Тайна
Тайна
Рассказ Молли.
———————————————————————————
Тайна, Молли, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Госпожа Гермо отворила дверь в рабочий кабинет мужа:
— Арман — сказала она, — все готово для ванночки малютки. Ты придешь? У тебя ведь есть еще время до ухода на службу?
У них была только одна прислуга и для того чтобы ванна для ребенка была готова до ухода мужа, г-жа Гермо должна была очень рано покидать свою постель, поменьше тратить времени на туалет и жертвовать теми заботами, какие она придавала уходу за своей красотой.
Но материнство придавало ее юной фигурке и очаровательным чертам такую гибкость и такую яркую свежесть. что ее красота побеждала эти маленькие небрежности. Все ее тело, казалось проникалось дивным и спокойным счастьем, состоявшем теперь не только в чувстве пробудившейся и удовлетворенной чувственности, как это было в дни после первые замужества. Чтобы изведать всю радость, какую может дать любовь, надо любить — мужа и иметь от него ребенка. Является огромное чувство благодарности к тому, кто вам дал дитя и во всем существе ощущается необыкновенное впечатление какого-то возобновления всех чувств молодости, страсти! Самое наслаждение приобретает какой облаготворяющий его смысл, усиливающий его порывы чувством пламенной и дивной благодарности.
Гермо встал с сознанием спокойного, радостного счастья. Виски его слегка поседели, недаром ему уже стукнуло сорок. В эти годы некоторые мужчины чувствуют сильнее гордость отца, чем страсть возлюбленного.
Такова воля природы:
Они счастливы тем, что могут увековечиться, продолжить в будущем ту жизненную мощь, которая у них лично угасает.
Они говорят: ‘мой сын’ или ‘моя дочь’, почти с тем же чувством изумленной нежности, какую чувствуют всегда женщины.
Вот почему муж такими живыми и быстрыми шагами поспешил на призыв жены. Но кроме того он еще был и влюблен в эту женщину, и следуя по узкому коридору за этой легкой и изящной фигуркой, он чувствовал, как его сердце начинает усиленно биться.
Няня держала ребенка, совсем уже голенького, над ванночкой из светлого металла, на котором весело играл, ворвавшийся в окно, луч солнца.
И дитя, которого этот блеск слегка ослеплял, минутами зажмуривал глазки.
Ему было семь месяцев. Складочки жира образовывали рубчики на ножках и ручках, а толстенькое брюшко бросало тень на нижнюю часть его невинного тельца.
Няня посадила его плотно в ванночку, причем его ножки скрещивались. Теплая вода имела совершенно одинаковую температуру с его нежным телом, но все-таки ее прикосновение его поразило и он немножко покричал.
Затем скоро успокоился. Губка, ласково скользящая по толстой спинке, вызывала в его нервах ощущение удовольствия, он пытался ее схватить, но его еще неуравновешенные жесты не давали ему возможности достичь цели, и розовые десны, где как жемчужинка белел первый молочный зубок, раскрывались в радостной улыбке. Коротенькие волоски покрылись мыльной пеной, и его заставляли откинуть назад головку, чтобы эта едкая пена не попала в глазки.
В эту минуту кто-то позвонил.
— Барыня, это верно мясник, — сказала служанка.
Г-жа Гермо на минутку смутилась. Она имела привычку сама выбирать дневную провизию. Гермо улыбнулся:
—Да оставь меня одного с ребенком, — сказал он, — право я ничего худого ему не сделаю.
Г-жа Гермо ответила в свою очередь улыбкой и пошла из детской.
Гермо начал осторожно вытирать гладенькое, хорошенькое тело. Он осторожно целовал эту нежную кожу, которая чувствовала эти ласки и слегка под ними вздрагивала. Когда поцелуй коснулся лобика, ребенок приподнял головку с счастливым, понимающим взором. Тогда отец положил его на животик и наблюдал, как это маленькое существо, не умевшее еще ходить, старалось подняться на четвереньки.
Гермо пощелкал сзади его пальцами, но ребенок не обернулся.
— Марсель! Мой маленький Марсель! — позвал его отец невольно.
Дети очень рано привыкают к своему имени и на него оборачиваются, между тем. Марсель продолжал играть на ковре, как бы не слыша. Гермо ударил тогда довольно сильно в ладоши, чтобы привлечь его внимание, но и это было напрасно.
— Странно, —прошептал он, — очень странно!
Но однако он ничего об этом не сказал вернувшейся в детскую жене.
В самой сокровенной тревоге есть что-то должно быть заразительное. Когда муж вышел из комнаты, г-жа Гермо причмокнула губами с тем звуком поцелуя, который так знаком самым крошечным детям. Но ее мальчик ничем не отозвался на этот звук, как не отзываются дети на шум долетающий извне, точно по опыту понимая, что звуки улицы для ник безразличны и не приносят ни радости, ни горя.
Тогда мать, смущенная, с болезненной тревогой инстинктивно повторила испытание отца: она громко крикнула:
—Марсель! Мой маленький Марсель!
