СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ ДИККЕНСА.
А Christmas carol in prose. — The Grimes.— The cricket on the hearth. — The battle of life.
Статья I.
Статья вторая и послдняя.
А. Кронебергъ.
‘Современникъ’, No 3, 1847
Святочные рассказы Диккенса, Кронеберг Андрей Иванович, Год: 1847
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Святочные разсказы составляютъ совершенно особый отдлъ сочиненій Ч. Диккенса. У нихъ есть свой колоритъ, своя цль, даже свое время появленія въ свтъ: каждый годъ къ святкамъ Диккенсъ издаетъ повстъ, которая состоитъ въ связи съ этимъ временемъ года. До сихъ поръ такихъ разсказовъ появилось четыре, послдній изъ нихъ: ‘Битва жизни’, полученъ здсь въ первыхъ числахъ февраля, и Современникъ поспшилъ сообщить своимъ читателямъ это новое произведеніе одного изъ замчательнйшихъ европейскихъ романистовъ.
Теперь, когда появленіе новаго святочнаго романа возбудило новый интересъ, мы думаемъ, что не вовсе не кстати обратить вниманіе на весь кружокъ святочныхъ разсказовъ Диккенса.
Въ предлежащемъ разбор мы постараемся обратить вниманіе на два главные предмета: на мысли и вопросы, которые несколько пробуждаютъ въ читател многія мста разсказовъ, и на художественное значеніе самихъ произведеній. Такимъ образомъ, мы отдадимъ себ отчетъ въ успх, съ какимъ Диккенсъ достигъ въ этихъ произведеніяхъ двойной, предположенной имъ цли.
Святки въ Англіи важнйшій годовой праздникъ, эпоха примиренія и сближенія людей. На долго ли они мирятся и сближаются, это другой вопросъ, но Диккенсъ вздумалъ не пропускать благопріятныхъ минутъ и постараться святочнымя разсказами указывать на такія отношенія вседневной жизни, о которыхъ думаютъ очень рдко, именно потому, что они вседневны, и наводитъ читателя на мысли и вопросы, которые не могутъ не довести до гуманнаго результата. Этой цли Диккенсъ старается достигнуть, не отказываясь отъ правъ художника,— стремленіе, которое въ разныхъ размрахъ проявляется въ новйшей бельлетристик. Мы уже имли случай указать на подобное стремленіе въ нкоторыхъ романахъ Ж. Санда и замтить, что именно эти произведенія ея неудачны. Имъ вредитъ система, которой нтъ у Диккенса. Диккенсъ хочетъ только забросить въ почву смена, а произрастеніе и жатву ихъ предоставляетъ судьб. Въ какой степени вренъ расчетъ его и удачно выподвеніе, это мы увидимъ, близко заглянувши въ самыя повсти.
И во-первыхъ, Диккенсъ избралъ эпохою появленія своихъ повстей новый годъ, находя, что въ это время почва человческаго духа боле воспріимчива для тхъ идей, которыя желаетъ онъ возрастить. Не заблужденіе ли это? Что такое новый годъ? Событіе метафизическое, чисто условное, которое точно также могло быть (и было) и вчера, и можетъ быть (и будетъ) завтра. ‘Вздоръ!’ какъ говаривалъ почтенный Скруджъ. И если разсудить основательно, такъ въ самомъ дл вздоръ. Но Диккенсъ имлъ въ виду не тхъ, которые вслдствіе разсужденія дошли до этого убжденія. Чловкъ чувствующій безъ предубжденій, то-есть, начинающій изысканіе съ полнаго отрицанія всего, что не очевидная истина, и не отступающій ни передъ какимъ выводомъ, какъ бы рзко ни противорчилъ онъ его привычкамъ и всему общепринятому, такой человкъ уже самъ стоитъ на пути къ тмъ истинамъ, которыя, какъ должно полагать, живы и въ душ автора, хотя, можетъ быть, и одты въ слишкомъ національное платье. Впрочемъ, это послднее — не больше, какъ предположеніе, авторъ романистъ и не обязанъ разрушать предразсудокъ, чтобы замнить его истиной. Напротивъ того, онъ обращается къ самому предразсудку, лишь-бы возбудить дятельность мозга, онъ знаетъ, что если ему только удастся заинтересовать вопросомъ, то логическій процессъ самъ собою доведетъ чуствующаго до разрушенія ложнаго и признанія истиннаго. Эти повсти для тхъ девяносто девяти сотыхъ публики, на которыхъ произвольно принятое значеніе разныхъ предметовъ, въ томъ числ и условная эпоха новаго года, иметъ неизбжное вліяніе,— и иметъ его не безъ разумнаго основанія, такъ что отъ общаго впечатленія не освобождаются и т, которые съ полнымъ, яснымъ сознаніемъ могутъ сказать: большая въ самомъ дл важность, что мы еще разъ отмряли въ пустомъ пространств нсколько десятковъ милліоновъ миль!
Да! а между тмъ, и вы, пылкій мечтатель, о вы, безпощадно трезвый въ понятіяхъ человкъ, вы, юноша — владтель великой будущности, и вы, старикъ, пропустившій жизнь сквозь пальцы, вы, г. Скруджъ, который говорите: ‘вздоръ!’ и я, отвчающій вамъ: ‘да, если разсудить основательно’,— не вс ли мы встречаемъ новый годъ не такъ, какъ 31-е декабря или 2-е января.
Отчего же это? Должна быть какая нибудь этому причина, явленіе, повторяющееся съ такою точностью, не можетъ же быть случайно и должно имть разумную необходимость, должно имть корень въ натур человка.
Человку на извстной ступени развитія общества врождено стремленіе хоть изрдка заглядывать въ жизнь поглубже, отрываться отъ частвости настоящаго дня, обнимать связь событій прошедшаго и подумать о послдствіяхъ въ будущемъ. Но въ томъ же человк живетъ и зврь, чуждый иде общества, врагъ всего, что проистекаетъ изъ нея высокаго, жертвоприносящаго, нердко онъ даже преобладаетъ, прикрытый овечьею шкурою благонамренности, но свтлыхъ минутъ не лишенъ никто. Он открываютъ человку раздвоеніе его и другихъ, и, не надясь на побду ни въ себ, ни въ другихъ, онъ ищетъ вншней точки опоры для своей человчности, страдательно подчиняясь ей вмст съ другими. Этотъ фактъ подтверждаетъ намъ всякое общество. Общество создаетъ законы, конечно, условные, исключительные, годные только для него, а не для другого общества, но оно создаетъ ихъ именно потому, что признаетъ ихъ истину и необходимость для себя. Къ чему же, при этомъ сознаніи, писанный законъ? къ чему блюстители его, къ чему казнь и за что награда?
Все это потому, что вмст съ сознаніемъ истины рождается сознаніе безсилія осуществлять ее всегда и добровольно. Мы еще дти въ этомъ отношеніи и намъ нужна ланкастерская метода взаимнаго надзора. Словомъ, не надеясь на себя, мы ищемъ точки опоры для своей человчности вн себя,— и создаемъ законъ.
Условныя эпохи, которыми мы мряемъ жизнь, такія же точки опоры. Он проистекаютъ изъ тхъ же условій человческой натуры, и что же удивительнаго, что въ эти дни человкъ несколько безсознательно чувствуетъ себя хоть на волосъ боле человкомъ!
Исключенія нe опровергаютъ правила. И если дать этому положенію боле общій оборотъ, что человкъ чувствуетъ себя въ эти дни вообще не такимъ, какъ въ прочіе, то исключеній найдется очень мало.
Вотъ, можетъ быть основанія, въ которыхъ Диккенсъ нашелъ психологическую возможность перерожденія Скруджа, героя его перваго святочнаго разсказа: Christmas Carol in prose (Святочная псня въ проз).
Обратимся къ самой повсти, и, во-первыхъ, позвольте познакомить васъ съ ея героемъ.
Скруджъ былъ то, что называется кулакъ. Старый гршникъ умлъ стянуть, отжилить, прибрать къ рукамъ,— скряга и пройдоха. Крпокъ и остеръ, какъ кремень, изъ котораго никакое огниво никогда не выбивало ни одной велякодушной искры. Скрытенъ, уединенъ въ самого себя, какъ устрица. Внутренній холодъ заморозилъ старыя черты лица его, заострилъ и безъ того острый носъ, сморщилъ щоки, одеревнилъ походку, выказывался въ красныхъ глазихъ, въ синихъ губахъ и въ сипломъ голос. Морозъ бллъ у него на голов, на ресницахъ, на щетинистомъ подбородк. Онъ всюду носилъ съ собою свою низкую температуру: онъ замораживалъ свою контору въ лтніе жары, и въ въ святки не становилось въ ней тепле ни на градусъ.
Наружный жаръ и холодъ оказывали мало вліянія на Скруджа. Никакое тепло не могло согрть его, никакой морозъ проморозить. Никакой втеръ не былъ сурове его, никакой снгъ не шелъ упорне его къ своей цли, никакой проливной дождь не былъ неумолиме. Дурная погода не знала, какъ за него взяться. Жесточавшій дождь, снгъ, градъ могли похвалиться передъ нимъ только въ одномъ отношеніи: они сыпали иногда очень щедро, чего Скруджъ никогда не длалъ.
На улиц никто не останавливалъ его ласковымъ привтствіемъ: ‘Какъ поживаете, любезный Скруджъ? Что не зайдете ко мн?’ Нищіе не просили у него милостыни, дти не спрашивали у него, который часъ, никто и никогда не просилъ его указать дорогу къ какому нибудь мсту. Его узнавала даже собака слпого, завидвши его вдали, она тянула своего хозяина куда нибудь въ ворота и въ дворъ и махала хвостомъ, какъ будто желая сказать: ‘Лучше быть вовсе безъ глазъ, хозяинъ, нежели смотрть такъ неласково.’
А большая бда! Скруджу того и хотлось. Проложить себ дорожку сквозь толпу и давку жизни, отталкивая всякую человческую симпатію,— въ этомъ-то и находилъ онъ наслажденіе.
Вотъ милая личность героя повсти. Кажется, лицо вовсе не праздничное, человкъ, который понималъ, что праздникъ — вздоръ, и основательно разсуждалъ, что если онъ платитъ бдному конторщику своему столько, чтобы онъ только что не умеръ съ женою и дтьми съ голоду, такъ конторщикъ обязанъ мерзнуть въ контор именно столько, чтобы только не вовсе замерзнуть, и работать только что не до совершеннаго истощенія силъ. И Скруджъ былъ человкъ, который въ одномъ отношеніи могъ пристыдить многихъ, смотрвшихъ на него съ презрніемъ, какъ на натуру грязную: онъ былъ вренъ самому себ. Что онъ думалъ, то и длалъ. Бднякъ Кратчитъ дйствительно принужденъ былъ съутра до ночи не выпускать изъ руки пера и грться у свчи!
Но Кратчитъ не былъ одаренъ пылкимъ воображеніемъ,— и свча его не грла. Хозяинъ тоже былъ человкъ основательнымъ, разсудительнымъ, не увлекался вздорами, и эпоха святокъ и новаго года не грла его. Кажется, нельзя и придумать человка неспособне Скруджа симпатизировать со ‘вздоромъ’ (какъ называлъ онъ эту эпоху), волнующимъ цлый народъ. А между тмъ, и онъ не избавился отъ атмосфернаго вліянія народнаго врованія. Отдлавшись отъ племянника, пришедшаго съ глупымъ поздравленіемъ, выпроводивши пришедшихъ съ безстыднымъ предложеніемъ пожертвовать что нибудь въ пользу бдныхъ, и доказавши Кратчиту, что онъ его грабигь,— Скруджъ идетъ спать съ наркотическимъ сознаніемъ, что онъ совершенно правъ.
