованіе, рядомъ съ нимъ на мст хорошенькой блондинки, ‘Амуромъ завитой въ кудри золотыя’, сидла старая англичанка съ индюшечьей шеей и въ длинныхъ локонахъ. Кто-то по близости говорилъ, что молодая двушка и ея спутники ухали съ однимъ изъ первыхъ утреннихъ поздовъ.
— Cr nom! вотъ такъ незадача… — громко проговорилъ итальянскій теноръ, такъ рзко заявившій Тартарену наканун, что не понимаетъ по-французки. Должно быть, за ночь выучился! Теноръ вскочилъ, бросилъ салфетку и выбжалъ вонъ, оставляя нашего тарасконца въ полномъ недоумніи. Кром его, изъ вчерашняго общества не было уже ни души. Такъ всегда въ отел Риги-Кульмъ, гд никто не остается дольше сутокъ. Не мняется только вншній видъ да соусники, красующіебя на стол и раздляющіе общество на два враждебные лагеря. На этотъ разъ численный перевсъ былъ на сторон ‘рисовыхъ’, и ‘черносливные’,— какъ говорится,— ‘обртались не въ авантаж’.
Не приставая ни къ тмъ, ни къ другимъ, Тартаренъ не дождался момента явнаго заявленія принадлежности къ опредленному лагерю. ушелъ въ свою комнату, спросилъ счетъ и собрался въ дальнйшій путь. Довольно… въ другой разъ его уже не заманятъ на эту Regina montium съ ея табль-д’отомъ глухо-нмыхъ. Какъ только онъ опять снарядился во всю свою сбрую и взялъ въ руки кирку, такъ съ новою силой его охватила страсть къ восхожденіямъ, но только — къ настоящимъ ‘восхожденіямъ’, на настоящія горы, на которыхъ нтъ ни подъемныхъ машинъ, ни фотографій на вершинахъ. Его затруднялъ лишь выборъ между боле высокимъ Финстераархорномъ и боле знаменитою Юнгфрау, двственное имя которой невольно приводило ему на память блокурую застольную сосдку.
Пока изготовляли счетъ, онъ занялся разсматриваніемъ большихъ раскрашенныхъ фотографій, висящихъ на стнахъ мрачной, погруженной въ невыносимое молчаніе прихожей. На нихъ были изображены ледники, снговые скаты, знаменитые и опасные глетчеры, на одной — путешественники подвигаются гуськомъ по острому ледяному хребту, на другой — бездонная трещина съ перекинутою черезъ нее лстницей, по которой ползкомъ, на колняхъ, перебирается какая-то дама, за нею католическій патеръ въ высоко подхваченной ряс. Тарасконскій альпинистъ не имлъ до сихъ поръ ни малйшаго представленія о подобныхъ трудностяхъ. А теперь уже ничего не подлаешь,— хочешь-не-хочешь — ползай!
Вдругъ онъ страшно поблднлъ… Передъ нимъ была въ черной рам гравюра съ извстнаго рисунка Густава Доре, воспроизведшаго катастрофу на mont Gervin: четыре человка, кто ничкомъ, кто навзничь, стремглавъ летятъ внизъ чуть не по отвсной покатости, отчаянно хватаясь руками, тщетно стараясь удержаться за что-нибудь, веревка оборвалась, но между собою они ею все-таки, связаны,— связаны на врную смерть, которая ждетъ ихъ на дн пропасти, куда они упадутъ безформенною грудой обезображенныхъ тлъ, вмст съ своими кирками, зелеными вуалями и всмъ красивымъ снаряженіемъ горныхъ туристовъ.
— Вотъ такъ штука! — громко проговорилъ тарасконецъ, не помня себя отъ ужаса.
Отмнно вжливый метръд’отель услыхалъ это восклицаніе и счелъ своимъ долгомъ успокоить альпиниста. Съ каждымъ годомъ подобныя несчастія становятся все рже и рже, необходимо, конечно, быть очень осмотрительнымъ, а главное — запастись хорошимъ проводникомъ.
Тартаренъ спросилъ, не возьмется ли онъ рекомендовать ему такого, да поблагонадежне… Онъ — это не изъ страха, разумется, а, все-таки, лучше имть при себ врнаго человка.
Молодой человкъ призадумался на минуту, съ важнымъ видомъ и крутя бакенбарды: ‘Поблагонадежне… Жаль, вы раньше не сказали, былъ у насъ такой человкъ сегодня утромъ, какъ разъ бы годился вамъ… посыльный одного перувіянскаго семейства’.
— А горы знаетъ? — дловито спросилъ Тартаренъ.
— О, monsieur, знаетъ… вс горы знаетъ… и Швейцарскія, и Савойскія, и Тирольскія, и Индйскія,— вс горы въ мір знаетъ, вс обошелъ, наизусть выучилъ, разсказываетъ безъ запиночки… Лучше трудно найти. Я думаю, что онъ охотно согласился бы. Съ такимъ человкомъ ребенка отпустить не страшно..
— Гд онъ? Нельзя ли разыскать?
— Теперь въ Кальтбад, похалъ подготовить помщеніе для своихъ туристовъ… Мы ему телефонируемъ.
Телефонъ — на Риги! Мра переполнилась. Тартаренъ уже больше ничему не удивлялся.
Через пять минутъ ему сообщили отвтъ: посыльный перувіянскаго генерала ухалъ въ Тельсплаттъ, гд, вроятно, заночуетъ. Тельсплаттъ — это одна изъ многихъ часовенъ, воздвигнутыхъ швейцарцами въ память Вильгельма Теля. Туда направлялись толпы путешественниковъ посмотрть стнную живопись, которую въ то время оканчивалъ одинъ извстный художникъ. На пароход можно дохать въ часъ, много въ полтора. Тартаренъ ни на минуту не задумался. Ему, правда, приходилось потерять цлый день, но за то представлялся случай почтить память Вильгельма Теля, одного изъ любимйшихъ героевъ тарасконца, къ тому же, его влекла надежда догнать удивительнаго проводника и уговорить отправиться вмст на Юнгфрау.
Сказано — сдлано. Онъ наскоро расплатился по счету, въ которомъ и закатъ, и восходъ солнца были причтены особою графой, рядомъ съ свчкой и прислугой. На этотъ разъ Тартаренъ направился уже на желзнодорожную станцію, не желая терять напрасно времени на спускъ съ Риги пшкомъ… Слишкомъ много будетъ чести для этой горки съ ея усовершенствованными приспособленіями.

IV.

На Риги-Кульмъ лежалъ сплошной снгъ, а внизу, на озер, лилъ опять сплошной дождь, мелкій, частый, почти безформенный, какъ сгущенный туманъ, сквозь который едва виднлись смутныя очертанія уходящихъ вдаль горъ, похожихъ на облака. Горный втеръ бороздилъ озеро, чайки низко летали надъ водой, скользя крыльями по волнамъ. Можно было подумать, что находишься въ открытомъ мор. И Тартарену припомнился его отъздъ изъ Марсели, пятнадцать лтъ назадъ, на охоту за львами, припоминались ему и чудная синева безоблачнаго неба, и синее море съ его рябью волнъ, разсыпавшихся серебромъ и жемчугами, и звуки военныхъ рожковъ въ фортахъ, звонъ колоколовъ, веселый шумъ, блескъ солнца, радость, счастье, восторги перваго путешествія!
Какая противуположность съ этимъ отвратительнымъ сырымъ мракомъ, сквозь который, точно сквозь масляную бумагу, тамъ и сямъ мелькаетъ нсколько пассажировъ, закутанныхъ въ долгополые ульстеры, въ каучуковые плащи, а тамъ назади чуть виднется неподвижная фигура рулеваго съ важнымъ и неприступнымъ видомъ, подъ вывскою, гласящею на трехъ языкахъ:
‘Воспрещается говорить съ рулевымъ’.
Совершенно лишнее ‘воспрещеніе’, такъ какъ на Винкельрид никто не говорилъ ни съ кмъ, ни на палуб, ни въ салонахъ перваго и втораго классовъ, биткомъ набитыхъ изнывающими отъ тоски пассажирами. И здсь, какъ на Риги-Кульмъ, Тартаренъ страдалъ, приходилъ въ отчаянье не столько отъ дождя и холода, сколько отъ невозможности поговорить. Внизу онъ, правда, встртилъ нсколько знакомыхъ лицъ: члена жокей-клуба съ племянницей (гмъ!… гмъ!..), академика Астье-Рею и профессора Шванталера, заклятыхъ враговъ, на цлый мсяцъ обреченныхъ не разставаться, по милости случайности, одновременно заковавшей ихъ въ круговой объздъ одного и того же антрепренера-возильщика по Швейцаріи, были тутъ и другіе изъ мимолетныхъ гостей Риги-Кульмъ. Но вс они длали видъ, будто не узнаютъ тарасконца, довольно-таки замтнаго своимъ шлемовиднымъ головнымъ уборомъ, своими палками, крючками и веревками у пояса. Вс точно стыдились вчерашняго бала, того необъяснимаго увлеченія, которымъ съумлъ вдохновить ихъ этотъ толстый человкъ.
Одна только профессорша Шванталеръ подошла къ нему съ веселою улыбкой на кругломъ, розовомъ личик, приподняла чуть-чуть юбочку двумя пальцами, какъ бы собираясь протанцовать минуэтъ, и заговорила: ‘Dansiren… walsiren… ошень карошъ’… Вспоминала ли живая толстушка прошлое веселье, или не прочь была опять покружиться подъ музыку, только отъ Тартарена она не отставала. И Тартаренъ, чтобъ отдлаться отъ нея, уходилъ на палубу, предпочитая измокнуть до костей, чмъ казаться смшнымъ.
А ужь и лило же только, и мрачно же было на неб! А тутъ еще, какъ бы для его вящаго омраченія, цлый отрядъ ‘Арміи Спасенія’,— десятокъ толстыхъ двицъ съ полуумныміи лицами, въ муруго-голубыхъ платьяхъ и въ шляпахъ Greenaway,— забрался на пароходъ въ Бекенрид, столпился подъ тремя огромными красными зонтами и заплъ свои канты подъ аккомпаниментъ аккордеона, на которомъ игралъ длинный, полувысохшій господинъ съ безумными глазами. Никогда въ жизни Тартаренъ не слыхивалъ такого нестройнаго пнія, такой тянущей за душу музыки. Въ Брунен эта компанія сошла съ парохода, оставивши карманы туристовъ набитыми нравственно-поучительными брошюрами. И почти тотчасъ же, какъ смолкли звуки аккордеона и взвизгиванія несчастныхъ вопильщицъ, небо стало проясняться, на немъ показались голубые просвты.
Между тмъ, пароходъ вошелъ въ озеро Ури, со всхъ сторонъ стсненное громадами дикихъ горъ, справа, у подножія Зеелисберга, показалось Грютлійское поле, на которомъ Мельхталь, Фюрстъ и Штауффахеръ дали клятву освободить свое отечество. Глубоко взволнованный Тартаренъ благоговйно обнажилъ голову, не обращая вниманія на недоумніе окружающихъ, и даже трижды помахалъ фуражкой, чтобы тмъ почтить память героевъ. Нкоторые изъ пассажировъ не сообразили, въ чемъ дло, и, принявши на свой счетъ поклоны тарасконца, вжливо съ нимъ раскланялись.
Хриплый свистокъ нсколько разъ повторился эхомъ близко стснившихся горъ. Дощечка на палуб, возвщавшая пассажирамъ названіе станціи, гласила на этотъ разъ: Тельсплаттъ.
Пріхали.
Часовыя находится въ разстояніи пяти минутъ ходьбы отъ пристани, на самомъ берегу озера и на той самой скал, на которую Вильгельмъ Тель выпрыгнулъ во время бури изъ лодки Геслера. Необыкновенно радостное чувства охватило Тартарена, когда онъ ступилъ на эту историческую почву, припоминая и переживая мысленно главнйшіе эпизоды великой драмы, которую онъ зналъ такъ же хорошо, какъ свою собственную исторію. Вильгельмъ Тель былъ всегда его любимымъ типомъ. Когда въ аптек Безюке затвалась игра въ ‘кто что любитъ’ и каждый изъ участниковъ писалъ на бумажк имя поэта, названіе дерева, запаха, имя любимаго героя и предпочитаемой женщины,— на одной изъ записокъ неизмнно прочитывалось:
‘Любимое дерево — боабабъ.
‘Запахъ — пороха.
‘Писатель — Фениморъ Куперъ.
‘Чмъ бы хотлъ быть? — Вильгельмомъ Телемъ’.
Все общество въ аптек единогласно восклицало: ‘Это Тартаренъ!’
Какимъ же счастьемъ забилось его сердце, и какъ сильно оно забилось передъ часовней, воздвигнутою на вчную память о благодарности цлаго народа! Восторженному тарасконцу уже представлялось, что вотъ-вотъ сейчасъ самъ Вильгельмъ Тель съ лукомъ и стрлами въ рукахъ отворитъ ему дверь.
— Войти нельзя… я работаю… сегодня не пріемный день…— раздался изнутри громкій голосъ, усиленный еще резонансомъ свода.
— Monsieur Астье-Рею, членъ французской академіи…
— Herr докторъ-профессоръ Шванталеръ…
— Тартаренъ изъ Тараскона!…
Въ стрльчатомъ окн надъ порталомъ показался художникъ въ блуз и съ палитрой въ рукахъ.
— Мой famulus {Famulus — мальчикъ, ученикъ и прислужникъ. Въ немецк. университетахъ названіемъ ‘фамулюсъ’ обозначаютъ иногда студентовъ, спеціально занимающихся при профессор въ лабораторіи, иногда — ассистентовъ при знаменитыхъ врачахъ.} идетъ отпирать вамъ, господа,— сказалъ онъ почтительнымъ тономъ.
‘То-то… иначе и быть не могло,— подумалъ Тартаренъ.— Мн стоило только сказать свое имя…’
Тмъ не мене, онъ, изъ деликатности, уступилъ дорогу и вошелъ послднимъ.
Художникъ, красивый, рослый малый съ цлою гривой золотистыхъ волосъ, придававшихъ ему видъ артиста эпохи Возрожденія, встртилъ ихъ на приставной лстниц, ведущей на подмостки, устроенные для расписыванія верхняго яруса часовни. Фрески, изображающія главные эпизоды изъ жизни Вильгельма Теля, были уже окончены, кром одного, воспроизводящаго сцену съ яблокомъ на площади Альторфа. Надъ нею еще работалъ художникъ, причемъ его ‘фамулусъ’,— какъ онъ выговаривалъ,— съ прическою херувима, съ голыми ногами и въ средневковомъ костюм, позировалъ для фигуры сына Вильгельма Теля.
Вс архаическія личности, написанныя на стнахъ, пестрющія красными, зелеными, желтыми, голубыми костюмами, изображенныя больше чмъ въ натуральную величину, въ тсномъ пространств старинныхъ стрльчатыхъ очертаній постройки, и разсчитанныя на то, чтобы зритель видлъ ихъ снизу, вблизи производили на присутствующихъ довольно плачевное впечатлніе, но постители пришли съ тмъ, чтобы восхищаться, и, разумется, восхищались. Съ тому же, никто изъ нихъ ровно ничего не понималъ въ живописи.
— Я нахожу это необычайно характернымъ,— торжественно заявилъ Астье-Рею, стоя съ дорожнымъ мшкомъ въ рукахъ.
Чтобы не отстать отъ француза, и Шванталеръ, съ складнымъ стуломъ подъ мышкой, продекламировалъ два стиха Шиллера, изъ которыхъ добрая половина увязла въ его шершавой бород. Дамы, въ свою очередь, начали восторгаться, и съ минуту подъ стариннымъ сводомъ только и было слышно:
— Schn… oh! schn!…
— Yes… lavely…
— Exquis… dlicieu…
Со стороны можно было подумать, что находишься въ лавк пирожника. Вдругъ, среди благоговйной тишины, точно звукъ трубы, загремлъ чей-то голосъ:
— Никуда не годится! Я вамъ говорю — прицлъ не вренъ… Такъ не стрляютъ изъ лука…
Можно себ представить, какъ былъ пораженъ художникъ, когда необычайный альпинистъ, размахивая своимъ багромъ, съ киркой на плеч, рискуя изувчить присутствующихъ, доказалъ, какъ дважды-два — четыре, что Вильгельмъ Тель не могъ цлить изъ лука, какъ изображено на картин.
— Да вы-то кто такой?
— Какъ — кто я такой? — воскликнулъ озадаченный тарасконецъ.
Такъ, стало быть, не передъ его именемъ открылась запретная дверь!… И, выпрямившись во весь ростъ, гордо поднявши голову, онъ выпалилъ:
— Кто я?… Спросите мое имя у пантеръ Саккара, у львовъ Атласскихъ горъ,— они, быть можетъ, вамъ за меня отвтятъ.
Вс отодвинулись подальше,— всмъ стало жутко.
— Позвольте, однако,— заговорилъ художникъ,— въ чемъ же вы нашли неправильность?
— А вотъ въ чемъ,— смотрите на меня! Тартаренъ притопнулъ два раза ногой такъ, что съ пола поднялась пыль столбомъ, перехватилъ лвою рукой свою кирку, прижалъ ея конецъ къ плечу и замеръ въ поз стрлка.
— Превосходно! Чудесно!… Онъ правъ… Стойте такъ, не шевелитесь…
Потомъ, обращаясь къ мальчику, художникъ крикнулъ:
— Скорй, картонъ… карандаши!
На самомъ дл тарасконецъ такъ и просился на картину,— коренастый, широкоплечій, съ наклоненною головой, до половины ушедшій въ шлемовидный passe-montagne, съ пылающимъ взоромъ, прицливающимся въ дрожащаго отъ страха ученика. О, чудо воображенія! Онъ взаправду былъ увренъ, что стоитъ на Альторфской площади, что въ дйствительности цлитъ въ родное дитя, котораго у него никогда не бывало, имя при себ запасную стрлу, чтобъ убить злодя своей родины. И его убжденіе было такъ сильно, что сообщилось всмъ присутствующимъ.
— Это онъ… Вильгельмъ Тель! — повторялъ художникъ, сидя на скамейк и лихорадочною рукой набрасывая эскизъ на картонъ.
— Ахъ, государь мой, какъ жаль, что я не зналъ васъ раньше! Съ васъ бы я написалъ моего Вильгельма Теля.
— Неужели? Такъ вы находите сходство? — сказалъ польщенный Тартаренъ, не измняя позы.
Да, художникъ именно такимъ представлялъ себ швейцарскаго героя.
— И голова… лицо похоже?
— О, это безразлично! — художникъ отодвигался и всматривался въ эсквзъ.
— Это не важно. Мужественное, энергичное выраженіе — вотъ все, что нужно, такъ какъ, собственно, о Вильгельм Тел никто ничего не знаетъ, да, весьма вроятно, что онъ никогда и не существовалъ въ дйствительности.
Отъ такой неожиданности Тартаренъ даже выронилъ изъ рукъ свой мнимый лукъ.
— Какъ такъ… никогда не существовалъ?… Да вы это какъ, вправду?
— Спросите у этихъ господъ…
— Это старая датская легенда,— авторитетно проговорилъ Астье-Рею.
— Исландская…— не мене важно заявилъ Шванталеръ.
— Саксо Граматикъ {Датскій историкъ, жилъ въ конц XII в., умеръ въ 1208 г.} разсказываетъ, что отчаянно-смлый стрлокъ по имени Тобе или Пальтаноке…
— Es ist in der Vilkinasaga geschrieben…

Вмст:

…былъ приговоренъ датскимъ королемъ Гарольдомъ Голубозубымъ…
…dass der islndiche Knic Neding…
Не глядя другъ на друга и другъ друга не слушая, оба говорили разомъ, точно лекцію читали съ каедры, докторальнымъ и деспотическимъ тономъ профессоровъ, увренныхъ въ томъ, что возраженій не будетъ и быть не можетъ. Они горячились, кричали, приводили имена, числа… Мало-по-малу въ спор приняли участіе вс постители, вс кричали, махали складными стульями, зонтами, чемоданами. Несчастный художникъ, въ страх за прочность подмостковъ, тщетно старался водворить миръ и согласіе. А когда буря улеглась и онъ хотлъ опять взяться за свой картонъ съ неоконченнымъ эскизомъ и сталъ разыскивать таинственнаго альпиниста, имя котораго могли ему сообщить одни только пантеры Саккара, да львы горъ Атласа,— альпиниста уже не было.
Въ страшномъ негодованіи онъ шагалъ по дорог, окаймленной березами и буками, ведущей къ отелю Тельсплатта, гд долженъ былъ заночевать посыльный перувіянца. Въ пылу нежданнаго разочарованія онъ громко разсуждалъ самъ съ собою и гнвно втыкалъ свой альпенштокъ въ размякшую отъ дождя землю.
Вильгельмъ Тель никогда не существовалъ! Вильгельмъ Тель — легенда! И это преспокойнымъ манеромъ говоритъ художникъ, взявшійся расписывать часовню Тельсплатта! Этого онъ не могъ простить живописцу, не могъ простить ученымъ, не могъ помириться съ нашимъ вкомъ отрицанія, разрушенія, нечестія, ничего не уважающаго — ни славы, ни величія… Стоитъ же совершать подвиги посл того!… Такъ лтъ черезъ двсти-триста, когда зайдетъ рчь о Тартарен, найдутся какіе-нибудь Астъ-Рею и Шванталеры и станутъ доказывать, что Тартарена никогда не было въ дйствительности, что Тартаренъ — провансальская или варварійская легенда! Онъ остановился, задыхаясь отъ негодованія и отъ кругаго подъема, и прислъ на скамью.
Отсюда сквозь втви деревьевъ видно было озеро, блыя стны часовни казались новенькимъ памятникомъ. Пароходные свистки и суета на пристани давали знать о прибытіи новыхъ постителей. Они толпились на берегу съ Путеводителями въ рукахъ, благоговйно шли къ часовн и разсказывали другъ другу легенду… И вдругъ, подъ вліяніемъ неожиданнаго скачка мысли, ему представилась комическая сторона дла. Вся исторія Швейцаріи построена на этомъ воображаемомъ геро, ему воздвигаютъ статуи, его памяти посвящены часовни на площадяхъ маленькихъ городковъ и въ музеяхъ большихъ, въ честь его устраиваются патріотическія торжества, на которыя собираются съ знаменами во глав представители всхъ кантоновъ, задаются банкеты, произносятся рчи, тосты, раздаются восторженные крики, проливаются потоки слезъ,— и все это ради великаго патріота, который завдомо для всхъ никогда не существовалъ въ дйствительности…
А еще осмливаются говорить про Тарасконъ! Вотъ это такъ ужь подлинно тарасконада, да такая, какой тамъ, въ Тараскон, и въ голову никому не приходило выдумать!
Тартаренъ пришелъ опять въ хорошее настроеніе и быстро направился по большой флюеленской дорог, на которой расположенъ отель Тельсплатта съ зелеными ставнями на длинномъ фасад. Въ ожиданіи звонка въ обду, пансіонеры отеля бродили взадъ и впередъ передъ каскадомъ, обложеннымъ туфными камнями, по дорог, обрытой канавами, и между лужами красноватой воды. Тартаренъ спросилъ о проводник. Ему отвтили, что онъ кушаетъ.
— Ведите меня къ нему… — и это было сказано такимъ недопускающимъ возраженій тономъ, что, несмотря на явное нежеланіе обезпокоить столь важную особу, служанка повела альпиниста черезъ весь отель къ необыкновенному проводнику, кушавшему въ отдльной комнат, выходящей окнами во дворъ.
— Милостивый государь,— заговорилъ Тартаресъ,— прошу извинить меня, если…
Онъ остановился озадаченный, въ то же время, длинный и худой знаменитый проводникъ уронилъ на столъ ложку съ супомъ.
— Пэ! Monsieur Тартаренъ!
— Тэ! Бонпаръ!
Это былъ дйствительно Бонпаръ, содержавшій когда-то буфетъ въ тарасконскомъ клуб, славный малый, на бду одаренный такою болзненною фантазіей, что не могъ сказать ни одного слова правды, за что его прозвали въ Тараскон лгуномъ. Можете себ представить, чего должно было стоить, чтобы прослыть лгуномъ въ Тараскон! И это-то необыкновенный проводникъ, облазившій вс Альпы, Гималаи и даже горы на лун!
— Да… ну, я понимаю…— сказалъ нсколько разочарованный Тартаренъ, но, все-таки, довольный встрчей съ землякомъ и возможностью услышать родной говоръ.
— Вотъ и чудесно, monsieur Тартаренъ, вы обдаете со мной, да?
Тартаренъ тотчасъ же согласился, предвкушая сладостъ бесды по душ за маленькимъ столикомъ съ двумя приборами, безъ поселяющихъ раздоры и вражду соусниковъ, онъ былъ радъ, что можетъ чокаться, говорить и сть въ одно время, и сть, притомъ, превосходныя вещи, хорошо приготовленныя, такъ какъ трактирщики отлично угощаютъ проводниковъ и курьеровъ, кормятъ ихъ отдльно, подаютъ лучшія вина и отборныя блюда.
Тарасконскія рчи такъ и забили ключомъ.
— Такъ это я вашъ голосъ слышалъ сегодня ночью тамъ, на платформ Риги-Кульмъ?
— Э, конечно… Я барышнямъ показывалъ восходъ… А, вдь правда, необычайно поразителенъ восходъ солнца на Альпахъ?
— Восхитителенъ! — сказалъ Тартаренъ, сначала не особенно убжденнымъ тономъ, чтобы только не противорчить собесднику, но черезъ минуту онъ уже увлекся… И надо было только руками разводить, слушая, какъ два тарасконца на перерывъ восторгаются необыкновенными красотами природы, открывающимися съ Риги. Точь-въ-точь Жоанъ пополамъ съ Бедекеромъ.
По мр того, какъ обдъ подвигался къ концу, разговоръ становился все задушевне и откровенне, доходилъ до нжныхъ изліяній, увлажавшихъ слезою блестящіе и живые провансальскіе глаза, не терявшіе даже въ минуты быстро приходящаго волненія своего нсколько шутливаго и насмшливаго выраженія. И чего-чего только не видалъ этотъ бдняга Бонпаръ съ тхъ поръ, какъ покинулъ клубъ! Его ненасытная фантазія, не давая ему покоя, уносила его на край свта и мчала безъ удержу. И онъ разсказывалъ о своихъ приключеніяхъ, повствовалъ объ удивительныхъ случаяхъ, сулившихъ ему богатство и вдругъ лопавшихся — вотъ такъ, прямо тутъ въ рукахъ, какъ, напримръ, дло съ его послднимъ изобртеніемъ, дававшимъ возможность значительно сократить военный бюджетъ по стать солдатской обуви.
— И знаете какъ?… Очень просто: я предлагалъ подковывать солдатъ…
— Да что вы! — ужаснулся Тартаренъ.
Бонпаръ продолжалъ совершенно спокойно, съ безумнымъ видомъ человка, одержимаго сухимъ бредомъ:
— Чудесная идея, не правда ли? И что же?! Въ министерств меня не удостоили даже отвтомъ… Ахъ, дорогой мой господинъ Тартаренъ, много я выстрадалъ, много вынесъ нужды, прежде чмъ поступилъ на службу компаніи…
— Какой компаніи?
Бонпаръ понизилъ голосъ:
— Тш! Потомъ… не здсь…— и тотчасъ же заговорилъ опять громко:— Ну, а какъ вы тамъ въ Тараскон? Что хорошенькаго подлывается у васъ? Вы мн не сказали, однако, какими судьбами попали въ наши горы.
Очередь сердечныхъ изліяній была за Тартареномъ. Безъ гнва, но съ оттнкомъ тихой старческой грусти, охватывающей съ годами утомленныхъ жизнью великихъ художниковъ, необыкновенныхъ красавицъ, всхъ побдитедей народовъ и сердецъ, онъ разсказалъ про измну соотечественниковъ, про заговоръ отнять у него президентство и про свое ршеніе совершить геройскій подвигъ, водрузить тарасконское знамя выше, чмъ кто-либо его водружалъ до сихъ поръ,— доказать, наконецъ, альпинистамъ Тараскона, что онъ достоинъ… всегда достоинъ… Его голосъ оборвался отъ волненія. Онъ пересилилъ себя и продолжалъ:
— Вы меня знаете, Тонзагъ…
Невозможно передать словами, сколько искренняго чувства, сколько сближающей ласки слышалось въ голос, какимъ онъ произнесъ это трубадурское имя,— точно руку пожалъ мысленно или на грудь къ себ привлекъ.
— Вы меня знаете, надюсь! Вы помните, уклонялся ли я, когда надо было идти на львовъ, да и во время войны, когда мы вмст организовали защиту клуба?…
Бонпаръ поддакивалъ энергическими кивками головы. Еще бы, точно вчера было!
— Такъ вотъ, мой другъ, чего не могли сдлать ни львы пустыни, ни пушки Круппа, то удалось сдлать Альпамъ… Я боюсь…
— О, не говорите этого, Тартаренъ!
— Почему? — кротко возразилъ герой.— Я говорю это потому, что это правда…
И спокойно, безъ аффектаціи, осъ признался въ томъ впечатлніи, которое произвелъ на него рисунокъ Доре, изображающій катастрофу въ горахъ. Онъ признался, что его страшатъ такія катастрофы, и вотъ почему, услыхавши про необыкновеннаго проводника, способнаго предохранить его отъ несчастныхъ случайностей, онъ и поспшилъ ему довриться. И затмъ самымъ спокойнымъ тономъ онъ прибавилъ:
— Вы, вдь, никогда не были проводникомъ, Гонзагъ?
— О, нтъ, бывалъ…— отвтилъ Бонпаръ, улыбаясь.— Только, конечно, не все, что я разсказывалъ…
— Само собою разумется,— одобрительно согласился Тартаренъ.
Бонпаръ тихо проговорилъ:
— Выйдемъ на дорогу, тамъ можно говорить свободне.
Наступала ночь. Они вышли изъ отеля и направились къ тоннелю въ сторон озера.
— Остановимся тутъ…— необыкновенно громко прозвучалъ подъ сводомъ голосъ Бонпара.
Они присли на парапетъ и засмотрлись на чудный видъ озера, къ которому крутыми уступами сбгали ели и буки. А дальше виднлись горы съ тонущими въ сумрак вершинами, за ними — другія, голубоватыя, сливались съ облаками, между ними едва виднлась блая полоса ледника, залегающаго въ разщелин. Вдругъ онъ засверкалъ разноцвтными яркими лучами: это освщали гору бенгальскими огнями. Изъ Флюелена взлетали ракеты и разсыпались цлыми снопами разноцвтныхъ звздъ. По озеру скользили гирлянды венеціанскихъ фонарей на лодкахъ, оттуда неслись звуки музыки и веселые голоса. Настоящая декорація фееріи, вырзавшаяся на темной рам тесанаго гранита туннеля.
— Удивительная, однако, страна эта Швейцарія!— воскликнулъ Тартаренъ.
Бонпаръ засмялся.
— О, да… Швейцарія… Только дло-то въ томъ, что въ дйствительности нтъ совсмъ никакой Швейцаріи!

