Сухая любовь, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 56 минут(ы)

СУХАЯ ЛЮБОВЬ.

ПОВСТЬ.

Первая половина.

I.

Лто 1848 года Рамзаевы ршились провести въ деревн. Заграницу хать было неудобно: тамъ происходили извстныя волненія, въ Петербург душно и безпокойно. И вотъ въ сел Большая Рамза, немедленно по полученіи извстія о прізд господъ, растворились окна широкаго барскаго дома, все было выметено, изъ оранжерей принесены растенія, десять бабъ ежедневно наряжались въ садъ мести дорожки, и въ іюн три экипажа по шоссейнымъ и другимъ непрозднымъ дорогамъ привезли владльцевъ. Сначала въхала карета, въ ней сидли барыня съ бариномъ, собачка изъ крысоловокъ съ облзлой шерстью и нсколько болзненный мальчикъ лтъ шести. Затмъ, коляска, гд помщались дв дочери, одна лтъ семнадцати, другая — двнадцати, гувернантка-француженка и горничная, сзади, въ тарантас, домоправительница, поваръ и еще горничная на грудахъ разной поклажи. Барская жизнь немедленно закипла въ барскомъ дом.

Былъ августъ, вечерло, жара только-что спала, уставленныя зеленью окна съ опущенными маркизами вс были растворены, и первая передвечерняя свжесть тихо вливалась въ недвижную теплынь комнатъ.

Небольшой кружокъ сидлъ въ боскетной. Во всхъ старинныхъ барскихъ домахъ есть такъ-называемая боскетная. Здсь это была продолговатая, довольно большая комната, лицомъ къ сверу, съ дверями и окнами выходящими на террасу и въ садъ, она была оклеена обоями съ нарисованными на нихъ деревьями, на задней стн, кром деревьевъ, было изображеніе какого-то, увитаго зеленью, круглаго храма, за которымъ вдали виднлся олень, преслдуемый собаками и англичанами-охотниками въ красныхъ курткахъ: отъ этихъ, почти везд одинаковыхъ обоевъ, комната и получила свое названіе.

Среди комнаты стоялъ ломберный столъ, на которомъ, вроятно, ко времена оны, игрывали дйствительно въ ломберъ. Въ краяхъ его верхней доски, порыжвшаго краснаго дерева, были сдланы лоткообразныя углубленія для млковъ, а бока ея были обиты бронзовыми полосками, но свжее зеленое сукно видимо принадлежало позднйшимъ временамъ. За столомъ сидли дв пожилыя женщины и мужчина: они играли въ преферансъ.

Старшая женщина, сидвшая бокомъ къ окнамъ, была полная, лтъ подъ пятьдесятъ, помщица-сосдка въ темномъ плать, пестрый, такъ-называемый французскій платокъ отъ жары, былъ спущенъ съ плечъ и обнажалъ не только красныя плечи, но и пятна подъ мышками, образовавшіеся просочившимся сквозь платье погонь. Лицо простое, съ легкими рябинами, раскраснлось боле, кажется, отъ волненія игры, чмъ отъ жары, это же волненіе обличалъ и съхавшій нсколько на бокъ чепецъ съ пестрыми лентами, концы которыхъ слегка трепетали, въ срыхъ глазахъ игрицы — звали ее Клавдіей Петровной — свтился тотъ огонекъ жадности и скупости, который слегка появляется почти у всхъ женщинъ и изрдка у мужчинъ, когда они проигрываютъ въ карты. Клавдія Петровна сильно ремизилась, игра была копеечная и не могла быть чувствительна для ея состоянія, въ жизни вообще она была не скупа, но никогда мелочность мелкаго женскаго характера не выступаетъ съ такой яркостью, какъ во время игры, а Клавдія Петровна была вовсе не изъ тхъ натуръ, которыя могли бы быть исключеніемъ.

Противъ нея сидлъ высокій молодой человкъ съ длинными, подвитыми волосами, онъ одтъ былъ въ темную визитку, сренькіе жилетъ и брюки изъ лтней матеріи, блье было тонко и чисто, видно, что на одежду было обращаемо вниманіе, она обличала достаточность средствъ, — но несмотря на то, на всей этой одежд лежала печать провинціализма, этой робкой подражательности и совершеннаго отсутствія легкости, гармоніи и независимости вкуса, которыя никакъ не даются даже самымъ отъявленнымъ губернскимъ франтамъ.

Но молодой человкъ не принадлежалъ къ этимъ франтамъ. Лицо его — правильное, довольно красивое, съ широко-разставленными мягкими срыми глазами, добросовстными, во все всматривающимися, но не быстрыми глазами, съ своимъ гладкимъ лбомъ, спокойнымъ ртомъ, съ довольно полными губами, — ясно обличало человка добраго, неглупаго, но неподверженнаго никакимъ крайностямъ: на этомъ лиц не было никакой игры нервовъ и морщинокъ, ничего загадочнаго и общающаго, оно говорило: ‘я недурной, обстоятельный и честный человкъ, но я весь тутъ’.— Молодой человкъ назывался Есперъ Ивановичъ Евлевъ, это былъ тоже сосдъ Рамзаевыхъ, зажиточный помщикъ. Онъ кончилъ курсъ въ провинціальномъ университет и началъ было служить въ губернскомъ город, но въ это время у него умеръ отецъ и онъ немедленно вышелъ въ отставку, поселился въ имніи и занялся хозяйствомъ. Евлевъ принадлежалъ къ тмъ взросшимъ въ деревн барчатамъ, которые пристращаются къ ней съ дтства, всюду вн ея скучаютъ и при первой возможности отдаются ей всецло, со всми ея хозяйственными заботами, дворянскими интересами, псовой охотой, родней-сосдями и постепеннымъ отупніемъ.

— Ахъ, Есперъ Ивановичъ, можно-ли такъ играть! раздражительно говорила Клавдія Петровна:— За что вы отыграли короля Александр Семеновн? Какъ будто не могли сходить съ трефъ!.. А я — ставь ремизъ по вашей милости! Вотъ извольте сами его поставить! Извольте ставить,— а я не поставлю ни за что.

— Я боялся васъ подъ сюркупъ подвести, отвчалъ Евлевъ.

— Совсмъ нтъ, а вы просто Богъ знаетъ о чемъ думаете: въ голов-то у васъ совсмъ не сюркупъ! злонамренно замтила Клавдія Петровна. Евлевъ при этомъ нсколько покраснлъ, но на красноту его, кажется, никто не обратилъ вниманія. Клавдія Петровна дрожащей рукой ставила ремизъ, прибавивъ при этомъ чуть не плача: ‘Ну, что-же это такое? у меня еще ничего не сыграно!’ — А другая дама прилежно смарывала ремизъ и была въ пріятномъ волненіи отъ счастливо разыгравшейся игры.

Дама эта — Александра Семеновна — хозяйка дома, принадлежала къ тмъ блднымъ, слабымъ и нервнымъ женщинамъ, которыя имютъ привычку родить каждый годъ. У Рамзаевыхъ было человкъ одинадцать дтей, изъ которыхъ, впрочемъ, осталось въ живыхъ только пятеро, и хотя Александр Семеновн было уже за сорокъ лтъ и года два, какъ, повидимому, ея плодородіе пріостановилось, но она и теперь не была уврена, что не принесетъ еще какого-нибудь Веніамина.

По мелкимъ чертамъ худощаваго и блднаго лица Рамзаевой можно было догадываться, что смолоду она принадлежала къ миловиднымъ блондинкамъ, но теперь худыя, слегка подергивающіяся, тонкія губы, недовольныя морщинки по краямъ рта и особенно взглядъ небольшихъ глазъ изобличали только мелкій раздражительный и эгоистическій характеръ.

Карты опять начали шелестить, опять пошли переговоры ‘куплю-куплю, куплю-куплю,— пасъ’, когда вдругъ послышался голосъ мужчины, читавшаго у окна газеты.

— Эге! да тамъ опять что-то начинается! Мадамъ Легро, послушайте-ка, что творится у васъ въ прекрасной Франціи! не безъ злобы и ироніи громко прибавилъ онъ по-французски, обращаясь къ террас.

Это говорилъ Рамзаевъ, только-что получившій почту и читавшій ‘Journal des Dbats’. Рамзаевъ былъ невысокій, пухлый, круглый баринъ лтъ за пятьдесятъ, съ красноватымъ мясистымъ лицомъ и коротенькой шеей, свободно покоившейся въ тонкихъ батистовыхъ воротничкахъ рубашки, въ ожиданіи апоплексическаго удара. На голосъ его съ террасы отозвалось:

— Me voil, Monsieur! и вслдъ затмъ вошла гувернантка Рамзаевыхъ, худенькая, черненькая и немолодая француженка съ глазами, начинающими уже отъ лтъ мокнуть и слезиться, какъ у старой болонки. Мадамъ Легро лтъ пятнадцать жила въ дом Рамзаевыхъ и была уже почти своя.

— Ecoutez! сказалъ Рамзаевъ. Онъ отставилъ подальше отъ глазъ развернутый листъ газеты, на которомъ въ одномъ мст цензорскими ножницами было вырзано окошечко, а въ другомъ, подъ рубрикой ‘Russie’, за словами ‘D’apr&egrave,s les derni&egrave,res nouvelles de St. Petersbourg’, вмсто ожидаемыхъ новостей оттиснута была какая-то черная стка въ полстолбца,— и началъ читать нижеслдующее съ тмъ изысканнымъ произношеніемъ, которое употребляютъ иногда русскіе, чтобы щегольнуть своимъ французскимъ языкомъ.

Вотъ переводъ статьи:

‘Полицейская префектура.
Жителямъ Парижа.
Граждане!

Нсколько парламентарныхъ столкновеній въ Національномъ собраніи и извстія изъ Италіи произвели нкоторое впечатлніе, которое занимаетъ умы, не смущая общественной безопасности. Это возбужденіе не представляетъ ничего важнаго, потому что страна питаетъ справедливое довріе къ патріотизму и мудрости правительства, которое съуметъ достойно исполнить свое призваніе’. Гм! гм! А ловко пишутъ канальи, замтилъ Рамзаевъ какъ-бы про себя.

‘Республика можетъ только укрпиться — и возвыситься посреди испытаній, которыя небо ей ниспосылаетъ’, продолжалъ Рамзаевъ съ нкоторою торжественностью: ‘Одинъ бурный день ниспровергаетъ тронъ, но всякое внутреннее или вншнее нападеніе можетъ только обнаружить нын неотразимое могущество власти, которая господствуетъ во всхъ’.

— На! На! nous verrons encore! замтила мадамъ Легро въ качеств легитимистки, несочувствующая республик.

— ‘Останемся спокойны и доврчивы’ заключилъ Рамзаевъ внушительно, какъ будто онъ въ самомъ дл обращался къ сонмищу волнующихся парижанъ, а не къ одной щедушной и весьма мирной легитимистк, — ‘и будемъ безъ страха взирать на будущее, которое будетъ, я въ томъ убжденъ, самой славной страницей въ нашей исторіи’! {Помщаемъ здсь самый подлинникъ, потому-что фразистость и ходульность его языка теряетъ много въ перевод.

‘Prefecture de Police
Aux habituas de Paris.

Citoyens!

Quelques incidents parlementaires dans le sein de l’Assernhle Nationale et les nouvelles de l’Italie ont produit une certaine motion, qui occupe les esprits, sans troubler la scurit publique. Celte excitation ri offre rien de grave, parce que le pays а une juste confiance dans le patriotisme et la sagesse du gouvernement, qui saura dignement accomplir sa m’ssion.

La rpublique ne peut que se fortifier — et grandir au milieu des preuves que le ciel lui dstine. Un seul jour d’orage renverse un trne, mais toute agression extrieure ou intrieure ne servirait aujourd’hui qu d’montrer l’irresistible puissance d’une souverainet qui reside dans tous. Res tons calmes et confiants et contemplons sans effroi un avenir, qui sera — j’en suis convaincu — la page la plus glorieuse do notre histoire!} Гм! Самой славной страницей! повторилъ Рамзаевъ,— хороша страница! иронически замтилъ онъ.

— Et croyez moi, Mr. Ramzaff,— съ убжденіемъ сказала мадамъ Легро, невыучившаяся въ пятнадцать лтъ выговаривать правильно фамилію Рамзаевыхъ, — que a finira par le retour de notre cher roi.

Cher roi въ понятіяхъ мадамъ Легро былъ, разумется, не изгнанный Луи-Филиппъ, а Генрихъ V, графъ Шамборъ.

— Madame Legros, faites nous du th! капризно сказала Александра Семеновна, она поставила ремизъ, огорчилась и вообразила себ, что приходъ гувернантки принесъ ей несчастіе.

— Bien, madame! кротко отвтила мадамъ Легро и вышла.

По уход мадамъ Легро, Рамзаевъ съ огорченіемъ прочелъ о неудач, понесенной Гарибальди (по странной, но свойственной многимъ русскимъ логик, Рамзаевъ былъ революціонеромъ для Италіи и консерваторомъ для Франціи). Потомъ онъ отложилъ газету и подошолъ къ играющимъ.

— Ну, какъ ты поигрываешь? спросилъ онъ жену.

Александра Семеновна, дла которой были блистательны, боялась, чтобы мужъ ее не сглазилъ.

— Видишь: вотъ сейчасъ ремизъ поставила! сказала она непріязненно.

— Ты, можетъ, утомилась, дружокъ? Не хочешь-ли я за тебя сыграю игры дв! сказалъ Рамзаевъ съ участіемъ.

Участіе это, впрочемъ, было особенно сильно потому, что Рамзаеву самому до страсти хотлось поиграть. Онъ игралъ обыкновенно по боле крупной цн, но, за неимніемъ партіи, радъ былъ играть по всякой, и когда въ виду была одна только партія,— то между мужемъ и женой возникла легкая борьба, т. е. споръ: кому изъ нихъ ссть. Въ этой борьб, однакожъ, мужъ почти всегда долженъ былъ уступать побду слабому полу.

— Нтъ, благодарствуй! сказала жена:— я нисколько не утомилась.

У Рамзаева сжалось сердце отъ огорченія, но онъ мужественно затаилъ это и съ улыбкой обратился къ Клавдіи Петровн.

— Ну, а вы какъ?

— Ахъ, ужь пожалуйста, не мшайте! раздражительно сказала она.— Александр Семеновн валитъ счастье непомрное,— а вотъ этотъ молодой человкъ только путаетъ, да меня-же ремизитъ!

— Не хотите-ли сыграть за меня, Константинъ Васильичъ! сказалъ Евлевъ:— я въ самомъ дл что-то не въ удар сегодня.

Евлевъ, съ тхъ поръ какъ ушла съ балкона мадамъ Легро, сидлъ какъ на иголкахъ.

— Пожалуй! отвчалъ, повидимому, довольно равнодушно Рамзаевъ. ‘А славный малый, этотъ Евлевъ’, подумалъ онъ въ то-же время и почувствовалъ къ нему приливъ влеченія.

Евлевъ уступилъ мсто Рамзаеву и, замтивъ вслухъ, что въ комнат очень душно, пошелъ на балконъ, расправляясь посл долгаго сиднья.

II.

Широкая терраса, крытая полосатымъ розово-блымъ тикомъ, была уставлена зеленью и цвтами, нсколько ступеней противъ входной двери вели въ садъ, гд, на газон, младшія дти Рамзаева мальчикъ и двочка играли въ веревочку, у балюстрады, которою окаймлена была терраса со стороны сада, стоялъ столикъ съ женскимъ рукодльемъ, а за нимъ сидли молодой человкъ и двушка, составлявшіе, повидимому, причину разсянности и волненія Евлева.

Двушка — старшая дочь Рамзаевыхъ, Ольга, въ легкомъ лтнемъ плать соломеннаго цвта, сидла за работой. Красиво склоненный, молодой, стройный стань ея обличалъ нервный складъ. На нжной, открытой и наклоненной ше отчетливо обрисовывался густой засвъ темно-каштановыхъ волосъ. Когда она, приподнявъ голову, обратилась къ своему собесднику, то можно было увидать блдное,— но не болзненной блдности — лицо съ тонкой сквозившей кожей, небольшой гладкій и чистый лобъ, небольшой прямой носъ, ротъ маленькій съ привтливой улыбкой и срые, мягкіе, нсколько мечтательные и задумчивые глаза. Все вмст было боле чмъ миловидно, почти прелестно, по нжно до хрупкости. На видъ это была изящная, въ искуственной атмосфер вырощенная двушка, но природные задатки, казалось, были у нея хорошіе. Говорила она не торопливо какъ-бы вдумываясь, хотя въ красивой головк боле работало, кажется, воображеніе, нежели мысль. нервный складъ допускалъ присутствіе силы, можетъ быть, страдательной, но упругой. Вообще она подходила подъ разрядъ тхъ нсколько восторженныхъ двушекъ, которыя не всегда ладили съ обыденной практической жизнью, стояли на искуственной почв, но тмъ не мене были честныя двушки, способныя на высокій подвигъ и еще боле на высокое чувство. Въ то время такія двушки отвчали идеаламъ минуты.