Это прилагательное: ‘наркотическій’, можетъ показаться страннымъ, но оно врно. Право — не высшая ступевь человчности, за нимъ есть еще любовь и самоотверженіе. Это сознаютъ мноrie, смутно предчувствуютъ, можетъ быть, вс безъ исключенія, но сдлать шагъ впередъ, стать ступенью выше, на это готовъ не всякій. Когда не хватаетъ сердца, мозгъ всегда силится пополнить этотъ недостатокъ и ясно доказываетъ, что вы имете полное право не имть сердца, неугомонный кусокъ мяса еще нсколько времени бьется и противорчитъ, но мозгъ продолжаетъ задавать ему наркотическіе дозы софизмовъ о прав, и, наконецъ, онъ засыпаетъ. Внутри человка длается тихо, спокойно, комфортабельно,— борьба кончена, пора отдохнуть,— прощайте, господа, вы можете бороться, голодать, умирать,— я никому не хочу мшать, я не хочу нарушать вашихъ правъ, я благоговю передъ справедливостью, я иду спать.
И Скруджъ пошедъ спать. Въ самомъ дл, если разсудить основательно, онъ былъ правъ. Какое право имлъ именинникъ притти докучать ему всякими вздорами: будто бы святки эпоха примиренія, любви и счастья, будто изо всего длиннаго календаря года это единственное время, когда люди дружво раскрываютъ свои сердца и ршаются взглянуть внизъ, набезвстныхъ бдняковъ, какъ будто эти бдняки и точно спутники ихъ на пути къ могил, а особая порода, которой указана совсмъ другая дорога. Не правъ ли былъ почтенный Скруджъ, замчая ему, что ‘свтъ, должно-быть, съума спятилъ. Святки! Большая, въ самомъ дл, радость! Что такое для васъ святки? срокъ платежа долговъ,— а тутъ, смотри, въ карман ни гроша, пора, когда вы вспоминаете, что постарли годомъ, а не побогатли ни часомъ, время свести счеты, а тамъ, смотри, за двнадцать мсяцовъ сряду въ итог все нуль да нуль.
Какое право имли какіе-то два филантропа притти ни съ того, ни съ сего къ незнакомому дому и нахально просить у хозяина денегъ въ пользу нищихъ? Не потому ли, что онъ богатъ, а они бдны, что онъ сытъ, а они голодны? Прекрасная причина! Да разв онъ не иметъ права быть богатымъ, и разв оспариваетъ у нищихъ право быть нищими? Нтъ, Скруджъ разсуждаетъ основательно, онъ благоговетъ передъ справедливостью и очень умно и благородно отвчаетъ, что на это есть тюрьмы и рабочіе дома, а если кто предпочитаетъ лучше умереть, нежели переселиться въ такое благотворительное заведеніе, такъ тмъ лучше: народонаселеніе уменьшится.
Наконецъ, какое право имлъ Кратчить, этотъ дуракъ, который получаетъ 15 шиллинговъ въ недлю, и собирается еще праздновать Рождество, когда нечмъ почти прокормить жену и дтей,— какое право имлъ онъ отпроситься у хозяина на завтрашній день? Это также глупо, хоть и не столько наивно,— какъ сказать кому нибудь: позвольте васъ обокрасть. Скруджъ доказалъ ему это ясно и неопровержимо: ‘Если бы я не доплатилъ вамъ полкроны, вдь какой бы вы подняли крикъ, что это несправедливо! А сами такъ вотъ не подумаете, справедливо ли, чтобы я вамъ заплатилъ за день отдыха.’
Скруджъ правъ, возражать нечего. Бднякъ могъ только замтить, что это случается только разъ въ годъ.
‘Прекрасное извиненіе, удивительный предлогъ обворовывать хозяина каждое двадцать пятое декабря!’
Нельзя не уважить справедливости Скруджа, но кто безъ недостатковъ и Скруджъ пошатнулся и нарушилъ справедливость на два шиллинга и отпустилъ конторщика. Не это ли помшало ему провести покойную ночь?
А ночь была тревожная. Какія-бы ни были тутъ психическія причины (а поле вроятныхъ предположеній, въ этомъ случа, очень все дико), врно то, что внутри Скруджа происходила такая страшная буря и борьба враждебныхъ стихій, что взволнованные нервы переносили внутреннюю жизнь мозга во вншній міръ, и Скруджъ, пережившій въ продолженіи ночи цлую жизнь съ существами фантастическими, проснулся примиренный съ дйствительностью.
Еще возвращаясь домой по темной лстниц (Скруджъ находилъ, что это самое лучшее освщеніе, темнота не стоила ни гроша), онъ удивился, что ему померещилась въ воздух голова Марлея, его умершаго товарища. Онъ подумалъ: ‘вздоръ!’ и пошелъ дальше. Въ комнат, когда онъ собирался уже спать, раздался громъ цпей и шумъ приближающихся шаговъ. Скруджъ опять подумалъ: ‘вздоръ’, но поблднлъ. Наконецъ, передъ нимъ явился Марлей, Скруджъ и тутъ еще не поврилъ,— онъ началъ доказывать мертвецу, что все это вздоръ, что онъ ему не вритъ, что нельзя доврять глазамъ, что это явленіе, можетъ быть, ничего иное, какъ несварившійся кусокъ говядины, слишкомъ большая доза горчицы, кусокъ дкаго сыра или тяжелый картофель въ желудк.
Врне было бы отыскивать причину явленія въ сердц, шевельнувшемся посл многихъ лтъ неподвижнаго сна. Въ немъ тоже была непереваренная пища: проклятіе въ отвтъ на поздравленіе племянника, желаніе благоденствія рабочимъ домамъ и тюрьмамъ, радость, что народонаселеніе уменьшится, обвиненіе Кратчита въ воровств.
Но Скруджъ не признавалъ дйствія сердца на мозгъ. Мозгъ, желудокъ, кошелекъ, карманы, руки,— вс части Скруджа имли право гражданства въ его организм, только сердце было безгласнымъ рабомъ.
Скруджъ говорилъ духу Марлея: вздоръ! я теб не врю! и т. п., но его доводы походили на псню, которую затягиваетъ человкъ, проходя ночью пустынное мсто,— эта псня льется не изъ бодрой души: нтъ! пвецъ старается только разогнать страшное безмолвіе окрестности и звуками пробудить въ себ бодрость. Стоитъ только мелькнуть вдали какому нибудь неопредленному образу, и голосъ задрожитъ и замретъ. Такъ было и со Скруджемъ, Марлею стоило только сгять повязку съ подбородка, нижняя челюсть упала ему на грудь,— и Скруджъ въ ужас палъ на колни и закрылъ лицо руками.
Марлей явился сказать Скруджу нсколько горькихъ для него истинъ. Онъ описалъ ему свое мучительное состояніе, сказалъ, что и его ждетъ тоже, если и онъ, подобно ему, заглушитъ въ себ до конца человческое стремленіе трудиться для общества. На замчаніе Скруджа, что онъ былъ, однако-же, дловой человкъ, духъ отвчалъ: ‘Да, я былъ дловой человкъ! но дла мои должны были быть дломъ человчества. Общее благо — вотъ что должно было быть моею заботою: любовь, милосердіе, прощеніе, братство,— вотъ наше дло! А торговыя дла, мои или твои,— о! это капля въ океан истиннаго дла человка!’
Въ этихъ словахъ высказано все, но не для всякаго понятна великая истина, высказанная вполн, но въ немногихъ словахъ. До этой синтезы доходятъ только долгимъ путемъ анализа, опытомъ жизни, прожитой при участіи разума и сердца. Скруджъ былъ старъ, но онъ не вынесь изъ жизни никакихъ подобныхъ результатовь, внутри его было холодно, за отсутствіемъ теплой идеи братства, слова Марлея остались бы для него не совсемъ ясны, мозгъ не переварлдъ бы ихъ и они не пробудили бы новой жизни въ его сердц, если бы не постили его другія виднія, которыя за шагъ отъ гроба развернули передь нимъ всю картину его жизни, дали ему возможность прожить ее еще разъ и сближеніемъ эпохъ облегчили для него этотъ тяжелый анализъ, богатый выводами.
Марлей исчезъ, возвстивши ему о явленіи трехъ другихъ духовъ.
Пробило часъ. Комната вдругъ освтилась, занавсъ надъ кроватью Скруджа раздвинулся, передъ нимъ стоялъ духъ прошедшихъ святокх.
Эготъ духъ ведетъ его въ прошедшее. Скруджь видитъ свою родину, видитъ шкоду, и въ ней себя бднымъ ребенкомъ, забытымъ и одинокимъ въ учебной комнат, когда вс товарищи его разошлись по домамъ весело встртить Рождество. На глазахъ старика показывается слеза, въ немъ пробуждается человкъ, вробуждается сочувствіе, конечно сочувствіе къ самому себ,но ребенка и старика раздляетъ такой длинный промежутокъ времени, что они уже разныя существа. Духъ нашелъ истинный путь для пробужденія въ Скрудж человческой симпатіи: онъ заставляетъ его переживать давно прошедшее, т. е. углубляться въ себя, взглянуть, каковъ онъ былъ и каковъ онъ есть, а вмст съ тмъ и сознать, что между нимъ и людьми такая же связь, какъ между Скруджемъ старикомъ и Скруджемъ ребенкомъ и юношей. Кто дожилъ до сдыхъ волосъ, отъ лтъ ли, или отъ опыта, все равно,— жизнь измряется не одними годами,— кто богатъ воспоминаніями прошедшаго, тому многое покажется въ немъ сутно, но многое и велико, обо многомъ пожалетъ онъ, что оно не можетъ повториться, объ другомъ, зачмъ оно случилось хоть разъ,— во многомъ обвинитъ себя, во многомъ молодость, и кое въ чемъ тхъ, кто имлъ на него какого бы то ни было рода вліяніе. Такого рода опытность должна бы крпче связывать съ жизнью и обществомъ, старикъ легче можетъ сочувствовать юнош, нежели юноша старику. А часто ли это встрчается? Часто ли старикъ вспоминаетъ свои года молодости, когда дло идетъ о юнош?
Вотъ на какую мысль хотлъ навести и навелъ Скруджа духъ, показывая ему его прошедшее. Старикъ длался на минуту ребенкомъ и юношей, онъ понималъ ихъ, потому-что они были никто иные, какъ онъ самъ, и въ тоже время онъ началъ сочувствовать всякому, кто зовется человкомъ, потому-что въ лиц этого ребенка и этого юноши онъ видлъ существа отдльныя, но родныя.
Скруджъ, глядя на сцену въ школ, понялъ, какъ убійственно одиночество, и вспомнилъ, можетъ быть и о ребенк, котораго нсколько часовъ тому назадь такъ жестоко прогналъ съ своего порога. Онъ увидлъ сестру свою, она пріхала взять его на праздникъ домой. Она была такъ ласкова, такъ заботлива, она явилась, какъ ангелъ-утшитель, а Скруджъ еще сегодня чуть не вытолкалъ ея сына, своего племянника, и отказался итти праздновать съ нимъ день Рождества!
Вдругъ сцена измняется. Скруджъ, уже юноша, встрчаетъ Рождество у своего бывшаго хозяина, Феццинига, въ контор у котораго работаль нкогда такъ-же, хотя и не съ такимъ тяжелымъ сердцемъ, какъ теперь у него работаетъ Кратчитъ. Но что за разница! Какъ тепло и свтло въ контор Феццинига и какъ холодно и темно въ контор Скруджа! Какъ привтливо встрчаютъ здсь гостей и такъ сурово выгоняютъ ихъ изъ его дома! Какъ радуетъ молодого Скруджа ласковость хозяина, какъ молодъ старикъ Феццинигъ, а Кратчитъ обвиненъ, ради праздника, въ воровств своимъ старымъ, мерзлымъ хозяиномъ! Какъ хвалятъ Феццинига, когда общество разошлось, его мололые прикащики. — Скруджъ и Дигъ! А его, стараго скрягу…. И дорого-ли стоили вс эти радости? ‘Три, четыре фунта стерлинга’, замчаетъ духъ. Но Скруджъ уже проникаетъ въ причину веселости глубже. ‘Не въ деньгахъ дло’, говоритъ онъ. ‘Хозяинь властенъ осчастливить и огорчить васъ, облегчить и удвоить намъ трудъ, превратить его въ удовольствіе или въ бремя. Эта власть въ словахъ его, въ его взглядахъ, въ такихъ незначительныхъ, неуловимыхъ мелочахъ, что на нихъ нельзя ни указать, ни вычислить ихъ. Да! а между тмъ, они счастливятъ, какъ будто стоили ему всего его состоянія! О! какъ хотлось бы мн сказать теперь словечка два Кратчигу!’
