Святой Панкратій ди-Эволо.
Святой Панкратій ди-Эволо.
Сицилійская картинка нравовъ.
Переводъ М. В. Ватсонъ.
Переводъ М. В. Ватсонъ.
I.
II.
III.
‘Изящная Литература’, No 9, 1883
Святой Панкратий ди-Эволо, Итальянская_литература, Год: 1883
Время на прочтение: 38 минут(ы)
— Спускайте его! Въ море стараго упрямца! Пусть онъ образумится среди полиповъ и морскихъ раковъ! Вода коснулась его! Онъ плыветъ! Онъ погрузился въ воду! Ну, Эволучіо, желаемъ теб пріятно провести время тамъ внизу, на прохладномъ морскомъ дн!
Такъ кричалъ и бсновался, стоя на верхушк круто спускающагося къ морю мыса ди-Эволо, посреди шумной народной толпы, — маленькій, широкоплечій корабельный маклеръ, донъ Чезаре Агреста. Возл него на скал, около старой часовни, между суковатыми оливковыми деревьями, двигались съ яростными криками и еще боле яростными тлодвиженіями его сограждане и согражданки, все, какъ есть въ полномъ состав, населеніе сицилійскаго городка Рокастретта — мужчины и женщины, дти и старики, богатые и бдные, включая сюда даже высокопочитаемаго патера Атаназіо и не мене уважаемаго господина синдика, стоявшихъ вдвоемъ нсколько поодаль и слдившихъ съ лукавымъ злорадствомъ въ глазахъ за толпой. Нсколько сильныхъ, полунагихъ парней прикрпили къ стволу стараго оливковаго дерева толстый канатъ, спускавшійся во всю свою длину со скалы въ море и повременамъ потрясавшій отъ верхушки и до корней старое дерево, ударяясь и натыкаясь на камни подъ водою, словно волоча прившенную къ своему концу значительную, туда и сюда болтавшуюся тяжесть. Донъ Чезаре предводительствовалъ неистово бушевавшей толпою, онъ бгалъ, кричалъ, жестикулировалъ, приказывалъ, клялся, смялся, шумлъ — и вс безпрекословно повиновались ему.
— Не могу понять, отчего собственно маленькій донъ Чезаре приходитъ въ такой азартъ,— сказалъ хорошо упитанный патеръ Атаназіо на ухо своему сосду, синьору синдику.— Вдь ему старый Эвелино или Эволучіо, какъ они его сегодня ругаютъ, никогда ничмъ не насолилъ. И что за дло ему, идетъ ли дождь или нтъ? Вдь ни малйшую полоску земли и, ни единое лимонное дерево не можетъ онъ назвать своей собственностью.
Господинъ синдикъ пожалъ плечами, желая выразить тмъ и собственное свое недоумніе по тому же поводу, и затмъ, указавъ легкимъ движеніемъ головы на молодую парочку, которая, прячась за часовней, повидимому вела между собой очень оживленную бесду, проговорилъ:
— Въ то время, какъ донъ Чезаре занятъ съ стариками, его веселая сестричка, прекрасная Кармела, проводитъ пріятно время съ молодежью.
— Я давно уже замчаю, что что-то такое происходитъ между этими двумя, сказалъ патеръ, бросая стороною взлядъ, въ которомъ какъ бы отражалось смиреніе, въ глубин души боровшееся съ полу-завистливымъ протестомъ.— Чмъ же однако все это кончится?.. Богатый Нино не возьметъ же себ въ жены сестру этого корабельнаго маклера!
— Эхъ, патеръ Атаназіо, къ чему сейчасъ же и думать о женитьб? сказалъ городской голова, лукаво улыбаясь и взглянувъ прищуреннымъ однимъ глазомъ на упитаннаго священника.
— Я это хорошо знаю!— отвтилъ послдній, ничуть не оскорбившись игривымъ замчаніемъ,— но если донъ Чезаре увидитъ, куда дло клонитъ, Нино грозитъ опасность отвдать ножа оскорбленнаго маклера.
— Это дло Нино!— грубо разсмялся синьоръ синдикъ — а моя хата съ краю, я ничего не знаю.
Разговоръ ихъ былъ прерванъ начавшимся безпорядочно и въ великой суматох, отъ скалы къ часовн, обратнымъ движеніемъ толпы.
— А у васъ то, патеръ Атаназіо, должно быть веселится душа!— крикнулъ худой, изъ подъ калабрійской шляпы смахивавшій на бандита, матросъ.— Вы всегда не долюбливали стараго Эволучіо. Теперь же онъ на нкоторое время припрятанъ, и съ глазъ долой!
— Пусть себ лежитъ внизу, пока не образумится,— крикнулъ другой парень, яростно грозя кулакомъ по направленію къ морю — а если и этимъ не проймешь его, у насъ найдется еще и другое средство.
— Да, да — вопилъ третій, разская воздухъ длиннымъ ножемъ, — да, да! Санто дьяволо! Не пройметъ его вода, такъ пройметъ огонь! И если бы донъ Чезаре не уговорилъ насъ, еще сегодня мы бы развели такой адской огонь подъ подошвами старика, что онъ насъ не забылъ бы и до скончанія вковъ! Старый язычникъ!
При послднемъ этомъ слов, на одно лишь мгновеніе и никмъ не замченная, сверкнула въ глазахъ патера Атаназіо быстрая, какъ молнія, улыбка, затмъ, медленно двинувъ рукою по направленію къ удаляющейся толп и облекши слова свои вкрадчивымъ, елейнымъ тономъ, патеръ проговорилъ:
— Будьте спокойны! На этотъ разъ средство ваше окажется дйствительнымъ. Эволино вдь никогда не былъ злымъ. Необходимо лишь отъ времени до времени освжать его старую память. Если бы и у васъ на плечахъ было столько лтъ, какъ у него, то и вы подчасъ забывали бы что нибудь.
Эти слова духовнаго пастыря вызвали въ окружавшихъ его слушателяхъ громкій, веселый смхъ, и они принялись переговариваться другъ съ другомъ:
— Патеръ опять правъ! Эволучіо на самомъ дл старъ, такъ старъ, что никто изъ насъ и не помнитъ этого — а къ старости нужно имть снисхожденіе!
‘Кармела! Кармела!’ послышался вдругъ голосъ среди толпы, двигавшейся внизъ съ горы по направленію къ городу, и съ высокаго своего наблюдательнаго поста патеръ Атаназіо увидлъ, какъ маленькая, плотная фигурка донъ Чезаре усиленно боролась противъ теченія народной волны, какъ онъ вытягивалъ шею, подпрыгивалъ на короткихъ ножкахъ, становился на цыпочки и употреблялъ всевозможныя усилія, чтобы вновь вскарабкаться на гору, или по крайней мр хоть кинуть взглядъ поверхъ головъ своихъ земляковъ.
— Кармела!— крикнулъ онъ,— гд ты?
Но Кармела, какъ казалось, была погружена въ самое интересное мсто своего разговора съ красавцемъ Нино, такъ весело и предпріимчиво ухаживавшимъ за столь охотно прислушивавшейся къ его словамъ молодой двушкой.
— Видишь ты,— только что передъ тмъ сказалъ онъ ей, указавъ рукою на домикъ, спрятанный среди густой зелени лимонныхъ деревьевъ у самой подошвы мыса ди-Эволо,— вотъ мой лтній домикъ. Прошлый годъ наслдовалъ я его и онъ только что отстроенъ. Какъ мило тамъ внутри! Все вновь отдлано и ждетъ лишь переселенія туда! А какъ прохладно и пріятно сидть тамъ въ жаркіе лтніе вечера, вблизи прозрачнаго, серебристаго ключа, бьющаго изъ скалы и вливающагося въ старый, греческій мраморный бассейнъ, принадлежавшій храму, стоявшему въ былое время здсь наверху, съ изображеніями разныхъ боговъ и удивительныхъ зврей. Если мы когда нибудь вмст съ тобою отравимся туда, Кармела, то ты увидишь, какъ тамъ уютно и весело болтать — гораздо уютне, чмъ у тебя подъ окномъ, въ темной улиц.
Красивая двушка взглянула туда, куда онъ ей указывалъ. Она затнила себ глаза рукою, и свтлой улыбкой подернулся ея прелестный ротикъ.
— Ахъ, да,— проговорила она въ полголоса — тамъ дйствительно должно быть прохладно и пріятно. Охотно врю теб.
Въ это мгновеніе услышала она голосъ брата.
— Иду! крикнула она ему въ отвтъ и, быстро обернувшись еще разъ къ Нино, спросила:
— Увижу я тебя сегодня вечеромъ въ урочный часъ?
— Да, если ты общаешь мн побывать когда нибудь со мною въ моемъ домик.
— Хорошо, хорошо! крикнула она поспшно и побжала вслдъ за остальнымъ народомъ, внизъ съ горы. Нино же покрутилъ маленькіе свои усики и глаза его метнули плутовской взглядъ вослдъ хорошенькой двушк, которая ему такъ слегка бросила столь многозначущее для него общаніе.
Оставшись наедин около часовни, среди оливковыхъ деревьевъ, патеръ Атаназіо медленно приблизился къ скалистому мысу, и какая то странная, сострадательно-дразнящая улыбка освтила его лицо, когда взоръ его скользнулъ по канату вплоть до того мста, гд онъ глубоко погружался въ воду. А тамъ въ мор, на глубин нсколькихъ футовъ, подъ напоромъ пнящихся волнъ, плыло нчто тяжелое, напоминавшее собою человческое тло, какая-то неуклюжая глыба, которую волны качали во вс стороны и вокругъ которой рыбы, словно какъ серебрянныя стрлы, мелькали съ быстротою молніи.
Часто она ударялась о подводный камень, вертлась кругомъ самой себя и мало по малу снова возвращалась къ медленному, правильному своему движенію подъ водой. Когда прибой волнъ нсколько останавливался, и солнечные лучи, не преломляясь, падали на прозрачную глубь, можно было бы поклясться, что тамъ плаваетъ трупъ — трупъ старика съ блыми, какъ снгъ, волосами и бородой, въ выцвтшей, краснокоричневой мантіи. Канатъ обхватывалъ его за бедра крпкимъ узломъ, а также и руки его были перетянуты веревкой. Онъ лежалъ, бдный старикъ, тамъ внизу, неподвижный и вытянувшись, какъ мертвецъ, и давалъ волнамъ качать себя. А патеръ Атаназіо глядлъ на него такъ странно, и такъ странно звучали слова, брошенныя имъ стату на прощанье:
— По дломъ теб, Эволучіо! Съ давнихъ поръ уже оказываешь ты нечестивое соперничество Пресвятой, Преблагословенной нашей Божьей Матери! Самые богатые подарки, самыя толстыя восковыя свчи, лучшія празднества — выпадали теб на долю! А что такаго особеннаго въ теб? Ты ничто иное, какъ лишь старый, на половину обращенный въ христіанство язычникъ!