Ольг Рамзаевой было лтъ восемнадцать, училась она дома, воспитывалась, или, лучше сказать, просто выросла и развилась какъ Богъ послалъ, подъ надзоромъ мадамъ Легро, читала много и французскихъ романовъ, и русскихъ повстей, — но только романовъ и повстей. Изъ нихъ ей дозволялось читать все, какого-бы то ни было направленія и содержанія, но только прилично изложенное, безъ такъ-называемыхъ грязныхъ сценъ и подробностей: на этомъ чтеніи, собственно говоря, и основалось все ея развитіе. Ольга вязала ‘анти-макассаръ’, т. е. подзатыльникъ на кресло и, изрдка отвчая своему собесднику, не поднимая головы, взглядывала на него изподлобья, и въ этой манер говорить — помимо самаго выраженія взгляда (а взглядъ ея умныхъ глазъ былъ вдумчивый и свтился привтнымъ чувствомъ) — было нчто влекущее и короткое, заставляющее придвинуться ближе и высказывать все, что есть на душ: притомъ-же головк, наклоненной надъ работой, можно говорить смле.

Молодой человкъ, который сидлъ возл двушки, былъ тоже сосдомъ Рамзаевыхъ, по фамиліи Авзянцевъ. Онъ былъ средняго роста, съ густоволосой, свтлорусой, нсколько курчавой головой, худощавый станъ его былъ жидокъ, загорлое лицо съ тонкими, красивыми чертами, подвижное и выразительное, оттнялось небольшими усами и — что тогда еще было рдко и обличало большую смлость — небольшой подстриженной бородкой, темные глаза, живые, легко отражающіе внутреннее движеніе, и вспыхивали, и смялись, и были вкрадчиво нжны, смотря по случаю: они только рдко были устойчиво-спокойны. Авзянцевъ былъ человкъ небогатый, братьевъ и сестеръ у него не было, онъ былъ того мятежнаго и неудовлетворяющагося характера, который не укладывается въ обыденную рамку и, безпокойно ища чего-то, если не прокладываетъ себ дороги, то всегда старается попасть на самую новую и еще малоторную. Авзянцевъ былъ уменъ, впечатлителенъ, или, лучше сказать, раздражителенъ — признакъ некрпкаго здоровья, но было-ли въ немъ призваніе къ чему-нибудь и угадаетъ-ли онъ его — въ то время опредлить было трудно. Такіе люди, особенно въ пору исканій, легко увлекаются словомъ и дломъ минуты, а иногда это увлеченіе длится и до старости. Наша жизнь, особенно тогдашней поры, мало представляла дорогъ такимъ людямъ и ихъ участь вообще была незавидная. Практическіе мудрецы, установившіеся на средин, такихъ людей не любятъ и называютъ безпокойными, но эти ‘безпокойные’ нравятся молодежи, нравятся женщинамъ, видящимъ въ нихъ нчто новое и романическое и большей частью нравятся въ обществ, которое оживляютъ если не умомъ, то подвижностью и своеобразностью.

Евлевъ замтилъ, что какъ скоро мадамъ Легро ушла съ террасы, Авзянцевъ ближе подслъ къ Ольг, а Ольга, слушая его, еще ниже наклонила голову. Евлевъ былъ неравнодушенъ къ двушк и ревность мучила его. Авзянцевъ и онъ были единственные молодые люди, которые здили, и здили часто къ Рамзаевымъ. Евлевъ видлъ, что родители принимали его съ большимъ радушіемъ (онъ составлялъ часто ихъ партію), но внутренній голосъ говорилъ ему, что едва-ли такой-же успхъ иметъ онъ у дочери. Эти ненавистныя карты, которыя впрочемъ онъ въ другое время очень любилъ, — эти карты, прокладывающія ему дорогу къ родительскому сердцу въ то-же время отдаляли его отъ дочери и очищали путь сопернику: пока онъ составлялъ партію отцу или матери, Авзянцевъ оставался съ двушкой.

Когда Евлевъ подошелъ къ молодымъ людямъ, Авзянцевъ, который что-то говорилъ передъ этимъ Ольг, вдругъ замолчалъ. Чувство задтаго самолюбія шевельнулось въ Евлев и онъ хотлъ пройти прямо въ садъ, но, вмст съ тмъ, ему такъ больно было оставить любимую двушку въ полномъ вліяніи Авзянцева, что онъ нершительно остановился. Въ это время молодая хозяйка обратилась къ нему.

— Что, вы кончили партію? спросила она.

‘Зачмъ она меня спрашиваетъ о картахъ?’ подумалъ Евлевъ.

‘Какъ будто со мной по о чемъ больше говорить.’

— Нтъ! отвчалъ онъ — я передалъ игру Константину Васильичу: душно въ комнат.

— Подсаживайтесь къ намъ! отвчала Ольга.

Евлевъ все еще подумывалъ уйти, однако взялъ стулъ и слъ къ столу. Авзянцевъ молчалъ и вертлъ папироску.

— Такъ куда же вы думаете хать? спросила Ольга Авзянцева.

— Да пока въ Петербургъ, а если позволятъ власти и деньги, такъ и за-границу.

— Вы разв дете? спросилъ Евлевъ Авзянцева.

Это извстіе такъ обрадовало его, что онъ почувствовалъ въ то-же время какое-то влеченіе къ своему сопернику, и эта радость и приливъ добродушія послышались въ его голос.

— Да, если одно обстоятельство не удержитъ, отвчалъ Авзянцевъ, нахмурясь и какъ-будто нехотя.

Упоминаніе о какомъ-то обстоятельств нсколько охладило Евлева, ‘впрочемъ, если это деньги — такъ я предложу ему ихъ’, подумалъ онъ.

Ольга, казалось, углубилась въ работу, молчала и разговоръ снова прервался.

Евлевъ подумалъ, что онъ виновникъ молчанія и потому долженъ прекратить его.

— Какъ это вы оставляете деревню въ такую пору? спросилъ онъ Авзянцева,

— Вотъ именно въ такую-то пору я и не вижу возможности усидть въ деревн! отвчалъ Авзянцевъ, прямо посмотрвъ въ глаза Евлеву.

Евлевъ нсколько смутился.

— Я не понимаю, сказалъ онъ, — что-же это за особенная пора? Лто отличное, жнитво въ самомъ разгар и, мн кажется, теперь-то именно и нужно сидть въ деревн.

— Да! Если заботиться объ урожа, отвчалъ Авзянцевъ, по видимому, добродушно и снисходительно.

— Конечно, если у кого есть другія важныя заботы, такъ для нихъ все бросишь, почувствовавъ обиду, сказалъ Евлевъ.— Но я не зналъ, что он у васъ есть, прибавилъ онъ не безъ дкости.

— Да вотъ я именно отъ этого и ду, сказалъ Авзянцевъ,— что у меня здсь нтъ никакихъ заботъ, а хозяйство мое такое пустое, что его можно вручить и старост.

Авзянцевъ относился къ Евлеву дйствительно безъ всякой враждебности и снисходительно, но именно эта-то снисходительность и уязвляла Евлева. Онъ видлъ въ ней пренебреженіе къ себ, видлъ, что его, какъ соперника, въ грошъ не ставятъ.

— Я тутъ все-таки никакой особенной поры не вижу, упрямо сказалъ Евлевъ, — отчего-же именно теперь вдругъ понадобилось вамъ занятіе, или открылось оно?

Авзянцевъ съ недоумніемъ посмотрлъ прямо въ лицо Евлеву. ‘Не думалъ я, однако, что ты такъ глупъ, казалось, говорилъ этотъ взглядъ.

— А Франція? А движеніе во всей Европ? сказалъ Авзянцевъ. Онъ, кажется, хотлъ продолжать еще, но остановился.

Евлевъ нсколько покраснлъ, какъ-будто былъ пойманъ въ непростительномъ невжеств.

— Что-жъ вы помогать имъ, что-ли, думаете? сказалъ онъ насмшливо.

Авзянцевъ пожалъ только плечами.

— Я полагаю, продолжалъ Евлевъ, — что они и безъ насъ справятся. Они волнуйся, коли это имъ нужно, а у насъ, кажется, все идетъ своимъ порядкомъ и никакихъ волненій не предвидится.

— Ну и слава Богу, коли не предвидится, сказалъ Авзянцевъ.

Евлевъ видлъ, что съ нимъ пренебрегаютъ и спорить. Онъ чувствовалъ себя ужасно неловко и желчь волновалась въ немъ, онъ готовъ былъ сказать что-нибудь колкое, но его вывелъ изъ затрудненія шумъ отодвигаемыхъ стульевъ и приходъ играющихъ на террасу.

Дло въ томъ, что слуга передъ тмъ внесъ чай и Александра Семеновна предложила пріостановиться и пойти пить его на террасу, сдлала это она вовсе не изъ желанія подышать свжимъ воздухомъ, но у нея была примта, что когда что-нибудь пьешь или шь, то въ это время нейдетъ игра. Клавді Петровн эта пріостановка не нравилась, ей хотлось поскоре отыграться, но длать было нечего: она согласилась — и карты были отложены.

Разговоръ зашелъ было о сосдяхъ, но Евлевъ нарочно упомянулъ объ отъзд Авзянцова.

— Какъ, вы собираетесь въ Петербургъ? спросила хозяйка.

— Да, у меня тамъ есть дло, сказалъ неопредленно Авзянцевъ, — впрочемъ ничего еще не ршено.

Евлевъ былъ удивленъ перемной тона Авзянцева. Давеча онъ такъ положительно говорилъ объ отъзд, а теперь отозвался какъ о чемъ-то еще очень неврномъ. Но разговоръ перемнился, и ничего боле о любопытномъ для себя предмет Евлевъ не узналъ.

III.

Чай былъ отпитъ. Рамзаевъ долженъ былъ выйдти къ управляющему, который, по заведенному порядку, приходилъ въ это время съ дневнымъ докладомъ, дамы снова пошли за карты и увлекли Евлева.

— Пойдемте въ садъ, пока не вышла Легро, торопливо сказалъ Авзянцевъ, какъ только въ гостиной, усаживаясь, зашумли креслами.

Ольга не отвтила ни слова, но сложила работу, встала, не выказывая никакой торопливости, подала руку Авзяпцеву и медленно, спокойно сошла внизъ.

Была-ли Ольга гораздо холодне Авзянцева или привычка сдерживать себя и не выказывать своихъ чувствъ сильне привилась къ ней, но ея неторопливость уколола Авзянцева, въ которомъ накипла потребность высказаться и поговорить откровенно.

— Какъ вы умете хорошо не выказывать своихъ желаній! сказалъ Авзянцевъ съ усмшкой.

— А лучше, если вс замтятъ, что я съ радостью бгу съ вами въ садъ? спросила Ольга, легко улыбаясь.— Вдь не вамъ, а мн maman или мадамъ Легро будутъ читать наставленія, а Евлевъ длать намеки.

— Да-нтъ! Я только хотлъ сказать — какая вы благовоспитанная.

Двушка быстро обратилась къ нему одной головой, и этотъ поворотъ головы на тонкой, нжной ше имлъ какой-то красиво-энергичный характеръ. Она взглянула серьезно на Авзянцева и сказала:

— Если бы я была благовоспитана, я бы не пошла сюда за вами.

Большой цвтникъ пестрлъ передъ домомъ разноцвтными георгинами и разными красными, голубыми и желтыми однолтними цвтами, зеленый бордюръ его куртинъ былъ правильно изрзанъ желтыми дорожками, молодая пара перескла его и вошла въ густую, наискось отъ дома идущую аллею.

Солнце закатывалось. Ярко-малиновымъ свтомъ обливало оно зеленую массу деревьевъ сада, и деревья, распустивъ свою мелкую зеленую листву, казалось, отрадно купали ее въ начинающейся прохлад вечера и остывающемъ золот заката. Пологіе, малиновые лучи свта наискось перескли аллею, ярко окрасили песокъ дорожки, точно голубоватой занавсью протянулись отъ деревьевъ къ деревьямъ, разрзали аллею на свтлую и темную половину и ушли, какъ стрлы, въ зеленую чащу, дробясь въ ней межъ стволовъ, втвей и листьевъ и обливая ихъ золотомъ.

Ольга и Авзянцевъ вступили въ отненную полосу. Авзянцеву сильно хотлось.переговорить съ Ольгой о многомъ, что имъ было необходимо поршить, а между тмъ съ страннымъ раздраженіемъ онъ продолжалъ колоть ее.

— Вы находите очень неблагоразумной и безнравственной прогулку со мной? спросилъ онъ.

— Не безнравственной, но неблагоразумной и вредной — да! отвчала грустно Ольга.

— Что-же, она можетъ повредить вашей репутаціи, напримръ, во мнніи Клавдіи Петровны, а?

— Нтъ! сказала Ольга, вздохнувъ,— гораздо хуже: она только глубже заводитъ меня по пути, изъ котораго я не вижу никакого выхода. Не имя мое она подрываетъ, а надежды на счастіе!

— Счастье? съ горечью сказалъ Авзянцевъ.— Да я разв ни люблю тебя? Разв не готовъ сдлать для тебя все, что угодно? Но на что ршиться? Хочешь, я останусь, и завтра же буду просить твоей руки?

— И получишь отказъ! грустно сказала Ольга.

Авзянцевъ язвительно усмхнулся.

— Конечно, какой я зять для твоихъ родителей! сказалъ онъ.— Ни состоянія, ни чина, ни имени!.. Хм!..— Онъ презрительно пожалъ плечами.

Ольга ничего не отвчала.

Вдругъ какая-то иная, и радостная, и злая мысль пробжала въ голов Авзянцева и мгновенно перемнила все выраженіе его лица. Онъ быстро обернулся къ Ольг.

— Бжимъ! сказалъ онъ, и глаза его весело заиграли.

Для Ольги это предложеніе, казалось, было или совсмъ неожиданное, или давно и тайно жданное. По ея блдному лицу пробжало что-то радостное и стыдливый румянецъ вдругъ облилъ его, но это было только мгновеніе. Румянецъ сталъ сбгать и, вмст съ блдностью, все лицо снопа точно худло отъ печальной мысли. Ольга опустила глаза, чуть слышно вздохнула и отрицательно покачала головой.

Авзянцевъ вспыхнулъ и злой огонекъ засвтился у него въ глазахъ.

— Или вы обо мн раздляете мнніе родителей? сказалъ онъ.

Эти слова, кажется, переполнили чашу. По лицу двушки вдругъ хлынули слезы.

— Да за что вы мучите меня! сказала она.— Неужели и безъ этого… (рыданіе прервало ея голосъ) и безъ этого у меня мало горя… Узжайте, пожалуйста, поскорй! прибавила она.

Подвижное и красивое лицо Авзянцева опять точно передернуло. Онъ быстро схватилъ руку Ольги и горячо сталъ цловать.

— Милая моя! моя добрая! прости меня, говорилъ онъ и, отрываясь отъ руки, глядлъ на Ольгу такимъ взглядомъ, изъ котораго словно лились и раскаяніе, и страсть, и жалость.— Я не знаю, что я говорю. Вдь я самъ страшно страдаю. Вдь все во мн болитъ, все оскорблено и страдаетъ. Подумай, мы молоды, любимъ другъ друга и я… я… человкъ свободный, ничего не могу сдлать для этой любви, — ничего не могу теб дать кром страданій!.. Вдь отъ этого съ ума можно сойти!.. Ну, успокойся… Ну, прости меня, ангелъ мой!..

— Сядь здсь, сказалъ онъ, подводя Ольгу къ скамейк, которая поставлена была между деревьями такъ, что они скрывали сидящихъ.— Ну, прости меня, моя добрая!— Авзянцевъ сталъ на колни передъ Ольгой, цловалъ ея руку и нжно, и грустно глядлъ ей въ глаза.

— Сядьте, увидятъ! сказала Ольга, но раскаяніе и горячія слова Авзянцева, кажется, были ей отрадны.

