МАГДАЛИНА.
МАГДАЛИНА.
(Изъ разсказовъ одного знакомаго).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
IX.
IX.
X.
X.
Магдалина, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1869
Время на прочтение: 85 минут(ы)
Это было въ исход сороковыхъ годовъ, служба мн опротивла, я вышелъ въ отставку и возвратился въ Петербургъ посл довольно долгаго скитанья по провинціи. Состояніе мое, благодаря родовой саратовской деревн, подаренной Екатериной прадду,— было обезпеченное,— мн было двадцать восемь лтъ, я хотлъ отдохнуть и пожить, возобновилъ знакомство и пустился въ свтъ.
Въ сорокъ восьмомъ году кутежъ молодежи и свтскія удовольствія — процвтали, баловъ было много, и одинъ блистательне другого, я жилъ какъ другіе, выбралъ себ ‘предметъ’ въ балет, кутилъ въ модныхъ кабакахъ и таскался по баламъ: посл провинціальной жизни — это было ново для меня и имло одуряющую пріятность.
Разъ въ начал зимы танцовали у З**, когда я пріхалъ туда, несмотря на то, что это не былъ балъ, а просто танцовальный вечеръ — народу было множество и тснота порядочная: да удачный балъ или вечеръ безъ тсноты и не бываетъ! Я встртилъ хозяйку въ дверяхъ между гостиной и залой. Это была пустенькая, но милая женщина, боявшаяся, какъ оспы, чтобы вечеровъ ея не назвалъ кто нибудь скучными, и потому неутомимо наблюдавшая чтобы всюду было весело. Впрочемъ у ней было настолько такта и умнья, чтобы не надодать своей излишней опекой, и она исполняла свою трудную обязанность хозяйки очень ловко. Ея вечера дйствительно считались веселыми. Я былъ съ ней довольно близко знакомъ.
— А вы вчно опаздываете! встртила она меня.— Ну за это должны быть наказаны. Дамъ, вроятно, нтъ ангажированныхъ?
— Нтъ! отвчалъ я.
— Такъ пойдемте, я васъ представлю одной двушк: пожалуста танцуйте съ ней, она прізжая и никого почти не знаетъ. Да не бойтесь, смясь прибавила она, замтивъ выраженіе моего лица,— наказанье будетъ легкое: она, кажется, немного простовата, но премиленькая. И не давъ мн отговориться, она взяла меня за руку и провела, къ стн, вдоль которой сидли дамы.
— Mademoiselle Madeline, позвольте представить вамъ, дитя мое, m-r Маркова: онъ очень ловко вальсируетъ, сказала она, разумется по французски, съ особенной нжностью обращаясь къ двушк. Музыка играла вальсъ. Посл такой рекомендаціи, мн ничего не оставалось длать, какъ поклониться и подставить согнутую въ полукольцо руку, что я и исполнилъ. Дама моя вальсировала граціозно и податливо, она была, какъ и я, средняго роста и талія ея, гибкая и мягкая, какъ разъ приходилась по рук, танцовать съ ней было ловко и пріятно. Мы сдлали нсколько туровъ, когда она мн сказала,: ‘довольно’.
— А ваша репутація справедлива, поблагодаривъ меня и улыбнувшись, сказала она, взглянувъ прямо мн въ лицо, когда я ее сажалъ.
Петербургская барышня никогда бы не позволила себ высказать подобное замчаніе мужчин, только-что ей представленному, какимъ-то милымъ простодушіемъ повяло на меня отъ этихъ словъ, точно въ теплую и надушенную атмосферу залы пахнуло свжимъ запахомъ поля, и я осмотрлъ пристальне говорившую. Это была двушка лтъ 17—18, но что-то дтски-простодушное и невинное было въ ней, такъ что мн стало понятно, почему хозяйка назвала ее: ‘мое дитя’. Взбитые волосы ея были свтло-русые, глаза срые, мягкіе и пріятные, лицо, какъ у большой части сильноблокурыхъ, чрезвычайно нжной близны съ широкимъ нжнымъ румянцемъ, впослдствіи я замтилъ, что у нея при волненіи и лобъ даже заливало розовой краской. На ней было розовое платье, и, при этомъ счастливомъ цвт лица, она вся была точно свжая, только-что распустившаяся роза раннимъ утромъ. Черты лица ея не поражали съ перваго раза, но он были прелестны и, присмотрвшись къ нимъ, не хотлось глазъ отнести — такъ они были милы и счастливо сгармонированы, небольшой прямой носикъ, небольшой ротъ съ малиновыми маленькими и полными губами, слегка отвороченными, что сообщало имъ нсколько чувственное выраженіе и давало возможность при улыбк показывать мелкіе блые и ровные зубы, маленькіе розовые уши, и на всемъ неизъяснимо-привлекающая печать нжности, добросердечія и какой-то ясной чистоты. Я былъ сразу подкупленъ этой наружностью, пригласилъ двушку на абонированный вальсъ, и сталъ за ея стуломъ.
Мы разговорились. Она спросила меня: не я ли былъ въ Р**, гд сохранилась еще память о моемъ имени — и на утвердительный отвтъ сказала, что сама жила тамъ и много обо мн слышала. Оказалось, что отецъ ея, бывшій тамъ губернаторомъ, недавно сдланъ сенаторомъ и перехалъ въ Петербургъ, что я былъ знакомъ съ ея семействомъ — въ то время, какъ она воспитывалась у тетки, у насъ нашлось много общихъ знакомыхъ, изъ которыхъ нкоторые были мн очень близки. Я пригласилъ ее еще на кадриль, и мы проговорили все время очень весело: она имла какую-то манеру выражаться такъ просто и, казалось, откровенно, что съ нею, посл нсколькихъ словъ, чувствовалось свободно и спокойно — точно съ давнишней знакомой.
Посл кадрили она мн сказала:
— Хотите видть мать мою?
Я съ удовольствіемъ согласился.
Она протянула мн руку — и повела меня. Повела безъ бойкости или холодной самоувренности свтской двицы, безъ стыдливаго и торопливаго нырянья смущенной или юркой провинціалки. Она вела меня ровно, спокойно и весело, точно была въ своей стихіи:— непуганная рыба такъ спокойно плаваетъ въ вод.
— Мать! Я теб веду стараго знакомаго, сказала она подходя со мною.
Мать ея была высокая полная женщина, съ нкоторой замашкой на важность, но въ сущности добродушная, а какъ природу не пересилишь, то, посл первыхъ словъ, Рыбасова (это была ея фамилія), какъ бремя, сбрасывала съ себя вс претензіи и становилась доброй русской барыней средней руки.
Госпожа Рыбасова встртила меня французской фразой, съ костромскимъ оттнкомъ, покровительственно вжливо выражающей ея удовольствіе, но, замтивъ около себя свободный стулъ, тотчасъ же подобрала платье исказила: ‘присядьте-ка’, а за тмъ задушевнйшимъ образомъ, въ полголоса, начала вспоминать Р*** и, по русской привычк, жалобиться.
