ТАРАНТЕЛЛА.
ТАРАНТЕЛЛА.
(Разсказъ.)
‘Отечественныя Записки’, No 12, 1847
Тарантелла, Итальянская_литература, Год: 1847
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Былъ тихій вечеръ. Морской втерокъ вялъ свжимъ запахомъ Калабріи, слегка колыша вершины блыхъ тополей, оснявшихъ Фрескаваль, очаровательное мстечко, лежащее на востокъ отъ Аппениновъ, недалеко отъ Тарента и Оріо. На площадк, открытой со стороны залива, возвышалось новенькое, блое, только-что отстроенное зданіе, вокругъ его были еще разбросаны оставшіеся отъ постройки матеріалы и рабочіе инструменты. Зданіе это, истинный образецъ архитектуры, составляло четвероугольникъ, внутри котораго заключался довольно обширный дворъ, съ растущимъ въ средин его исполинскимъ дубомъ. Въ тотъ день вставлены были богатыя цвтныя стекла въ огромныя, сведенныя оживой окна передняго фасада, украшенныя лпною работой и тонкими колонками.
Громадная скала стной возникала позади строенія, по ней вились пробитыя козами тропинки, а вверху, на страшной высот, какъ-будто висла между небомъ и землей дорога для муловъ.
Приходскій священникъ, аббатъ Манфреди, старикъ почтенной наружности, сестра аббата, дородная ключница, да два монаха сосдняго монастыря — отдыхали въ разнообразныхъ положеніяхъ, усвшись на бревнахъ и мраморныхъ обломкахъ съ лицевой стороны зданія. Вокругъ нихъ группировались жители деревеньки, дти всхъ возрастовъ и кой-какія домашнія животныя, какъ то: ослы, съ полдюжины собакъ и многое множество кошекъ, съ усердіемъ додавшихъ остатки людскаго ужина.
Невдалек рзвая двушка шалила съ козой, которую держала на ленточк, прикрпленной къ кожаному ошейнику. Подл нея стоялъ мужчина лтъ тридцати и подчивалъ козочку горстію свжаго, только что собраннаго тиміана. Но сыта ли была Фавилла (имя козочки) или чувствовала антипатію къ этому человку, только она не хотла сть изъ его рукъ, и на вс его ласки грубо отвчала рогами. При каждомъ знак упрямства своей любимицы, Лавинія хохотала и всячески глумилась надъ молодымъ человкомъ, смущавшимся все больше и больше.
— Полно пытать ее, добрый Джіокондо, она, такъ же какъ и ея хозяйка, ничего не прійметъ отъ тебя.
— Настойчивость иногда беретъ свое, проворчалъ молодой человкъ.— Еслибъ ты знала, какъ я люблю тебя, продолжалъ онъ, какъ-будто обращаясь къ козочк и поднося ей пучокъ травы. На этотъ разъ, по странной прихоти, пучокъ былъ принять и въ одно мгновеніе съденъ съ жадностію.
Лавинія вспыхнула отъ досады и, дернувъ за ленточку, вскрикнула:
— Бываютъ же такія глупыя созданія!
Въ кого направленъ былъ лестный эпитетъ, въ человка или козочку?— вопросъ, оставшійся навсегда неразршеннымъ.
Но Джіокондо всталъ съ лицомъ, слегка-оживленнымъ улыбкой надежды, и обратился къ Фавилл:
— Благодарю, милая козочка, благодарю за предвщаніе.
— Еще не радуйся, Джіокондо, возразила Лавинія съ неудержимой досадой:— моя коза изъ тхъ, которыя любятъ только одинъ разъ… ея сердце занято.
Послднія слова были произнесены съ такой язвительностью, что влюбленный почувствовалъ, какъ оторвалось у него сердце. Задумчиво посмотрлъ онъ на двушку. Лавинія, вроятно, ощутила упрекъ совсти, потому-что тугъ же, съ порывомъ избалованнаго ребенка, только-что подвергнувшагося выговору, она обвила своими прекрасными руками шею козочки и цаловала ее, приговаривая:
— Милочка! сокровище мое! ты любишь меня, не правда ли? потому-что я только тебя люблю, одну тебя, не люблю никого, кром тебя!
Эти слова, казалось, не должны были возбудить ревности въ Джіокондо, но, не смотря на то, онъ поблднлъ и отчаяніе выразилось на его добродушномъ, благородномъ лиц… отъ-того, что онъ видлъ, какъ глаза Лавиніи устремились на гору, туда, гд вилась тропинка и терялась въ излучинахъ долинъ, подъ тнью лса. Въ этой тропинк не было ничего замчательнаго: то была дорога изъ разныхъ деревень. Она вела также въ Мартино, въ Остини, въ Бриндизи. Но по этой-то дорожк приходилъ и уходилъ красавецъ Фальконе да-Пьетраччіо, когда являлся на праздники Фрескавали.
Почтенная сестрица священника, не смотря на принимаемое ею участіе въ разговор, не переставала наблюдать за своей дочерью Лавиніей, и скоро замтила смущенный видъ Джіокондо.
— Этой рзвушк все еще любо терзать своего жениха, сказала она вполголоса аббату.— Лавинія! ступай въ комнату, ты еще не кончила сегодняшняго урока.
Двушка повиновалась. Но, вмсто того, чтобъ приняться за работу, какъ приказывала мать, она сла среди пола на коверъ и заставила козу повторять уроки, которые давалъ ей Фальконе, красавецъ Пьетраччіо, подарившій смышленое животное своей возлюбленной. Впрочемъ, Лавинія, кром простой привязанности, должна была прибгнуть и къ другимъ приманкамъ, чтобъ удержать подл себя легкую обитательницу горъ. Прошло полчаса, и Фавилла выказала вс свои знанія: она находила, схватывала, прятала данную вещицу не хуже любой ученой собаки, припрыгивала при имени того или другаго лица, становилась на задніе ножки, танцуя въ тактъ, притворялась раненною или мертвою, смотря потому, что ей приказывали. Лавинія была въ восторгъ. Вдругъ — козочка бросилась къ окну и оперлась на него передними ножками и тоненькимъ рыльцомъ. Лавинія вздрогнула.
— А! онъ тамъ,мой милый! сказала она.— Оставь, Фавилла, мн нужно разстаться съ тобой. Присутствіе твое можетъ измнить мн.
Была уже ночь, когда Лавинія, заперши свою козу, проскользнула въ заднюю дверь дома и побжала къ большому лавровому дереву, у котораго стоялъ Фальконе да-Пьетраччіо.
— Что слышалъ я? сказалъ онъ, хватая Лавинію за руку: — скоро твоя свадьба съ Джіокондо? Твой дядя аббатъ ужь выписалъ изъ Тарента и подарки и приданое? Говори, несчастная!
Лавинія съ минуту стояла какъ-будто оглушенная этой грубой выходкой.
— Когда ты перестанешь ревновать, Фальконе? Долго ли теб врить всякимъ пустымъ слухамъ?
— Отвчай на мои вопросы, измнница!
И онъ сильно тряхнулъ ее за руку.
— Но если я тебя не понимаю, пролепетала Лавинія.
— И ты какъ вс женщины: первое дло — запираться! Но клянусь теб, Лавинія, я разберу это дло. Видишь ли, съ-тхъ-поръ, какъ я услышалъ то, въ чемъ тебя обвиняю, голова моя — будто Стромболи.
— Тебя обманули, другъ мой…
— Мн сказали правду, неблагодарная! неврная!! клятвопреступница!!!
— А! такъ-то! Мн бы надо было побольше кокетничать, чтобъ наказать тебя, злой ревнивецъ, недовряющій своей подруг.
— Перестань шутить! ребенокъ… крикнулъ Фальконе съ необыкновенной запальчивостью: — говори правду! я хочу знать.
— Правду? Хорошо, слушай. Я никогда не была такъ далека отъ замужства съ Джіокондо, какъ теперь. Скорй соглашусь умереть, чмъ выйдти за него. Не выписывали ни приданаго, ни свадебныхъ подарковъ.
