Сын человеческий, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1909
Время на прочтение: 2 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. М., 2014. С. 615-616.
———————
Крылатая фраза Л. Толстого о Л. Андрееве: ‘Он пугает, а мне не страшно’, — сказанная о ‘начинающем’ ещё тогда писателе, была принята как некий афоризм великого писателя, всегда идущего наперекор всем. Но писательская судьба Л. Андреева, и особенно последний её год, раскрывает всю пророческую глубину этой коротенькой, но убийственной характеристики.
Когда появился маленький томик первых рассказов мало кому ещё известного Л. Андреева, Михайловский приветствовал его в ‘Русском богатстве’ горячей, почти восторженной статьёй. И неудивительно, в этом томике был рассказ ‘Жили-были’ — один из лучших рассказов Андреева. В молодом авторе поражала необыкновенная искренность и задушевность и, главное, уменье в простых, повседневных вещах, в том, как люди играют в винт, показать страшную, таинственную сторону жизни.
В дальнейших произведениях, и чем дальше, тем больше, это основное свойство изменялось — так сказать, выворачивалось наизнанку. Не в простых обыденных явлениях он раскрывал силой своего творчества ужас жизни, нет, он стал создавать чудовищные факты, невозможные взаимоотношения людей, ужас из внутреннего содержания рассказа мало-помалу переходил на поверхность, на его ‘сюжет’, и чем ужаснее становился этот сюжет, тем бледнее было впечатление от содержания. Он пугал, он говорил страшные слова. Люди нервные содрогались, но Толстой — не пугался. А с Толстым мало-помалу перестала пугаться и публика. ‘Рассказ о семи повешенных’ был яркой вспышкой андреевского таланта, но после этой вспышки упадок его обнаружился ещё определённее. И если по инерции рассказы Андреева будут ещё ‘обсуждаться’ в печати и на несколько лет отстающая от столиц провинция будет ещё ждать ‘новых произведений Л. Андреева’, — то уже совершенно ясно, что звезда Андреева закатилась и он принадлежит больше прошлому, чем настоящему. Трудно было верить, что ‘Мои записки’ писал Андреев, и ещё трудней допустить что ‘Сын человеческий’ принадлежит ему. Можно с уверенностью сказать: принеси какой-нибудь писатель такую повесть в толстый журнал, ни один редактор не принял бы её к напечатанию. Здесь уже не только полное бессилие ‘ужасных’ переживаний, но ходульность и бессилие самого сюжета, точно Л. Андреев перебрал всё возможное в этом направлении и вот договорился до сумасшедшего щенка, которого заставляют слушать граммофон.
Стыдно и больно за талантливого писателя, который унижается до такой безвкусицы, за несчастную русскую литературу, в которой после Чехова всё перепуталось и смешалось, как и вся русская жизнь. Больно за русское общество, которое измучилось, обессилело и не может дать прежних мощных выразителей лучших своих стремлений. Вспомните, как бился измученный Гоголь над вторым томом ‘Мёртвых душ’, и вот в столетнюю годовщину его рождения ‘лучший’ современный русский писатель, с лёгким сердцем и без малейшей нужды, выпускает ученический, наспех набросанный, бесцветный рассказ. Где же это страшное познание ответственности перед своим собственным талантом и перед людьми, которые будут читать это новое ненужное произведение?
Не упадок ли всей русской жизни выражается в этой маленькой, но воистину чудовищной параллели: Гоголь, сжигающий бессмертное творение, только потому, что не мог создать вполне то, что жаждала его душа, — Андреев, который выпускает в одном текущем году чуть не десятый рассказ, и совершенно бездарный, делая огромную пометку о том, что право ‘перевода’ закреплено за автором во всех странах!
Нет, нельзя по десяти раз в год спускаться, как ни в чём не бывало, в тёмную бездну человеческого падения, и если писатель для каждого нового выпуска альманаха готовит что-нибудь ‘ужасное’, — значит, способность свою ужасаться он превратил в ремесло, страданья заменил писательской техникой, великую правду, которую должен возвещать писатель, подменил недостойной подделкой.