‘Скучно здсь! повряла мн она.— Вс тебя точно знать не хотятъ, точно не видятъ и не замчаютъ, и вс какъ будто свысока смотрятъ. И добро бы знать, а то чиновница какая нибудь — себя она въ качеств дворянки-помщицы и жены сенатора чиновницей уже не считала. Ну, конечно, и я на ногу себ какой нибудь директорш наступить не позволю, и я тоже умю свысока-то смотрть — да скучно вчно на церемонностяхъ-то. То ли дло у насъ въ Р**!’ И она пошла мн расписывать прелести провинціальной жизни, такъ что я насилу отъ нея вырвался. Въ заключеніе она взяла съ меня слово, что я непремнно буду у нихъ.
Встртился я въ игорной и съ отцомъ семейства. Это былъ высокій полный брюнетъ, съ пушистыми нависшими бровями. Брови эти были необыкновенно подвижны и онъ безпрестанно игралъ ими: то вздернетъ, то нахмуритъ, то приподниметъ одну и вытянетъ другую, что придавало его лицу много разнообразныхъ и весьма замысловатыхъ выраженій. Едва ли не разнообразной игр этихъ бровей онъ и былъ обязанъ своей карьерой. Прошли года, прежде чмъ стало замтно, что вс его способности и ограничиваются этой игрою бровей.
Рыбасовъ замтилъ меня во время сдачи картъ, приподнялъ съ пріятнымъ изумленіемъ брови, наскоро подалъ руку, и разбирая игру, очень любезно — такъ какъ я не состоялъ уже у него по особымъ порученіямъ — звалъ возобновить знакомство.
Можетъ быть, эти родительскія приглашенія остались бы безъ послдствій и знакомство наше ограничилось бы встрчами въ обществ, если бы къ концу вечера я не увидлъ снова дочь. Меня невольно потянуло къ ней и я, несмотря на лнь, пригласилъ ее на кадриль. Мы танцовали, и она такъ мило, весело и искренно говорила — именно говорила, а не болтала, и, что мн понравилось, говорила по-русски, что я самъ чувствовалъ себя съ ней какимъ-то безхитростнымъ, самимъ собою, а это бываетъ рдко: мы вс, особенно въ молодости, да съ хорошенькими женщинами, боле или мене играемъ какую нибудь роль. Когда мы кончили кадриль, мать, кажется, умиравшая со скуки, подошла къ ней и, посматривая дочери въ глаза, спросила заискивающимъ тономъ,
— Не похать ли домой, Маделенушка.
— Пожалуй, если хочешь! сказала, она, и видно было, что ей совершенно все равно хать или остаться. Я проводилъ ихъ, мать повторила свое приглашеніе, я поклонился.
— Нтъ, прізжайте пожалуйста, здсь такъ рдко встртишь простыхъ людей, сказала дочь, глазки ея сжались какъ-то просительно и она, кивнула мн головою.
— Какъ простыхъ, Маделенушка?— съ нкоторымъ ужасомъ сказала мать.
— Ну да! нецеремонныхъ, сказала дочь, нисколько не смущаясь.
— А я разв простой? спросилъ я.
— Да, вы иногда простой, сказала она, кутая въ шаль свою прелестную головку, и он скрылись.
Дйствительно, на другой день я захалъ къ нимъ, просидлъ у нихъ часа полтора, пилъ кофе съ жиденькими сливками, и опоздалъ сдлать предположенные визиты.
Я сталъ часто бывать у Рыбасовыхъ: у нихъ чувствовалось какъ-то спокойно, хорошо. Отца почти никогда не было дома, мать устраивала себ партію въ карты и такъ какъ ея игра была слишкомъ мелка — то спасибо ей она и не приглашала меня, а я съ дочерью оставался вдвоемъ, если не было еще кого нибудь изъ молодежи, которая часто таки назжала къ нимъ. У молодой хозяйки былъ очень милый Мezzo-сопрано, она пріятно выполняла салонную музыку, со всми была одинаково привтлива и всмъ было хорошо съ нею. Я начиналъ чувствовать однообразіе бездльной жизни петербургскихъ развлеченій, зачастилъ къ Рыбасовымъ и вскор замтилъ, что меня къ нимъ тянетъ — любовь! Да! меня не спасла ни моя балетная интрижка, ни кутежи въ кабачкахъ, ни нкоторая доза боле или мене искренней разочарованности, которая была тогда нетолько въ мод, по и имла весьма законныя причины существованія. Обаятельная простота и короткость обращенія, что-то необыкновенно нжное, любящее, эта односторонность и ограниченность развитія исключительно слабыхъ и влекущихъ сторонъ женскаго организма, — что мы называемъ собственно женственностью,— которая, какъ махровость цвтка, есть и извращеніе, и вмст красота,— все это охватило меня какъ разслабляющій и сладко одуряющій паръ, и неудержимо влекло къ этой двушк. Однако волокитство за двушкой было не въ моихъ правилахъ, а влюбиться серьезно я не желалъ, и потому я было попытался освободиться изъ подъ этого обаянія: по недлямъ предавался отчаянному кутежу (дла у насъ тогда не было), проигрывалъ ночи въ карты, волочился за разными камеліями, у которыхъ успхъ былъ очень не труденъ, но все это было напрасно: я долженъ былъ сознаться себ, что я влюбленъ въ Магдалину.