Авзянцевъ всталъ, встряхнулъ песокъ съ колнъ и слъ возл нея.

— Ну, отчего ты не хочешь, чтобы я тебя увезъ? сказалъ онъ.— Правда, я теб могу дать немного, но съ голоду не умремъ! Что же длать, моя прелестная, если я не могу ничего предложить теб кром моего труда, головы, сердца… Онъ опять взялъ ея руку и нжно цловалъ.

Слезы Ольги затихали подъ эти слова, дышащія любовью, но выраженіе тихаго сосредоточеннаго горя смнило слезы.

— Нтъ, Гриша! сказала она, — не только бжать съ тобой и связать теб руки, но еслибъ мать и отецъ согласились на нашу свадьбу… я… я не знаю, согласилась ли бы я сама.

Авзянцевъ, не говоря ни слова, вопросительно смотрлъ на нее.

— Да! продолжала она, — я много объ этомъ думала. Конечно, если бы за мной что нибудь дали, ты бы не обязанъ былъ трудиться, чтобы меня кормить, — но теб нельзя еще жениться: женитьба свяжетъ тебя не въ одномъ денежномъ отношеніи, что станется съ твоими мечтами, предположеніями? Молодъ, способенъ, самолюбивъ, ты ничего не сдлалъ и рвешься къ длу, ты, съ своими понятіями и характеромъ, захочешь и долженъ весь отдаться ему. Скромная жизнь, тихая семья — не по теб теперь: они теб будутъ обузой… Нтъ, я не хочу стать на твоей дорог.. Посл… можетъ быть… а теперь — позжай, Гриша! и чмъ скоре, тмъ лучше!

Ольга опять закрыла глаза рукой и тихо заплакала.

Слова Ольги отрезвили Авзянцева. У него былъ живой характеръ, препятствія раздражали его, но у него былъ ясный и здравый смыслъ. Еслибъ Ольга ему говорила о сопротивленіи родителей, если бы на предложеніе его обвнчаться тайкомъ она противоставляла гнвъ отца и матери, мнніе свта, даже потерю состоянія — онъ бы оспаривалъ ее, онъ бы еще долго настаивалъ. Но она ему говорила о его предположеніяхъ, мечтаніяхъ, надеждахъ, о тхъ, можетъ быть, несбыточныхъ надеждахъ и недостижимыхъ мечтаніяхъ, о которыхъ они такъ долго и часто говорили съ Ольгой. Авзянцевъ въ этихъ предположеніяхъ видлъ цль жизни. Они были такъ возвышенны, такъ честны, что самое стремленіе къ нимъ возвышало его въ глазахъ Ольги — длало его героемъ. Онъ не могъ не сознаться, что жена, семья, при недостатк средствъ, окончательно подрывали вс его планы, подрзывали крылья. Что ожидаетъ его въ 24 года, съ женой изнженной и привыкшей къ роскоши? Исканіе средствъ къ жизни, мстечка на служб съ порядочнымъ жалованьемъ? Нельзя сказать, чтобы это и прежде не приходило ему въ голову, но онъ, по правд говоря, и не имлъ никогда въ виду жениться на Ольг. Сначала по прибытіи Рамзаевыхъ онъ сталъ здить къ нимъ какъ къ старымъ знакомымъ, которые его знали съ дтства, ему было пріятно и отрадно толковать съ молоденькой, красивой двушкой, развивать ее, сообщать ей свои планы — можетъ быть, невольно порисоваться ими передъ ней. У Ольги Рамзаевой былъ, какъ мы сказали, нсколько мечтательный, способный къ восторженности характеръ. Взгляды и предположенія Авзянцева были новы для нея и, по самой неопредленности своей, казались ей великими, длали изъ проповдника и поклонника ихъ нчто въ род героя. Посл этого немудрено, что между молодыми людьми явилось сочувствіе, неуспли оглянуться — явилась любовь: въ ихъ годы она не заставляетъ долго ждать себя! И они предались этому сладкому занятію, не уясняя себ цлей: они любились, потому-что любили. Мужчины надъ этимъ не задумываются. Двицы, по положенію своему, осторожне мужчинъ отдаютъ свое сердце и въ самомъ начал задаютъ себ вопросъ: ‘чмъ это кончится, и можетъ-ли кончиться свадьбой?’ Вроятно, и Ольга Рамзаева задавала себ эти вопросы, но, кажется, на бракъ съ Авзянцевымъ, по крайней мр, на бракъ немедленный — она и сама не разсчитывала. Тихо и незамтно вкралась любовь въ ея сердце, а когда вкралась, то Ольга увидла непрактичность ея, но слабо боролась съ ней. Любовь такъ хороша сама по себ, что даже любовь несчастная иметъ какую-то горькую прелесть, а любовь Ольги не была несчастная: она была раздлена, она имла хоть отдаленную, но опредленную цль. И, потомъ, разв не отрадно быть любимой человкомъ, который столько общаетъ! раздлять его замыслы, поддерживать его вру? Ольга отдалась теченію, которое, впрочемъ, такъ было сдержано и присмотромъ, и самымъ воспитаніемъ свтской двушки, что только затрогивало первые и самые идиллическіе берега чувства.

Такъ развивались эти чувства влюбленныхъ, пока толчокъ извн не заставилъ ихъ оглянуться. Наканун Авзянцевъ встртилъ въ город своего университетскаго товарища изъ Петербурга. Пріятель говорилъ ему о соціальномъ ученіи, начинавшемъ тогда пробиваться въ Россію, о великомъ движеніи въ Европ, о необходимости дла и предложилъ ему хать съ собою — но ршиться надо было скоро: пріятель халъ черезъ день.

Слова и предложенія стараго товарища взволновали Авзянцева. Онъ не зналъ самъ хорошенько, да вроятно и пріятель его тоже, что именно предстоитъ длать, но молодая кровь не могла течь спокойно, она требовала движенія, дятельности, пробужденіе Европы, какъ буря, гремло близко, и смущало, и волновало. Имніе и семья не держали Авзянцева, одна только любовь къ Ольг привязывала его, и потому только объясненіе съ Ольгой и должно было, казалось, ршить все: но это только ‘казалось’: тамъ, въ глубин сознанія, у Авзянцева лежала уже полная ршимость на отъздъ.

Въ присутствіи мадамъ Легро молодые люди, конечно, не могли говорить откровенно. Авзянцевъ только сказалъ Ольг о предложеніи, которое было ему сдлано его пріятелемъ. Вопросъ о томъ, въ какой мр ихъ взаимное чувство долженствовало вліять на ршеніе, чмъ практически должно разршиться оно — не былъ и не могъ быть поднятъ, но съ первыхъ словъ и Ольг, и Авзянцеву стало ясно, что ихъ любовь тутъ не при-чемъ, что у этого чувства нтъ практическаго грунта, нтъ цли въ настоящемъ. Въ самомъ дл, Авзянцевъ не имлъ въ виду жениться на Ольг, сама Ольга должна была сознаться себ, что выйдти ей теперь за мечущагося и еще неустановившагося молодого человка безъ состоянія и положенія — крайне неблагоразумно. Но у Авзянцева, кром любви, была, по крайней мр, надежда на дятельность въ будущемъ, у Ольги — ничего, кром этой любви. Ольг было особенно грустно, именно потому, что теперь только уяснялась для нея невозможность счастливаго исхода ея привязанности въ настоящемъ.

Ольга совладала съ собою въ присутствіи постороннихъ, и когда она съ Авзянцевымъ сошла въ садъ, она уже чувствовала, что разлука неизбжна. Правда, предложеніе Авзянцева — жениться на мгновеніе отуманило ее надеждой, но только на мгновеніе. Здравый смыслъ взялъ свое и, чтобы усладить горечь ршенія, обратился къ самопожертвованію. Въ самомъ дл, ей-ли, Ольг, встать на дорог милаго въ то время, какъ онъ намренъ сдлать первый шагъ на пьедесталъ, который долженъ возвысить его надъ дюжиной, когда онъ только-что берется за дло, какое-то ей смутно понятное (да и Авзянцеву тоже), но большое и хорошее дло. Нтъ! пусть лучше будетъ страдать одна Ольга, пусть она будетъ одна коротать безцльные дни, трепетно слдить и томительно ждать, но не мшать своему избранному — и Ольга отказалась такъ или иначе въ настоящее время обвнчаться съ Авзянцевымъ.

IV.

Отказъ Ольги и убжденія ея однакожъ, какъ водится, огорчили Авзянцева. Огорчаясь, онъ въ то же время чувствовалъ, что этому такъ и слдовало быть, что этотъ отказъ распутывалъ дло и снималъ съ него какую-то тяжесть. Но Авзянцевъ опечалился, потому-что ему было грустно разстаться съ Ольгой, онъ не далъ себ времени вдуматься, что-бы было, еслибъ она согласилась выйдти за него замужъ, онъ сдлалъ ей это предложеніе, повинуясь общепринятому обычаю и чувству нсколько рыцарскаго и самоотверженнаго долга, но если-бы Ольга приняла его предложеніе — онъ не говорилъ этого себ прямо, почувствовалъ,— что былъ-бы поставленъ въ затруднительное положеніе. Они оба, Ольга и Авзянцевъ какъ-будто сыграли какія-то роли, свершили какую-то обрядность, и теперь, когда она свершена, они могли отдаться острой и пріятной горечи несчастной и исполненной жертвъ любви.

— Но какъ-же я оставлю тебя, моя дорогая! сказалъ Авзянцевъ, и сердце его болзненно сжалось при мысли о разлук, хотя въ этой самой разлук для него была своего рода сладость.

— Что-же длать! грустно сказала Ольга.— Не думай обо мн! прибавила она одушевляясь,— я не хочу быть помхой твоей будущности. А тамъ, можетъ быть, и свидимся.

И предъ Ольгой въ то же время мелькнула мысль о будущей встрч, но уже не съ молоденькимъ, подающимъ надежды Авзянцевымъ, а съ человкомъ, оправдавшимъ ихъ, съ человкомъ, которымъ можетъ гордиться любящая женщина.

Женщина можетъ любить только — или покровительствуя человку, или гордясь имъ. Въ настоящемъ случа Ольга была боле въ первомъ положеніи, но надялась быть и въ другомъ.

— Ольга! сказалъ Авзянцевъ, крпко сжавъ ея руку,— я не ошибся въ теб. Я не врю въ неизмнность чувствъ и не знаю, долго ли проживетъ твоя любовь, но она дастъ мн силы и бодрость на всякое честное дло: она будетъ моя гордость, мое вдохновеніе и мой ангелъ-хранитель!— Онъ припалъ къ рук Ольги, и если-бы нжность и безграничная любовь, которыя свтллись въ ея голубыхъ, трепещущихъ слезой глазахъ, могли имть какую-либо силу надъ будущимъ Авзянцева, то онъ могъ-бы быть увренъ, что не даромъ призывалъ Ольгу, какъ ангела вдохновенія и охраны.

— Послушай, Григорій! сказала она,— ты можешь не врить въ неизмнность чувствъ: мужчины, говорятъ, непостоянны — у нихъ наконецъ есть замыслы, честолюбіе, дятельность,— у насъ есть только любовь. Мы вримъ въ нее непоколебимо и стыдно той, которая не вритъ въ свое чувство: я въ своемъ не сомнваюсь и что-бы тамъ ни было — сохраню его къ теб!

Авзянцевъ съ умиленіемъ смотрлъ на одушевленное лицо Ольги, когда она говорила, чисто-женственная нжность и страсть еще трепетали на немъ, когда она и замолчала. Авзянцевъ ничего не отвчалъ Ольг, но тихо обвилъ ее рукою и привлекъ ее къ себ. Онъ хотлъ ее поцловать, но она, вся вспыхнувъ, наклонила голову и онъ могъ только прижать жаждущіе поцлуя губы къ ея чистому лбу.

Вечеръ совсмъ догоралъ, влажная и душистая сырость спускалась на темнющую чащу сада, слва поднимался серпъ мсяца, на ясномъ неб не было еще той густой синевы, которую принимаетъ оно съ приближеніемъ осени, кругомъ стояла тишина невозмутимая, птицы и крестьянскій людъ уже засыпали, а въ молодой чет влюбленныхъ жизнь билась полнымъ и чуднымъ ключомъ, имъ казалось, что словно новые міры разверзались передъ ними и звали ихъ къ себ, и вс высокіе замыслы, мечтанія и надежды словно спускались ближе къ нимъ, словно падали предъ тми силами, которыя бились и трепетали въ нихъ.

— Ольга! Григорій Григорьевичъ! Гд вы? раздались голоса дтей и вывели влюбленныхъ изъ ихъ сладкаго забытья.

— Здсь, отозвалась Ольга, вставая и выходя на встрчу, но голосъ ея былъ гуще обыкновеннаго и прерывался отъ внутренняго волненья.

— Мадамъ Легро прислала сказать, что сыро, и велла звать васъ въ домъ! говорили подбгающіе дти.

— Хорошо! скажите ей, что мы сейчасъ идемъ, отвтила Ольга,— ступайте.

— Ну, кто скоре? сказалъ братъ Ольги. Дти повернулись и пустились въ перегонку.

Ольга и Авзянцевъ остались одни. Они чувствовали, что вся ихъ свобода, вся возможность высказаться лежитъ на той частичк аллеи, которая отдляетъ ихъ отъ цвтника, въ ихъ мысли и чувствахъ тснилось такъ много чего-то, такъ многое хотло высказаться, что они не знали, что сказать.

Они шли тихо и молчали.

— Такъ хать? спросилъ наконецъ Авзянцевъ.

Ольга вздохнула.

— Длать нечего! сказала она.

— Если хать, то надо завтра утромъ, замтилъ Авзянцевъ.

Ольга взглянула на него испуганно. Она какъ будто неожидала, что разлука такъ скоро станетъ передъ ней.

— Но ты задешь проститься? спросила она.

— Неудобно будетъ захать такъ рано и не по пути. Да утромъ и не удастся проститься съ тобой.

Точно сговорившись, они вдругъ остановились при этомъ.

— Неужели теперь? спросила Ольга.

— Да, мой ангелъ! Прощай! сказалъ Авзянцевъ и въ то же время быстро оглядлся, торопливо обнялъ Ольгу и прижалъ къ себ. Свтлый конецъ аллеи былъ только въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ.

Ольга подставила было ему щеку, но вдругъ повернулась прямо лицомъ, обняла его и крпко поцловала.

— Olga! Mais — ou tes vous, ma ch&egrave,re? послышался раздраженный голосъ мадамъ Легро съ террасы.

Ольга оторвалась и тяжело перевела духъ. Она пошатнулась и не могла говорить.

— Nous revenons, madame! отвчалъ Авзянцевъ.

— Не забудь же меня! тихо добавилъ онъ, сжавъ руку Ольги.

— Ты не забудь меня! сказала Ольга выразительно.

И они вышли изъ аллеи.

Къ счастью, свтъ потухающей зари былъ заслоненъ домомъ, а мсяцъ свтилъ сзади и на лиц Ольги незамтны были ни блдность, ни дрожащія на глазахъ слезы.

Мадамъ Легро встртила ихъ ворчаньемъ, что уже темно и сыро. Услыхавъ слово сырость, Александра Семеновна сейчасъ ее почувствовала и потребовала, чтобы вс возвратились въ комнаты и затворили двери.

Ольга стала собирать свою работу. Авзянцевъ стоялъ около нея.

— Послушайте! сказала Ольга тмъ невнятнымъ говоромъ, которымъ говорятъ громко, когда хотятъ, чтобы другіе не могли вслушаться.— Всякій разъ, когда вы увидите такой же серпъ мсяца, какъ этотъ — и она показала на него глазами — вы вспомните меня.

— И безъ этого буду помнить, отвтилъ Авзянцевъ.

Они вошли въ комнату и затворили террасу.

Авзянцевъ взялся за фуражку. Ему казалось, что посл того, что было, оставаться доле въ томъ равнодушномъ кружк, который засдалъ въ гостиной, и говорить о разныхъ незначительныхъ вещахъ значило-бы опошлить послднія воспоминанія. Онъ сказалъ хозяевамъ, что, можетъ быть, завтра удетъ и не будетъ въ состояніи захать проститься. Ольга поняла его и не удерживала.

Пошли распросы: почему онъ собрался такъ скоро, куда и зачмъ детъ, но играющіе, за исключеніемъ Евлева, слушая его, въ то же время боле думали объ игр и прикупк, чмъ объ его отъзд.

Авзянцевъ имъ отвчалъ, Ольга между-тмъ взяла незамтно свои рабочія ножницы и вышла въ сосднюю комнату. Черезъ минуту она вернулась.