Это восклицаніе, какъ термометръ, указываетъ на сильную оттпель въ сердц Скруджа, еще градусомъ выше, и онъ скажетъ, что, какъ право не высшая ступень человчности, такъ подаяніе, вообще помощь, еще не высшая степень любви. Дло въ томъ, что надо быть, какъ говоритъ Савлъ, ‘не слишкомъ деликатнымъ въ отношеніи къ самому себ и не засыпать среди сибаритства чистой и довольной собою совсти.’ Пассивное участіе любви, или, врне, состраданія, т. е. подаяніе, въ обширномъ смыал слова, можетъ только устранить физическую нужду несчастливца, оно и не рдкость,— это знаютъ вс, кому посчастливилось дожить до несчастья. Но предотвратить бду или, когда уже поздно, вырвать зло съ корнемъ, который держится не въ голодномъ жедудк, а въ сознаніи уничиженія,— вотъ что долженъ длать тотъ, кто не хочетъ ‘засыпать среди сибаритизма’, кто хочетъ стать на высшую степень любви, т. е любить активно и не отворачиваться отъ человка, насытивши его желудокъ. Голодъ былъ бы для него не такъ ужасенъ, если бы онъ не пробуждалъ въ немъ вопроса: да отъ чего же другимъ дано обдать по три раза въ день? Голодъ постигаетъ осажденныхъ въ крпости, застиггутыхъ штилемъ или бдуждающихъ безъ парусовъ и мачтъ по морю,— но тамъ голодаютъ вс, и бдствіе нисходитъ на степень чисто физическаго бдствія. Но если человкь осуждень погибать съ голоду среди сытыхъ по горло, тогда страждетъ не только желудокъ,— тогда въ мозгу шевелятся странныя мысли.
Духъ ведеть Скруджа дальше. Онъ показываетъ ему другую сцену изъ его жизни,— грустную эпоху поворота съ прямого пути, первый шагъ въ пустыню эгоизма.
Скруджъ опять увидлъ самого себя, нсколько старше: мужемъ въ полнот силъ. Въ чертахъ лица его не было еще чорствыхъ угловъ старости, но виднлись уже признаки заботъ и скупости. Въ глазахъ его было что-то жалко тревожное, они говорили о страсти, уже пустившей корни, и легко было догадаться, въ какую сторону падетъ тнь отъ этого дерева.
Онъ былъ не одинъ: возл него сидли прекрасная молодая двушка въ траур, на глазахъ у нея были слезы, сверкавшія въ лучахъ, исходявшихъ отъ духа прошедшихъ святокъ.
‘Это не важное дло, говорила она кротко: — для васъ очень не важное. Другой идолъ смнилъ меня въ вашемъ сердц, если онъ будетъ радовать и утшать васъ, какъ старалась бы утшать я, я не имю права жаловаться.
‘Что за идолъ? спросилъ онъ.
‘Золото.
‘И вотъ какая на свт справедливость! сказалъ онъ.— Свтъ ни къ чему такъ не жестокъ, какъ къ бдности, и ничего не осуждаетъ такъ строго, какъ стремленіе къ богатству.
‘Вы слишкомъ боитесь свта, отвчала она. — Вс ваши надежды слились въ одно желаніе — оградиться отъ его нападокъ. Я была свидтельницей, какъ пали, одно за другомъ, вс ваши благороднйшія стремленія, пока, наконецъ, не овладла вами одна страсть — страсть къ пріобртенію. Не правда ли?
— Чтожь такое! возразилъ онъ. — Я сталъ умне,— такъ чтожь изъ этого? Я къ вамъ не измнился.
Она покачала головою.
— Или измнился?
— Мы сошлись съ вами давно. Тогда были мы бдны довольны своимъ жребіемъ, терпливо ожидая, что когда нибудь вамъ посчастливится улучшить ваше состояніе постояннымъ трудомъ. Вы измнились. Тогда вы быля другой человкъ,
— Я былъ дитя, возразилъ онъ съ нетерпніемъ.
— Ваше собственное чувство говоритъ вамъ, что вы были не то, что теперь, отвчала она. — Я все таже. Что общало вамъ счастье, когда мы были одно существо по сердцу, то грозитъ теперь горемъ, когда мы сдлались два. Не стану разсказывать, какъ часто я объ этомъ думала и какъ горько мн было. Довольно того, что я думала объ этомъ, и возвращаю вамъ ваше слово.
— Требовалъ ли я его когда нибудь назадъ?
— На словахъ — нтъ, никогда.
— Какъ же иначе?
— Натура ваша измнилась, васъ одушевляютъ другіе интересы, вы питаете другія надежды. Все, что придавало въ вашихъ глазахъ хоть какую нибудь цну моей любви, все это стало для васъ ничтожно. Если бы между нами ничего не было прежде,— замтила двушка, глядя на него кротко, но пристально: — скажите, искали ли бы любви моей теперь? О, нтъ!
Онъ, казалось, противъ воли признавалъ справедливость этого предположенія. Но онъ сдлалъ надъ собою усиліе и отвчалъ: ‘вы этого не думаете’.
— Желала бы думать иначе, если бы могла, сказала она. — Богу извство, что если я убдилась въ этой истин, такъ знаю, какъ она ясна и неотразима. Если бы вы были свободны, сегодня, вчера, завтра,— могу ли я подумать, что вы изберете себ въ подруги бдную двушку,— вы, который въ самыя задушевныя минуты цните все на всъ золота? или, если бы вы, избравши ее, измнили на минуту вашей единственной цли, разв я не знаю, что раскаяніе не замедлило бы явиться? Нтъ, возьмите назадъ ваше слово. Я возвращаю его вамъ отъ всего сердца, ради любви къ тому, чмъ вы нкогда были.
Онъ хотлъ что-то сказать, но она отвернулась и продолжала:
— Можетъ статься,— вспоминая прошедшее, я почти ожидаю этого, можетъ статься, это огорчитъ васъ. Но ненадолго, скоро, очень скоро вы все это позабудете и обрадуетесь, что вамъ посчастливилось пробудиться отъ безполезнаго сна. Будьте счастливы въ избранномъ вами образ жизни!
Она встала, и они разстались.
Какая грустная, похоронная сцена! Такъ и любовь, которой въ эту пору жизни жертвуютъ всмъ, приведена была Скруджемъ въ цифры! Да, юноша Скруджъ умеръ, умеръ человкъ, подъ его именемъ доживаетъ вкъ свой какое-то существо безъ сердца, лишенное симпатіи и способности наслаждаться, кусокъ металла, которому слдовало бы дежать гд нибудь въ ндрахъ золотого рудника.
Теперь только, посл многихъ лтъ, оглянувшись назадъ, старикъ почувствовалъ на душ невывосимый гнетъ и молилъ духа прекратять виднія. Нo онъ долженъ былъ увидть еще одно.
То было уже другое мсто: комната не большая и не изящная, а очень удобная. У камина сидла прекрасная молодая двушка, такъ рзко похожая на бывшую подругу Скруджа, что отъ принималъ ее за тоже лицо, пока не увидлъ ее, теперь уже мать семейства, сидящую противъ дочери. Шумъ въ комнат былъ страшный, здсь было столько дтей, что встревоженный Скруджъ не могъ и пересчитать ихъ. Вы помните сорокъ дтей легенды, которыя ведя себя вс, какъ одно? Здсь было на оборотъ: каждый шумелъ за сорокъ. Слдствіемъ этого былъ невроятнйшій гамъ, никто, впрочемъ, не обращалъ на это вниманія, напротивъ того, мать и дочь смялись и радовадись имъ отъ всего сердца, дочь вмшалась даже въ ихъ игры, и плутишки напали на нее безъ всякихъ церемоній. Чего не далъ бы я, чтобы быть изъ числа ихъ, хотя никогда не ршился бы на такія дерзости! Нтъ! ни за что на свт не ршился бы я спутать эти оковы, я не стянулъ-бы, ни ради спасенія собственной жизни, этотъ уютный, узкій башмачокъ! Обнять ее, въ шутку, какъ эти смлыя малютки,— нтъ! я не могъ бы этого сдлать! рука моя такъ бы и осталась, за наказаніе, на всегда согнутою! Но какъ желалъ бы я, признаюсь, коснуться ея губъ, спросить ее о чемъ нибудь, чтобы она ихъ раскрыла, съ какимъ наслажденіемъ смотрлъ бы я на рсвицы ея опущенныхъ глазъ, не заставляя ее краснть, распустилъ бы эти волны волосъ, одинъ дюймъ которыхъ былъ-бы для меня неоцненнымъ сокровящемъ! словомъ, мн хотлось бы вступить хоть въ малйшее право ребенка, не переставая быть взрослымъ, чтобы знать его цну!
Въ эту минуту кто-то постучалъ въ дверь, мгновенно вся ватага ринулась ко входу и увлекла съ собою смющуюся двушку, навстрчу отцу, вошедшему въ сопровожденіи слуги съ цлою кучею игрушекъ и святочныхъ подарковъ. Крикъ, толкотня, приступъ на беззащитнаго носильщика! Стулъ замняетъ лстницу, руки лзутъ въ карманъ, овладваютъ свертками въ срой бумаг, тянутъ его за галстукъ, вшаются ему на шею, барабанятъ по спин, тснятся подъ ногами въ неотразимомъ упоеніи! А клики радости и удивленія, при каждомъ вскрытіи свертка! А ужасъ, при всти, что видли, какъ грудной ребенокъ понесъ себ въ ротъ игрушечную сковороду и вроятно проглотилъ деревяннаго цыпленка вмст съ блюдомъ! Что за общяя радость, когда оказалось, что это ложная тревога! Что за восторгъ, что за упоеніе,— и передать нельзя! Доводьно сказать, что дти и шумное ихъ веселье удалились, наконецъ, изъ комнаты вс разомъ по одной лстниц, въ верхній этажъ. Тамъ они легли спать, и все утихло.
Скруджъ началъ смотрть еще внимательне, когда хозяинъ дома слъ у своего камина съ женою и дочерью, ласково приникшею къ его плечу, онъ подумалъ, что такое же милое, полное надеждъ сщество могло бы и его назвать отцомъ, сіять весною среди суровой зимы его жизни,— и взоръ его омрачился.
‘Послушай, сказалъ мужъ, съ улыбкою обращаясь къ жен: — я видлъ сегодня одного изъ твоихъ старинныхъ друзей.
— Кого же это?
— Отгадай.
— Какъ мн отгадать? А, знаю, подхватила она тотчасъ, засмявшись въ отвтъ на смхъ мужа: — Скруджа.
— Да, Скруджа. Я проходилъ мимо его конторы, ставни были еще не заперты, внутри свтилось, и я невольно заглянулъ. Товарищъ его, говорятъ, при смерти, Скруджъ сидлъ одинъ. Одинъ-одинехонекъ въ цломъ свт, я думаю.
Да, одинъ-одинехонекъ. Общество тней, вызванныхъ дятельностію организма, свободной во врема сна,— вотъ та среда, которая могда еще пробудить въ немъ, спящемъ, чувства незнакомыя ему днемъ, среди людей. Къ людямъ и ихъ житью-бытью онъ присмотрелся за долгую жизнь: ихъ счастье и несчастье, ихъ горе и радости не длали на него уже ни малйшаго впечатлнія. Онъ былъ чуждъ всему, потому-что былъ чуждъ самому себ. Онъ никогда не заглядывалъ въ самого себя, а это едивственная точка отправленія къ уразумнію человка вообще, составленнаго имъ общества, и отдльныхъ членовъ этого общества. Вообще, что бы ни началъ изучать человкъ, онъ всегда самъ стоитъ въ центр явленія, и автропоморфизмъ всякаго факта,— физическаго, нравственнаго, общественнаго,— есть законъ, который отмнить не въ нашей власти. Мы ничего не можемъ воспринимать страдательно, реакція всегда обусловливаетъ впечатлніе, и мы только на основаніи аналогіи фактовъ и вслдствіе умозаключеній проникаемъ въ истинную связь недоступнаго намъ непосредственно вншняго міра. Все это гораздо трудне примнить къ нравственнымъ, нежели къ физическимъ явленіямъ. Но самое раздленіе явленій на эти дв категоріи есть ничто иное, какъ слдствіе нашего воззрнія на безразличное, или, лучше сказать, однородное въ самомъ себ,— и всякое органиченное существо есть единица, которую мы умственно длим на произвольное число дробей, не существующихъ отдльно. Это законно, потому-что невзбжно, по самой натур нашего ума, при работ анализа, только при вывод, при синтез, не должно забывать (а къ сожалнію, это случается почти всегда и ведетъ къ неразршимому дуализму!), что все это дробленіе было только дломъ нашего воззрнія, химическимъ процессомъ логики, который можетъ продолжаться только до результата, математическимъ, произвольнымъ положимъ, которое по необходимости должно уничтожиться въ вывод.