Это открытіе, по правд сказать, не очень огорчило меня, но, сдлавъ его, я прежде всего сталъ добиваться отвта на мои чувства, а вмст съ тмъ пожелалъ узнать ближе вс обстоятельства, касающіяся любимой двушки. Въ послднемъ отношеніи, благодаря полному преуспянію нашей родной изустной гласности по части всякихъ свденій на счетъ ближняго (серьезной гласности и теперь немного, а тогда и совсмъ не было), я усплъ весьма легко. Оказалось, что у Рыбасовыхъ родового и благопріобртеннаго, кром 4 дочерей, была небольшая рязанская деревня, приносящая тысячи полторы въ годъ. Старшая дочь была замужемъ въ провинціи, дв меньшія воспитывались въ одномъ изъ казенныхъ институтовъ, Магдалина была вторая. Ея рожденіе подало поводъ къ какимъ-то догадкамъ на счетъ опасности близкаго знакомства молодыхъ женъ съ помщиками, въ то время, когда мужъ бываетъ въ командировк. Не знаю, въ какой степени эти догадки были справедливы, но только появленіе Магдалины на свтъ было причиною нкоторыхъ домашнихъ разногласій и подозрній, и встрчено не совсмъ привтливо отвтственнымъ отцомъ. Вроятно, вслдствіе этого, Магдалину, когда ей было лтъ шесть, отдали довольно охотно одной бездтной родственниц, двоюродной ея тетк по матери, у которой она и воспитывались. Воспитательница Магдалины была женщина богатая, вдова, еще не старая, но болзненная и своеобычная. Въ молодости своей она многое переиспытала: расходилась съ мужемъ, была влюблена въ какого-то англичанина, здила съ нимъ по Италіи, потомъ разошлась и долго жила въ Париж, читала, собирала около себя кружокъ ученыхъ и замчательныхъ людей, пускалась то въ мистицизмъ, то въ атеизмъ, была подъ вліяніемъ іезуитовъ и чуть не сдлалась католичкой, — словомъ, искала какого-то выхода, наконецъ бросила все и всхъ, и ухала въ свою тамбовскую деревню. Проздомъ туда она увидала у Рыбасовыхъ двочку, составлявшую предметъ домашняго разлада, и выпросила ее себ, и сама занялась ея воспитаніемъ и образованіемъ. Подъ вліяніемъ этой-то женщины выросла. Магдалина и сложились ея понятія и воззрнія. Казалось бы, отъ той смси вліяній, подъ которыми жила тетка, изъ нея должно бы выйдти что нибудь уродливое, но видно опытъ отъ всего пережитаго не прошелъ для ея воспитательницы даромъ, ея взглядъ твердо установился, и изъ ея воспитанницы вышла прелестная и своеобразная двушка, которую я встртилъ. Тетка любила ее какъ родную дочь, хотла оставить ей все свое состояніе, но умерла въ одинъ день отъ холеры: наслдство пошло ближайшимъ родственникамъ, а Магдалина возвратилась къ родителямъ. Впечатлніе, произведенное ея рожденіемъ, уже притупилось, Рыбасовъ, мало-по-малу побжденный ея добротою и ласковостью и ровнымъ характеромъ, сдлался къ ней хорошъ, мать въ тайн обожала ее, — и Магдалина вступила въ права дочери. Ей было 16 лтъ, ее стали вывозить, и свтъ, даже петербургскій свтъ, ее замтилъ: въ немъ ее прозвали Madelaine Innocente. Дйствительно, она отличалась отъ всхъ свтскихъ двушекъ многими своеобразными особенностями, и между ними боле всего бросался видъ ея невозмутимой чистоты дйствій и побужденій. Въ жизни дйствительной, а невыдуманной или книжной жизни, на людей, даже наиболе строгихъ къ себ, всегда ложится тотъ житейскій прахъ, та пыль, насдающая даже отъ наиболе осторожныхъ шаговъ по житейской трон, которая, при близкомъ разсматриваніи, замчается на самыхъ свтлыхъ личностяхъ, и нсколько тускнитъ ихъ, доставляя этимъ величайшую радость всмъ загрязненнымъ по уши, Магдалина еще мало жила и испытала, чтобы подвергнуться строгому искусу, но, судя по мелочамъ, которыя понемногу, но за то безпрерывно попачкиваютъ человка, къ ней какъ будто не приставала житейская пыль и грязь, и это не было слдствіемъ ея щепетильности и осторожности, — напротивъ, она дйствовала всегда словно не разсуждая, — нтъ, это было свойствомъ ея природы. Казалось иногда, что она длала какой нибудь промахъ, что нибудь неловкое, ложное, глядишь — Магдалина скажетъ два три объяснительныхъ слова и выйдетъ ясная и чистая по прежнему, точно колпица, которая встряхнетъ съ себя однимъ движеніемъ вс грязныя брызги и продолжаетъ себ спокойно качаться на зыбкой вод, блая, какъ снгъ, не загрязнивъ и не замочивъ въ болот ни одного перышка. Вс понятія Магдалины были основаны на простомъ здравомъ смысл: въ нихъ не было ничего условнаго, ничего она не длала по тому, что такъ принято или такъ длаютъ другіе, а во всемъ отдавала себ отчетъ. Сбить ее въ этомъ случа съ однажды выработанныхъ понятій было весьма, трудно, и для этого требовалось во многомъ переубдить ее. Она никогда никого не осуждала: ‘кто-жь знаетъ, какія были на это причины’ говорила она, если кого нибудь осуждали при ней. О себ говорить не любила, и мало высказывалась, но если спрашивали ее, то никогда не лгала и не скрывала, ничего, если же почему нибудь не считала нужнымъ высказываться, напр. если дло касалось другого лица, то прямо говорила: ‘этого я вамъ не могу сказать’. Она была добра, но также какъ-то своеобразно, она не считала свои вещи и подаренныя ей деньги своими, а какъ бы данными ей на время и для передачи другимъ: ‘вдь не я ихъ заработала!’ говорила она, а если кто нибудь просилъ у нея какую либо вещь, то она спрашивала дарившаго, когда онъ былъ налицо, т. е. чаще всего родителей, а если же не было ихъ, то отдавала безпрекословно. Было одно средство заставить ее сберечь вещь: даря ее, надо было сказать, что она не иметъ права ее никому отдать, тогда она говорила, о ней: ‘это не моя, а такого-то — я не имю права на нее.’ Собственностью она считала только то, что пріобртено и заработано самимъ. Вообще надо полагать, что ея воспитательница сдлалась подъ конецъ поклонницею естественнаго права и на немъ развивала ее. Разумется, многое въ Магдалин было незрло: поставленная въ свтскій кругъ, она иногда длала въ немъ маленькіе промахи, но все это было оригинально, естественно и граціозно, и все охотно извинялось ей.
Такова была двушка, которую я полюбилъ, что же касается до ея чувствъ ко мн, то ея привтливость, снисходительность и простота обращенія со всми ршительно сбивали меня съ толку.
Правда, на-един она была какъ будто особенно привтлива со мною, ея обращеніе было еще проще и задушевне, но влюбленному и неувренному во взаимности все приходитъ въ голову: ‘какъ знать, не была ли она такова и съ другими, когда не было постороннихъ’? думалось мн, и я то надялся, то отчаивался.
Разъ я у нихъ не былъ съ недлю. Подъ вліяніемъ досады на неопредленность моихъ отношеній и маленькой ревности къ одному гвардейскому офицерику, на меня напалъ одинъ изъ припадковъ охлажденія и желанія разрыва. Къ этому прибавилось еще одно обстоятельство. Я писалъ въ Р**… къ однимъ моимъ знакомымъ о встрч съ Рыбасовыми. Въ отвтъ на это меня увдомляли, что и въ Р** — Магдалина Рыбасова длала много побдъ, не безъ, коварства замчая, что и она впрочемъ не непобдима, и спрашивали — совершенно ли она забыла одного молодаго человка, къ которому она была неравнодушна? Хотя эти извстія шли изъ женскихъ, можетъ быть, не совсмъ безпристрастныхъ, въ этомъ случа, устъ, но произвели своего рода впечатлніе. Я не берусь объяснить, почему двушка, про которую мы узнаемъ, что она любила кого нибудь, хотя бы наиплатоническимъ образомъ, какъ бы утрачиваетъ въ нашихъ глазахъ свою нетронутую чистоту, ту притягательную силу и прелесть незнанія, которому — думается — можно еще открыть новый міръ чувствъ и ощущеній. Между тмъ женщина любившая кого-либо и измнившая, напротивъ, получаетъ для насъ новую прелесть, она влечетъ насъ именно своею доступностью, своимъ знаніемъ: это ставка, пущенная уже въ игру или состязаніе. Все это заставило меня снова сдлать попытку къ освобожденію отъ начинающагося чувства. Я развлекался, какъ могъ, и между прочимъ игралъ по цлымъ ночамъ въ карты. Сначала очень много проигралъ, но потомъ отъигрался и забастовалъ. Однако волненія игры и безсонныя ночи отозвались на моемъ лиц: я поблднлъ и похудлъ. Посл этой бурной недли меня опять неудержимо повлекло отдохнуть и отогрться у Рыбасовыхъ, и я пріхалъ къ нимъ вечеромъ. Я засталъ мать съ одной барыней и старичкомъ за преферансомъ, а дочь съ какой-то ручной работой у ихъ стола, отецъ, по обыкновенію, ухалъ въ клубъ, а изъ молодежи никого не было. Мать спросила меня, гд я пропадалъ, дочь посмотрла на меня пристально и спросила: не хворалъ ли я. Я отвчалъ, что напротивъ здоровъ какъ никогда, но былъ золь и желченъ: мн было досадно, что я не сладилъ съ собою.