— А эти ящики, недавно привезенные? это серебро, которое получилъ твой дядя?..
— А! понимаю! вскричала со смхомъ Лавинія.— Бдный ревнивецъ! Въ этихъ ящикахъ были вышитыя ризы, серебряные подсвчники, кружевные покровы на престолъ, кадильница рзнаго золота, и вс эти великолпные подарки прислала для нашей церкви добрая англійская синьйора.
— Въ самомъ дл? проговорилъ Фальконе, и сталъ еще внимательне.
— Ты говорилъ о серебр, а тутъ было золото, и — ужь признаюсь — побольше, нежели ты думалъ.
— Ба да для чего же это?
— Чтобъ кончить и обзавести пріютъ престарлыхъ и немощныхъ въ нашемъ приход. Все это отъ синьйоры…
— Стало-быть, она очень-богата? сказалъ Фальконе въ раздумьи.
— Мильйонерка… по-крайней-мр, такъ говорятъ.
— Но откуда такая щедрость? спросилъ Фальконе.
Лавинію поразилъ его разсянный видъ.
— Ты не знаешь ея исторіи?
— Нтъ… Да… то-есть, я ее забылъ… Нтъ, не то, меня тогда не было.
— Это вроятне, потому-что ты не могъ бы забыть этого чуда.
Молодой человкъ не отвчалъ: онъ, казалось, мечталъ. Лавинія посмотрла на него съ недоумніемъ.
— Фальконе!
— Что, мой ангелъ?
— У тебя какое-то странное выраженіе, я никогда не видала тебя такимъ.
— Милая моя, сказалъ молодой человкъ, скрпившись,— не могу скрывать отъ тебя: я очень-несчастливъ. Ты не хочешь отказать этому… Джіокондо, не хочешь уйдти со мной въ горы., примолвилъ онъ, указывая рукою на вершину, рисующуюся какъ темный паръ на черномъ, усыпанномъ искрами неб.
— Ты жестокъ, Фальконе! отвчала тронутая Лавинія.— Я сказала Джіокондо, что никогда не буду его женою, но ты долженъ поговорить объ этомъ съ моимъ дядей, съ матушкой, я уврена, что они не прочь благословить насъ. Они такъ меня любятъ!
Прекрасное лицо горца отуманилось.
— Лавинія, мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ…
— Ты мн всегда отвчаешь одно и то же, сказало съ упрекомъ простодушное дитя.
— Послушай, прервалъ Фальконе съ нетерпніемъ: — чмъ намъ спорить, лучше разскажи мн исторію этой англійской синьйоры.
Лавинія залилась слезами. Ея женское сердце почуяло бездну подъ скрытностью и замшательствомъ друга, но, чистая, голубиная душа, она не могла понять грозившую ей опасность.
— Теперь слезы! Ну, я уйду, сказалъ отрывисто Фальконе, сдлавъ нсколько шаговъ, какъ-бы съ намреніемъ удалиться.
— Все кончено! вскрикнуло бдное дитя.
— Вотъ такъ-то! Видишь ли, малютка, я люблю жаркіе споры, тогда молнія твоихъ прекрасныхъ глазъ придаетъ красу этому очаровательному личику. Но слезы!.. фи! я ненавижу дождливое время.
Лавинія торопливо утерла глаза, потомъ начала, стараясь улыбнуться:
— Ты меня спрашивалъ, отъ-чего эта прекрасная дама такъ щедра для нашей бдной деревушки? Я теб это разскажу. Садись и слушай.
Фальконе слъ под своей молоденькой подруги и нжно поцаловалъ ея руку. Она улыбнулась и продолжала:
— Вотъ видишь ли, эта милэди путешествовала для здоровья своего сына, хорошенькаго, маленькаго мальчика, блокураго, блднаго, слабаго, предъ которымъ она стоя, на колняхъ, всегда читала въ глазахъ страданія и все молила Бога лучше отнять у ней жизнь, чтобы только выкупить жизнь любимаго дитяти. Разъ они были тамъ, наверху, повыше церкви, въ томъ мст, гд дорога перескаетъ скалу, которая такъ далеко выдается изъ горы, что, кажется, будто сейчасъ готова обрушиться. Синьйора, сидя верхомъ на мул, не спускала ни на минуту глазъ съ своего сына. Мальчикъ капризный, какъ вообще вс больныя или избалованныя дти (а онъ былъ и то и другое), хотлъ непремнно въ этотъ день попробовать маленькую лошадку, которую подарила ему мать. Однако синьйора упросила его позволить привязать себя къ сдлу и дать человку вести лошадь въ поводу… Но ты меня не слушаешь? примолвила вдругъ Лавинія.
— Напротивъ, съ величайшимъ вниманіемъ. Ты говорила, моя милая…
Вотъ въ чемъ состояло продолженіе разсказа.
Когда ребенокъ, сидя верхомъ, былъ въ самомъ опасномъ мст, на краю обрыва, лошадка вдругъ закапризничала: какъ бшеная начала скакать, прыгать, становиться на дыбы. Несчастная мать старалась сдержать вырывающійся изъ груди крикъ, чтобъ не испугать животное.
Но увидвъ, что заднія ноги лошади сорвались въ пропасть, что она держится только передними да уздой, которую изъ всхъ силъ натянулъ испуганный вожатый — она поблднла, какъ смерть. Два человка тотчасъ бросились на помощь, и, схвативъ лошадь за ноги, поддержали ее на нсколько секундъ въ этомъ страшномъ положеніи.
— Поручите ребенка Мадонн делла Кверчіа! закричалъ одинъ изъ бывшихъ тутъ Фрескавальскихъ крестьянъ.
Мать подняла руки къ небу и вскрикнула голосомъ, полнымъ любви и отчаянія:
— Господи, спаси его! Пречистая матерь, сжалься надъ нимъ!
— Поручите его Мадонн піенской, той, которая тамъ, повторилъ настойчиво крестьянинъ, указывая пальцемъ въ бездну.
Какъ помшанная, съ раздирающимъ душу крикомъ, мать исполнила совтъ:
— Святая Мадонна делла-Кверчіа! прійми мое дитя подъ свою защиту. Теб поручаю его!
Только-что произнесла она это воззваніе, какъ узда порвалась и лошадь съ ребенкомъ полетла въ пропасть… Крестьяне и проводники спустились къ подошв. Тамъ лежалъ трупъ убившейся лошади. А ребенокъ, по странному случаю, зацпился платьемъ и вислъ на втви огромнаго дуба. Кром страха, онъ не потерплъ ни малйшаго вреда, ни одной царапинки не было на его блой, прозрачной кож.
Милэди пришла въ чувство, но еще не совершенно опомнилась, какъ увидла свое ненаглядное дтище, которое съ торжествомъ несли на плечахъ крестьяне, изумленные могуществомъ обожаемой ими Мадонны.
Когда минулъ первый порывъ радости, наступила пора благодарить. Милэди, еще слабая, едва держась на ногахъ, стала на колни передъ образомъ Спасителя, врзанномъ въ дупл дуба, призывая въ свидтели священника и всхъ жителей Фрескаваля, она возобновила обтъ, данный въ минуту опасности, торжественно поручила сына Святой Дв делла-Кверчіа, и общалась одвать его въ блое платье до десяти-лтняго его возраста.
‘Но, прибавила она, обращаясь къ аббату Монфреди: — этого недостаточно. Здсь должна быть сооружена церковь и пріютъ, я назначу постоянный доходъ на ихъ содержаніе, чтобъ бдные и больные всхъ возрастовъ и странъ могли найдти въ этомъ пріют столъ и ночлегъ.’