Эти положенія, о которыхъ не мсто распростравяться здсь боле, сказаны только въ подтвержденіе того, что человкъ есть нераздленая единица, очень ошибочно называемыя умонедлимыми: только умъ и длитъ его на части, нердко забывая сливать ихъ потомъ въ резултат, какъ не имющія отдльнаго смысла и жизни, и длая, на этомъ основаніи, самые ложные выводы, самыя отчаянныя экскурсіи въ область несуществующаго. Выводить во вншній, дйствительный міръ модификаціи своего собственнаго существа и свои частныя воззрнія и признавать въ нихъ право реальнаго, самобытнаго существованія, также безразсудно и смшно (есть случаи, когда можно сказать: также зло и безчестно), какъ и закрывать глаза, длая опыты надъ цвтами, или закрывать уши, при изслдованіи законовъ звука.
Человкъ, какъ нераздльная единица, подчиненъ весь однимъ и тмъ же законамъ. Антропоморфизмъ явленій, всхъ безъ исключенія, къ какой бы категоріи они не принадлежали, неразршимъ, и нтъ для человка другой точки отправленія для доствженія какого бы то ни было познанія, какъ его я.
Никто не узнаетъ людей, не узнавши себя, никто не пойметъ общества, не нашедши его элементовъ въ себ, никто не будетъ разумно сочувствовать другому, не прослдивши условій человческаго чувства къ себ.
Вотъ почему для многихъ такъ безплодна бываетъ самая долгая и самая пестрая жизнь, имъ некогда или не хочется заглянуть въ себя, и все вншнее мелькаетъ мимо нихъ, какъ китайскія тни. А тамъ, смотришь, близокъ конецъ, близка минута разршенія неизбжнаго вопроса, повсюду заглядываешь въ себя, но тамъ уже суверія, и человкъ оканчиваетъ кое какъ, на слово вря всему, что выдаетъ ему за истину какой нибудь авторитетъ.
Скруджъ былъ близокъ къ этиму предлу. Но его участь была въ этомъ случа исключеніемъ. Ему посчастливилось ухватиться за лучшій авторитетъ, ему удалось (не будемъ изъяснять, вслдствіе какихъ законовъ, поэзія имстъ же свои права) въ одну ночь опять прожить всю свою жизнь, сначала до конца. Старинное знакомство съ фактами, которые повторяются передъ нимъ теперь, облегчило для него анализъ,— быстрота перемнъ и сближеніе явленій облегчили синтезу. Онъ въ нсколько часовъ наверсталъ потерянные годы и проснулся поутру другимъ человкомъ, эта картина яснаго утра, мастерски набросана авторомъ: въ ней есть что-то освжающее, точно какъ будто вы сами проснулись отъ тяжелаго сна и жадно впиваете свжій утренній воздухъ.
Скруджу является другой духъ, духъ настоящихъ святокъ. Онъ ведетъ его въ первый день праздника по улицамь города. Все весело, все шумитъ, все волнуется. Сердца у всхъ настежь, лица тоже. Въ каждомъ дом, знакомомъ или незнакомомъ, рады всякому гостю и принимаютъ его, какъ стараго пріятеля. Только булочыя, гостинницы, харчевни мрачно заперли свои двери и смотрятъ на веселую толпу, какъ строгій пуританинъ на кавалера.
Скруджа, прежде такъ любившаго держать двери на запор, поразило теперь это обстоятельство, и онъ замчаетъ духу:
— Странно мн, что изъ всхъ существъ, населяющихъ міры вокругъ васъ, именно ты стараешься лишать бдняковъ возможности повеселиться безгршно.
— Я? отвчалъ духъ.
— Ты стараешься лишить ихъ средствъ пообдать въ седьмой день, часто единственный, въ который они имютъ средства пообдать.
— Я? повторилъ духъ.
— Ты приказываешь запирать въ седьмой день вс мста, гд можно пость, сказалъ Скруджъ. — А это разв не тоже?
— Я — приказываю?! воскликнулъ духъ.
— Извини, если я ошибаюсь. Все это длается во имя твое, замтилъ Скруджъ.
— Да, отвчалъ духъ: — у васъ на земл есть люди, которые выдаютъ себя за моихъ союзниковъ и даютъ волю своимъ страстямъ, гордости, ненависти, зависти, лицемрію и себялюбію,— все во имя мое, а они мн чужды, какъ будто ихъ никогда и не существовало. Не забывай этого и приписывай ихъ дла имъ, а не мн.
Скруджъ сдлалъ еще шатъ впередъ, онъ изъ всего извлекаетъ пользу, то есть не скользитъ глазами по явленіямъ жизни, а заглядываетъ за кулисы.
Духъ показываетъ ему, какъ празнуютъ Рождество везд, даже тамъ, гд нечму, или, по выраженію Скруджа, не на что радоваться. Кратчитъ, этотъ дуракъ, которому нечмъ прокормить свое семейство, воръ, который обокралъ своего хозяина на два шиллинга, веселится больше, нежели умный Скруджъ, легшій спать съ чистою совстью. Въ дом Кратчита все бдно, бдно до того, что гусь приводитъ все общество въ высочайшее упоеніе, его тоже общество сстъ за здоровье Скруджа!! того самого Скруджа, который сказалъ объ умирающихъ отъ голода и нуждъ: тмъ лучше: народонаселеніе уменьшится! — Не мшало бы разсудить основательно, кто лишніе на свт.
Скруджъ перевосится изъ жилища Кратчита въ рудокопни. И тамъ, труженики, празднуютъ Рождество. Оттуда на маякъ — и тамъ два сторожа весело сидятъ за грогоми и желаютъ другъ другу веселаго праздника. Оттуда, по волнамъ океана, на корабль,— и тамъ вс пожимаютъ дружески руки, и часовой, одиноко, какъ статуя, стоя на палуб, напваетъ святочную псню. Оттуда вдругъ въ жилище племянника,— веселятся и тамъ, весмотря на нули въ итогахъ.
Они блуждали далеко, постили много жилищъ, и всюду духъ приносилъ съ собою утшеніе. Остановится ли онъ у постели больного, больной оживаетъ, поститъ ли изгнанника на чужой сторон, ему становится отрадно, какъ будто онъ на родин, зайдетъ ли въ лачужку, гд свирпствуетъ нищета,— несчастный длается на минуту богатъ. Они перебывали въ рабочихъ домахъ, въ больницахъ, въ тюрьмахъ, всюду, куда не всякому позволило бы зайти среди бла дня мелкое тщеславіе или робкое qu’en dira-t-on? И везд приходъ духа былъ благословенъ, отовсюду Скруджъ выносилъ новое чувство и учился наук симпатіи.
Скруджъ прожилъ прошедшее во второй разъ. Конечно, это былъ сонъ, но разв сонъ не таже дйствительность, пока онъ снится, и разв дйствительность не тотъ же сонъ, когда она миновалась? Ничтожность и значеніе того и другого зависятъ не отъ ихъ мнимо-существеннаго различія, но отъ участія нашего разума и человчности въ ихъ явленіяхъ. Сонъ Скруджа былъ для него значительне всей прошедшей диствительности, онъ былъ плодоносне и органически связанъ съ будущностью,— связь, которую основываетъ воззрніе человка на собственную жизнь, но опять таки не то воззрніе, которое смотрить на жизнь, какъ просто на рядъ фактовъ, связанныхъ между собою реторикой, но которое вглядывается глубже, уразумваетъ въ нихъ себя въ связи съ обществомъ, пробуждаетъ интересъ жизни и даетъ ей положительное, неодностороннее нааравденіе, то воззрніе, вслдствіе котораго человкъ опредляетъ себ цль и знаетъ не только, чего онъ хочетъ, но и почему! — вотъ на какомъ рубеж человчности стоялъ Скруджъ, когда всчезъ духъ настояшихъ святокъ.
Вопросъ о будущемъ естественно долженъ былъ возникнуть и облечься въ образы въ мозгу старика. Марлей зналъ это, предсказавши явленіе третьяго духа. Этотъ духъ будущихъ святокъ, подобно предыдущимъ, ведетъ Скруджа въ разныя мста и показываетъ ему сцены, изъ содержанія которыхъ онъ можетъ догадаться у что он происходятъ посл его смерти. На бирж, гд онъ былъ нкогда непослднимъ лицомъ, говорятъ о его кончин звая, со смхомъ и шутками. Равнодушіе совершенное. Въ лавчонк Жида прислуга сноситъ разные дрязги, которые успла стявуть у умирающаго Скруджа,— а въ спальн самого Скруджа лежитъ одинокій полузакрытый трупъ: никого нтъ при немъ, только мыши, почуя добычу, спшатъ прогрызть полъ и добраться до трапезы. Умершаго поминали только въ одномъ мст,— но что за поминки! Въ комнат сидла мать съ дтьми. Она ждала кого-то съ тревожнымъ нетерпніемъ и ходила по комнат, вздрагивала, при каждомъ звук, поглядывала то въ окно, то на часы, старалась заняться шитьемъ, но не могла, какъ не могла почти выносить голоса играющихъ дтей.
Наконецъ, послышался давно ожидаемый стукъ въ двери. Она бросилась на встрчу мужу, человку молодому, но съ лицомъ, исхудалымъ отъ заботъ. Въ эту минуту лицо его выражало что-то особенное, какую-то радость, которой онъ стыдился и которую старался подавить.
Онъ сдъ за столъ, обдъ ждалъ его на огн. Посл долгаго молчанія, она какъ-то нершительно спросила его: что новаго? и онъ катъ будто не зналъ, какъ ей отвчать.
— Хорошія или дурныя всти? спросила она, стараясь облегчить ему отвтъ.
— Дурныя, отвчалъ онъ.
— Мы раззорены окончательно?
— Нтъ. Есть еще надежда, Каролина.
— Если онъ сжалится, такъ, конечно, есть, замтила она:— что невозможно посл такого чуда?
— Оно совершилось, отвчалъ мужъ. — Онъ умеръ.
Она была созданіе любящее и терпливое, если лицо ея говорило правду, но благодарность судьб за смерть человка согрла ея душу, при этой всти, и она высказала все, сложивши руки. Минуту спустя, она молила уже о прощеніи,— но первое движеніе вышло прямо изъ души.
— Что сказала мн эта полупьяная женщина, о которой я говорилъ теб вчера, когда я хотлъ съ нимъ повидаться и попросить отсрочки на недлю,— я думалъ, что это только предлогъ отказать мн, а вышло правда. Ему не только было очень худо, онъ просто умиралъ.
— Къ кому же перейдетъ теперь право на нашъ долгъ?
— Не знаю. Но до-тхъ поръ мы достанемъ денегъ, а если и не достанемъ, такъ неужли же мы такъ несчастны, что и наслдникъ будетъ столько же безчеловченъ! Сегодня мы можемъ заснуть спокойно, Каролина!
Эта сцена должна была пронзить Скруджа чувствительне заключительной сцены на кладбищ, гд онъ узнаетъ свою могилу, и не камень надгробный, не имющій никакой связи съ жизнью, заставилъ его воскликнуть, обращаясь къ духу: ‘скажи мн только, что, измнивши жизнь, я могу измнить будущее!’
Скруджъ дошелъ, наконецъ, до желанія, до потребности очеловчить жизнь свою, дать ей смыслъ, примкнуть къ людской семь. Онъ помнитъ прошедшее и спрашиваетъ о будущемь, не o томъ будущемъ, о которомъ нечего спрашивать, потому-что оно вн всякой связи съ логикой, но о томъ, которое есть дйствительный выводъ изъ предыдущаго, которое живо нашею жизнью, въ которомъ мы можемъ быть людьми, т. е. длать то, что почитаемъ своей обязанностью, и приносить жертвы, не изъ страха казни и не расчитывая на награду.