Немного погодя, Магдалина опустила работу и сказала, что устала. Я попросилъ ее съиграть что нибудь, и мы пошли въ залу. Она сла за фортепьяно и начала медленно наигрывать Шубертовскую серенаду.
— Давно вы видли Куртева? (это былъ гвардейскій офицерикъ) спросилъ я.
— Онъ у насъ сидлъ вчера цлый вечеръ, отвчала она такъ невозмутимо, какъ будто я ее спрашивалъ про курицу.
— И онъ мллъ по обыкновенію? продолжалъ я.
— Не замтила, отвчала она.
Меня сердила ея невозмутимость.
— А я получилъ письмо изъ Р**, продолжалъ я.— Мн длаютъ одинъ вопросъ о васъ, на который я не знаю, что отвчать.
— Какой же именно?
— Онъ нескроменъ и потому я не смю вамъ предложить его.
— Ничего, предлагайте, сказала она съ спокойной добротой.
— Меня спрашиваютъ: но прежнему ли вы расположены къ N** (я назвалъ молодаго человка, въ котораго она была влюблена), сказалъ я.
Лицо двушки слегка вспыхнуло и на лобъ ея словно набжала розовая волна, она стала глядть на клавиши, перебирая ихъ.
— Что же? повторилъ я.
— Нтъ, сказала она, слегка вздохнувъ,— все измняется!— и сильне заиграла печальную и нжную псню.
Она сказала это такъ искренно и вмст грустно, что мн стало совстно за мой вопросъ. Когда она кончила серенаду и задумалась, ревность и желчь снова шевельнулись во мн.
— Вы бы съиграли теперь ‘La donna è, mobile’, сказалъ я.
Она съ недоумніемъ посмотрла на меня своими тихими срыми глазами.
— Послушайте, сказала она,— съ вами что-то случилось? Отчего вы не хотите быть откровенны?— Она сказала, это съ дружескимъ участіемъ, но мн послышалось въ ея добромъ и участливомъ вопрос боле нежели обыкновенная доброта: въ ея ласковости прозвучало мн нчто боле нжное. Сердце у меня словно встрепенулось и облилось горячею волною.
— Да то, что я васъ люблю, и что вы мучаете меня своею невозмутимою добротою!— сказалъ я, потерявъ терпніе,— что изъ-за этой доброты, я не знаю: любите ли вы меня хоть сколько нибудь, или я для васъ только добрый знакомый, какъ Куртевъ, какъ вс!
Она вся вспыхнула и съ улыбкой взглянула на меня.
— Вольно же вамъ было мучить себя и молчать! сказала она.
— Такъ вы меня любите, злая, и не могли этого показать? спросилъ я, схвативъ ея руку и горячо цлуя. Она не отнимала руки. Я тихо привлекъ ее: срые глаза ея какъ будто потемнли. она легко подалась и я прильнулъ губами къ ея губамъ. Не было ни увертливости, ни сопротивленія, такъ отдается налившаяся и дозрлая ягода, когда къ ней прикоснутся губы,
Оторвавшись отъ нея, я съ восторгомъ смотрлъ на это прелестное, все розовое и смущенное личико, на ея потемнвшіе срые глаза, и вкъ мн не забыть той безконечной нжности, которою дышала каждая ея черта.
— А N**? спросилъ я съ тмъ злорадно-торжествующимъ чувствомъ, съ которымъ человкъ спшитъ удостовриться въ своей побд.
У нея и кровинка не шевельнулась.
— А Ольга? спросила она, улыбаясь. Ольга была двица, за которой я нкогда ухаживалъ въ Р**.
— Ольги давно нтъ! отвчалъ я. Теперь только Магдалина.
— Теперь только Владиміръ, отвчала она.
Когда въ гостиной загремли кресла и мы должны были войдти, я былъ весь смущенъ: мн казалось, что при первомъ взгляд на насъ, вс тотчасъ догадаются, что мы объяснились и счастливы. Я остановился въ тни, но Магдалина (я уже звалъ ее такъ про себя) подошла прямо къ свту и гостямъ. Я боялся за нее, но былъ удивленъ перемной: это не была та Мадлена, которая еще минуту назадъ спшно и страстно поцловала меня, это была прежняя М-lle Madeluine: та же спокойная милая доброта, та же особенная, ей свойственная естественность и привтливая простота обращенія. И не то, чтобы она притворялась или длала усиліе надъ собою — я бы съумлъ это подмтить — нтъ, казалось, что все происшедшее между нами было самое обыкновенное, ей достаточно было обратиться къ другимъ лицамъ, съ другими словами, стать въ обыкновенную обстановку, чтобы все въ ней само пришло въ нормальное положеніе, все успокоилось и отразило на себ обычное настроеніе: точно мы съ ней цлый вечеръ говорили объ итальянской опер! Отдавшись на минуту изумленію, я самъ почувствовалъ себя спокойнымъ и самоувреннымъ. Невозмутимость и спокойствіе Мадлены до такой степени повліяли на меня, что и мн показалось, что все за минуту бывшее была самая естественная вещь, на которую, если бы кто и замтилъ ее, никто не обратилъ бы вниманія или, по крайней мр, не могъ ничего найти страннаго.
Я тоже подошелъ къ столу и весело заговорилъ со всми.
На другой день, когда я проснулся, я ощутилъ то безотчетно пріятное состояніе, которое испытываешь, когда недавно случилось что либо хорошее. Это хорошее лежитъ въ сознаніи и чувствуется, по еще не выяснилось: точно счастье стоитъ у изголовья и повваетъ своимъ радушнымъ крыломъ. Черезъ минуту я все припомнилъ и съ наслажденіемъ сталъ разбирать подробности вчерашняго вечера. И странная вещь, что всего боле занимало меня — это необыкновенная свобода (я не говорю скрытность — скрытности я и не допускаю), съ которою Магдалина замаскировала наши новыя отношенія, та удивительная легкость, съ которою она входила и выходила изъ одного положенія въ другое. Впечатлніе, доставленное мн тогда припоминаніемъ этого обстоятельства, походило на удовольствіе открытія какой нибудь новой стороны въ недавно-полученномъ подарк. Дйствительно, въ искренней, доброй, прелестной двушк, которая, какъ мн казалось прежде, вся была на лицо — вся чиста и ясна, какъ хрусталь, я открылъ новую невдомую мн глубину, и эта таинственная, необъяснимая мн сторона и занимала меня, какъ загадка, и составляла новую прелесть въ любимой мною двушк. Ни на минуту догадка моя не остановилась на какомъ нибудь темномъ разъясненіи: ни разу не пришло мн въ голову, что это можетъ быть притворство, хитрость, наконецъ — оскорбительно подумать — не новость того положенія, въ которомъ она была со мной. И я былъ правъ, это было дйствительно не то. Что это было — я едва могъ разъяснить себ по долгомъ наблюденіи. Тогда это такъ и осталось для меня любопытнымъ и милымъ открытіемъ, разъясненія котораго я ожидалъ въ близкомъ будущемъ.