Однако бдный столтній старикъ, съ блоснжными волосами и бородой и краснокоричневой мантіей, кругомъ котораго весело плескались рыбки на тепломъ солнышк — вовсе не былъ умерщвленъ здсь, онъ не былъ и трупомъ, онъ даже не былъ бднымъ старикомъ, а числился особымъ защитникомъ и покровителемъ городка и его окрестностей. Это былъ святой Панкратій ди Эволо, собственной своей персоной — Эволино, какъ фамильярно и для краткости обыкновенно звалъ его народъ — Эволучіо, какъ тотъ же народъ ругалъ его, когда былъ имъ недоволенъ. Самъ же онъ, добрйшій Эволино, наврное не зналъ, что и думать, когда въ это прекрасное весеннее утро все населеніе Рокастретты, ворвавшись къ нему, въ его тихое святилище на мыс ди Эволо, сбросило его съ подножія, вынесло на воздухъ изъ прохладнаго полумрака его часовни, и когда затмъ покровительствуемый имъ народъ, съ самыми непристойными проклятіями и божбой, обвязавъ ему веревкой туловище, поволокъ его къ самой оконечности скалы, и словно мертвую кошку, которой привязали бы камень къ ше, низринулъ его оттуда въ глубь моря. Еще не дале, какъ два дня тому назадъ, весь приходъ Рокастретты, въ полномъ своемъ состав, былъ собранъ въ его часовн, слова, выражающія самую пламенную покорность и преданность, неслись, какъ благодатный фиміамъ, къ нему въ нишу, въ которой онъ обиталъ уже съ незапамятныхъ временъ. ‘Святой Панкратій ди Эволо, милый, добрый, единственный святой Панкратій!— молился честной людъ,— ты любишь насъ, какъ своихъ дтей, и какъ отца своего, любимъ мы тебя! Каждое воскресенье несемъ мы теб душистые цвты, а когда — какъ и въ настоящее время — всесожигающая засуха убиваетъ наши цвты, мы несемъ теб букеты изъ золотой и серебряной слюды и толстыя, желтыя восковыя свчи зажигаемъ мы передъ ликомъ твоимъ. Господинъ патеръ Атаназіо, чтущій тебя лишь только такъ, между прочимъ, и бранящій тебя язычникомъ, на половину лишь обращеннымъ въ христіанство, утверждаетъ, что Божьей Матери мы ставимъ никуда негодныя сальныя свчи, а для тебя бережемъ лучшее, что только имемъ! И такъ, ты видишь, милйшій, дражайшій, единственный нашъ святой Панкратій, что мы все на свт готовы отдать теб — и точно также будутъ поступать и дти наши съ тобой, потому что ты всегда былъ и останешься единственнымъ любимымъ и почитаемымъ нами защитникомъ и покровителемъ нашимъ.
Но за то и ты также вспомни теперь особо принятое на себя обязательство, милый, добрый Эволино! Подумай! Уже три мсяца, ни одна капля дождя не орошала нашихъ полей, деревьевъ и виноградниковъ. Посмотри кругомъ: винныя ягоды засыхаютъ, плоды оливковыхъ деревьевъ не наливаются, пшеничныя поля напоминаютъ собою аравійскую пустыню. Если ты, Эволино, не пошлешь намъ дождя, намъ и думать нельзя будетъ о жатв, и намъ, покровительствуемымъ тобой, чтобы спастись отъ бдствія и голодной смерти, прійдется лишь ухватиться за рыбную ловлю и скудно пропитывать себя морскими раками и улитками. Такъ будь же снова добръ къ намъ, святой Панкратій, и обрадуй насъ хорошимъ дождичкомъ, ты знаешь вдь какимъ — не бурею и ураганомъ, все кругомъ разрушающимъ, а продолжительнымъ, теплымъ, славнымъ дождемъ, какіе ты умешь давать намъ. Завтра — не позже посл завтра!.. Сдлай это изъ любви къ намъ, добрый святой Панкратій! Милый Эволино, дружище Эволино! За то и мы еще богаче и лучше украсимъ твое изображеніе цвтами, и будемъ чтить тебя превыше всхъ другихъ святыхъ… Ты принадлежишь намъ однимъ. О насъ однихъ обязанъ ты заботиться… И такъ позаботься же о насъ, милый, святой Панкратій, и да будешь ты благословенъ во вки вковъ!
Такъ они молились и взывали къ нему. Святой слушалъ ихъ изъ своей ниши, не двигаясь съ мста, какъ и подобало вырзанному изъ стараго дерева и пестро размалеванному святому, и они снова удалились, заперли за собою на замокъ дверь и предоставили доброму старику предаваться мечтамъ и мыслямъ своимъ въ уютно-прохладной часовн.
Много, много лтъ протекло съ тхъ поръ, какъ онъ стоялъ здсь на вышк, въ уединенномъ святилищ ди-Эволо, а смутныя его воспоминанія простирались еще къ другимъ, давно уже забытымъ временамъ, когда тутъ наверху стояло иное святилище — не часовня, а храмъ, и иные священнослужители склоняли голову передъ его изображеніемъ, и иныя молитвы звучали здсь, и почитались иные боги. Изъ крпкаго, суковатаго дерева вырзалъ первый, еще до-христіанскій художникъ его изображеніе, и подъ различными приставками и добавленіями, которыми загромозжали его въ теченіе столтій, хранилась еще и теперь старая, давно уже истлвшей рукой созданная фигура, изуродованная лишь поразительно-яркой размалевкой: этой красной мантіей надъ голубой туникой, серебристо-блыми волосами и бородой, пурпуровыми, какъ сплыя вишни, губами, черными, слишкомъ правильной дугой подымающимися надъ опрятно-разрисованными глазами, бровями, и круглымъ сіяніемъ позади головы, сверкавшимъ на подобіе золотой, откинутой назадъ матросской шляпы. Въ т старыя, давно забытыя времена онъ, этотъ добрый Эволино, смотрлъ конечно совсмъ инымъ — но и тогда уже чтили его, какъ и въ настоящіе дни не какъ божество, стоящее высоко надъ землей, недосягаемое для людей, передъ которымъ лишь со страхомъ и трепетомъ склоняются колни, но какъ добраго стараго друга, которому говорятъ ты и который, хотя и старше и боле высокаго происхожденія, но такъ давно уже находится среди васъ и такъ обжился у васъ, что сдлался однимъ изъ самыхъ близкихъ вамъ. Время все боле и боле усиливало это чувство, и между святымъ покровителемъ и покровительствуемыми образовалась тснйшая связь — связь обоюднаго снисхожденія и братской фамильярности, какъ между сосдями, охотно оказывающими другъ другу услуги.
На святомъ Панкраті лежала обязанность охранять городъ и его окрестности, но добрый святой былъ такъ старъ и дряхлъ, что нельзя было и ставить ему въ вину, если ему иногда измняла память, и мысли его принимали неврное направленіе. Тогда старались сперва любезнымъ напоминаніемъ вернуть его на истинный путь, затмъ серьезно и строго приводили ему на память принятыя имъ на себя обязанности, какъ покровителя города, а иногда эта точка зрнія уяснялась ему даже очень грубо и неучтиво. Такъ оно случилось и въ это прекрасное весеннее утро. Посл того какъ Эволино, несмотря на вс просьбы и мольбы, все еще не посылалъ столь страстно желаемаго дождя, его въ наказаніе и исправленіе, бросили на веревк въ море, какъ самаго простаго преступника.
И такъ добрый, святой Панкратій лежалъ тамъ внизу, въ мор на веревк и видлъ, какъ народъ, свершивъ свое дло, хлынулъ въ обратный путь, по направленію къ городу, и какъ патеръ Атаназіо, отъ души вдь ненавидвшій его, какъ опаснаго своего соперника, оплакивалъ его своими крокодиловыми слезами. Затмъ онъ видлъ еще, какъ часовня его осталась одинокая и всми покинутая тамъ наверху, между оливковыми деревьями, и какъ втеръ двигалъ взадъ и впередъ открытую ея дверь. И въ памяти его воскресли, быть можетъ, смутныя воспоминанія про т прекрасныя, давно минувшія времена, когда вдоль сквозныхъ колоннадъ носился теплый морской втеръ, и свтлые солнечные лучи ложились на его статую — статую молодаго бога, и съ своего подножія онъ обозрвалъ весь берегъ, пурпуровое море и вс плывшіе на немъ большіе корабли съ высокими мачтами и носами. Т времена, когда онъ былъ молодымъ богомъ, и у его ногъ складывали въ даръ приношенія изъ винограда, и винныхъ ягодъ, и красныхъ гранатъ! Радостне теперешняго звучало въ т времена, молитвословіе священнослужителей и веселе неслись къ нему изъ золотыхъ урнъ благоухающія облака фиміама. Онъ еще не назывался тогда святымъ Панкратіемъ ди Эволо, подъ другимъ, хотя нсколько сходно звучащимъ именемъ чтила его толпа врующихъ, и никто не осмлился бы тогда снять съ подножія его — молодаго, красавца-бога, повелителя втровъ, и бросить на посмшище дтей и женщинъ въ глубокое море, къ волокнистымъ полипамъ.
Глухой, жужжащей мелодіей носились эти старыя, полузаглохшія воспоминанія надъ спящими его мыслями и еще глуше жужжали гд-то вдали замирающіе голоса шумящаго народа, и тихо плеща, нжно качало вчное море, какъ ласковая мать спящаго ребенка — святаго Панкратія ди Эволо.
Патеръ Атаназіо все еще не могъ прійти въ себя отъ изумленія, что собственно побудило донъ Чезаре выказать такое горячее рвеніе противъ бднаго святаго Панкратія, и къ каждому, встрчавшемуся ему на возвратномъ нути, или кого бы онъ втеченіи всего дня не увидлъ на улиц или въ лавк — къ каждому онъ все вновь обращался за разршеніемъ того же вопроса, который приводилъ его въ недоумніе.
— Я понимаю,— ораторствовалъ патеръ передъ благоговйно окружавшими его слушателями,— я отлично понимаю, что вы, донъ Чичіо, и ты, донъ Пасквале, и ты, донъ Джеронимо, и еще столько другихъ — вы въ душ обозлились противъ святаго Панкратія. Вамъ необходимъ дождь. Онъ вамъ также необходимъ, какъ человку необходимъ воздухъ, а рыбамъ вода. То есть, выражаясь, что дождь необходимъ вамъ, я этимъ подразумваю ваши поля, ваши лимонныя деревья, ваши плантаціи винныхъ ягодъ, гранатовыхъ, оликовыхъ и миндальныхъ деревьевъ. Вы люди зажиточные, вы владете землей, и обрабатываете ее, и орошаете ее потомъ лица своего. Но потъ этотъ — ха, ха, ха!— лишь капля росы и для преуспванія вашихъ полей необходимо, чтобы къ нимъ присоединялся еще и дождь.
Патеръ Атаназіо залился смхомъ, и его слушатели расхохотались тоже надъ удачной остротой своего духовнаго пастыря.
— Ну да,— снова началъ патеръ,— если вашъ святой покровитель относится небрежно къ своимъ обязанностямъ, если онъ забываетъ послать вамъ дождь…
— Онъ не хочетъ посылать его, перебилъ патера кто-то изъ толпы.