Скруджъ просыпается другимъ человкомъ. Онъ веселъ, онъ радъ празднику, какъ ребенокъ, онъ согртъ теплымъ чувствомъ, онъ помолодлъ, онъ прозрлъ посл долгой слпоты и съ восторгомъ упивается красотою міра. Онъ воскресъ къ новой жизни, и все воскресло вокругъ него, все получило въ его повнятіи высшій смыслъ, все связано между собою органически, и самъ онъ сознаетъ себя уже не одинокимъ, осужденнымъ на борьбу со всми прочими, существомъ, но членомъ огромкой человческой семьи.
Этимъ кончается повсть. Цль ея очевидна, цль нравственная…. досадно, что нельзя замнить этого слова другимъ: слово ‘нравственный’ получило, когда говорятъ о роман, прсное значеніе, чего собственно нельзя примнить къ разсказу Диккенса. Диккенсъ желалъ только заронить въ душу читателя вопросы, которые, если разршить ихъ и, не останавливаясь, итти дале отъ вывода къ выводу, доведутъ до многаго, что многіе не задумаются назвать безнравственнымъ, именно потому, что они имютъ привычку не задумываться надъ вопросами очень спокойной для нихъ жизни. Эти вопросы — истинные смена, которые дадутъ жатву, смотря по почв, въ которую попали. Больше — романистъ сдлать не можетъ. Удобрять неплодоносную почву, то есть, помогать лнивому или тупому уму разршать эти вопросы не его дло. Это возможно только въ логическомъ анализ вопроса, и, какимъ бы множествомъ фактовъ онъ ни былъ обстановленъ, онъ никогда не перейдетъ въ художественное произведеніе. А Диккенсъ не хотлъ выйти изъ сферы искусства, имя въ виду гуманную цль,— и не вышелъ. Художественность разсказа не потеряла ничего, потому-что авторъ умлъ избгнуть двухъ обыкновенныхъ, при подобной задач, ошибокъ: онъ рисовалъ людей, а не олицетворенныя идеи,— и не увлекался успокоительными философскими отступленіями.
Вторая повсть Диккенса: ‘Колокола’, начинается оригинальнымъ описаніемъ церкви, вы не узнаете изъ него, ни какой она архитектуры, ни во имя какого святого выстроена, ни сколько въ ней золота, серебра и жемчуга, да и не зачмъ. Все это вещи случайныя и нисколько не измняютъ мрачнаго впечатлнія, когда вамъ случится быть въ церкви ночью, одному, вдали отъ всего живого. Такое смутное чувство наводитъ описаніе Диккенса. На васъ какъ будто пахнуло сырымъ запахомъ могилы. Вы невольно прислушиваетесь, какъ воетъ подъ сводами втеръ, вы чувствуете, что тамъ пусто и холодно, васъ пробираетъ дрожь,— становится смутно и непріятно…. Живое никогда не примирится съ мертвымъ.
А тутъ авторъ вызываетъ васъ провести ночь наедин въ церкви! Онъ очень хорошо знаетъ, что вы не согласитесь,— что сказочный міръ еще неутратилъ надъ вами своей власти, несмотря на всю трезвость вашего мозга. Онъ знаетъ, что вы на этотъ разъ въ патологическомъ состояніи,— что вы математически ясно и точно докажете и себ и другимъ, что бояться нечего, а дрожь все-таки будетъ пробгать по вашимъ членамъ и дыханіе сдлается неровно. Вы вспомните лта вашего дтства, какъ боялись вы сказочныхъ ужасовъ вашей няньки, какъ потомъ перестали врить ей на слово, какъ пошли, наконецъ, своимъ путемъ, мимо всякихъ авторитетовъ, какъ безотчетныя врованія ваши частью пали, частью, оправданныя разумомъ, возвысились до знанія, какъ исторія смнила сказку,— и все напрасно! сказка все еще пугаетъ васъ, хотя никогда уже не радуетъ!
Что она пугаетъ,— можетъ быть, и не бда, но что она пугаетъ больше дйствительности, вотъ что нехорошо. А между тмъ, это такъ. Кто начнетъ читать разсказъ Диккенса въ минуту особенной настроенности, оставшись наедин, ночью, посл вечера, посвященнаго разсказамъ о сверхъестественныхъ происшествіяхъ, тотъ почти обрадуется, когда ожиданіе ужасовъ, возбужденное первыми страницами романа, оправдывается вдругъ соверщенно въ иномъ смысл: прямо съ порога церкви авторъ сводитъ васъ на улицу, и вы видите людей, а не мертвецовъ, и сцены изъ жизни вселенной, но ужасне всхъ сказочныхъ ужасовъ.
Ужасне! Держу пари, что девять десятыхъ читателей найдутъ это слово здсь неумстнымъ, преувеличеннымъ. Что тутъ ужаснаго, что бднякъ разсуждаетъ въ обденное время о неизвстности: пошлетъ ли ему судьба обдъ, или нтъ? Что ужаснаго, что альдерменъ съ компаніей съдаютъ половину его блюда, доказывая, что онъ отнимаетъ пищу у вдовъ и сиротъ? Это такія обыкновенныя, ежедневныя вещи, что смшно называть ихъ ужасными.— Согласенъ, но отчего же не шутя восклицаете, встртившись съ пріятелемъ: ‘Вообразите себ, вчера я остался безъ трехъ въ червяхъ! Это ужасно!’
Согласитесь, что мы такъ привыкли къ употребленію словъ, и такъ часто называемъ вещи ненастоящимъ ихъ именемъ, что принимаемъ слово за самый предметъ, и живемъ иногда отъ этого въ какомъ то воображаемомъ мір. Велико было бы изумленіе человка, который въ одно прекрасное утро, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, невольно, началъ бы называть каждую вещь ея именемъ и увидлъ бы себя вслдствіе такого страннаго явленія среди новаго міра.
Какъ удввился бы онъ, напр., что слуга его, Иванъ, извстный боле подъ именемъ ‘канальи’, гораздо меньше каналья, нежели ‘добрый малый и славный товарищъ’, къ которому онъ намренъ хать сегодня на преферансъ, что ‘мошенникъ большой руки’, разнощикъ Терентій, обсчитывающій его въ недлю на гривенникъ, просто святой въ сравненіи съ ‘прекраснйшимъ человкомъ’ N. N.,— что ‘отецъ и благодтель неимущихъ’, богатый помщикъ А. А., можетъ быть, и дйствительно отецъ многихъ изъ нихъ, но вовсе не всеобщій благодтель, какъ достоврно извство его крестьянамъ, — что остаться безъ трехъ въ червяхъ вовсе не несчастье, а просто забавный случай въ сравненіи съ истиннымъ несчастьемъ: остаться безъ пропитанія,— что слово: пріобрсть — во многихъ случаяхъ должно замнить словомъ: украсть,— слово: счастье — словомъ мошенничество,— слово: талантъ — словомъ интрига, и мало ли что еще!
Да, эти превращенія удивили бы его вроятно еще больше, нежели разсужденія Тоби объ обд и значеніи бдняковъ. Но я еще не познакомилъ васъ съ Тоби. Тоби — это герой повсти…. Тоби герой! Лтъ 70 тому назадъ писатель ужаснулся бы предерзкой мысли избрать такое лицо героемъ своего разсказа: тогдашній герой могъ явиться не иначе, какъ въ шлем и тог или, по кранней мр, въ шитомъ кафтан и шолковыхъ чулкахъ. Онъ долженъ былъ быть богатъ, молодъ, красивъ собой, великодушенъ, влюбленъ, обязанъ одержать чудесную побду надъ врагами, спасти отечество или, по крайней мр, заколоть какого нибудь негодяя и жениться на обожаемой. Но съ тхъ поръ, какъ тоги перешли въ вдніе маскарадовъ, герои романовъ являются просто во фрак, изъ 40-ка рублеваго или 5-ти рублеваго сукна,— все равно. Они могутъ даже заработывать пропитаніе собственными руками,— необязаны быть образцами великодушія и могутъ въ случа крайности не заколоться, а просто умереть съ голоду, даже безъ предсмертнаго монолога. Недавно, одинъ французскій критикь, по случаю этихъ-же разсказовъ Диккенса, замтилъ, ‘что въ старину въ романахъ выставляли знатныхъ особъ, не отсылая въ преисподнюю каменщиковъ, хлбниковъ, плотниковъ и вообще всхъ рабочихъ. А теперь мало того, что превозносятъ и украшаютъ всмя добродтелями героевъ топора или лопатки, но унижаютъ, чернятъ всми пороками тхъ, которые, не имя никакой причины ходить съ грязными руками и въ грязномъ плать одты прилично и ходятъ съ чистыми руками’. Неправда! за чистоту никто, кром глупца, осуждать не станетъ, и клевета на направленіе настоящихъ романовъ неудачна. Дло въ томъ, что эти рукя нердко праздны, и что чистыя руки могутъ быть очень нечисты.
А Тоби въ этомъ нельзя было упрекнуть. Онъ былъ ремесломъ носильщикъ и стоялъ обыкновенно у церкви, выжидая, не дасть ли кто-нибудь порученія. Такъ, однажды, наканун новаго года, ждалъ онъ здсь работы и попрыгивалъ отъ холода. Вдругъ колокола пробили полдень. Эти звуки пробудили въ Тоби цлый рядъ странныхъ мыслей.
Ему пришло вдругъ въ голову оригинальное замчаніе, что обдъ и обденное время не всегда являются вмст,— что, напротивъ того, обдъ ужасно неакуратенъ въ своемъ появленіи, и что это то собственно и составляетъ разницу между тмъ и другимъ. У него мелькнула даже мысль: не купитъ ли это открытіе какой нибудь джентльменъ для газетъ или для парламента?
Впрочемъ, эта мысль была только такъ, и Тоби самъ покачалъ на все отрицательно головою. Онъ разсуждалъ, вроятно такъ: бросать деньги за такія открытія можетъ только тотъ, кто обдаетъ каждый день,— а кто обдаетъ каждый день, для того это открытіе вовсе неинтересно, и онъ его не купитъ. Онъ былъ изъ числа тхъ робкихъ, запуганныхъ натуръ, которыя, при каждомъ полученномъ толчк, готовы считать себя особою породой, чмъ-то ниже другихъ.
‘Право, мы, бдняки, и живемъ-то какъ будто не въ попадъ, что ни сдлаешь, все не такъ, все остаешься виноватъ. Да и не разберешь, зачмъ мы живемъ? Есть ли у васъ на свт какое нибудь дло, или нтъ. Иногда кажется, что вдь должно же быть хоть какое-нибудь, а иногда подумаешь: нтъ, мы такъ себ, втерлись незваные гости. Голова пойдетъ иногда кругомъ, и сомнваешься, есть ли въ насъ что-нибудь доброе, или мы ужь такъ и родимся негодяями. Мы точно какъ будто длаемъ ужасныя вещи: на насъ вчно жалуются…. А какъ подумаешь: что если мы и въ самомъ дл незваные гости…..
Вотъ какъ смотрлъ бднякъ на себя и свою братію…. Но посмотрите на кузнеца Ричарда, жениха его дочери, молодца въ полнот силъ, лтцо его невесело, оно еще мрачне лица Тоби, но въ немъ нтъ этого унылаго смиренія, и глаза, сверкающіе изъ подъ нахмуренныхъ бровей, ясно говорятъ, что въ голов у него шевелятся нешуточные вопросы.