Покончивъ однако съ пріятнымъ раздраженіемъ воспоминаній, я задалъ себ уже не бездльный вопросъ: что же дальше?
Есть страны, высокообразованныя, высоконравственныя, въ которыхъ подобный вопросъ, посл объясненія въ любви свободнаго молодого человка съ свободною двушкою, не длается, и не длается по весьма простой причин, ибо тамъ уже давно ршено и утверждено обычаемъ и такъ называемой нравственностью, что за подобнымъ объясненіемъ слдуетъ разговоръ о брак. Это вошло уже въ колею, и исключеніе составляетъ нчто уродливое я необычное. У насъ это не такъ: у насъ двушка, выслушавшая признаніе отъ молодого человка, еще не уврена, длаетъ ли онъ этимъ признаніемъ ей предложеніе, и если настолько благовоспитана, что отсылаетъ его посл этого къ маменьк, то въ душ не уврена еще, пойдетъ ли онъ къ ней, или нтъ? Я не говорю, чтобы это было хорошо или нравственно, — можетъ, и у насъ со временемъ колебаній тутъ не будетъ, но пока они есть и это фактъ. Люди такъ называемой строгой нравственности, или правильне, нравоучительные люди могутъ утшиться тмъ, что въ молодой и неустановившейся стран, какова Россія, критическое отношеніе къ предметамъ есть признакъ добросовстности и задатокъ разумнаго развитія. Какъ бы то ни было, но Магдалина, посл объясненія, къ родителямъ меня не посылала, и я задалъ себ вышеупомянутый вопросъ: жениться или нтъ?
Если бы на этотъ вопросъ пришлось мн отвчать нсколько лтъ поздне, я бы крпко подумалъ прежде чмъ ршиться, но тогда, отъ бездлья и скуки, я быль готовь повситься или спиться: я предпочелъ женитьбу. Тогда я обратился къ родительской инстанціи. Я былъ молодъ, имлъ хорошее состояніе, особенныхъ качествъ за мною не имлось, и если я, какъ выразился на допрос одинъ откровенный воръ, ‘велъ жизнь праздную я занимался пьянствомъ’ или, по крайней мр, кутежемъ, то кто же изъ свтской молодежи въ то время занимался чмъ нибудь инымъ? Словомъ, я былъ, что называется, приличная партія, и родительская власть дала охотно свое согласіе. Подходила масляница и потому свадьбу ршено было сдлать посл пасхи.
Разумется, я сталъ бывать у невсты по цлымъ днямъ, молодежь, узнавъ о моей помолвк, поотхлынула, но по вторникамъ (это были дни Рыбасовыхъ) собиралась по прежнему. Магдалина по прежнему была съ ними простосердечно привтлива, но меня уже это не безпокоило: я зналъ, что она меня любитъ. Эта любовь просвчивала для меня слишкомъ ясно, несмотря на то, что при другихъ она не старалась ее выказывать. Одинъ только офицерикъ Куртевъ сердилъ меня: по глупости ли пониманія или наивности чувства (глубины его у такихъ натуръ не бываетъ), онъ, несмотря на объявленный выборъ Магдалины, продолжалъ млть по прежнему, именно млть, только къ этому млнію прибавилось еще, какъ слдствіе предпочтенія отданнаго другому, тихое нытье:— онъ не ханжилъ, не ропталъ, а изнывалъ и изподтишка вздыхалъ. Сначала я смялся надъ нсзгь этимъ, но потомъ сталъ сердиться. Сердилъ меня такой безтактный и жалкій способъ выказывать свое чувство, потому что онъ былъ противенъ моей натур: я всегда находилъ, что порядочный человкъ долженъ прямо смотрть въ лицо всякому положенію: можетъ злобствовать, противодйствовать, ненавидть или холодно встрчать его, но не раскисать передъ нимъ. Впрочемъ, можетъ быть, я ошибался, можетъ быть, со стороны Куртева это была уловка ухаживанья, и даже не такъ глупая, какъ казалось: мало ли на какія приманки идутъ женщины, когда имъ хочется идти, — но дло въ томъ, что смшно было ухаживать и надяться на успхъ у двушки, только-что свободно объявившей свой выборъ. Сердило меня въ этомъ боле всего то, что Магдалина сожалла о несчастной страсти Куртева и относилась къ нему съ состраданіемъ. У меня, конечно, не было и тни ревности: я слишкомъ любилъ и уважалъ Магдалину, слишкомъ былъ, наконецъ, самолюбивъ, чтобы ревновать ее къ этому офицерику, я зналъ, что одна доброта заставляетъ ее такъ смотрть на подобное малодушіе или безтактную глупость, — но меня это возмущало, хотя, разумется, при мн Куртевъ сдерживался. Я не выдержалъ и высказалъ Магдалин свое замчаніе.
— Можетъ быть, онъ слабодушенъ и ему не слдовало высказывать свои чувства, но если онъ страдаетъ и не въ силахъ совладать съ собой? сказала она.
— Да поврь, что нтъ, мой другъ! возразилъ я,— такіе мелкіе люди не могутъ сильно чувствовать. Это просто манера ухаживанія армейскихъ прапорщиковъ за провинціальными барышнями: надъ этимъ надо смяться.
— Ну, и смйся, убждала она.— А я не могу смяться, что же мн длать?
— Милая, да и я бы смялся, если бы это нытье — будь оно искренне, будь нтъ — касалось только его, но оно тебя касается. Для тебя оно мелко, тебя оно не стоитъ, и теб не слдуетъ не только сожалть о немъ, но и терпть его.
— Какъ же я могу запретить ему? возражала она.— Да и не унижаетъ это меня нисколько: чмъ я тутъ виновата? И что у васъ, у всхъ мужчинъ за эгоизмъ: неужели я тебя мало люблю? или ты думаешь, что сожалніе къ нему убавитъ что нибудь у любви къ теб? Жадные вы вс, вамъ все бы одному захватить, и любовь и состраданіе, и все и все…
Я расхохотался.
— Лтъ, другъ мой, сказалъ я, — не боюсь я, чтобы Куртевъ отнялъ что нибудь у меня. Но жаль мн, что такая дрянненькая букашка льнетъ къ такому милому созданію.
— А милое созданіе, котораго она нисколько не безпокоитъ, не хочетъ ее отогнать и раздавить. Ты не знаешь, что я въ самомъ дл не могу раздавить ничего живого? (И это было правда: я самъ видлъ потомъ, какъ она чуть не плакала отъ комаровъ, но только куталась отъ нихъ.) Мн ужасно жаль, что это не по теб, но что-жь длать, что я ужь такая! добавила она, чуть не плача.
— И оставайся такой, прелесть моя, отвчалъ я, побжденный, горячо цлуя ее.