Авзянцевъ прощался, очередь дошла и до Ольги, онъ поцловалъ ея руку — они обмнялись обычными пожеланіями. Ольга ихъ высказала радушно, но ни холодне и ни горяче того, сколько это принято между хорошими знакомыми. Авзянцевъ былъ боле смущенъ и неясно высказалъ свои пожеланія.

Старикъ Рамзаевъ, дти и Ольга вышли проводить Авзянцева до прихожей.

Подали лошадей. Авзянцевъ еще разъ простился со всми и крпко пожалъ руку Ольг. Когда онъ отнялъ свою, у него въ рук остался клочекъ бумажки. Онъ не ожидалъ его, смутился, чуть не выронилъ и, что-то пробормотавъ, торопливо бросился въ экипажъ. Лошади тронулись, онъ махнулъ фуражкой и ухалъ.

Ольга вскор оставила боскетную. Она это длывала и прежде, когда играли въ карты. Никто на ея уходъ, опять-таки кром Евлева, не обратилъ особеннаго вниманія.

V.

Ольга прошла въ свою комнату, сла у открытаго окошка, оперла голову на руки и, полуприкрывъ ладонями лицо, тихо заплакала. Она ни о чемъ не думала, но ей было нестерпимо грустно и что-то щемило въ груди: слезы облегчали ее. Недолго просидла она такимъ образомъ, когда она услыхала, что дверь тихо отворяется и кто-то входитъ. Ольга поспшно отерла слезы и обернулась. Въ комнат было почти темно и она не вдругъ могла разсмотрть вошедшую.

— Кто это? спросила Ольга.

Вошедшая не отвчала ни слова. Она неторопливо затворила дверь, повернулась лицомъ къ углу, въ которомъ стоялъ образъ, сдлала три большіе креста и поклона, и потомъ направить къ Ольг.

— Я это, матушка, я! отвтила наконецъ вошедшая, обняла рукой голову Ольги и трижды ее поцловала.

— А! это ты, кормилица! сказала Ольга. Ей было не до постительницъ и разговоровъ, но она скрыла это.— Что ты такъ поздно?

— Да неколи было, голубушка! Знаешь, нон пора какая: страда! Вс были въ пол, я одна съ ребятишками оставалась, воротились — ужиномъ всхъ накормила, прибралась, да и къ теб! Да и здсь ждала: ты тамъ съ гостями была, а я чайку попила. Что ты невесела, голубка, словно бы плакала? сказала кормилица, пытливо всматриваясь прищуренными глазами въ лицо Ольги.

— Я? спросила Ольга удивленно.— Нтъ! это теб почудилось, прибавила она улыбаясь.— Такъ… я устала немножко, да сла къ окну отдохнуть.

— Ну, конечно, какъ не устать! замтила кормилица, — все на вытяжк, да гостей принимать — шутка-ли день-деньской! А тутъ, у окошечка-то — славно: вишь — времячко-то какое Богъ даетъ! Ржи-то ужь обсыпаться начали, не успли убрать анъ-глядь — и яровое приспло!

Кормилица Ольги была здоровая, средняго роста, женщина лтъ сорока съ небольшимъ. Лицо ея, съ большими темно-карими глазами, огрубло, подернулось морщинками, но еще носило слды русской, пріятной и мягкой, красоты, видно было, что тяжелая крестьянская жизнь налегла на нее не всей своей безвыходной и подавляющей тяжестью, хотя во время обниманья Ольга чувствовала своей нжной шеей всю грубую черствость ея руки, а на щекахъ — жесткое прикосновеніе обвтрившихся губъ. На кормилиц была чистая блохолщевая рубаха и синій китайчатый сарафанъ, выложенный басономъ, еще опрятный, но сильно выносившійся, и не мудрено! это былъ одинъ изъ сарафановъ, подаренныхъ кормилиц господами, когда она уходила въ семью, выкормивъ Ольгу.

— Садись, кормилка! сказала Ольга, пододвигая ей стулъ.— Что скажешь?

— Да соскучилась по теб, голубка: дай, молъ, погляжу на нее! сказала она.

Ольга усомнилась въ этомъ объясненіи, но промолчала.

— А что, спрошу я тебя, приблизивъ стулъ и понизивъ голосъ таинственно, прибавила кормилица,— правду-ли слышно, что за тебя сватаются женихи?

— Нтъ, это вздоръ! отвчала Ольга.

— Ой-ли? недоврчиво замтила кормилица.— Ну, да можетъ и такъ болтаютъ.

— Про кого-же говорятъ? спросила Ольга, напередъ зная, кого назовутъ.

— Ну, да извстно, кто у васъ бываетъ. Про хлбопекинскаго болтаютъ, да про авзянкинскаго. Кормилица называла Евлева и Авзянцева, какъ обыкновенно крестьяне зовутъ помщиковъ, — по имени ихъ имній ‘Хлбопеки’ и ‘Авзянки’.

При имени Авзянцева Ольга невольно зарумянилась.

— А кто изъ нихъ лучше? спросила она.

— Ну, да вдь кому какъ! уклончиво замтила кормилица: это теб лучше знать! Ну, хлбопекинскій-то, извстно, чай, по наче будетъ: и богатъ, и изъ себя видне, ну и хозяйство у него все въ порядк: онъ-таки строгонекъ, говорятъ, ну, а однако мужики у него исправны. Извстно, вдь нельзя и не взыскать иной разъ!

— Ну, а Авзянцевъ? спросила Ольга.

— Ну, этотъ, слышь, зряшный, хозяйствомъ не занимается: все больше староста, а до крестьянъ добре! Правду сказать, крестьянамъ у него вольготне и дворня его любитъ — ну и умомъ-то похитре хлбопекинскаго будетъ, шустрый такой, говорятъ — только видно не на дло, а на языкъ!.. Теб, голубка, кто больше нравится: мн можно сказать — вдь я не чужая! вкрадчиво прибавила кормилица.

Ольга, еслибы и была расположена къ откровенности, то едвали бы выбрала кормилицу своей повренной: она знала, что на язык ея питательницы тайна не долго удержится и что она имла привычку, не только смотря по расположенію духа прибавлять что-либо къ слышанному отъ себя, но и самостоятельно сочинять ни отъ кого не слышанныя извстія.

— По мн оба равны и я ни за того, ни за другого не пойду! отвчала Ольга.

— Ну нечто! Твои года еще не ушли, ты, можетъ, и не такую судьбу найдешь! успокоительно замтила кормилица.

Он помолчали.

— А витъ что я еще хотла сказать теб, голубушка, сказала кормилица.— Ну, конечно, я благодарна теб и твоимъ тятеньк и маминьк:— и я, и старикъ отъ барщины ослобонены, ну да что ужь мы и такъ состарлись и скоро-бы изъ годовъ вышли. А не попросишь-ли ты тятеньку, чтобы парнишку моего, Федю-то, уволили отъ барщины? Онъ еще молоденькій — какая и силенка-то у него: много-ли онъ наработаетъ! Ну а намъ около дому-то — все подспорье!

— Да вдь я, помнится, просила отца и онъ общалъ уволить его? сказала Ольга.

— Нтъ, то про старшаго вы просили, голубушка (кормилица иногда считала нужнымъ перейти къ вы), и дйствительно тятенька вашъ приказалъ его уволить, а это про Федюшку, про второго-то, значитъ, хочу я васъ просить. Онъ еще почитай ребенокъ.

— Да разв молоденькихъ у насъ требуютъ на работу? неувренно спросила Ольга, въ качеств барышни, незнавшая, со сколькихъ лтъ требуется въ ихъ имніи барщина.

— Ну, онъ годами-то — можетъ и въ заправду вышелъ и нон ужь въ полутягольные поступилъ, только изъ себя-то еще жиденькій,— да вотъ по осени-то мы его женить думаемъ, такъ тогда и въ тягло запрягутъ. Не попросите-ли вы, голубушка, тятеньку, чтобы и его ослобонили.

— Не знаю, согласится-ли отецъ, сказала Ольга,— но я попрошу его.— Ольга не уврена была въ согласіи, потому-что отецъ уже и прежде замчалъ ей, что кормилица ея надола ему своими просьбами.

— Попроси, голубушка, хорошенько, теб не грхъ за меня постараться, а тятенька для тебя сдлаетъ. А коль будетъ что говорить, ты скажи-ка ему, вы, молъ, тятенька, для нея жалете, а она разв себя жалла, какъ кормила меня! своимъ молокомъ кормила! семью, ребятъ оставила. Опять-же, бывало, ночью — спать-то хочется, а ты сейчасъ заплачешь — Авдотья Ивановна, покойница, меня разбудитъ — ну, возьмешь тебя, дашь груди, ты сосешь, а самое-то меня сонъ-то такъ и качаетъ, такъ и качаетъ! А лечь боюсь неровенъ грхъ — заспишь.

— Хорошо, кормилка, я попрошу! сказала Ольга.— Ты говоришь — сына женишь, прибавила она, наводя разговоръ на боле любопытный для нея предметъ,— какъ-же это такого молоденькаго?

— А что ему баловаться-то? Извстно, парень молодой — чмъ бы о дл думать, а его все будетъ къ двкамъ тянуть, все изъ дому, да отъ дому.— А тутъ дурость-то эта выйдетъ. Опять же какъ намъ и безъ бабы-то? семья большая, я стара, дочери выданы, одна только сноха остается — да и та съ брюхомъ ходитъ.

— Да нравится-ли ему невста-то? Любитъ-ли онъ ее?

— Для че не нравится! Двка хорошая! У Пименова, може изволите знать, внучку Лукерью хотимъ сватать. Двка рабочая такая, проворная.

— А изъ себя-то какова? спросила Ольга.

— И изъ себя ничего. Она щедровита немного, такъ, словно бы курочка рябенькая: оспа, значитъ, попортила — а ничего.

— Да можетъ онъ ее не любитъ, а любитъ другую! приставала Ольга.

— Кого любить-то? Ну, а любитъ, такъ разлюбитъ. Велика важность, извстно — молодежь промежъ себя балуется. Ну, а тутъ эти глупости-то надо будетъ оставить — неколи ими заниматься. До любви-ли тутъ ужо, какъ въ тягло вступаетъ! съ любви сытъ не будешь! А впрочемъ, она — ничего: двка справная.— А, извстно, жена любитъ мужа богатаго, а мужъ жену здоровую. Мы хоть не богаты — какое богатство! да вдь не голыши-же, а она справная такая…

Ольга почувствовала и жалость и, вмст, какую-то брезгливость: какъ будто ея чистыя мечты и высокіе идеалы пачкались отъ тхъ мыслей, которыя высказывала крестьянка.

— Хорошо, кормилка, поговорю я съ отцомъ и что можно сдлаю! сказала она вставая.

— Ну, прощенья просимъ! отвчала кормилица, понявъ, что аудіенція кончена.— Такъ попроси-же, голубушка, припомни мое-то питанье, да старанье… Бывало…

Ольга сдлала нсколько шаговъ къ двери.

— Ну, да можетъ теб недосужно: прощай — мать моя!

Кормилка поклонилась и вышла.

Ольга проводила ее, сказала горничной, чтобъ та ее не ожидала — и заперла дверь.

VI.

Когда Ольга такимъ образомъ оградила свое уединеніе, она снова сла у окошка, стала глядть въ потемнвшую чащу сада и хотла отдаться воспоминаніямъ. Но мысли, высказанныя кормилицей, еще были свжи и, какъ на зло, мшали мечтаніямъ Ольги, он становились прямо въ упоръ ея понятіямъ и взглядамъ, он сбивали, разсевали ее. Это ее досадовало.

— Жалкое развитіе! подумала она съ снисходительнымъ презрніемъ.— Для нихъ любовь теряетъ все свое великое значеніе, она сводится съ алтаря на какое-то гнздо въ курятник. Бдные! имъ недоступны т глубокія, тонкія и болзненно-сладкія чувства, которыя доставляетъ очищенная отъ всхъ матеріальныхъ и пошлыхъ цлей любовь,— любовь, которая питается самопожертвованіями, которая сама для себя цль! Въ состояніи-ли былъ-бы кто-нибудь изъ нихъ отказаться отъ руки любимаго человка для того, чтобъ не мшать его стремленіямъ, жертвовать своимъ счастіемъ для его счастія, и одной, и въ свтскомъ кругу, и въ своей комнат, только думать о его счастіи, слдить за его успхами и гордиться ими!

— А впрочемъ, снисходительно думала Ольга,— если они лишены всхъ высокихъ нравственныхъ наслажденій, которыя даютъ самоотверженныя и великія чувства, за то они не испытываютъ отъ нихъ и горестей! Вотъ какъ просто и опредленно сложилась ихъ узкая жизнь! Парень подросъ, женится, т. е. беретъ хозяйку и работницу, и занимается своимъ извстнымъ трудомъ! Ему не нужно прокладывать дороги, онъ не питаетъ тхъ высокихъ стремленій, которыя заставляютъ его покидать свой домъ, свою милую, чтобы вести скитальческую, исполненную самопожертвованій и лишеній жизнь. Его цль просто и ясно обозначена. Бдные и счастливые невжды! заключила Ольга.

И отдлавшись такими разсужденіями отъ мыслей, возбужденныхъ словами кормилицы, Ольга вся отдалась своему чувству. Она старалась уловить самое возникновеніе ихъ взаимной склонности, т первыя неопредленныя слова, въ которыхъ, какъ свтъ едва зародившагося мсяца сквозь облака, промелькнули первые намеки на любовь, она припоминала вс т длинные споры о чувствахъ, изученіе ихъ оттнковъ, анализъ любви разныхъ героевъ и разныхъ опредленій любви извстныхъ авторовъ, словомъ — вс т сладкія и, казалось ей, глубокія наблюденія надъ любовью, которыя обыкновенно появляются между молодыми любви-испытателями вмст съ чувствомъ и составляютъ исключительный предметъ ихъ разговоровъ, эти сладкія копошенія и зарыванія въ свои чувства, изслдованія, пріятныя тмъ, что для нихъ не требуется никакой подготовки, кром молодости и неотталкивающей наружности. Припомнила Ольга и трепетное мгновенье и замиранье объясненія, за тмъ радость раздленной любви и маленькія бури и вспышки ревниваго чувства, легко раздражаемаго и горячо раскаивающагося Авзянцева, добралась наконецъ Ольга и до послдняго прощанія и этого единственнаго и горячаго поцлуя, который она трепетно дала въ двухъ шагахъ отъ аргуса-Легро и на немъ она задумалась еще доле…

Кругомъ установилась тишина, потемнвшая зелень сада дремала и тонула въ влажномъ сумрак ночи, неопредленный или безцльно-устремленный взглядъ Ольги мягко тонулъ въ этой масс темноты и зеленой листвы, ничто не развлекало и не задвало его, и Ольга вся могла отдаться воспоминанію и воображенію. И она съ сладостнымъ раздраженіемъ закапывалась въ самую глубь воспоминаній, переворачивая самые тайные углы памяти и ощущеній, рисовала и перерисовывала распаленнымъ воображеніемъ и то, что было, и то, чему желала быть… Какое ей дло до грустной дйствительности, до труда, дрязгъ и мелочей положительной жизни: у ней была своя жизнь высокихъ и горько-отрадныхъ наслажденій идеальной, самоотверженной любви, и она вся отдавалась этому сладко-раздражающему чувству.

VII.

Авзянцевъ, пріхавъ домой, какъ только остался одинъ, вынулъ изъ кармана бумажку, которую сунула ему въ руку при прощаніи Ольга, развернулъ ее и увидалъ душистую прядь знакомыхъ и милыхъ волосъ. Онъ не поцловалъ ихъ и даже нсколько свысока улыбнулся этому женскому и романическому напоминанію, но оно было ему пріятно, — пріятно было это вещественное доказательство чувства именно тмъ, что оно вещественно, что его можно держать въ рукахъ и спрятать въ шкатулку, и онъ дйствительно спряталъ его въ потайной ящичекъ своей дорожной шкатулки и задумалъ себ, что пока эта прядь локона будетъ съ нимъ, онъ во всемъ будетъ успвать: это залогъ счастья. Пріятно и успокоительно думать, что для достиженія своихъ цлей достаточно запереть счастье въ дорожную шкатулку и возить съ собою, но Авзянцевъ настолько былъ развитъ, что ему совстно было зашить его въ ладонку или даже носить въ медальон на ше.

На другое утро Авзянцевъ съ своимъ талисманомъ ухалъ въ Петербургъ.