Эта группа шести человкъ: альдерменъ съ двумя пріятелями, Тоби съ дочерью, и Ричардъ, очень замчательна по взглядамъ каждаго изъ нихъ на одинъ общій предметъ. Господинъ въ синемъ сюртук и съ багровою физіономіей стоитъ на томъ, что ‘такъ ли бывало въ старину!’ и эта фраза безъ всякихъ объясненій обрасовываетъ намъ весь кругъ его понятій. Файлеръ читаетъ лекцію о пропитаніи бднаго класса народа, точно какъ будто этотъ народъ живетъ на другой планет и не состоитъ въ связи съ другими людьми. Адьдерменъ разсуждаетъ объ нихъ какъ будто они только за тмъ и существуютъ, чтобы ему было кмъ распоряжаться. Тоби… но какое у Тоби можетъ быть мнніе? Мегъ,— да что Мегъ! Мегъ женщина! Одинъ только Ричардъ понимаетъ внутреннюю связь собравшагося кружка, но онъ молчаливъ и не высказываетъ своихъ мнній по той же причив, по которой альдерменъ высказываетъ свои очень свободно.
Читателю необходимо, однако же знать, по какому случаю сошлись эти люди. Сегодняшній день, канунъ новаго года, принадлежалъ къ счастливйшимъ днямъ въ жизни Тоби: ему не только удалось пообдать, но еще чмъ пообдать! Лакомствомъ, какого вамъ вроятно не случалось отвдыватъ! Мегъ, дочь его, принесла ему въ закрытой миск этотъ обдъ. Отецъ промерзъ и проголодался, онъ немедленно хотлъ приступить къ д.
Нтъ! Мегъ не позволила! Она умла растянуть рдкое наслажденіе на возможно долгое время. Она заставила отца прежде отгадать, что за лакомство принесла она. И Тоби началъ обнюхивать миску и напрасно ломать себ голову…. легко ли отгадать? какъ будто рубцы такая вещь, что часто случается ими полакомиться!
И вотъ Тоби расположился обдать на крыльц ближайшаго дома, вдругъ дверь отворилась, выскочилъ лакей и чуть-чуть не наступилъ въ самую миску.
Это лакей альдермена. Онъ очищаетъ дорогу своему барину. Тоби грубо прогнанъ съ крыльца, и когда въ дверяхъ появился альдерменъ, лакей считаетъ нужнымъ прибавить: ‘у васъ хоть въ ногахъ валяйся,— а вы вчно на нашемъ крыльц: что, какъ негд больше пообдать, что ли?’
Замтьте, какая тонко-политичная лакейская фраза. Передъ бариномъ онъ выказываетъ свое усердіе и кротость обхожденія, а словомъ ‘нашъ’ даетъ Тоби почувствовать, какое неизмримое между ними разстояніе. Такъ всегда выражается онъ въ своей коипаніи: мы были у графа N., мы обдали у князя М.
Альдерменъ возстановилъ на своемъ крыльц миръ и спокойствіе. Онъ не произнесъ ни одного грубаго слова и милостиво обратилъ даже свое вниманіе на Тоби и его обдъ. Но нельзя не замтить при этомъ одного обстоятельства: лакей былъ грубъ и чуть не наступилъ на обдъ бдняка, но это случилось было нечаянно. Альдерменъ, напротивъ того, былъ очень ласковъ и внимателенъ, но — сълъ лакомство Тоби, впрочемъ, и онъ сдлалъ это, можетъ быть, нечаянно: на свт много подобныхъ вещей длается нечаянно.
Вы думаете, что это посещеніе огорчило Тоби? Напротивъ того, у него стало на душ легче,— такъ убдительно доказалъ Файлеръ, что Тоби разбойничаетъ, лакомясь рубцами, итакъ тронуло его лестное вниманіе альдермена къ его обду. Конечно, эти ловкіе пріемы, эта округленная форма не измнили результата: рубцы были съдены. Молодого Ричарда не убдило бы краснорчіе Файлера, да и у альдермена пропалъ бы аппетитъ, если бы эти рубцы составляли обдъ Ричарда.
А политико-экономъ Файлеръ расчитывалъ очень ясно и убдительно. Послушайте его. Онъ съ любопытствомъ заглянулъ въ миску, ткнулъ нсколько разъ рейсфедеромъ въ рубцы и произнесъ:
‘Это родъ животной пищи, извстный здшнему рабочему классу подъ названіемъ рубцовъ. Но кто же это стъ рубцы? Рубцы ршительно самый неэкономическій, самый расточительный изъ състныхъ припасовъ. Изслдованія доказали, что фунтъ рубцовъ теряетъ во время варки семь восьмыхъ своего вса, одною пятою больше всякой другой пищи изъ животнаго царства. По точному расчоту рубцы дороже тепличныхъ ананасовъ. Взявши во вниманіе число ежегодно убиваемыхъ въ город быковъ и количество потроховъ, доставляемыхъ тушами, выходитъ, по наименьшему исчисленію, что потеря пищи при варк рубцовъ могла бы пропитать гарнизонъ изъ пяти сотъ человкъ, въ продоіженіи 5-ти 30-ти дневныхъ мсяцовъ и одного февраля. О, расточительность, расточительность!!’
У Тоби задрожали колни, воображенію его представились 500 изсохшихъ труповъ,— жертвы его роскоши! Ричардъ былъ въ это время занять разговоромъ съ Мегъ и не слышалъ словъ Файлера. У него врно не задрожали бы колни и онъ сейчасъ же расчелъ бы, сколько гарнизоновъ покоится въ жедудкахъ альдермена и его почтенныхъ друзей.
‘Кто стъ рубцы? продолжалъ Файлеръ съ жаромъ. А, это ты? прибавилъ онъ, обращаясь къ Тоби. Такъ знаешь ли, что я теб скажу? ты отнимаешь ихъ у вдовъ и сиротъ.— Да. Раздлите вышеупомянутое число потроховъ на вроятное число вдовъ и сирогь, и вы увидите, что имъ придется по четверти лота на человка. — На твою долю не остается ни грана, слдовательно, ты грабишь другихъ’.
И въ подтвержденіе этого остроумнаго вывода альдермень сълъ рубцы.
Тоби вздохвулъ вольне: ему почудилось, что 500 труповъ ожили и благодарятъ альдермена за ихъ воскресеніе.
Файлеръ, какъ вы видите, въ качеств политико-эконома, очень заботится объ участи вдовъ и сиротъ, и если Тоби отъ этого не легче, такъ кто-жъ виноватъ, что Тоби не вдова?
— А вы что на это скажете? спросилъ альдерменъ другого, вошедшаго съ нимъ господина.
Это лицо тоже замчательно: это защитникъ старины, и его стоитъ послушать. Въ каждомъ слов такъ и видно, что старое время уже отчаялось въ возможности оправдать себя хоть софизмомъ какимъ нибудь: ни мысли, ни даже фразы порядочной. Точно старая баба, которая ворчитъ съ утра до ночи одно и тоже. Послушайте, сколько мощи въ его отвт:
‘Что тутъ говорить? Можно ли интересоваться такимъ человкомъ (т. е. Тоби), въ нашъ испорченный вкъ? Взгляните на него! что за созданіе! То ли дло было въ старое время, великое старое время! Посмотрли бы вы, что такое въ старину былъ простой человкъ! Да и все было не то, а теперь что? просто ничего. Ахъ, добрая старина, добрая старина! Что за время было! О другомъ времени не стоитъ и говорить, не стоитъ и разсуждать, что теперь за народъ сталъ! Загляните въ собраніе костюмовъ Струтта, и вы увидите, что такое былъ въ старину носильщикъ’.
Вотъ она, почтенная старина! высказалась очень наивно: загляните въ собраніе костюмовъ! Прилично ли вамъ толкаться въ народ? И къ чему? Тамь того и смотри, что кто нибудь вастуивъ вамъ на мозоль и попортитъ гвоздями башмакъ вашъ, или заднетъ васъ локтемъ и запачкаетъ ваше платье. Вы хотите видть народъ? осгавайтесь спокойно дома: вотъ вамъ великолпный альбомъ,— сядьте и любуйтесь! Декораторъ знаетъ свое дло. Вы останетесь имъ довольны. — Посмотрите, какая тщательная отдлка, какъ это все врно! Вотъ носильщикъ. Что за геркулесъ! какъ благотворно дйствуетъ тяжелая работа на здоровье! какая доджна быть у этого человка сила! какой желудокъ! Я думаю, онъ фунтовъ по 10-ти въ день стъ говядины (если не встрчается съ альдерменомъ). — А вотъ 10-ти лтняя двочка, работница изъ рудниковъ. Что за близна кожи! рудники удивительно предохраняютъ отъ загару, и что за тонкая талья, а кажется он не носятъ корсета. — Вотъ сельская сцена: Ирландцы, воздлывающіе картофель, какое патріархальное величіе! нкоторые въ однхъ рубахахъ: это отъ жару. А вотъ одинъ спитъ, онъ что то очень блденъ: должно быть утомился, зато какой покой на его лиц! какъ сладко, должно быть, заснуть, наконецъ, посл честнаго труда!
И такъ дале. Альбомъ великъ и всего не перелистовать. Оставимъ старину любоваться картинками, какъ дитя. Съ нею нельзя ни спорить, ни разсуждать. Осиротвшіе представители ея будутъ отвчать вамъ теперь на вс ваши вопросы и возраженія одно и тоже: ‘то ли дло бывало въ старину’! и завертятся на этой фраз, какъ блка на колес, которая понимаетъ механизмъ его также ясно, какъ они свою старину.
Выслушавши багроваго господина, адьдерменъ улучилъ минуту блеснуть передъ своими знакомыми умньемъ обращаться съ людьми простого званія. Въ словахъ его видны увренность въ своемъ превосходств и легкая иронія надъ отвлеченными теоріями пріятелей.
‘Вы знаете, говоритъ онъ, я человкъ простой, практическій, и берусь за дло просто и прямо. Тутъ нтъ никакого секрета, никакой премудрости — обращаться съ этого сорту людьми: стоить только понять ихъ и говорить съ ними по ихнему’.
И онъ обратился, въ доказательство этой истины, къ Тоби:
‘Ты, пріятель, не толкуй мн, что вашему брату подъ часъ сть нечего. Вздоръ! Я отвдалъ твои рубцы, такъ меня, братъ, не надуешь. Ты вдь знаешь, что значитъ: ‘надувать’?— Нтъ ничего легче, прибавилъ онъ, обращаясь къ своимъ пріятелямъ, какъ обращаться съ этимъ народомъ, нужно только понять его. Вотъ видишь ли, пріятель (это опять относилось къ Тоби) теперь много толкуютъ вздоровъ — плохо, говорятъ, жить, нищета пришла,— вздоръ! я укорочу эти язычки, искореню эти толки. Кричатъ съ дуру: народу сть нечего! — я искореню эти жалобы.— Да, прибавилъ онъ, обращаясь къ пріятелямъ: въ народ все можно искоренить,— надо только умть взяться за дло’.
Нельзя было бы отрицать этого умнья въ альдермен, если бы народъ состоялъ весь изъ такихъ людей, какъ Тоби…. Да и самъ альдерменъ понимаетъ дло также, какъ понимало его старое время. Между немощною рчью защитника старины и довольно энергическими фразами альдермена есть внутреннее родстно: одинь совтуетъ заглянуть въ собраніе костюмовъ, чтобы убдиться, какъ хорошо было жить тогда носильщику, а другой грозится искоренить толки и жалобы на голодъ. Очевидно сущность ихъ взгляда одна и та-же. Вся разница между этими представителями стараго и новаго времени въ томъ, что альдерменъ заботится, по крайней-мр, объ искорененіи толковъ, тогда какъ тотъ ни о чемъ не заботится. Альдерменъ обращается къ Ричарду съ полушуткой, указывая на Мегъ:
— А ты, конечно, за ней волочишься?
Вопросъ былъ Ричарду не по сердцу. — Онъ отвчалъ отрывисто: ‘Завтра я на ней женюсь’.
— Что? что? подхватилъ Файлеръ: — женишься?
— Да, думаемъ жениться, отвчалъ Ричардъ. — Надо спшить.
Файлеръ вздохнулъ. ‘Да, альдерменъ, сказалъ онъ:— искорените-ка браки, вы сдлаете доброе дло. Жениться! жениться! Эти невжды не знаютъ первйшихъ началъ политической экономіи, ихъ безпечность, ихъ испорченность….. ну, посмотрите только, сдлайте милость, на эту парочку! — Съ этимъ народомъ проживи хоть маусаиловъ вкъ, работай для его же пользы, нагромозди цифры на цифрахъ хоть цлую гору, ихъ никогда не убдишь, что они не имютъ ни права, ни надобности жениться. А это уже давно доказано, какъ дважды два — четыре.