‘Ненависти нтъ въ душ твоей небесной Донна-Анна’ подумалъ я, — ‘нтъ и того придирчиваго и щепетильнаго самолюбія, которымъ мы страдаемъ. И славу Богу, что нтъ! нечего, слдовательно, ихъ и требовать’, и я ршился самъ отвадить Куртева.
Я такъ и сдлалъ, и надобно сказать, что это не стоило никакого труда. Я посмялся разъ или два надъ воздыханіями Кургева, далъ ему замтить, что это мн непріятно, и онъ измнился. По крайней мр при мн онъ сталъ держать себя прилично. Не думаю, чтобы Магдалина передала ему нашъ разговоръ: она никогда не передавала чужихъ словъ тому, до кого они касались, если бы слова эти могли быть хоть сколько нибудь непріятны. Я полагаю, что съ Куртева было довольно и моего намека: онъ былъ достаточно натертъ, чтобы его понять и достаточно мелокъ, чтобы ему не сопротивляться.
Вскор посл святой была наша свадьба. Шаферомъ у Магдалины былъ Куртевъ, такъ какъ родни или боле близкихъ знакомыхъ у нее не было. На лто мы наняли хорошенькую дачу на петергофской дорог, и я испыталъ нчто въ род того, что называютъ счастіемъ. Но правд сказать, до той поры я не только не могъ пожаловаться на несчастіе, по мн случалось иногда испытывать минуты большаго наслажденія, въ какой мр доступны они намъ, маленькимъ людямъ, живущимъ и дйствующимъ въ узенькой рамк узенькой частной жизни. Но то были порывистыя, тревожныя минуты, того же ровнаго, спокойнаго счастія, огражденнаго дозволеніемъ общества, обычая и власти, этого одобреннаго и привиллегированнаго счастія я не испытывалъ. Точно не только я получилъ его въ даръ, но и выданы мн на него акты изъ гражданской палаты, дверь ваша заперта отъ всякаго посторонняго вмшательство, заперта не тайно, а явно, вы знаете, что никто не иметъ права тревожитъ васъ за ней, что вы пользуетесь своими законными и добровольно полученными правами. Одно мн было нсколько непріятно: это публичное объявленіе, это оглашеніе тхъ отношеній, въ которыя вступаетъ молодая чета и которыя самая обычная стыдливость пріучила насъ держать въ тайн. Конечно, эта стыдливость, въ насъ уже отчасти врожденная,— дло условное: есть племена, которыя ее не имютъ, и можетъ быть придетъ время, когда и образованные народы на нее будутъ смотрть, какъ на предразсудокъ, но пока этого нтъ, пока несоблюденіе этой стыдливости считается безнравственностью и цинизмомъ, то въ гласности, которая сопровождаетъ наши женитьбы, есть своя доля безнравственности и цинизма.. Англичане это поняли, и у нихъ, тотчасъ посл внца, достаточные новобрачные куда нибудь узжаютъ. Не изъ сознанія этой причины, а изъ подражанія, въ высшихъ слояхъ и другихъ обществъ начали слдовать этому обычаю, но большинство его не знаетъ и не понимаетъ его необходимости. Я всегда удивлялся той геройской стойкости и невозмутимости, съ которою наши двицы отправляются на другой день свадьбы длать визиты: ни одна содержанка не слышитъ столько шуточекъ и намековъ на извстныя отношенія, ни съ одной изъ свтскихъ камелій дядюшки друзья и разные милые старички не позволяютъ себ ихъ столько,— сколько благовоспитанная двушка, которую стараются воспитать въ полномъ невденіи и наичувствительнйшей стыдливости, не возмутясь, не разрыдавшись, выслушиваетъ, при полномъ дневномъ свт и полной гостиной, не сморгнувъ глазомъ, съ истинною твердостію мученицы и съ безстыдствомъ мднаго лба! И именно выдрессироваться до такой степени и значитъ быть благовоспитанною. Такъ считалось еще и во времена Домостроя: ‘у доброй двки ни ушей, ни глазъ’…
Моя жена, не испытала, ничего подобнаго. Тотчасъ посл свадьбы, хотя было еще довольно рано, мы перехали на дачу. Впрочемъ, и безъ этого врядъ ли ей пришлось бы смущаться отъ грязненькихъ остротъ и намековъ. Есть пословица: ‘къ чистому не пристаетъ’. У Магдалины была своего рода стыдливость: она не любила высказывать свои чувства, и при постороннихъ не позволяла себ ни малйшей ласки, но намекъ на отношенія мужчины и женщины не смущалъ ея воображенія, эти намеки казались ей просто неприличными, вроятно, ей въ ребячеств не объясняли, что дтей находятъ подъ капустнымъ листомъ, и отъ горничныхъ ей не пришлось узнавать разныхъ на этотъ счетъ разъясненій.
Мы жили тихо и пріятно. Я нашелъ, что въ образованіи моей жены былъ важный проблъ: у нее былъ весьма здравый и ясный умъ, но ему не было дано никакого стремленія къ длу, къ высшимъ цлямъ жизни. Видно было, что ее воспитывала женщина образованная, но не отршившаяся отъ свтскихъ мелочей и привычекъ. Признаться откровенно, и между нами, молодежью того времени, особенно богатой и вращающейся въ свт, не было этихъ стремленій: мы сами были пустые дармоды, заботившіеся только о томъ, какъ бы пріятне убить время, и клавшіе свое самолюбіе въ успхъ у женщинъ и въ свт, въ бгъ своего рысака, бретерство и пр. Я, особенно съ выходомъ въ отставку и перездомъ въ Петербургъ, не глубже другихъ смотрлъ на жизнь. Но я все-таки получилъ довольно основательное, на сколько оно могло быть въ нашихъ университетахъ, образованіе, во мн все-таки были лучшія стремленія, заглушенныя лишь свтской сумятицей. Женившись, я строже взглянулъ на жизнь, самая перемна холостой обстановки на домашнюю уже отрезвляла меня: я не думалъ съ-утра куда убжать изъ своей пустой квартиры, и оставался дома въ своемъ уютномъ пристанищ съ милой и любимой женщиной, и уже думалъ, чмъ сдлать полне и основательне эту домашнюю жизнь: я искалъ теперь въ дл и умственныхъ занятіяхъ того отдохновенія отъ кутежей и пустоты, въ которыхъ прежде искалъ отдыха отъ своей чиновничьей дятельности. Мы читали съ женою: она любила англійскую литературу, особенно Шекспира, и русскую, изъ французовъ ей нравился только Бальзакъ: ея естественность, нелюбовь къ фраз и условнымъ формамъ не могли выносить другихь французскихъ корифеевъ. Но что мн было особенно пріятно, это то, что она оказалась отличной хозяйкой и не въ смысл ключницы: она умла не только принять гостей, но вс обстановки домашней жизни, вс удобства и украшеніе ея — на все она успвала обратить вниманіе и все устроить мило, изящно и кстати. Такимъ образомъ, досугъ ея былъ наполненъ, и я видлъ, что жена моя хотя и не общаетъ стать женщиной по своему развитію и стремленіямъ выше обыкновеннаго уровня, но будетъ милая, любящая, здравомыслящая женщина и безподобная жена и хозяйка дома: боле я ничего и не желалъ.