Милэди осталась еще нсколько времени въ Фрескавал, чтобъ оправиться отъ недавняго потрясенія и увидть начало заложенныхъ строеній, которымъ въ-послдствіи деревня обязана была своимъ благоденствіемъ. Впрочемъ, свжій воздухъ, простая, но здоровая пища, минеральныя воды — быстро помогли совершенному выздоровленію слабаго потомка древняго аристократическаго рода. Пріятно было смотрть на этого хорошенькаго ребенка съ розовыми щечками, въ блой одежд, съ чистымъ, какъ его небесная Защитница, взглядомъ, когда онъ, въ толп крестьянскихъ мальчиковъ, катался по усянному цвтами лугу. Милэди, глядя на него, плакала отъ восторга, и каждый день, утромъ и вечеромъ, водила его молиться къ подножію вковаго дуба…
Лавинія уже давно перестала говорить, а Фальконе все еще оставался неподвиженъ. Наконецъ, очнувшись отъ своего раздумья, онъ сказалъ:
— И ты говоришь, что эти драгоцнные дары, это золото… пожертвованное англійской дамой, теперь въ рукахъ твоего, дяди?
— Да, пока церковь и пріютъ не готовы, а потомъ — все это пойдетъ на украшеніе ихъ. Но, Фальконе, продолжала Лавинія — я не могу объяснить теб… только… мн кажется, съ тобою что нибудь случилось. Скажи мн, другъ мой, отъ-чего ты такъ задумчивъ?
Молодой человкъ покачалъ головой и какъ-бы съ сожалніемъ оторвался отъ предмета своихъ размышленій.
— Ты меня не понимаешь, душа моя? ты не угадываешь, отъ-чего я печаленъ? Видться съ тобой намъ можно только изрдка… и то тайкомъ… а ты дивишься, что я не веселъ? Никогда въ танцахъ не удавалось мн доказать теб моимъ вниманіемъ, моими взглядами, что ты лучшая изъ всхъ красавицъ, моя единственная, ненаглядная… Послушай, вотъ теб крестъ и жемчужныя серьги. Возьми ихъ, моя милая, но не носи… Мн не прійдется увидть тебя въ этомъ убор. Впрочемъ, еслибъ ты хотла…
— Еслибъ я хотла?
— Мы могли бы провести вмст еще одинъ такой вечеръ, какъ тотъ, когда я встртилъ тебя въ первый разъ. Я бы опять былъ твоимъ предпочтеннымъ танцоромъ. Твоя мать… Женихъ… не могли бы на это жаловаться. Помнишь ли, моя милая, по какому случаю справляли этотъ праздникъ въ деревн Канано?
— Могу ли я забыть что-нибудь изъ этого прекраснаго дня! Тогда праздновали излеченіе Терезины, которую укусилъ тарантулъ.
— Не говорили ли, однако, что Терезина, какъ многія двушки, уметъ предписать себ развлеченіе отъ воображаемой болзни?
— А! хитрая! она способна на это!
— И такъ, моя милая Лавиньетта, вотъ какое придумалъ я средство повеселиться. Завтра, ты будешь тарантата.
— Лгать?.. Фальконе!
— Нтъ, просто, хитрость. Въ войн позволяется же это средство! Ты будешь всхъ прекрасне, я буду всхъ счастливе. Праздникъ продолжится нсколько дней. Въ это время, я постараюсь понравиться твоей матери и аббату. Упоеніе пира смягчитъ ихъ сердца. Ты увидишь, что все кончится къ нашему счастью. Впрочемъ, примолвилъ онъ, перебивая Лавинію, которая готова была отказаться: — впрочемъ, ты знаешь, что цль оправдываетъ средства.
Лавинія не противилась краснорчію своего любезнаго. Она общала исполнить все, чего онъ хочетъ. Было положено, что она на другой же день начнетъ разъигрывать возложенную на нее роль, а затмъ послдуетъ репетиція церемоній, которыя, по мстнымъ обычаямъ, считались необходимыми для излеченія таранинизма. Признаки этой таинственной болзни, которую одни приписываютъ яду большаго паука, другіе укушенію скорпіона, очень-часто являются въ Калабріи и земл Отранта. Но наскомое рдко бываетъ видимо, даже такъ рдко, что многіе сомнваются въ его существованіи, и въ жертвахъ тарантула предполагаютъ т самыя причины, которыя Фальконе да-Пьетраччіо приписывалъ Терезин.
На другой день, Лавинія встала рано, чтобъ приняться за свои ежедневныя занятія, отвела коровъ въ ограду, гд имъ предоставлено было пастись на свобод, потомъ отправилась съ подругами въ оливковый лсъ помогать имъ собирать плоды. Бдняжка, заглушая остававшіяся въ ней угрызенія совсти, проходила съ пасмурнымъ видомъ подъ втвями, съ которыхъ деревенская молоджь сыпала изобильный плодъ оливъ на большія разостланныя по земл полотна. Она собирала оливы въ корзинку, и во всхъ движеніяхъ ея выражалась слабость, совершенное изнеможеніе. Эта перемна въ рзвомъ ребенк, который, бывало, ни на минуту не переставалъ пть и смяться, скоро всхъ поразила. Лавинію окружили, забросали вопросами. Мать ея, аббатъ, Джіокондо — прибжали встревоженные. Тронутая ихъ нжностію, стыдясь обмана, до котораго ршилась унизиться, Лавинія заплакала… Она ужь колебалась, не отказаться ли ей отъ несносной роли, какъ вдругъ одинъ изъ суетившихся около нея закричалъ, приподнимая ее за руку,
— Держу пари, что малютку укусилъ тарантулъ! Видите этотъ черноватой знакъ — ранка!
— Э! да это пустое дло! подхватилъ другой:— нужно только заставить побольше танцевать нашу Лавиньетту.
— Хорошо! крикнула молоджь, а за ней дти и даже старики: — это не худо, а намъ-таки не часто удается повеселиться!
Эти слова заглушили порывъ откровенности въ Лавиніи. Она ршилась вполн сдержать данное Фальконе общаніе, и потому умолчала, что легкая, недавно открывшаяся у ней на рук рана произошла отъ неосторожнаго прикосновенія къ колючей акаціи. Аббатъ Манфреди и его сестра увели домой свое дорогое дитя. Весь день прошелъ для Лавиніи въ притворномъ изнеможеніи и въ непритворной тоск. Она не могла не осуждать выдумки Фальконе, и другъ ея, прежній идеалъ совершенства, теперь сталъ проигрывать въ глазахъ двушки, у которой природное прямодушіе замняло недостатокъ опытности.
Вечеромъ, жители Фрескаваля занялись приготовленіемъ къ празднику. Повщали друзей и родственниковъ по сосднимъ деревнямъ, собрали труппу лучшихъ музыкантовъ. На мст, избранномъ для собранія, траву подкосили, втви деревъ подрзали. То былъ самою природой устроенный кругъ, примыкавшій къ гор, съ которой низвергался ручей пнящимися каскадами. Вода, чистая, серебристая, падала на скалы и мчалась, какъ стрла, по кремнистому руслу, вырытому ею посреди луга. Въ томъ мст, гд кругъ приближался къ едва-виднвшемуся Тарентскому Заливу, зелень скрывала постепенное паденіе ручья. Вдали онъ опять показывался и съ яростію несся къ морю, въ которое падали его чистыя волны. Этотъ ручей, съ набросанными на него нсколькими досками, долженъ былъ служить границей между танцовальнымъ заломъ и мстомъ, назначеннымъ для пира. Съ одной стороны поставлены были скамейки и длинные столы на подставкахъ, съ другой — устроили родъ возвышенія для оркестра.— На слдующій день, Фрескаваль предстивлялъ картину необыкновеннаго движенія и веселья. Приглашенные на праздникъ, разодтые въ лучшее, что только у нихъ было, толпились на церковной паперти, входили къ знакомымъ, или отправлялись къ приготовленному мсту, расположенному шагахъ въ пятидесяти. Распорядительницы наблюдали за кухонными приготовленіями, двушки хлопотали надъ своимъ туалетомъ, старики принимали гостей, молодые люди брали на свое попеченіе пожитки и экипажи только-что прибывшихъ сосдокъ, наконецъ, вмшавшіяся въ толпу дти бгали съ порученіями, отвдывали разныя лакомства и свои геройскія выходки сопровождали радостными криками и воздушными прыжками.