— Но хочетъ или забываетъ — этого я не знаю и вообще не имю въ этомъ вопрос и права голоса, такъ какъ вы обвиняете меня въ злобной зависти къ доброму, старому, святому Панкратію… Ужъ лучше и не отрекайтесь, я знаю, что знаю… Но что бишь я хотлъ сказать?.. Вотъ что!.. Если вы, которые вслдствіе такаго, скажемъ, нераднія вашего святаго покровителя, терпите убытки, и съ этимъ вашимъ покровителемъ поступаете, какъ знаете… хорошо ли, дурно ли, не мое дло разбирать…
— Мы поступаемъ съ нимъ, какъ слдуетъ!— набросились въ отвтъ на патера Атаназіо со всхъ сторонъ.— Мы хорошо знаемъ стараго Эволино! Если его не наказать хорошенько, то вс молитвы ни къ чему не поведутъ. И это случилось съ нимъ сегодня не въ первый разъ. Пятьдесятъ лтъ тому назадъ, отцамъ нашимъ пришлось поступить съ нимъ такимъ же образомъ, и не пролежалъ, онъ и трехъ дней въ вод, какъ уже полилъ дождь. Всему виной его старое, языческое упрямство, которое приходится иногда сламывать.
Патеръ Атаназіо усиленно двигалъ руками и ногами, вращалъ головою во вс стороны, многократно пожималъ плечами, но все таки прошло еще нсколько минутъ, пока наконецъ окружавшіе его дозволили ему снова заговорить. Онъ дышалъ съ трудомъ, точно не т, другіе, а самъ онъ такъ ужасно кричалъ и бсновался.
— Такъ помолчите же!— стоналъ онъ.— Я охотно врю вамъ… вамъ это должно быть лучше извстно, чмъ мн. Притомъ же, мн до этого нтъ никакого дла! Лишь въ церкви Божіей Матери долженъ я служить обдню, а вашъ святой Панкратій вовсе не моего прихода. Но не объ этомъ хотлъ я говорить!.. Мн хотлось только вотъ что выяснить: Донъ Чезаре не владетъ ни единымъ деревцомъ, ни единой былинкой, и его ни мало не можетъ занимать вопросъ, свтитъ ли солнце или идетъ дождь. Онъ корабельный маклеръ. Что тутъ общаго съ дождемъ? А между тмъ, именно донъ Чезаре укрпилъ веревку вокругъ ствола оливковаго дерева, именно онъ стащилъ святаго съ его подножія и спустилъ по веревк въ море. А донъ Чезаре уменъ, да, онъ умне всхъ насъ, всхъ васъ. Онъ всегда знаетъ, что длаетъ и почему длаетъ. На основаніи всего сказаннаго, я, патеръ Атаназіо, и говорю вамъ: тутъ что-то кроется. У донъ Чезаре было при всемъ этомъ непремнно что нибудь особое на ум, онъ что-то да таитъ отъ насъ, хотя въ конц концовъ его замыслы будутъ выведены мною на свтъ божій.
Напрасно слушатели патера Атаназіо, восторгавшіеся геройскимъ поступкомъ донъ Чезаре, старались уяснить духовному своему пастырю, что маленькій корабельный маклеръ раздляетъ чувства своихъ согражданъ, что онъ не руководствуется личнымъ интересомъ и что именно этому его безкорыстію слдуетъ удивляться и отдавать должную дань уваженія, вс ихъ доказательства, приведенныя въ подкрпленіе своего мннія, безуспшно и безполезно разбивались, словно пустыя словоизверженія, о скептическую улыбку, игравшую на губахъ патера.
— Други, о други!— проговорилъ, улыбаясь, толстый священникъ,— я хорошо знаю васъ и весь вашъ родъ. Вс вы вылупились изъ одного и того же яйца! Безкорыстіе? Поищемъ-ка его лучше гд нибудь въ другомъ мст, а тамъ, гд вамъ вздумалось восхвалять безкорыстіе одного изъ своихъ согражданъ, несомннно кроется собственная ваша выгода, и прежде всего и выгода лица, восхваляемаго вами. Донъ Чезаре слишкомъ уменъ для того, чтобы быть безкорыстнымъ, не можетъ быть и сомннія въ томъ, что онъ имлъ въ виду вскія причины, чтобы всхъ васъ, относительно святаго Панкратія, такъ основательно компрометировать… Ну да, компрометировать, донъ Чиччіо, потому что это на самомъ дл такъ, и еслибъ я былъ Эволино — санто дьяв… я хотлъ сказать: Санта Мадонна!— я ужъ знаю, какъ бы я посмотрлъ на все это. Впрочемъ, рчь вовсе не о томъ… Но что же такое хотлъ я сказать? Да, по поводу донъ Чезаре! Онъ-то конечно съуметъ выйти сухимъ изъ воды и во время выпутаться изъ затрудненія — я хочу сказать: вновь облиться передъ святымъ Панкратіемъ, а васъ онъ оставитъ сидть въ бд, соблюдая одну свою только выгоду. Не сомнвайтесь въ томъ: Чезаре Агреста, умный корабельный маклеръ, съуметъ-таки все это чистенько обдлать.
По всей вроятности, патеръ Атаназіо не совсмъ былъ далекъ отъ истины: донъ Чезаре былъ дйствительно подвижной, дятельный и продувной человчекъ, и должно быть имлъ какіе нибудь особые свои виды, потому что когда онъ въ это утро снялъ святаго съ его подножія и понесъ на рукахъ, какъ малаго ребенка, изъ часовни, то шепнулъ ему на ухо тихо, такъ тихо, что никто не могъ услышать:
— Не сердись на меня, милый Панкратій! Я не могу не поступать такъ, какъ теперь поступаю. Но я опять поправлю дло.
Этого конечно никто не слыхалъ, включая сюда даже и патера Атаназіо, который однако стоялъ совсмъ подл донъ Чезаре и съ затаеннымъ злорадствомъ присматривался къ тому, какъ плохо складывались дла св. Панкратія. Замтить же что либо по выраженію лица донъ Чезаре было еще невозможне, потому что сказаннымъ имъ шопотомъ словамъ ничуть несоотвтствовало принятое имъ въ ту минуту выраженіе лица. Всякій, кто взглянулъ бы на него въ то мгновеніе, не могъ бы не подумать про себя: ‘Ахъ, ты бдный, святой Панкратій ди Эволо! Счастье твое, что ты изъ дерева — а былъ бы ты плотью и кровью, не вышелъ бы ты живымъ изъ рукъ этого бснующагося, съ сверкающими яростью глазами и щетинистыми волосами!’
Совсмъ иное — самое что ни на есть равнодушное выраженіе лица пронялъ на себя донъ Чезаре, входя вечеромъ того же дня, при наступающихъ сумеркахъ, въ комнату, въ которой сестренка его сидла за шитьемъ, при свт трепещущей и дымной сальной свчи. И вмст съ тмъ, что ни на есть самымъ равнодушнымъ въ мір тономъ обратился онъ къ двушк, взглянувшей на него также самыми равнодушными, но и самыми прекрасными, сверкающими, черными глазенками, и сказалъ: ‘Хорошенько запри входную дверь, Кармела! Я иду къ Сальваторе и вернусь очень поздно!’
У дверей онъ еще разъ повернулся къ сестр:— Кармела,— добавилъ онъ,— вотъ еще что я хотлъ сказать теб: береги свои глаза, мышенокъ! они уже нсколько дней какъ-то странно горятъ. И знаешь ли что: я бы не прочь, чтобы дло уладилось съ Нино, но онъ долженъ вести тебя къ алтарю! Если же онъ этого не намренъ сдлать, то скажи ему отъ меня, пусть онъ въ такомъ случа лучше оставитъ тебя въ поко, а то ему, пожалуй, и не сдобровать. Покойной ночи, мышенокъ!
Скромно опустивъ голову, Кармела отвтила:
— Иди съ Богомъ, Чезаре, и будь спокоенъ! Кармела хорошаго роду и племени!
Во всякомъ случа, она была одного рода и племени съ братомъ, потому что точно также тихо, совсмъ какъ донъ Чезаре шепталъ утромъ на ухо святому Панкратію, проговорила она теперь:
— Не твоими средствами, Чезаре, достигнуть намъ того, чтобы Нино женился на Кармел и ни на комъ другомъ, а объ этомъ ужъ прійдется мн позаботиться!
При этихъ словахъ глаза ея сверкнули такъ, какъ будто она досконально знала, что имла въ виду, сказавъ ихъ. И должно быть, и въ самомъ дл знала это, маленькая, хорошенькая плутовка съ тоненькими пальчиками и черными, какъ воронье крыло, кудрями: лишь только братъ ея вышелъ, она живо вскочила, быстро подбжала къ дверямъ, которыя крпко на-крпко заперла затмъ, неслышными шагами подошла къ окну, выходившему на улицу, просунула въ него голову, посмотрла вслдъ донъ Чезаре и увидвъ, что онъ исчезъ въ темнот, по направленію къ дому Сальваторе, она широко раскрыла окно, перегнулась черезъ подоконникъ, затнила маленькой ручкой глаза и принялась глядть въ противоположную сторону, словно отыскивая тамъ что-то въ темнот ночной. Очень скоро нашла она то, чего искала. Нсколько мгновеній спустя явился желанный, въ вид высокаго, стройнаго юноши, осторожно кравшагося въ тни домовъ, пока онъ не добрался до ея окна, и теперь внезапно очутившись подл нея, взялъ ее за руки и шепнулъ ей:
— Я ждалъ уже давно. Свое слово я сдержалъ. Сдержишь ли ты свое сегодня, Кармела?
Домикъ Чезаре стоялъ на самомъ конц маленькаго переулка, ведущаго къ гавани. Кто подымался оттуда снизу, могъ быть увренъ, что его никто не увидитъ, и именно оттуда снизу подкрался къ Кармел тотъ, кого она ждала. Ночь была темная. Мсяцъ еще не всходилъ. Можно было спокойно и ни кмъ незамченнымъ болтать изъ окна на улицу, что и длали эти двое, повидимому уже далеко не въ первый разъ шептавшіе другъ другу о любви, такъ какъ маленькая Кармела весьма скоро и охотно уступила свою руку, ласкавшему ее Нино, а онъ, не долго думая, запечатллъ на ней поцлуй — долгій, страстный поцлуй…
— И такъ, неправда-ли, мы пойдемъ сегодня вечеромъ ко мн, въ мою кассину?— шепнулъ онъ ей,— тамъ мы будемъ одни. Не можемъ же мы во вки вковъ только и длать, что болтать здсь подъ окномъ.
Кармела улыбнулась сквозь темноту.
— Но это такая даль,— сказала она,— если братъ вернется раньше меня?…
— Пока еще братъ твой вернется, ты ужъ давно будешь дома. Притомъ же, это вовсе не такъ далеко, вдоль по берегу моря, мимо мыса ди Эволо — только два шага дальше, обогнувъ мысъ, прямо подъ самой часовней… тамъ и стоитъ мой домикъ.
— Это слишкомъ далеко, Нино, къ тому же мсяцъ скоро взойдетъ, и тогда насъ могутъ увидть.
Долго говорили они другъ съ другомъ. Мсяцъ поднялся надъ морскою гладью и пролилъ ясный, тихій свтъ свой на темныя улицы, но только не надолго, вскор небо опять потемнло, и черныя тучи стали медленно надвигаться съ запада.