——

Евлевъ, оставшись на простор, боле имлъ случай выказывать свои чувства и даже ршился передъ отъздомъ просить руки Ольги. Рамзаевы-родители были не прочь, состояніе ихъ было разстроено, дтей много, а Евлевъ — человкъ порядочный и богатый: но Ольга положительно не согласилась и Евлеву мягко отказали. Они не роптали на дочь, она была молода, хороша, со связями: она могла надяться и на боле блестящую партію.

Евлевъ очень огорчился, но, какъ человкъ положительный, не питалъ, а постарался заглушить свое чувство. Лучшимъ средствомъ онъ нашелъ женитьбу, это и излечивало, и отомщало, и заглушало невыгодную для него молву, тмъ боле, что ему, помимо чувствъ, нужна была и просто хозяйка въ дому. Но такъ-какъ женитьба по склонности ему не удалась, то онъ ршился жениться, какъ говорится, по резону. Онъ былъ достаточно богатъ и не алченъ, чтобы искать состоянія. Предметомъ своего исканія онъ выбралъ двушку изъ чиновничьяго семейства, родители которой. не имя возможности дать многочисленнымъ дочерямъ никакого приданаго, старались имъ дать по возможности основательное, по ихъ мннію, и даже блестящее образованіе и развить вс ихъ природныя способности. Особа, на которой остановилъ свой выборъ Евлевъ, принадлежала къ разряду двицъ, про которыхъ говорятъ, что хотя он и нехороши, но преисполнены талантовъ и подаютъ большія надежды: дйствительно, она была дурна собой, но играла на фортепьяно классическія пьесы, пла и рисовала масляными красками, — нужды нтъ, что она пла фальшиво, играла какъ барабанщикъ и рисовала, какъ суздальскій богомазъ. Евлевъ получилъ ея согласіе и передъ масляницей женился.

Рамзаевы осенью ухали изъ деревни, кажется, въ Москву.

И затмъ мы надолго оставляемъ нашихъ дйствующихъ липъ. Водоворотъ жизни раскинулъ ихъ въ разныя стороны и нескоро опять пришлось имъ столкнуться вмст.

Вторая половина.

VII.

Прошло двадцать лтъ. Весною 1868 года снова растворились окна барскаго дома въ Рамзаевк и въ немъ поселились уцлвшіе и вновь прибавившіеся члены семьи Рамзаевыхъ. Далеко не безслдно прошло это время и надъ барскимъ домомъ и надъ крестьянскими избенками, и надъ обитателями тхъ и другихъ. Самого старика Рамзаева и врную законной. хотя и изгнанной, династіи мадамъ Легро, время совсмъ спахнуло съ поверхности земли на три аршина въ глубь: крестьяне Рамзаевки вышли на выкупъ, доходы помщицы уменьшились, огромныя людскія, скотный дворъ и разныя хозяйственныя постройки стояли большей частью пустыми и разваливались и самый домъ ослъ и принизился, какъ тучная, придавленная годами купчиха.

Общество барскаго дома собралось посл обда, по обычаю, въ извстной намъ боскетной. За комнатой, отъ ея прошлаго положенія, осталось, впрочемъ, только одно имя, да старая мебель, обитая новымъ ситцемъ. Знаменитые боскеты на стнахъ были заклеены дешевенькими, мщанскими, сренькими обоями, въ свою очередь успвшими уже побурть, и только въ одномъ мст изъ-подъ отставшаго и сорваннаго кусочка виднлась — знакъ былого вкуса — часть увитой плющемъ колонны, нога оленя и половина охотника въ красной куртк съ мднымъ рогомъ у рта.

Около дивана былъ развернутъ тотъ же самый ломберный столъ, только уже съ окончательно оторванной бронзой, и за столомъ сидли двое изъ прежнихъ игроковъ — старуха Рамзаева, Евлевъ да барыня, жена мстнаго мирового посредника. Третья изъ прежней партіи — знакомая намъ Клавдія Петровна, уцлла только на половину — другую пришибъ параличъ: она не вызжала боле.

На этотъ разъ проигрывала и горячилась Александра Семеновна. Она была и всегда невысокаго роста, а теперь время еще боле уменьшило ее и вообще какъ-то смяло и скомкало, маленькое лицо ея съежилось и все подернулось морщинками, глаза стали тусклы, щеки ввалились и только зубы отлично сохранились, потому-что были вставные, и еще рзче выставляли развалины лица.

Если время измяло жиденькую и хилую Рамзаеву, зато на Евлев оно выказало мало разрушающихъ свойствъ: онъ еще раздобрлъ и былъ здоровымъ, виднымъ мужчиной: только выраженіе глазъ приняло какой-то бараній оттнокъ и полное лицо нсколько заплыли, отчего сгладились на немъ всякая подвижность и выразительность, зато самодовольная увренность въ себ и въ своихъ достоинствахъ спокойно и широко разлилась по немъ. И Евлевъ имлъ право на это чувство, зане совершилъ и совершалъ все, что считалъ своимъ долгомъ относительно родины, общества и семьи. Онъ былъ узднымъ предводителемъ дворянства, пользовался всеобщимъ уваженіемъ, хозяйственныя и денежныя дла велъ въ отличномъ порядк, имлъ многочисленное семейство, которое воспитывалъ въ наиблагонадежнйшемъ дух, словомъ — Евлевъ былъ такимъ же прекраснымъ мужемъ, какъ отцомъ и гражданиномъ, несмотря на то, что жена его, немедленно посл своей свадьбы, оставила развитіе своихъ многочисленныхъ талантовъ и изъ всхъ орудій, данныхъ ей природою и воспитаніемъ на уловленіе мужскихъ сердецъ, вполн сохранила только наводящій уныніе ликъ. Госпожа Евлева не любила старухи Рамзаевой и предпочитала первенствовать въ своемъ кружк и дом, хроническій насморкъ давалъ ей постоянный предлогъ не здить, куда ей не хотлось.

Изъ растворенной на террасу двери боскетной доносились, какъ въ былое время, голоса знакомыхъ и близкихъ Евлеву лицъ — но уже не отвлекали его, онъ игралъ съ пріятнымъ и самодовольнымъ спокойствіемъ, снисходительно отвчалъ на жалобы и капризы хозяйки и улыбался посредниц съ заигрывающей ироніей вполн сохранившагося мужчины, отчего та манерничала и граціозно егозила на стул.

На террас, съ которой въ открытую дверь доносились голоса, общество было преимущественно женское, между трехъ кисейныхъ платьевъ виднлся одинъ только сюртукъ.

Въ середин группы, прислонясь спиной къ балюстрад, сидла женщина лтъ тридцати пяти. Она была очень худощава, темнокаштановые волосы спереди были взбиты, а сзади прикрыты шиньономъ и о густот ихъ судить было трудно, но дв молоденькихъ двушки, близко находившіяся по ея сторонамъ, могли-бы замтить на вискахъ нсколько серебристыхъ волосъ. По платью трудно было опредлить, дама или двица была эта сидвшая, но въ выраженіи худощаваго и блднаго лица была та неоконченность, та неестественность, это какъ-бы ожиданіе чего-то, которыя равно замтны, какъ у болзненной, такъ и у пышно увядающей двушки. Дйствительно, это была двушка, это была старая двушка: Ольга Рамзаева. Лицо ея, какъ-бы уменьшившееся отъ худобы, было еще миловидно, но морщинки на вискахъ, особенно увяданіе рта, съ котораго прежде всего у двушекъ слетаетъ свжесть молодости, утомленіе и нкоторое обмленіе глазъ (лазурь ихъ становится прозрачне, дно ближе и видне) отнимали у него ту ничмъ невознаградимую красоту молодости, то наитіе ея, которое осняетъ молодое лицо и самое некрасивое изъ нихъ длаетъ если не привлекательнымъ, то сноснымъ.

Эта утрата молодости въ Ольг была еще замтне отъ сосдства съ ней двухъ молоденькихъ двушекъ, которыя, какъ мы сказали, сидли по бокамъ ея. Справа была миленькая и свженькая двушка лтъ шестнадцати, нжнаго сложенія. Нельзя было опредлить, что именно, но въ лиц у нея, особенно при улыбк — было что-то общее съ Ольгой, свободная естественность разговора и движеній говорили о воспитаніи въ томъ кругу, который выработалъ себ изящную вншность и называетъ себя порядочнымъ: двушка эта, съ англійскимъ именемъ Мери, была племянницей Ольги, дочерью ея старшей сестры, которую бабушка выпросила съ собой на лто.

Другая двушка, сидвшая по лвую сторону Ольги, составляла совершенную противоположность съ Мери. Высокая, полная, она была однихъ съ нею лтъ, но казалась гораздо старе, лицо у нея было красноватое, простыя и широкія черты его напоминали Евлева, но несмотря на это сходство были-бы недурны, еслибы осмысленность прошла по немъ своимъ тонкимъ рзцомъ, къ сожалнію, взамнъ ея только молодая кровь съ избыткомъ приливала къ нему и нсколькими прыщиками заявляла свою остроту. Двушка эта была одта нарядне Мери, но въ наряд, какъ и въ манерахъ, видно было отсутствіе свтскаго умнья и выдержки. Это была старшая дочь Евлева и исполненной талантовъ жены его.

— Я врю, что вы этого просто не понимаете, такъ нечего смяться, по крайней мр, надъ тмъ, о чемъ не можете судить, сказала Ольга, обращаясь къ мужчин, который сидлъ противъ нея,— подайте мн ее! сказала она сердись, но безъ злобы, и протянула руку за книгой, которая была въ рук у ея противника. Двушки съ улыбкой смотрли на мужчину и, казалось, съ любопытствомъ ждали его отвта.

Мужчина этотъ былъ лтъ сорока, невысокаго роста, съ маленькимъ брюшкомъ и начинающимся расположеніемъ къ полнот. Помятое лицо его, съ курчавой бородой, было подвижно и не утратило еще остатковъ красивости, но время и жизнь, видимо, но пощадили его, а самъ его обладатель, казалось, не обращалъ на него, какъ и вообще на свою наружность, особеннаго вниманія. На немъ былъ лтній изъ чернаго ластика свободный сюртукъ, пестренькая жилетка и срые брюки, все нисколько между собою не сгармонированное и, видимо, уздной фабрикаціи. Мужчина этотъ былъ нашъ старый знакомый Авзянцевъ. Смолоду онъ кипятился, искалъ дятельности, думалъ, съ небольшимъ кружкомъ молодежи, о возможности ввести если не въ жизнь, то, по крайней мр, въ понятія тогдашняго общества, мысли о реформахъ и улучшеніяхъ, обиталъ по этому случаю нкоторое время въ какихъ-то мало и неудобообитаемыхъ мстахъ, былъ возвращенъ въ мирную деревенскую пристань и здсь въ настоящее время, успокоился на дятельности члена земской управы.

Во вс истекшіе двадцать лтъ Авзянцевъ не сталкивался съ Рамзаевыми и, только узнавъ о ихъ прізд въ этотъ день, постилъ ихъ. Мы застаемъ его во второй моментъ свиданія. Радость встрчи, первое впечатлніе, разспросы и сообщеніе главныхъ происшествіи за время разлуки — все это уже прошло и наступилъ тотъ переходъ, когда люди, давно не видавшіеся, начинаютъ глубже запускать зондъ другъ въ друга и наблюдать, помимо морщинъ и прочихъ непріятностей, какія перемны сдлало время въ нравственномъ стро близкаго человка.

— Подайте, подайте ее! говорила Ольга, протягивая руку за желтой французской книжкой, которую держалъ Авзянцевъ.

Авзянцевъ, напротивъ, отодвинулся и подпалъ руку съ книгой такъ, что ее нельзя было достать.

— Нтъ, это превосходно! говорилъ Авзянцевъ,— Одинъ упалъ въ пропасть, другая вмсто того, чтобы бжать за помощью, бросается за нимъ, и тамъ, въ снгу, на дн ямы, толкуютъ о чувствахъ, да еще о какихъ чувствахъ!

Авзянцевъ развернулъ книгу, это былъ надлавшій у насъ шуму романъ Андрэ Лео — ‘Алина-Али’ на томъ мст, гд держалъ палецъ, и театрально — но хорошимъ французскимъ выговоромъ, продекламировалъ:

‘Никогда я во умлъ высказать теб, какъ ты мн дорогъ, и признаюсь теб — я не смлъ! Такое чувство для меня самого было такъ ново Оно покажется такъ страннымъ другимъ людямъ.’ — Я думаю!— замтилъ Авзянцевъ.— ‘Оно возвысило мою душу на новыя высоты, оно посвятило меня въ невдомыя радости. Чтобы выразить его горячность и прелесть, названіе ‘дружбы’ будетъ недостаточно, а названіе ‘любви’, по крайней мр, для обыкновеннаго слуха, оскорбитъ его чистоту. О, любовь, безъ сомннія, ничто иное какъ неизмримый родникъ, изъ котораго потомъ вытекаютъ вс различныя привязанности, и выше всхъ этихъ истоковъ — въ самомъ-то родник — мы и любимся. Наша любовь въ тысячу кратъ боле нежели страсть и иметъ вс ея чистйшія наслажденія. Мое сердце бьется на твоемъ съ невыразимымъ сладострастіемъ. Чтобы дышать свободно — мн нужно твое дыханіе въ моемъ воздух, и ты меня въ самомъ дл заставляешь врить въ высшія обители, куда я вознесусь на твоихъ крыльяхъ’ {Причины, по коюрымъ мы приводимъ подлинникъ, были уже нами объяснены.

‘Jamais je n’ai su le dire, combien lu m’es cher, cl je l’avoue, je n osais pas. Un tel sentiment pour moi mme tait si nouveau!.. Il semblerait si trange aux autres hommes! Il m’а lev Гііте des hauteurs nouvelles… il m’а initi les joies inconnues. Pour en exprimer l’ardeur et le charme, le nom d’amiti esl insuffisant, et le nom d’amour, au moins pour les oreilles ordinaires, en offensela puret. Oh! l’amour sans douta n’est autre que la source imhiensc, d’on s’panchent toutes les affections diverses et c’est au d ssus de tous ces courants, dans la source mme que nous nous aimons. Notre amour mille fois plus grand que la passion en a toutes les pures dlices! Mon coeur bat sur le lien avec une indecible volupt. Pour respirer l’aise, j’ai besoin de ton soufle dans mon air, et tu me lais croire en effet des existences suprieures, o je m’l&egrave,verai sur les ailes!’ Прим. aвm.}.

Мери слушала это чтеніе съ веселой и насмшливо-любопытной улыбкой, а Настя Евлева видимо желала понять, что же тутъ смшного и даже полураскрыла ротъ, но тмъ неясне по недоумвающему выраженію ея глазъ видно было, что понять ей не удавалось.

— Ну чтожъ тутъ смшного? спросила сердись Ольга.— Чистйшія и прекрасныя чувства, и если вы ихъ не понимаете, тмъ хуже для васъ.

— Да. вы вспомните только, отвчалъ Авзянцевъ смясь, — что это они разсуждаютъ о чувствахъ, сидя на дн какой-то пропасти и ожидая смерти, и для довершенія прелести вообразите, что этотъ господинъ, выражающій такія чувства, считаетъ Али за мужчину!!!

— Да! горячо возразила Ольга, — вотъ именно авторъ и хочетъ показать, что есть высокія чувства, которыя независимы совершенно… Ольга затруднилась выразиться и нсколько зарумянилась, — независимы отъ того, существуютъ ли они между мужчинами, или женщинами, или тмъ и другимъ, и что эти-то чувства и есть самыя высокія.

— Хороши эти высокія чувства, которыя сильне страсти и заставляютъ биться сердце ‘avec une indicible volupt’, замтилъ язвительно Авзянцевъ.— Ну, да почему-же желательны эти чувства, чтобы ихъ проповдывать? Какой въ нихъ толкъ? Я вдь отношусь строго къ этой проповди потому, что она принадлежитъ Андрэ Лео, которую недавно у насъ начали возносить и ставить въ образецъ честности стремленій. Что же прочнаго можно построить на этомъ чувств, которое выше страсти? Разв это спокойное, здоровое и естественное чувство? Вдь это просто раздражительныя измышленія молодыхъ любящихся и вреднйшая экзальтація! И посмотрите, что на это отвчаетъ Али:

— Другъ! милый другъ! сказалъ онъ, — ты возвышаешь мое сердце вмст съ твоимъ. Только я по желанію свыше моихъ силъ благословляю эту смерть, потому-что мы встртимся въ другомъ мст безъ тайны, безъ маски, чистые, непомнящіе всей грязи этого міра и освобожденные отъ воспоминаній {Ami! cher ami! dit il, lu rleves mon coeur fivee le tien! Seulement c’est d’un dsir plus vi que moi je bnis cette mort, car nous nous retrouverons ailleurs sans secret, sans masque, purs, oubliants toutes les fanges de ce monde et dgags de souvenirs!}.