Около пяти часовъ, большая часть гостей собралась на увеселительномъ мст. Почтенный аббатъ Мангреди прочиталъ краткую молитву, напомнивъ мірянамъ, что для успха всякаго предпріятія необходимо испрашивать благословеніе Божіе. Онъ просилъ гостей присоединить свои молитвы о выздоровленіи, которое надялись исходатайствовать музыкою и танцами. Вс преклонили колни.
Въ эту минуту, Лавинія, поддерживаемая и окруженная своими молоденькими подругами, показалась при вход въ кругъ. Она была блдна, полные слезъ глаза ея то стыдливо опускались, то блуждали вокругъ, какъ-бы отъискивая того, чье присутствіе было для нея единственнымъ праздникомъ На ней было блое платье, убранное зелеными виноградными втвями. Вторая, такая же блая тюника, была приподнята и поддерживалась сзади бантами изъ разноцвтныхъ лентъ. Виноградные листья и золотыя булавки придерживали на голов длинное прозрачное покрывало. Блестящія розетки, драгоцнныя украшенія — покрывали грудь и руки прекрасной тарантаты.
— Что тамъ длаютъ? спросила она съ безпокойствомъ, замтивъ, что вс стоятъ на колняхъ.
— Молятся о теб, Лавинія, отвчали ей.
— Обо мн? О! я не стою! воскликнула она, упавъ также на колни.
— Благочестивая двушка! покорная, кроткая христіанка! зашептали со всхъ сторонъ.
— Господи, сжалься надо мной! но… это святотатство! повторила Лавинія, заливаясь слезами — Нтъ, не могу ихъ больше обманывать: эта молитва падетъ на меня проклятіемъ. И мой добрый дядя! Мать моя!.. Нтъ, это невозможно! Я имъ все разскажу!..
И она бросилась впередъ, чтобъ тутъ же обвинить себя, ршившись лучше подвергнуться стыду всенароднаго признанія, нежели терпть муки возмущенной совсти. Но желзная рука приковала ее къ мсту. Фальконе былъ подл. Онъ бросилъ на нее повелительный взглядъ, и она снова стала страждущею, нершительною, снова склонилась предъ волею своего злаго генія.
Началась церемоніи. Тарантат дали въ руку обнаженную шпагу, и присутствующіе составили около нея широкій кругъ. Раздались первые звуки оркестра. Нсколько арій были съиграны безъ всякихъ послдствій: Лавинія, казалось, ихъ не слушала, она стояла неподвижно, съ поникшей головой, опираясь на шпагу, конецъ которой былъ погруженъ въ землю.
Фальконе терялъ терпніе. Молніи сыпались изъ огненныхъ глазъ его, устремленныхъ съ дьявольскою настойчивостью на тарантату, но она ихъ не видла: она, казалось, была въ какомъ-то оцпенніи. Начинался ропотъ — собраніе устало ждать. Тогда Фальконе незамтно пробрался къ оркестру и сказалъ нсколько словъ музыкантамъ. Музыканты быстро прервали начатую арію, и посл минутнаго молчанія раздалась тихая мелодія, раздирающая, какъ терцетъ Данте, который такъ сильно возбуждаетъ предчувствія, сливаясь съ плачемъ тоскующец Десдемоны: то была горная псня, которую до-сихъ-поръ только одинъ Фальконе напвалъ фрескавальской красавиц.
При первыхъ звукахъ, Лавинія два или три раза измнилась въ лиц, казалось, она была сильно взволнована, выраженіе радости и грусти разлилось по лицу ея. Глаза ея встртились съ глазами Фальконе, который улыбался ей, ободрялъ ее. Она переступила нсколько шаговъ, трепещущая, стыдливая, смущенная.
— Браво, браво! закричала толпа, хлопая въ ладоши.
Раздался медленный и важный мотивъ танца.
— Предложи свою руку невст, сказала мать Лавивіи, обращаясь къ Джіокондо.
Молодой человкъ подошелъ къ тарантат, но она быстро отошла и оглянулась вокругъ, какъ-бы желая удалиться.
— Выбери меня своимъ танцоромъ! сказалъ ей Фальконе.
— И ты осмлишься нанести мн эту обиду? грозно проговорилъ Джіокондо.
Онъ говорилъ Лавиніи, но взглядъ его, полный силы, какого до-сихъ-поръ невста и не подозрвала у него, обращался прямо на прекраснаго горца. Фальконе, отвчалъ ему такимъ же смлымъ взглядомъ. Вс ждали несчастія, какъ вдругъ Лавинія, пришедъ въ себя, схватила своего жениха за руку и увлекла его въ средину круга. Начался танецъ. Тактъ постепенно оживлялся, присутствующіе били ногами, руками, качали головами, на всхъ лицахъ, во всхъ движеніяхъ выразилось то чувство живаго наслажденія, которое такъ свойственно Итальянцамъ.
Окончивъ танецъ, Лавинія оглянулась, отъискивая глазами неукротимаго горца, но онъ уже исчезъ. Его отсутствіе заронило въ душу бдной невсты невыносимое безпокойство, которое можно разсять разв только движеніемъ, и она начала кружиться съ какимъ-то лихорадочнымъ одушевленіемъ. Она даже не останавливалась, когда погружала свои прекрасныя руки въ близь-стоящую вазу съ холодной водой и вспрыскивала себ голову и лицо. Оркестръ ускорилъ тактъ, достигъ быстроты hirrica, аріи, подъ которую выполняется tarantella, этотъ бшеный національный танецъ, получившій, какъ говорятъ, начало отъ описанной церемоніи.
Впрочемъ, изнеможенная, усталая тарантата раза два или три принуждена была отдыхать. Въ эти промежутки, другіе занимали ея мсто, и странная манія, сообщенная тарантуломъ, казалось, овладвала всми по очередно.
Прошло два часа съ-тхъ-поръ, какъ скрылся Фальконе. За нервическимъ порывомъ одушевленія, въ Лавиніи послдовала перемна не мене ужасная: она выбилась изъ силъ. Мысль, что ея милый ужь больше не воротится, заставила ее кончить церемонію скоре, нежели это обыкновенно длалось.
Лавинія нетвердымъ шагомъ приблизилась къ ваз, изъ которой освжалась во время танца. По условному знаку, состоявшему въ томъ, чтобъ вылить остальную волу ей на голову, подруги должны были отнести ее домой и положить въ постель, между-тмъ, какъ прочимъ гостямъ слдовало садиться за столы, обильно уставленные, какъ на свадьб богатаго Гамаша. Въ продолженіе этого времени, пароксизмъ болзни долженъ былъ разршиться совершеннымъ разслабленіемъ, за которымъ послдовало бы временное облегченіе. Леченіе продолжается обыкновенно нсколько дней, до совершеннаго выздоровленія больной. Но сцен, въ которой Лавинія играла роль героини, не суждено было кончиться обыкновенной развязкой. Тарантата уже схватила вазу и подняла ее надъ своей головою, какъ вдругъ, весь испуганный, махая руками, вбжалъ мальчикъ съ крикомъ:
— Господинъ священник! Лавинія! воры, разбойники у васъ!
Ужасъ такъ живо изобразился на лиц мальчика, что никто не усомнился въ истин. Быстре молніи, все общество бросилось къ дому любимаго священника. Самъ аббатъ Манфреди, его сестра и племянница, пораженные страхомъ, спшили за толпой. Неаполитанскія горы съ незапамятныхъ временъ служили убжищемъ тмъ разбойникамъ, отъ которыхъ теперь остались едва-замтные слды. Они часто длали набги въ долину, но нападали только на путешественниковъ. Никогда не приходило имъ на мысль грабить жителей бдныхъ деревенекъ, въ род Фрескаваля, которые въ особенности были защищены отъ хищныхъ набговъ сосдствомъ Тарента, откуда можно было получить скорую помощь. Страхъ окончательно проникъ толпу, когда, проходя черезъ церковную площадь, замтили на скат горы взбиравшихся по тропинк, ведущей въ Остини и Мартино, нсколькихъ красивыхъ, исправно вооруженныхъ всадниковъ, увозившихъ ввренныя аббату Манфреди сокровища, назначенныя на украшеніе церкви.