— Смотри,— шутилъ Нино, святой Панкратій уже соскучился въ своей ванн. И видишь ли, Кармела, онъ покровительствуетъ нашей любви. Онъ спряталъ яркое сіяніе мсяца. Пойдешь ты теперь со мной? Идемъ!
Она колебалась мгновеніе, затмъ шепнула: ‘подожди, я возьму только свою манту’ — и исчезла.
Пока наши влюбленные сговаривались подъ окномъ дома донъ Чезаре, этотъ послдній вовсе не направлялся туда, куда сказался сестр. Медленнымъ шагомъ, будто и на самомъ дл отправляясь проболтать вечеръ къ другу, удалился онъ изъ дому. Что Кармела непремнно посмотритъ ему вслдъ, это онъ легко могъ себ представить, такъ вдь поступаютъ вс двушки, а сестра его не лучше другихъ. Женщины всегда останутся женщинами, разсуждалъ онъ, улыбаясь. Съ ними нужно обращаться какъ съ дтьми, длать видъ, будто ужасно довряешь имъ, но при всемъ томъ всегда быть на сторож и умть хранить мужскую свою независимость… Такъ онъ и поступалъ вообще и не преминулъ поступить и на этотъ разъ: при первомъ же изгиб улицы, скрывшемъ его отъ глазъ Кармелы, онъ тотчасъ же весьма спшно повернулъ, описалъ большой кругъ по самымъ отдаленнымъ закоулкамъ города и очутился наконецъ совершенно въ противоположной сторон, по направленію къ мысу ди Эволо.
Что-то совсмъ особое творилось повидимому въ мозгу живаго маленькаго человчка, потому что теперь онъ бросился бжать со всхъ своихъ маленькихъ ногъ. Длинному, какъ шестъ, Чичіо, встртившемуся ему у полуразвалившихся городскихъ воротъ и искавшему Богъ знаетъ чего въ этомъ уединеніи, онъ не только не поклонился, но тотчасъ же, лишь только увидлъ его издали, низко надвинулъ себ на лицо голубой капюшонъ, который вс береговые жители Сициліи носятъ и зиму и лто прикрпленнымъ по бедуински къ воротнику противъ солнца, втра и дождя, высоко приподнялъ широкія плечи и сильно вдавилъ между нихъ свою голову. Онъ и не думалъ оглянуться на изумленнаго земляка, остановившагося позади него и несвязно бормотавшаго: ‘Чортъ знаетъ, кто это такой и куда онъ идетъ! Я вдь всхъ знаю въ Рокастретт. А этого я никогда не видалъ’. И долго еще смотрлъ ему вслдъ Чичіо, качая головой, какъ честный филистеръ, съ которымъ разъ въ жизни приключилось нчто необыкновенное, о чемъ онъ еще долго будетъ размышлять.
А донъ Чезаре шелъ дальше и думалъ, лукаво улыбаясь: — Не теб, глупому Чичіо, поддть меня, донъ Чезаре. Чего ты ищешь здсь у городскихъ воротъ, въ этотъ поздній часъ — про то вдаетъ одно небо. Какое нибудь любовное приключеніе, а съ кмъ, Господь знаетъ. Или не таскалъ ли ты гд нибудь огородную овощь, которую затмъ спряталъ въ одной изъ развалившихся пригородныхъ хижинъ? Или не занятъ ли ты контрабандой? Но и то вдь сказать — кому тутъ можетъ прійдти на умъ заняться контрабандой, когда уже столько времени не появлялось въ нашей гавани ни одного корабля! Цлыхъ три мсяца, ровно столько же времени, сколько не было дождя, наша бдная, покинутая гавань не видала уже не единаго паруса. Какже тутъ заняться контрабандой? Прежде конечно это было небезвыгодное дло.
И честный донъ Чезаре припоминалъ съ величайшимъ удовольствіемъ то счастливое время, когда каждый мсяцъ по меньшей мр раза два ему попадался въ руки какой нибудь иностранный корабль. Хорошія, хорошія то были времена!… Тамъ, на вышк, возл часовни ди Эволо, которая именно теперь виднлась прямо передъ нимъ на верхушк скалы, уже три мсяца простаивалъ онъ цлыми днями съ зрительной трубой и смотрлъ во вс стороны, не увидитъ ли гд нибудь на горизонт благо паруса, направляющагося къ Рокастретт, и какаго нибудь хорошо знакомаго ему флага Норвегіи, Англіи или Германіи. Оттуда приходили суда, нагружавшіяся здсь фруктами, оливковымъ масломъ, а также срой и пемзой и привозившія съ собой многое такое, что донъ Чезаре втайн скупалъ у нихъ за малыя деньги и отчасти точно также втайн перепродавалъ гораздо дороже: табакъ и сигары, шерстяной и суконный товаръ, разноцвтныя ленты, а также ярко размалеванныя картинки святыхъ и свже налакированныя деревянныя статуйки мадоннъ, апостоловъ и евангелистовъ и самыя разнообразныя, иностранныя бездлки, за которыми особенно зорко слдила таможенная стража, но которыя умный донъ Чезаре умлъ безопасно препровождать къ себ въ домъ и точно также безопасно мало по малу распродавать. Подл самого его дома, привязанная къ старому деревянному столбу, лежала всегда на готов его лодка, и если онъ издали замчалъ парусъ, то тотчасъ же первый отправлялся ему на встрчу и первый предлагалъ чужимъ капитанамъ свои услуги. Онъ болталъ удивительно бгло на всевозможныхъ языкахъ, и корабль не успвалъ еще бросить якорь, какъ ужъ донъ Чезаре входилъ въ самую тсную дружбу со всмъ экипажемъ и длался самымъ необходимымъ его совтникомъ. Да, не смотря на свою незначительную фигурку, донъ Чезаре былъ весьма предпріимчивымъ человкомъ, которому не занимать-стать было ума, его толстый крупный черепъ съ коротко обстриженными волосами и большими, отвислыми, украшенными золотыми кольцами, ушами и широкимъ, вчно готовымъ улыбнуться ртомъ, былъ биткомъ набитъ всевозможными хитростями и хорошими и дурными маклерскими выдумками, доставлявшими ему не малыя денежныя выгоды и на которыя славные чужеземные матросы ни мало не жаловались. Безъ содйствія донъ Чезаре имъ вдь приходилось бы платить за все еще гораздо дороже, и какое было дло имъ до того, что на огненномъ вин, которое онъ имъ доставлялъ, онъ наживалъ сто процентовъ, и что онъ скупалъ чуть ли не задаромъ у своихъ сосдей и овощи, и фрукты, и муку, и свжую говядину? Ахъ, то были хорошіе, славные люди! Они такъ охотно платили цну, которую онъ имъ назначалъ, имъ все казалось такъ дешево въ прекрасной, Богомъ благословленной стран, и когда корабль отчаливалъ въ обратный путь, то вс, узжавшіе на немъ, а также и вс жители Рокастретты благодарили его, потому что вс они хорошо обдлали свои длишки, а самъ онъ конечно — лучше ихъ всхъ. Да, хорошія то были времена! думалъ про себя донъ Чезаре, шагая въ темнот и вглядываясь въ черное, пустынное море. Уже совсмъ вблизи виднлся мысъ Эволо съ его старыми оливковыми деревьями, часовня наверху ясно вырисовывалась въ ночномъ мрак, въ прошломъ году лишь выблили ея стны въ честь святаго, лежавшаго теперь въ вод. Донъ Чезаре покачалъ головой. ‘Бдный, добрый, милый Эволино,— вздохнулъ онъ,— что ты долженъ думать обо мн, увидвъ, что и я былъ въ числ тхъ, которые такъ низко обошлись съ тобой! А между тмъ — и ты это также хорошо знаешь, какъ и я — что за польза была бы въ томъ, еслибъ я сопротивлялся? Остальные продлали бы еще что нибудь хуже надъ тобой, и ты мн лишь обязанъ тмъ, что они удовольствовались водой и не дали теб отвдать жаркаго, сожигающаго огня. Друзьямъ своимъ приносишь иногда гораздо больше пользы, если воешь вмст съ волками, чмъ если отдаешь себя вмст съ ними, совсмъ безъ всякой пользы, на съденіе хищныхъ зврей. И подожди немного, я все исправлю! Милый ты мой, добрый мой Эволино!’
Онъ былъ теперь у самой подошвы мыса. Узкая тропинка вилась вверхъ по скал. Нсколько шаговъ дальше она поворачивала налво, по другую сторону мыса, гд зарытый въ зелени апельсинныхъ и лимонныхъ садовъ ютился лтній домикъ Нино.
Донъ Чезаре остановился. Внезапно рванулся надъ водой шквалъ втра, такъ что вспнившіяся волны хлынули къ самимъ его ногамъ.— Ого!— сказалъ маленькій корабельный маклеръ,— съ запада? Дождевой втеръ? Эхъ ты, милый, добрый святой Панкратій, неужто ты окажешься такимъ обязательнымъ къ людямъ, бросившимъ тебя въ воду?
Затмъ онъ осторожно оглянулся во вс стороны, прислушался направо и налво и уврившись, что онъ въ безопасности и никто за нимъ не подсматриваетъ, спустился къ берегу у того самого мста, гд, какъ онъ зналъ, лежалъ святой. Онъ принялся щупать пальцами по камнямъ, пока наконецъ не нашелъ веревки и сталъ изо всхъ силъ тянуть ее къ себ.
Но святому Панкратію попытка эта обошлась не дешево. Бдняга натыкался на скалы и утесы, сіяніе кругомъ его головы застряло между двумя камнями, и когда вслдъ затмъ сверху сильно рванули, бдному святому Панкратію показалось, что что то хрустнуло въ его старомъ, изъденномъ червями затылк и что старая его языческая голова стала опасно шататься.
— Эхъ, эхъ!— думалъ вроятно про себя бдный Эволино, — какъ однако люди обходятся невнимательно со своими святыми! Первоначально васъ связываютъ и бросаютъ въ воду, какъ пустую тыкву, а затмъ вытаскиваютъ изъ нее такъ неосторожно, что колотятъ обо вс каменья. Что кто-то въ настоящую минуту тащитъ меня вверхъ — это я ясно ощущаю. Хотлось бы знать, что только задумали они творить надо мной?
И блестящіе, налакированные глаза святаго старались узнать того, кто вытаскивалъ его изъ воды — и онъ узналъ его, и какъ только узналъ, что это донъ Чезаре, тотъ самый донъ Чезаре, который лишь нсколько часовъ тому назадъ такъ ужасно обошелся съ нимъ — вздохнулъ отъ всей глубины души и сказалъ:
— Не знаю право, чмъ я могъ такъ особенно насолить вотъ этому человку? Теперь пойдутъ опять и ругань, и колотушки. Вдь это онъ больше всхъ бсновался сегодня утромъ и къ тому же еще такъ лицемрно просилъ у меня прощенія, когда снялъ меня съ подножія, а самъ вслдъ затмъ неистовствовалъ громче всхъ, требуя дождя. Могу ли я, изъденный червями, деревянный, старый истуканъ, ниспослать имъ дождь? О глупые, глупые люди!