Дача наша была не на желзномъ или пароходномъ пути и потому гостей бывало у насъ немного, раза два въ недлю зазжали тесть и особенно теща, иногда кто нибудь изъ молодыхъ дамъ и мужчинъ. Между послдними чаще всхъ здилъ Куртевъ. Онъ не вздыхалъ уже, но былъ ужасно внимателенъ къ жен, исполнялъ ея порученія, угадывалъ малйшія желанія и пр. Я зналъ очень хорошо, что тутъ, конечно, дло не безъ любви и ухаживанія, но я такъ былъ покоенъ за нашу любовь, что это меня не только не тревожило, но забавляло: самолюбіе удовлетворяется, когда видишь восхищеніе и зависть къ тому, что принадлежитъ намъ. Я еще былъ доволенъ этимъ и съ другой стороны. Куртевъ, исполняя порученія и прихоти жены, ухаживая за нею, баловалъ мою мужнюю лнь и избавлялъ отъ сотни мелочныхъ обязанностей, которыми мы балуемъ женщинъ такъ охотно, окружаемъ ихъ при ухаживаніи и такъ тяготимся при достиженіи. Я понималъ италіянскихъ мужей конца прошлаго и даже начала ныншняго столтія, которые охотно допускали въ брачные контракты условіе, что жена можетъ имть при себ cavaliere-servetile и даже длились съ ними своими правами — взамнъ тхъ заботъ по части услугъ, выздовъ и пр., которыя они принимали на себя.
Такъ время шло въ моемъ красивомъ и полномъ цвтами и зеленью эдем. Но мсяца полтора спустя посл свадьбы, я простудился и у меня сдлалась лихорадка съ весьма сильными и изнурительными пароксизмами.
Трудно описать всю нжность заботы и вниманія, съ которыми ухаживала за мною жена, и тутъ я еще боле оцнилъ и ея качества, и то преимущество, которое въ этомъ случа иметъ положеніе женатаго надъ холостымъ. Болзнь начала, уступать, припадки сдлались рже и слабе. Разъ, передъ вечеромъ, я почувствовалъ пароксизмъ и легъ въ постель, когда доложили о прізд Куртева.
— Скажи, что Владиміръ Андреичъ нездоровъ, и я прошу извиненія, что не могу принять его, сказала жена слуг.
— Зачмъ же? это неловко, сказалъ я,— вдь онъ халъ къ намъ 15 верстъ.
— Ну, такъ я его приму здсь и мы посидимъ около тебя.
— Нтъ, отвчалъ я,— прими его у себя, а меня оставь, я можетъ быть усну.
— Какъ онъ не во время! сказала жена, сдлавъ кислую мину. Она приложила руку мн къ голов, увидала, что жаръ не великъ, поцловала меня и вышла.
Пароксизмъ у меня былъ и на этотъ разъ слабый, онъ окончился, какъ это часто бываетъ, позывомъ ко сну. Я слышалъ голосъ жены и Куртева рядомъ, въ гостиной, но вскор, вроятно, чтобы меня не безпокоить, они перешли на террасу, выходящую на дорогу, а я заснулъ.
Я проснулся черезъ часъ или полтора. Въ комнат было душно, мн хотлось освжиться. Я надлъ шлафрокъ, туфли и подошелъ къ дверямъ гостиной, боясь, не пріхала ли къ жен или не зашла изъ сосдней дачи какая нибудь барыня, я прислушался, но все было тихо, я приподнялъ портьеру — и обомллъ. По средин гостиной стоялъ Куртевъ, обнявъ станъ моей жены, и цловалъ ее въ щеку, которую она ему подставила.
— Ну, позжайте, довольно! говорила жена:— мн надо провдать мужа.
Куртевъ хотлъ что-то сказать, но, можетъ быть, услышавъ шорохъ, приподнялъ голову и увидалъ меня въ четырехъ шагахъ. Помню, я замтилъ еще, какъ чувственное и пошленькое выраженіе его, расплывающагося въ млніи, лица вдругъ смнилось блдностью и испугомъ. Я не могъ говорить, я только показалъ ему на дверь и не замтилъ уже, какъ онъ скрылся, онъ словно пропалъ, испарился — да мн было и не до него: я смотрлъ на Магдалину.
Она, замтивъ испугъ Куртева, тоже обернулась. Увидавъ меня, она нсколько покраснла, но потомъ ее испугало, кажется, не мое присутствіе, а выраженіе моего лица.
— Владиміръ, что съ тобою? спросила она, быстро подходя ко мн.
Я дйствительно едва сознавалъ, что со мною длается: ноги подгибались у меня, сердце едва билось, кровь прилила къ горлу, и я не могъ говорить.
Магдалина отвела меня къ дивану, на который я почти упалъ я позволилъ вести себя, какъ малый ребенокъ, къ тому же я былъ слабъ еще отъ болзни. Она налила мн стаканъ питья, руки у нея дрожали, она тревожно смотрла на меня и спросила снова:
— Что съ тобою?
Меня совсмъ ошеломилъ этотъ вопросъ, меня изумляла та искренняя или притворная наивность, съ которою она словно не догадывалась о настоящей причин впечатлнія. Наконецъ я нсколько оправился.
— И что на другой мсяцъ свадьбы? хрипло могъ я проговорить, глядя ей въ лицо.
Она догадалась и снова покраснла.
— Боже мой! и ты придаешь такое значеніе этому вздору, съ нжнымъ упрекомъ сказала она.— Ну, можно ли такъ близко принимать это къ сердцу?
Я нсколько мгновеній смотрлъ ей прямо въ глаза: мн хотлось хоть въ нихъ допытаться, что это: притворство, или непониманіе самыхъ простыхъ вещей. Но ея срые глаза, хотя въ нихъ и было замтно безпокойство, смотрли также тихо, нжно, не опускаясь.
— Такъ это вздоръ? спросилъ я, и кровь у меня бросилась въ голову, — вздоръ цловаться съ постороннимъ мужчиной!
— Ну, да, съ хорошимъ знакомымъ! Не все ли равно, руку я дамъ ему поцловать или щеку? сказала она кротко.
— Ни щеки, ни руки, ни мизинца! закричалъ я, порывисто вставая.
Магдалина поблднла: она испугалась.
— Ну, успокойся, успокойся, кротко уговаривала она меня, — Мы посл поговоримъ объ этомъ.
Она хотла взять меня за руку, но я оттолкнулъ ея руку.
— Оставь меня! сказалъ я нетерпливо и бросился ничкомъ на постель.
Магдалина стояла надо мной въ нершимости.
— Да оставь меня, Бога ради! закричалъ я.
Она тихо повернулась и вышла. Мн послышалось, что она заплакала.
Я прогналъ жену потому, что мн не хотлось выказать передъ ней свою слабость, а между тмъ я едва могъ сдерживаться: потрясеніе злобы, жалости, отчаянія на мои еще слабыя нервы было слишкомъ сильно для нихъ. Я чувствовалъ, какъ судорожное усиліе сдержаться сдавило мн горло и душило меня. Едва я услыхалъ, что жена вышла, я уткнулъ голову въ подушку, далъ себ волю — и зарыдалъ, какъ ребенокъ.