Эта выходка очень позабавила альдермена. Файлеръ заботится о благ народа,— народъ платитъ ену неблагодарностью,— и по дломъ! отвлеченными теоріями съ нимъ ничего не возьмешь: надо обращаться не къ разсудку его, а къ сердцу, надо быть человкомъ практическимъ и разгадать натуру простого человка, надо умть взяться за дло, а не за идеи. И въ подтвержденіе этихъ мыслей альдерменъ положилъ тутъ же показать, какъ надо обращаться къ сердцу народа: онъ подозвалъ къ себ Мегъ. — Молодая кровь закипла въ Ричард, и онъ не хотлъ было пустить свою невсту, но перемогъ себя, подошелъ самъ и сталъ съ нею рядомъ. Впрочемъ, это движеніе не охладило и не измнило краснорчія альдермена, онъ такъ хорошо понималъ всякое движеніе простого человка! — Вотъ что сказалъ онъ Мегъ:
‘Ты, говоришь, хочешь выйти замужъ. Неприличное и неблагопристойное для женщины желаніе! Ну, да ужь объ этомъ что говорить! А вотъ что: когда ты выйдешь замужъ, ты начнешь ссориться съ мужемъ, и будешь пренесчастная женщина. Ты, можетъ быть, думаешь, что нтъ? Да ужь коли я теб говорю, такъ это такъ. Смотри же: я тебя впередъ остерегаю,— я ршился искоренить несчастные браки. Прошу же ко мн не являться. У тебя будутъ дти — мальчики. Они выростутъ негодяями и станутъ босикомъ рыскать по улицамъ. Смотри же, моя милая: я осужу тогда всхъ ихъ гуртомъ, я ршился искоренить босоногихъ мальчишекъ. Мужъ твой (и это всего вроятне) умретъ въ молодыхъ лтахъ и оставитъ тебя съ ребенкомъ. Тебя вытолкаютъ за порогъ, и пойдешь ты шататься по улицамъ. Смотри, не подходи тогда близко ко мн: я ршился искоренить всхъ безпріютныхъ матерей, да, я положилъ искоренить всхъ молодыхъ матерей всякаго сорту. Не воображай себ, что теб удастся извиниться болзнью и дтьми, и больныхъ и дтей,— я все это искореню. А если ты, въ порыв неблагодарности и нечестія, задумаешь утопиться или повситься съ отчаянья, я не пощажу тебя: я ршился искоренить самоубійства. Да! ужь если можно сказать, что я на что нибудь налегъ въ особенности, такъ это на самоубійства, ршительно искореню! Смотри же, не затвай ничего такого. Ну, да мы понимаемъ другъ друга.
Въ заключеніе альдерменъ прибавилъ Тоби совтъ, чтобы онъ получше присматривалъ за своею дочерью, потому что она не дурна собою такъ стало быть недалеко и до бды,— и далъ ему отнести письмо по адресу.
Тоби получилъ бы за коммиссію шиллингъ, во Файлеръ ясно доказалъ, что въ такомъ случа онъ ограбитъ столько-то людей на полпенса каждаго,— и онъ получилъ только полшиллинга. И то слава Богу!
Письмо адресовано члену парламента, сэру Джозефу Боулею, и Тоби иметъ честь вступить въ вельможескія палаты. Сэръ Джозефъ членъ парламента и богачь, но членовъ парламента и богачей такъ много, что личность его затеряется въ толп, если онъ не приметъ дятельныхъ противъ этого мръ. Надо чмъ нибудь отличиться, надо, во что бы то ни стало, придать себ оригинальности, сдлаться человкомъ замтнымъ. Это не даеть сэру Джозефу спокойно наслаждаться тми благами жизни, которыя достались ему въ удлъ, и то, что для другихъ составляетъ предметъ пламеннйшихъ желаній, для него только бдное средство къ достиженію другихъ цлей. Если бы Тоби сдлать владльцемъ только сотой части богатства сэра Боулея, онъ былъ бы счастливйшимъ изъ смертныхъ, онъ каждый день могъ бы лакомиться рубцами! А сэръ Джозефъ ежедневно кушаетъ черепахъ и нисколько не подозрваетъ, что это можетъ быть и иначе. Ему неизвстенъ неудовлетворенный физическій голодъ, зато Тоби не знаетъ, что такое неудовлетворямый голодъ самолюбія.
Тоби единица изъ толпы, надъ которой проведенъ такой тяжолый уровень бдности, что никому изъ нихъ неприходитъ въ голову подняться надъ толпою.
Сэръ Джозефъ тоже единица изъ толпы, но меге многочисленной! уровень ея проведенъ снизу, и каждый членъ ея силится стать головою выше сосда, а если нельзя, такъ хоть чмъ нибудь отличиться отъ другихъ, придать себ, какъ говорятъ, рельефности. И роли разбираются: одинъ играетъ мецената, покровительствуетъ печатному вздору и скупаетъ Рафаэлей лондонской фабрикаціи, другой вызжаетъ на нравственности, громитъ порокъ и прославляетъ добродтели, третій собираетъ древности и заказываетъ для своего кабинета мечь какого нибудь Дюгесклена или черепъ Сократа, пятый, наконецъ, ни на чемъ не вызжаетъ, смется надо всмъ въ жизни и плотно обдаетъ въ кругу веселыхъ друзсй, это тоже своего роду конекъ. Сэръ Джозефъ избралъ себ роль друга и отца бдныхъ, но осиротть, въ этомъ смысл, было бы для нею величайшею непріятностью, исчезни вдругъ съ лица земли бдность, не имй никто права на званіе нищаго,— о чемъ станетъ ораторствовать сэръ Джозефъ? Послушайте его рчей,— вы сами согласитссь съ этимъ:
‘Да! сказалъ сэръ Джозефъ.— Я другъ бдныхъ. Меня за это упрекаютъ, но я горжусь этимъ титломъ.
‘Дай Богъ вамъ всякаго благополучія, подумалъ Тоби.
‘Я, напримръ, несогласенъ вотъ съ альдерменомъ, продолжалъ сэръ Джозефъ, указывая на письмо, — несогласенъ ни съ партіей Файлера, ни съ какой либо другой. Я другъ бдныхъ, и бдному нтъ никакого до нихъ дла, также какъ и имъ до него. Бдные въ моемъ округ мои друзья, и это ужь мое дло. Никакое лицо, никакое общество не имютъ права вмшиваться въ мои и друзей моихъ отношенія. Вотъ основныя положенія, на которыя я опираюсь. Я говорю бдному: другъ мой, я буду обращаться съ тобою отечески.
Тоби былъ тронутъ и почувствовалъ на душ что-то хорошее.
‘Ты имешь дло исключительно со мною, другъ мой, продолжалъ сэръ Джозефъ, рахсянно гдядя на Тоби: — со мною, и больше ни съ кмъ. Думать о чемъ нибудь теб вовсе ненужно. Я буду думать за тебя, я знаю, что теб полезно, и во мн ты всегда найдешь отца. Ты созданъ не за тмъ, чтобы пьянствовать и бражничать и находить животное удовольствіе въ д,—
Тоби съ раскаяньемъ вспомнилъ о рубцахъ.
— Но сознавать достоинство труда. Живи умренно, довольствуйся малымъ, будь почтителенъ, упражняйся въ самоотверженіи, воспитывай свое семейство за грошъ, плати свои повинности аккуратно, какъ часы бьютъ, будь точенъ въ своихъ длахъ (я подаю теб хорошій примръ: вотъ г. Фишъ, секретарь мой, всегда здсь при касс),— и ты можешь быть увренъ, что всегда найдешь во мн друга и отца.’
— Хороши дти! замтила леди Боулей.— Чахотки, лихорадки, калки и уроды всякаго сорту!
— Да, торжественно возразилъ сэръ Джозефъ: — а я тмъ не мене другъ и отецъ бднаго человка. Каждые три мсяца онъ можетъ являться къ г. Фишу. Въ новый годъ я и друзья мои будемъ пить за его здоровье. Разъ въ году я и друзья мои, мы обращаемъ къ нему рчь съ глубочавшимъ чувствомъ. Разъ въ жизни онъ даже можетъ быть и получитъ что нибудь, публично, въ присутствіи знатныхъ особъ,— такъ, бездлицу отъ друга. И когда эти средства и достоинство труда не въ состояніи уже будутъ поддержать его, и онъ сляжетъ въ тихую могилу, тогда, миледи,— тогда я, на тхъ же основаніяхъ, буду другомъ и отцомъ дтей его.’
Вы слышите: самъ сэръ Джозефъ надется, что дти и внуки будутъ нуждаться въ его дружб, точно также какъ отцы и дды. Если бы нищихъ можно было разводить, какъ растенія, сэръ Джозефъ устроилъ бы огромный паркъ съ теплицами, парниками, грядами, и собственноручно воздлывалъ бы эту отрасль ботаники. Съ какимъ краснорчіемъ, съ какою гордостью показывалъ бы онъ свое заведеніе постителямъ! — Да, сэръ, говорилъ бы онъ: — я другъ и отецъ бдныхъ, такой богатой коллекціи ихъ не найдете во всй Европ. Одному смотрителю плачу я 200 фунтовъ стерлвиговъ, швейцаръ стоитъ мн 100 фунтовъ: онъ одвается на свой счотъ, живописцу, за сочиненіе ему костюма, заплачено 25 фунтовъ. Не хочу утомлять васъ подробностями, но чтобы дать вамъ общее понятіе, скажу только, что все это стоитъ мн ежегодно больше 3000 фунтовъ стерлинговъ. — Да, замчаетъ поститель: — за эти деньги можно бы изъ всхъ этихъ нищихъ сдлать порядочныхъ людей. — Совершенно справедливо, но это значило бы дйствовать противъ принципа, уничтожать благотворительность, искоренять бдность,— ха, ха, ха! этимъ ужь пусть занимается г. альдерменъ! — Не смю съ вами спорить, сэръ, но позвольте мн сдлать одно замчаніе: я вижу здсь все, что необходимо для поддержанія блеска подобнаго заведенія, но гд же кухня? — Кухня? Конечно, вы не занимались этимъ предметомъ спеціально, и такой вопросъ съ вашей стороны простителенъ, но завести здсь кухню, все равно, что разплодить гусеницу во фруктовомъ саду. Она пожретъ вс плоды моей попечительности. Нтъ, за подобное дло надо браться съ умньемъ, и я, не хвастая, могу сказать, что такихъ экземпляровъ, какъ у меня, вы не найдете въ цлой Европ. Вотъ, напримръ, этотъ получаетъ въ день по три картофеля, если есть на лун телескопы и любители благотворительности, такъ имъ врно ужъ давно извстно, сколько у него ребръ.
— Да, сэръ, судя по его одежд, это вещь очень возможная. — Koстюмъ тоже вещь не послдняя: онъ на бдномъ человк тоже, что краска на цвтк. Посмотрите: вотъ, можно сказать, образецъ въ своемъ род, что за роскошь въ подбор лохмотьевъ и заплатъ! сколько живописнаго въ этихъ пальцахъ, выглядывающихъ изъ сапога, отъ котораго остались одни голенищи! — А эта женщина?
— Это вдова. Этотъ сортъ замчателенъ своею плодовитостью: вотъ это, вокругъ вся, все ея ребятишки. Я покажу вамъ когда нибудь, какъ они дерутся за ломоть хлба: презабавное зрлище!
И на этотъ ладъ сэръ Джозефъ продолжалъ бы дале: какъ знатокъ, вошелъ бы онъ въ техническія подробности, и въ заключеніе провелъ бы гостя въ особое отдленіе, гд хранятся естественныя мумміи умершихъ отъ голода. Гость, если онъ литераторъ, составилъ бы краснорчивое и подробное описаніе заведенія сэра Джозефа, а меценатъ издалъ бы его на свой счотъ съ великолпными гравюрами,— и вс остались бы довольны.
Возвратимся къ разсказу Диккенса.
Изъ палатъ сэра Джозефа авторъ водетъ васъ въ другую сферу. Онъ показываетъ, какъ живутъ, чувствуютъ и думаютъ на мостовой и въ бдномъ сара.