— Вдь вотъ-съ до чего доводятъ эти высокія паренія, обозлись, говорилъ Авзянцевъ,— они доводятъ до благословенія смерти и стремленья въ какія-то невдомыя страны, гд только и занятія, что предаваться этимъ высокимъ чувствіямъ. И этотъ любовный мистицизмъ проповдываетъ женщина, которая называетъ себя libre penseur: припомните, какъ отдлала она пришедшаго къ нейпагера и вс его доктрины!…

Эта горячность Авзянцева и его убжденія, повидимому, нисколько не поколебали образа мыслей Ольги, она даже и не думала возражать и отстаивать то, что считала непогршимымъ, какъ человкъ, глубоко врующій, не трудится опровергать доводы атеиста. Она замтила только, что споръ переходитъ на почву, до которой она не хотла и касаться, особенно при молодыхъ двицахъ, и съ снисходительной кротостью сказала Авзянцеву:

— Хорошо! оставимте этотъ предметъ: тутъ мы не поймемъ другъ друга, да, и не въ томъ главная мысль автора: она хочетъ возвысить женщину изъ того униженнаго состоянія, въ которое ее поставили мужчины, она хочетъ возбудить ея гордость.

— Славное средство придумала она! замтилъ Авзянцевъ. Онъ улыбнулся, и въ его нсколько презрительной улыбк выглянуло самодовольное сознаніе своего мужского превосходства.— Славное и новое средство: гордость! И что же эта гордость, съ мистическими-то чувствами, до чего довела любимаго человка? Что онъ бросился подъ пули и бросился не въ силу того убжденія, что надо пожертвовать собой для родины, а потому, что ему нуля была нужна! Хорошо женское вліяніе!— Нтъ-съ! выразительно прибавилъ Авзянцевъ,— по привычк многихъ онъ прибавлялъ ‘съ’, когда хотлъ оттнить свою рчь.— Нтъ-съ! не такія великія слова, и не изъ такихъ слабенькихъ устъ, взывали къ человческому сердцу и чувствамъ, и все-таки ни на волосъ не измнили экономическаго положенія массъ: на чувствахъ немногое построишь! А тутъ — гордость! и Авзянцевъ презрительно улыбнулся.

— Однакожъ, какая прекрасная женщина вышла изъ Алины! сказала Ольга,— сколько добра длала она и какъ умно помогала женщинамъ!

— Э, полноте! сказалъ Авзянцевъ нетерпливо, — просто богатая… (онъ чуть не сказалъ ‘старая двка’) двушка себ занятіе придумала: занималась всю жизнь тонкими измышленіями, по милости ихъ осталась безъ мужа, семьи, дтей, дла не было — надо же было какъ-нибудь забавляться: ну, вотъ и придумала!

Ольга невольно сдлала сближенія. И у нея, по милости измышленія, нтъ мужа, нтъ семьи и ей нечего длать, она поблднла и почувствовала, что словно жало какое впилось въ нее. Неужели Авзянцевъ былъ такъ безжалостенъ, что умышленно сдлалъ свое замчаніе? Но Авзянцевъ высказалъ это безъ задней мысли, съ простосердечіемъ человка, мало привыкшаго скрывать свои мннія или осторожно высказывать ихъ въ обществ, чтобы не задть кого-нибудь. Однако, сказавъ, онъ замтилъ, что сдлалъ неловкость, и даже боле: жестокость. Онъ нсколько смутился и не зналъ, какъ извернуться.

Ихъ выручила молоденькая Мери. Вопросъ о женщин, ея назначеніи, неудовлетворительности положенія дошелъ до нея и ее интересовалъ, онъ былъ въ воздух, и ни замкнутое воспитаніе, ни стны обезпеченнаго барскаго дома не задерживали его, — молодая пытливость сказалась.

— Однакожъ, вс говорятъ о дл, о дятельности: что же длать-то? спросила Мери.

— Да что хотите длайте, длайте что сподручно и къ чему есть склонность, только длайте добросовстно, — вотъ и все! отвчалъ Авзянцевъ — Мы, барченки и барышни, тмъ и страдаемъ, что въ насъ не развита склонность къ труду, строгое отношеніе къ нему. Вотъ вы, напримръ, развиваете въ себ разные пріятные таланты…

— О! у меня нтъ никакихъ талантовъ и я ничего не развиваю! весело засмясь и зарумянившись, перервала Мери.

— Ну, и слава Богу! замтилъ скороговоркой Авзянцевъ, — но вотъ Настасья Есперовна, сказалъ онъ, обращаясь къ Евлевой, которая вся отъ этого покраснла, — на фортепьянахъ по четыре раза въ день играетъ, да и рисуетъ, кажется?

— Рисую! отвчала Евлева, опустивъ глаза, словно каясь.

— Вдь это все не дурно, если длается по склонности, да серьезно, съ тмъ, чтобы сдлать изъ этого свое дло, свою спеціальность. Еще лучше, если вы изъ себя готовите умную жену и мать, но тогда и воспитывайте въ себ будущую жену и мать. надъ чтобы все это длалось сознательно, чтобы это быль вашъ трудъ ваша лепта, которыя вы вложите въ общее дло. Живите полной жизнью, но не отдляйте ее отъ всемірной жизни, поймите, что всякая единичная эгоистическая жизнь, жизнь для себя только, есть узкая и жалкая жизнь, и что полная настоящая жизнь — есть жизнь въ общей жизни, жизнь, трудящаяся для дла всемірной жизни, понимаете? Надо, чтобы личная жизнь не вырывалась изъ общей, чтобы она была жизнью въ міру, такою жизнью, которая бы расширяла, облегчала, устроивала общую жизнь, а не покидала ее для собственнаго жира и удовольствія.

Настенька Евлева, несмотря на то, что полуоткрыла ротъ для лучшаго пониманія, смотрла такими глазами, которые говорили, что она ничего не поняла, на оживленномъ лиц и свтящихся глазкахъ Мери видна была работа мысли и, вмст, нкоторое недоумніе. Ольга молча вслушивалась,— но въ ней, кажется, работала и развивалась какая-то своя, тяжелая и горькая мысль: она была блдна и задумчива.

— Ну, да вотъ, сказала Мери,— вдь эта Алина и живетъ такою жизнью, она вся отдалась длу,— какъ это?— видно было, что Мери не привыкла говорить о серьезныхъ вещахъ, — ну, длу женщинъ, улучшенію ихъ положенія. Она всмъ состояніемъ для этого жертвуетъ!.. Чего-же еще?.. и глазки Мери безпокойно ждали отвта.

— Вотъ въ томъ-то и дло, что кром охоты и готовности нужно еще умнье! отвчалъ Авзянцевъ.— Ну, что она съ своимъ благотворительнымъ заведеніемъ сдлаетъ для всхъ страдающихъ женщинъ, для всего женскаго положенія? Это капля въ мор! Это дло великое, любезнйшая Марья Васильевна, и не подъ силу никакимъ единичнымъ Алинамъ.

— Ну, да ежели-бы вс такъ дйствовали? сказала Мери,— ну вотъ тогда и ршено!— И у нея глаза засвтились: она думала, что нашла разршенье.

— А вс-то не будутъ, да и не могутъ такъ дйствовать! сказалъ Авзянцевъ.— Какъ будетъ дйствовать женщина, которая, при всемъ сочувствіи и пониманіи, едва можетъ удлить на общее дло какой-нибудь рублишка, и то укравъ его у своего желудка? Это дло общее и громадное, и надо, чтобы надъ нимъ вс работали, кто только его понимаетъ и ему сочувствуетъ. Пусть, кто можетъ, кладетъ свое состояніе, кто — свое знаніе и время, а кто — свою копейку! Надо, чтобы отъ большой барыни до ея кухарки вс могли участвовать въ этомъ дл, это должно быть стройно слаженное и строго обдуманное общее женское дло, — да и мужское тоже: тогда оно можетъ двинуться. А то — одна добродтельная двушка?.. И ставить въ образецъ такую маленькую дятельность!— Авзянцевъ пожалъ плечами и жалобно улыбнулся.

За словами Авзянцева послдовало молчаніе. Меричка и поняла, и, казалось, разочарована была, что такое хорошее дло, за которое она-бы такъ вотъ и хватилась, въ пылу участья, своими молодыми силами, было такое трудное, сложное, медленное дло, но подъ этимъ разочарованіемъ началъ шевелиться зародышъ уже боле широкаго взгляда въ жизнь. Молодая мысль пробуждалась и озиралась. У Настеньки въ голов былъ сумбуръ, но и сумбуръ этотъ началъ бродить, она не смла спрашивать Авзянцева, но думала посл поговорить съ Меричкой. Ольга ничего не говорила. Ее, кажется, вовсе не занималъ этотъ великій женскій вопросъ: это быль не вопросъ ея времени и не до него ей было въ настоящую минуту: передъ ней развивался и выяснялся вопросъ ея личной, почти прожитой жизни. Блдная, она молча встала., сошла по ступенькамъ террасы и направилась въ садъ: она никого не позвала съ собою.

Авзянцевъ замтилъ, что творится въ Ольг: ему стало и жаль се, и чего-то совстно. Онъ чувствовалъ, что вольно или невольно, сознательно, или несознательно, — но онъ былъ виновникомъ печали Ольги. Онъ желалъ-бы оставаться на террас и ему доставляло удовольствіе развивать свои взгляды предъ молоденькими двушками, знакомить ихъ съ своими воззрніями на жизнь, но онъ взялъ фуражку и пошелъ за Ольгой.

Былъ тогда тихій и душистый весенній вечеръ. Какъ въ день прощанья двадцать лтъ назадъ, закатывалось солнце, но весеннее солнце льетъ иную теплоту и иное освщенье на землю, чмъ осеннее. Въ воздух стояло-то раздражающее и возбуждающее нчто, которое такъ сладко веселитъ весною молодыя силы и такъ сладко печалитъ увядающія. Случайно или умышленно, Ольга вошла въ ту самую аллею, въ которой они прощались когда-то, и Авзянцевъ догналъ ее.

— Я не помшаю вамъ? спросилъ онъ. Ольга взглянула на него и грустно улыбнулась.

— Встртились черезъ двадцать лтъ, да и помшаете? сказала она.— Это было-бы ужь черезъ-чуръ!

— Бываетъ! замтилъ Авзянцевъ.— Раздляютъ не столько года, сколько положенія и воззрнія!

Они прошли нсколько шаговъ молча.

— Можетъ быть! сказала, подумавъ Ольга,— но въ этомъ отношеніи я, какъ видите, все та-же.

Это значило: если мы расходимся — не я тому виной!

— Да! Вы очень мало измнились, отвчалъ Авзянцевъ.

Ольга не поняла — былъ-ли это, по мннію Авзянцева, выигрышъ или проигрышъ.

Они еще прошли нсколько минуть молча.

— А про васъ этого нельзя сказать, замтила наконецъ Ольга, продолжая прежній разговоръ, о которомъ, повидимому, она думала.— Вы совсмъ перемнились.

Авзянцевъ пожалъ плечами.

— Какъ вы хотите, сказалъ онъ,— чтобы человкъ живой не пережилъ всего, что пережила общественная мысль за это время!

— Такъ я, по вашему, уже мертвая? сказала Ольга. Она хотла было улыбнуться, но у нея, вмсто улыбки, вышло что-то такое жалкое, что Авзянцева ущипнуло за сердце.

— Напротивъ! торопливо сказалъ онъ, желая поправить сдланную неловкость, — но двушка обыкновенно стоитъ боле или мене вн общественной жизни, и очень естественно, что на нее не такъ сильно ложатся ея слды. А въ васъ я удивляюсь именно молодости вашихъ чувствъ: въ васъ чрезвычайно сильно сохранился тотъ идеализмъ, который такъ процвталъ… (во время оно подумалось Авзянцеву) въ наше время, да и живетъ еще во многихъ и по-нын! добавилъ онъ въ вид утшенія.

Авзянцевъ хотлъ по возможности смягчить ту боль, которую невольно — онъ сознавалъ это — должна была ощущать Ольга отъ сравненій и воспоминаній, пробужденныхъ ихъ встрчей. Авзянцевъ почувствовалъ, увидавъ Ольгу, что одно появленіе его — появленіе такимъ, какъ онъ сталъ, должно было болзненно подйствовать на Ольгу. Онъ видлъ, что Ольга осталась той-же идеалисткой, какъ была. Не говоря про то, что эта идеалистичность, которая еще скрашивается исполненною мечтаній и неясныхъ надеждъ молодостью, сама по себ уже непріятно бросилась. въ глаза Авзянцева, при встрч съ его поблекшей и милой, — онъ, вмст съ тмъ, испытывалъ и другое, возстановляющее его противъ Ольги чувство. Онъ былъ о себ не очень высокаго мннія, однако думалъ, что хотя и не хваталъ съ неба звзды, но все-таки не безполезно бременилъ и землю, увидавъ-же Ольгу съ ея прежними воззрніями, онъ не могъ не сознаться, какъ вышелъ самъ онъ безконечно ниже тхъ ожиданій и надеждъ, которыя возлагала на него молодая и любящая двушка, онъ почувствовалъ почти физически свою приземистость, всю свою обыденность и неказистость. ‘Ну да, я вышелъ не таковъ, какъ ты мечтала, но зато вотъ я каковъ’, подумалъ однакожъ онъ ободряя себя. И онъ, сначала не щадя Ольгу, съ особенной силой старался выказать свою положительность, свой реальный пьедесталъ, онъ, какъ подбодряющій себя трусъ, умышленно щеголялъ передъ Ольгой той мщанской обыденностью, на которую жизнь свела ея прежній идеалъ. Но когда первое сердце, какъ говорится, было сорвано, когда онъ увидалъ, какъ болзненно дйствовало все это на Ольгу, онъ хотлъ смягчить свои вольные и невольные удары и сталъ бережно обращаться съ нею.

Къ несчастью, бываютъ встрчи сами по себ уже столь рзкія, бываютъ настроенія столь чуткія, что при нихъ всякое слово колетъ, всякій намекъ нестерпимо ложится на раздраженные и наболвшіе нервы. Ольга была именно въ томъ настроеніи, и послднія слова Авзянцева, вмсто того, чтобы смягчить смыслъ прежнихъ,— иначе и съ другой стороны, по опять уязвили ее.

— ‘А! я въ твоихъ глазахъ являюсь старой двой, которая молодится и мечтаетъ какъ шестнадцатилтняя двчонка’, подумалось Ольг, и эта мысль возбудила у ней къ Авзяпцеву ненавистное чувство. Женщина все прощаетъ, кром намека на то, что она не женщина. Ольга вырвалась изъ страдательнаго положенія и стала защищать свой идеализмъ, свою вру, подъ которой ломалась и тонула почва.

— Да! сказала Ольга, — я не измнилась: я сохранила мой, какъ вы говорите идеализмъ, я врю въ возможность высокихъ чувствъ и очень счастлива, что врю въ нихъ. Безъ нихъ жизнь была бы слишкомъ грубой и пошлой вещью, твердо прибавила она.

— Кіо-же отвергаетъ пользу и необходимость высокихъ чувствъ и стремленій? замтилъ Авзянцевъ.— Безъ нихъ не было бы ничего великаго, но надо, чтобы эти чувства и стремленія были опредленны, надо знать, чего хочешь, и знать, что хочешь возможнаго, иначе это будутъ одни мечтанія, — и мы имъ заплатили дань! вздохнувъ прибавилъ онъ. Авзянцевъ думалъ о своихъ прежнихъ соціальныхъ замыслахъ и о другихъ, позднйшихъ и столь неопредленныхъ и неудавшихся стремленіяхъ. Но Ольг, у которой вся цль жизни была только любовь, какое было дло до какихъ-нибудь соціальныхъ или политическихъ стремленій. Она думала о своемъ чувств и къ нему относила вс слова Авзяцева.

— Такъ вы полагаете, что любовь безкорыстная, нематеріальная, любовь, которая не ищетъ и не ждетъ никакой награды, любовь, которою любятъ человка далекаго и, можетъ, умершаго, человка, который забылъ, или вовсе не знаетъ и не чувствуетъ, что его любятъ, — любовь, которая, несмотря на это, становится для женщины цлью и радостью своей жизни, — эта любовь, повашему пустое мечтаніе?