V.

— Швейцарія въ настоящее время, господинъ Тартаренъ, ничто иное, какъ очень большой курзалъ, открытый съ іюня по сентябрь, это — казино съ панорамами, куда люди прізжаютъ развлекаться со всхъ странъ свта, это — гулянье, которое содержитъ компанія, владющая сотнями милліоновъ, милліардовъ и имющая свои правленія въ Женев и въ Лондон. Вы можете себ представить, какіе вороха денегъ истрачены на то, чтобы заарендовать, принарядитъ и изукрасить цлый край, вс эти озера, лса, горы и водопады, чтобы содержать полки служащихъ, фигурантовъ и статистовъ, чтобы на высочайшихъ горахъ выстроить баснословные отели съ газомъ, телеграфами, телефонами!
— А, вдь, это правда,— подумалъ Тартаренъ вслухъ, вспоминая про Риги.
— Еще бы не правда!… Но вы еще ничего не видали… А вотъ посмотрите-ка подальше, вы не найдете ни одного уголка безъ штукъ и фокусовъ, безъ приспособленій, какъ въ оперномъ театр: водопады освщены giorno, у входовъ на глетчеры — турникеты, а для подъемовъ — множество желзныхъ дорогъ, гидравлическихъ и цпныхъ. Только ради своихъ англійскихъ и американскихъ кліентовъ, охотниковъ лазить по горамъ, компанія оставляетъ еще нкоторымъ знаменитымъ Альпамъ, Юнгфрау и Финстераархорну, напримръ, ихъ суровый и страшный видъ, хотя въ дйствительности и тутъ также мало опасности, какъ и въ другихъ мстахъ.
— Однако, разщелины, мой дорогой, эти страшныя пропасти… Если слетишь туда….
— Слетите, господинъ Тартаренъ, и упадете на снгъ и ни чуточку не ушибетесь… А тамъ, внизу, обязательно находится служитель, охотникъ, или кто-нибудь, кто васъ подниметъ, вычиститъ вамъ платье, отряхнетъ снгъ и предупредительнйшимъ образомъ спроситъ: ‘нтъ ли багажа? не прикажите ли снести?’…
— Что вы мн сочиняете, Гонзагъ!
Бонпаръ продолжалъ еще серьезне:
— Содержаніе этихъ разщелинъ составляетъ одинъ изъ самыхъ крупныхъ расходовъ компаніи.
Разговоръ на минуту оборвался. Кругомъ все было тихо, погасли разноцвтные огни, не взлетали ракеты, лодокъ уже не было на озер. Но взошла луна и придала пейзажу новый видъ, заливая его голубоватымъ трепетнымъ свтомъ. Тартаренъ сбитъ съ толку и не знаетъ, врить или не врить на слово. Онъ припоминаетъ вс необыкновенныя вещи, виднныя имъ въ эти четыре дня: солнце на Риги, фарсъ Вильгельма Теля. И росказни Бонпара начинаютъ ему казаться правдоподобными, такъ какъ въ каждомъ тарасконц отчаянное вранье легко уживается съ самою простодушною доврчивостью.
— Позвольте, другъ мой, а какъ же вы объясните ужасныя катастрофы, хотя бы вотъ нарисованную Доре?
— Да, вдь, это было шестнадцатъ лтъ назадъ, когда еще не существовало компаніи, господинъ Тартаренъ.
— А въ прошедшемъ-то году случай на Веттерхорн, гд два проводника съ своими путешественниками погибли въ снгу?
— Надо же, все-таки, знаете… чтобы пораззадорить альпинистовъ… Англичане — такъ т совсмъ перестаютъ ходить на такую гору, гд никто не сломалъ себ шеи… Такъ вотъ и Веттерхорнъ.былъ нкоторое время въ заброс, ну, а благодаря этому маленькому приключенію, сборы тотчасъ же поднялись.
— Такъ, стало быть, проводники…
— Живехоньки и здоровехоньки, также какъ и путешественники… Ихъ просто прибрали на время, отправили за границу на шесть мсяцевъ… Реклама обошлась дорогонько, да компанія настолько богата, что ей это ни-по-чемъ.
— Послушайте, Гонзагъ…
Тартаренъ всталъ и положилъ руку на плечо бывшаго буфетчика:
— Вы, конечно, не пожелаете моей гибели… такъ?… Ну, скажите же по совсти… Вы знаете, альпинистъ я не изъ важныхъ…
— Это точно, что не изъ важныхъ!
— Какъ же вы полагаете, могу ли я безъ большой опасности попытаться взойти на Юнгфрау?
— Головой моей поручусь, господинъ Тартаренъ… Доврьтесь только проводнику.
— А если у меня голова закружится?
— Закройте глаза.
— А поскользнусь?
— И валяйте… Здсь, какъ въ театр, все такъ приспособлено, что нтъ никакого риска…
— Ахъ, хорошо бы было, если бы вы были со мной, напоминали бы, повторяли мн это… Послушайте, дорогой мой, ну… по-пріятельски, пойдемъ вмст…
Для пріятеля Бонпаръ пошелъ бы съ восторгомъ, но у него на рукахъ его перувіянцы до конца сезона. На выраженіе Тартареномъ удивленія, что онъ согласился принять должность курьера, почти слуги, Бонпаръ отвтилъ:
— Что же длать, дорогой мой? Таковы условія нашей службы… Компанія иметъ право распоряжаться нами какъ ей заблагоразсудится.
И онъ пустился въ разсказы о претерпвавмыхъ имъ превращеніяхъ за три года службы: онъ былъ и проводникомъ въ Оберланд, и трубилъ въ альпійскій рогъ, изображалъ изъ себя стараго охотника за дикими козами, и отставнаго солдата короля Карла X, и протестантскаго пастора въ горахъ…
— Qus aco? Это еще что такое? — спросилъ удивленный Тартаренъ.
А тотъ продолжалъ самымъ невозмутимымъ тономъ:
— Да, такова наша служба… Вотъ когда вы путешествуете по нмецкой Швейцаріи, то можете иногда увидать на страшныхъ высотахъ пастора, проповдующаго подъ открытымъ небомъ съ какой-нибудь скалы или съ огромнаго пня, обдланнаго въ вид каедры. Нсколько пастуховъ, сыроваровъ, нсколько женщинъ въ мстныхъ костюмахъ расположились въ живописныхъ группахъ, а кругомъ хорошенькій пейзажъ, зеленыя пастбища, или свжескошенный лугъ, горные каскады, стада, пасущіяся по уступамъ горъ… Такъ вотъ, все это — одни декораціи и театральныя представленія. Только знаютъ про это лишь состоящіе на служб компаніи проводники, пасторы, посыльные, трактирщики… и никто, конечно, не выдастъ вамъ секрета изъ боязни, что убавится число туристовъ.
Альпинистъ ошеломленъ и молчитъ, что служитъ явнымъ признакомъ величайшаго потрясенія. Хотя въ глубин его души и остается сомнніе въ правдивости разсказовъ Бонпара, тмъ не мене, Тартаренъ чувствуетъ себя пріободреннымъ, спокойне относится къ восхожденіямъ на горы, и разговоръ становится веселымъ. Друзья вспоминаютъ про Тарасконъ, про свои старыя проказы во дни счастливой молодости.
— А кстати, о проказахъ молодости…— сказалъ вдругъ Тартаренъ.— Вы не знаете ли, что это за люди — хорошенькая блондинка и два ея спутника, молодые люди?
— Ужь это не т ли, за которыми по пятамъ слдуетъ итальянецъ-теноръ? — озабоченно спросилъ Бонпаръ.
— Они самые…
— И вы ихъ знаете… познакомились?
— Да, то-есть, она прехорошенькая… ну и я… А что? — спохватился Тартаренъ, замтивши, что его пріятель нахмурился.
— А то, что это анархисты, желающіе взбудоражить всю Европу, сжечь, взорвать на воздухъ… А итальянецъ — просто шпіонъ, слдящій за ними.
— Однако!… Съ довольно странными людьми приходится сталкиваться на Риги!
— Я бы вамъ посовтовалъ держаться отъ нихъ подальше, это народъ на все способный.
— Ну, а я… да первому изъ нихъ, кто осмлится подойти ко мн, я раскрою голову вотъ этою киркой.
Глаза тарасконца блеснули въ темнот туннеля. Но Бонпаръ не раздляетъ спокойной самоувренности своего друга, онъ знаетъ, что за ужасный народъ эти анархисты и къ какимъ они прибгаютъ средствамъ. Будь хоть какимъ ‘молодчиной’, а нельзя уберечься отъ каждой кровати на ночлег въ трактир, отъ стула, на который садишься, на пароход — отъ борта, къ которому думаешь прислониться, а онъ вдругъ подастся, и полетишь стремглавъ въ пучину… а кром того — кушанья, стаканы, вымазанные невидимымъ и смертоноснымъ ядомъ…
— Бойтесь киршвассера, налитаго въ вашу баклашку, бойтесь пнящагося молока, поданнаго вамъ пастухомъ… Они ни передъ чмъ не останавливаются, я вамъ это говорю.
— Вотъ такъ исторія!… Какъ же тутъ быть? — бормоталъ про себя Тартаренъ, потомъ схватилъ руку собесдника и проговорилъ:
— Посовтуйте, Гонзагъ!
Посл минуты раздумья, Бонпаръ придумалъ такую программу: завтра же ухать раннимъ утромъ, перебраться черезъ озеро и черезъ Брюнигъ, ночевать въ Интерлакен, слдующій день посвятить Гриндельвальду и малой Шейдекъ, слдующій — Юнгфрау. А затмъ прямо въ Тарасконъ, безъ оглядки и не медля ни одного часа.
— Завтра же ду, Гонзагъ! — восклицаетъ герой энергическимъ голосомъ, бросая полные ужаса взгляды на таинственную даль, закутанную мракомъ ночи, на озеро, подозрительно сверкающее внизу своею холодною и измнническою гладью…

——

— Пожалуйте садиться. Пожалуйте, пожалуйте!
— Да куда же я, къ чорту, сяду, когда везд полно?.. Никуда меня не пускаютъ.
Это происходило на крайней оконечности озера Четырехъ Кантоновъ, на сыромъ, болотистомъ берегу Альпнаха, гд почтовые экипажи собираются цлыми вереницами и забираютъ пассажировъ на пароходной пристани для перевозки черезъ Брюнигъ. Съ утра шелъ мелкій дождь. Добрякъ Тартаренъ, обвшанный всею своею сбруей, кидался отъ одного экипажа къ другому, громыхая своимъ снаряженіемъ, какъ ‘человкъ-оркестръ’ нашихъ сельскихъ ярмарокъ, каждое движеніе котораго приводитъ въ дйствіе то трехъ-угольникъ, то литавры, то тарелки, то китайскую шляпу съ звонками. Везд его встрчалъ на всевозможныхъ языкахъ одинъ и тотъ же крикъ ужаса: ‘У насъ полно, полно!’ Везд пассажиры растопыривали локти, точно раздувались, чтобы занять больше мста и не пустить такого опаснаго и безпокойнаго сосда.
Неечастный пыхтлъ, задыхался, горячился и отчаянно жестикулировалъ при всеобщихъ крикахъ нетерпнія: ‘En route!— All right!— Andiamo!— Vorwrtz!’ Лошади бились, кучера ругались. Наконецъ, почтовый кондукторъ, высокій, краснорожій малый, вмшался въ дло, насильно отворилъ дверцу полузакрытаго ландо, втолкнулъ Тартарена, и, водворивъ его туда, какъ тюкъ какой-нибудь, сталъ въ величественную позу и протянулъ руку за ‘наводкой’.
Униженный и злобствующій на сидящихъ въ экипаж, впустившиіъ его manu militari, Тартаренъ ни на кого не смотрлъ, сердито спряталъ потрмонэ въ карманъ, поставилъ рядомъ съ собою свои дреколія и всмъ видомъ, всми движеніями выказывалъ крайне дурное расположеніе духа.
— Bonjour, monsieur…— послышался вдругъ уже знакомый нжный голосъ.
Онъ поднялъ глаза, да такъ и замеръ отъ ужаса передъ хорошенькимъ, розовымъ личикомъ ‘златокудрой* блондинки, сидвшей какъ разъ противъ него подъ поднятою половиной верха кареты, рядомъ съ высокимъ молодымъ человкомъ, закутаннымъ въ платки и одяла: то былъ, наврное, ея братъ. Съ ними былъ и ихъ третій товарищъ, котораго Тартаренъ уже видлъ.
‘Анархисты!… Вотъ она гд западня-то! Вотъ гд они, пожалуй, распорядятся по-своему’.
Подъ вліяніемъ моментально охватывающаго ужаса, нашъ герой уже видлъ себя сброшеннымъ въ пропасть, висящимъ на самой вершин огромнаго дуба. Бжать скорй!… Но какъ бжать? Экипажи двинулись уже съ мста, несутся длинною вереницей при звукахъ почтоваго рожка и при крикахъ толпы ребятишекъ, сующихъ въ дверцы маленькіе букетики альпійскихъ цвтовъ. Ошеломленный Тартаренъ ршилъ было не дожидаться нападенія, а прямо — взять, да и раскроить киркой голову сидящему съ нимъ рядомъ злодю, потомъ, раздумавши, онъ почелъ боле благоразумнымъ пока воздержаться. Очевидно, эти люди могутъ что-либо предпринять противъ него лишь поздне, въ необитаемой мстности, а до тхъ поръ представится случай уйти отъ нихъ подальше. Съ тому же, съ ихъ стороны не замтно было никакихъ признавовъ враждебности. Чтобы попытать выяснить отношенія, Тартаренъ заговорилъ:
— Очень радъ неожиданной встрч, молодые люди, очень радъ… Только позвольте мн вамъ отрекомендоваться. Вы не знаете, съ кмъ вы имете дло, тогда какъ я отлично знаю, кто вы.
— Шш!…— скоре жестомъ, чмъ голосомъ, остановила его молодая двушка, мило улыбаясь, и указала на козлы, гд рядомъ съ кондукторомъ сидлъ итальянецъ-теноръ и четвертый товарищъ молодыхъ людей, сидвшихъ въ коляск.
— Знаете ли вы, по крайней мр, что это за человкъ? — чуть слышно спросилъ Тартаренъ, близко нагибаясъ къ двушк.
Она глазами сдлала утвердительный знакъ. Нашъ герой вздрогнулъ, какъ иногда вздрагиваютъ въ театр, когда въ самый сильный моментъ пьесы легкій морозъ пробгаетъ по спин зрителя и публика настораживается, чтобы не проронить ни слова. Тартаренъ понималъ, что лично теперь его дло сторона, прошли вс страхи, не дававшіе ему покоя всю ночь, помшавшіе поутру всласть напиться швейцарскаго кофе съ медомъ и масломъ и заставлявшіе его на пароход сторониться подальше отъ бортовъ. Онъ вздохнулъ полною грудью и сталъ находить, что хорошенькая анархистка прелесть какъ мила въ своей дорожной шапочк и въ кофточк, плотно облегавшей ея тоненькую, но очень граціозную талію. И какое она еще дитя! И смхъ у нея совсмъ еще дтскій, на щечкахъ нжный пушокъ. А какъ мило она укрываетъ колни своего больнаго брата: ‘Хорошо ли теб, не холодно ли?…’
Да и спутники ея уже перестали ему казаться свирпыми. Вс весело смются, болтаютъ, его сосдъ иногда школьничаетъ, какъ вырвавшійся на свободу мальчишка. Между тмъ, экипажи быстро неслись впередъ, перезжали мосты, катились по берегамъ маленькихъ озеръ, вдоль цвтущихъ полей, мимо прекрасныхъ садовъ, на этотъ разъ пустынныхъ, такъ какъ было воскресенье, и крестьяне встрчались въ праздничныхъ платьяхъ, а крестьянки щеголяли длинными восами и серебряными цпями. Дорога начинала подниматься вверхъ узкою полосой между дубовыми и буковыми лсами. Съ каждымъ шагомъ выше, съ каждымъ поворотомъ открывались чудные виды на долины, въ которыхъ блли колокольни церквей, а тамъ, вдали, сверкала вершина Финстераархорна, залитая лучами невидимаго солнца. Скоро дорога приняла боле мрачный и дикій видъ. Съ одной стороны темнли массы деревьевъ, точно карабкающихся по кручамъ и стремнинамъ, между которыми шумлъ и пнился потокъ, съ другой — поднималась громадная скала, нависшая надъ дорогой и ощетинившаяся безпорядочными втвями, торчащими изъ разслинъ.
Въ ландо вс примолкли, вс всматривались вдаль, стараясь разглядть конецъ этого гранитнаго тоннеля.
— Точь-въ-точь лса Атласскихъ горъ! — важно проговорилъ Тартаренъ и, видя, что никто не обратилъ вниманія на это замчаніе, онъ прибавилъ:
— Не слышно только рыканій львовъ.
— А вы ихъ слыхали? — спросила молодая двушка. Онъ-то слыхалъ ли львовъ!…
— Я — Тартаренъ изъ Тараскона, mademoiselle…— сказалъ онъ съ кроткою и снисходительною улыбкой.
И каковъ же этотъ народецъ! Хоть бы глазомъ повели, все равно, какъ еслибъ онъ сказалъ: ‘Меня зовутъ Дюпонъ’. Они даже не слыхали имени Тартарена! Однако, онъ не оскорбился и на вопросъ двушки, пугали ли его голоса львовъ, отвчалъ:
— Нтъ, mademoiselle. Мой верблюдъ дрожалъ подо мной, какъ въ лихорадк, а я осматривалъ курки моего карабина такъ же спокойно, какъ сдлалъ бы это передъ стадомъ коровъ… На нкоторомъ разстояніи вы слышите рычанье льва, приблизятельно, такимъ… вотъ!…
Чтобы дать сосдк боле точное понятіе о голос льва, нашъ герой не пожаллъ легкихъ и отъ всего усердія изобразилъ, какъ рычитъ левъ въ горахъ Атласа. Подхваченный эхомъ ущелья, его ревъ перепугалъ лошадей. Во всхъ экипажахъ произошелъ переполохъ, путешественники въ ужас поднялись съ мстъ, стараясь выяснить причииу такого шума. Они узнали альпиниста до его шлемовидному головному убору и по лежащимъ рядомъ съ нимъ его дреколіямъ, и еще разъ повторили восклицаніе:
‘Да что же это, накодецъ, за животное!…’ А онъ преспокойно, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ разсказывать во всхъ подробностяхъ, какъ должно нападать на звря, какъ бить въ него, снимать шкуру, какъ онъ придлалъ къ своему карабину брилліантовую мушку, чтобы врне цлить ночью. Молодая двушка слушала, наклонившись, причемъ ея тонкія ноздри слегка вздрагивали отъ усиленнаго напряженія вниманія.
— Говорятъ, Бонбоннель все еще продолжаетъ охотиться? — спросилъ ея братъ.
— Вы знакомы съ нимъ?
— Да,— отвтилъ Тартаренъ, безъ малйшаго энтузіазма. — Онъ малый довольно ловкій и стрляетъ не дурно… Только у насъ есть и почище его.
Такъ-то, молъ: догадливый пойметъ! Потомъ съ тихою грустью онъ прибавилъ:
— А, все-таки, охоты за огромными хищниками доставляютъ не мало волненій, и когда перестанешь охотиться, то чувствуешь какую-то пустоту въ жизни и не знаешь, чмъ ее наполнить…
Вдругъ экипажи остановились. Дорога круче пошла въ гору и въ этомъ мст длала большой объздъ до Брюнигскаго перевала, достигнуть котораго можно было прямою пшеходною дорожкой минутъ въ двадцать, идя по восхитительному буковому лсу. Несмотря на сырость отъ шедшаго поутру дождя, почти вс пассажиры вышли изъ экипажей и пустились пшкомъ по крутому подъему. Мужчины вышли также изъ ландо, въ которомъ сидлъ Тартаренъ и которое хало позади всхъ экипажей, а молодая двушка предпочла остаться въ карет, находя дорогу слишкомъ грязною. Когда альпинистъ хотлъ было послдовать за другими и нсколько замшкался, по милости своего снаряженія, хорошенькая блондинка необыкновенно мило проговорила:
— Да оставайтесь, мн будетъ скучно одной…
У бдняги Тартарена дыханье замерло, а въ голов уже складывался настолько же прелестный, насколько и неправдоподобный романъ, заставлявшій неистово прыгать и стучать его старое сердце. Очень скоро ему пришлось разочароваться, когда онъ увидалъ, съ какимъ выраженіемъ тревоги его сосдка смотритъ на одного изъ своихъ спутниковъ, оживленно разговаривавшаго съ итальянцемъ у входа на лстницу подъема, тогда какъ двое другихъ уже взбирались кверху. Теноръ колебался: точно какое-то предчувствіе подсказывало ему не ходить одному съ этими тремя господами. Наконецъ, онъ ршился, и двушка проводила его глазами, гладя свою кругленькую щечку букетомъ альпійскихъ фіялокъ.
Ландо подвигалось шагомъ, кучеръ шелъ впереди съ другими кучерами. Тартаренъ сильно волновался предчувствіемъ чего-то недобраго, не смлъ глазъ поднять на сосдку: такъ онъ боялся какимъ-нибудь словомъ, даже взглядомъ стать невольнымъ участникомъ, или, по меньшей мр, сообщникомъ драмы, близость которой онъ чуялъ. Но молодая двушка не обращала на него вниманія.
Вдругъ надъ ихъ головами послышался шелестъ сильно и какъ бы украдкою раздвигаемыхъ втвей и кустарниковъ. Тартарену, съ его вчными охотничьями приключеніями въ голов, чуть ли не показалось, что онъ сторожитъ звря въ дебряхъ Саккара. Одинъ изъ товарищей его хорошенькой сосдки безшумно спрыгнулъ съ кручи у самаго экипажа и задыхающимся голосомъ что-то тихо проговорилъ молодой двушк. Та обратилась къ Тартарену и отрывисто сказала:
— Вашу веревку… скорй…
— Mo… мою… мою веревку…— пролепеталъ герой.
— Скорй, скорй!… Вамъ ее возвратятъ сейчасъ.
Не входя ни въ какія дальнйшія объясненія, она помогла ему своими маленькими ручками отцпить знаменитую веревку, изготовленную по его заказу въ Авиньон. Молодой человкъ схватилъ всю связку и въ два прыжка скрылся въ чащ горной поросли.
— Что такое тутъ длается?… Что они затваютъ?… Какой у него страшный видъ!…— бормоталъ Тартаренъ, какъ потерянный.
Онъ не усплъ еще опомниться какъ слдуетъ, когда ландо остановилось на вершин Брюнигскаго перевала. Пассажиры и кучера спшили къ экипажамъ, чтобы наверстать потерянное время и поспть къ завтраку въ ближайшее селеніе, гд предстояло смнить лошадей. Трое товарищей блондинки заняли свои мста, итальянца съ ними не было.
— Онъ слъ въ одинъ изъ переднихъ экипажей,— отвтилъ на вопросъ кучера молодой человкъ, сидвшій на козлахъ, и, обращаясь къ замтно взволнованному Тартарену, прибавилъ:
— Надо будетъ взять у него вашу веревку, онъ унесъ ее съ собой.
Въ ландо опять послышались оживленные голоса, смхъ и шутки, и опять Тартаренъ терялся въ догадкахъ, не могъ ршить, что же, наконецъ, за люди его веселые, беззаботные спутники? Блондинка съ прежнею заботливостью укрывала пледомъ больнаго брата и необыкновенно живо передавала разсказы Тартарена про его охотничьи подвиги, прелестно выкрикивая: ‘пафъ!… пафъ!…’ Ея спутники то восхищались геройствомъ охотника, то недоврчиво покачивали головами.
Вотъ и станція! Это старый трактиръ съ полусгнившею деревянною террасой на площади большаго села. Тутъ останавливается вереница экипажей, и, пока смняютъ лошадей, голодные путешественники кидаются въ залу нижняго этажа, выкрашенную зеленою краской и пахнущую затхлымъ. Столъ накрытъ не боле какъ на двадцать человкъ, пріхало шестьдесятъ. Въ теченіе нсколькихъ минутъ происходитъ невообразимая толкотня, слышатся крики, дло доходитъ до рзкостей между ‘рисовыми’ и ‘черносливными’ изъ-за соусниковъ, хозяинъ мечется, какъ угорлый, хотя каждый Божій день въ тотъ же самый часъ тутъ проходятъ дилижансы и происходитъ то же самое, мечутся служанки, хронически застигаемыя ежедневно врасплохъ, что представляетъ весьма удобный поводъ подавать только половину блюдъ, значащихся на карт, и награждать туристовъ фантастическою ‘сдачей’, въ которой блыя швейцарскія су сходятъ за полуфранковыя монеты.
— Не позавтракать ли намъ въ экипаж? — сказала блондинка, которой очень не нравилась вся эта суетливая толкотня, а такъ какъ прислуг не до нихъ, то молодые люди отправились сами добывать кушанья. Одинъ возвращается, потрясая въ рук ногой холодной жареной баранины, другой тащитъ длинный хлбъ и сосиськи, лучшимъ же фуражиромъ оказывается, все-таки, Тартаренъ. Правда, ему представлялся очень удобный случай отдлаться въ этой сутолок отъ неудобной компаніи, или, по крайней мр, справиться про итальянца, но онъ объ этомъ не подумалъ, увлеченный желаніемъ угодить ‘своей крошк’ и показать ея спутникамъ, что можетъ сдлать тарасконецъ въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Когда онъ съ важнымъ и сосредоточеннымъ видомъ сошелъ съ крыльца, неся большой подносъ, уставленный тарелками, посудой, отборными кушаньями и швейцарскимъ шампанскимъ съ золотою головкой, молодая двушка начала апплодировать и восхищаться:
— Да какъ же это вы умудрились?
— Не знаю… Надо же какъ-нибудь выручаться… по-нашему, по-тарасконски.
О, блаженныя минуты! На всю жизнь останется въ памяти героя этотъ чудесный завтракъ, лицомъ къ лицу съ ‘златокудрою крошкой’, почти на ея колняхъ, при опереточной обстановк, на сельской площади, зеленющей рядами деревьевъ, подъ которыми мелькаютъ живописные костюмы швейцарокъ, прогуливающихся парами, какъ куколки. Какимъ вкуснымь казался ему хлбъ и какими сочными — сосиськи! Само небо какъ будто умилостивилось и взглянуло благосклонно на ихъ веселье, дождь, правда, не переставалъ, но падалъ лишь рдкими каплями, какъ бы для того, чтобы только напомнить. насколько цльное, неразбавленное водою швейцарское шампанское опасно для головы южанина.
Подъ верандой трактира пристроился квартетъ изъ двухъ великановъ и двухъ карликовъ въ яркихъ лохмотьяхъ, которые можно было принять за уцлвшіе, по негодности, отъ распродажи обанкротившагося ярмарочнаго балагана. Завыванія этихъ уродовъ смшивались съ звяканьемъ тарелокъ и звономъ стакановъ. Пвцы безобразны, нелпы, глупо-неподвижны, Тартаренъ находитъ ихъ восхитительными. бросаетъ имъ пригоршни су, къ немалому изумленію обывателей, окружающихъ распряженное ландо.
— Fife la Vranze! — раздается изъ толпы старчески-хриплый голосъ и выдвигается впередъ высокій старикъ въ необыкновенномъ голубомъ мундир съ посеребренными пуговицами и фалдами до пятъ, въ громадномъ кивер, похожемъ на капустную кадку, съ высокимъ султаномъ, такъ отягчающимъ его старческую голову и плечи, что онъ иначе не можетъ ходить, какъ балансируя руками, подобно канатному плясуну.
— Fieux soldat… отставной солдатъ, по билету… служилъ Карлу десятому…
У Тартарена свжи въ памяти разсказы Бонпара, и онъ посмивается изподтишка, подмигиваетъ:
— Знаемъ, старина… знаемъ эти штуки!…
Но онъ, все-таки, даетъ ему серебряную монетку и наливаетъ вина. Старикъ тоже посмивается и подмигиваетъ, самъ не зная ради чего, потомъ вынимаетъ изо рта огромную фарфоровую трубку, поднимаетъ стаканъ и пьетъ ‘за здоровье компаніи’, чмъ еще боле убждаетъ Тартарена въ томъ, что онъ иметъ дло съ однимъ изъ товарищей Бонпара. состоящихъ на служб ‘компаніи’. Ну, да пускай себ! Пей онъ за что ему угодно… Вставши въ экипаж, Тартаренъ высоко поднимаетъ свой стаканъ и, со слезами на глазахъ, во весь голосъ провозглашаетъ тостъ: ‘За Францію… за дорогую родину!…’ потомъ за гостепріимную Швейцарію, которой онъ счастливъ публично засвидтельствовать свои горячія симпатіи. Наконецъ, обращаясь къ своимъ спутникамъ и понижая голосъ, онъ пьетъ за здоровье своихъ спутниковъ и выражаетъ имъ свои добрыя пожеланія.
Во время тоста братъ блондинки холодно улыбается съ оттнкомъ скрытой насмшки, его товарищъ, сидящій рядомъ съ тарасконцемъ, слегка хмурится, очевидно, думая про себя: да скоро ли же этотъ господинъ перестанетъ болтать всякіе пустяки, третій гримасничаетъ на козлахъ,— вотъ-вотъ продлаетъ какую-нибудь шутовскую штуку… Одна только молодая двушка слушаетъ очень внимательно и серьезно, стараясь уяснить себ этотъ странный типъ. Что онъ такое? Думаетъ ли онъ то, что говоритъ? На самомъ ли дл онъ продлалъ все то, что разсказываетъ? Что онъ — сумасшедшій, или комедіантъ-шутникъ, или просто болтунъ, какъ презрительно утверждаетъ одинъ изъ ея спутниковъ?
Случай разршить эти недоумнія не заставилъ себя ждать. Едва Тартаренъ окончилъ свой послдній тостъ и слъ на мсто, какъ гд-то неподалеку раздался выстрлъ, за нимъ другой, потомъ третій… Герой вскочилъ на ноги въ сильномъ волненіи, онъ зачуялъ порохъ.
— Кто тутъ стрляетъ?… Гд это?…Что случилось?…
Въ его быстро работающей голов уже успла сложиться цлая драма: вооруженное нападеніе на почтовый караванъ, превосходный случай явиться защитникомъ чести и жизни прекрасной спутницы… Дло оказалось много проще: выстрлы слышались изъ станда, гд сельская молодежь забавляется каждое воскресенье стрльбою въ цль. Лошади не были еще запряжены и Тартаренъ небрежно предложилъ пройтись посмотрть на стрльбу. У самого — свое на ум, а у хорошенькой блондинки — свое, она тотчасъ же согласилась. Въ сопровожденіи стараго служиваго, раскачивающагося на ходу подъ своимъ тяжеловснымъ киверомъ, они прошли черезъ площадь. Толпа любопытныхъ, окружавшая экипажъ, двинулась за ними.
Швейцарскій стандъ, съ своею соломенною крышей и сосновыми стойками, похожъ въ грубомъ вид на обыкновенные ярмарочные тиры, съ тою лишь разницей, что здсь любители стрляютъ изъ собственныхъ шомпольныхъ ружей старой системы, и стрляютъ весьма изрядно. Съ важнымъ видомъ, сложивши руки на груди, Тартаренъ длаетъ свои замчанія, громко критикуетъ, подаетъ совты, самъ же не стрляетъ. Его дорожные спутники переглядываются, длаютъ другъ другу знаки.
— Памъ!… пафъ!…— подсмивается одинъ изъ нихъ, жестомъ и голосомъ передразнивая тарасконца.
Тартаренъ обернулся, весь красный и пышущій гнвомъ.
— Такъ точно, молодой человкъ… Памъ, пафъ!… Да, и столько разъ, сколько вамъ будетъ угодно.
Онъ быстро зарядилъ двухствольный карабинъ, послужившій не одному поколнію охотниковъ, и — памъ!… пафъ!… Готово, дв пули посажены въ центръ цли. Со всхъ сторонъ раздаются крики удивленія. Блондинка торжествуетъ, ея товарищи уже не смются.
— Да это пустяки, игрушки,— говоритъ Тартаренъ.— А вотъ я вамъ покажу…
Ему уже мало тира, онъ осматривается, ищетъ во что бы выстрлить помимо мишени, и толпа въ ужас сторонится отъ необыкновеннаго альпиниста, коренастаго и страшнаго, съ карабиномъ въ рук предлагающаго старому королевскому гвардейцу разбить пулей въ пятидесяти шагахъ трубку въ его зубахъ. Старикъ, вн себя отъ страха, спасается бгствомъ и исчезаетъ въ толп. Но карабинъ заряженъ и Тартарену во что бы то ни стало надо куда-нибудь всадить пули.
— Э, тряхнемъ стариной… по-тарасконски…— и старый охотникъ по фуражкамъ изъ всей силы своихъ двойныхъ мускуловъ бросаетъ вверхъ свой головной уборъ и прострливаетъ его на лету.
— Браво! — говоритъ молодая двушка и продваетъ въ отверстіе, сдланное пулей, букетъ альпійскихъ цвтовъ, только что ласкавшій ея пухленькую щечку.
Тартаренъ усаживается въ экипажъ съ этимъ милымъ трофеемъ на голов. Звучитъ почтовый рожокъ, поздъ трогается съ мста и во всю прыть несется по бріендскому спуску, по чудной дорог, пробитой въ скал въ вид карниза и отдленной парапетомъ отъ пропасти въ тысячу футовъ глубиной. Но Тартаренъ уже забылъ объ опасности, онъ не видитъ и пейзажа Мейрингенской долины съ ея блестящими водами прямолинейной рки и озера, со множествомъ селеній, убгающихъ вдаль, гд высятся и синютъ горы, гд ледники сливаются порою въ общихъ тонахъ съ облаками… Онъ не замчаеть, какъ на поворотахъ дороги одни виды смняются другими, точно быстро передвигаемыя декораціи. Пригртый нжнымъ чувствомъ, герой любуется сидящею противъ него хорошенькою двушкой и раздумываетъ, что слава не можетъ дать человку полнаго счастья, что грустно доживать свой вкъ въ одинокомъ величіи и что вотъ это милое созданіе, перенесенное въ садикъ тарасконца, оживило бы его однообразіе, скрасило бы его лучше знаменитаго боабаба (arbor gigantea), сидящаго въ горшк…