Крикъ негодованія раздался въ толп. Разбойники оглянулись. Въ эту минуту, излучина дороги повернула ихъ къ Фрескавалю, и потому легко можно было различить навьюченныя у нихъ на сдлахъ богатыя занавсы, пожертвованныя Мадонн де-ла-Кверчіа. Послдніе лучи солнца освтили и драгоцнныя вазы, и равныя другія украшенія, назначенныя для алтаря Богородицы. хавшій позади всхъ всадникъ казался начальникомъ отряда. Онъ былъ высокъ ростомъ, одтъ изъисканно. Станъ его казался какъ-будто знакомымъ, Джіокондо, аббатъ, сестра его и кое-кто изъ постороннихъ посмотрли на Лавинію съ видимымъ недоумніемъ. И она какъ-будто узнавала этого всадника, она всматривалась въ него, дрожа всмъ тломъ. Но недолго продолжалось это недоумніе: всадникъ отбросилъ плащъ, которымъ былъ закутанъ, снялъ нахлобученную на самые глаза шляпу, и поклонился низко съ насмшливой важностью. Лавинія страшно вскрикнула и замертво упала на руки матери. Начальникъ шайки, совершившей святотатственное хищничество, былъ — Фальконе да-Пьетраччіо.
Когда воротились домой, у Лавиніи открылась сильная горячка, она призвала дядю и мать, и разсказала имъ, какъ Фальконе уговорилъ ее пуститься на обманъ, служившій средствомъ къ задуманному имъ преступленію. Раскаяніе бдной двочки было такъ глубоко, что ни дядя, ни мать не имли силъ упрекать ее. Напротивъ, добрый аббатъ старался ее успокоить и выразился такъ:
— Этотъ страшный урокъ будетъ теб во благо, дитя мое. Оставляю тебя на волю твоихъ собственныхъ размышленій. А самъ подумаю только о средств, какъ поправить зло.
— Я нашелъ средство воротить подарки доброй милэди, сказалъ на другой день Джіокондо аббату Манфреди, догнавъ его у ршотки, украшавшей фасадъ дома: — но средство мое опасно и трудно.
— Посмотримъ, однако, что за средство.
— Вы знаете, что козочка Фавилла подарена Лавиніи тмъ самымъ Фальконе, который принадлежитъ къ шайк этихъ разбойниковъ, если даже не начальникъ ихъ.
— Ну!
— Вотъ мой планъ. Мы возьмемъ эту козу. Она всегда порывается убжать въ горы, и, вроятно, помнитъ убжище своего прежняго хозяина, она насъ доведетъ до него.
— Мысль остроумна, но ты не подумалъ, другъ мой, что такимъ образомъ мы можемъ встртить этихъ злодевъ?
— Мы будемъ хорошо вооружены, пойдемъ въ такое время, когда ихъ не будетъ на мст. А потомъ… съ Божьей помощію!.. Волковъ бояться — въ лсъ не ходить.
— Еще одно замчаніе. Козочка очень дика, слушается только одной Лавиніи: намъ съ нею не сладить.
— Конечно, не сладить, отвчалъ слабый голосъ.
Аббатъ и Джіокондо увидли Лавинію, сидвшую у окна и слышавшую весь ихъ разговоръ.— Она дала имъ знакъ и сама сошла въ низъ. Страшная тоска истомила ее. Глава у ней распухли отъ слезъ, грудь тяжело дышала. Она почтительно поцаловала руку аббата-дяди и грустно поклонилась Джіокондо.
— Я безъ умысла подслушала вашъ планъ, сказала Лавинія:— онъ хорошъ, но для врнаго успха вамъ надо взять меня съ собою.
— Тебя?
— Васъ! вскрикнули изумленные совщатели.
— Я поведу Фавиллу, то-есть, буду ее держать, и она проведетъ меня.
— Въ такомъ случа, должно отказаться отъ нашего плана, возразилъ аббатъ.— Мы никогда не согласимся подвергнуть тебя…
— Никогда! выразительно повторилъ Джіокондо.
— Если вы на это не согласитесь, продолжала Лавинія:.— то я, вроятно, умру съ горя. Вы не знаете, что такое угрызеніе совсти, а еслибъ знали, вы сжалились бы надо мной. Ради Бога, позвольте поправить мою ошибку.
— Но, несчастная! произнесъ аббатъ: — если мы встртимъ разбойниковъ?
— Тогда, отвчала Лавинія съ выраженіемъ ршимости: — тогда Джіокондо убьетъ меня: это будетъ мое искупленіе.
— Убить мою милую! убить мою невсту!
— Твою невсту! другъ мой! Ту, которая хотла промнять тебя на этого…
Голосъ Лавиніи задрожалъ. Джіокондо схватилъ ее за руки, цаловалъ ихъ, и клялся, что никто, кром ея, не будетъ его женою. Лавинія взглянула на него, въ этомъ взгляд мелькнула благодарность… Она продолжала:
— Дядюшка! добрый Джіокондо! исполните мою просьбу…
— Но твоя мать, дитя мо!
— О, не говорите ей объ этомъ, ничего не говорите! Я никогда не упрошу ея!
Аббатъ Мандреди и Джіокондо, давно уже привыкшіе исполнять малйшія желанія Лавиніи, не могли ей долго противиться. Они согласились взять ее въ опасную экспедицію, и присутствіе ея заставило ихъ усилить осторожность. Джіокондо, вмсто слдующаго утра, назначилъ тотъ же вечеръ для выполненія предпріятія.
— Темнота намъ поможетъ, сказалъ онъ.
Необходимость дйствовать разсяла физическую слабость Лавиніи, одушевленной мыслью, что ей выпалъ случай искупить свою горькую ошибку. Въ нсколько часовъ снарядились, запаслись провизіею, потому-что не знали, сколько продлится путешествіе и куда поведетъ глухая тропинка, которую, безъ сомннія, изберетъ коза. Аббатъ взялся осторожно объяснить сестр отсутствіе Лавиніи и свое собственное, и сдлалъ это, не возбудивъ никакого подозрнія. Въ десять часовъ вечера, горсть путешественниковъ собралась за назначенномъ мст. Она состояла изъ двнадцати самыхъ ловкихъ, отважныхъ Фрескавальцевъ. Аббатъ, Джіокондо, Лавинія дополняли группу. Лавинія держала на веревочк козу.
Луна взошла во всемъ своемъ блеск, когда путешественники начали подниматься въ гору, предводимые козочкой, которая отъ чего-то вдругъ необыкновенно одичала. Привыкшая въ эти часы спокойно спать, Фавилла вовсе не чувствовала охоты гулять подъ звзднымъ небомъ. Упрямая, своенравная, прихотливая, она едва покорялась вол своей госпожи.
— Что бы вы стали съ ней длать? спросила Лавинія, указывая Джіокондо на козочку.
Я бы свернулъ ей шею! Но какъ же вы заставляете ее идти, когда она упрямится?
— Это мой секретъ.
Еслибъ Джіокондо посмотрлъ въ эту минуту на свою невсту, онъ замтилъ бы, что румянецъ пылалъ у ней на лиц и слезы повисли на шелковистыхъ рсницахъ. Любопытство молодаго человка возбуждалось еще тмъ обстоятельствомъ, что каждый разъ, когда козочка, въ порыв упрямства или ложилась на землю и не хотла вставать, или останавливалась какъ вкопанная посреди дороги, или тянулась щипать траву, — Лавинія показывала ей вещицу, которую держала въ рук, и козочка тотчасъ принималась прыгать, скакать, пускалась бжать въ извстномъ направленіи, обнаруживая совершенное знаніе мстности и цли розъисковъ. Они шли безъ дороги, проходили дремучіе лса, перебирались чрезъ опасные рвы, лпились по краю черной, неизмримой пропасти. Въ два часа пополуночи, козочка быстро бросилась впередъ, и, въ первый разъ посл ихъ выхода — забляла. Джіокондо схватилъ ее за рыльцо.