Новыя похожденія Тоби начинаются тмъ, что онъ сталкивается на улиц съ какимъ-то здоровякомъ крестьяниномъ и падаетъ въ грязь. И въ этомъ случа Тоби остается вренъ самому себ: онъ силится поскоре снять шляпу и говоритъ ‘виноватъ!’ Тоби знакомится съ неизвстнымъ и узнаетъ, что это Вилль Фернъ, и что онъ идетъ съ повинною къ альдермену. Это сближаетъ ихъ еще больше. Тоби сообщаетъ ему, что альдерменъ намренъ посадить его какъ бродягу въ тюрьму, и предлагаетъ ему, въ замнъ этой квартиры, ночлегъ въ своемъ уголк.
Вилль шелъ не одинъ: онъ несъ на рукахъ двятилтнюю двочку, сироту, дочь своего брата, одну изъ несчастныхъ жертвъ жаднаго Тоби, кушающаго рубцы. Хорошо еще, что Тоби могъ упрекать себя въ настоящемъ случа не больше, какъ за намреніе: рубцы, какъ вы помните, сълъ альдерменъ.
Тоби помнитъ свое преступленіе и старается теперь его загладить, ухаживая за своими гостями и угощая ихъ, сколько можетъ. Тоби получилъ отъ альдермена только полшиллинга: Файлеръ доказалъ, что дать ему цлый шиллингъ, значитъ ограбить другихъ, и другая половина осталась въ карман альдермена. Если она не достанется кому слдуетъ, виноватъ будетъ не Тоби, а альдерменъ, если альдерменъ вообще бываетъ когда нибудь виноватъ. Но эти полшиллинга законная неотъемлемая собственность Тоби, — на нее никто, кром него, не иметъ права. Что же онъ съ всю длаетъ? онъ изподтишка показываетъ деньги дочери, говоритъ, что гд-то у нихъ на лстниц лежитъ полунца чаю и кусокъ окорока, идетъ въ мелочную лавку къ мистрисъ Чиквистаукеръ и закупаетъ провизію на чистыя деньги. Гость не долженъ и подозрвать, что посщеніе его вводитъ въ убытокъ хозяина и стоитъ ему лишеній: Тоби увряетъ его, что онъ никогда не пьетъ чаю и не стъ окороковъ.
Наконецъ, все въ жилищ Тоби успокоилось. Самъ хозяинъ прислъ къ огоньку съ газетой въ рук, — и заснулъ.
Надо вамъ знать, что природа одарила Тоби довольно пылкимъ воображеніемъ и зоркостью въ области фантазіи. Стоя постоянно у церкви въ ожиданіи порученій, Тоби чаще всякаго другого принужденъ былъ выслушивать звонъ колоколовъ, и открылъ, наконецъ, что эти звуки не такъ монотонны, какъ кажутся съ перваго разу, что въ нихъ есть свой смыслъ, что-то въ род людской рчи, и что самые колокола слдовательно не мертвыа вещи, а существа особаго роду, что въ нихъ есть своя душа,— и наконецъ, что между нимъ и колоколами есть какая-то тайная, родственная связь.
И вотъ снится ему, что колокола вдругъ зазвонили и зовутъ его къ себ на колокольню. Страшно стало Тоби, но онъ ршился и пошелъ на зовъ. На колокольн увидлъ онъ странныя явленія: звуки колоколовъ принимали тысячи разнообразнйшихъ формъ живыхъ существъ, и все вокругь кипло движеніемъ. Потомъ, вмст съ звуками, исчезли и эти странныя существа. Воцарилась тишина — и Тоби увидлъ въ каждомъ изъ колоколовъ почтенное, серьезное, брадатое лицо, колокола заговорили, дали ему много наставленій, и въ заключеніе раскрываютъ передъ нимъ въ нсколькихъ сценахъ будущую участь его дочери, маленькой Лилли, Ричарда, Вилля и его самого: все это совершается девять лтъ спустя. Тоби нтъ въ живыхъ, дочь его ведетъ горькую, нищенски трудовую жизнь, Лилли — падшая женщина, Ричардъ пьяница и негодяй, Вилль постоянный гость тюремъ и рабочихъ домовъ. Какая горькая перспектива! какой нерадостный сонъ подъ новый годъ! Видно не даромъ ораторствовали поутру альдерменъ и сэръ Джозефъ, слова ихъ запали въ мягкую душу Тоби, какъ смя въ растворенную почву, и этотъ сонъ былъ плодомъ ихъ отеческой заботливости!
Картины этого сна не вс одинаково удачно набросаны авторомъ. Въ сценахъ Мегъ съ Лилли есть что-то приторно сладкое, хоть и не въ такой степени, какъ въ ‘Сверчк’ и въ ‘Битв жизни’. Вообще нельзя не замтить, что Диккенсу не даются женскіе типы, исключая каррикатурныхъ изображеній въ род Клеменси или мистрисъ Фильдингъ. Все нжно-женственное, какъ напр. въ Мегъ, въ Лилли, въ Дотъ, въ Мери и Граціи длается у него сахарнымъ.
Но въ ‘Колоколахъ’ этотъ недостатокъ щедро искупается такими картинами, какъ напримръ праздникъ рожденія леди Боулей. Сэръ Джозефъ даетъ великолпный обдъ. Дтей и друзей его кормятъ въ другой комнат плумпуддингомъ извстнаго роду и потомъ впускаютъ въ общую залу слушать торжественную рчь сэра Джозефа о благотворитедьвости и о доблести труда. Альдерменъ льститъ двнадцатилтнему сыну сэра Боулея и разливается въ сожалніяхъ при всти что богатый банкиръ Дидльсъ застрлился, не заботясь о намреніи альдермена искоренить самоубійства.
Вдругъ, среди пиршества, является Вилль Фернъ. Онъ прямо изъ тюрьмы. Судьба довела его до такого положенія въ жизни, что никто уже не можетъ ни повредить, ни помочь ему.
Все это ярко и поразительно, въ явленіи Вилля и поведеніи его можно бы найти что-то натянутое, еслибы это былъ не сонъ.
Этого недостатка нтъ въ другой сцен, гд являются мистрисъ Тигби, ci-devant Чикнистаукёръ, и почтенный супругъ ея, бывшій швейцаръ сэра Боулея, ‘другъ и отецъ бдныхъ’ въ маломъ вид и въ тоже время слонъ на заднихъ ногахъ. Домашняя жизнь ихъ, свой уголокъ, ихъ home, очерченъ немногими, но ясными чертами. Во всей картин много юмору. Характеры этихъ двухъ особъ высказываются очень ясно при всти, что постоялецъ ихъ при смерти. Этотъ постоялецъ — Ричардъ, женившійся наконецъ, посл многихъ лтъ безпутной жизни, на Мегъ. — Такъ рисуетъ участь его запуганное воображеніе Тоби. Краснорчіе альдермена не пропало даромъ!
Но ничего нельзя представить себ мрачне послдняго виднія этого сна. Ричардъ умеръ. Мегъ нищая. Подъ новый годъ идетъ она съ своимъ ребенкомъ отыскивать пропитанія, бродитъ цлый день голодная и холодная. Настаетъ ночь, она идетъ домой, — но дверь плотно закупорена особою хозяинва, мистера Тёгби. Достойный наперстникъ сэра Джозефа прогоняетъ ее прочь: онъ тоже, по примру своего бывшаго господина, со всми кончаетъ счоты свои къ новому году. Мегъ идетъ къ рк умереть, ‘какъ умерла Лилли.’ Никто не является на отчаянный вопль отца ея.
Тоби самъ схватываетъ дочь съ силою геркудеса и — просыпается.
Мракъ и тучи мгновенно смняются, колокола прозвонили новый годъ, — являются Ричардъ, Вилль Фернъ, цлая толпа сосдей съ музыкой, за ними мистрисъ Чикинстаукёръ, которую Тоби въ замшательств называетъ мистрисъ Тёгби, — шумъ, клики, музыка и общая пляска, въ которой Тоби выддываетъ такія невроятныя па, какихъ не видывали ни прежде, ни посл того.
Такъ кончается этотъ лучшій изъ четырехъ святочныхъ разсказовъ Диккенса. Мы невольно увлеклись имъ въ ущербъ остальнымъ двумъ, о которыхъ слдуетъ еще упомнвуть въ этой стать. Впрочемъ, эти повсти очевидво слабе первыхъ, и мы не будемъ слдовать подробно за ихъ содержаніемъ, a выскажемъ наше мнніе объ нихъ въ общихъ чертахъ.
Разсказъ: Сверчокъ выдержанъ не совсмъ строго. Начало прекрасно, но конецъ неестественъ, есть оригинальныя лица и живыя сцены, но зато другія туманны и даже ложны. Диккенсъ, кажется, никакъ не можетъ избгнуть какой-то приторности, какъ скоро вдастся въ сферу женскихъ натуръ. Основной тонъ всего разсказа — непереводимый англійскій home. Въ этомъ понятіи заключается что-то особенное, національное, чего не выражаютъ въ точности ни русское свой уголокъ, ни французское chez soi. Героемъ на этой маленькой слов почти всегда бываетъ женщина, и въ четырехъ стнахъ могутъ разыгрываться остроумныя комедіи и мрачныя трагедіи, но у Диккенса выходитъ мелодрама. Такова Битва жизни, которую читатели прочли въ предыдущей книжк ‘Современника.’ Подвигъ Мери, на который способны только существа глубоко романтическія, это сердце, подчиненное фантазіи, любовь, принесенная въ жертву идеалу высокаго, могли бы дать содержаніе роману съ сильнымъ психологическимъ интересомъ. У Диккенса вышло иначе: его разсказъ не больше, какъ сюжетъ для подобнаго романа. На такой анализъ надо имть своего роду талантъ, а его-то и нтъ у Диккенса. Отъ этого главныя лица, какъ напр. Мери, Грація, Альфредъ выходятъ у него блдны, часто приторны, тогда какъ второстепенныя части романа обрисованы чрезвычайно выпукло и полно: Свитчей и Краггсъ съ ихъ дражайшими половинами, и Бритвъ съ Клеменси воэбуждаютъ въ читател гораздо большій интересъ.
Тоже должно сказать и о ‘Сверчк’. Мистриссъ Пирибингль настоящій оберъ-сверчокъ, она очерчена миніятюрно и туманно. Эдвардъ и миссъ Фильдингъ очень безкровны, несмотря на ихъ неизмнную любовь. Текльтонъ очевидно придуманъ для завязки, и мрачная личность его расплывается въ какое-то жидкое поученіе, когда онъ приходитъ, въ конц романа съ повинною головою, тогда какъ у него поутру еще отбили невсту, почти жену,— и все это потому, что дома у него скучно, что онъ передавилъ у себя всхъ сверчковъ! Зато очень удачны другія лица: сколько врнаго и глубокаго въ отцовской любви Калеба, который много лтъ сряду обманываетъ слпую дочь свою, разсказываетъ ей о красот ихъ жилища — жалкой, полуразвалившейся лачуги, увряетъ ее, что за немъ щегольской сюртукъ, такъ что ему почти совстно носить его,— (горькій каламбуръ!) — а сюртукъ этотъ сшитъ изъ стараго мшка, выслушиваетъ грубости своего хозяина, Текльтона, и выдаетъ его дочери за очень добраго человка, но страшнаго чудака,— лишь бы только она не огорчилась. — Мистриссъ Фильдингъ, съ ея накрахмаленною важностью, съ вчною отговоркою на счотъ переворота въ торговл индиго, съ премудрыми изреченіями: что ‘двицы всегда двицы’, ‘что сдлано то сдлано’, и ‘что молодежь всегда ведетъ себя, какъ молодежь’,— одна изъ лучшихъ каррикатуръ Диккенса,— а какую роль играетъ она въ роман? она лицо съ третьяго плана картины.
Эта раздвоенность: художническая легкость, съ которою Диккенсъ рисуетъ одну сцену, и неудачное усиліе проникнуть въ другую, бросается въ глаза въ послднихъ двухъ романахъ и составляетъ главный ихъ недостатокъ. Впрочемъ, они во всякомъ случа достойны вниманія публики и, какъ промахи таланта, поучительне слпой удачи бездарности.