VII.

— Господинъ Безюке, вамъ письмо… изъ Швейцаріи! — весело кричалъ разнощикъ писемъ, махая конвертомъ съ другаго конца площади и быстро шагая по направленію аптеки.
Аптекарь въ одномъ жилет, безъ сюртука, вышелъ подышать вечернимъ воздухомъ и сидлъ у своей двери. Онъ вскочилъ, жадно схватилъ письмо, вбжалъ въ свое жилище, пропитанное смшанными запахами элексировъ и сухихъ травъ. но письма не распечаталъ до ухода почтальона, а только выпилъ, на радостяхъ, стаканчикъ освжающаго калабрскаго сиропа. Дв недли ждалъ Безюке этого письма изъ Швейцаріи, дв недли онъ изнывалъ отъ нетерпнія! Наконецъ-то оно пришло. При одномъ взгляд на знакомый мелкій и своеобразный почеркъ, на штемпель почтоваго бюро: ‘Интерлакенъ’ и на другой большой фіолетовый штемпель: ‘Отель Юнгфрау, содержатель Мейеръ’, слезы подступили къ глазамъ аптекаря, задрожали его тяжелые усы варварійскаго корсара, сквозь которые мрно прорывалось добродушвое посвитываніе носомъ.
‘Конфиденціально. Прочитавши уничтожить’.
Эта надпись крупными буквами въ верху страницы, въ аптечно-лаконическомъ стил, врод: ‘принимать взболтавши’, такъ его взволновала, что онъ прочелъ вслухъ, точно во сн, когда пригрезится что-нибудь страшное:
‘Со мной случилосъ нчто ужасное…’
Его маменька, мадамъ Безюке, свшая подремать посл ужина, могла его слышать изъ сосдней комнаты, могъ также слышать и ученикъ, усердно толокшій какое-то снадобье въ лабораторіи. Безюке продолжалъ читать письмо про себя, потомъ, блдный и съ растеряннымъ видомъ, перечиталъ еще два или три раза, разорвалъ на мелкіе клочки и бросилъ въ корзину. Но въ корзин могли его найти, собрать и сложить клочья… Безюке наклонился достать ихъ оттуда, когда его позвалъ дребезжащій голосъ:
— Э, Фердинандъ, это ты тутъ?
— Да, maman… — отвтилъ несчастный корсаръ, замирая отъ страха на четверенькахъ подъ конторкой.
— Что же ты длаешь, мое сокровище?
— Я длаю… я… я длаю глазную примочку для mademoiselle Турнатуаръ.
Мамаша опять задремала, ступка ученика, на минуту было замолкшая, опять огласила домъ и площадь мрными ударами пестика, убаюкивая ихъ, подобно часовому маятнику въ тиши знойнаго лтняго вечера. Безюке въ сильномъ волненіи ходитъ взадъ и впередъ передъ окнами аптеки, причемъ его лицо кажется то краснымъ, то зеленымъ, смотря потому, сквозь которую изъ стеклянныхъ вазъ падаетъ на него свтъ. Онъ поднимаетъ руки къ небу, цроизноситъ безсвязныя слова: ‘Несчастный… погибъ… Проклятая любовь! Какъ спасти его теперь?…’
— Э, добрый вечеръ, Безюке… — окликаетъ его кто-то въ сумрак быстро наступающей ночи.
— Вы это куда, Пегулядъ?
— Въ клубъ… тамъ ночное засданіе… будутъ толковать о Тартарен и о выборахъ президента. Надо идти.
— Э, конечно! Я тоже приду…— отвчаетъ аптекарь, озаренный вдругъ счастливою идеей.
Онъ возвращается въ домъ, надваетъ сюртукъ, ощупываетъ карманъ, чтобъ удостовриться, тутъ ли дверная отмычка — ‘passe-partout’ и американскій ‘casse-tte’, безъ котораго ни одинъ тарасконецъ не рискуетъ выходить на улицу посл того, какъ на гауптвахт протрубили зорю. Потомъ онъ зоветъ: ‘Паскалонъ… Паскалонъ…— зоветъ потихоньку, чтобы не потревожить дремлющую старушку.
На видъ почти дитя, аптекарскій ученикъ былъ совершенно плшивъ, точно вся растительность, отпущенная природой на его долю, пошла въ курчавую, блокурую бороду, при такой наружности онъ обладалъ душою, пылкою до фанатизма, и на міръ Божій смотрлъ совершенно полоумными глазами, на его пухлыхъ щекахъ игралъ яркій, слегка золотистый румянецъ, какъ на хорошо выпеченныхъ булкахъ. Во дни торжественныхъ альпійскихъ празднествъ онъ удостоивался чести носить знамя клуба и питалъ къ П. А. K. чувства восторженлаго удивленія, пламеннаго и молчаливаго обожанія.
— Паскалонъ,— заговорилъ аптекарь шепотомъ,— получилъ всточку отъ Тартарена… онъ пишетъ ужасы…
Но, увидавши, какъ поблднлъ его ученикъ, Безюке продолжалъ:
— Мужайся, дитя мое, все можетъ еще обойтись благополучно… А пока я поручаю теб аптеку… Если у тебя спросятъ arsenicum — не давай, опіума — не давай, ревеня — не давай и ревеня… не давай ничего. Если я не вернусь до десяти часовъ, запри двери, запри ставни, заложи засовы и… ложись спать.
И онъ быстро зашагалъ по городскому Кругу, погруженцому въ ночную темноту, ни разу не обернувшись назадъ. Паскалонъ въ то же мгновеніе кинулся къ корзин, перерылъ ее лихорадочными, жадными руками, опрокинулъ на конторку, чтобы удостовриться, не завалилось ли гд еще какого обрывка таинственнаго письма, принесеннаго почтальономъ.
Кому знакома тарасконская экзальтація, тотъ легко представитъ себ, въ какомъ возбужденіи находился весь городъ со времени неожиданнаго исчезновенія Тартарена. Толкамъ конца не было, вс потеряли головы, чему не мало способствовали лтніе жары, отъ которыхъ кипли мозги и чуть не разлетались въ дребезги тарасконскіе черепа. Съ утра до вечера только и было разговоровъ, что о Тартарен, только и слышно было одно имя: ‘Тартаренъ’, повторяемое чопорными губами дамъ въ чепцахъ и цвтущими весельемъ губками гризетокъ съ бархотками на голов: ‘Тартаренъ, Тартаренъ’… Даже кузнечики въ пыльной трав, подъ тнью платановъ городскаго Круга, стрекотали безъ умолку, силясь выговорить: ‘Таръ… таръ… таръ… таръ’…
Такъ какъ никто ничего не зналъ, то, само собою разумется, каждый сообщадъ самыя достоврныя свднія о причин, отъзда президента. По городу ходили невозможнйшія росказни. Одни увряли, будто онъ достригся въ монахи-трапписты, другіе — что онъ похитилъ актрису Дюгазонъ, по словамъ иныхъ, онъ ухалъ на необитаемые острова основывать колонію подъ названіемъ Портъ-Тарасконъ, или же путешествуетъ по центральной Африк, разыскивая Ливингстона.
— Ну вотъ еще, Ливингстона!… Да Ливингстонъ уже два года какъ умеръ…
Но тарасконскому воображенію дла нтъ до времени и пространства. Всего же любопытне, что вс эти исторіи о монастыр траппистовъ, о колонизаціи, о дальнихъ путешествіяхъ основывались на словахъ самого Тартарена, этого отчаяннаго фантазера, когда-то сообщавшаго ближайшимъ друзьямъ свои безалаберныя мечты. Теперь они не знали, что подумать, и, въ глубин души обиженные тмъ, что онъ ничего имъ не открылъ, длали видъ передъ толпой, будто имъ все доподлинно извстно, а между собою многозначительно перемигивались… Экскурбанье подозрвалъ, что Бравида все знаетъ, а Бравида, съ своей стороны, говорилъ:
— Безюке наврное знаетъ. Не даромъ онъ ёжится, какъ собака, стащившая кость.
Надо сказать правду: секретъ причинялъ аптекарю жесточайшія страданія, онъ терзалъ, какъ власяница, заставлялъ блднть и краснть поминутно и вчно ёжиться. Вдь, несчастный былъ тоже тарасконецъ, и, конечно, во всхъ мартирологахъ не найти боле страшныхъ мученій, чмъ т, которыя терплъ мученикъ Безюке, знавшій кое-что и не смвшій ничего сказать. Вотъ почему въ этотъ вечеръ, несмотря на ужасающія извстія. онъ бодрою и развязною походкой спшилъ на засданіе. Наконецъ-то!… Онъ можетъ говорить, открыть свою тайну, сбросить давящій его гнетъ. Уже по дорог къ клубу онъ бросалъ встрчнымъ полуслова, намеки. День былъ такъ жарокъ, что, несмотря на неурочный часъ и опасную темноту,— было ‘безъ четверти’ восемь часовъ,— по Кругу сновали толпы гуляющихъ, на лавочкахъ сидли семьи торговцевъ и дышали чистымъ воздухомъ, пока освжались ихъ дома, слышались болтовыя и взрывы смха вырвавшихся на волю швей. Во всхъ группахъ говорили о Тартарен:
— Что, monsieur Безюке, все еще нтъ писемъ?— обращались съ вопросомъ къ аптекарю,
— Получилъ, получилъ, друзья мои… Читайте Форумъ завтра утромъ…
Онъ спшилъ на засданіе. Толпы слдовали за нимъ, приставали въ нему и, наконецъ, остановились подъ ярко освщенными окнами клуба.
Засданіе происходило въ прежней игорной зал. За столомъ, служившимъ для игры въ ‘бульотъ’ и поврытымъ тмъ же зеленымъ сукномъ, помщалось теперь ‘бюро’ клуба. Посередин стояло президентское кресло съ вышитыми на спинк буквами П. А. K., сбоку — стулъ секретаря. Сзади развертывалось знамя клуба, а подъ нимъ длинная и глянцовитая рельефная карта тарасконскихъ Альпинъ, съ обозначеніемъ ихъ названій и высотъ. Въ одномъ углу красовалась стойка съ почетными альпенштоками, отдланными инкрустаціей и напоминавшими билліардные кіи, въ другомъ — витрина съ ‘рдкостями’, собранными во время экскурсій въ горы, тутъ были кристаллы, кремни, окаменлости, дв раковины, одна саламандра.
За отсутствіемъ Тартарена, на президентскомъ кресл сидлъ помолодвшій, сіяющій Костекальдъ, Экскурбанье исправлялъ должность секретаря, но этотъ безпокойный человкъ, по своей необыкновенной страсти шумть и волноваться, былъ совсмъ непригоденъ для усидчивыхъ занятій. По самому ничтожному поводу онъ махалъ руками и ногами, приходилъ въ дикій восторгъ, оралъ, какъ оглашенный, и постоянно заканчивалъ неистовымъ воплемъ на тарасконскомъ нарчіи: ‘Fen d brut! — давайте шумть!’ Его прозвали ‘гонгомъ’ за его голосъ, подобный ‘мди звенящей’.
Тамъ и сямъ, на жесткихъ волосяныхъ диванахъ по стнамъ, сидли члены комитета. На первомъ мст — отставной начальникъ гарнизонной швальни, Бравида, котораго въ Тараскон вс звали ‘командиромъ’,— маленькій, чистенькій человчекъ, старавшійся восполнить недостатокъ роста тмъ, что придавалъ своимъ усамъ и всей голов дикій видъ Верцингеторикса. Дальше виднлась длинная, худая и болзненная фигура Пегуляда, сборщика податей, послдняго изъ спасшихся во время крушенія Медузы. Насколько могутъ запомнить обыватели Тараскона, у нихъ никогда не переводился послдній изъ спасшихся съ Медузы. Одно время ихъ насчитывалось даже трое, но вс они уличили другъ друга въ самозванств и никогда не сходились вмст. Изъ троихъ единственнымъ подлиннымъ былъ Пегулядъ. Онъ дйствительно былъ на Медуз съ своими родителями и потерплъ крушеніе шести мсяцевъ отъ роду, что отнюдь не мшало ему разсказывать во всхъ подробностяхъ про ужасы голода, про шлюпки и плотъ,— про то, какъ онъ схватилъ за горло капитана и крикнулъ: ‘На рубку, негодяй!’ Это въ шесть-то мсяцевъ,— лихо!… Впрочемъ, его разсказы были убійственно скучны своимъ однообразіемъ, давнымъ-давно всмъ прислушались, такъ какъ повторялись пятьдесятъ лтъ, и повторялись часто ради того, чтобы принять мрачно-удрученный видъ и сказать: ‘Посл того, что я видлъ!’ Какъ бы то ни было, а благодаря этому онъ удержался на своей должности сборщика при всхъ режимахъ.
Рядомъ съ нимъ сидли братья Ронгона, шестидесятилтніе близнецы, никогда не разстающіеся, вчно ссорящіеся и разсказывающіе другъ про друга невроятныя гадости. На другой сторон — предсдатель суда Бедарилъ, адвокатъ Баржавель, нотаріусъ Камбалалетъ и страшный докторъ Турнатуаръ, про котораго Бравида говорилъ, что онъ способенъ кровь пустить изъ рдьки.
По случаю необыкновенной жары, еще усиливаемой газовымъ освщеніемъ, вс эти господа засдали безъ сюртуковъ, что въ значительной мр умаляло торжественность собранія. Правда, засданіе было не многолюдно, и интриганъ Костекальдъ хотлъ этимъ воспользоваться, чтобы назначить, по возможности, скоре день выборовъ, не ожидая возвращенія Тартарена. Увренный въ успх, онъ уже заране торжествовалъ побду, и когда поднялся посл прочтенія секретаремъ перечня предметовъ, подлежащихъ обсужденію, то на его губахъ играла дьявольская улыбка.
— Берегись того, кто улыбается, не начавши еще говорить,— пробормоталъ храбрый Бравида.
Костекальдъ сдлалъ видъ, что не слышитъ, подмигнулъ своему пріятелю Турнатуару иначалъ свои ехидства:
— Милостивые государи, необыкновенно странный образъ дйствій нашего президента, неизвстность, въ которой онъ насъ оставляетъ…
— Это неправда!… Президентъ прислалъ письмо…
Безюке, дрожа отъ негодованія, подбжалъ къ бюро, но, тотчасъ же сообразивъ всю непарламентарность такой выходки, измнилъ тонъ и, поднявши руку по обычаю, попросилъ слова для сообщенія собранію нетерпящихъ отлагательства свдній.
— Говорите, говорите!
Костекальдъ пожелтлъ еще больше, судорога сжала ему горло и движеніемъ головы онъ далъ слово аптекарю. Тогда только Безюке началъ:
— Тартаренъ у подножія Юнгфрау. Онъ готовъ совершить восхожденіе, требуетъ хоругвь!
На мгновеніе все замерло, слышно было только учащенное дыханіе присутствующихъ, да легкое шуршанье газа. Потомъ восторженное ‘ура’, криви ‘браво’, топанье ногами заглушили ‘гонгъ’ Экскурбанье, вопившаго: ‘А, а, fen d brut… Шумимъ, шумимъ!’ Толпа на улиц неистово вторила этимъ крикамъ.
Костекальдъ желтлъ все боле и боле и отчаянно звонилъ президентскимъ колокольчикоиъ. Наконецъ, Безюке получилъ возможность продолжать. Онъ задыхался, точно вбжалъ по лстниц на пятый этажъ.
‘Неужели хоругвь, которую требуетъ президентъ для того, чтобы водрузить на двственнымъ высотахъ,— неужели хоругвь клуба запакуютъ, зашьютъ, какъ какой-нибудь тюкъ, и отправятъ простою посылкой ‘большой скорости’?
— Никогда!… А, а, а! — ревлъ Экскурбанье.
‘Не найдетъ ли собраніе боле достойнымъ командировать отъ себя делегацію, назначивъ ея членовъ по жеребью.’
Ему не дали договорить. Предложеніе Безюке принято безъ голосованія, имена делегатовъ вынуты въ такомъ порядк: 1) Бравида, 2) Пегулядъ, 3) аптекарь.
Второй сталъ отказываться. Это путешествіе казалось ему опаснымъ, при его слабости и плохомъ состояніи здоровья, разстроеннаго всмъ, вынесеннымъ на время крушенія Медузы.
— Я за васъ поду, Пегулядъ,— заявилъ Экскурбанье, размахивая руками, какъ старинный телеграфъ.
Что же касается Безюке, то онъ не можетъ оставить аптеку, тутъ дло идетъ о безопасности цлаго города: малйшая оплошность ученика — и Тарасконъ отравленъ, погибъ…
— Однако! — воскликнуло бюро въ одинъ голосъ.
Ясно было, что аптекарю нельзя ухать, но онъ можетъ послать Паскалона, Паскалону и вручить знамя. Ему не привыкать! Затмъ новые крики, новые взрывы ‘гонга’, а на улиц такая буря воплей, что Экскурбанье вынужденъ былъ показаться въ окн и, покрывая уличный шумъ своимъ необычайнымъ голосомъ, заявить:
— Друзья мои, Тартаренъ нашелся. Онъ стоитъ на пути къ слав.
Онъ закончилъ возгласомъ:
— Да здравствуетъ Тартаренъ! — и неизмннымъ ferir d brut,— во всю силу своихъ легкихъ, и затмъ съ минуту наслаждался невообразимымъ ревомъ толпы, проносившимся громовыми раскатами въ пыли, стоявшей столбомъ надъ деревьями городскаго Круга.
Все это слышалъ Костекальдъ, подошедшій къ окну вмст съ другими, и вернулся къ своему креслу, едва волоча ноги и пошатываясь.
— Э, Костекальдъ,— замтилъ кто-то.— Что съ нимъ? До чего онъ желтъ!
Вс засуетились. Страшный Турнатуаръ уже вытащилъ было изъ кармана ланцетъ, но оружейникъ, съ лицомъ, искаженнымъ страданіемъ, наивно прошепталъ:
— Ничего, ничего… оставьте меня. Я знаю,что это… это — зависть!…
Бдняга Костекальдъ, повидимому, жестоко страдалъ.
Пока все это происходило на другомъ конц города, ученикъ аптекаря сидлъ за конторкой, терпливо подбиралъ и склеивалъ разорванное письмо, извлеченное изъ корзины. Но многіе лоскутки разлетлись, пропали, а потому и получилось нижеслдующее загадочное посланіе, нсколько напоминающее географическую карту центральной Африки съ ея проблами, обозначающйми terra incognita, на изслдованіе которыхъ и устремилось испуганное воображеніе простодушнаго хоругвеносца:
&nbsp, люблю безумно
паяльная лампа американскіе консервы &nbsp, могу вырват анархист убив подъ этимъ ужаснымъ услов согласится полюб Вы меня знаете, Ферд наете мой либеральный образъ и , но до преступлен ужасныя послдствія тюрьм тная казнь обожаю Ахъ! &nbsp, жму руку Тар Тар

VIII.

Отель Юнгфрау, содержимый Мейеромъ, какъ и вс лучшіе отели Интерлакена, находится на Хохевег, широкомъ проспект, окаймленномъ двумя рядами аллей орховыхъ деревьевъ, отчасти напоминавшихъ Тартарену милый его сердцу городской Кругъ: разница была въ томъ, что тутъ не было тарасконскаго солнца, не было пыли и кузнечиковъ. Дождь не переставалъ за всю недлю, что нашъ герой прожилъ въ Интерлакен.
Онъ занималъ прекрасную комнату съ балкономъ въ первомъ этаж. Утрами, когда онъ, по старой привычк, брился передъ маленькимъ ручнымъ зеркаломъ у открытаго окна, первое, что поражало его взглядъ, была Юнгфрау, подошва которой тонула въ темной зелени лсовъ надъ цвтущими полями и лугами, а вершина вырывалась далеко за облака, блистала снговою близной, позолоченною яркимъ лучомъ невидимаго солнца. Тогда гордый своею близной Альпъ и тарасконскій альпинистъ обмнивались нсколькими словами, не лишенными величія.
— Тартаренъ, что же ты, готовъ? — строго спрашивала Юнгфрау.
— А вотъ, вотъ сейчасъ…— отвчалъ герой, спшно подбривая щеку.
Затмъ онъ торопливо надвалъ клтчатый костюмъ, спеціально предназначенный для восхожденій на горы и мирно покоившійся въ теченіе нсколькихъ дней, и горько упрскалъ себя:
— Эка, дрянь какая! Вдь, на самомъ дл это, наконецъ, ни на что непохоже…
Но въ эту минуту снизу, сквозь зеленую листву миртъ, доносился нжный, веселый голосокъ.
— Здравствуйте… — говорила хорошенькая блондинка,— ландо ждетъ насъ, идите скорй…
— Иду, иду…
Въ одну минуту грубая шерстяная рубашка замнялась тонкимъ крахмаленнымъ бльемъ, горный костюмъ уступалъ мсто зеленой съ искрой жакетк, кружившей головы тарасконскимъ дамамъ по воскресеньямъ на музык. Ландо уже стояло у лодъзда, тамъ ‘она’ ждала его съ своимъ больнымъ братомъ. Но въ самый моментъ отъзда къ экипажу подходили, тяжелою, раскачивающеюся походкой горныхъ медвдей, два знаменитыхъ гринденнальдскихъ проводника, Родольфъ Кауфманъ и Христіанъ Инебнитъ. Тартаренъ договорилъ ихъ для восхожденія на Юнгфрау, и каждое утро они являлись справляться, угодно ли ‘господину’ воспользоваться ихъ услугами.
И каждый разъ для Тартарена было сущею пыткой появленіе этихъ двухъ молодцовъ въ ихъ здоровенной, подкованной обуви, въ камзолахъ, протертыхъ мшками и веревками, съ ихъ наивными и серьезными лицами… Тщетно онъ повторялъ имъ:
— Напрасно вы приходите, я дамъ знать…
Каждый день онъ встрчалъ ихъ на томъ же самомъ мст и отдлывался отъ нихъ какою-нибудь монетой, стоимость которой соразмрялась со степенью его раскаянія. Очень довольные такимъ способомъ ‘восхожденія на Юнгфрау’, проводники важно клали въ карманъ Trin-Tcgeld и степеннымъ шагомъ направлялись къ своему селу, оставляя Тартарена сконфуженнымъ и удрученнымъ сознаніемъ своей слабости. Но… этотъ чудный, мягкій воздухъ, эти цвтущія долины, отражающіяся въ плнительныхъ глазахъ молодой двушки, прикосновеніе маленькой ножки къ его грубому сапогу на дн экипажа… О, къ чорту Юнгфрау! Герой все забывалъ, кром своей любви, или, врне даже, задачи, которую себ поставилъ,— возвратить на путь добра эту бдную крошку, безсознательно увлеченную братомъ и его товарищами.
Это-то именно и удерживало Тартарена въ Интерлакен, въ одномъ съ нею отел. Въ его годы, съ его фигурой ‘добраго папаши’, онъ не могъ мечтать о взаимности съ ея стороны, но не могъ и равнодушнымъ оставаться, не могъ не поддаваться очарованію… Тартаренъ предлагалъ увезти ихъ всхъ въ Тарасконъ, устроить въ хорошенькой дачк, залитой солнцемь, у caмой заставы города,— славнаго маленькаго городка, гд никогда не бываетъ ненастья, гд всмъ живется припваючи, весело. Онъ увлекался, отбарабанивалъ по своей шляп бойкій мотивъ и напвалъ веселый національный припвъ:
Lagadigade
La Tarasco, la Tarasco,
Lagadigade
La Tarasco de Caste.
Блондинка только головой качала, а на тонкихъ губахъ ея брата скользила насмшливая улыбка. Въ то время, какъ они разсуждали такимъ образомъ, передъ ними развертывались виды полей, озеръ, лсовъ и горъ, но непремнно гд-нибудь на поворот дороги вдругъ появлялась блющая вершина Юнгфрау и нмымъ укоромъ отравляла прелесть прогулки. Но эти укоры превращались въ настоящія мученія, когда Тартаренъ въ ночномъ колпак оставался одинъ-на-одинъ съ своими думами передъ стаканомъ сахарной воды, которую онъ пилъ на ночь. На самомъ дл, съ кмъ онъ связался? И что ему за дло до всхъ ихъ разрушительныхъ затй?… А что, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный день его зацапаютъ, засадятъ въ темную, одиночную тюрьму?… Бр-р-р!… Шутки выйдутъ плохія. И въ сумрак ночи, съ поразительного живостью проносились передъ нимъ, одна страшне другой, картины ожидающаго его суда, ссылки на необитаемые острова, откуда онъ убжитъ,— убжитъ непремнно,— а его поймаютъ и — неминуемая смертная казнь, тогда какъ въ Тараскон, при яркомъ блеск солнца, при звукахъ музыки, неблагодарная и забывчивая толпа водворитъ сіяющаго Костекальда на кресло П. А. К…
Подъ впечатлніемъ одного изъ такихъ страшныхъ сновъ, у него вырвался крикъ отчаянія — ‘конфиденціальное’ письмо къ аптекарю, наполненное его ночными грезами. Но стоило только прелестной блондинк крикнуть ему въ окно: ‘здравствуйте’, и онъ опять поддавался очарованію. Разъ, когда они, обычною компаніей, возвращались изъ курзала въ отель, одинъ изъ служителей остановилъ его и сказалъ:
— Васъ тамъ какіе-то господа спрашиваютъ… ищутъ васъ.
— Ищутъ!… Зачмъ ищутъ?… — и передъ нимъ пронеслась картина No 1 его ночнаго бреда: арестъ, тюрьма… Скрывать тутъ нечего,— Тартаренъ струсилъ, но доказалъ себя истиннымъ героемъ:
— Спасайтесь бгствомъ… скорй!…— проговорилъ онъ глухимъ голосомъ, обращаясь къ своей спутниц, и, высоко поднявши голову, съ непреклонностью во взор, зашагалъ по лстниц. Но онъ, все-таки, былъ настолько взволнованъ, что вынужденнымъ нашелся крпко держаться за перила.
Войдя въ корридоръ, онъ увидалъ у своей двери нсколько человкъ, поочередно засматривающихъ въ замочную скважину и кричащихъ: ‘Э, Тартаренъ…’
Онъ сдлалъ еще нсколько шаговъ и, едва ворочая высохшимъ языкомъ, проговорилъ:
— Вы меня ищете, господа?
— Тэ! Конечно васъ, господинъ. президентъ!…
Маленькій старичокъ, живой и худенькій, съ ногъ до головы одтый въ срое, запыленное платье, кинулся на шею герою, и длинные, жесткіе усы отстаннаго начальника гарнизонной швальни впились въ нжную, выхоленную щеку Тартарена.
— Бравида!… Какими судьбами?… И Экскурбанье тутъ?… А это еще кто же?…
Въ отвтъ раздалось мычанье:
— Дорого-о-ой, много-о-уважаемый!…— и аптекарскій ученикъ выдвинулся впередъ, зацпляясь за стну какою-то длинною палкой, похожею на огромное удилище, завернутое на верхнемъ конц въ срую бумагу и клеенку.
— Э-э! да это Паскалонъ. Поцлуемся, дружище… Что это ты притащилъ? Брось куда-нибудь.
— Бумагу-то, бумагу-то сними! — шепталъ Бравида.
Маленькій человкъ быстро снялъ обвертку, и передъ уничтоженнымъ Тартареномъ развернулось тарасконское знамя. Присутствующіе сняли шляпы.
— Президентъ! — голосъ храбраго капитана Бравиды звучалъ торжественно и твердо.— Президентъ, вы требовали нашу хоругвь. Вотъ она!
Глаза президента, круглые, какъ яблоки, выражали полное недоумніе.
— Я требовалъ?…
— Какъ, вы не требовали? Безюке…
— А, конечно, конечно,— спохватился Тартаренъ, услыхавши имя аптеваря.
Онъ все понялъ, обо всемъ догадался, умилился ложью аптекаря, ловко придумавшаго средство вернуть его на путь долга и чести.
— Ахъ, друзья мои,— говорилъ онъ, съ трудомъ превозмогая волненіе,— какъ хорошо вы сдлали. Какое добро вы мн сдлали…
— Vive le prsidai! — взвизгнулъ Паскалонъ, потрясая хоругвью.
За нимъ загремлъ ‘гонгъ’ Экскурбанье, и его: ‘А! а! а! fen d brut!‘… раскатами пронеслось по отелю и грохотало вплоть до подваловъ.
Вся гостиница взбудоражилась: ея квартиранты выбгали въ корридоръ и тотчасъ же скрывались въ страх, увидавши знамя, кучку необыкновенныхъ людей, вопящихъ какія-то странныя слова, махающихъ руками. Никогда еще мирный отель Юнгфрау не видалъ въ своихъ стнахъ такого безобразія.
— Войдемте ко мн,— сказалъ Тартаренъ. почувствовавшій нкоторую неловкость.
Онъ ощупью разыскивалъ въ потемкахъ спички, когда сильный ударъ раздался въ дверь и сразу отворилъ ее. На порог появилась сердитая, желтая и надутая фигура содержателя гостиницы Мейера. Хозяинъ не вошелъ въ номеръ и изъ дверей проговорилъ сквозь зубы жесткимъ тевтонскимъ говоромъ:
— Нельзя ли потише, не то я васъ отправлю въ полицію.
Нчто врод звринаго рычанья послышалось изъ потемокъ въ отвтъ на дерзкое ‘отправлю’. Хозяинъ сдлалъ шагъ назадъ, но добавилъ еще:
— Знаемъ мы, что вы за народъ! За вами присматриваютъ, и я прошу васъ убираться отсюда по добру, по здорову!
— Господинъ Мейеръ,— сказалъ Тартаренъ тихо и вжливо, но съ достоинствомъ,— прикажите подать мой счетъ. Эти господа и я отправляемся на Юнгфрау.
О, родина дорогая! О, маленькая отчизна, частица великаго отечества! Донеслось изъ тебя, далекой, нсколько звуковъ тарасконскаго говора, повяло твоимъ животворнымъ воздухомъ отъ лазурныхъ складокъ тарасконскаго знамени — и Тартаренъ сразу освободился отъ чаръ и стей любви, опять вернулся къ своимъ друзьямъ, къ своему долгу и къ слав.
Теперь — чу!…

IX.

Какъ восхитительно было на другой день маленькое путешествіе пшкомъ изъ Интерлакена въ Гриндельвальдъ, чтобы, захвативши тамъ проводниковъ, подняться на Малую Шейдекъ! Какъ чудно было торжественное шествіе П. А. К., одтаго опять по-походному, опирающагося одною рукой на худенькое плечо командира Бравиды, другою — на могучую руку Экскурбанье, гордыхъ тмъ, что служатъ какъ бы ассистентами, поддерживаютъ своего президента, удостоиваются нести его кирку, мшокъ, его альпенштокъ! Въ то же время, то впереди ихъ, то сзади, то сбоку подпрыгиваетъ, точно молодой легашъ, фанатическій Паскалонъ съ своимъ знаменемъ, тщательно завернутымъ и завязаннымъ, чтобъ избжать шумныхъ сценъ, подобныхъ вчерашней.
Веселость спутниковъ, сознаніе исполненнаго долга, а впереди блая Юнгфрау, поднимающаяся къ небу, подобно туману,— всего этого было боле чмъ достаточно, чтобы заставить нашего героя забыть, что онъ оставилъ тамъ, позади, быть можетъ, навсегда и даже не простившись. У послднихъ домовъ Интерлакена что-то щекочущее подступило къ его глазамъ, и на ходу онъ началъ было свои изліянія, обращаясь сначала къ Экскурбанье: ‘Послушайте, Спиридонъ’… а потомъ — къ Бравид: ‘Вы меня знаете, Пласидъ…’ Надо замтить, что, по какой-то ироніи судьбы, доблестнаго вояку звали Пласидомъ, а толстокожаго буйвола Экскурбанье — Спиридономъ.
На бду, тарасконскій народъ хотя и влюбчивъ, но весьма мало сантименталенъ и всегда легко относится къ сердечнымъ дламъ. ‘Лишиться женщины и пятнадцати копекъ, очень жаль пропавшихъ денегъ’,— сентенціозно говорилъ Пласидъ, и Спиридонъ вполн раздлялъ такое мнніе. Что же касается двственно-скромнаго Паскалона, то онъ пуще огня боялся женщинъ и краснлъ до ушей, когда при немъ произносили имя ‘Maленькой Шейдекъ’, воображая, что дло идетъ о какой-нибудь особ легкаго поведенія. Нашему герою поневол пришлось воздержаться отъ чувствительныхъ изліяній и утшиться въ одиночку, что онъ и сдлалъ. Да и какая печаль могла бы устоять передъ развлеченіями, которыя представляла дорога по узкой, глубокой и темной долин, куда наши путники пошли берегомъ извилистой рчки, пнистой и бурливой, грохочущей между заросшими лсомъ крутизнами?
Тарасконскіе делегаты въ недоумніи озирались, охваченные какъ бы нкіимъ священнымъ ужасомъ, врод того, что испытывали товарищи Синбада-мореходца, когда впервые увидали гигантскую растительность индійскихъ береговъ.
— Да это еще что, вотъ посмотрите-ка Юнгфрау!— говорилъ П. А. K, наслаждавшійся ихъ удивленіемъ и сознаніемъ, что самъ онъ выростаетъ въ глазахъ земляковъ.
Въ то же время, чтобъ оживить эту декорацію и смягчить дроизводимое ею поражающее впечатлніе, по дорог встрчались кавалькады, большія ландо, изъ которыхъ разввались вуали и высовывались любопытныя головы посмотрть на делегацію, окружающую своего предводителя, тамъ и сямъ допадались маленькія выставки на продажу вещицъ, рзанныхъ изъ дерева, группы двочекъ въ соломенныхъ шляпахъ съ длинными лентами, пвшихъ въ три голоса и предлагавшихъ букеты малины и горныхъ цвтовъ. Отъ времени до времени раздавались меланхолическіе звуки альпійскаго рога, повторяемые горнымъ эхомъ и замирающіе вдали, подобно тому, какъ облако таетъ, разбредаясь незримымъ паромъ.
— Какъ хорошо, точно органы! — шепталъ Паскалонъ съ увлаженными отъ восторга глазами.
Экскурбанье неистово вопилъ, а эхо откликалось тарасконскимъ: ‘A!.. а!… а!… fen d brut’. Но два часа ходьбы, все-таки, утомительны, при одной и той же обстановк, хотя бы она представляла собою сочетаніе зелени и лазури на фон альпійскихъ ледниковъ и оглашалась звуками, какъ футляръ часовъ съ музыкой. Грохотъ водопадовъ, тріо двочекъ, торговцы рзными бездлушками, маленькія продавщицы букетовъ нестерпимо надоли нашимъ путникамъ, въ особенности же невыносимою имъ казалась сырость, влажный паръ, стоящій на дн разслины, куда никогда не проникалъ лучъ солнца.
— Вотъ гд врнйшая-то простуда,— замтилъ Бравида и поднялъ воротникъ своей жакетки.
А тутъ усталость взяла свое, за нею голодъ, дурное расположеніе духа. Какъ на зло, трактира нигд не было. Давала себя знать и малина, которой Экскурбанье и Бравида неумренно покушали и начинали за то расплачиваться. Даже Паскалонъ, этотъ ангелъ кротости, нагруженный не только хоругвью, но и киркой, и мшкомъ, и альпенштокомъ, которые были остальными малодушно свалены на его плечи,— даже Паскалонъ утратилъ свою веселость и уже не прыгалъ, какъ молодой легашъ. На одномъ изъ поворотовъ дороги, у крытаго моста, какіе строятся въ мстностяхъ большихъ снговъ, потрясающія завыванья рога чуть не оглушили нащихъ путниковъ.
— A!.. довольно!… довольно!…— заголосила доведенная до отчаянія делегація.
Молодецъ огромнаго роста, притаившійся на поворот, выпустилъ длинную сосновую трубку, доходившую до земли и окавчивавшуюся какимъ-то ударнымъ ящикомъ, придававшимъ этому доисторическому инструменту зычность артиллерійскаго орудія.
— Спросите у него, не знаетъ ли онъ гд по близости трактира? — обратился президентъ къ Экскурбанье, который, съ огромнымъ апломбомъ и маленькимъ словаремъ въ карман, уврилъ всхъ, будто можетъ служить делегаціи переводчикомъ, когда она вступитъ въ нмецкую Швейцарію. Но прежде чмъ тотъ усплъ вынуть свой словарь, трубачъ отвтилъ по-французски:
— Трактиръ, господа? Здсь есть близехонько… трактиръ Врной Серны. Если угодно, я провожу васъ.
Дорбгой онъ сообщилъ имъ, что долго жилъ въ Париж и былъ посыльнымъ коммиссіонеромъ на углу улицы Вивьенъ.
‘Тоже изъ компанейскихъ, чортъ его возьми!’ — подумалъ Тартаренъ, но ничего не сказалъ своимъ спутникамъ. Коллега Бонпара оказался для нихъ очень полезнымъ человкомъ, такъ какъ, несмотря на французскую вывску, обыватели трактира Врной Серны говорили только на отвратительномъ мстномъ нмецкомъ нарчіи.
Скоро тарасконская делегація подкрпила свои силы яичницею съ картофелемъ, съ сытостью вернулись бодрость и веселость, столь же необходимая южанину, какъ солнце его родины. Покушали основательно и здорово выпили. Посл нескончаемыхъ тостовъ за президента и его будущіе подвиги, Тартаренъ, заинтересованный вывской трактира съ самаго прихода, спросилъ у трубача:
— Такъ, стало быть, здсь еще водятся серны?… А я думалъ, что ихъ уже нтъ въ Швейцаріи.
— Не много, конечно, а, все-таки, есть еще,— отвтилъ тотъ.— Коли хотите посмотрть, это можно устроить.
— Ему не посмотрть, а пострлять ихъ хочется!— вступился Паскалонъ. — Нашъ президентъ бьетъ безъ промаха.
Тартаренъ высказалъ сожалніе, что не захватилъ съ собою карабина.
— А вотъ я поговорю съ хозяиномъ.
Оказалось, что хозяинъ былъ въ свое время охотникомъ за дикими козами, онъ предложилъ свое ружье, порохъ, пули и даже согласился проводить путешественниковъ въ такія мста, гд водятся серны.
— Идемъ! — сказалъ Тартаренъ, который не прочь былъ доставить тарасконскимъ альпинистамъ удовольствіе блеснуть ловкостью своего президента. Конечно, это опять маленькая задержка, ну, да Юнгфрау можетъ подождать,— дойдетъ и до нея очередь!…
Выйдя изъ трактира чернымъ ходомъ, путешественники миновали садикъ, размрами не больше цвтника начальника желзнодорожной станціи, и очутились въ дикомъ горномъ ущель, заросшемъ соснякомъ и терновникомъ. Трактирщикъ пошелъ впередъ, его фигура мелькала уже на высокихъ стремнинахъ. Тарасконцы видли, какъ онъ машетъ руками и бросаетъ камни,— ясно, выпугиваетъ дикихъ козъ. Съ величайшимъ трудомъ стали они взбираться за нимъ по скалистымъ крутизнамъ, почти совсмъ недоступнымъ для людей, плотно пообдавшихъ и столь мало привычныхъ къ горамъ, какъ наши добрые тарасконскіе альпинисты. Къ тому же, въ тяжеломъ воздух чувствовалась близость грозы,— темныя облака медленно ползли: по вершинамъ горъ надъ самыми ихъ головами.
— Boufre!— стоналъ Бравида.
Экскурбанье рычалъ:
— Outre!…
Самъ кроткій Паскалонъ чуть ли не готовъ былъ ругнуться. Но вотъ проводникъ махнулъ рукой, давая имъ знакъ молчать и не двигаться.
— Съ оружіемъ въ рукахъ не разговариваютъ,— строго проговорилъ Тартаренъ изъ Тараскона, упуская изъ вида, что оружіето было только у него въ рукахъ.
Вс остановились и затаили дыханіе. Вдругъ Паскалонъ крикнулъ:
— Э, серна… вонъ, э!…
Въ ста метрахъ надъ ними, на краю скалы, дйствительно стояла серна съ прямыми рожками, точно выточенная изъ сраго дерева, и смотрла на нихъ безъ малйшихъ признаковъ страха. Тартаренъ, по своему обыкновенію, не спша, поднялъ ружье, прицлился… Серна исчезла.
— Это все вы,— обратился Бравида къ Паскалону.— Вы зачмъ свиснули?… Вотъ и спугнули.
— Я?… Я не свисталъ.
— Такъ это Спиридонъ.
— И не думалъ.
Между тмъ, вс явственно слышали рзкій и продолжительный свистъ. Президентъ прекратилъ пререканіе, разъяснивши, что серны, при вид опасности, издаютъ рзкій свистъ ноздрями. Дока этотъ Тартаренъ, знатокъ до тонкости охоты за дикими козами, да и всхъ другихъ охотъ. По зову проводника, они снова пустились въ путь. Подъемъ становился все трудне, скалы все круче и обрывисте. Тартаренъ шелъ передомъ, оборачиваясь безпрестанно назадъ, чтобы помочь делегатамъ, протянуть имъ руку или свой карабинъ.
— Руку, руку, пожалуйста,— просилъ добрякъ Бравида, очень боявшійся заряженныхъ ружей.
Проводникъ подалъ опять знакъ, путники опять остановились, глядя по верхамъ.
— Мн капля дождя на носъ капнула,— проговорилъ капитанъ тревожно.
Въ то же время послышался глухой раскатъ грома, заглушенный отчаяннымъ воплемъ Экскурбанье:
— Береги, береги, Тартаренъ!
Серна проскочила близехонько отъ нихъ, но только мелькнула, перепрыгнувъ рытвину такъ быстро, что Тартаренъ не усплъ приложиться. Быстрота прыжка не помшала имъ, однако же, разслышать продолжительный свистъ ея ноздрей.
— Ну, да я же до тебя, все-таки, доберусь! — сказалъ президентъ, но делегаты начали протестовать. Экскурбанье даже обозлился и спросилъ его, не поклялся ли онъ ихъ доканать насмерть.
— До-орого-ой мой! — замычалъ Паскалонъ.— Я слыхалъ, будто серна, доведенная до отчаянія, кидается на охотника и становится опасною.
— Такъ не станемъ доводить ее до отчаянія,— проговорилъ Бравида, грозно надвигая фуражку.
Тартаренъ назвалъ ихъ мокрыми курицами. И вдругъ, въ самый разгаръ ссоры, ихъ скрылъ другъ отъ друга сплошной теплый ливень, сквозь который они напрасно искали другъ друга и перекликались.
— Э! Тартаренъ.
— Гд вы, Пласидъ?
— До-орогоой!…
— Хладнокровіе… Прежде всего, хладнокровіе!
Произошла настоящая паника. Порывъ втра разорвалъ тучу, какъ клочья газа, изъ которыхъ зигзагами блеснула молнія съ оглушающимъ трескомъ подъ ногами путешественниковъ.
— Фуражка… моя фуражка! — вопилъ Спиридонъ, хватаясь за открытую голову, накоторой волосы поднялись дыбомъ и трещали электрическими исирами.
Наши пріятели были въ центр грозы, въ самой кузниц Вулкана. Бравида первый пустился бжать, что было силы, за нимъ кинулись и остальные члены делегаціи. Ихъ, однако же, тотчасъ же остановилъ крикъ предусмотрительнаго П. А. K.:
— Несчастные… берегитесь молніи!…
Впрочемъ, и помимо дйствительной опасности, указанной Тартареномъ, бгство было физически невозможно по крутымъ, изрытымъ скатамъ, превращеннымъ ливнемъ въ стремительные потоки и водопады. Обратный путь былъ, поистин, скорбнымъ путемъ шагъ за шагомъ подъ проливнымъ дождемъ, среди короткихъ молній, сопровождаемыхъ взрывами грома. Паскалонъ крестился и вслухъ призывалъ на помощь, по-тарасконски, ‘святую Марту и святую Елену, святую Марію Магдалину’, Экскурбанье ругался, а Бравида, шедшій въ арріергард, тревожно оглядывался и говорилъ:
— Что тамъ еще за чертовщина позади насъ длается?… Свищетъ, скачетъ, потомъ останавливается…
Мысль о разсвирпвшей серн, кидающейся на охотника, не выходила изъ головы стараго воина. Потихоньку, чтобы не испугать товарищей, онъ сообщилъ Тартарену о своихъ опасеніяхъ. Тотъ храбро занялъ его мсто въ аріерргард и, промокшій до костей, шелъ съ гордо поднятою головой, съ выраженіемъ нмой отваги, вызываемой неизбжностью опасности. Но на то, когда они вернулись въ трактиръ, когда онъ увидалъ, какъ дорогіе его сердцу альпинисты выжимаютъ свои одянія, сушатъ ихъ и сами сушатся передъ огромнымъ каминомъ въ комнат перваго этажа, потягивая носомъ сладкій ароматъ заказаннаго грога,— тогда президентъ почувствовалъ дрожь, сильно поблднлъ и объявилъ:
— Я, наврное, схватилъ болзнь…
‘Схватить болзнь — prendre le mal!’ — мстное выраженіе, страшное своею неопредленностью и краткостью, обозначаетъ все, что угодно: чуму, холеру, черную немочь и вс другія болзни, черныя, желтыя, смертельныя, которыми считаетъ себя одержимымъ всякій тарасконецъ при малйшемъ недомоганіи.
Тартаренъ схватилъ болзнь! Тутъ уже не могло быть рчи о возобновленіи охоты, да и делегація ничего такъ не жаждала, какъ покоя. Быстро была нагрта постель, принесено горячее вино, и со втораго стакана президентъ почувствовалъ, какъ живительное тепло разливается по его размякшему тлу, предвщая благополучный исходъ. Съ двумя подушками за спиной, съ периной на ногахъ, съ обвязанною головой, онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше, укрытый отъ бушевавшей снаружи непогоды, окруженный своими альпипистами, тснившимися вокругъ его постели и закутанными въ одяла, ковры и занавски, придававшія необычайно странный видъ ихъ гальско-сарацинско-римскимъ лицамъ. Забывая о самомъ себ, Тартаренъ обращался къ нимъ съ благодушнымъ участіемъ:
— Лучше ли вамъ, Пласидъ?… Спиридонъ, вы, кажется, дурно себя чувствовали?…
Нтъ, Спиридонъ чувствовалъ себя теперь очень хорошо, съ него — какъ рукой сняло, какъ только онъ увидалъ, что президентъ-таки сильно занемогъ. Бравида, любившій говорить пословицами, цинично прибавилъ:
— Чужая хворь свою прогоняетъ!…
Потомъ они заговорили про свою охоту, воодушевляясь при воспоминаніи о нкоторыхъ опасныхъ эпизодахъ, о томъ, напримръ, какъ на нихъ кинулось разсвирпвшее животное. И безъ уговора, совершенно искренно, они уже складывали небылицы, которыя будутъ разсказывать по возвращеніи домой. Вдругъ Паскалонъ, ходившій въ кухню за новымъ запасомъ грога, вбжалъ совсмъ растерянный и едва могъ выговорить лишь одно слово:
— Серна!….
— Ну, что — серна?
— Тамъ… въ кухн… грется!…
— Э!… Какъ?… что?…
— Ты шутишь!…
— Не пройдете ли вы взглянуть, Пласидъ?
Бравида не ршался. Пошелъ Экскурбанье, крадучись, на цыпочкахъ, и почти тотчасъ же вернулся въ сильномъ волненіи… Часъ отъ часу не легче!… Серна пьетъ изъ чашви теплое вино.
По правд сказать, бдная возочва честно заслужила свою порцію, не даромъ же, въ самомъ дл, хозяинъ такъ немилосердно гонялъ ее по горамъ и подзывалъ свисткомъ. Обыкновенно онъ ограничивался тмъ, что въ зал показывалъ путешественникамъ т штуки, которымъ онъ ее выучилъ.
— Это чортъ знаетъ что! — воскликнулъ Бравида, не пытаясь даже понять.
А Тартаренъ тихонько спряталъ лицо, чтобы не дать замтить делегатамъ сладостной веселости, успокоительно охватывавшей его при каждомъ новомъ подтвержденіи разсказовъ Бонпара о компанейской Швейцаріи съ ея фокусными штуками и поддлками.

X.

Въ отел Бельвю, на Малой Шейдекъ, собралось особенно много туристовъ. Несмотря на дождь и втеръ, столы были накрыты на террас подъ навсомъ, среди цлой выставки альпенштоковъ, баклагъ, подзорныхъ трубъ, рзныхъ изъ дерева часовъ съ кукушками. За завтракомъ путешественники могли любоваться, съ одной стороны, чудесною долиной Гриндельвальда, лежащею тысячи на дв метровъ ниже веранды, съ другой — долиной Лаутербруннена, а прямо, противъ отеля, на разстояніи ружейнаго выстрла, какъ казалось на глазъ, поднималась двственная и величественная Юнгфрау съ ея обрывами, ледниками, сіяющими ослпительною близной, отъ которой воздухъ казался чище, стаканы на столахъ — прозрачне и скатерти — бле.
Общее вниманіе было вдругъ привлечено шумливымъ караваномъ бородатыхъ людей, только что прибывшихъ верхами на лошади, на мул, на осл, и даже съ носилками. Пріхавшіе, очевидно, готовились къ восхожденію на Юнгфрау и засли за плотный завтракъ. Ихъ громкій говоръ и ничмъ не стсняемое увлеченіе представляли собою рзкую противуположность съ тоскливо-чопорною сдержанностью знатныхъ ‘рисовыхъ’ и ‘черносливныхъ’, собравшихся на Шейдекъ, тутъ были и лордъ Чипендаль, и бельгійскій сенаторъ съ супругой, и австро-венгерскій дипломатъ, и многіе другіе. Можно было предполагать, что бородатые господа, завтракающіе за однимъ столомъ, отправляются на гору вмст, всею компаніей, такъ какъ каждый изъ нихъ принималъ живое участіе въ приготовленіяхъ, каждый вскакивалъ, кидался отдавать какія-то приказанія проводникамъ, осматривалъ запасы и съ одного конца террасы во все горло перекликался съ товарищами:
— Ге! Пласидъ, положили ли миску въ мшокъ?… Смотрите забудьте спиртовую лампу…
Только въ минуту отправленія оказалось, что все это провожающіе и что въ опасный путь пускается лишь одинъ изъ всей компаніи, но за то — каковъ этотъ одинъ!…
— Ну, дти, готово? — спросилъ добрякъ Тартаренъ торжественнымъ и радостнымъ голосомъ, въ которомъ не было и тни тревоги передъ будущими опасностямя путешествія.
Его послднія сомннія относительно того, что въ Швейцаріи все поддлано напоказъ, окончательно разсялись въ это самое утро передъ двумя ледниками Гриндельвальда, у входовъ на которые поставлены калитка и турникетъ съ надписью: ‘Entre du glacier: un franc cinquante’ {‘За входъ на ледникъ 1 фр. 50 сант.’}.
Такимъ образомъ, нашъ герой могъ спокойно наслаждаться сборами въ путь, сулившій ему настоящій апоеозъ, онъ радостно сознавалъ, что вс на него смотрятъ, вс завидуютъ ему, что маленькія миссъ, задорно смявшіяся надъ нимъ въ Риги-Кульмъ, приходятъ теперь въ восторгъ отъ сравненія его, такого малекькаго человка, съ большущею горой, на которую онъ взойдетъ. Одна изъ этихъ шалуній рисовала его портретъ въ своемъ альбом, другая за честь считала прикоснуться рукой къ его альпенштоку.
— Чимпеннь!… чимпеннь!… (шампанскаго!) — крикнулъ вдругъ сухой, длинный и мрачный англичанинъ, подходя съ бутылкой и стаканомъ. Чокнувшись съ героемъ, онъ прибавилъ:
— Лордъ Чипендаль, сэръ… Et v?
— Тартаренъ изъ Тараскона.
— О! yes… Тэртеринъ… хорошее имя для лошади…— сказалъ лордъ, большой спортсменъ, должно быть.
Австро-венгерскій дипломатъ тоже подошелъ пожать руку альпиниста своими одряхлвшими лапками. Онъ смутно помнилъ, что гд-то встрчалъ этого господина, и нсколько разъ промямлилъ:
— Enchant!… enchant!…— потомъ, не придумавши, что бы сказать еще, прибавилъ:— Супруг прошу передать мое почтеніе…
Такою фразой онъ издавна привыкъ заканчивать свтскіе разговоры.
Между тмъ, проводники торопили, надо было засвтло добраться до хижины альпійскаго клуба, гд обыкновенно заночевываютъ посл перваго перехода. Нельзя было терять ни минуты. Тартаренъ понялъ это, сдлалъ общій поклонъ, отечески улыбнулся смшливымъ миссъ и громовымъ голосомъ сказалъ:
— Паскалонъ, знамя!
Оно было развернуто, втеръ заигралъ его складками, гарасконцы сняли шляпы,— въ ихъ добромъ Тараскон любятъ театральные эффекты,— загремли крики:
— Да здравствуетъ президентъ!… Да здравствуетъ Тартаренъ!… A! a!… fen d brut!…
И шествіе двинулось въ такомъ порядк: впереди двое проводниковъ съ мшками, съ провизіей и дровами, за ними Паскалонъ съ развернутымъ знаменемъ, наконецъ? П. А. K. и делегаты, желавшіе проводить его до ледника Гужи. Вдругъ доблестный командиръ Бравида тревожно крикнулъ:
— Ахъ, быки!…
Нсколько штукъ рогатаго скота щипало низкую траву въ одной изъ западинъ. Эти животныя возбуждаля чувство непреодолимаго нервнаго страха въ бывшемъ воин, а такъ какъ его нельзя было покинуть одного то и вся дилегація принуждена была остановиться. Паскалонъ передалъ свою хоругвь одному изъ проводниковъ, послдовали прощанія, рукопожатія, пожеланія и совты:
— Et adieu, que!
— Осторожность, осторожность, прежде всего…
Разстались, и ни одинъ изъ членовъ альпійскаго клуба не подумалъ даже вызваться сопутствовать президенту,— очень ужь высоко!… А по мр приближенія казалось, что гора все ростетъ, къ тому же, кругомъ пропасти, скалы, лзущія вверхъ изъ снжнаго хаоса, представляющагося непроходимымъ. Лучше посмотрть на восхожденіе съ Шейдекъ.
Президентъ альпійскаго клуба, разумется, никогда въ жизни не ступалъ ногой ни на одинъ ледникъ. Ничего подобнаго нельзя найти въ покрытыхъ душистыми цвтами и зеленью горахъ Тараскона, и, тмъ не мене, первый ледникъ производилъ на него впечатлніе чего-то уже видннаго, напоминалъ объ охотахъ въ Прованс, вблизи моря. И здсь, какъ тамъ, чмъ дальше, тмъ ниже становится трава, кое-гд виднется застоявшаяся вода, обросшая чахлымъ тростникомъ, что-то похожее на песчаныя дюны, на разбитыя раковины, а вдали точно волны зеленовато-голубаго льда съ блыми гребнями изъ снга, точно волны, застывшія и неподвижныя. Оттуда несется рзкій, пронзительный втеръ, точно такъ же, какъ дуетъ онъ съ моря, насквозь прохватывая живительною свжестью.
— Нтъ, благодарю… У меня есть свои…— сказалъ Тартаренъ проводнику, когда тотъ предложилъ ему надть шерстяные чулки поверхъ сапоговъ.— У меня подковки Беннеди… усовершенствованныя… необыкновенно удобныя! — кричалъ онъ изъ всхъ силъ, точно говорилъ съ глухимъ, предполагая, что такъ его скоре пойметъ Христіанъ Инебнитъ, который такъ же мало разумлъ по-французки, какъ и его товарищъ Кауфманъ.
Тартаренъ прислъ на первое попавшееся возвышеніе и пристегнулъ въ сапогамъ ремнями нчто похожее на кованную подошву съ тремя огромными и острыми шипами. Онъ уже сотню разъ пробовалъ эти усовершенствованныя подковы Кеннеди въ своемъ садик съ боабабомъ и, все-таки, эффектъ вышелъ совсмъ неожиданный. Подъ тяжестью нашего героя шипы врзались въ ледъ съ такою силой, что вс попытки вытащить ихъ обратно оказались тщетными. Тартаренъ какъ бы приросъ въ мсту, онъ длалъ отчаянныя усилія, ругался, размахивалъ руками и альпенштокомъ и, въ конц-концовъ, вынужденъ былъ крикнуть проводникамъ, ушедшимъ далеко впередъ въ полномъ убжденіи, что они имютъ дло съ очень опытнымъ альпинистомъ.
Въ виду невозможности извлечь его съ усовершенствованнымъ приборомъ Кеннеди, проводники разстегнули ремни, приборъ такъ и остался во льду и былъ замненъ вязаными шерстяными чулками. Президентъ пустился въ дальнйшій тяжелый и утомительный путь. По непривычк управляться съ длинною палкой, Тартаренъ цплялъ за нее ногами, желзный наконечникъ скользилъ, когда путникъ сильно налегалъ на него, онъ попробовалъ было пустить въ ходъ кирку,— орудовать ею оказалось еще трудне. А ледяныя волны становились все крупне, громоздились одна на другую, точно взбитыя бурей и сразу застывшія, сдлавшіяся неподвижными.
Неподвижность была, однако же, только кажущеюся, такъ какъ глухой трескъ и шуршаніе, едва уловимое передвиженіе громадныхъ ползущихъ льдинъ, свидтельствовали о непрестанной скрытой работ, совершающейч,я внутри застывшихъ, измнчивыхъ массъ. Передъ глазами альпиниста, подъ его альпенштокомъ, открывались трещины, бездонныя пропасти, въ которыя съ безконечнымъ рокотомъ катились мелкія льдины. Герой падалъ нсколько разъ, однажды оборвался до половины въ зеленоватую расщелину и удержался только благодаря ширин своихъ плечъ.
Видя, какъ онъ неловокъ и, въ то же время, спокоенъ и увренъ въ себ, видя, какъ онъ смется, поетъ и жестикулируетъ, проводники вообразили, что на него подйствовало швейцарское шампанское, выпитое за завтракомъ. Могли ли они подумать что-либо иное о президент альпійскаго клуба, знаменитомъ своими восхожденіями на горы, громогласно прославляемомъ товарищами? Взяли они его подъ об руки съ почтительною твердостью полисменовъ, усаживающихъ въ карету подгулявшаго барина, и старались словами и жестами втолковать ему объ опасностяхъ пути, о необходимости поспть засвтло въ хижину. Они грозили ему разслинами, холодомъ, лавинами, указывали киреами на огромныя скопленія льдовъ, громоздившихся отвсными стнами, готовыми вотъ-тотъ наклониться и рухнуть… Добрякъ Тартаренъ отъ души потшался надъ всмъ этимъ:
— Ха! трещины… о-хо-хо!…— прыскалъ онъ-отъ смха, подмигивая проводникамъ и подталкивая ихъ локтями въ бока, чтобы дать имъ уразумть, что его не проведешь такими штуками, что онъ отлично знаетъ всю подноготную этой комедіи.
Подъ конецъ развеселились и швейцарцы,— и на нихъ подйствовала увлекательная живость тарасконскихъ псенъ. Пріостанавливаясь на нсколько минутъ въ боле надежныхъ мстахъ, чтобы дать вздохнуть путешественнику, они и сами принимались напвать по-своему, только не очень громко, изъ опасенія обваловъ, и не долго, такъ какъ уже наступалъ вечеръ. Чувствовалась близость твердой земли, холодъ сталъ рзче, снгъ и ледъ получили какой-то тусклый оттнокъ. Кругомъ сдлалось еще мрачне, еще безмолвне, точно смертью повяло. И самъ Тартаренъ попритихъ было, когда отдаленный крикъ горной куропатки вдругъ воскресилъ въ его памяти пейзажъ, сожженный южнымъ солнцемъ и освщенный цлымъ заревомъ ярко пылающаго заката… толпу тарасконскихъ охотниковъ, сидящихъ на пустыхъ ягдташахъ подъ тнью оливковаго дерева… Это воспоминаніе вновь подбодрило его.
Въ то же время, Кауфманъ показалъ вверхъ на что-то, похожее на вязанку дровъ, брошенную на снгу.
— Die Htte,— проговорилъ проводникъ.
То была хижина. Казалось, до нея всего нсколько шаговъ, въ дйствительности же приходилось идти еще добрыхъ полчаса. Одинъ изъ проводниковъ пошелъ впередъ развести огонь. Наступала ночь, холодъ давалъ себя чувствовать. Несмотря на сильное пониженіе температуры, на Тартарен не оставалось ни одной сухой нитки, отъ усталости онъ уже плохо понималъ, что съ нимъ длается, поддерживаемый сильною рукой горца, онъ прыгалъ, спотыкался и едва брелъ впередъ. Вдругъ вспыхнулъ яркій свтъ очага въ нсколькихъ шагахъ, донесся аппетитный запахъ луковаго супа.
Пришли.
Нтъ ничего боле первобытнаго, чмъ эти ‘станціи’, устроенныя въ горахъ заботами швейцарскаго альпійскаго клуба. Это нчто врод сарая съ наклонными деревянными нарами, предназначенными для спанья и занимающими почти все помщеніе, за исключеніемъ небольшаго пространства, оставленнаго для очага и для длиннаго стола, наглухо прибитаго къ полу, также какъ и окружающія его скамейки. Столъ былъ уже накрытъ: три чашии, оловянныя ложки, спиртовая лампа для варки кофе, дв коробки консервовъ изъ Чикаго. Тартаренъ былъ въ восторг отъ обда, хотя луковый супъ распространялъ очень смрадный запахъ, а знаменитая патентованная лампа, долженствовавшая изготовлять кофе въ три минуты, вчистую отказалась дйствовать.
За дессертомъ онъ заплъ: то былъ единственный возможный для него способъ бесдовать съ проводниками. Онъ сплъ имъ: ‘La Tarasque, les Filles d’Avignon‘. Они отвчали ему своими мстными пснями: ‘Mi Vater isch en Appenzeller… aou… aou…’ Обдъ приходилъ къ концу, когда послышались тяжелые шаги и шумъ приближающихся голосовъ, потомъ нетерпливый стукъ въ дверь. Тартаренъ въ сильномъ волпеніи взглянулъ на проводниковъ… Что такое? Ночное нападеніе?… Стукъ въ дверь усилился. ‘Кто тамъ?’ — крикнулъ герой, хватаясь за кирку. Но въ хижину уже вошли два янки огромнаго роста, за ними проводники, носильщики, цлый караванъ, возвращающійся съ вершины Юнгфрау.
— Милости просимъ, милорды,— сказалъ Тартаренъ съ привтливымъ жестомъ добродушнаго хозяина, приглашающаго гостей.
Но ‘милорды’, повидимому, не нуждались въ его приглашеніи и расположились какъ дома. Въ одинъ мигь столъ былъ занятъ, приборы сняты, перемыты горячею водой и опять поставлены для новоприбывшихъ, по заведенному порядку во всхъ альпійскихъ хижинахъ, сапоги ‘милордовъ’ сушились передъ очагомъ, а сами ‘милорды’ съ обвернутыми соломой ногами принялись за вторично изготовленный луковый супъ.
Американцы были отецъ съ сыномъ, оба — громадные, рыжіе, съ рзкими, непреклонно упрямыми лицами истыхъ піонеровъ. Широко раскрытые глаза старшаго были безъ взгляда, точно въ нихъ ничего нтъ, кром блковъ. Скоро Тартаренъ догадался, по его неувреннымъ движеніямъ, какъ бы ощупью разысвивающимъ ложву и чашку, и по заботамъ о немъ сына, что это — знаменитый слпой альпинистъ, о которомъ говорили въ отел Бельвю и въ существованіе котораго онъ не хотлъ врить. Необыкновенный ходокъ по горамъ въ молодости, американецъ, несмотря на свои шестьдесятъ лтъ и на слпоту, пустился опять въ прежнія горныя экскурсіи вмст съ сыномъ. Онъ уже побывалъ, такимъ образомъ, на Веттерхорн и на Юнгфрау, разсчитывалъ взобраться на Сервенъ и Монъ-Бланъ и уврялъ, что воздухъ большихъ высотъ доставляетъ ему своею свжестью, своимъ ‘снговымъ вкусомъ’ неизъяснимое наслажденіе, возвращаетъ ему бодрость молодости.
— Однако,— спрашивалъ Тартаренъ одного изъ носильщиковъ, такъ какъ янки были несообщительны и на вс подходы отвчали короткими yes и по,— однако, какъ же онъ справляется въ опасныхъ мстахъ, ничего не видя?
— О, у него привычныя къ горамъ ноги, къ тому же, сынъ не отходитъ отъ него ни на шагъ, водитъ его, ноги ему ставитъ, когда нужно… Какъ бы то ни было, все обходится благополучно.
— Къ тому же, и неблагополучные случаи не очень-то страшны, кажется? — подмигнулъ Тартаренъ съ многозначительною улыбкой вытаращившему на него глаза носильщику. Часъ отъ часу все боле и боле убжденный въ томъ, что ‘все это вранье и штуки’, Тартаренъ улегся на нары, завернулся въ одяло и заснулъ, несмотря на шумъ, дымъ трубокъ и запахъ лука.
— Мосье!… Мосье!…
Одинъ изъ проводниковъ расталкивалъ его, чтобъ отправляться въ путь, между тмъ какъ другой наливалъ въ чашки горячій кофе. Тартаренъ поворчалъ немного съ просонья, раза два ругнулся про себя, а, все-таки, поднялся. Наружи его охватидъ холодъ, ослпилъ волшебный блескъ луннаго свта, отраженный близною снга и застывшихъ ледяныхъ водопадовъ, на которыхъ черными силуэтами вырзывались очертанія скалъ и остроконечныхъ пиковъ. Два часа! Добрымъ ходомъ можно къ полудню добраться до вершины…
— Такъ ходу! — бодро крикнулъ П. А. K. и пустился было впередъ, точно на приступъ. Проводники его остановили,— надо было связаться другъ съ другомъ.
— Э, чего тамъ связываться?… Впрочемъ, по мн, какъ хотите, если это вамъ нравится…
Христіанъ Инебнитъ пошелъ передомъ, три метра веревки отдляли его отъ Тартарена, и на такомъ же разстояніи шелъ за нимъ другой проводникъ съ провизіей и знаменемъ. Тарасконецъ шелъ много лучше, чмъ наканун, и его убжденіе такъ крпко засло въ немъ, что онъ и теперь далеко не серьезно относился къ трудностямъ дороги, если только можно назвать дорогой страшный ледяной гребень, по которому они осторожно подвигались впередъ,— гребень въ нсколько сантиметровъ ширины и настолько скользкій, что Христіанъ долженъ былъ вырубать въ немъ киркой ступеньки.
Вершина гребня сверкала тонкою линіей между двумя пропастями. А Тартаренъ идетъ себ, какъ ни въ чемъ не бывало, страха — ни-ни! Только легкимъ морозцемъ пробгаютъ мурашки по тлу, какъ у новичка, посвящаемаго въ масоны, при первыхъ испытаніяхъ. Онъ аккуратно ступалъ въ вырубки, сдланныя переднимъ проводникомъ, длалъ точь-въ-точь то же, что длалъ тотъ, и такъ же спокойно, какъ въ своемъ садик съ боабабомъ, когда онъ упражнялся въ хожденіи по закраин бассейна, къ великому ужасу плававшихъ тамъ красныхъ рыбокъ. Въ одномъ мст гребень сталъ такъ узокъ, что пришлось ссть на него верхомъ. Въ то время, какъ они медленно подвигались такимъ образомъ, вправо отъ нихъ и нсколько ниже загрохоталъ какой-то оглушительный взрывъ.
— Лавина! — проговорилъ Инебнитъ и замеръ безъ движенія на все время, пока длились раскаты, подобные грому, много разъ повторяемые горнымъ эхо. Но вотъ смолкъ послдній гулъ, и опять невозмутимая тишина покрыла все, какъ могильнымъ саваномъ.
Гребень былъ пройденъ. Путники вступили на довольно пологую равнину еще не заледенлаго снга, казавшуюся безконечною. Они взбирались уже боле часа времени, когда тонкая розоватая линія начала обозначать вершины горъ высоно, высоко надъ ихъ головами. То была предвстница утра. Какъ истый южанинъ, врагъ сумрака, Тартаренъ привтствовалъ разсвтъ радостною пснью:
‘Grand souleu de la Proveno
Gai compaire dou raistrau…’
Сильное подергиваніе веревки спереди и сзади прервало неоконченный куплетъ.
— Тши… Тшши!…— унималъ пвца Инебнитъ, показывая киркою на грозную линію громадныхъ, нависшихъ снговъ, готовыхъ рухнуть отъ малйшаго сотрясенія воздуха. Но тарасконецъ отлично зналъ, въ чемъ суть дла, его не проведешь и не собьешь на пустякахъ, и онъ еще громче заплъ:
‘Tu du’escouls la Durano
Gommo un flot d vin de Crau’.
Проводники поняли, что имъ не унять отчаяннаго пвуна, и сдлали большой обходъ подальше отъ нависшихъ снговъ, но скоро были остановлены огромною разслиной, въ неизмримую глубину которой уже начинали проникать первые лучи разсвта. Черезъ трещину перекидывался такъ называемый ‘снговой мостъ’, такой тонкій и хрупкій, что при первомъ же шаг разсыпался цлымъ облакомъ снговой лыли, увлекая съ собою перваго проводника и Тартарена, привязанныхъ одною веревкой въ Рудольфу Кауфману, заднему проводнику. Ему-то и пришлосъ одному сдерживать упавшихъ, ухватившись изъ всхъ силъ за глубоко воткнутую въ снгъ кирку. Но сдержать надъ пропастью онъ еще кое-какъ могъ, вытащить же обоихъ у него не хватало силъ. Стиснувши зубы, онъ чуть не припалъ къ земл, застывши безъ движенія, и не могъ видть того, что длается въ разслин.
Ошеломленный паденіемъ и ослпленный снгомъ, Тартаренъ сперва безсознательно барахтался руками и ногами, потомъ повисъ на веревк носомъ къ ледяной стн въ поз кровельщика, спущеннаго съ врыши чинить трубу. Онъ видлъ надъ собой узкую полосу неба, на которомъ гасли послднія звзды, подъ собою — темную пропасть, дышащую леденящимъ холодомъ. Тмъ не мене, какъ только миновало первое впечатлніе внезапности, къ нему вернулись и прежняя его увренность, и веселое настросніе.
— Эй! вы тамъ, папа Кауфманъ, не заморозьте насъ… Ишь тутъ сввозной втеръ, да и веревка ржетъ бока.
Кауфманъ не могъ отвчать: разжать губы значило лишиться части силы. Но Инебнитъ крикнулъ снизу:
— Мосье!… Мосье!… кирку!…
Свою онъ выронилъ при паденіи. Тартаренъ передалъ ему кирку съ большимъ трудомъ. Тогда швейцарецъ выбилъ ею во льду зарубки, за которыя могъ зацпиться руками и ногами. Такимъ образомъ, тяжесть, висвшая на веревк, убавилась на половину. Рудольфъ Кауфманъ, тихо, разсчитывая каждое движеніе, началъ вытягивать президента. Наконецъ, его тарасконская фуражка показалась надъ краемъ обрыва. Инебнитъ выбрался въ свою очередь, и оба горца обмнялись одушевленными короткими фразами, какія обыкновенно вырываются у людей неразговорчивыхъ по минованіи большой опасности, они были сильно взволнованы и еще дрожали отъ страшныхъ физическихъ усилій. Тартаренъ предложилъ имъ свою баклажку съ киршвассеромъ въ вид укрпляющаго средства. Самъ же онъ былъ невозмутимо спокоенъ, даже веселъ, напвалъ какую-то псенку, въ неописуемому изумленію проводниковъ.
— Brav… brav… Franzose…— говорилъ Кауфманъ, похлопывая его по плечу, на что Тартаренъ продолжалъ себ посмиваться.
— Шутники вы… Я зналъ, вдь, что нтъ никакой опасности.
Другаго такого альпиниста не запомнятъ проводники. Они пустидись въ путь, взбираясь на почти отвсную гигантскую стну въ шесть или семьсотъ метровъ вышиной, для чего вырубали въ ней приступку за приступкой. На это уходило много времени. Нашъ тарасконецъ началъ выбиваться изъ силъ этимъ яркимъ солнцемъ, отраженнымъ близною всей окружающей мстности, въ особенности этотъ блескъ утомлялъ глаза, такъ какъ, на бду, синія очки пузырями остались на дн пропасти. Скоро страшная слабость совсмъ охватила Тартарена, та горная болзнь, которая производитъ одинаковое дйствіе съ морскою болзнью. Измученный, готовый потерять сознаніе отъ головокруженія, едва держащійся на ногахъ, онъ спотыкался и упалъ бы, если бы проводники не подхватили его подъ об руки, какъ наканун, и не втащили на вершину ледяной стны. До вершины Юнгфрау оставалось всего сто метровъ. Но хотя снгъ сталъ тверже и путь легче, этотъ послдній переходъ отнялъ очень много времени, такъ какъ дурнота и изнеможеніе П. А. К. все усиливались.
Вдругъ проводники выпустили его изъ рукъ и, махая шляпами, начали восторженно кричать. Они были на вершин горы. Цль достигнута, а съ тмъ вмст наступилъ и конецъ полубезсознательному состоянію, въ которомъ уже около часа находился Тартаренъ. — Шейдекъ! Шейдекъ! — кричали проводники, указывая внизу на зеленющей возвышенности отель Бельвю, кажущійся не боле игральной кости.
Передъ утомленными путниками развернулась дивная панорама уступами возвышающихся снговыхъ плоскостей, золотимыхъ солнцемъ, синющихъ льдовъ, громоздящихся другъ на друга въ необычайно причудливыхъ сочетаніяхъ. Тутъ сверкали, перекрещивались, то дробясь, то сливаясь, вс цвта призмы, отраженные громадными ледниками, имющими видъ гигантскихъ застывшихъ водопадовъ. На большой высот ослпительная яркость этой массы блестящихъ лучей значительно смягчалась и уже не рзала глазъ, а разливалась ровнымъ и холоднымъ свтомъ, что, вмст съ необыкновенною тишиной пустыни, производило на Тартарена впечатлніе чего-то таинственнаго и невольно заставляло его вздрагивать.
Снизу, отъ отеля, донеслись чуть слышные звуки выстрловъ, взвился дымокъ… Тамъ увидали нашихъ путниковъ, чествовали ихъ пушечными выстрлами. Мысль, что на него смотрятъ, что тамъ — его альпинисты, шалуньи миссъ, ‘рисовыя’ и ‘черносливныя’ знаменитости, что на него устремлены вс подзорныя трубы и бинокли, напомнила Тартарену о его великой миссіи. О, знамя Тараскона! Онъ выхватилъ его изъ рукъ проводника и два или три раза высоко поднялъ надъ головой, потомъ онъ воткнулъ въ снгъ свою кирку и прислъ на нее, сіяющій торжествомъ, лицомъ къ публик. А невидимо для него, вслдствіе довольно частыхъ на большихъ высотахъ отраженій предметовъ, находящихся между солнцемъ и поднимающимися позади ихъ туманами, въ воздух появилась фигура гигантскаго Тартарена, широкая, приземистая, коренастая, съ всклокоченною бородой, напоминающая одного изъ скандинавскихъ боговъ, изображаемыхъ легендою царящими въ облакахъ…

XI.

Отъ восхожденія на гору у Тартарена взволдырялъ носъ и сталъ лупиться, щеки потрескались. Въ теченіе пяти дней нашъ герой не выходилъ изъ своей комнаты въ отел Бельвю. Прикладывая компрессы, смазываясь мягчительными мазями, онъ отъ скуки игралъ въ крестики съ делегатами, или диктовалъ длинный, обстоятельный и самый подробный разсказъ о своей экспедиціи для прочтенія въ засданіи клуба тарасконскихъ альпинистовъ и для напечатанія въ Форум. Когда же устадость прошла, а на благородномъ лиц П. А. K. осталось всего, нсколько значковъ и слдовъ ссадинъ на общемъ фон превосходнаго цвта этрусской вазы, тогда вся делегація съ президентомъ отправилась въ обратный путь въ Тарасконъ, черезъ Женеву.
Я не стану описывать этого путешествія, не стану разсказывать про изумленіе и тревогу, которыя возбуждала компанія южанъ въ тсныхъ вагонахъ, на пароходахъ, за табль-д’отами своимъ пніемъ, криками, слишкомъ экспансивною привтливостью и своимъ знаменемъ, и своими альпенштоками. Со времени восхожденія президента на вершину Юнгфрау, его товарищи вооружились горными палками, на которыхъ были выжжены вирши, прославляющія знаменитыя восхожденія на горы.
Монтрё.
Здсь, по предложенію своего предводителя, делегаты поршили пріостановиться на день, на два, чтобы постить славныя берега Лемана, въ особенности же Шильонъ съ его легендарною тюрьмой, въ которой томился великій патріотъ Бонниваръ и которую прославили лордъ Байронъ и Делакруа {У насъ въ Россіи — Жуковскій въ своемъ Шильонскомъ узник.}.
Тартаренъ, впрочемъ, весьма умренно интересовался Бонниваромъ, такъ какъ изъ приключенія съ Вильгельмомъ Телемъ онъ уже уразумлъ настоящую цну швейцарскимъ легендамъ. Но въ Интерлакен онъ узналъ, что блондинка съ золотистыми волосами отправилась въ Монтрё съ больнымъ братомъ, которому сдлалось хуже, и онъ придумалъ это маленькое историческое паломничество въ надежд еще разъ увидать молодую двушку и — почемъ знать? — убдить ее, быть можетъ, ухать съ нимъ въ Тарасконъ.
Его спутники, само собою разумется, вполн искренно врили въ то, что они отправляются отдать подобающій долгъ памяти великаго женевскаго гражданина, исторію котораго имъ разсказалъ президентъ. По склонности въ театральнымъ эффектамъ, они хотли даже, высадившись въ Монтрё, развернуть свое знамя и торжественнымъ шествіемъ направиться прямо на Шильонъ, при несмолкаемыхъ крикахъ: ‘Да здравствуетъ Бонниваръ!’ Президентъ вынужденъ былъ попридержать ихъ пылъ:
— Давайте-ка сперва позавтракаемъ, а тамъ видно будетъ…
И они услись въ омнибусъ одного изъ отелей, высылающихъ свои экипажи въ пароходной пристани.
— Жандармъ-то… чего онъ такъ на насъ смотритъ?— сказалъ Паскалонъ, указывая на блюстителя порядка запакованнымъ знаменемъ, причинявшимъ не мало хлопотъ и стсненій въ дорог.
— А, вдь, и въ самомъ дл,— встревожился Бравида,— чего онъ смотритъ на насъ?… Ишь, вдь… чего ему?…
— Меня узналъ, вотъ и смотритъ! — скромно замтилъ Тартаренъ и издали благодушно улыбнулся стражу швейцарской безопасности, упорно слдившему глазами за омнибусомъ, быстро катившимся между прибрежными тополями.
Въ Монтрё былъ базарный день. Вдоль озера тянулись ряды маленькихъ открытыхъ лавочекъ, торгующихъ фруктами, зеленью, дешевыми кружевами и разными блестящими бездлушками, точно вылпленными изъ снга или выточенными изъ льда цпочками, кружками и застежками, которыми швейцарки украшаютъ свои костюмы. А кругомъ шла суетливая толкотня маленькаго порта, гд готовилась къ отплытію цлая увеселительная флотилія ярко изукрашенныхъ лодокъ, гд выгружались массы мшковъ и бочекъ, привезенныхъ на большихъ парусныхъ бригантинахъ, слышались свистки и звонки пароходовъ, шумъ кофеенъ и пивныхъ… Освтись все это горячимъ лучомъ солнца, и можно бы подумать, что находишься гд-нибудь на берегу Средиземнаго моря между Ментономъ и Бордигерой. Но солнца не было, и наши тарасконцы видли все это сквозь мокрый туманъ, стелящійся надъ голубымъ озеромъ, ползущій по берегу, вдоль маленькихъ, плохо вымощенныхъ улицъ, поднимающійся надъ домами къ такому же туману, сгустившемуся въ темныя облака, готовыя вотъ-вотъ хлынуть нескончаемымъ дождемъ.
— Вотъ подлость-то! Не люблю я этой слякоти,— сказалъ Спиридонъ Экскурбанье, протирая стекло, чтобы взглянуть на панораму ледниковъ.
— И я тоже…— вздохнулъ Паскалонъ.— Этотъ туманъ… эти лужи стоячей воды… уныніе какое-то… такъ бы и заплакалъ.
Бравида, съ своей стороны, выражалъ то же недовольство, опасаясь приступовъ ревматизма.
Тартаренъ остановилъ ихъ строгимъ замчаніемъ. Неужели они ни во что ставятъ возможность разсказать, по возвращеніи домой, что видли тюрьму Боннивара, написали свои имена на ея историческихъ стнахъ рядомъ съ именами Руссо, Байрона, Виктора Гюго, Жоржъ-Зандъ, Евгенія Ею?… Вдругъ, не докончивши тирады, президентъ смолкъ, измнился въ лиц… Передъ нимъ мелькнула знакомая шапочка на блокурой головк… Не останавливая даже омнибуса, хавшаго, впрочемъ, шагомъ въ гору, онъ выскочилъ на мостовую и крикнулъ пораженнымъ альпинистамъ:
— Увидимся въ отел…
Онъ узналъ молодую двушку и пустился за нею почти бгомъ. На его зовъ она оглянулась и остановилась.
— А, это вы,— сказала она, пожимая ему руку, и пошла впередъ.
Онъ пошелъ рядомъ, слегка запыхавшись, и началъ извиняться въ томъ, что такъ внезапно ухалъ, даже не простившись… пріздъ его друзей… необходимость восхожденія, слды котораго еще видны на его лиц… Она молча слушала, не глядя на него, и быстро шла дальше. Тартарену показалось, что она поблднла, какъ бы осунулась, въ лиц замтно было что-то жесткое и рзкое, но вся фигура была такъ же изящна и граціозна, такъ же капризно вились ея золотистые волосы.
— А вашъ братъ… какъ онъ поживаетъ? — спросиль Тартаренъ, котораго нсколько стсняли ея молчаніе и видимая холодность.
— Братъ? — она вздрогнула.— Ахъ, да! Вдь, вы не знаете… Пойдемте, пойдемте…
Они шли уже за городомъ, по дорог, окаймленной виноградниками, спускающимися къ озеру, и дачами съ хорошенькими садиками. Отъ времени до времени имъ встрчались, очевидно, прізжіе иностранцы, съ исхудалыми, больными лицами, какія такъ часто можно видть въ Ментон, въ Монако… Только тамъ солнце все скрашиваетъ и скрадываетъ, тогда какъ подъ этимъ сумрачнымъ небомъ страдальческое выраженіе лицъ явственне бросалось въ глаза.
— Войдемте…— сказала двушка, отворяя чугунную ршетку подъ блымъ каменнымъ фронтономъ съ какою-то надписью золотыми буквами.
Тартаренъ не сразу сообразилъ, куда они зашли. Небольшой, чисто содержанный садъ, съ убитыми щебнемъ дорожками, былъ полонъ вьющимися розами, раскиданными среди зеленыхъ деревьевъ, большія купы желтыхъ и блыхъ розъ наполняли его благоуханіемъ и блескомъ своихъ цвтовъ. Между ихъ куртинами виднлись лежащія плиты и вертикально стоящіе камни, на которыхъ были высчены имена, фамиліи и числа. Молодая двушка остановилась у совершенно новенькаго памятника. Подъ нимъ былъ похороненъ ея братъ, умершій тотчасъ по прізд въ Монтрё. Тартаренъ и его спутница простояли нсколько минутъ молча и недвижимо передъ этою свжею могилой.
— Бдняжечка!…— сказалъ Тартаренъ взволнованнымъ голосомъ и сжалъ своею сильною рукой концы пальцевъ молодой двушки.— Какъ же вы-то теперь? Что вы станете длать?
Она пристально взглянула ему въ лицо сухими, блестящими глазами, въ которыхъ не видно было ни одной слезинки.
— Черезъ часъ я узжаю.
— Вы узжаете?
— Да. Наши уже ухали… Надо опять приниматься за дло…
Потомъ она прибавила тихо и не сводя глазъ съ Тартарена, старавшагося не смотрть на нее:
— Кто меня любитъ, тотъ со мной!
Да, хорошо ей говорить — ‘со мной’. Ея экзальтація слишкомъ пугала Тартарена, а кладбищенская обстановка порасхолодила его любовь. Однако, нельзя же было такъ сразу обратиться въ постыдное бгство, и, приложивши руку къ сердцу, съ жестомъ Абенсерага, нашъ герой началъ:
— Послушайте, моя дорогая! Вы меня знаете…
Большаго она знать не захотла.
— Пустомеля!…— проговорила она, пожимая плечами, и, не оглядываясь, направилась къ выходу.
‘Пустомеля!…’ и ни слова больше, и сказала она это съ выраженіемъ такого презрнія, что добрякъ Тартаренъ, покраснвши до ушей и даже съ ушами, быстро осмотрлся кругомъ, чтобы удостовриться, не слыхалъ ли кто этого слова.
Къ счастью, у нашего тарасконца впечатлнія смнялись быстро. Черезъ пять минутъ онъ уже бодро возвращался въ Монтрё разыскивать своихъ альпинистовъ, ожидающихъ его къ завтраку, и вся его фигура дышала полнымъ довольствомъ, даже радостью, что онъ покончилъ съ этою опасною любовью. На ходу онъ движеніями головы какъ бы усиливалъ краснорчивыя объясненія, которыхъ не хотла дослушать двушка и которыя онъ мыслепно давалъ теперь самому себ: ‘Э, да, конечно, теоретически — это одно дло… Противъ теоріи онъ ничего не иметъ… Но переходить отъ теоретическихъ идей къ дйствію… boufre!… Да и, потомъ, хорошее это занятіе быть анархистомъ, нечего сказать!… Нтъ, слуга покорный!…’
Его монологъ былъ рзко прерванъ пронесшеюся во всю прыть каретой. Тартаренъ едва усплъ отскочить на тротуаръ.
— Не видишь, что ли, животное? — крикнулъ онъ кучеру, но гнвъ тотчасъ же смнился неописуемымъ удивленіемъ:
— Qus aco!… Что такое!… Быть не можетъ!…
Нтъ, читатель, ни за что въ мір вы не угадаете, что онъ увидалъ въ только что прохавшемъ старомъ ландо. Онъ увидалъ свою делегацію,— делегацію въ полномъ состав: Бравиду, Паскалона, Экскурбанье, блдныхъ, растерянныхъ, очевидно, потрепанныхъ въ схватк, а противъ нихъ двухъ жандармовъ съ ружьями въ рукахъ. Вс эти фигуры, неподвижныя и нмыя, промелькнули передъ нимъ въ узкой рам каретнаго окна, какъ какой-нибудь дурной сонъ. Тартаренъ такъ и остолбенлъ, точно приросъ къ тротуару, не хуже, чмъ недавно приросъ было ко льду на усовершенствованныхъ подковахъ Кеннеди. Карета промчалась мимо, а онъ все еще стоялъ и, глазамъ своимъ не вря, смотрлъ ей вслдъ, когда около него раздался крикъ:
— А вотъ и четвертый!…
Въ ту же минуту его схватили, связали, скрутили и запихали въ наемную карету съ жандармами, изъ которыхъ одинъ былъ офицеръ, вооруженный какимъ-то огромнымъ дреколіемъ, доходившимъ своею рукоятвой до верха экипажа.
Тартаренъ началъ было говорить, хотлъ объясниться. Тутъ, очевидно, какое-то недоразумніе… Онъ сказалъ свое имя, назвалъ отечество, сослался на консула, торговца швейцарскимъ медомъ, по фамиліи Ишенеръ, котораго онъ зналъ по ярмаркамъ въ Бовер. Потомъ, видя упорное молчаніе своихъ стражей, онъ подумалъ, не новая ли это ‘штучка’ изъ фееріи Бонпара, и съ хитрою улыбкой обратился въ офицеру:
— Вдь, вы это такъ — нарочно, que!… Э, ну, полно, шутникъ вы эдакій… вдь, я знаю, что все это штучки…
— Извольте молчать, не то я прикажу вамъ ротъ заткнуть! — сказалъ офицеръ съ такимъ угрожающимъ видомъ, что можно было подумать — вотъ-вотъ онъ проткнетъ арестованнаго насквозь своимъ дреколіемъ.
Нашъ герой примолкъ, сидлъ не двигаясь и смотрлъ въ окно кареты на мелькающія воды озера, на высокія горы, покрытыя мокрою травой, на отели съ причудливыми крышами и золотыми вывсками, видными за версту. По склонамъ, какъ на Риги, сновали взадъ и впередъ люди съ корзинами, ослики, какъ на Риги же, маленькая желзная дорога, опасная механическая игрушка, лпилась по крутизнамъ до Гліона, и для довершенія сходства съ Regina montium, не переставая, лилъ сплошной дождь въ сплошномъ туман, непрерывный обмнъ влаги между озеромъ и облаками, какъ бы касавшимися волнъ.
Карета прохала по подъемному мосту между маленькими лавчонками роговыхъ издлій, перочинныхъ ножей, перчаточныхъ застежекъ, гребенокъ, прогремла подъ низкимъ сводомъ башенныхъ воротъ и остановилась на двор стариннаго замка, заросшемъ травой, обставленномъ по угламъ башенками съ крышами, похожими на перечницы. Куда они пріхали? Тартаренъ понялъ это изъ разговора жандармскаго офицера съ смотрителемъ замка, толстякомъ въ греческой шапочк, позвякивавшимъ связкою заржавленныхъ ключей.
— Въ секретную, въ секретную… Да откуда же я вамъ ее возьму, когда вс заняты остальными?… Только и осталась, что тюрьма Боннивара.
— И сажайте въ тюрьму Боннивара, туда ему и дорога,— приказалъ офицеръ.
Шильонскій замовъ, о которомъ Тартаренъ не переставалъ въ теченіе двухъ дней повствовать своимъ альпинистамъ и въ который, по странной ироніи судьбы, засадили теперь его самого, невдомо за что, принадлежитъ въ числу наиболе посщаемыхъ историческихъ памятниковъ Швейцаріи. Когда-то онъ служилъ лтнею резиденціей графамъ Савойскимъ, потомъ сдлался тюрьмою для государственныхъ преступниковъ, потомъ — складомъ оружія и боевыхъ запасовъ, теперь же это не боле, какъ цль для прогулки туристовъ, подобно Риги-Кульмъ или Тельсплатту. Въ немъ, однако же, оставили полицейскій постъ жандармовъ и кутузку для пьяницъ и заворовавшихся молодцовъ кантона, но ихъ такъ мало въ этихъ мирныхъ палестинахъ, что кутузка вчно пустуетъ, и сторожъ-смотритель хранитъ въ ней свой запасъ дровъ на зиму. Неожиданное прибытіе столькихъ арестантовъ привело его въ прескверное расположеніе духа, въ особенности же его тревожила мысль, что теперь уже нельзя будетъ показывать туристамъ знаменитую тюрьму и какъ разъ въ самое бойкое, прибыльное время года.
Онъ сердито повелъ Тартарена, слдовавшаго за нимъ безъ малйшей попытки сопротивленія. Пройдя нсколько сбитыхъ ступеней, сырой, пахнущій затхлымъ подваломъ корридоръ и необычайной толщины дверь на огромныхъ петляхъ, они очутились въ обширномъ помщеніи со сводами, поддерживаемыми массивными столбами, съ вдланными въ нихъ желзными кольцами, въ которымъ во времена давно минувшія приковывали преступниковъ. Сквозь окно продушиной виднлся клочокъ хмураго неба.
— Вотъ вамъ и квартира,— сказалъ смотритель.— Только не очень разгуливайте, тамъ дальше — тайники!
Тартаренъ попятился въ ужас:
— Тайники!…
— Да, ужь не взыщите, пріятель… Мн приказано посадить въ тюрьму Боннивара, я и сажаю… Теперь, если у васъ есть средства, то вамъ можно будетъ доставить нкоторыя удобства, матрацъ, напримръ, одяло.
— Прежде всего — сть! — сказалъ Тартаренъ, у котораго, по счастью, не отобрали кошелька.
Смотритель принесъ свжаго хлба, пива, колбасу, на которые жадно накинулся новый шильонскій узникъ, ничего не вшій со вчерашняго дня, изнемогавшій отъ усталости и пережитыхъ волненій. Пока онъ лъ, смотритель оглядывалъ его добродушнымъ взоромъ.
— Не знаю я, что вы такое натворили и за что съ вами распорядились такъ круто…— началъ онъ.
— Ну, пропади они совсмъ, и я тоже не знаю!— проговорилъ Тартаренъ, уписывая ду за об щеки.
— А вотъ, что вы недурной человкъ, это я сразу вижу и надюсь, что вы не захотите лишить бднаго отца семейства его маленькихъ доходовъ. Правда, вдь?… Такъ вотъ въ чемъ дло… Тамъ у меня цлое общество прізжихъ желаетъ посмотрть тюрьму Боннивара… Если бы вы были такъ добры и общали мн держать себя смирненько, не пытаться бжать…
Добрякъ Тартаренъ клятвенно общался, и черезъ пять минутъ въ его тюрьм толпились старые знакомые по Риги-Кульмъ и Тельсплатту: ‘безмозглый оселъ’ Шванталеръ, ‘vir ineptissium’ Астье-Рею (какъ величали другъ друга почтенные ученые), членъ жокей-клуба съ племянницей (гм!… гм!…),— словомъ, вся компанія. Сконфуженный, боящійся быть узнаннымъ, несчастный Тартаренъ прятался за колонны, подвигаясь все дальше въ глубь тюрьмы по мр того, какъ къ нему приближалась толпа туристовъ подъ давно заученныя причитанія смотрителя: ‘Водъ здсь несчастный узникъ Бонниваръ…’
Они двигались медленно, задерживаемые спорами вчно несогласныхъ между собою ученыхъ, готовыхъ каждую минуту накинуться другъ на друга. Отходя все дальше, Тартаренъ очутился близехонько отъ отверстія тайниковъ, родъ колодца, открытаго вровень съ землей, изъ котораго вяло холодомъ и ужасомъ давно прошедшихъ временъ. Онъ остановился въ испуг, прижался съ стн, надвинулъ фуражку на глаза… Но сырость стны дала себя тотчасъ же знать, здоровеннйшее чиханье огласило своды тюрьмы и заставило туристовъ попятиться назадъ.
— Tiens, Bonnivard…— воскликнула чрезмрно бойкая маленькая парижанка, которую членъ жокей-клуба выдавалъ за свою племянницу.
Тартаренъ, однако же, не растерялся.
— А премиленькая штучка эти тайники!…— сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто онъ тоже, вмст со всми, пришелъ осматривать тюрьму изъ любопытства, и тотчасъ же замшался въ толпу путешественниковъ, улыбавшихся старому знакомому альпинисту Риги-Кульмъ, устроившему тамъ импровизированный балъ.
— А, mossi… dansiren, walsiren!…— вертлась уже передъ нимъ веселая толстушка профессорша Шванталеръ, готовая хоть сейчасъ пуститься въ плясъ.
Только ему-то уже совсмъ не до танцевъ было. Не зная, какъ отдлаться отъ вертлявой барыньки, онъ предложилъ ей руку и сталъ любезно показывать тюрьму, кольцо, въ которому приковывали на цпи узниковъ, слды, протоптанные ногами несчастныхъ въ полу подъ этимъ еольцомъ. И веселой профессорш никогда въ голову не могло придти, что ея спутникъ — самъ ‘узникъ’, жертва людсвой несправедливости и жестокости. Но за то ужасенъ былъ моментъ ухода туристовъ, когда несчастный ‘шильонскій узникъ’ проводилъ свою даму до двери и сказалъ съ улыбкою свтскаго человка:
— Нтъ, простите… Я останусь еще на нсколько минутъ.
Онъ раскланялся, а зорео слдившій за нимъ смотритель захлопнулъ дверь и заперъ ее тяжелыми засовами къ невообразимому удивленію всхъ присутствующихъ.
А? каковъ афронтъ? Бднягу даже въ потъ бросило, когда до него донеслись восклицанія удаляющихся туристовъ. Къ счастью, въ теченіе дня это мученье уже не повторялось, по случаю дурной погоды постителей больше не было. Страшный втеръ завывалъ во вс щели, изъ тайниковъ, казалось, вырывались глухіе стоны забытыхъ покойниковъ, снаружи слышны были всплески озера, бороздимаго дождемъ, брызги котораго долетали до арестованнаго. Отъ времени до времени раздавался звонъ пароходнаго колокола, и клокотанье воды подъ его колесами являлось какъ бы аккомпаниментомъ къ невеселымъ думамъ бднаго Тартарена въ то время, какъ сгущающіяся сумерки ненастнаго вечера длали его тюрьму еще мрачнй, еще ужаснй.
Чмъ объяснить его арестъ, его заключеніе въ этомъ страшномъ замк? Быть можетъ, Костекальдъ… его злостная интрига передъ самыми выборами?… Или же полиція прознала про нкоторыя неосторожныя слова, про его связь съ тми?… Но, въ такомъ случа, за что же арестованы делегаты?… Въ чемъ могли обвинить этихъ несчастныхъ, страхъ и отчаянье которыхъ онъ легко представлялъ себ, хотя они и не заперты, подобно ему, въ тюрьму Боннивара, гд съ наступленіемъ ночи появились огромныя крысы, какія-то ползающія наскомыя, безобразныя пауки съ мохнатыми лапами…
Но вотъ что значитъ чистая совсть! Несмотря на крысъ, на холодъ и на пауковъ, доблестный Тартаренъ и въ тюрьм для государственныхъ преступниковъ, полной всякихъ ужасовъ, такъ же крпко уснулъ и такъ же громогласно храплъ, какъ на заоблачныхъ высотахъ въ хижин альпійскаго клуба, между небомъ и ледяными пропастями. Онъ не сразу опомнился и поутру, когда его будилъ смотритель:
— Вставайте, пріхалъ самъ префектъ, требуетъ васъ…
Потомъ, съ оттнкомъ своего рода уваженія, онъ прибавилъ:
— Ужь если самъ префеитъ пріхалъ, такъ, должно быть, вы изъ ряду выходящій негодяй.
Негодяй… Да, посл ночи, проведенной въ сырой и грязной тюрьм, и когда не даютъ времени ни переодться, ни даже умыться, немудрено показаться Богъ знаетъ чмъ. Въ бывшей конюшн замка, превращенной въ кордегардію, Тартаренъ постарался ободрить взглядомъ своихъ альпинистовъ, разсаженныхъ на скамь между жандармами, и предсталъ передъ префектомъ съ чувствомъ большой неловкости за свой неприглядный видъ передъ щеголеватостью мстнаго администратора.
— Вы принадлежите къ преступному сообществу людей, совершившихъ покушеніе на убійство въ Швейцаріи,— обратился онъ рзко къ Тартарену.
— Въ жизни моей никогда не принадлежалъ… Это ошибка… судебная ошибка…
— Молчите, не то вамъ заткнутъ ротъ! — перебилъ его капитанъ.
А щеголеватый префектъ продолжалъ:
— Чтобы сразу покончить съ вашими запирательствами — вотъ… Узнаете ли вы эту веревку?
Его веревка! его собственная, сдланная въ Авиньон изъ желзной проволоки по его заказу. Въ полному изумленію делегатовъ, онъ опустилъ голову и сказалъ:
— Узнаю.
— Этою веревкой былъ повшенъ человкъ въ кантон Унтервальдена…
Тартаренъ въ ужас клянется, что ни въ чемъ не повиненъ.
— А вотъ сейчасъ увидимъ!
Вводятъ итальянскаго тенора, котораго анархисты повсили было на дубу при переход черезъ Брюнигъ и котораго угольщики вовремя успли вынуть изъ петли. Итальянецъ смотритъ на Тартарена.
— Да это не тотъ!… И это не т…— заявляетъ онъ, указывая на делегатовъ.— Вы ошиблись.
— Такъ зачмъ вы-то сюда попали? — сердито обращается префектъ къ Тартарену.
— Вотъ это любопытно было бы отъ васъ узнать,— отвчаетъ тотъ съ апломбомъ невинности.
Посл коротваго объясненія, тарасконскіе альпинисты были отпущены на свободу и удалились изъ Шильонскаго замка, восчувствовавши лучше, чмъ кто-либо, его подавляющую романическую унылость. Захали они въ отель взять свой багажъ, знамя и заплатить за завтракъ, котораго не успли състь наканун, потомъ сли въ вагонъ и отправились въ Женеву. Сквозь мокрыя отъ дождя стекла мимо нихъ мелькнули названія станцій, аристократическихъ дачныхъ мстъ: Клярансъ, Веве, Лозанна… нарядныя дачи, палисадники съ рдкими растеніями, остроконечныя крыши, террасы отелей…
Размстившись на двухъ лавочкахъ длиннаго швейцарскаго вагона, наши альпинисты смотрятъ сконфуженно и растерянно. Бравида злится, жалуется на ревматизмъ и ехидно спрашиваетъ у Тартарена:
— Ну, что, видли вы тюрьму Боннивара?… Вамъ такъ хотлось ее посмотрть… Надюсь, теперь досыта насмотрлись?
Экскурбанье притихъ въ первый разъ въ жизни, уныло смотритъ на озеро и жалобно говоритъ:
— Воды-то… воды-то, Господи!… Теперь зарокъ дамъ никогда въ жизни не купаться…
Все еще не опомнившійся отъ ужаса, Паскалонъ держитъ передъ собою знамя и прячется за него, озираясь направо и налво, какъ травленный заяцъ… А Тартаренъ?… О, спокойный, какъ всегда, съ сознаніемъ собственнаго достоинства, онъ наслаждается чтеніемъ доставленныхъ ему съ юга Франціи газетъ, въ которыхъ перепечатанъ изъ Форума разсказъ о его восхожденіи на Юнгфрау,— разсказъ, имъ самимъ продиктованный, но еще изукрашенный и приправленный чудовищными восхваленіями. Вдругъ вагонъ оглашается неистовымъ крикомъ героя. Пассажиры вскакиваютъ съ мстъ,— не ударъ ли хватилъ?… Просто-напросто — короткое извстіе въ Форум, которое Тартаренъ читаетъ своимъ альпинистамъ…
— Послушайте-ка: ‘Мы слышали, что В.-П. А. K. Костекальдъ, только что оправившійся отъ желтухи, которою онъ страдалъ, узжаетъ въ Швейцарію для восхожденія на Монъ-Бланъ, чтобы забраться еще выше Тартарена’… А? каковъ разбойникъ?… Онъ хочетъ убить мою Юнгфрау… Такъ нтъ же! Шалишь, изъ-подъ носу у тебя вырву я твою гору… Шамуни въ нсколькихъ часахъ зды отъ Женевы… Я взойду прежде его на Монъ-Бланъ! Вдь, вы со мной, друзья?
Бравида отнкивается, не хочетъ пускаться ни въ какія новыя приключенія,— довольно съ него.
— Довольно и предовольно… — рычитъ Экскурбанье упавшимъ голосомъ.
— А ты, Паскалонъ?…— ласково спрашиваетъ Тартаренъ.
— До-дорого-ой мой… — мямлитъ аптекарскій ученикъ, не смя поднять глазъ.
Отступился и этотъ.
— А когда такъ,— торжественно проговорилъ разсерженный герой,— когда такъ, я пойду одинъ, за мной однимъ будетъ и слава… Отдавайте знамя!…

XII.

На колокольн въ Шамуни пробило девять часовъ. На улицахъ было темно, въ домахъ огни потушены, кром подъздовъ и дворовъ отелей, гд горлъ газъ, отчего все окружающее казалось еще мрачне. Дождь лилъ, не переставая.
Въ отел Бальте, одномъ изъ лучшихъ и наиболе посщаемыхъ въ этомъ альпійскомъ селеніи, многочисленные путешественники и пансіонеры скрылись одинъ по одному, измученные дневными экскурсіями. Въ большой зал оставались только англиканскій пасторъ, молча игравшій въ шашки съ своею супругой, да его безчисленныя дочки въ суровыхъ фартучкахъ, усердно переписывавшія приглашенія на ближайшую евангелическую службу, и еще молодой шведъ, блдный и худой, мрачно пившій грогъ у камина. Отъ времени до времени черезъ залу проходилъ запоздалый туристъ въ промокшихъ гетрахъ и въ каучук, съ котораго струилась вода,— останавливался на мгновенье у висящаго на стн барометра, постукивалъ его, справлялся о погод на завтрашній день и, обезкураженный, уходилъ спать. Не слышно ни одного слова, ни признака жизни, кром потрескиванья огня въ камин, шуршанья дождя по окнамъ, да сердитаго рокота Арвы подъ деревяннымъ мостомъ въ нсколькихъ шагахъ отъ отеля.
Вдругъ дверь растворилась настежь, вошелъ служитель, расшитый серебряными галунами и нагруженный чемоданами и одялами, за нимъ — четыре альпиниста, вздрагивающихъ и жмурящихся отъ внезапнаго перехода изъ темноты и холода къ свту и теплу.
— Вотъ такъ погодка!
— сть скорй!
— Нагрйте постели! — приказывали они вс разомъ изъ-за своихъ кашне, башлыковъ, фуражекъ съ наушниками.
Прислуга не знала, кого слушать, съ чего начать, когда небольшой толстякъ, котораго они называли prsidam, заставилъ ихъ молчать, крикнувши громче всхъ:
— Прежде всего, книгу прізжающихъ!
Книга была тотчасъ же подана. Перелистывая ее окоченлою рукой, онъ громко прочитывалъ имена путешественниковъ, перебывавшихъ въ отел за истекшую недлю:
— Докторъ Шванталеръ съ супругой… Опять они!… Астье-Рею de l’Acadmie Franaise…
Такъ онъ перечиталъ дв или три страницы, блдня каждый разъ. когда передъ нимъ мелькало имя, похожее на то, которое онъ искалъ. Дочитавши до конца, онъ бросилъ книгу на столъ, радостно разсмялся и даже подпрыгнулъ, продлалъ ‘козелка’, весьма необычайнаго при его еорпуленціи.
— Нтъ его!…— крикнулъ онъ.— Нтъ, не пріхалъ… Кром ему негд остановиться. Провалили мы Костекальда… Lagodigadeou!… Теперь скоре за ду, друзья!…
И Тартаренъ, раскланявшись съ дамами, направился въ столовую, сопровождаемый проголодавшеюся, шумливою делегаціей. Да, да! — со всею делегаціей, даже съ самимъ Бравидой… Да разв же могло быть иначе?… Что бы сказали тамъ, дома, если бы они вернулись безъ Тартарена? Каждый изъ нихъ отлично зналъ это. И въ минуту разставанья, на женевскомъ вокзал, весь буфетъ былъ свидтелемъ высоко-патетической сцены — слезъ, объятій, душу надрывающихъ прощаній со знаменемъ, въ результат каковыхъ прощаній оказалось, что вся компанія засла въ ландо, нанятое П. А. К. до Шамуни. Тарасконская делегація не видала чудной дороги до Шамуни, проспала ее, плотно завернувшись въ одяла, храпя взапуски и нисколько не интересуясь восхитительными видами, развертывающимися начиная съ Салланша: пропастями, лсами, пнистыми водопадами и то скрывающеюся, то вновь показывающеюся надъ облаками вершиной Монъ-Блана. Успвшіе уже приглядться къ этого рода красотамъ природы, наши тарасконцы спшили наверстать скверно проведенную ими ночь въ качеств шильонскихъ узниковъ. Даже и теперь, сидя въ пустынной столовой отеля Бальте, жадно кушая супъ и разныя прелести табль-д’ота, они только о томъ и думали, какъ бы скоре добраться до постелей. Вдругъ Спиридонъ Экскурбанье приподнялъ голову, понюхалъ воздухъ и проговорилъ:
— Outre! Пахнетъ чеснокомъ…
— А, вдь, правда, чесновомъ пахнетъ…— подтвердилъ Бравида, и за нимъ вс точно пріободрились отъ этого воспоминанія родины, отъ сладостнаго сердцу аромата національной кухни, котораго Тартаренъ давно уже не слыхалъ. Вс завертлись на стульяхъ, жадно поводя носами. Запахъ доносился изъ маленькой комнатки въ конц залы, гд особливо отъ другихъ кушалъ какой-то путешественникъ, повидимому, изъ важныхъ, такъ какъ колпакъ главнаго повара поминутно показывался въ окн кухни, чтобы передать прислуживающей двушк маленькія закрытыя блюда, которыя она относила въ отдльный кабинетъ.
— Кто-нибудь изъ нашихъ южанъ,— тихо проговорилъ Паскалонъ.
Президентъ помертвлъ при мысли о Костекальд и обратился въ Экскурбанье:
— Пойдите, Спиридонъ, взгляните, кто…
Взрывъ громкаго смха раздался изъ комнаты, въ которую вошелъ посланный на развдку тарасконскій ‘гонгъ’. Черезъ минуту онъ уже вводилъ за-руку длиннаго, носастаго молодца, съ плутоватыми глазами, обвязаннаго вокругъ шеи салфеткой, какъ ученая ‘лошадь-гастрономъ’ въ цирк.
— Э! Бонпаръ!…
— А-а! нашъ враль!…
— Тэ! Здорово, Гонзагъ… Какъ ты?…
— Душевно радъ, господа, душевно радъ!…— Курьеръ пожалъ протянутыя ему руки и услся вмст съ тарасконцами, чтобы раздлить съ ними блюдо грибовъ съ чеснокомъ, приготовленное самою хозяйкой гостиницы, ненавидвшею, какъ и ея мужъ, табль-д’отныя кушанья.
Вкусъ ли національной стряпни, или радость встртить земляка, милйшаго Бонпара съ его неисчерпаемою фантазіей, такъ подйствовали на пріятелей, но дло въ томъ, что усталости и дремоты — какъ не бывало, потребовали шампанскаго, развеселились, послышались смхъ и громкіе крики, сопровождаемые энергическими жестами, выраженіями дружескихъ чувствъ.
— Теперь я съ вами… не покину васъ,— говорилъ Бонпаръ.— Мои перувіянцы ухали… Я свободенъ…
— Свободенъ!… Славно!… Завтра же мы съ вами отправляемся на Монъ-Бланъ.
— А, вы завтра хотите на Монъ-Бланъ? — довольно сдержанно спросилъ Бонпаръ.
— Да… вырву изъ-подъ носа у Костекальда… Онъ прідетъ, онъ — хвать, фю-фю!… нтъ Монъ-Блана… Вдь, мы вмст, Гонзагъ?
— Вмст, вмст… Вотъ только какъ погода… Въ это время года не всегда можно,— гора бываетъ недоступна…
— Ну, вотъ еще, недоступна! — проговорилъ Тартаренъ, сощуривая глаза и посмиваясь смхомъ авгура, котораго, однако же, Бонпаръ какъ будто не понялъ.
— Пойдемте пить кофе въ залу… Мы посовтуемся со старикомъ Бальте. Онъ по этой части дока, долго служилъ проводникомъ, двадцать семь разъ побывалъ на Монъ-Блан.
— Двадцать семь разъ! Boufre! — воскликнули въ одинъ голосъ пораженные делегаты.
— Ну, Бонпаръ, пожалуй, и убавитъ… — замтиль президентъ недовольнымъ тономъ, въ которомъ сквозилъ оттнокъ зависти.
Въ зал семейство пастора продолжало свою переписку приглашеній, самъ пасторъ съ супругою дремали надъ шашечною доской, худой шведъ апатично помшивалъ свой грогъ ложечкой. Появленіе тарасконскихъ альпинистовъ, подогртыхъ шампанскимъ, само собою разумется, нсколько отвлекло дочерей пастора отъ ихъ пригласительныхъ билетовъ. Никогда въ жизни эти юныя двицы не видывали, чтобы кто-нибудь пилъ кофе съ такимъ избыткомъ мимики и выразительности взглядовъ.
— А сахару, Тартаренъ?
— Да что вы, командиръ?… Разв не знаете?… Съ поздки въ Африку!…
— А, да, виноватъ… Тэ! вотъ и monsieur Бальте!
— Садитесь, садитесь сюда, monsieur Бальте.
— Vive monsieur Baltet!… Ah! ah!… fen de brut!
Окруженный, чуть не тормошимый этими господами, которыхъ онъ никогда не видывалъ, старикъ Бальте улыбался спокойною улыбкой. Крпкій савоецъ, высокій, широкій, съ неторопливою походкой, крупнымъ лицомъ, онъ смотрлъ на нихъ смышленнымъ взглядомъ еще молодыхъ глазъ, составлявшихъ большой контрастъ съ головою, лишенною волосъ, которые онъ потерялъ едва не замерзнувъ на зор въ снгахъ.
— Такъ вамъ желательно взобраться на Монъ-Бланъ? — сказалъ онъ, оглядывая тарасконцевъ почтительнымъ и, въ то же время, насмшливымъ взглядомъ.
Тартаренъ хотлъ отвчать, но Бонпаръ поспшилъ предупредить:
— Не правда ли, что время года теперь неблагопріятно?
— Я не скажу этого,— отвтилъ бывшій проводникъ.— Вотъ господинъ шведъ отправляется завтра, а къ концу недли я ожидаю двухъ американцевъ, которые тоже пойдутъ на гору. Одинъ изъ нихъ даже совсмъ слпой.
— Знаю. Я встртилъ его въ Гужи.
— А, вы были въ Гужи?
— Да, съ недлю назадъ, при восхожденіи на Юнгфрау…
Барышни, писавшія евангелическія приглашенія, навострили ушки и повернули головки въ сторону Тартарена, который сразу получилъ особливое значеніе въ глазахъ молодыхъ англичанокъ, отчаянныхъ лазальщицъ но горамъ, ловвихъ во всхъ родахъ спорта. Онъ былъ на Юнгфрау!
— Походецъ знатный! — сказалъ старикъ Бальте, поглядывая съ дкоторымъ удивленіемъ на фигуру П. А. К.
Между тмъ, Паскалонъ, сконфуженный присутствіемъ дамъ, проговорилъ, красня и запинаясь:
— Разскажите-ка… про… какъ его… про обрывъ.
— Дитя! — снисходительно улыбнулся президентъ и, все-таки, началъ разсказъ о своемъ паденіи, сперва въ довольно отрывочномъ вид и равнодушнымъ тононъ, потомъ, увлекшись, онъ продолжалъ уже со всми жестами, съ воспроизведеніемъ въ лицахъ отчаяннаго положенія на веревк надъ пропастью и т. д.
Пасторскія двицы вздрагивали, пожирая разскащика своими холодными англійскими глазами.
Во время наступившей затмъ паузы раздался голосъ Бонпара:
— На Чимборазо, для перехода черезъ пропасти, мы никогда не связывались веревкой.
Делегаты переглянулись. Своею тарасконадой Бонпаръ перещеголялъ ихъ всхъ.
— Ну, Бонпаръ… вотъ это такъ! — прошепталъ Паскалонъ въ наивномъ удивленіи.
Но старикъ Бальте принялъ въ серьезъ Чимборазо и возсталъ противъ обычая не привязываться веревкой, по его мннію, невозможно пускаться черезъ горные ледники безъ хорошей веревки изъ манильской пеньки. Если одинъ поскользнется или сорвется, другіе его удержатъ.
— Если не оборвется веревка, monsieur Бальте,— добавилъ Тартаренъ и припомнилъ катастрофу на Монъ-Сервен.
— Тамъ, на Сервен, не веревка лопнула,— сказалъ хозяинъ, взвшивая каждое слово,— тамъ задній проводникъ перескъ ее ударомъ кирки.
И на выраженіе Тартареномъ негодованія за такой поступокъ онъ возразилъ:
— Извините меня, государь мой, проводникъ былъ вправ это сдлать. Онъ понялъ невозможность сдержать упавшихъ и перерзалъ веревку, чтобы спасти жизнь себ, своему сыну и путешественнику, котораго онъ сопровождалъ. Не сдлай онъ этого, было бы семь жертвъ, вмсто четырехъ.
Заспорили. Тартаренъ находиль, что связаться одною веревкой — это все равно, что взаимно обязаться честью жить и умереть вмст, и затмъ, воодушевившись, въ особенности присутствіемъ дамъ, онъ подкрпилъ свои слова фактами, ссылкою на находившихся тутъ же лицъ.
— Такъ завтра,— говорилъ онъ,— когда я привяжу себя къ Бонпару, это не будетъ съ моей стороны простою мрой предосторожности, это будетъ равносильно клятвенному общанію передъ Богомъ и передъ людьми составлять какъ бы нчто единое съ моимъ товарищемъ и скоре умереть, чмъ вернуться безъ него.
— Я принимаю вашу клятву, Тартаренъ, и съ своей стороны клянусь! — воскликнулъ Бонпаръ, поднимаясь изъ-за стола.
Трогательная минута! Взволнованный пасторъ подошелъ къ герою и пожалъ ему руку, по-англійски, раскачивая ее, какъ пожарный насосъ. За пасторомъ послдовала его супруга, за нею дочки съ такими же chackenhand’ами, достаточно сильными для подъема воды на пятый этажъ. Делегаты, надо сказать правду, не проявили особеннаго энтузіазма.
— Eh b! Что до меня,— сказалъ Бравида,— то я раздляю мнніе г. Бальте. Въ такихъ длахъ всякій свою шкуру береги, чортъ возьми, и я отлично понимаю ударъ киркою по веревк…
— Вы меня удивляете, Пласидъ! — строго замтилъ Тартаренъ, потомъ, наклонившись къ самому уху капитана, добавилъ:— Перестаньте… Что вы?… На насъ смотритъ Англія!
Храбрый вояка все еще злобствовалъ въ душ за экскурсію въ Шильонъ и отвтилъ выразительнымъ жестомъ, означавшимъ: ‘А наплевать мн на эту самую Англію!’ Онъ, наврное, дождался бы очень серьезной головомойки отъ президента за такой цинизмъ, если бы не вмшался въ разговоръ унылый молодой человкъ, переполненный грогомъ и скукой. Онъ тоже считалъ, что проводникъ хорошо поступилъ, перерзавши веревку: онъ такимъ образомъ сразу освободилъ отъ жизни четырехъ несчастныхъ, молодыхъ еще, то-есть обреченныхъ долго, пожалуй, влачить свое существованіе, онъ однимъ ударомъ кирки далъ имъ покой, погрузилъ ихъ въ небытіе… Что можетъ быть благородне и великодушне такого поступка?
— Какъ, молодой человкъ! — вскричалъ Тартаренъ.— Можно ли въ ваши лта говорить про жизнь съ такимъ отчаяньемъ, съ ненавистью?… Чмъ она васъ такъпрогнвила?
— Ничмъ,— она наскучила мн.
Онъ изучалъ философію въ Христіаніи и, поддавшись вліянію идей Шопенгауэра и Гартмана, ршилъ, что жизнь мрачна, нелпа, безсмысленна. Готовый на самоубійство, онъ, по настоянію родныхъ, отложилъ вс книги въ сторону и отправился путешествовать, жалуясь везд на ту же скуку, на ту же мрачную безцльность жизни. Тартаренъ и его товарищи казались тоскующему шведу единственными существами, довольными жизнью, изъ всхъ, кого онъ когда-либо видалъ на своемъ вку. Добрякъ П. А. K. разсмялся.
— Это уже дло племенной особенности, молодой человкъ,— сказалъ онъ.— Мы вс таковы въ Тараскон, въ нашемъ Богомъ хранимомъ краю. Тамъ съ утра до ночи смются и поютъ, а въ остальное время пляшутъ фарандолу… вотъ такъ, вотъ!— и онъ началъ выдлывать антраша съ легкостью и граціей молодаго медвдя-муровлятника.
Но у делегатовъ нервы не были такъ устойчивы и воодушевленіе такъ неистощимо, какъ у ихъ президента. Экскурбанье ворчалъ недовольнымъ тономъ:
— Президентъ опять расходился… Время-то уже къ полночи.
— Спать пора, вотъ что! — вышелъ изъ себя Бравида.— Моихъ уже силъ нтъ… Ревматизмъ…
Тартаренъ согласился, вспомнивъ о предстоящемъ на завтра восхожденіи на Монъ-Бланъ. Тарасконцы забрали подсвчники и отправились на покой, а старикъ Бальте занялся приготовленіемъ припасовъ, наймомъ проводниковъ и муловъ.

——

— T! Снгъ идетъ! — проговорилъ Тартаренъ, какъ только проснулся и увидалъ оконныя стекла запушенными инеемъ и всю комнату залитою бловатымъ отблескомъ. Но онъ скоро понялъ, что ошибся и что весь этотъ свтъ былъ отраженіемъ яркихъ солнечныхъ лучей, заливавшихъ возвышающійся противъ окна Монъ-Бланъ. Нашъ герой открылъ окно, чтобы подышать свжестью втерка, вмст съ которымъ ворвались въ комнату звуки колокольчиковъ идущаго на пастбище стада и завыванія пастушьихъ роговъ. Отъ всего вяло чмъ-то здоровымъ и первобытно-простымъ, чего Тартаренъ не видалъ въ Швейцаріи.
Внизу его дожидались проводники. Шведъ уже сидлъ на своемъ мул, въ толп любопытныхъ была вся семья пастора, его бойкія дочки пришли въ утреннихъ костюмахъ обмняться еще разъ chackenhand’омъ съ героемъ, которымъ он пробредили всю ночь.
— Славная погода! Поторапливайтесь! — кричалъ хозяинъ, сверкая голою головой на солнц.
Какъ ни поторапливался Тартаренъ, для него было не легкою задачей разбудить делегатовъ, которые должны были проводить его до Пьеръ-Пуантю, гд кончается проходимая для муловъ дорога. Ни просьбы, ни убжденія не дйствовали на командира Бравиду, надвинувши ночной колпакъ на уши и уткнувшись носомъ въ стну, онъ на вс доводы президента отвчалъ циническою тарасконскою поговоркой:
— Кто извстенъ своимъ раннимъ вставаньемъ, тотъ можетъ спать до полудня…
Что же касается Бонпара, то онъ все время повторялъ:
— Ну, вотъ еще, Монъ-Бланъ!… Вранье одно…
Онъ поднялся лишь посл настоятельнаго приказанія П. А. K.
Наконецъ, караванъ двинулся въ путь и торжественно прослдовалъ по улицамъ Шамуни въ такомъ порядк: Паскалонъ съ развернутымъ знаменемъ на переднемъ мул, шествіе замыкалъ окруженный проводниками, важный, какъ мандаринъ, возсдающій на своемъ мул Тартаренъ, нарядившійся для такого случая въ новыя очки съ выпуклыми дымчатыми стеклами и съ знаменитою авиньонскою веревкой у пояса. При вызд изъ села, Бонпаръ подъхалъ близко къ президенту, и съ какимъ-то необыкновенно значительнымъ видомъ сказалъ:
— Тартаренъ, мн необходимо поговорить съ вами…
— Посл, посл,— отвтилъ тотъ, занятый философскимъ споромъ съ молодымъ шведомъ, мрачный пессимизмъ котораго онъ пытался разсять, указывая на чудесные, окружавшіе ихъ виды, на роскошныя пастбища, на темно-зеленые лса, надъ которыми высились ослпительные своею близной снговые гребни.
Посл двухъ безплодныхъ попытокъ переговортъ съ Тартареномъ особнякомъ, Бонпаръ былъ вынужденъ оставить его въ поко. Перебравшись черезъ Арву по маленькому мосту, нараванъ двинулся дальше по узкой тропинк, лентой вьющейся среди сосенъ. Мулы пошли гуськомь, карабкаясь своими цпкими копытами по крутизнамъ надъ обрывами, причемъ наши тарасконцы принуждены были сосредоточить все свое вниманіе на томъ, чтобы не потерять равновсія.
На привал у Пьеръ-Пуантю, гд Паскалонъ и Экскурбанье должны были дожидаться возвращенія экспедиціи, Тартаренъ былъ занятъ распоряженіями относительно завтрака, распредленіемъ проводниковъ и носильщиковъ, и опять не обратилъ вниманія на таинственныя шептанія Бонпара. Но, странная вещь,— на это, впрочемъ, обратили вниманіе только впослдствіи,— несмотря на прекрасную погоду, на хорошее вино, на прозрачность и чистоту воздуха на высот двухъ тысячъ метровъ надъ уровнемъ моря, за завтракомъ настроеніе у всхъ было особенно меланхолическое. Въ въ кружк проводниковъ и носильщиковъ слышались шутки, смхъ, а за столомъ тарасконцевъ полная тишина нарушалась только звономъ стакановъ, да стукомъ приборовъ. Происходило ли это отъ присутствія наводившаго на всхъ уныніе шведа, или же отъ очевидно тревожнаго настроенія Бонпара, или тутъ дйствовало какое-то предчувствіе… Какъ бы то ни было, въ дальнйшій путь къ леднику Боссонъ, откуда собственно и должно было начаться настоящее восхожденіе, общество пустилось въ очень уныломъ настроеніи, какъ батальонъ безъ музыки…
Вступая на ледникъ, Тартаренъ невольно улыбнулся при воспоминаніи о Гужи и о своихъ усовершенствованныхъ шипахъ Кеннеди. Какая разница между тмъ новичкомъ, какимъ онъ былъ тогда,. и первокласснымъ альпинистомъ, какимъ онъ себя чувствовалъ теперь! Какъ спокойно и твердо стоитъ онъ теперь въ своихъ тяжелыхъ сапогахъ, которые въ это утро швейцаръ гостивицы подбилъ ему четырьмя большими гвоздями, какъ ловко управляется онъ съ киркою и если пользуется иногда рукою проводника, то не столько ради поддержки, сколько въ вид указанія пути! Дымчатыя очки ослабляютъ рзкость лучей, отраженныхъ ледникомъ, покрытымъ свжимъ снгомъ недавно обрушившейся лавины, сквозь который тамъ и сямъ мелькаютъ скользкія, зеленоватыя, предательскія прогалины. Совершенно спокойный, на опыт убдившійся въ томъ, что нтъ ни малйшей опасности, Тартаренъ смло идетъ по краю страшныхъ обрывовъ, среди нависшихъ массъ снга, озабоченный единственно тмъ только. чтобы не отстать отъ шведскаго студента, отличнйшаго ходока. Ихъ философскій споръ продолжается, несмотря на трудность пути, и надъ гладкою поверхностью глетчера звонко раздается слегка запыхавшійся голосъ: ‘Вы меня знаете, Отто’…
Бонпару, между тмъ, приходилось часъ отъ часу не легче. Убжденный даже въ это утро, что Тартаренъ никогда не осуществитъ въ дйствительности своей похвальбы взойти на Монъ-Бланъ, что онъ только хвастается мнимымъ восхожденіемъ на Юнгфрау, несчастный курьеръ одлся въ обыкновенный костюмъ, не подбивъ гвоздями сапоговъ и не взявъ даже альпенштока, котораго не употребляютъ горцы Чимборазо. Вооруженный легонькою тросточкой, очень идущей къ его шляп съ голубою лентой и къ его ульстеру, онъ пришелъ въ ужасъ, очутившись передъ глетчеромъ, едва ли нужно говорить о томъ, что ‘враль’ никогда въ жизнь свою не всходилъ ни на одну гору. Онъ нсколько пріободрился, увидавши, какъ легко управляется Тартаренъ на льду, и ршился слдовать за нимъ до стоянки ‘des Grands-Mulets’, гд предположено было переночевать. Не безъ труда добрался онъ до этого ночлега. Съ первыхъ же двухъ шаговъ онъ растянулся на спину, потомъ тотчасъ же упалъ впередъ на руки и на колни…
— Благодарю… это я такъ… нарочно,— уврялъ онъ проводниковъ, пытавшихся поднять его.— По-американски, знаете, какъ на Чимборазо!
На четверенькахъ ему показалось удобне, онъ такъ и остался, такъ и продолжалъ свой путь, заметая снгъ полами своего ульстера. При этомъ онъ не терялъ полнаго спокойствія и разсказывалъ находившимся по близости, какъ онъ въ Кордильерахъ точно такимъ манеромъ взошелъ на гору въ десять тысячъ метровъ вышины. Онъ не пояснялъ, во сколько, примрно, времени онъ это продлалъ, но полагать надо, что не особенно быстро, судя по тому, что на ночлегъ онъ попалъ часомъ поздне Тартарена, весь въ снгу и съ закоченвшими отъ холода руками въ вязаныхъ перчаткахъ.
Сравнительно съ хижиною Гужи, станціонный домъ des Grands-Mulets, выстроенный общиной Шамуни, можетъ почитаться совершенно комфортабельнымъ. Когда Бонпаръ добрался до кухни, гд былъ разведенъ большой огонь, то Тартаренъ и шведъ уже давно просушивали свою обувь и слушали разсказы трактирщика-хозяина, окостенлаго отъ лтъ старика съ длинными блыми волосами, выкладывавшаго передъ путешественниками драгоцнности своего маленькаго музея.
Зловщее впечатлніе производитъ этотъ музей, составленный изъ памятниковъ всхъ катастрофъ, случившихся на Монъ-Блан за сорокалтній періодъ времени, въ теченіе котораго старикъ держитъ станцію. Вынимая различные предметы изъ витрины, онъ разсказываетъ плачевныя исторіи ихъ происхожденія… Съ этимъ лоскутомъ сукна, съ этою жилетною пуговицей связано воспоминаніе объ одномъ русскомъ ученомъ, снесенномъ ураганомъ на ледникъ Бренны… Вотъ этотъ осколокъ челюсти остался посл одного проводника знаменитаго каравана, состоявшаго изъ одиннадцати человкъ путешественниковъ и носильщиковъ, погребенныхъ снговою бурей… Въ сумрак догорающаго дня, при блдномъ отблеск снга, эта выставка замогильныхъ останковъ, сопровождаемая монотоннымъ повствованіемъ, производила тмъ боле удручающее впечатлніе, что разскащикъ старался въ патетическихъ мстахъ придать особенную чувствительность своему дребезжащему голосу, чуть не плакалъ, развертывая зеленую вуаль англичанки, задавленной лавиной въ 1827 году.
Какъ ни старался Тартаренъ успокоивать себя тмъ, что все это случилось давно, въ то время, когда ‘компаніей’ еще не были организованы совершенно безопасныя восхожденія, тмъ не мене, его сердце болзненно сжималось отъ мрачныхъ исторій старика, и онъ вышелъ немного освжиться на воздухъ.
Наступившая ночь закрыла уже вс низы, Боссоны едва были видны и казались очень близкими, а вершина Монъ-Блана еще свтилась, окрашенная розовыми тонами скрывшагося солнца. Южанинъ пріободрился было отъ этой нжной улыбки природы, когда позади его появилась фигура Бонпара.
— А, это вы, Гонзагъ… Какъ видите, я вышелъ подышать свжимъ воздухомъ… Этотъ старикъ тоску пагналъ своими исторіями…
— Тартаренъ! — заговорилъ Бонпаръ, крпко сжимая его руку.— Тартаренъ, надюсь, что съ насъ довольно, и что вы теперь же покончите эту смшную экспедицію.
Великій человкъ тревожно вытаращилъ глаза на товарища.
— Это еще что за штуки?
Тотда Бонпаръ началъ расписывать ужасающую картину тысячи смертей, которыми грозятъ имъ пропасти, обвалы, порывы втра, снгоныя бури… Тартаренъ прервалъ его:
— Эхъ вы, шутникъ!… А компанія-то на что?… Разв Монъ-Бланъ не обдлана, какъ другія горы?
— Обдлана?… Компанія?…— проговорилъ озадаченный Бонпаръ.
Онъ ни слова не помнилъ изъ своей тарасконады. Тартаренъ слово въ слово повторилъ ему про компанейскую Швейцарію, про заарендованныя горы, про разслины съ театральными приспособленіями. Бывшій буфетчикъ клуба засмялся:
— Какъ, и вы поврили?… Да, вдь, это же такъ, къ слову пришлось… Мало ли что говорится между тарасконцами, надо же понимать…
— Стало быть,— спросилъ встревоженный Тартаренъ,— и Юнгфрау не была подготовлена?
— Да ни чуточку!
— И если бы веревка оборвалась?..
— Ахъ, мой бдный другъ…
Герой закрылъ глаза, поблднлъ отъ ужаса и съ минуту не могъ выговорить ни слова… Передъ нимъ лежалъ задернутый полумракомъ грозный пейзажъ съ зіяющими пропастями, въ его ушахъ все еще звучалъ плаксивый голосъ старика.
— Э, да ну васъ совсмъ!… — Тартаренъ колебался, но тотчасъ же ему вспомнился Тарасконъ съ своими обывателями, вспомнилось знамя, воображеніе подсказало, какъ онъ водрузитъ его на недосягаемой высот, затмъ онъ сообразилъ, что съ хорошими проводниками, съ такимъ надежнымъ товарищемъ, какъ Бонпаръ… что, наконецъ, побывалъ же онъ на вершин Юнгфрау,— такъ почему же не попытать взобраться на Монъ-Бланъ?
И, положивши свою широкую руку на плечо пріятеля, онъ началъ твердымъ голосомъ:
— Послушайте, Гонзагъ…

XIII.

Темною, совсмъ черною ночью, безъ луны, безъ звздъ, безъ неба, на неясной близн огромнаго снговаго ската недленно тянется длинная веревка, въ которой одна за другою привязаны крошечныя, боязлиныя фигурки, предшествуемыя въ ста метрахъ фонаремъ, какъ бы ползущимъ по земл небольшимъ красноватымъ пятномъ. Только удары кирки о затвердвшій снгъ, да шумъ скатывающихся обломковъ льда нарушаютъ безмолвіе снговой пустыни, по которой тихо подвигается караванъ. Отъ времени до времени раздается слабый крикъ, подавленный стонъ, паденіе чьего-то тла на ледъ и, вслдъ за тмъ, басистый голосъ съ конца веревки:
— Падайте осторожне, Гонзагъ.
Да, бдняга Бонпаръ ршился слдовать за Тартареномъ до вершины Монъ-Блана. Съ двухъ часовъ утра,— на часахъ съ репетиціей президента уже пробило четыре,— несчастный курьеръ двигается ощупью, спотыкается, падаетъ, его, какъ настоящаго каторжника на цпи, тащатъ впередъ, толкаютъ, а онъ вынужденъ сдерживать невольно вырывающіеся у него стоны, въ виду подстерегающихъ со всхъ сторонъ обваловъ, могущихъ обрушиться снговою или ледяною массой отъ малйшаго толчка, отъ сотрясенія морознаго воздуха. Какова пытка для тарасконца — терпть и молчать!
Караванъ остановился на привал. Слышенъ какой-то споръ, оживленный шепотъ. Тартаренъ справляется, что случилось.
— Вашъ товарищъ не хочетъ идти дальше,— отвчаетъ шведъ.
И, все-таки, они идутъ. Порядокъ нарушенъ, натянутая веревка слабнетъ, вс сходятся вмст къ краю огромной разслины изъ тхъ, что горцы называютъ ‘une roture’. Переправа черезъ предшествовавшія совершилась при помощи перекинутой лстницы, по которой переходили ползкомъ на колняхъ. На этотъ разъ разслина слишкомъ широка и противуположный ея край выше другаго метровъ на восемьдесятъ или на сто. Призодится спуститься на дно трещины по ступенькамъ, которыя надо вырубать киркою, и такимъ же способомъ взобраться опять наверхъ. Бонпаръ упорно отказывается отъ такого перехода. Наклонившись надъ пропастью, кажущеюся въ темнот бездонною, онъ смотритъ, какъ едва мелькаетъ внизу маленькій фонарь передоваго проводника, выбивающаго путь. Самъ Тартаренъ далеко не спокоенъ и подбадриваетъ себя увщаніями, обращенными къ пріятелю:
— Будетъ, Гонзагъ!… Zou!… — и потомъ тихонько, чтобы никто не слыхалъ, онъ стыдитъ его, обращается къ его чувству чести, напоминаетъ про Тарасконъ, про знамя, про клубъ.
— Э, что мн вашъ клубъ… Я не членъ…— отвчаетъ тотъ цинично.
Тогда Тартаренъ говоритъ, что будетъ переставлять ему ноги,— ничего не можетъ быть проще.
— Да, для васъ можетъ быть, а не для меня…
— Вы же говорили, что привыкли…
— Ну, да, привыкъ… привыкъ, конечно… только къ чему? Мало ли я къ чему привыкъ… вотъ курить привыкъ, спать…
— А въ особенности лгать,— обрываетъ его президентъ.
— Ну, ужь и лгать!… Преувеличивать нсколько…— возражаетъ Бонпаръ невозмутимо.
Однако, посл многихъ колебаній, угроза покинуть его тутъ одного заставляетъ Бонпара ршиться, и онъ начинаетъ спускаться тихонько, осторожно по этой страшной воздушной лстниц… Еще трудне взбираться наверхъ по совершенно отвсной стн, гладкой, какъ мраморъ, и боле высокой, чмъ башня короля Рене въ Тараскон. Снизу мерцающій свтъ передняго фонаря кажется ползущимъ свтлякомъ. Но длать нечего, надо ршаться, такъ какъ снгъ подъ ногами ненадеженъ, подъ нимъ слышится журчанье подъдающей его воды, чуется существованіе новой пропасти.
— Смотрите не сорвитесь, Гонзагъ! — повторялъ Тартаренъ нжно, почти умоляющимъ тономъ, имвшимъ особенное значеніе въ виду положенія поднимающихся, которые цплялись руками и ногами другъ надъ другомъ, связанные одною веревкой, такъ что паденіе или неосторожность одного могли грозить опасностью всмъ… И еще какою опасностью! Достаточно прислушаться къ тому, какъ летятъ внизъ и подпрыгиваютъ ледяные обломки, чтобы представить себ пасть того чудовища, которое стережетъ васъ и поглотитъ непремнно при первомъ неврномъ шаг.
Но… что тамъ такое? Долговязый шведъ, какъ разъ предшествующій Тартарену, пріостановился и трогаетъ своими подбитыми гвоздями каблуками фуражку П. А. К. Напрасно кричатъ ему проводники: ‘Впередъ!…’ — напрасно говоритъ президентъ: ‘Что же вы стали, молодой человкъ?…’ — никто ни съ мста. Вытянувшись во всю длину и небрежно держась одною рукой, шведъ наклоняется внизъ. Первые лучи занимающагося дня скользятъ по его жидкой бородк и освщаютъ странное выраженіе широко раскрытыхъ глазъ. Свободною рукой онъ длаетъ знаки Тартарену.
— Вотъ гд упасть-то, а?… Что, если сорваться?…
— Ого!… Еще бы!… Вс полетимъ за вами… Лзьте!
А тотъ, не двигаясь, продолжаетъ:
— Вотъ удобный случай покончить съ жизнью, перейти въ небытіе, погрузившись въ ндра земли, изъ пропасти въ пропасть, какъ этотъ осколокъ льда… — и шведъ, страшно наклонившись, слдитъ за льдиной, подпрыгивающей и громыхающей въ непроглядномъ сумрак.
— Несчастный, что вы длаете?…— кричитъ Тартаренъ, зеленя отъ ужаса, и, отчаянно схватившись за скользкую выбоину, онъ горячо повторяетъ свои вчерашніе доводы о прелестяхъ жизни:— Все же въ ней есть много хорошаго!… Въ ваши лта, такой молодчика-красавецъ, какъ вы, разв вы не врите въ любовь?
Нтъ, шведъ и въ любовь не врилъ. Идеальная любовь выдумана поэтами, а иной, потребности организма, онъ не знаетъ.
— Ну, да… да… Правда, поэты вс немножко тарасконцы, всегда любятъ прикрасить… Но, все-таки, женщинка, какъ говорятъ у насъ, хорошее существо… А тамъ пойдутъ дтишки, славныя такія, на васъ похожи… .
— Ахъ! дти — источникъ заботъ и горя. Моя мать, не переставая, плачетъ съ тхъ поръ, какъ я явился на свтъ.
— Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой добрый другъ…
Изъ всхъ силъ своей доблестной души бьется Тартаренъ оживить, расшевелить эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двухъ шутовъ гороховыхъ, которыхъ нашъ герой очень желалъ бы встртить гд-нибудь въ тихомъ мст и раздлаться съ ними,— чортъ ихъ возьми! — за все зло, причиненное ими молодежи…
Представьте же себ, что все это философское препирательство происходитъ на отвсной ледяной стн, мокнущей и оскользающей, едва освщенной блднымъ утреннимъ лучомъ, представьте себ длинную вереницу лпящихся къ ней другъ за другомъ и связанныхъ другъ съ другомъ людей, зловщее журчанье воды, доносящееся снизу изъ глубины зіяющей бездны, ругательства проводниковъ, ихъ угрозы отвязать веревку и покинуть путешественниковъ… Наконецъ, Тартаренъ понялъ, что никакія убжденія не подйствуютъ на безумца, безсильны разогнать охватившій его порывъ къ самоубійству, тогда нашъ герой попытался внушить шведу мысль спрыгнуть съ вершины Монъ-Блана… — ‘То ли дло броситься съ такой вышины!… А то нашелъ гд, въ какомъ-то подвал… въ мерзкой щели!…’ Тартаренъ проговорилъ это такимъ рзкимъ, задушевно-откровеннымъ голосомъ и такимъ убжденнымъ тономъ, что шведъ послушался, согласился, и вотъ они одинъ за другимъ вылзли изъ ужасной пропасти.
Вылзли, развязались, сдлали привалъ, выпили и закусили. Совсмъ ободняло. Холодно и сумрачно, кругомъ грандіозмыя скалы, отдльные остроконечные пики и надъ ними Монъ-Бланъ, до вершины котораго все еще остается пятнадцать тысячъ метровъ. Проводники отошли въ сторону, жестикулируютъ, о чемъ-то совщаются, покачивая головами. Бонпаръ и Тартаренъ, прозябшіе и встревоженные, оставили шведа одного додать завтракъ и подошли въ проводникамъ въ то время, когда старшій изъ нихъ (guide-chef) съ озабоченнымъ видомъ говорилъ:
— Это точно, куритъ трубку… Что врно, то врно.
— Кто куритъ трубку? — спросилъ Тартаренъ.
— Монъ-Бланъ куритъ… Вонъ смотрите.
И проводникъ указалъ на самой вершин какъ бы облачко, блый дымокъ, тянущійся по направленію въ Италіи.
— А скажите, другъ, когда Монъ-Бланъ куритъ трубку, это что же должно означать?
— Это должно, сударь, означать, что тамъ на вершин страшный втеръ, буря снговая, которая скорёхонько доберется и до насъ. Штука эта опасная!
— Вернемся,— сказалъ позеленвшій Бонпаръ.
— О, да, конечно,— прибавилъ Тартаренъ.— Упрямство и глупое самолюбіе въ сторону!…
Но тутъ вмшался шведъ, онъ заплатилъ деньги за то, чтобы быть на Монъ-Блан, и ничто не помшаетъ ему быть тамъ. Онъ пойдетъ одинъ, если вс откажутся сопровождать его.
— Трусы, подлецы! — прибавилъ онъ, обращаясь въ проводникамъ тмъ же замогильнымъ голосомъ, которымъ только что толковалъ о прелестяхъ самоубійства.
— А вотъ мы вамъ покажемъ, какіе мы трусы… Связывайся, и въ путь! — крикнулъ старшій проводникъ.
На этотъ разъ Бонпаръ сталъ энергически протестовать. Довольно съ него, онъ хочетъ вернуться, требуетъ, чтобы его вели назадъ. Тартаренъ настойчиво поддерживаетъ товарища.
— Разв вы не видите, что этотъ молодой человкъ сумасшедшій? — восклицаетъ онъ, указывая на шведа, быстро шагавшаго впередъ подъ хлопьями снга, наносимаго втромъ. Но ничто уже не могло остановить проводниковъ, которыхъ упрекнули трусостью, и Тартаренъ не усплъ уговорить ни одного изъ нихъ отвести его съ Бонпаромъ къ стоянк Grands-Mulets. Къ тому же, и путь былъ очень простъ, всего три часа, считая двадцать минутъ на обходъ большой разслины, если они боятся перейти ее одни.
— Э, да… еще бы не бояться!…— заявляетъ Бонпаръ. уже нисколько не стсняясь.
Об партіи разошлись въ разныя стороны.

——

И вотъ наши тарасконцы остались одни. Связанные веревкой, они осторожно подвигаются по снговой пустын, Тартаренъ впереди важно ощупываетъ каждый шагъ киркой. Онъ проникнутъ лежащею теперь на немъ отвтственностью за товарища и въ этомъ сознаніи ищетъ себ поддержки.
— Смлй, смлй! — покрикиваетъ онъ каждую минуту Бонпару.— Прежде всего, хладнокровіе!…
Такъ офицеръ во время сраженія отгоняетъ отъ себя забирающій его страхъ, махая саблей и врича своимъ солдатамъ:
— Впередъ!… Не всякая пуля попадаетъ!…
Наконецъ, они добрались до конца страшной трещины. Отсюда до станціи нтъ уже никакихъ серьезныхъ препятствій. Но сильный втеръ ослпляетъ ихъ снжною метелью, дальше идтя нельзя, не рискуя заблудиться.
— Остановимся на минуту,— говоритъ Тартаренъ. Огромная ледяная глыба даетъ имъ пріютъ въ углубленіи, находящемся у ея подошвы. Они залзаютъ въ него, укладываются на одял, подбитомъ каучукомъ, и раскупориваютъ баклажку съ ромомъ, единственный припасъ, оставленный имъ проводниками. Изъ нея пріятели почеринули немного тепла и благополучнаго настроенія. А тмъ временемъ удары кирки слышались все дальше и выше и свидтельствовали объ успшномъ ход экспедиціи. Въ сердц Тартарена они возбуждали нчто врод сожалнія о томъ, что онъ не пошелъ до вершины Монъ-Блана.
— Кто же узнаетъ объ этомъ? — нахально возражаетъ Бонпаръ.— Носильщики захватили съ собою знамя, въ Шамуни подумаютъ, что и мы тамъ.
— Это правда, честь Тараскона спасена,— закончилъ Тартаренъ убжденнымъ тономъ.
А непогода становилась все сильне, втеръ перешелъ въ бурю, снгъ летлъ клубами. Друзья молчали подъ гнетомъ самыхъ мрачныхъ думъ, имъ вспоминались кладбищенская витрина старика, его печальные разсказы, легенда объ американскомъ турист, погибшемъ отъ холода и голода и найденномъ съ записною книжкой въ судорожно сжатой рук. Въ эту книжку онъ записалъ вс пережитыя имъ тревоги и муки до потери сознанія, лишившей его возможности подписать свое имя.
— Есть у васъ записная книжка, Гонзагъ?
Бонпаръ безъ объясненія понимаетъ, въ чемъ дло.
— Записная книжка… Что же вы думаете, что я такъ и стану тутъ умирать, какъ тотъ англичанинъ?… Идемъ скорй, вылзайте.
— Невозможно… Съ перваго же шага насъ снесетъ, какъ солому, сброситъ въ пропасть.
— Въ такомъ случа, надо звать. Старикъ трактирщикъ не далеко…
Бонпаръ на колняхъ высунулъ голову изъ-подъ ледяной глыбы и въ поз ревущей на пастбищ скотины завопилъ изъ всхъ силъ:
— Помогите, поногите! Сюда…
— Караулъ! — подхватилъ Тартаренъ такимъ голосомъ, что нависшая надъ нимъ ледяная глыба дрогнула.
Бонпаръ схватилъ его за руку.
— Несчастный!… Глыба-то!…
Еще одинъ звукъ и вся масса скопившагося льда обрушилась бы на ихъ головы. И вотъ они лежатъ, не смя шевельвуться, затаивши дыханіе, охваченные ужасомъ передъ окружающимъ ихъ безмолвіемъ смерти, среди котораго вдругъ пронесся далекій раскатъ, который все приближался, все росъ и, наконецъ, замеръ гд-то далеко подъ землею.
— Несчастные люди!… — прошепталъ Тартаренъ, разумя шведа и его проводниковъ, наврное, захваченныхъ и унесенныхъ лавиной.
— Оно и наше-то положеніе, кажется, не лучше,— сказалъ Бонпаръ, покачивая головой.
На самомъ дл ихъ положеніе было ужасно, они не смли двивуться въ своемъ ледяномъ грот, ни вылзти изъ него въ такую бурю. А тутъ еще, какъ нарочно, чтобы лишить ихъ послдняго остатка бодрости, изъ глубины долины доносится завыванье собаки, предвщающее смерть. Вдругъ Тартаренъ, со слезами на глазахъ, съ дрожащими губами, беретъ за руку товарища и, кротко глядя на него, говоритъ:
— Простите меня, Гонзагъ… да, да, простите меня. Я былъ рзокъ съ вами, я назвалъ васъ лгуномъ…
— Э, вотъ велика важность!…
— Я-то мене, чмъ кто-нибудь, имлъ на это право, потому что и самъ много лгалъ въ моей жизни… И въ этотъ страшный, быть можетъ, послдній мой часъ я чувствую необходимость признаться, снять съ моей души тяжесть, принести публичное покаяніе въ моихъ обманахъ.
— Въ обманахъ… вы?
— Выслушайте меня, другъ… Начать съ того, что я никогда не убивалъ львовъ.
— Это меня нисколько не удивляетъ…— говоритъ Бонпаръ спокойно.— Такъ разв же стоитъ мучиться изъ-за такой малости?… Вдь, это же не мы… это все наше солнце длаетъ, мы родимся съ лганьемъ… Да хоть бы я… Разв я хоть разъ въ жизни сказалъ правду?… Стоитъ мн ротъ открыть, а нашъ югъ-то — тутъ какъ тутъ, такъ и подхватываетъ. Я разсказываю про людей, а самъ ихъ въ глаза не видывалъ, говорю про страны, и никогда въ нихъ не бывалъ… И изъ всего этого составляется такой переплетъ всякихъ небылицъ, что я уже и самъ не могу въ немъ разобраться.
— Это воображеніе! — вздыхаетъ Тартаренъ.— Это оно въ насъ лжетъ.
— И наша ложь никогда никому не причинила зла, тогда какъ злой человкъ, завистливый, какъ Костекальдъ…
— Не напоминайте мн никогда объ этомъ негодн!— прерываетъ его П. А. K., охваченный внезапнымъ припадкомъ злости.— Чортъ его возьми! Что-же, легко, что ли…
Испуганный жестъ Бонпара остановилъ его.
— Ахъ, да, глыба…— и, понизивши тонъ, вынужденный изливать свой гнвъ шепотомъ, бдняга Тартаренъ продолжаетъ, длая огромныя и забавныя усилія говорить непривычнымъ тихимъ голосомъ:
— Легко, что ли, умирать во цвт лтъ по милости мерзавца, который теперь преспокойно попиваетъ кофе на Городскомъ кругу!…
Пока онъ высказывалъ все накопившееся въ немъ негодованіе, воздухъ мало-по-малу прояснился. Втеръ стихъ, снга нтъ, кое-гд начинаетъ проглядывать синева неба. Въ путь, скоре въ путь!… Быстро связавшись веревкой съ товарищемъ, Тартаренъ опять пускается передомъ и, оглянувшись, прикладываетъ палецъ къ губамъ:
— Только знаете, Гонзагъ, все, что здсь говорено, чтобы осталось между нами.
— Ну, еще бы!…
Они бодро подвигаются впередъ по колна въ свженанесенномъ снгу, закрывшемъ собою слды каравана, а потому Тартаренъ черезъ каждыя пять минутъ посматриваетъ на компасъ. Только компасъ-то у него тарасконскій, привычный къ жаркому влимату и совсмъ сбившійся съ толку со времени прізда въ Швейцарію. Стрлка вертится зря, какъ попало. И вотъ путники идутъ наудачу, разсчитывая съ минуты на минуту увидать черныя скалы Grands-Mulets среди однообразной и безмолвной близны, ослпляющей ихъ и нагоняющей большой страхъ, такъ какъ подъ ея гладкою поверхностью могутъ таиться опасныя трещины.
— Хладнокровіе, Гонзагъ… прежде всего, хладнокровіе!
— Его-то какъ разъ мн и не хватаетъ,— жалобно отвчалъ Бонпаръ.— Ой-ой! нога…— стонетъ онъ.— Ай, нога… Пропали наши головы… не выберемся мы отсюда!…
Посл двухъ часовъ ходу, на середин одного труднаго снжнаго подъема, Бонпаръ испуганно крикнулъ:
— Тартаренъ, вдь, мы идемъ вверхъ!
— Да и я тоже вижу, что вверхъ,— отвчаетъ президентъ далеко не спокойнымъ тономъ.
— Понастоящему, я думаю, намъ слдовало бы спускаться внизъ.
— Конечно! Но что же я-то тутъ подлаю? Пойдемъ, все-таки, до верху, быть можетъ, тамъ и окажется спускъ.
Спусвъ, точно, оказался, и даже страшно крутой, сначала по снговому уклону, потомъ чуть не по отвсному глетчеру, за которымъ на огромной глубин чуть виднлась хижина, лпящаяся на скал. До этого убжища надо было непремнно добраться до ночи, такъ какъ надежда найти стоянку Grands-Mulets была совсмъ потеряна. Но легко сказать — добраться, а какихъ это должно стоить усилій, сколько предстоитъ опасностей, быть можетъ?
— Смотрите, Гонзагъ, пуще всего не выпустите меня…
— И вы меня тоже, Тартаренъ.
Они обмнялись этими обоюдными увщаніями, уже не видя другъ друга. Ихъ раздлялъ гребень, за которымъ исчезъ Тартаренъ, чтобы начать тихо и боязливо спускаться, тогда какъ Бонпаръ продолжалъ еще лзть вверхъ. Оба примолкли даже, сберегая вс свои силы. Вдругъ, въ ту минуту, когда Бонпаръ былъ въ разстояніи одного метра отъ гребня, онъ услыхалъ отчаянный крикъ товарища, и, въ то же время, туго натянутая веревка начала безпорядочно дергаться… Бонпаръ хочетъ потянуть ее на себя, чтобы удержать друга надъ пропастью. Но, должно быть, веревка попалась старая, не выдержала, лопнула.
— Outre!
— Bouffre!
Два зловщихъ крика одновременно огласили горныя пустыни. Вслдъ за тмъ наступила ужасающая тишила, безмолвіе смерти, ничмъ ненарушаемое на всемъ пространств двственныхъ снговъ и льдовъ.
Вечеромъ того же дня человкъ, смутно напоминающій собою Бонпара, похожій на призракъ съ того свта, съ волосами, стоящими дыбомъ, измокшій, покрытый грязью, едва добрелъ до трактира Grands-Mulets, гд его оттерли, отогрли, уложили въ постель, причемъ отъ него не могли добиться ни одного другаго слова, кром слдующихъ безсвязныхъ, возгласовъ, прерываемыхъ слезами и рыданіями:
— Тартаренъ… погибъ… веревка лопнула…
Понятно было одно, что произошло несчастье.
Пока старый трактирщикъ хныкалъ и присоединялъ новую главу къ повствованіямъ о катастрофахъ, въ ожиданіи обогащенія своего музея какимъ-нибудь остаткомъ отъ погибшаго, шведъ и его проводники возвратились изъ экспедиціи и тотчасъ же пустились на поиски Тартарена съ веревками, лстницами и всмъ необходимымъ припасомъ для спасенія погибающихъ. Увы, вс ихъ старанія остались тщетными. Бонпаръ, точно обезумвшій, не могъ дать никакихъ опредленныхъ свдній ни о подробностяхъ случившагося несчастья, ни о мст происшествія. Только на вершин, носящей названіе Dme du Goter, былъ найденъ обрывокъ веревви, застрявшей въ трещин льда. Но, что всего страшне, веренна эта оказалась обрзанной съ обихъ концовъ какъ бы какимъ-то острымъ орудіемъ. Наконецъ, посл цлой недли самыхъ тщательныхъ розысковъ, когда вс убдились, что нтъ никакой возможности найти несчастнаго президента, удрученные горемъ делегаты отправились въ Тарасконъ и взяли съ собою Бонпара, потрясенный мозгъ котораго все еще не могъ оправиться отъ страшнаго пережитаго имъ удара.
— Не напоминайте мн обо этомъ,— отвчалъ онъ на все разспросы о несчастьи,— никогда не надоминайте!
Къ списку жертвъ, погибшихъ на Монъ-Блан, прибавилось еще одно имя, и какое имя!

XIV.

Нтъ, да и никогда не было на всемъ земномъ шар боле впечатлительнаго города, чмъ Тарасконъ. Иной разъ въ праздничный день, когда весь городъ на улиц, когда гремитъ музыка, ‘Городской кругъ’ кишмя кишитъ гуляющими, пестретъ красными и зелеными юбками, арльскими косынками, когда разноцвтныя афиши сулятъ всякія зрлища,— стоитъ только какому-нибудь шутнику крикнуть: ‘Бшеная собака!…’ или: ‘Быкъ сорвался!…’ и вс бросаются бжать, давятъ другъ друга, жечутся, какъ угорлые, запираютъ двери на вс замки и засовы, закрываютъ окна, ставни, жалузи… и въ город пусто, не слышно ни звука, не видно ни души живой, ни даже кошки, сами кузнечики прячутся и замолкаютъ.
Такой именно видъ представлялъ городъ въ одинъ прекрасный день, который не былъ, однако, ни воскреснымъ, ни праздничнымъ: лавки заперты, дома точно вымерли, улицы и площади пусты. ‘Vasta silentio’,— говоритъ Тацитъ, описывая Римъ въ день похоронъ Германика, и это выраженіе великаго историка о Рим, облекшемся въ трауръ, какъ нельзя боле подходило къ Тараскону, такъ какъ въ его собор шла заупокойная служба о душ Тартарена, и все населеніе оплакивало своего героя, обожаемаго, непобдимаго, сложившаго свои кости и двойные мускулы въ ледникахъ Монъ-Блана.
И вотъ въ то время, какъ заунывный погребальный звонъ оглашалъ пустынныя улицы, двица Турнатуаръ, сестра доктора, которую болзнь вынуждала сидть вчно дома и изнывать отъ скуки въ большомъ кресл у окна смотрла теперь въ это окно и прислушивалась къ жалобному голосу колоколовъ. Домъ доктора Турнатуара находился на Авиньонской дорог, почти противъ дома Тартарена. Видъ этого прославленнаго жилища, хозяинъ котораго уже не возвратится въ него, видъ навсегда запертой калитки сада наполняли щемящею тоской сердце бдной больной двушки, уже боле тридцати лтъ пылавшей тайною страстью къ тарасконскому герою. О, неразгаданная тайна сердца старой двы! Для него высокимъ наслажденіемъ было подкарауливать выходъ изъ дома героя въ его урочные часы и повторять каждый разъ: ‘Куда онъ идетъ?’… слдить за измненіями въ его туалет, будь онъ одтъ альпинистомъ и въ свою жакетку змино-зеленаго цвта. Теперь уже она его никогда не увидитъ, она лишена даже послдняго утшенія пойти помолиться за упокой его души вмст со всми дамами города.
Вдругъ на длинномъ и безцвтномъ лошадиномъ лиц двицы Турнатуаръ проступила легкая краска, ея полинявшіе глаза широко раскрылись, а худая, морщинистая рука начала творить широкія крестныя знаменія… Онъ, положительно онъ шелъ вдоль стнъ по противуположной сторон улицы… Сперва она приняла было его появленіе за галлюцинацію… Но нтъ, это самъ Тартаренъ, своею собственною, настоящею персоной, только поблднвшій, жалкій, оборванный, крадущійся, какъ нищій или воръ… Однако, чтобы объяснить его никому невдомое пребываніе въ Тараскон, намъ необходимо вернуться на Монъ-Бланъ, на Dme du Goter, и къ тому самому моменту, когда каждый изъ друзей находился на разныхъ его склонахъ и когда Бонпаръ почувствовалъ, что веревка вдругъ рванулась какъ бы отъ паденія привязаннаго къ ней человка.
Насамомъ же дл веревка увязла, зала между двумя льдинами, и Тартаренъ, почувствовавшій такой же толчокъ, подумалъ съ своей стороны тоже, что его товарищъ сорвался въ пропасть и его увлекаетъ за собой. Тогда, въ эту ршительную минуту…— но какъ передать это, Боже мой!…— тогда оба, смертельно перепуганные, забыли торжественную клятву, данную въ отел Бальте, и одинаково инстинктивнымъ движеніемъ одновременно перерзали веревку: Бонпаръ — своимъ ножомъ, а Tapтаренъ — ударомъ кирки. Потомъ, въ ужас отъ совершоннаго преступленія и убжденный въ томъ, что погубилъ друга, каждый изъ нихъ бросился бжать въ противуположномъ направленіи.
Въ то время, какъ еле живой Бонпаръ явился въ трактиръ Grands-Mulets, еле живой Тартаренъ добрался до старожки Авезайль… Какъ, какимъ чудомъ, посл сколькихъ паденій и скатываній? На это могъ бы отвтить только Монъ-Бланъ, такъ какъ П. А. К. провелъ двое сутокъ въ совершенномъ безпамятств и безъ языка. При первой возможности его доставили въ Курмайоръ — Шамуни итальянской стороны. Въ отел, гд онъ остановился, чтобъ окончательно оправиться, только и было говору, что о страшной катастроф, случившейся на Монъ-Блан, точь-въ-точь такой же, что когда-то произошла на Сервен, причемъ погибъ одинъ альпинистъ отъ того, что оборвалась веревка.
Въ полномъ убжденіи, что дло идетъ о Бонпар, Тартаренъ, терзаемый угрызеніями совсти, не посмлъ ни явиться къ делегатамъ, ни вернуться на родину. Ему казалось, что на всхъ лицахъ, во всхъ взглядахъ онъ встртитъ одинъ вопросъ: ‘Каинъ, что сдлалъ ты съ братомъ твоимъ?’… Но недостатокъ въ деньгахъ, въ бль, наступленіе сентябрьскихъ холодовъ, разогнавшихъ туристовъ, заставили его пуститься въ путь. Какъ бы тамъ ни было, а, вдь, никто же не былъ свидтелемъ его преступленія. Ничто не помшаетъ ему придумать какую-нибудь подходящую исторію, и, при помощи дорожныхъ развлеченій, онъ началъ совсмъ оправляться. Но когда онъ былъ уже близко отъ Тараскона и увидалъ на лазурномъ неб нжныя очертанія Альпинъ, его опять охватили и стыдъ, и раскаянье, и страхъ суда, тутъ-то, чтобъ избжать появленія въ городскомъ желзнодорожномъ вокзал, онъ сошелъ на послдней станціи.
Ахъ! Сколько разъ, бывало, по этой чудесной тарасконской дорог, на вершокъ покрытой блою, скрипящею подъ ногами пылью, безъ малйшей тни, кром телеграфвыхъ столбовъ и проволокъ, сколько разъ по этому тріумфальному пути онъ проходилъ во глав своихъ альпинистовъ или охотниковъ по фуражкамъ!… И кто бы призналъ теперь доблестнаго, всегда торжествующаго тероя въ этомъ жалкомъ, оборванномъ пшеход, боязливо озирающемся кругомъ, какъ бродяга, высматривающій жандармовъ? Знойный воздухъ, вопреки наступившей уже осени, и арбузъ, купленный имъ у бакчевника, показались ему восхитительными въ тни телги въ то время, какъ крестьянинъ изливалъ свое негодованіе на тарасконскихъ хозяекъ, поголовно убжавшихъ въ это утро съ рынка ‘по случаю заупокойной обдни по комъ-то изъ горожанъ, сломавшемъ себ шею гд-то въ горной трущоб. Ишь вонъ… колокола звонятъ!… Отсюда слышно’…
Не могло быть сомннія, что этотъ печальный перезвонъ по покойник раздается въ честь несчастнаго Бонпара. И подъ такой-то аккомпаниментъ приходилось великому человку возвращаться на родину!…
Тартаренъ быстро отворилъ и тотчасъ же захлопнулъ калитку своего садика. Онъ дома, и тутъ видъ узенькихъ дорожекъ, исправно вычищенныхъ, съ аккуратно подстриженными бордюрами, бассейнъ съ фонтаномъ, красныя рыбки, встрепенувшіяся отъ шума его шаговъ, и гигантскій боабабъ въ горшк изъ-подъ резеды,— все это на минуту погрузило Тартарена въ благополучное настроеніе покоя у себя дома, въ тепломъ гнзд, посл столькихъ подвиговъ и опасностей. Но колокола, эти ужасные колокола зазвонили еще сильне, и ихъ мрачные звуки легли опять нестерпимымъ гнетомъ на его сердце. Въ этихъ похоронныхъ звукахъ ему опять сшшатся вопросы: ‘Каинъ, что сдлалъ ты съ братомъ твоимъ? Тартаренъ, что сталось съ Бонпаромъ?…’ И онъ безпомощно опустился на раскаленный солнцемъ бортъ бассейна, подавленный и уничтоженный…
Колокола смолкли. Религіозная церемонія окончилась, и весь Тарасконъ направился къ альпійскому клубу, гд въ торжественномъ засданіи Бонпаръ долженъ прочесть сообщеніе о катастроф, передать вс подробности о послднихъ минутахъ жизни президента. Кром членовъ клуба, множество привилегированныхъ лицъ, военныхъ, духовныхъ, дворянъ, крупныхъ коммерсантовъ, заняли свои мста въ зал засданій. Настежь открытыя окна дозволяли толпившейся подъ ними масс городскаго населенія примшивать выраженія своего сочувствія и печали къ рчамъ господъ членовъ. Громадная толпа тснится на улиц, на крыльц, стараясь уловить хоть какіе-нибудь отрывки изъ того, что говорится въ засданіи, но окна слишкомъ высоко и никто бы ничего не узналъ безъ двухъ или трехъ молодцовъ, которые залзли на большой платанъ и съ его втвей кидали внизъ кое-какія свднія, подобно тому, какъ бросаютъ съ дерева косточки съденныхъ вишенъ.
‘Э! Костекальдъ-то притворяется, что плачетъ. Ишь, негодный, сидитъ на предсдательскомъ мст… А бдняга Безюке… какъ онъ сморкается! Глаза красные, красные!… T! Знамя обвязано крепомъ… Вотъ Бонпаръ… идетъ къ столу съ тремя делегатами… Онъ что то кладетъ на столъ… начинаетъ говорить… Должно быть, хорошо говоритъ! Вс чуть не падаютъ отъ слезъ’.
На самомъ дл впечатлніе становилось все боле и боле общимъ по мр того, разъ развивался фантастическій разсказъ Бонпара. О, въ нему вернулась память, а съ нею и воображеніе. На вершину Монъ-Блана они взобрались лишь вдвоемъ,— онъ и его славный товарищъ, такъ какъ проводники, испуганные дурною погодой, отказались слдовать за ними. Тутъ, на высочайшей гор Европы, они развернули знамя Тараскона. Затмъ онъ разсказалъ, и съ какимъ глубокимъ чувствомъ, о необычайныхъ опасностяхъ спуска, о паденіи Тартарена въ пропасть, о томъ, какъ онъ, Бонпаръ, обвязавшись веревкой въ двсти метровъ, спустился въ обрывъ на поиски.
— Боле двадцати разъ, милостивые государи… нтъ, что я говорю, боле девяноста разъ предпринималъ я изслдованія этой ледяной бездны и не могъ добраться до нашего несчастнаго президента, хотя нашелъ явственный слдъ его паденія по этимъ обрывкамъ, подобраннымъ мною на острыхъ выступахъ льда.
Говоря это, онъ выложилъ на столъ осколокъ челюсти, нсколько волосъ бороды, лоскутъ жилета, пряжку отъ помочей — ни дать, ни взять, какъ въ музе стараго трактирщика на Grands-Mulets.
При вид этихъ печальныхъ останковъ, собраніе уже не могло сдерживать доле выраженія всеобщаго горя. Даже самые черствые люди, приверженцы Костекальда, и люди самые солидные, нотаріусъ Камбалалетъ, докторъ Турнатуаръ, пролили слезы величиной въ графинную пробку. Присутствующія дамы огласили залу раздирательными воплями, покрытыми ревомъ Экскурбанье, плаксивымъ мычаніемъ Паскалона, звуками похороннаго марша, который заигралъ расположенный подъ окнами оркестръ.
Видя, что общее возбужденіе дошло до высшей степени, до настоящаго отчаянія, Бонпаръ закончилъ свой разсказъ выразительнымъ жестомъ по направленію къ предметамъ, разложеннымъ на стол въ вид вещественныхъ доказательствъ, и такими заключительными словами:
— И вотъ, милостивые государи и дорогіе сограждане, все, что я могъ разыскать и что осталось намъ отъ нашего славнаго и горячо любимаго президента… Остальное намъ возвратятъ альпійскіе ледники черезъ сорокъ лтъ.
Онъ уже хотлъ пуститься, для лицъ мало свдущихъ, въ объясненіе новйшихъ открытій относительно правильнаго движенія глетчеровъ, но его прервалъ скрипъ маленькой двери въ глубин залы, въ которую вошелъ Тартаренъ, блдне вызваннаго Юмомъ привиднія.
— V! Тартаренъ!
— T! Гонзагъ!…
И таковъ этотъ удивительный тарасконскій народъ, легко готовый врить всякимъ неправдоподобнымъ исторіямъ, самымъ отчаяннымъ небылицамъ и ихъ быстрымъ опроверженіямъ, что появленіе великаго человка, посмертные останки котораго лежали еще у всхъ на глазахъ, произвело на присутствующихъ довольно слабое впечатлніе.
— Это простое недоразумніе,— сказалъ успокоенный и сіяющій Тартаренъ, дружески кладя руку на плечо человка, въ смерти котораго такъ горько винилъ себя.— Простое недоразумніе. Дло въ томъ, что я взошелъ на Монъ-Бланъ съ одной стороны, а сошелъ съ другой, что и дало поводъ думать, будто я погибъ.
При этомъ онъ умолчалъ, конечно, о томъ, что съ Монъ-Блана онъ не сошелъ, а съхалъ на спин.
— Ну, Бонпаръ! — сказалъ Безюке,— задалъ же онъ намъ своею исторіей…
И вс смялись, вс жали другъ другу руки, тогда как оркестръ, не слушая приказаній замолчать, продолжалъ играть на улиц похоронный маршъ Тартарену.
— V! Посмотрите, какъ пожелтлъ Костекальдъ!— прошепталъ Паскалонъ командиру Бравид, показывая на оружейника, поднявшагося съ мста, чтобъ уступить президентское кресло благодушно сіяющему Тартарену.
Бравида, неизмнно врный своей привычк говорить короткими сентенціями, взглянулъ на разжалованнаго Костекальда, вынужденнаго занять опять подчиненное положеніе, и тихо отвтилъ:
— Да, непріятно изъ поповъ попасть въ дьяконы!…
И засданіе пошло обычнымъ порядкомъ.
Доде Альфонс
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Порт-Тараскон, Доде Альфонс, Год: 1890
  2. Бессмертный, Доде Альфонс, Год: 1888
  3. Маленький человек, Доде Альфонс, Год: 1868
  4. Необычайные приключения Тартарена из Тараскона, Доде Альфонс, Год: 1872
  5. Сафо, Доде Альфонс, Год: 1884
  6. Нума Руместан, Доде Альфонс, Год: 1881
  7. Роза и Нинета, Доде Альфонс, Год: 1892
  8. Малыш, Доде Альфонс, Год: 1868
Электронная библиотека