— Будьте осторожны! прошепталъ онъ отрывисто.
Послышались мрные шаги часоваго.
— Мы дошли, сказалъ Джіокондо.— Теперь, Лавинія, удались съ козочкой и постарайся угомонить ее. Вы четверо, продолжалъ онъ, распредляя людей: — ступайте за нею, и въ случа опасности бгите, спасайте ее.
Потомъ, оставивъ большую часть отряда на мст, онъ приблизился къ краю пропасти, закрытому въ этомъ мст густымъ кустарникомъ. Внизу слышались голоса, но разговаривающихъ было не видно, и Джіокондо никакъ не могъ заключить о ихъ числ и положеніи.
— Гей! il Biondo! мн послышался шумъ, произнесъ одинъ голосъ, какъ-будто съ просонковъ.
— Ба! отвчалъ другой, вроятно караульный это коза забляла.
— Въ два часа утра?
— Случается, когда у нихъ заблудится дтенышъ, он ищутъ его цлую ночь.
— Да, ужь какъ дло зайдетъ о дтяхъ, мой милый, тутъ для матери нтъ ни страха, ни усталости, ни самой смерти. Самка все самка.
— Ну, не даромъ же прозвали тебя философомъ, сказалъ смясь другой.— Сколько чувства къ слову о коз!
— Потому что коза напоминаетъ мн другую мать. Эта превратится въ фурію, если Фальконе утащитъ ея дтеныша…
При этихъ словахъ, сердце Джіокондо забилось такъ сильно, что даже дрожь пробжала по всмъ его членамъ. Занимательность драмы довершилась.
— Corpo di Вассо! можно надяться, что мы отвлечемъ начальника отъ этой сумасбродной зати.
— Онъ не пріймется за нее, пока не кончимъ дла Бриндизи, которое дьявольски-важно. И отъ сихъ поръ до…
— Сколько это займетъ времени? спросилъ Иль-Біондо.— По-крайней-мр-десять дней…
— Да, отвчалъ другой.— Но если онъ будетъ настаивать?
— Онъ нашъ начальникъ, надо повиноваться. Впрочемъ, это не помшаетъ ему поставить насъ въ опасное положеніе.
— А, право! да здравствуетъ опасность! безъ нея что за жизнь!..
— Э! Оно, братецъ, хорошо на словахъ, а если эта синьйора Англичанка, такая богатая, вздумаетъ насъ повсить, она это сдлаетъ! Съ золотомъ чего нельзя? Изъ труса сдлаешь храбреца, и хоть бурю, такъ усмиришь!
Разбойники поговорили еще кое о чемъ, уже незанимательномъ для Джіокондо. Скоро Иль-Біондо смнился съ своего поста. Товарищъ его отправился спать, и новый часовой молча принялся шагать взадъ и впередъ. Джіокондо тихо приподнялся и отошелъ къ товарищамъ. Онъ повелъ ихъ со всевозможными предосторожностями въ лсъ, чрезъ который они уже проходили, потомъ веллъ имъ взобраться на самыя густыя деревья и тамъ ждать новыхъ приказаній. Укрывъ такимъ образомъ свой отрядъ, Джіокондо углубился въ лсъ, чтобъ найдти аббата и Лавинію и посовтоваться съ ними. Вдругъ кто-то сильно толкнулъ его и опрокинулъ на землю. Онъ однако тотчасъ всталъ и бросился искать непріятеля. Чрезъ минуту его задли два или три человка, торопливо проходившіе мимо.
— Кто идетъ? послышался голосъ аббата.
— Джіокондо. Но куда вы такъ спшите?
— Козочка убжала.
— Diavolo! надобно ее поймать, произнесъ молодой человкъ. И, вмст съ другими, онъ побжалъ ко входу въ лсъ, потому что Фавилла галопировала прямо къ притону разбойниковъ.
Достигнувъ площадки, на которую уже не свтили лунные лучи, они услышали между кустами, окаймлявшими пропасть, бляніе козы. Потомъ раздался ружейный выстрлъ. Часовой увидлъ Фавиллу, вспомнилъ о недостатк у нихъ състныхъ припасовъ и выстрлилъ въ нее, но ему удалось только ранить бдную козочку, и, недовольная пріемомъ друзей, къ которымъ такъ радостно летла, Фавилла воротилась и, какъ змя, проскользнула между ногъ Джіокондо и его товарищей, а между-тмъ, часовой, забывъ свой долгъ, пустился догонять ее. Въ это время, разбойники, пробужденные выстрломъ и думая, что на нихъ сдлано нападеніе, въ одинъ мигъ поднялись, и вслдъ за бгущимъ часовымъ дали залпъ въ толпу фрескавальцевъ, которая вмст съ прибжавшими на выстрлъ скрытыми въ лсу людьми была вся на лицо, кром Лавиніи. Джіокондо и его товарищи, какъ ни были храбры, но не могли бороться съ людьми, привыкшими къ боевымъ схваткамъ. Аббатъ Манфреди даже не старался защищаться. Посл недолгой перестрлки имвшей слдствіемъ нсколько ранъ съ обихъ сторонъ, отважные Фрескавальцы были захвачены въ плнъ и обезоружены, и все это совершилось не больше, какъ въ десять минутъ. Смущенные своей неудачей, ужасаясь при мысли объ ожидавшемъ ихъ мщеніи разбойниковъ, шли они за своими побдителями. А побдители завязали имъ глаза и повели къ своему притону неровными и опасными тропинками. Когда повязки были сняты, плнники увидли себя въ пещер, образованной самой природой, но устроенной и укрпленной рукою человка. Единственное видимое отверстіе было между скалъ, на высот около пятнадцати футовъ. Тамъ виднлся ходившій взадъ и впередъ часовой, одтый простымъ разбойникомъ, но вооруженный съ головы до ногъ и зорко слдившій за плнниками. По временамъ, для развлеченія, онъ прицливался въ котораго-нибудь изъ нихъ, потомъ смотрлъ на него съ отеческою улыбкою, и, вскинувъ на плечо карабинъ, продолжалъ ходить до-тхъ поръ, пока природная веселость не внушала ему желанія попытать на другомъ дйствіе своей невинной забавы.
Между-тмъ, Лавинія оставалась въ страшномъ безпокойств. Она также слышала выстрлъ часоваго, потомъ — шумъ схватки, стукъ оружія, разлетавшійся эхомъ по лсу и окрестнымъ пещерамъ. Когда все замолкло, Лавинія обмерла отъ страха: никто не приходилъ къ ней. Что же такое случилось? Ясно, что былъ бой между ея друзьями и разбойниками. Но кто остался побдителемъ? Лавинія дрожала при этомъ вопрос… Аббатъ, Джіокондо или кто-нибудь изъ фрескавальцевъ пришелъ бы сказать ей объ успх, еслибъ побда осталась на ихъ сторон… Что таилось въ этомъ мертвомъ молчанія? Смерть, или, по-крайней мр, пораженіе фрескавальцевъ. Въ этомъ не могло быть сомннія. Одиночество, тишина, прерываемая иногда только гуломъ лса да крикомъ птицъ, испуганныхъ небывалымъ шумомъ, возмутившимъ ихъ сонъ, навели на Лавинію невыразимый ужасъ, она не имла силъ оставаться дольше въ этой мучительной неизвстности и наудачу вышла изъ укрывавшихъ ее кустовъ. Сначала, шаги ея были медленны и робки, она останавливалась каждую минуту и, осматриваясь вокругъ, не ршалась подать голосъ своимъ друзьямъ, чтобъ не быть услышанной разбойниками. Страхъ ея росъ по мр того, какъ подвигалась она впередъ, не слыша ни голоса, ни шелеста шаговъ между окружавшими ее скалами. Долго блуждала Лавинія и, наконецъ, достигла мста недавней битвы. Утренняя заря занималась на неб. На трав виднлась еще свжая кровь. Обломки оружія, лоскуты одежды разбросаны по земл, но не было ни одного раненнаго.