У Ольги зарумянились щеки и въ обмелвшихъ глазахъ блеснули огонь и жизнь прежняго времени, у нея мурашки пробжали по спин отъ лихорадочнаго и необычнаго ей воодушевленія, а отъ волненія захватывало духъ. Ей было совстно, но она не могла не высказаться: двадцать лтъ она любила и никому не говорила о томъ, какъ и кого она любитъ, и теперь, когда человкъ, который былъ предметомъ этого чувства., не понимаетъ и не сознаетъ его великости, когда самое чувство подламывается и рушится — она не могла, на могил своей любви, не высказать, какова была эта любовь.

Авзянцевъ шелъ смотря себ подъ ноги и швырялъ сухіе листья кончикомъ своей палки. Онъ не глядлъ на Ольгу и не замтилъ выраженія ея лихорадочпо-зарумянившагося лица. Сорокалтній, помятый жизнью и освшійся человкъ, онъ и не воображалъ, что Ольга говоритъ про себя и что онъ — толстенькій холостякъ — былъ предметомъ этой великой любви. Онъ конечно, не забылъ своихъ прежнихъ отношеній къ Ольг, допускалъ самолюбивую мысль, что и теперь Ольга сохранила къ нему, хоть не любовь, а нкоторое теплое чувство, но воображать, что въ то время, когда онъ проходилъ разныя мытарства, десятокъ разъ влюблялся, что онъ, который о своихъ прежнихъ отношеніяхъ къ Ольг не могъ и думать безъ улыбки, какъ о чемъ-то крайне юномъ и нсколько смшномъ, хотя пріятномъ и даже поэтичномъ, что онъ вс эти длинные двадцать лтъ былъ предметомъ ежедневной мысли, ежедневныхъ самыхъ горячихъ мечтаній, напутствій, моленій и любви двушки — онъ никакъ этого не воображалъ. Задушевныя слова, въ которыхъ Ольга, единственный разъ въ жизни, высказалась о своемъ чувств — онъ принялъ за обыкновенныя измышленія и фантазіи старой двы, питавшейся всю жизнь французскими романами. Въ этомъ смысл, снисходительно и мягко, но и откровенно, отвчалъ онъ ей:

— Разумется, мечтанія! любезнйшая Ольга Константиновна. Всмотритесь сами: какая цль, какой выводъ этой любви? Тому, котораго ею любятъ, ни тепло ни холодно: она его ни согретъ, ни накормитъ, коли онъ мерзнетъ и голодаетъ, даже не щекотитъ и самолюбія, если онъ не видитъ и не знаетъ ее. для той, которая любитъ, положимъ, это — занятіе: да что это за занятіе? Это болзненное, пустое и вредное раздраженіе фантазіи, боле празднаго занятія и придумать нельзя: вдь ему извинительно предаваться только въ какой нибудь тюрьм, или кель, а не въ жизни. Да, сказать вамъ по правд, не только любовь, но вс эти измышленія, эти высочайшія и тончайшія идеальныя чувства и ихъ анализъ — вдь это все результатъ праздности и сытости! Вдь посмотрите вы безъ предубжденій, что такое любовь и отношенія мужчинъ и женщинъ въ жизни, какъ они есть, да не для нсколькихъ тысячъ богатыхъ и питающихся на чужой трудъ людей, а для массы, для десятковъ милліоновъ, въ которыхъ, какъ капля въ мор, тонутъ эти тысячи, лучше сказать: для всего человчества? Далеко ходить за примромъ не за чмъ: что такое любовь и взаимныя отношенія мужчины и женщины въ крестьянств?— Общій трудъ, общее удовлетвореніе природныхъ влеченій, общія заботы о дтяхъ и о куск хлба! Вотъ она — правда-то голая! И что бы тамъ ни говорили, а этого факта не передлаешь и не перетолкуешь! Конечно, и между ними бываетъ любовь, доходящая до страсти, но это вспышка чувства, рдкая, временная, но всегда имющая почву, всегда ясно опредленная. Она хватается за топоръ потому, что одинъ милъ, а другой противенъ, потому-что накипла любовь и накипла ненависть, но это исключеніе, это болзнь, болзнь, отъ которой опускаются руки, и доходятъ до состоянія невмняемости. Вотъ что такое любовь-то и отношенія двухъ половинъ человчества, Ольга Константиновна? А высокія-то чувствія-съ, это — праздныя мечтанія.

— Хорошо вы доказательство привели, сказала Ольга съ ядовитой насмшкой.— Развитымъ высокообразованнымъ людямъ вы указываете на массу бдную, грубую, полуживотную! Далеко-бы подвинулось человчество, если-бы избранное меньшинство слдовало примру массы, а не само служило ей свтильникомъ и вожатымъ.

— Такъ-съ! Ольга Константиновна, особенно въ наук, политическомъ и соціальномъ устройств, конечно, и чувство, и взаимныя отношенія — оно смягчаетъ и облагораживаетъ, какъ говорится. Да вдь сущности-то чувства какъ вы не измняйте и не облагораживайте его — не измнишь и не замнишь: чувства не выдумаешь-съ, а суть-то, его истинная-то основа эта и узнается въ черв, въ сыромъ вид, какъ оно есть у массы. Все, что будетъ на иной основ, не будетъ чувство, не будетъ естественно, а будетъ пустая фантазія и измышленіе, а, природное-то чувство, какъ его ни удобряй и ни облагораживай, все будетъ на своей основной естественной закваск-съ! Что хочешь длай, а изъ своей кожи не выскочишь, Ольга Константиновна-съ! прибавилъ Авзянцевъ.

Въ словахъ Авзянцева была такая положительная, голая правда, которая не могла не остановить нсколько Ольгу и не пробить весь наносный слой мечтательности, романтичности, идеализма, словомъ всхъ помысловъ, непривыкшихъ отдавать себ строгій отчетъ. Но и тутъ Ольга оказалась врна своей привычк да и не могла, разумется, отршиться вдругъ отъ нея: поражаться не сущностью всего воззрнія, а только той частью его, противъ которой, въ своемъ положеніи старой двственницы, всего боле была возстановлена.

— Какой вы стали матеріалистъ! сказала она съ брезгливостью.

Ольга въ этомъ случа становилась на сторону тхъ моралистовъ, для которыхъ, если вы упоминаете, что дти не родятся въ капустномъ вилк, достаточно этого обстоятельства, чтобы приписать васъ къ людямъ, проповдующимъ чувственность и развратъ. Надобно только замтить, что на сторон Ольги было боле извиняющихъ обстоятельствъ.

Авзянцевъ снисходительно усмхнулся.

— Я говорю, замтилъ онъ мягко и покровительственно,— о всей общности отношеній между мужчинами и женщинами и вовсе не защищаю чувственность: я хочу только, чтобы на вещи смотрли прямо, безъ тхъ старинныхъ мдныхъ очковъ, которыя няньки надваютъ себ верхомъ на носъ. А впрочемъ, прибавилъ онъ,— я дйствительно такого мннія, что если-бы родъ человческій вздумалъ питаться и заниматься одними облаками, то онъ рисковалъ-бы скоро прекратиться.

Ольга ничего не отвтила. Въ это время они проходили мимо той скамейки, на которой, двадцать лтъ тому, они сидли передъ прощаньемъ. Можетъ быть, сидть на этой скамейк теперь по ея ветхости было-бы рисковано, но она, потемнлая и погнившая, все еще стояла въ сторонк между молодой распускающейся листвы деревьевъ.

И Ольга, и Авзянцевъ замтили и узнали ее, но ни намекомъ, ни взглядомъ не обнаружили этого. Они молча обошли ее, какъ обходили всякія упоминанія и намеки о прежнихъ своихъ отношеніяхъ.

Авзянцевъ первый прервалъ молчаніе: онъ, признаться, не то чтобъ боялся его, но оно ему не нравилось. Онъ боялся, чтобы за этими раздумьями но пошелъ опять разговоръ о ‘чувствіяхъ’, какъ онъ выражался,— предметъ, составляющій, какъ извстно, спеціальность старыхъ двственницъ.

— Однакожъ, торопливо сказалъ онъ какъ-бы спохватившись, мн надо захать еще домой, да сегодня-же и отправиться въ городъ. Завтра у насъ засданіе. Почти девять часовъ, замтилъ онъ, посмотрвъ на часы. Я совсмъ заговорился съ вами.

На губахъ Ольги мелькнула улыбка и какъ-будто, насмшливая.

— Не видавшись двадцать лтъ, извинительно-бы было и заговориться! сказала она.

Они повернули къ дому.

— А знаете, сказала Ольга,— мн удивительно, какъ вы, съ настоящимъ вашимъ взглядомъ на жизнь, остались… (она хотла избжать слова ‘женитьба’)… какимъ вы есть. Вонъ Евлевъ, съ которымъ вы теперь, кажется, сошлись во мнніяхъ,— по крайней мр, послдователенъ. Отецъ семейства, устроиваетъ свои дла, составилъ себ положеніе въ обществ. Онъ всегда этого желалъ — и достигъ.

Ольга сказала это мягко и какъ-бы съ дружеской насмшкой, но Авзянцевъ понялъ все: онъ понялъ весь горькій упрекъ Ольги. ‘Что-же сдлалъ ты, заносчивый и предпріимчивый, ты, такъ свысока и презрительно отзывавшійся о кругозор Евлева и подъ конецъ вышедшій на его-же дорогу и, въ добавокъ, отставшій еще отъ него?’ — слышалось ему въ этихъ словахъ. Въ самой мягкости и какъ-бы легкости, съ которою Ольга сдлала свое замчаніе, онъ понялъ своего рода ядовитость его: оно значило, что жизнь Авзянцева такъ не удалась, запасъ силъ, съ которымъ онъ пустился, такъ былъ слабъ, его мннія такъ опошлились и упали, что не стоило его и упрекать въ томъ, какъ далеко не оправдалъ онъ прежнихъ надеждъ и назначеннаго себ идеала.— Ясно было, что не онъ виноватъ въ томъ: онъ, слабосильный и дюжинный человкъ, хватался не за свое дло. И себя Ольга винила не въ томъ, что полюбила свой идеалъ въ немъ, отдала ему (она не сказала ‘мечтаньямъ о немъ’) всю свою молодость, Ольга винила себя въ томъ, что она приняла этого дюжиннаго и какъ ей казалось, пошленькаго господина за силача и героя. Вдь если-бы она полюбила и осталась врна какому-нибудь Гарибальди — разв чувства и положеніи ея не были-бы велики и уважены?

Мы не станемъ разбирать, въ какой степени сопоставленье Авзянцева съ Гарибальди было основательно. Какъ нкоторое, оправдывающее нашего героя, обстоятельство, можно было-бы замтить, что если великій характеръ вліяетъ на свою эпоху, то и окружающая его среда вліяетъ тоже на великій характеръ, и что если-бы Гарибальди родился въ город Новохоперск, то, по всей вроятности, онъ кончилъ-бы свой вкъ въ немъ не съ тмъ ореоломъ, который освщаетъ его вечеръ на Капрер. Что-же касается до чувства Ольги, то оно, по справедливости говоря, еще боле выигрывало отъ этого сопоставленія: какой-нибудь Гарибальди питалъ-бы и раздувалъ его своими подвигами, Авзянцевъ въ этомъ нисколько не гршенъ: онъ ничего не сдлалъ для этого, — чувство двадцать лтъ питалось на собственное иждивеніе,— судите-же каково было оно!

Но была и частица неопровержимой правды въ упрек Ольги: Авзянцевъ ничего не достигъ, онъ былъ виноватъ, какъ всякій обманувшійся и проигравшій. Авзянцевъ, конечно, не зналъ о сравненіи себя съ Гарибальди, но сущность всхъ словъ была ему понятна.

— Не всегда достигаешь того, чего желаешь! пожавъ плечами и какъ будто сжавшись нсколько, сказалъ Авзянцевъ.— Я отдаю полную справедливость Есперу Ивановичу: онъ остался вренъ своимъ требованіямъ и достигъ ихъ. Мои, можетъ быть, были мн не по силамъ, можетъ быть, были несвоевременны или ложно задуманы — словомъ ошибочны. Но я все-таки,— съ чувствомъ внутренняго достоинства и внушительно сказалъ Авзянцевъ, — принадлежалъ къ ищущимъ и толкущимъ, и — какъ знать! можетъ, если не дломъ, то хоть неудачей все-таки помогалъ великому длу исканія и открытія. Колумбы являются вками, и то лишь тогда, когда дло подготовлено какими-нибудь рыбаками, когда оно уже созрло. Я — простой рабочій, моя дятельность, какъ единичная, ничтожна, но тысячи такихъ единицъ есть сила, и я не завидую отнюдь тому положенію и почету, который стяжалъ себ Есперъ Иванычъ въ здшнемъ общественномъ мнніи, да и вашемъ, кажется, тоже! съ улыбкою прибавилъ Авзянцевъ.

— Я не о томъ говорю, сказала Ольга, чтобы ваши замыслы или ваши заслуги не были выше, продолжала она съ прежнимъ видомъ дружеской и снисходительной шутки,— я хотла только сказать, что когда ваши воззрнія на чувства, семью, на взаимныя отношенія мужчины и женщины совпали съ его, отчего-же вы не послдовали его примру? Я нахожу, что онъ послдовательне.

Злой огонекъ мелькнулъ въ глазахъ Авзянцева и на лиц сложилась уже ядовитая усмшка, но онъ сдержался: онъ пощадилъ Ольгу отъ какого-то злаго и меткаго слова. Онъ ограничился чмъ-то боле легкимъ.

— Я не знаю мнній Евлева на счетъ чувства и прочаго, сказалъ Авзянцовъ — онъ мн ихъ не открывалъ, но что касается до моего положенія стараго холостяка, то я имъ очень доволенъ, оно, пожалуй, несогласно съ общимъ правиломъ, но видите-ли — мы, мужчины, не отвергая установившейся морали, такъ устроили со для себя, что ея ненормальность не мшаетъ намъ очень удобно жить и не вредитъ намъ въ общественномъ мнніи. Это, если хотите, потворство, послабленіе, которое сильные устроили для себя, но я не нахожу грха имъ пользоваться — и буду пользоваться.

Авзянцевъ улыбнулся и сталъ прощаться со всми, такъ какъ они взошли уже на террасу, гд было все общество.

Вс увидавшіе ихъ входящими, повидимому, весело и дружески разговаривавшими, не замтили, что это были любовники, встртившіеся чрезъ двадцать лтъ, которые расходились съ горечью, взаимными уколами и полнымъ разочарованіемъ — и расходились на вки.

— Надюсь, вы будете навщать насъ, пока мы здсь, и не разъдемся опять лтъ на двадцать, сказала Ольга, подавая руку Авзянцеву.

— Разумется! отвчалъ онъ, крпко пожимая ее, и ухалъ.

Черезъ часъ открытый тарантасикъ Авзянцева остановился у его деревяннаго небольшого сельскаго дома. Въ прихожей хозяина встртили два мальчика, лтъ 6-ти и 8-ми, въ ситцевыхъ рубашкахъ, довольно запачканныхъ, не-то дворовые въ хол, не-то барчата безъ присмотру.

— Григорій Григорьичъ! Григорій Григорьичъ! привезли гостинца? кричали они.

— Ну, убирайтесь: некогда! сказалъ Авзянцевъ, потрепавъ по плечамъ и добродушно отстраняя ихъ, и вошелъ въ просторную комнату, бывшую при старыхъ порядкахъ зальцемъ, а теперь обращенную въ жилую гостиную. Тамъ встртила его красивая, довольно полная женщина, въ распашномъ капот. У нея было русское, невыразительное, но мягкое и пріятное лицо, волосы подъ сткой и полныя, сильныя и дятельныя, но блыя и не грубыя руки.

— Маша! приготовь поскоре закусить чего-нибудь: мн въ городъ надо поспть къ ночи! сказалъ Авзянцевъ и прошелъ въ смежную комнату, гд былъ его кабинетъ. Тамъ Авзянцевъ началъ рыться въ бумагахъ, перечитывать ихъ и нкоторыя откладывать въ портфель.