Терпливо ожидалъ святой грозившей ему участи, только шатанье головы безпокоило его, потому что святой Панкратій очень дорожилъ своей старой головой. Какъ скверно было бы, еслибъ ему пришлось разстаться съ этой старой головой, и люди сдлали бы ему новую, новую голову на старое туловище! или еще пожалуй заказали бы себ у перваго встрчнаго токаря или рзчика изъ дерева новаго святаго! Что сталось бы тогда съ нимъ, съ истиннымъ, древнимъ, единонастоящимъ святымъ Панкратіемъ ди Эволо?
А тмъ временемъ донъ Чезаре знай себ тащилъ и тащилъ веревку и наконецъ, наконецъ таки святой очутился на сухомъ береговомъ песк у ногъ донъ Чезаре.
— Да поможетъ теб теперь Богъ, бдный Эволино!— подумалъ святой Панкратій.
Какже удивился онъ, когда донъ Чезаре, не сказавъ ни слова, поволокъ его по тропинк, бережно поставилъ, какъ бы въ ниш, въ разслин скалы, очистилъ его отъ ила и тины и потомъ, сложивъ руки, опустился передъ нимъ на колни и такъ заговорилъ:
— Вотъ ты и опять на суш, добрый, милый, святой Панкратій и избавленъ отъ близкаго сосдства морскихъ раковъ и уродливыхъ морскихъ полиповъ — и видишь ли, мн, мн одному ты обязанъ этимъ, мн, донъ Чезаре, который любитъ и чтитъ тебя! Вдь я говорилъ теб это, когда вынесъ тебя на рукахъ изъ часовни. Т, остальные, обошлись съ тобой ужасно, бдный нашъ защитникъ и покровитель, а я, я теперь спасаю тебя! Не забудь этого, милый, старый, святой Панкратій! Я хорошо знаю, что ты можешь возразить мн: ‘Донъ Чезаре, донъ Чезаре,— скажешь ты мн,— и ты былъ вмст съ ними, и ты прикрплялъ веревку къ стволу оливковаго дерева’. Къ сожалнію, все это истина, но разв я могъ не быть съ ними? Вникни хорошенько въ то, что непремнно бы случилось, еслибъ я не былъ съ ними, остальные вс вдь такъ ужасно злятся на тебя за то, что ты не шлешь имъ дождя! А мн-то что за дло до дождя? Не давай имъ его еще цлыя долгія недли, они заслуживаютъ того, и длинный, худощавый Чиччіо, котораго я только что встртилъ у городскихъ воротъ — именно онъ громче всхъ требовалъ костра и огня для тебя, а я заставилъ его замолчать, бросивъ тебя въ воду. Да, Эволино, я, я одинъ спасъ тебя. За все это будь добръ ко мн, Эволино, ты — древній богъ втровъ, ихъ повелитель. Вдь ты звался Эоломъ, прежде чмъ сдлаться святымъ Эволо! Это ты наврное не забылъ еще, и наврное втры еще немножечко повинуются теб. Такъ надуй же крпкимъ втромъ паруса чужестраннаго корабля и направь корабль этотъ въ нашу гавань, чтобы я опять могъ что нибудь заработать себ. Видишь ли — я человкъ не богатый…
Донъ Чезаре внезапно замолкъ. Яркій, блый лучъ свта упалъ на святаго и, казалось, странная улыбка играла на его лиц. Донъ Чезаре испуганно оглянулся. Но это былъ лишь мсяцъ, только что выплывшій надъ моремъ и первыми своими лучами озарившій святаго Панкратія.
— Становится свтло, — сказалъ донъ Чезаре и стряхнулъ съ колнъ приставшій къ нимъ песокъ, — я долженъ идти теперь, вдь ты, Эволино, отлично понимаешь, что лишь ты одинъ долженъ знать, что я вытащилъ тебя изъ воды! Оставайся себ здсь спокойно и сушись, и поправляйся отъ испуга, который ты потерплъ. Но не забывай, что всмъ этимъ ты обязанъ мн, одному мн, и присылай мн корабль, скоре! какъ можно скоре!.. А я съ своей стороны разукрашу теб алтарь и принесу теб въ даръ новое сіяніе для твоей головы…
Онъ снова прервалъ свою рчь, потому что изображеніе святаго внезапно потемнло. Что это такое? Туча, дождь?… Онъ оглянулся вокругъ себя. Что-то черное и тяжелое надвигалось съзанада. ‘Западный втеръ?— сказалъ донъ Чезаре,— дождевой втеръ? Да, но вмст съ тмъ и попутный втеръ для иностранныхъ кораблей, направляющихся изъ океана въ Средиземное море. Святой Панкратій, святой Панкратій, вспомни теперь обо мн!’
Онъ сталъ медленно подыматься вверхъ по крутой тропинк, извивавшейся чуть замтно между камнями и колючими листьями алоэ и кактусовъ, и ведшей къ часовн, но по дорог онъ часто останавливался и оглядывался, не блютъ ли паруса на темномъ фон моря, теперь онъ былъ вполн увренъ, что Эволино внялъ его просьбамъ — втеръ принялся уже дутъ, значитъ, и корабли не замедлятъ вскор показаться. Все черне и черне сгущались на неб тучи. Поднявшись наверхъ, донъ Чезаре услся подъ оливковымъ деревомъ, чтобы нсколько отдышаться. Ему послышался какой-то шумъ издали. Не былъ ли то корабль, въ снастяхъ котораго втеръ плъ свою псенку и который со всевозможною быстротою направлялся къ спасительной бухт?— Въ такомъ случа пусть себ Кармела ждетъ меня домой — пробормоталъ въ полголоса донъ-Цезаре,— а я остаюсь здсь наверху.
И неподвижно устремивъ глаза на море, донъ Чезаре такъ и остался сидть подъ деревомъ.
Но не съ моря шли звуки, пригвоздившіе прислушивавшагося къ нимъ корабельнаго маклера къ его наблюдательному посту. Надвинувъ на лицо узкую манту и осматриваясь во вс стороны, шла вдоль берега, рядомъ съ Нино, трепеща отъ радости и внутренняго страха, Кармела, съ громко бьющимся сердцемъ прыгала она съ камня на камень и при каждомъ шорох и шум моря или деревьевъ, доносившемся до ея ушей, она все ближе и крпче прижималась къ своему спутнику.
— Какъ далеко! шептала она, и въ душ уже раскаивалась въ томъ, что поддалась на просьбы и мольбы Нино и вмст съ нимъ пустилась въ опасное путешествіе.
— Да успокойся же, дитя,— отвчалъ ей Нино,— намъ осталось всего на все не боле ста шаговъ, а твой братъ, ты знаешь, не вернется раньше полуночи, и особенно сегодня когда имъ есть кой-что поразсказать другъ другу о святомъ Панкратіи. Мы же съ тобой съ своей стороны въ то же самое время многое поразскажемъ другъ другу тамъ, наедин въ уютномъ моемъ домик.
— Ахъ, Нино, мн страшно!.. Отчего мы не остались бесдовать тамъ подъ окномъ у нашего домика? Улица тамъ такая уединенная. Вернемся назадъ! Это очень дурно съ моей стороны, что я пошла съ тобой!
— Что ты такое говоришь Кармела! Тамъ у васъ улица уединенная? Да, чтобы опять случилось что нибудь такое, какъ въ послдній разъ, когда твоя служанка, старая Франческа, выглянула изъ окна и натравила всхъ собакъ на ночнаго гостя! Здсь, у меня, намъ нечего бояться чего либо подобнаго. Мы будемъ одни — а мы еще никогда не были одни, съ тхъ поръ, какъ поклялись любить другъ друга.
Кармела вдругъ остановилась.
— Нино, сказала она,— ты ничмъ не рискуешь,— а я все ставлю на карту. И если меня кто нибудь увидитъ здсь, или тамъ у тебя…
— Кто же можетъ увидть тебя?— перебилъ ее Нино,— кто въ этотъ поздній часъ вздумаетъ прогуливаться здсь? Поврь мн, ты также безопасна здсь, какъ…
Она внезапно вздрогнула и быстрымъ движеніемъ руки зажала ему ротъ. Они стояли у самой оконечности мыса, тамъ, гд скалы круто спускались къ морю и гд узкая тропинка шла между моремъ и береговой крутизной.
— Что случилось? спросилъ въ полголоса Нино.
— Тамъ, тамъ! шепнула Кармела и сквозь ночной мракъ указала пальцемъ на скалу у самой тропинки, гд кто-то неподвижно и молча стоялъ.
— Санто дьяволо! мрачно пробормоталъ Нино, и вся сицилійская ревность, словно жгучій огонь, вспыхнула у него въ душ. Онъ быстро наклонился къ земл, поднялъ тяжелый, камень и, ни на минуту не спуская глазъ съ таинственной фигуры, добавилъ:— Дорога ко мн загорожена, но тропинка, ведущая къ часовн. Скорй Кармела, пока еще онъ не усплъ насъ замтить!
Поднявшіяся при шумномъ втр тучи внезапно разорвались въ одномъ мст, и черезъ эту скважину полоса яркаго мсячнаго сіянія освтила скалы. Громкій крикъ вырвался изъ устъ Кармелы, не сводившей широко раскрытыхъ отъ испуга глазъ съ неподвижно стоявшей фигуры.
— Святой!— крикнула она и протянула руки къ ужасному виднію, какъ бы отстраняя его.— Святой, поднявшійся со дна морскаго! Пресвятая Два Марія, защити насъ!
И не въ силахъ понять, что она длаетъ, словно спасаясь отъ обрушившагося на нее божьяго суда, молодая двушка понеслась, точно на крыльяхъ, вверхъ по тропинк.
Неожиданное и столь поразительно-страшное даже для Нино зрлище сначала какъ будто пригвоздило его къ мсту, на которомъ онъ стоялъ.
— Святой Панкратій! проговорилъ онъ отрывисто. Но когда услышалъ крикъ дорогой ему двушки и увидлъ, какъ она, словно сумасшедшая, бросилась бжать — имъ овладло смлое, неистовое бшенство сицилійца, которому опасность угрожаетъ въ дл любви.
— Санто дьяволо! За это ты поплатишься мн, Панкратій! крикнулъ онъ дикимъ голосомъ и въ ту же минуту камень, брошенный ловкой, молодой рукой, попалъ въ бднаго Эволино. Нино видлъ, какъ камень просвистлъ въ воздух и вслдъ затмъ отскочилъ, что-то глухо и шумно скатилось по скал.
— Разбей себ о скалы, идолъ, старый свой языческій черепъ! крикнулъ Нино стремглавъ летвшему внизъ святому. Затмъ онъ бросился къ своей возлюбленной:— Кармела,— звалъ онъ, не обращая вниманія на опасность быть услышаннымъ и встрченнымъ здсь кмъ нибудь,— Кармела, остановись, куда ты бжишь?
Но Кармела неслась по камнямъ и пнямъ, какъ спасающаяся бгствомъ серна. Она сама не знала, чего она ищетъ здсь наверху, она не могла бы дать себ самой отчета на вопросъ, отчего она бжала именно сюда, она бжала, чтобы уйти отъ грознаго святаго, явившагося ей въ бломъ лунномъ сіяніи, — словно предостерегающее небесное видніе, какъ посланецъ божій, съ наказующимъ жезломъ правосудія въ поднятой рук, или какъ ангелъ-хранитель на пути искушенія и гибели. Она не слышала зова Нино, она не слышала и другаго голоса, тоже назвавшаго ее по имени, точно за ней по пятамъ гнались вс духи ада, неслась она вверхъ на гору и промелькнула въ чащ старыхъ оливковыхъ деревьевъ по направленію къ часовн. ‘Кармела, Кармела!’ звалъ Нино, бжавшій, не переводя духа, за испуганной двушкой. Втеръ качалъ дверь покинутаго святилища, какъ ребенокъ, ищущій защиты подъ отеческимъ кровомъ, бросилась Кармела въ часовню, за нею Нино. И въ то же мгновеніе какая-то сильная рука захлопнула за ними дверь и повернула быстрымъ, сильнымъ движеніемъ ключъ въ замк.
То былъ донъ Чезаре. Неподвижно стоялъ онъ теперь передъ часовней и не спускалъ глазъ съ дверей, держа въ рукахъ ключъ. Судорожно схватывался онъ иногда за рукоятку ножа, и глухо слова бормоталъ себ подъ носъ.
Долго простоялъ онъ такъ. Повидимому въ немъ шла жестокая борьба, и онъ отыскивалъ какое нибудь ршеніе. Наконецъ онъ, казалось, нашелъ его.
— Вы не ускользнете теперь отъ меня! сказалъ онъ про себя и положилъ ключъ въ карманъ, а минуту спустя добавилъ:— Вижу тутъ слдъ твоей руки, святой Панкратій!
И быстро спустился онъ внизъ по тропинк, и широкая улыбка появилась на его лиц, притча, которую патеръ Атаназіо часто приводилъ въ своихъ проповдяхъ, пришла ему, онъ самъ не зналъ какимъ образомъ, теперь на умъ — притча про стараго Савла, отправившагося искать свою ослицу. Разв онъ самъ, подобно Савлу, не нашелъ теперь нчто лучше того, что искалъ? Наглый Нино у него въ рукахъ! Кровь бросилась ему въ голову, и онъ чуть было не вернулся и не ворвался вслдъ за нимъ въ часовню — но съумлъ овладть собой и отнялъ руку отъ ножа. Да, разбойникъ Нино воспользовался его отсутствіемъ, чтобы, Богъ знаетъ какъ, опутать влюбленную Кармелу и сманить ее изъ дому! Чего искалъ онъ ночью здсь въ этомъ уединенномъ мст? Правда, она теперь бжала отъ него, но все же вдь послдовала за нимъ изъ дому, и теперь они сидятъ вдвоемъ тамъ наверху — плнные, подъ замкомъ и онъ, донъ Чезаре иметъ въ рукахъ ключъ отъ часовни, и иначе, какъ повнчаннымъ мужемъ Кармелы, не выйти оттуда мошеннику Нино! Донъ Чезаре снова разсмялся и подумалъ:— Кому ты всмъ этимъ обязанъ, донъ Чезаре? Кому, какъ не доброму, милому Эволино, котораго ты собственноручно вытащилъ изъ воды, къ которому ты теперь снова сойдешь, передъ которымъ ты бросишься на колни и который…
Стой! Чтожъ это такое? Въ расщелин между скалъ уже не было Эволино — и что увидлъ донъ Чезаре! Святой лежитъ вотъ тамъ, поперегъ дороги, и, о пресвятая Матерь Божія! широкая, зіяющая рана у него на груди, какъ бы отъ удара камнемъ, расплюснувшаго изъденное червями туловище бднаго, стараго Эволино и пробившаго его насквозь! Донъ Чезаре оглянулся во вс стороны, тамъ вотъ лежалъ камень, и онъ понялъ теперь все сразу. Одинъ только Нино могъ бросить камнемъ въ святаго, въ то время, когда страхъ вырвалъ крикъ изъ груди Кармелы, да, да, это было такъ, но за то и отомстилъ же имъ святой! Вдь это онъ загналъ ихъ обоихъ къ себ, въ свою часовню, а ключъ отъ нея послалъ въ руки донъ Чезаре!… Вдругъ онъ увидлъ теперь и голову бднаго святаго Панкратія. Она скатилась до самаго берега, но увы! въ какомъ она была ужасномъ состояніи! Какъ измнились черты Эволино! Какими чуждыми, незнакомыми казались он теперь! Это была какая-то странная смсь божественно-свтлой молодости и сморщенной старческой немощи, форма лба, темени, подбородка принадлежала повидимому юнош, но все это было испещрено морщинами, рубцы покрыли старое дерево, и подл глубокихъ расщелинъ, вндрившихся съ теченіемъ времени въ столь молодое до того лицо, свжая лакировка, которой оно было покрыто, отдлялась такъ рельефно, такъ страшно, словно нарумяненныя щеки мертваго мальчика. Теперешній видъ святаго глубоко поразилъ донъ Чезаре. ‘Эволино! Святой Панкратій!— обратился онъ вполголоса къ голов, которую со страхомъ и почти что съ дрожью держалъ въ рукахъ, — Эволино! ты ли это? Я не узнаю тебя, и все таки это ты, бдный, старый, добрый дружище!’
И благоговйно, словно держа въ рукахъ святую чашу, отнесъ онъ голову къ туловищу, поднялъ это послднее съ земли, поставилъ его снова въ углубленіе между скалами и затмъ осторожно положилъ изуродованную, неузнаваемую голову на скрещенныя руки святаго. Посл того онъ опустился на колни, тутъ же на острыхъ каменьяхъ сложилъ руки и благоговйной молитвой возблагодарилъ святаго своего покровителя за все добро, оказанное ему въ тотъ день.
Донъ Чезаре долго, долго молился. Онъ не замтилъ, какъ тучи спускались все ниже и ниже надъ моремъ и землей, онъ не замтилъ, какъ втеръ, дувшій надъ скалами, становился все боле и боле прохладнымъ, и лишь тогда только, когда теплыя дождевыя капли окропили ему руки и плечи, онъ наконецъ очнулся отъ своего пламеннаго забытья:
— Эволино, милый Эволино! тихо проговорилъ онъ: — это ты опять оснилъ меня счастливою мыслью. Ты ведешь меня и въ твои руки передаю я судьбу мою и всего моего дома. Распоряжайся нами, какъ теб вздумается! Ты найдешь меня завтра въ твоей часовн готовымъ ко всему: къ примиренію и свадебному веселью, или къ кровавому мщенію за оскорбленную мою честь.
Проговоривъ эти слова, онъ медленно вынулъ изъ кармана ключъ, повсилъ его, какъ на гвоздь, на одну изъ рукъ Эволино, поцаловалъ еще разъ съ дружескою покорностью мантію святаго и удалился быстрыми и твердыми шагами.
Какимъ весельемъ, криками, смхомъ, ликованіемъ огласился утромъ другаго дня весь маленькій городокъ Рокастретта! У дверей почти всхъ домовъ стояли мужчины въ своихъ капюшонахъ, изъ оконъ выглядывали укутанныя въ манты женщины, отъ одного дома къ другому, изъ одной улицы въ другую неслись радостныя восклицанія: ‘Ха, ха! Что говорили мы вчера? Онъ образумился мене чмъ въ сутки! Лишь утро полежалъ онъ въ мор, а уже вечеромъ послалъ дождь! И какой мелкій, драгоцнный, божественный дождь! Да, да! Эволино все же достойный святой покровитель нашего города, и лучшаго намъ и желать нечего!’
Патера Атаназіо, который совсмъ не зналъ, какъ ему держаться и что говорить, просто закидали веселыми колкостями и насмшками въ то время, какъ онъ прогуливался по большой городской площади, гд обыкновенно уже раннимъ утромъ встрчались незанятые дломъ обывктели Рокастретты.
‘А что, патеръ Атаназіо, помогло таки наше средство?’ слышалось со всхъ сторонъ. Но патеръ Атаназіо былъ далеко не глупъ и потому тотчасъ же принялъ радостное выраженіе лица, кивнулъ своимъ согражданамъ съ многозначительной улыбкой и отвтилъ елейнымъ тономъ:
— Обращеніе къ святымъ никогда не остается втун, если же на этотъ разъ вы и выразили свою пламенную мольбу нсколько грубымъ способомъ, святой Панкратій все таки слишкомъ любитъ и городъ этотъ, и его обывателей, чтобы разсердиться на васъ, а отплачивать за зло добромъ — въ обычаяхъ небожителей.
— Такъ, такъ!— послышались возгласы среди дразнившей патера толпы.— Мы отлично знаемъ, что теб иначе и не подобаетъ говорить, но мы знаемъ также и то, что и намъ именно этимъ способомъ слдовало обойтись съ святымъ Панкратіемъ, и да здравствуетъ донъ Чезаре, надоумившій насъ такъ поступить!
— И не допустившій, чтобы предали добраго Эволино мукамъ огня раздался вдругъ громкій голосъ самого донъ Чезаре, только что вышедшаго изъ ближайшаго переулка, приблизившагося теперь къ друзьямъ и съ исполненнымъ достоинства самодовольствіемъ принимавшаго сыпавшіяся на него со всхъ сторонъ похвалы и поздравленія, точно не святой Панкратій, а самъ онъ, донъ Чезаре, сгустилъ на неб дождевыя тучи и напоилъ живительной водой сады и поля. На чертахъ лица корабельнаго маклера лежалъ отпечатокъ чего-то особенно серьезнаго и значительнаго, онъ говорилъ съ тмъ достоинствомъ и тою важностью, какія по всей вроятности звучали въ рчахъ и его великаго тезки во времена древняго Рима, посл побдъ его надъ галлами. Но кто поближе присмотрлся бы къ донъ Чезаре, наврное бы замтилъ безпокойное, лихорадочное блужданіе его глазъ и какое-то подергиваніе правой руки, сжимавшейся безъ видимой на то причины, отъ времени до времени, въ кулакъ, или даже схватывавшейся за рукоятку воткнутаго въ кушакъ ножа.
Но лишь короткое время далъ себ донъ Чезаре насладиться восторгами своихъ согражданъ. Обратясь къ патеру Атаназіо, онъ вдругъ воскликнулъ: Не зачмъ, медлить, друзья! Добрый покровитель нашего города не долженъ и часу боле оставаться въ вод. Онъ услышалъ насъ, скоре, чмъ мы на то надялись, и также поспшно должны и мы доказать ему свою благодарность и отнести его со всми подобающими ему почестями обратно въ его часовню. Идемте, патеръ Атаназіо, и господина синдика тоже нужно позвать. Вс, присутствовавшіе вчера, должны и сегодня быть на лицо. Иначе святой Панкратій могъ бы это и припомнить имъ при случа.
Слова и разсужденія донъ Чезаре убдили всхъ, а также и патера Атаназіо и господина синдика, который и безъ того никогда не отваживался имть какое либо иное мнніе и желаніе, чмъ т, которыя выражались большинствомъ, и такимъ образомъ вся толпа двинулась, не смотря на дождь и втеръ, къ мысу Эволи, шлепая по мокрому песку, заложивъ руки въ карманы, съ укутанными въ капюшоны и пестрые платки головами и плечами. Донъ Чезаре открывалъ шествіе, имя по бокамъ синдика и патера Атаназіо.
— Гд же сестренка твоя, Кармела? спросилъ неожиданно патеръ, лукаво улыбнувшись и окинувъ сосда взглядомъ сверху внизъ.
— О, патеръ Атаназіо, я какъ нельзя боле спокоенъ на ея счетъ, — отвтилъ донъ Чезаре,— она проснулась сегодня Богъ знаетъ въ какую рань и не давала мн покою, бгала и прыгала по дождю, какъ сущее дитя!
— Да, да, — проговорилъ патеръ, не торопясь — что и говорить, Кармела двушка хорошая, къ тому же и красива собой. Что же, не мое это конечно дло, но вдь и другіе замчаютъ тоже. Радость моя была бы велика, донъ Чезаре, если бы этихъ двухъ я, увидлъ передъ аналоемъ. Я говорю о Нино, донъ Чезаре, ухаживающемъ за Кармелой такъ, какъ будто во всей Сициліи не существуетъ ужъ для него другой двушки.
За добродушнымъ тономъ, которымъ были сказаны эти слова, скрывалось тайное удовольствіе, что вотъ таки удалось нанести сосду изподтишка чувствительный ударъ. Но донъ Чезаре сдлалъ видъ, будто ничего такаго не замтилъ, и отвтилъ очень серьезно:
— Оно такъ и должно вскор случиться, патеръ Атаназіо, и въ часовн наверху, передъ изображеніемъ добраго Эволино, повнчаемъ мы ихъ.
Оба его сосда удивленно взглянули на донъ Чезаре.
— Ну, ну, добрый мой донъ Чезаре,— сказалъ синьоръ синдикъ,— я былъ бы въ такомъ случа очень радъ за тебя… Но намъ Нино казался для этого слишкомъ богатымъ.
Но донъ Чезаре быстро перебилъ синдика:
— Еще вчера,— сказалъ онъ,— и я держался того же мннія, господинъ синдикъ. Но съ сегодняшняго утра…
— Что же такое случилось со вчерашняго дня? спросилъ въ высшей степени удивленный патеръ.
— Полагаю, что могу открыться вамъ во всемъ, добрый мой патеръ Атаназіо,— отвтилъ донъ Чезаре, и кто бы нсколько ближе присмотрлся къ нему, замтилъ бы, какъ въ глазахъ его сверкнула молніей плутовская улыбка.— Когда мы вчера утромъ спускали Эволино со скалы въ море, вс кругомъ меня яростно кричали и требовали дождя. А мн то что за дло до дождя? Я кричалъ вмст со всми, потому что отъ всего сердца сочувствую своимъ согражданамъ, въ глубин же души просилъ я о совершенно иномъ.
— Такъ, такъ, проговорилъ патеръ Атаназіо и, толкнувъ за спиною донъ Чезаре господина синдика въ бокъ, окинулъ торжествующимъ взглядомъ весь длинный рядъ шедшихъ позади нихъ, многозначительно и побдоносно мигая глазами, и казалось, въ сознаніи этого отгадывающаго самыя сокровенныя мысли человческой души, пророческаго дара своего, онъ какъ будто мгновенно переросъ на цлыя пол-головы всхъ, окружавшихъ его.
— Да,— продолжалъ донъ Чезаре,— и я полагаю, что это никому не запрещается. И вотъ, Эволино исполнилъ уже желаніе всхъ прочихъ, а я и думаю про себя: и твои желанія, донъ Чезаре, онъ тоже исполнитъ. Во всемъ вдь приход нтъ никого, который былъ бы такъ преданъ святому Панкратію, какъ я.
Донъ Чезаре вспомнилъ тутъ же и о иностранныхъ корабляхъ, онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ горизонтъ, но ничего не увидлъ на немъ, и волей-неволей пришлось ему вс свои надежды и ожиданія ограничить пока лишь Кармелой и Нино.
Шествіе достигло наконецъ подошвы мыса.
— Я думаю, намъ лучше всего оставаться внизу,— сказалъ синдикъ,— тащить сверху веревку не годится на мой взглядъ. Этимъ способомъ можно было бы нанести какія нибудь поврежденія святому.
Никто не возразилъ ничего противъ этой мудрой заботливости господина синдика, и чуть не касаясь слва крутой скалистой стны, одинъ вслдъ за другимъ, впереди всхъ синдикъ, затмъ патеръ, затмъ донъ Чезаре, а за нимъ вс остальные, двинулось снова длинное шествіе, точно настигнутая дождемъ процессія капуцинскихъ монаховъ. Мокрые каменья и скалы сдлались опасно скользкими, и всякій разъ, какъ какой нибудь укутанный въ капюшонъ мужчина или двушка скользили и боле или мене уморительно падали кувыркомъ въ мокрый песокъ, или крпко хватались за одежду и руки и ноги сосда или сосдки — подымался общій крикъ и смхъ, и такимъ образомъ вопреки лившемуся сверху дождю, все общество мало по малу пришло въ самое веселое настроеніе.
Но шествіе вдругъ остановилось. Синдикъ, шедшій впереди всхъ, стоялъ среди дороги, не двигаясь и словно вкопанный. Онъ поблднлъ, какъ млъ. Видно было, какъ тряслись его жирныя щеки, какъ дрожали колни, и нельзя было хорошенько понять — рзкій ли втеръ, или внезапный испугъ поднялъ волосы его дыбомъ.
— Святая Мадонна!— слышалось глухое восклицаніе господина синдика,— святая Мадонна!
Онъ не былъ въ силахъ произнести ничего боле.
. ‘Что такое, что такое?’ зазвучало разомъ со всхъ сторонъ, и толпа стремительно хлынула впередъ, прыгая черезъ скалы и камни мимо отлогой крутизны, попадая по колно въ воду. Но смертельный ужасъ овладлъ вдругъ всми: тамъ вотъ, надъ берегомъ, въ углубленіи между двумя скалами, стоялъ святой Панкратій, котораго они вчера бросили въ море, и, о страшное зрлище! стоялъ безъ головы, а голова лежала у него на рукахъ, и, непонятнйшее изъ всхъ чудесъ! въ рук онъ держалъ ключъ отъ часовни, тотъ самый ключъ который вчера еще былъ наврное воткнутъ въ замокъ!
Онмвъ отъ ужаса и страха стояли, теперь вс, старъ и младъ, женщины и мужчины, и не двигались съ мста, словно заколдованные. Морозъ пробгалъ у нихъ по кож, они тсне прижимались другъ къ другу, и вс въ одно и тоже мгновеніе оснили себ лобъ и грудь знаменіемъ креста и вс уста зашептали одновременно молитву Пресвятой Богородиц.
Самъ донъ Чеэаре, этотъ хитрый плутъ, знавшій досконально происхожденіе всхъ тхъ чудесъ, почувствовалъ однако, при вид смущенія и потрясенія всхъ остальныхъ, смущеннымъ и потрясеннымъ и себя, и онъ наравн съ ними чувствовалъ, какъ подгибаются у него колни, какъ застываетъ у него кровь, и онъ также поспшилъ оснить себя крестнымъ знаменіемъ и сталъ шептать, не лицемря и слдуя движенію своей души: ‘Святая Два Марія, защити насъ!’
Патеръ Атаназіо, какъ и приличествовало его сану, осмлился первымъ двинуться впередъ. Отстранивъ съ дороги дрожавшаго всми членами господина синдика, онъ приблизился къ обезглавленному святому, поднялъ глаза и руки къ небу и, дрожа и робя, упалъ передъ нимъ на колни, давъ этимъ примръ, которому тотчасъ же послдовали вс присутствующіе. Затмъ патеръ поднялъ глаза свои къ тому мсту, гд у людей и у святыхъ обыкновенно обртается голова, но его взоры упали здсь лишь на страшное деревянное туловище, изъ котораго во вс стороны торчали какія-то разщеплепныя лучины, и съ холоднымъ ужасомъ въ душ опустилъ онъ глаза нсколько ниже — на грудь святаго, гд голова его покоилась на скрещенныхъ рукахъ. Новый испугъ овладлъ имъ теперь, когда онъ заглянулъ въ это, столь измнившееся, совсмъ незнакомое ему лицо — и онъ долженъ былъ ухватиться за землю обими руками, чтобы не свалиться съ ногъ, словно тло, подкошенное параличемъ. Прихожане его конечно ничего этого не замтили, они думали, что патеръ ихъ лежитъ распростертымъ на земл, пламенно молясь, и они въ свою очередь стояли на колняхъ съ опущенными глазами и ревностно и неустанно шептали весь запасъ извстныхъ имъ молитвъ.
— Святой Панкратій, милый, добрый, единственный нашъ Эволино!— такъ молился хитрый донъ Чезаре въ глубин души своей,— вспомни ты теперь обо мн и внуши счастливую мысль патеру Атаназіо, и не забудь, что тамъ, наверху, въ твоей часовн, сидитъ моя сестренка съ проклятымъ псомъ, Нино, и этого безпутнаго Франца Нино ты также осни счастливою мыслью, чтобы сегодня не случилось несчастія…
Бдному святому съ оторванной головой, самый процессъ слушанія, и думанія, и внушенія счастливыхъ мыслей наврное оказывался теперь нсколько затруднительне, чмъ тогда, когда онъ еще былъ цлъ, потому что еще очень много времени прошло, пока патеръ Атаназіо наконецъ очнулся отъ своего оцпеннія. Но тутъ ужъ онъ сразу почувствовалъ, какъ яркій сіяющій свтъ оснилъ ему душу. Онъ содрогнулся всмъ тломъ.
— Я понимаю это знаменіе и умю объяснить его,— прошепталъ онъ, цлуя ногу святаго,— будь благословенъ, святой Панкратій ди Эволо!
Затмъ онъ всталъ, обратился къ испуганно взиравшей на него толп и, воздвъ руки, воскликнулъ:
— Святой совершилъ чудо надъ нами! Онъ совершилъ чудо надъ самимъ собой! Онъ ниспослалъ намъ дождь, давно ожидаемый нами, и всталъ со дна моря, куда вы его бросили, побждая и покоряя тмъ всякое человческое мудрствованіе — и вотъ онъ стоитъ теперь передъ вами на суш, какъ то и приличествуетъ святому. Взгляните на него: въ знакъ того, что съ ныншняго дня между святымъ покровителемъ нашего города и покровительствуемыми имъ его обывателями устанавливается новый, боле чистый союзъ, святой Панкратій собственноручно снялъ съ своихъ плечъ старую, языческую голову, проявлявшую нердко упрямство, наносившее вамъ вредъ и дйствовавшее наперекоръ Святой Дв Маріи. А въ знакъ того, чего онъ отъ васъ ждетъ, онъ снялъ ключъ съ своей часовни и повсилъ его себ на палецъ, выражая тмъ желаніе, чтобы вы поставили новое его изображеніе въ часовн, дабы старый Эволино, какъ вы его обыкновенно называете, памятуя его до-христіанское прошедшее, сегодня умеръ, и мсто его занялъ новый святой — Панкратій, высокоблагодатный святой, который будетъ и любить, и защищать васъ, и никогда не допуститъ, чтобы старый язычникъ, который скрывался подъ этимъ, достойнымъ всякаго почтенія одяніемъ, насылалъ бы на вашъ городъ и землю засуху, безплодіе или повальную болзнь!