Ничто не показывало направленія, по которому удалились уцлвшіе отъ побоища. Лавинія подошла къ кустамъ, гд недавно Джіокондо подслушивалъ говоръ разбойниковъ… Не было никакихъ признаковъ ихъ близкаго сосдства. Испуганная глубокой тишиной, томимая предчувствіемъ, она воротилась въ лсъ и сла, чтобъ подумать о средствахъ помочь своимъ несчастнымъ друзьямъ.— Какая перемна совершилась въ ней! Сколько горькихъ воспоминаній, мучительныхъ сожалній проснулось въ душ ея! Она, скромная, чистая, могла любить атамана разбойниковъ, покрытаго преступленіями! Она предпочла его Джіокондо, такому доброму, честному, великодушному, который и въ ту минуту, когда она склонила голову подъ тяжестію стыда, предлагалъ ей свое отвергнутое ею имя.
Одно средство оставалось Лавиніи, и она тутъ же ухватилась за него — возвратиться въ Фрескаваль и просить милэди о помощи, умолять ее — освободить достойнаго аббата и товарищей его несчастія, если еще было не поздно.
Первый лучъ солнца, блеснувшій, какъ ракета, на неб, освтилъ дорогу Лавиніи, когда она старалась отъискать направленіе, ведущее къ родной деревушк. Нсколько времени шла она впередъ, полагаясь на волю Божію, и — не обманулась. При свт, слабо проникавшемъ въ густоту зелени, она различила на трав и листьяхъ кустовъ капли розоватой крови. Мысль, что тутъ проходилъ бглецъ съ поля битвы, придала бы новыя силы Лавиніи, еслибъ къ этой мысли не прививалась другая, можетъ-быть, эти страшные слды оставлены аббатомъ или Джіокондо. Холодъ проникъ въ ея сердце. Но, о счастіе! отъискивая продолженіе кроваваго слда, она ясно увидла на трав отпечатки козьихъ ногъ, запятнанные той же кровью. Дале, на втвяхъ терновника висли клочки длинной блой шерсти, очень-похожей на шерсть ея упрямой любимицы. Долго шла Лавинія, она то теряла, то снова находила красныя капли, которыя, какъ гранатовыя зерна въ восточныхъ сказкахъ, казалось, нарочно пролиты на ея дорог. Уврившись, что козочка бжала по этой тройник, Лавинія уже не сомнвалась, что тропинка ведетъ прямо въ Фрескаваль. Въ девять часовъ утра, она, изнемогшая отъ усталости, дошла до берега ручья, сбгавшаго каскадомъ въ долину, гд совершался праздникъ tarantismo. Не смотря на то, что была она одна, яркій румянецъ вспыхнулъ у ней на щекахъ при мысли о горькомъ проступк, но вдругъ она поблднла, вспомнивъ, какъ жестоко была наказана вслдъ за совершеннымъ преступленіемъ. Въ такомъ настроеніи мыслей, Лавинія перешла ручей по набросаннымъ чрезъ него сосновымъ бревнамъ. Въ десяти шагахъ, на краю пропасти, лежала мертвая козочка. Лавинія горько поплакала о своей любимиц, потомъ — пошла своей дорогой, и скоро добралась до деревни. Въ короткихъ словахъ разсказала она изумленной матери все случившееся и не успокоилась до-тхъ-поръ, пока не былъ отправленъ нарочный къ доброй синьйор Англичанк, съ извстіемъ о несчастіи, постигшемъ Фрескаваль.
Посланной скоро воротился съ добрыми встями. Все, что только могли сдлать деньги и вліяніе знатной женщины, было употреблено въ пользу аббата и его плнныхъ товарищей. Дйствительно, чрезъ нсколько часовъ, отрядъ, присланный изъ Таренты, вступилъ въ Фрескаваль. Лавинія принуждена была провожать его на мсто битвы. Мать ея также изъявила-было желаніе отправиться, но желаніе, конечно, оказалось неудачнымъ, даже почти неисполнимымъ.
Нсколько Фрескавальцевъ вызвались сопутствовать Лавиніи. Офицеръ, командовавшій отрядомъ, согласился съ мнніемъ, что нужно застать разбойниковъ въ-расплохъ, и потому второй походъ Фрескавальцевъ, такъ же какъ и первый, былъ совершенъ ночью.
Два долгіе дня и дв мучительныя ночи уже провели плнники. Кормили ихъ скуднымъ обдомъ изъ чернаго хлба и сырой, соленой трески. Ни одинъ звукъ не доходилъ до нихъ, кром мрнаго паденія капель воды, стекавшей съ каменнаго свода, да еще другаго, такого же однообразнаго шума шаговъ часоваго. Джіокондо дивился, что позволяютъ имъ такъ долго жить, и каждую минуту ждалъ знака къ общей рзн. Разбойники имли вс выгоды на своей сторон относительно расположенія этой пещеры, откуда при малйшемъ покушеніи къ бгству плнникъ долженъ былъ попасть прямо подъ выстрлъ.
Джіокондо киплъ нетерпніемъ. Самыя миологическія туземныя проклятія невольно вылетали у него изъ устъ поперемнно съ умиленными молитвами. Имя Бахуса, кровъ Діаны, тронъ Юпитера странно мшались въ воздух съ другими воззваніями. Аббатъ Манфреди, всегда доблестный и строгій, старался внушить своимъ товарищамъ покорность, подавая имъ примръ самимъ-собою. Прочіе плнники выражали свои чувства, смотря по минутнымъ впечатлніямъ. Одни плакали въ углу, другіе хранили грозное молчаніе. Нкоторые горячились съ Джіокондо. Самая малая часть стояла на колняхъ вокругъ аббата.
Однако, на третью ночь, изнуренные долгимъ, томительнымъ ожиданіемъ, они вс заснули. Вдругъ, шумъ, въ род подземнаго грома, раздавшійся въ пещер, разбудилъ ихъ…
— Господи! вскрикнули оцпенвшіе отъ ужаса плнники: — итакъ, все кончено!
— Дти мои… прощайте!
— Бдная жена, не увижу я тебя больше!
— Господи, сжалься надъ нами! произнесъ аббатъ.
— Святая Мадонна делла-Кверчіа, я теб свчу поставлю…
— А! еслибъ было оружіе! съ яростію прокричалъ Джіокондо.
Нсколько минутъ несчастные были твердо уврены, что ихъ взорвутъ на воздухъ вмст съ мрачной темницей, стны которой тряслись и своды, казалось, готовы были обрушиться. Изгибы подземелья еще оглашались глухимъ отголоскомъ, когда тихій голосъ поразилъ слухъ Джіокондо.
— Дядюшка! послышалось вдали.— Дядюшка! Джіокондо!
Ясно, что это былъ голосъ Лавиніи. Лавинія! и она также въ рукахъ разбойниковъ? Джіокондо согласился бы перенесть жесточайшія пытки инквизиціи, лишь бы не знать этой мысли. Онъ вскочилъ какъ бшеный и закричалъ:
— Ко мн, друзья! Лавинія зоветъ насъ, спасемте ее! И, не ожидая отвта, бросился онъ на стну своей пещеры, почти увренный, что скатится замертво внизъ, пораженный пулей караульнаго. Никакое чувство самохраненія не могло остановить влюбленнаго, летвшаго спасать свою невсту. Но какъ онъ былъ изумленъ, когда, взобравшись на острокоречныя скалы и достигнувъ выхода, до-сихъ-поръ такъ строго охраняемаго часовымъ, онъ неуслышалъ звука оружія и не встртилъ никого. Вдали, тусклый, свтъ неровно озарялъ темныя углубленія, блестящіе сталактитовые столбы и звучные своды пещеры. Легкая тнь, съ пылающимъ факеломъ въ рук, пробгала по безчисленнымъ самороднымъ галереямъ, призывая отчаяннымъ голосомъ:
— Дядюшка! Джіокондо… другъ мой!…
Толпа солдатъ, на штыкахъ которыхъ какъ молніи играли огни факеловъ, помогала двушк въ ея розъискахъ. Джіокондо въ минуту понялъ, что значило это неожиданное ирлище. Онъ хотлъ броситься на встрчу милой, но страхъ, что, запутавшись въ поворотахъ этого лабиринта, можно забыть мсто, гд томились товарищи, остановилъ его.— Онъ стоялъ неподвижно до-тхъ-поръ, пока опять не услышалъ оградный голосъ Лавиніи. Тогда только онъ отвчалъ ей. По его голосу, Лавинія и солдаты скоро отъискали плнниковъ.