Ребенок продолжал играть, видимо не слыша этого призыва, относясь к нему безразлично.
Г-же Гермо страстно обхватила сына и точно желая его унести от какой-то опасности, быстро прошла с ним в другую комнату.
— Боже! Боже мой! Малютка ты мой! Мой дорогой малютка!
И она тихо заплакала.
Затем, стараясь успокоиться, проговорила:
— Но ведь это еще не верно! И пока это не определится наверное, не надо, что бы он узнал!
Этот ‘он’ был конечно отец, ее муж. И так они жили в течение многих месяцев, скрывая друг от друга все более и более возраставший страх. Гермо не хотел советоваться с домашним врачом.
— Он может сказать это жене, — думал он — или вздумает делать опыты, которые откроют ей глаза на это несчастье. Но он отправился к специалисту:
— Мне необходимо видеть вашего ребенка. — сказал тот.
— Это невозможно!
— Тогда, — продолжал специалист, — необходимо ждать. Быть может, это запоздавшее развитие. Или напротив, иногда дети произносят свое первое слово на 15-16 месяцах, и это потому, что они слишком развиты. Они накопляют впечатления и это делает их рассеянными. Не теряйте надежды.
Но чем дольше проходило время, тем больше Гермо убеждался, что надеяться было не на что. Глухо-немой! Он произвел на свет глухо-немого! И он представлял себе, как несчастный будет жить целую ужасную жизнь в мертвом молчании, отрезанный от всего в мире. И звуки, и музыка и разговоры сделались для этого отца чистой мукой.
— Он никогда этого не будет знать, —думал он, — никогда не услышит того, что я слышу, не услышит и меня. А я так много имел, чего ему сказать, так о многом поговорить!
Затем он думал о том, что его жена не знает еще об их несчастье. Он старался казаться при ней веселым и говорил о посторонних вещах. Г-жа Гермо делала тоже. Она еще с большим рвением, старалась скрыть свою скорбь. Она посоветовалась с их домашним доктором, ходила также и к специалисту. И надежды больше не было, ей сказали, что надеяться больше не на что, и что помочь делу нельзя, ее ребенок навек был замурован в молчание, навсегда.
О! Если бы она могла говорить, облегчить свою скорбь! Но зачем отнимать у мужа те несколько месяцев покоя и счастья, которые ему оставались! Гермо видел ребенка только по несколько минут в день. Он не мог ничего угадать, да и все его слова доказывали, что он ничего и не подозревает. И иногда, взглядывая на Марселя, он говорил:
— Какие у него глаза? Какие чудные глаза!
А глаза ребенка действительно напоминали те странные и темные, цветы, которые расцветают в пропасти где никто не осмеливается их сорвать. Дело в том, что развивались уже другие чувства, чтобы заменить те, которым развиться было не суждено. Ребенок обладал замечательно ловкими рукавами, а тонкость его осязания была поразительна…
Существование супругов обратилось в пытку. В той необыкновенной преданности к друг другу, заставлявшей их скрывать от другого свою тайну, их любовь как-то стушевывалась, они невольно друг от друга отдалялись с тоской. Казалось, в этом усилии скрывать свое горе погибала их взаимная привязанность, но ни один не решался заговорить.
И вот около этого времени, на бульваре где они жили, закончились работы по постройке Метрополитена, почва приобрела звучность скрипичного корпуса и электрические поезда за бегали под землей. При этом вещи дрожали, мебель точно танцевала. Иногда внезапно лопалось стекло стакана, хотя до него никто не дотрагивался.
Однажды, когда они сидели в столовой, после грустного и молчаливого обеда, Гермо услыхал под потолком шум, заставивший его поднять глаза.
Он увидел, что крюк лампы выезжал все быстрее и быстрее из потолка в легком облаке штукатурки. Он только успел крикнуть жене:
— Осторожнее! Лампа! Лампа летит!
И оба, откинув стулья, отступили к стене.
Марсель сидел у окна на своем высоком стул и ни что ему не угрожало.
Тяжелая медная лампа обрушилась на стол, сокрушила всю посуду, пробила доску и врезалась в паркет. Звук взрыва не мог бы произвести больше шума, но ребенок не сделал даже ни одного жеста Он продолжал смотреть в окно, откуда видна была небольшая часть неба и птички.
— Он не испугался! — проговорила г-жа Гермо.
— Нет, — отвечал муж, — да он и не мог испугаться!
При этих простых словах внезапно просветлели их души. Все открылось.
— Ты знал! — воскликнула г-жа Гермо. — О! Друг мой, ты значит знал!
— И ты знала! — отвечал Гермо, — О! Какое мужество ты оказала моя бедная, бедная жена!
И они поняли, что имеют теперь право плакать вместе, и что после этой громадной взаимной жертвы, их любовь станет сильнее, что они будут любить друг друга так, как никогда еще не любили!
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1911, NoNo 6, 8. С. 52, 72—73.