Уложивъ бумаги, онъ задумался о чемъ-то. Задумался онъ о томъ, что вскор будетъ день рожденія Маши и ей надо что-нибудь подарить, а денегъ у него на цнный подарокъ было мало. Разсянно прошелъ онъ раза два по кабинету, разсчитывая, сколько можетъ пожертвовать на подарокъ и какъ-бы лучше извернуться. Вдругъ онъ взглянулъ на шкатулку, что-то вспомнилъ и улыбнулся. Вспомнилъ онъ, что въ этой шкатулк, хранительниц его важныхъ бумагъ, памятковъ и разной дребедени, у него валяется кольцо — хорошенькое съ изумрудомъ. Кольцо это было надто ему на руку одною миленькою вдовушкой, съ которой его сводила судьба лтъ 15 назадъ, онъ его носилъ довольно долго на мизинц, но кольцо распаялось, нжное чувство къ вдовушк остыло еще прежде и памятокъ его былъ отправленъ въ древне-хранилище, какъ Авзянцевъ называлъ свою шкатулку. Теперь онъ отперъ ее, выложилъ бумаги и на самомъ дн потайного ящика, котораго механизмъ давно былъ сломанъ и тайность обнажена, началъ рыться. Онъ отбрасывалъ потертые бисерные кошельки, вышитые бумажники, старыя печатки, поломанные янтарные мундштуки и разную дребедень, завернутую въ бумажки. Содержаніе нкоторыхъ онъ уже забылъ и, неразвертывая ихъ, ощупывалъ, припоминая, что въ нихъ хранится, нашелъ кольцо, посмотрлъ его, оно оказалось очень хорошенькимъ, положилъ въ карманъ и началъ наскоро все разравнивать, когда ему попалась подъ руку бумажка, совершенно пропитанная масломъ и сложенная на подобіе аптечныхъ порошковъ. Авзянцевъ брезгливо поморщился, остановился на минуту, припоминая, что-бы тутъ могло храниться и, не вспомнивъ, торопливо развернулъ.

Въ бумажк оказалась свитая кольцомъ прядь пепельныхъ мертвыхъ волосъ. Волосы были дйствительно мертвые: вс жизненныя вещества, ихъ пропитывавшія, вышли на бумагу, волосы высохли, приняли срый цвтъ — умерли, судя по ихъ настоящему цвту, нельзя было узнать, на какой голов вились они. Но Авзянцевъ узналъ волосы, данные ему Ольгой на прощанье. Онъ улыбнулся, какъ улыбаются надъ прошлыми дурачествами, смялъ бумажку вмст съ волосами и бросилъ ее въ нетопленный каминъ, въ которомъ валялась зола, угли и разный соръ и хламъ.

Авзянцевъ вышелъ въ другую комнату, гд давно уже стучали тарелками, плотно поужиналъ, взялъ бумаги, поцловалъ наскоро мальчиковъ и ухалъ.

— Григорій Григорьичъ! привезите намъ маковыхъ лепешекъ! Лепешекъ привезите! кричали ему дти, неназывавшіе его ни отцомъ, ни бариномъ, хотя уже сознававшіе, что онъ имъ былъ чмъ-то въ род того и другого.

——

Между тмъ Ольга, по отъзд Авзянцева, не долго оставалась со всми. Она столько пережила и перечувствовала въ этотъ день, что ей было необходимо уединиться, отдохнуть и все передумать. Двадцать лтъ ожиданія и мечтательной жизни окончились кризисомъ — его надо было перенести и съ нимъ освоиться.

Едва вошла Ольга въ свою комнату, какъ съ табуретки у окна поднялся кто-то. Ольга вздрогнула и, сквозь сумерки вечера, могла только отличить очеркъ женской фигуры.

— Кто это? спросила она, подходя ближе и всматриваясь.

— Я, голубка, я! Кормилицы своей не узнала! сказалъ старческій, дряблый голосъ.— Услыхала, что ты пріхала,— притащилась повидаться…. Привелъ еще Господь, на старости моей, говорила старуха, начала всхлипывать и стала обнимать Ольгу.

Ольга всмотрлась и дйствительно узнала свою бывшую кормилицу. Кормилица уже видимо вступала въ ту послднюю полосу старчества, когда полныя старухи начинаютъ худть послдней и непоправимой худобой. Жилы на голой, потемнвшей ше обозначались, какъ веревки, и сморщившаяся, обвислая кожа на ней напоминала шею индюшки, во рту торчало только нсколько зубовъ, и черные когда-то прекрасные глаза потускнли, умалились и всматривались въ Ольгу съ болзненнымъ напряженіемъ.

— Не узнала я тебя въ потьмахъ, сказала Ольга, усаживая кормилицу,— ну, разсказывай, какъ поживаешь?

— Да чего, какъ! Видишь, милая — плохо ужь! Умирать, видно, скоро приходится! говорила старуха.— Этто, зимой, съ печки ползла, да и закружилась у меня голова, завертлось все, завертлось, я и грохнулась: такъ и убилась — насилу отдышалась. Ну, да вдь ужь и года! Теб который пошелъ?

— Тридцать девятый, сказала Ольга.

— Ну, а меня взяли къ теб, кормить, по двадцать шестому. Сколько это будетъ?

— Шестьдесятъ четыре, отвчала Ольга.

— Ну то-то вотъ! Немолодые года. А ты чего-же это, голубка, погляжу я, тоже постарла да и похудла? спрашивала кормилица, пододвигаясь лицомъ къ лицу и всматриваясь ближе въ Ольгу. Что-же это замужъ-то но вышла?

Ольга вспыхнула.

— Судьбы не было, сказала она.

— Поди ты, вотъ! Раздумчиво замтила старуха, — а барышня и ученая, и богатая (по понятіямъ старухи, господа всегда богаты), а не вышла! Да что-же, жениховъ, что ли, не было у васъ? допытывалась она и, вроятно сознавая щекотливость вопроса, перешла на вы.

— Были, да не по нраву, выходить не хотлось! отвчала Ольга, поддлываясь подъ простонародныя выраженія.— Такъ-то лучше! добавила она.

— Вишь ты, какое дло! покачивая головой, говорила старуха: Она нкоторое время молча пошамкала ртомъ.

— А тутъ болтали, начала она вполголоса таинственно и вкрадчиво, — вотъ будто у васъ съ абзянцевскимъ промежъ себя, эта сухая {Сухой любовью простонародье называетъ любовь платоническую.} любовь была, оттого, слышь, вы ни за кого и выходить не хотли!

Ольга похолодла отъ изумленія. Какъ! Тайну ея жизни, которую она сама никому не высказывала, чувство, которое загорлось такъ давно, что она одна, казалось, могла сохранить его, это чувство было всмъ извстно: оно стало предметомъ лакейскихъ бесдъ и дошло до крестьянскихъ избъ! Ольга понимала, что во время-оно приближенныя могли догадываться о ея любви, но чтобы постороннее любопытсво, шпіонство и наблюдательность окружающихъ могли проникать такъ глубоко, помнить такъ долго, этого она никакъ не ожидала. Это ее смутило тмъ боле, что она сама понимала, какъ смшна должна быть въ глазахъ постороннихъ любовь сорокалтней двушки, любовь, которая продолжается двадцать лтъ.

Озадаченная Ольга ничего не отвчала, и старуха начала снова.

— То-то, голубка! не даромъ вдь говорится, что сухая-то любовь сушитъ. Теб — сухота, а ему-то что, псу! У него, слышь, живетъ мщанка, блая такая, да гладкая, рожа-то лопнуть хочетъ: не бойсь, онъ не изсохнетъ! Въ каменной стн, слышь, закладенъ сидлъ,— таинственно прибавила она,— да и оттуда вырвался!

Ольга не выдержала.

— Полно, кормилица, вздоръ все это! нетерпливо сказала она.— Разскажи, лучше, какъ ты поживаешь? Не нужно-ли теб чего?

— Да что, голубка, какое житье мое! Плохо нын житье! За господами-то были, ну, по вашей милости отъ барщины были ослобождены, такъ еще ништо: а нын на выкупъ этотъ вышли, плати за все-про-все, какъ и другіе. Старикъ мой отговаривалъ тогда на сход — такъ куда-т! Загалдили, этто, молодые, слова сказать не даютъ! Плохо нон стариковъ-то слушаютъ! Семья-же у насъ большая, а работниковъ всего двое: у Никиты-то, вдь съ нами Никита только остался, другихъ-то отдлили,— все двки одн, ну, а что двки — извстно пустокормъ! Хотла я васъ просить, голубушка: нельзя-ли ослободить насъ отъ выкупныхъ-то, ну, да землицы не пожалуете-ли, а то гд ее теперь, земли-то, взять: все купи, да купи.

— Хорошо, я поговорю съ мамой, сказала Ольга, вставая,— зайди ко мн на дняхъ!

Старуха поняла, что ее выпроваживаютъ, и встала.

— Попросите, голубушка, маменьку-то! Вдь я изъ-за васъ тоже мало-ли натерплась. Молоденькую вдь отъ мужа-то меня оторвали, а въ город-то около меня дяденьки ваши, да Игнатій Семеновичъ (Ольга и не помнила, что это за Игнатій Семеновичъ), да офицерики разные: ‘ахъ, какая ты, кормилка, разпрекрасная! ахъ, нехочешь-ли ты конфетокъ, али изюмцу?’ а сами-то все подъзжаютъ, да подъзжаютъ,— и кормилица лукаво подмигнула глазомъ, хотя вко его уже плохо слушалось,— а я молоденькая, да безъ мужа — анъ нтъ, вотъ что! И она энергически вывернула шишъ. Эта похвальба и воспоминаніе въ заскорузлой старух были чрезвычайно жалки и забавны, но Ольга была не въ въ такомъ расположеніи духа, чтобъ обратить на нихъ вниманіе.

— То-то, голубка: всего натерплась я! продолжала старуха, впадая въ жалобный тонъ, и заморгала глазами.— Не грхъ теб старость мою успокоить…

— Хорошо, хорошо, кормилка, зайди на дняхъ! говорила Ольга, провожая ее.

По уход старухи, Ольга нсколько минутъ стояла неподвижно, какъ будто одумываясь, гд она и что съ нею, потомъ подошла къ открытому окну, сла, подперла голову обими руками и задумалась.

Хаосъ новыхъ мыслей проносился въ голов Ольги, и этотъ наплывъ ихъ поражалъ ее тмъ сильне, что Ольга привыкла не къ мысли, а къ мечтаніямъ, что она уединилась въ созданный для собственнаго развлеченія, вымышленный мірокъ, въ который не заходила суровая и отрезвляющая дйствительная жизнь и здравая мысль. И теперь этотъ мірокъ, эта душистая, отуманивающая и всезаволакивающая атмосфера — вдругъ растаяла, и Ольга почувствовала себя, обезсилвшую, неумлую, неопытную, беззащитную, выброшенной на старости лтъ въ суровую и безотрадную дйствительность!

Неужели все, чмъ жила она, чмъ гордилась, было никому ненужное, пустое мечтаніе! Неужели чувство ея — ея великое, какъ она полагала, чувство, было просто ея забава, умышленное раздраженіе фантазіи? Неужели эта жизнь, — Ольга не думала о какой либо наполненной высшей дятельностью жизни: она ей была незнакома, — неужели жизнь этихъ мужиковъ, этихъ безчувственныхъ, полуживотныхъ тружениковъ, на которыхъ смотрла она съ своей высоты съ такимъ сострадательнымъ пренебреженіемъ, этихъ бабъ, выходящихъ безъ любви, старющихъ въ тридцать лтъ, заскорузлыхъ и запачканныхъ отъ работы, окруженныхъ грудными ребятишками бабъ — была разумное и неизмримо плодотворне ея благовоспитанной, взлелянной и обезпеченной жизни! Неужели этотъ толстенькій, плшивющій, мелкопомстный сосдъ былъ тотъ высокій идеалъ, которымъ она жила, къ которому стремилась, для котораго пожертвовала всю жизнь? Неужели вся ея жизнь была пустая, ни для кого ненужная жизнь, къ которой вс имли право отнестись съ тмъ презрительнымъ сожалніемъ, которое подмтила она въ обращеніи Авзянцева? Да, все это была правда, убійственная правда! Ольга не была въ этомъ убждена, но она безсознательно, физически чувствовала это.

И что теперь длать Ольг? Чмъ, для чего и какъ изжить ей тотъ полинялый конецъ жизни, который остался еще ей! Нтъ ни цли, ни привязанности, ни умнья, ни желанья: да и за, что приниматься въ сорокъ лтъ! Завести собачку, табакерку, ходить къ обдн и стать дракономъ на страж нравственности? У Ольги было настолько мягкаго, привыкшаго къ любви сердца, что она чувствовала всю скверность подобной жизни. Она-бы съ радостью опять ушла въ свой вымышленный мірокъ, нужды нтъ, что онъ казался пустымъ и безплоднымъ, ушла-бы въ него, какъ въ монастырь, для успокоенія на старости лтъ. Но невозможно! Нтъ боле этого насиженнаго и нагртаго фантазіей уголка. Этотъ плшивенькій, толстенькій сосдъ Авзянцевъ убилъ его окончательно однимъ своимъ появленіемъ!

Ольга попробовала было, какъ это длывала часто въ задумчивыхъ сумеркахъ вечера, вызвать милый и любимый призракъ, но, вмсто его, молодого, красиваго, восторженнаго образа, съ безпощадной ясностью являлся сосдъ съ кругленькимъ брюшкомъ, въ ластиковомъ сюртук, и говорилъ <испорчено> положительныя слова. Ольга, не разочаровалась въ Авзянцев, не негодовала на него. Нтъ! Ея прежній, любимый Авзянцевъ <испорчено> вдругъ и скоропостижно умеръ, а явился совсмъ другой Авзянцевъ, который съ нимъ ничего общаго, кром имени, неиметъ. Она отнюдь и не ревновала его. Какое ей дло до того, что у толстенькаго деревенскаго сосда Авзянцева живетъ какая-то толстая мщанка, какое ей дло до его взглядовъ въ жизнь и до его разсужденій! Эти взгляды могутъ заронить или пробудить мысль, сдлаться поводомъ къ спору или боле пристальному всматриванью какихъ-нибудь молоденькихъ двочекъ, какъ ея племянница, но ей нтъ дла до этихъ мыслей. Вся бда въ томъ, что этотъ обыденный и затрапезный Авзянцевъ убилъ своимъ появленіемъ ея мечту, ея идеалъ молодого, любимаго, памятнаго ей и ею взлеляннаго Авзянцева, его фигурка являлась ей и заслоняла собой чудный образъ, какъ злая, убійственная иронія!

Такъ раздумывала Ольга, сидя въ тишин и сумрак своей комнаты. А за окномъ стоялъ чудный весенній вечеръ, цвла сирень, цвла черемуха и, весь пропитанный ими, вешній воздухъ душистой, опьяняющей волной вливался въ комнату. Мсяцъ всходилъ на неб, дремотно нжась стояли деревья сада, купая молодую листву и вдыхая всми ихъ порами освжительную влагу вечера. Съ краю деревни, изъ хоровода, этого всенняго ликованья деревенской молодежи, доносились молодые, звонкіе, женскіе голоса, и два соловья, наперерывъ другъ передъ другомъ, плняли и вызывали самокъ, свистя, щелкая и переливаясь, и вдругъ смолкали, прислушиваясь, не слышенъ-ли на этотъ зовъ шорохъ прилета. Жизнь, вся трепещущая отъ избытка плодотворныхъ силъ, вешняя жизнь, такъ и стояла кругомъ, такъ и вливалась неудержимой волной повсюду. Но этотъ приливъ и трепетаніе жизни, которыя въ былое время возбуждали фантазію Ольги, теперь страшно, болзненно врывались въ безплодную, необитаемую, пустую и пустынную душу. Какъ вешній воздухъ разрываетъ больныя легкія, этотъ кругомъ стоящій избытокъ жизни мучительно тяготлъ надъ Ольгой, убивалъ ее сознаніемъ безплодности, пустоты, ничтожности ея жизни. Въ присутствіи этой трепещущей полнотою жизни она видла, она ощущала, какъ безслдно и безполезно, ничтожно прошла ея жизнь.

Ольга переживала самый трагическій моментъ, когда въ человк съ отчаянія возникаетъ ршимость броситься воду или еще въ худшій нравственный омутъ. То было великое неотвратимое горе, горе о напрасно потраченной, хуже того, брошенной на какой-то хламъ жизни. Съ глухимъ стономъ Ольга схватила себя за виски и упала на подоконникъ. Она была-бы счастлива, еслибы могла заплакать.

М. АВДЕЕВЪ.

‘Дло’, No 10, 1870

СУХАЯ ЛЮБОВЬ.

Первая половина.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

Вторая половина.

VII.

Читайте также: