Религиозная трагедия. Митрополит Антоний, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1913
Время на прочтение: 4 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Митрополит Антоний унёс в могилу некую тайну: каким образом могла пройти так бесплодно, так обидно бесцветно святительская деятельность одного из благороднейших, даровитейших представителей официальной Церкви?
Казалось, всё было дано ему, чтобы сыграть выдающуюся историческую роль в эпоху зарождающейся церковной реформации: широкий идейный кругозор, глубокое понимание неотложных религиозных задач, смелое и свободное отношение к устаревшим традициям, настойчивость, выдержка, наконец, самая внешность и личное обаяние.
И в результате — пустое место, ничто, сосновый гроб, скорбь о погибшем прекрасном человеке, и только…
Митрополит Антоний душой был с передовым духовенством.
Один из самых деятельных священников ‘Союза 32-х’ рассказывал мне о своих беседах с митрополитом.
— Намерения ваши святы. Пусть Господь вас благословит…
‘В 1901, в 1903 и, наконец, в 1907 годах, — говорит о. Григорий Петров, — мне приходилось не раз иметь горячие, часто даже ожесточённые, несдержанные споры с покойным глаз на глаз в кабинете.
— Как вы терпите это? Как можно мириться с этим? Допускать, чтобы какой-то старый, выеденный молью вицмундир помыкал вами? — вырывалось, бывало, в пылу спора… а он только молчал, но чувствовалось, что ему дорого стоило это молчание.
Тяжёлое молчание его как бы говорило:
— Не хуже тебя знаю, сам всё понимаю, но что ж поделать? Не герой я. Одно скажу: зла не сделаю, а если и сделаю… то вынужденный к тому, не своею силой, не по доброй воле.
Приходила к нему дама жаловаться, что полиция запрещает читать Евангелие.
— Что могу я ей ответить? — пожимал плечами митрополит Антоний. — Погоревал вместе и с тем отпустил’.
Но почему же благородный, честный, искренний иерарх был с теми, кто из политических целей лишал сана священника Петрова? Почему подписывал он явно бессмысленное заявление о японских миллионах? Зачем благословлял в 1907 году ‘дубровинский’ съезд ‘Союза русского народа’?
Что же: струсил? Боялся ‘отставки’? Слишком любил почёт, уважение, блага мира сего?
Нет! Вся жизнь его говорит, что — нет.
В молодости он был скромным учёным, профессором гомилетики в Казанской духовной академии. У него умерла жена и трое детей. Личная жизнь была разбита. Оставался один путь — монашество. Горе глубоко залегло в его душу и давало ему спокойствие и твёрдость в житейских столкновениях. ‘Запугать’ Антония было трудно. Властолюбия он не знал. Помогал всем, кому мог. Такие люди не станут торговать своей совестью. Бояться им некого и нечего. Почему же он ‘не смел’? Почему сочувствие было только с глазу на глаз? Почему были у него силы заявлять даже в Синоде, на заседаниях, в комиссиях, в Совете министров — и о свободе совести, и о необходимости ‘устранить слишком бдительный контроль светской власти над жизнью Церкви’, и, наконец, о том (при обсуждении 42-й и 43-й глав Основных Законов, где говорится о ‘господствующей Церкви’ и о государе ‘блюстителе догматов’), что не следует настаивать, чтобы в законе оставалось выражение ‘господствующая Церковь’, идея господства не христианская, достаточно, если в законе будет сказано, что ‘государь есть защитник православной Церкви’. И почему не хватало смелости быть ‘героем’, общественным вождём, не скромным подателем ‘особых мнений’ в комиссиях, а пламенным церковным реформатором?
Разгадать эту тайну — значит разгадать религиозную трагедию всей его жизни. А это значит разгадать трагедию современной церковной эпохи.
Христос обратился к ап. Петру с пророческими словами: ‘Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел, а когда состареешься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя и поведёт, куда не хочешь’ (Ин. 21, 18). В этих словах усматривают указание на мученический венец апостола, казнённого в старости.
Но в них же раскрываются судьбы и всей Церкви.
На заре христианства, свободная духом, хотя и гонимая, униженная, поруганная светской, языческой властью, Церковь препоясывалась сама и победоносно шла туда, куда хотела: завоёвывать силою Креста одряхлевший языческий мир.
Теперь состарилась. Простёрла руки свои. Другой препоясал. И повёл, куда не хочет…
Митрополит Антоний был верным сыном Православной Церкви. И потому в нём отражалась вся судьба её. Мог ли он идти, куда хотел, когда всю Церковь ведут, куда она не хочет?
Трагедия нашей церковной жизни в том и состоит, что деятельность, внешнее проявление, общественное участие в жизни — прямо противоположно религиозным устремлениям ‘церковного народа’. Религиозная совесть народа, соборное сознание верующих благословляет освобождение, — а кто-то сильнейший заставляет благословлять рабство. Не трусость, не бессилие, не корыстолюбие виноваты, — с мукой сердца идёт церковный народ туда, куда ведут. Но не идти не может, доколе не изживёт всю трагедию, которую ему надлежит изжить.
Митрополит Антоний ‘пожимал плечами’ и беспомощно спрашивал ‘что же делать?’. Когда к нему приходили жаловаться, что полиция запрещает чтение Евангелия, — ‘погоревал и отпустил’.
Что делать митрополиту Петербургскому, первоприсутствующему Святейшего правительственного синода, когда околоточный запрещает чтение Евангелия?
Ужели ‘пожимать плечами’, ‘погоревать и отпустить’?
Запретить, запретить властью, данной ему от Бога, издеваться над верной ему паствой.
— Что же я могу сделать?
И это спрашивает глава Церкви, облечённый громадной духовной властью.
Если бы митрополит не только хотел, но и мог, он бы не спрашивал, он бы знал. Он бы обращался не к ‘комиссиям’, а к пастве, к народу, к Церкви, к собранию верующих. И каким пламенным восторгом отозвались бы эти призывы в исстрадавшихся сердцах его ‘духовных детей’. Все ‘записки’, все ‘особые мнения’, вся бесплодная его ‘деятельность’ — была бы искуплена одним таким общественным выступлением, это было бы фактом историческим.
Если бы Петербургский митрополит Антоний свои пожелания — честные, искренние, свободные — перенёс бы на свою деятельность: обратился бы с ними к Церкви, к народу — со всей авторитетностью первоиерарха Русской Церкви, — это был бы великий день, настоящее Светлое Христово Воскресение.
И мог бы, мог он это сделать! Хватило бы и умения, и силы, и смелости.
Но в том-то и дело, что личная трагедия его была лишь отзвуком общецерковной, ‘когда состареешься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя и поведёт, куда не хочешь’…