Такъ говорилъ патеръ Атаназіо. Господинъ синдикъ одобрилъ кивкомъ головы его рчь и донъ Чезаре поступилъ конечно точно также. Затмъ, съ величайшею осторожностью, взвалили святаго на плечи нсколькихъ сильныхъ мужчинъ, голову Эволино патеръ Атаназіо положилъ съ знаменательнымъ жестомъ на руки донъ Чезаре, а самъ, держа въ поднятой правой рук ключъ отъ часовни, открылъ шествіе, медленно и въ глубокомъ молчаніи двинувшееся вверхъ, по направленію къ часовн.
А здсь, въ часовн, находились двое, плохо проведшіе ночь. Словно бснующаяся, потерявъ всякій разумъ, бросилась Кармела, вбжавъ въ часовню, ницъ передъ алтаремъ.
— Святой, святой!— всхлипывала двушка, — это былъ онъ, онъ назвалъ меня по имени! Я видла его! Онъ парилъ въ воздух надъ крутизной, онъ преслдовалъ меня, сіянье, окружающее его голову, такъ и горло въ темнот ночной… Святая Матерь Божія, къ теб я взываю! Защити меня! Прости твое согршившее дитя!
Тщетно Нино старался успокоить ее.
— Нтъ!— крикнула она и оттолкнула его, когда онъ хотлъ поднять ее съ земли.— неправымъ путемъ послдовала я за тобою, Нино, святой предостерегъ насъ и онъ накажетъ насъ. Слышалъ ты, какъ онъ захлопнулъ за нами дверь! Нино, Нино, намъ осталось одно лишь средство умилостивить его: признай меня законной своей женой у этого алтаря.
Нино былъ ошеломленъ. Передъ его глазами все еще стоялъ образъ святаго Панкратія, онъ не могъ отдлаться отъ этого виднія и чувствовалъ въ душ дрожь, потому что какъ онъ ни старался казаться спокойнымъ и неврующимъ, тмъ не мене и у него въ самой глубин души гнздился все тотъ же старый, прирожденный страхъ передъ невдомыми, иногда столь чудесно проявляющимися силами неба и ада, и чувство это все сильне и явственне приливало теперь къ его душ.
Воздухъ въ часовн былъ удушливъ и тяжелъ. Сквозь единственное круглое окошечко за алтаремъ прорывалось скудное мерцаніе, немногимъ свтле все окружавшей здсь тьмы. Нино всталъ и ощупью добрался до двери. Онъ хотлъ открыть ее, хотлъ впустить свжій ночной воздухъ и изгнать изъ головы странныя мысли, постепенно затемнявшія ему разсудокъ. Но дверь не поддалась его усилію! Она была крпко притворена, и отыскивая ощупью дверную ручку, онъ убдился, что дверь заперта на ключъ и что ключъ вынутъ изъ замка.
— Санто дьяволо!— крикнулъ онъ, и ему показалось, что холодная дрожь струится по всмъ его членамъ,— дверь заперта!
— Заперта, да, заперта!— отозваіась Кармела, быстро встала съ колнъ и снова бросилась на землю у порога двери.— Я видла, какъ онъ по пятамъ слдовалъ за нами и съ угрозой поднялъ на насъ руку. Я слышала его голосъ, я видла его — это онъ заперъ насъ въ своемъ святилищ, чтобы мы здсь искупили свою вину.
Такъ волновалась и бредила бдняжка. Безпомощно стоялъ передъ ней и слушалъ ее Нино. Что предпринять ему? Чмъ все это кончится? Нечего было и думать о томъ, чтобы уйти отсюда: крпко лежали другъ на дружк тяжелые плитняки, крпко держалась на своихъ петляхъ дубовая дверь… А завтра вс они явятся сюда изъ Рокастретты, чтобы опять поставить святаго на его подножіе: вдь онъ далъ имъ просимый дождь! Нино слышалъ: какъ онъ лилъ и шумлъ, и какъ на широкомъ карниз окошечка стучали тяжелыя его капли. И они вс найдутъ его завтра здсь съ Кармелой! Наедин съ Кармелой въ часовн! А донъ Чезаре, когда переступитъ порогъ и увидитъ здсь сестру, наедин съ мужчиной, что тогда? Нино зналъ достаточно донъ Чезаре и понималъ, чего онъ могъ ожидать отъ него! Борьба на жизнь и смерть завязалась бы между ними, и сторону Чезаре приняли бы вс мужчины и женщины Рокастретты,— и патеръ Атаназіо, и господинъ синдикъ, вс, вс они были бы за одно съ оскорбленнымъ въ своей семейной чести братомъ Кармелы. Не такимъ конечно представлялся ему исходъ его любовнаго приключенія, и иные образы, иныя мечты вставали въ его воображеніи, когда онъ убждалъ Кармелу послдовать за нимъ въ его уединенный лтній домикъ…
Все гуще и гуще спускался кругомъ ночной мракъ, тучи какъ будто все ниже ложились на землю, и все чаще лилъ дождь. Слушая, какъ тяжелыя капли ударялись о крышу и ощущая, какъ сырое испареніе вымокшей земли проникало черезъ маленькое окошечко, Нино чувствовалъ, будто что-то рушится у него внутри и будто изъ глубины души его подымается голосъ, говорящій ему: ‘Каждая дождевая капля, падающая съ неба, возвщаетъ чудесную силу святаго, а ты еще можешь сомнваться въ чуд, сотворенномъ имъ надъ тобой!’
На слдующее утро, когда предводительствуемое патеромъ Атаназіо шествіе съ изувченнымъ изображеніемъ святаго Панкратія остановилось передъ дверьми часовни, и ключъ щелкнулъ въ замк, а разбухшая отъ сырости дверь стала медленно и тяжело двигаться на своихъ петляхъ,— въ толп стоялъ нкто, чье сердце усиленно билось, чья кровь кипла лихорадочнымъ огнемъ — нкто, ухватившійся, будто небрежно играя, но на самомъ дл ршительно и грозно за рукоятку своего ножа. Невозможно вдь было предвидть, что должно было теперь случиться! Но донъ Чезаре вздохнулъ свободне, онъ отдернулъ руку отъ ножа и лишь съ трудомъ могъ овладть собой, когда патеръ Атаназіо съ крикомъ удивленія остановился на порог и когда стоявшія до того на колняхъ у подножія алтаря дв фигуры, выступили изъ мрака часовни опустились вновь на колни передъ патеромъ, и среди удивленнаго молчанія, охватившаго всхъ присутствующихъ, прозвучалъ голосъ Нино, медленно проговорившій:
— Святой Панкратій не только совершилъ чудо надъ нашими полями и садами, и надо мной и Кармелой совершилъ онъ въ эту ночь второе чудо. Не спрашивайте меня, какъ все это случилось. Собственноручно привелъ насъ въ эту часовню святой, и собственноручно заперъ онъ за нами дверь и собственноручно вынулъ онъ ключъ. И у подножія его алтаря поклялись мы другъ другу въ супружеской врности, и у подножія его алтаря просимъ васъ, патеръ Атаназіо, благословить нашъ союзъ.
Услыхавъ все это, душа маленькаго донъ Чезаре взыграла радостью.
— А-а-а!— воскликнулъ онъ и замахалъ руками въ воздух,— этого именно я и просилъ для себя вчера у добраго, единственнаго, милаго Эволино. Именно этого, патеръ Атаназіо! Вамъ всмъ послалъ онъ дождь, а мн зятя. Да здравствуетъ Эволино!
А въ душ онъ подумалъ еще другое, чего однако не высказалъ вслухъ:
— Эволино,— думалъ онъ,— ты былъ умне меня и далъ мн царство, когда я вышелъ искать ослицу. Твои корабли еще направятся къ намъ въ гавань, но безъ твоей помощи мошенникъ Нино никогда не женился бы на моей сестренк!
Когда нсколько недль спустя, въ часовн ди Эволо, съ величайшимъ торжествомъ была отпразднована свадьба Нино и Кармелы, на алтар стояло уже новое изображеніе святаго Панкратія — пестрая, новехонькая и блестящая статуя, которую донъ Чезаре, въ числ многихъ другихъ предметовъ, пріобрлъ съ иностраннаго корабля, стоявшаго на якор въ порт Рокастретты и поднесъ — въ память тхъ чудесныхъ дней — въ даръ часовн. Стараго же Эволино донъ Чезаре выпросилъ себ: нельзя же было отказать ему въ изъденномъ червями, изувченномъ, деревянномъ изображеніи святаго!
У подножія скалы ди Эволо, въ прохладной, освщенной солнечными лучами бесдк лтняго домика, принадлежавшаго Нино и въ которомъ теперь и поселились новобрачные, поставилъ донъ Чезаре собственноручно имъ починенное и какъ слдуетъ исправленное изображеніе стараго Эволино. Оно стояло здсь въ каменной ниш, подъ крышей благоухающихъ апельсинныхъ деревьевъ, возл обвитаго плющемъ греческаго мраморнаго бассейна, въ который билъ ключемъ прозрачный источникъ ди Эволо. И повидимому здсь, въ этой новой обстановк, окруженный красивыми, занесенными сюда изъ его прежняго храма барельефами, среди свободно вющаго втерка старый Эволино чувствовалъ себя уютне, чмъ тамъ, наверху, въ затхлой часовн. Какимъ-то особеннымъ спокойствіемъ дышало его старое лицо, лишенное прежняго своего сіянія вокругъ головы, а также бороды и волосъ, съ олимпійской улыбкой на устахъ глядлъ онъ на веселую парочку, которая, вечеромъ, въ день своей свадьбы, рзвилась тутъ у его ногъ, и какъ будто слабая искра мелькнула въ его размалеванныхъ глазахъ, когда Нино, которому повидимому не было чуждо ученіе о старыхъ богахъ, вылилъ передъ нимъ на землю чашу душистаго мускатнаго вина и, смясь, воскликнулъ:
— Богамъ принадлежатъ первыя капли вина! Честь и слава богамъ и святымъ!
Но когда вс удалились, и донъ Чезаре, весело подмигнувъ глазомъ, тоже простился съ добрымъ Эволино, и онъ остался здсь одинъ озаренный тихимъ луннымъ сіяніемъ, легкій шопотъ сорвался съ его устъ:
— Не смотря на все бывшее и нын существующее, все таки тебя тянетъ вновь къ старому языческому богу, милый, веселый, языческій народецъ! И пускай новыя названія замнили прежнія имена, я все же узнаю въ васъ — веселыя, добродушныя, взрослыя дти — прежнихъ почитателей, которые тамъ наверху, въ освщенныхъ солнечными лучами колоннадахъ, клали къ подножію алтарей боговъ душистые внки, и съ пснями, смхомъ и ликованіемъ проходили черезъ жизнь, полную и смха, и псней, и ликованія!
Тихо свтя, кивали вчныя звзды, и прозрачный, струящійся по камнямъ ключъ, журчалъ бдному, забытому богу утшительно-ласковый отвтъ.