Пока Лавинія съ радостными слезами обнимала дядю и жала руку восхищенному Джіокондо, плнники и избавители перекидывались взаимными разсказами. Послдніе, достигнувъ мста, гд была схватка, безъ всякаго труда отъискали убжище разбойниковъ. Они прошли туда въ молчаніи и застали въ-расплохъ восемь человкъ, остававшихся въ пещер. Посл недолгаго, но энергическаго сопротивленія, въ которомъ, вроятно, и часовой принималъ участіе, оставивъ присмотръ за плнниками, разбойники принуждены были сдаться. Они были связаны и отправлены подъ прикрытіемъ въ Тарентъ. Между разными сокровищами, отъисканы и вещи, пожертвованныя Мадонн делла-Кверчіа между прочими богатствами. Офицеръ все взялъ съ собой именемъ правительства.
Лавинія, сидя на полупрозрачной масс сталактита странной формы, разсказывала свое одинокое возвращеніе въ деревню. Часто прерывала она рчь, обнаруживая какое-то нетерпливое безпокойство, и жаловалась на медленность сборовъ.
— Боже мой! проговорила она:— если другіе разбойники воротятся!
— Не бойся, моя ненаглядная! отвчалъ Джіокондо проходя мимо: — они отправились по-крайней-мр дней за восемь. Теперь я понимаю, отъ-чего они не убили насъ. Отъ-того, что эта экспедиція въ Бриндизи… какъ говорилъ одинъ изъ разбойниковъ Иль-Біондо… эта экспедиція чрезвычайно важна. Они, вроятно, управившись съ нами и оставивъ для караула восемь человкъ, тотчасъ же и отправились туда. Безъ-сомннія, хотли они, воротившись, подумать о томъ, взять ли за насъ выкупъ, или просто отправить всхъ на тотъ свтъ.
Джіокондо удалился, а Лавинія продолжала свой разсказъ.
Джіокондо помогалъ офицеру раскладывать добычу по равну на крпкія плечи солдатъ и крестьянъ, какъ вдругъ раздался пронзительный крикъ отчаянія,
— Что это? спросилъ смущенный Джіокондо.
— Лавинія! кричалъ прибжавшій аббатъ, — Фальконе!
Больше онъ не могъ произнести ни слова. Но Джіокондо понялъ. Въ десять скачковъ, какъ пантера, у которой похитили дтеныша, онъ очутился у входа въ пещеру. Въ ту же минуту, атаманъ, держа на лвомъ плеч безчувственную Лавинію, появился на площадк, гд Біондо разговаривалъ съ товарищемъ, когда подслушивалъ ихъ Джіокондо. Въ отчаяніи схватился молодой человкъ за платье Лавиніи и нанесъ похитителю сильный ударъ кинжаломъ. Фальконе спустилъ курокъ пистолета. Пуля скользнула по плечу Джіокондо, который отвчалъ новымъ ударомъ кинжала. Атаманъ спустилъ курокъ другаго пистолета — осчка.— Онъ схватилъ пистолетъ за дуло, чтобъ размозжить голову противнику, но Фрескавалецъ былъ ловокъ и силенъ, притомъ — ничто не мшало его движеніямъ, а Фальконе, долженъ былъ поддерживать Лавинію. Началась рукопашная схватка Джіокондо прижалъ непріятеля къ сосн, которая росла надъ самой бездной, между разселинами скалъ. Улучивъ удобную минуту, Джіокондо привлекъ къ себ невсту и быстрымъ движеніемъ толкнулъ атамана назадъ. Фальконе потерялъ равновсіе, но въ паденіи встртивъ стволъ сосны, зацпился за него ногами и одной рукой не выпуская Лавиніи. Укрпившись на этой опор, онъ сильно ударилъ Джіокондо въ голову пистолетомъ. Въ иное время, боль оглушила бы молодаго человка, но близкая опасность дала ему сверхъестественную силу.
— Пусть же погибнетъ она со мною! прокричалъ Фальконе задыхающимся голосомъ, напрягая вс силы, чтобъ увлечь за собой все еще безчувственную Лавинію.
Подъ судорожными движеніями бойцовъ гнулось и трещало дерево, удерживавшее ихъ отъ паденія. Но любовь и ярость подкрпляли силы жениха. Прижимая съ нечеловческой силой свою подругу, но чувствуя необходимость скоре кончить страшную битву, Джіокондо ступилъ ногою на стволъ сосны, быстро нагнулся, размахнулся — и кинжалъ его по самую рукоятку ушелъ въ глазъ несчастнаго атамана… Фальконе захриплъ, но еще держался нсколько мгновеній. Наконецъ, онъ выпустилъ изъ рукъ добычу и исчезъ въ бездонной пропасти… Кто будетъ на сторон Джіокондо, кто на сторон Фальконе?— не знаю, но если страшная, раздирающая душу сцена способна вызвать слезу или вздохъ сожалнія — эта невольная дань принесется, конечно, не первому…
Когда Лавинія пришла въ себя, она лежала на плащ, подъ густою зеленью, на берегу журчащаго ручья. Голова ея покоилась на груди аббата Манфреди. Джіокондо, все еще блдный, брызгалъ благовонную горную воду на лицо невсты. Вокругъ привтливыя лица фрескавальцевъ улыбались ей.
— Гд я?… Я видла страшный сонъ… проговорила приподнимаясь Лавинія.
— Да, это былъ сонъ, отвчалъ аббатъ.— Теперь мы забудемъ прошлое, чтобъ думать только о счастливомъ будущемъ. Въ состояніи ли ты отправиться въ дорогу? примолвилъ онъ заботливо.
Въ это время, Лавинія, взглянувъ на Джіокондо, замтила и страданіе, выражавшееся у него на лиц, и шарфъ, поддерживавшій его руку. Она вдругъ отъ чего-то поблднла, но встала съ твердостію.
— Пойдемте, дядюшка! Джіокондо, пойдемте, сказала она.
Такъ оставила она лсъ, который наконецъ узнала, и шла все прямо, какъ-будто боясь оглянуться назадъ. Проходя по деревенскому мостику, брошенному чрезъ ручей, близь того мста, гд умерла ея козочка, Лавинія остановилась на минуту, и съ лихорадочной торопливостью бросила далеко въ пнящуюся воду вещицу, которой Джіокондо не могъ хорошенько разглядть.
— Впрочемъ, сказалъ онъ вечеромъ аббату: — кажется, это былъ крестъ и жемчужныя серьги.
Приблизившись потомъ къ Джіокондо, Лавинія проговорила торжественно:
— Хотите ли вы имть меня женою?
— Я умеръ бы безъ тебя! отвчалъ Джіокондо.
— Вотъ вамъ рука моя.
Голосъ ея былъ ровенъ, но лицо измнилось. Въ немъ видна была и тоска и какой-то таинственный страхъ: простодушный ребенокъ, она думала, что приноситъ очистительную жертву…
Черезъ мсяцъ, въ Фрескавал праздновали свадьбу Джіокондо и Лавиніи… Лавинія никогда не спрашивала объ участи Фальконе и его товарищей… Страшныя происшествія, такъ таинственно связанныя съ праздникомъ тарантаты, имли слдствіемъ паденіе этого древняго обычая. Съ-тхъ-поръ,— тарантула не иметъ зловреднаго вліянія на фрескавальскихъ двушекъ.