Я не вышелъ къ вечернему чаю, спросилъ его себ въ кабинетъ и ночевалъ въ немъ. На другой день утромъ я вышелъ къ завтраку и не подошелъ поздороваться къ жен, какъ это длалъ обыкновенно, мы все время молчали, я раза два случайно замтилъ, какъ пытливо и нсколько тревожно вглядывалась въ меня жена въ то время, когда думала, что я этого не увижу. Но убдившись, что здоровье мое не страдаетъ особенно, что я только сердитъ на нее, она стала спокойно-печальна. Посл завтрака я опять ушелъ къ себ и взялся за перо, чтобы написать къ Куртеву: мн хотлось поскоре покончить съ нимъ. Кровь опять закипла во мн. и я написалъ: ‘Если я васъ встрчу, то не ручаюсь, что не дамъ вамъ пощечины, если узнаю, что вы сказали хоть слово о случившемся, то убью васъ’. Я послалъ ему записку съ слугою, не велвъ ждать отвта. Этимъ и кончилось мое знакомство съ Куртевымъ. Впослдствіи я случайно сталкивался съ нимъ только въ обществ: онъ, завидвъ меня, обыкновенно или изчезалъ, или держался вдали.
Все утро мы не встрчались съ женой. За обдомъ тоже обмнивались только необходимыми фразами. Посл обда, когда я услся въ мое покойное кресло и закурилъ сигару, а жена, длала, кофе, она по обыкновенію подала мн чашку, и потомъ, положивъ мн руку на плечо, сказала:
— Послушай, Владиміръ, надо же это кончить.
Признаться откровенно, я ршился твердо не начинать объясненія и оставаться молчаливо холоднымъ, давно поджидая начала разговора, со стороны жены или. лучше сказать, ожидая вовсе не объясненія, а просто боле или мене нжнаго и трогательнаго: ‘прости меня’. Въ душ, тамъ, гд-то глубоко, лежала уже несознаваемая и не признаваемая ршимость пожурить хорошенько втр…. нтъ, она не была втренницей — мою своеобычницу, вразумить ее и кончить миромъ, но все зависло отъ объясненія и оно очень легко могло окончиться гораздо значительне, чмъ я предполагалъ. Но въ словахъ жены не было ничего подобнаго повинности: въ нихъ видна была, только ласковая и осторожная попытка убдить меня окончить ссору. Это подлило масла въ огонь.
— Да, сказалъ я, стараясь казаться какъ можно хладнокровне,— я самъ думаю, что надо кончить, но не знаю чмъ. Я полагаю, что бракъ, который начинается такимъ образомъ, общаетъ мало утшительнаго впереди, и потому не лучше ли намъ будетъ мирно разойтись теперь же. Какъ ты думаешь?
Она нсколько поблднла и ея лицо приняло боле строгое выраженіе.
— Я бы подумала, что ты капризничаешь но нездоровью. сказала она,— еслибы не видала, какъ вчера на тебя все это страшно подйствовало. Я знаю, сказала она,— во мн есть большой недостатокъ: я думаю какъ то иначе, чмъ вс, но я увряю тебя, что ршительно не понимаю, что тутъ было такого оскорбительнаго и возмутительнаго для тебя?
Я готовъ былъ спустить съ цпи свой гнвъ, мн даже хотлось этого, но я не могъ ни на минуту усомниться въ искренности жены: мн она была ясна, какъ день, и вмсто упрековъ и укоровъ приходилось просто спорить. Но спорить я не могъ.
— Ну, если ты не понимаешь такихъ такихъ вещей, если теб этого не объясняетъ женскій стыдъ, сказалъ я,— такъ разъяснять ихъ — совершенно напрасный трудъ.
Магдалина вся вспыхнула.
— Я думала, что я, можете быть, глупа, сказала она,— но я не полагала, что я безстыдная.— Слезы градомъ посыпались по ея лицу, и она отошла отъ меня и прислонилась къ косяку балконной двери. Она была глубоко оскорблена.
Я понималъ, почему мои слова, такъ подйствовали на жену. Магдалина, въ которой все женственное было необыкновенно и словно отъ природы сильно развито, эта женщина по преимуществу, была глубоко стыдлива и чрезвычайно чувствительна ко всему, что задвало рту стыдливость. Только стыдливость ея пробуждалась не совсмъ тогда, когда стыдились другіе, и на оборотъ. Все искреннее, простое и естественное ею принималось безъ щепетильности, хотя иногда и отталкивало своею непривлекательною стороною: но за то все грязненькое, лживое глубоко ее возмущало. Я, какъ мужъ, это зналъ лучше чмъ кто либо, потому что, привыкнувъ во время холостой жизни къ распущенности въ обращеніи съ разными легкими и невзыскательными особами, я невольно, съ начала женитьбы, задвалъ эту стыдливость.
Увидавъ слезы Магдалины, мн стало жаль ее. Я убдился, что поступокъ ея былъ слдствіемъ странности нкоторыхъ понятій, развитыхъ ея воспитаніемъ. Мучить за это молоденькую женщину было дло несправедливое: надо, думалъ я, сначала переучить ее. Очень можетъ быть, что меня переубдили просто слезы милой и любимой женщины: сердце словно оттаяло у меня и тепло забилось.
— Ну, полно, Магдалина! Оставимъ это: я вижу, что тутъ виновата не ты, а твое воспитаніе, сказалъ я.— Я подошелъ къ ней и поцловалъ ее, и она прижалась ко мн, какъ напуганная голубка.
— Злой и скупой ревнивецъ! сказала она, — изъ за чего мучаешь и себя, и меня?
— Ну, мы переговоримъ, и поспоримъ еще объ этомъ, отвчалъ я, невольно улыбаясь.
Я ее простилъ искренне, не ревновалъ нисколько, но долго не могъ равнодушно смотрть на розовую нжную щеку, которую поцловалъ Куртевъ, и никогда боле не коснулся до этой щеки губами.
Вечеромъ въ этотъ день, когда мы сидли еще безъ свчей, въ сумеркахъ нетемнюшей петербургской ночи, Магдалина сказала мн, положивъ руку на мое плечо и глядя мн въ глаза:
— Ну, скажи-жь ты мн, что тебя такъ оскорбило? Ты подумалъ, что я ужь разлюбила тебя?
— Надюсь, что поцлуи, которые позволяютъ другому, не высказываютъ любви къ мужу, замтилъ я.
— Да, но не доказываютъ и противоположнаго, отвчала жена.
— Напротивъ! возразилъ я, — вдь ты не будешь же уврять, что они даются не какъ знакъ нжнаго расположенія, а два расположенія, дв любви не могутъ ужиться, слдовательно, если начинается одно, то уменьшается другое.
Магдалина призадумалась.
— Ну, на счетъ двухъ любвей не знаю, можетъ ты и правъ, сказала она, — я этого не испытала, по то, что я чувствую къ Куртеву, не иметъ и тни любви.
— Тмъ хуже, возразилъ я,— то есть, не то дурно, что ты не любишь Куртева, а тмъ неизвинительне вольность, которую ты позволила ему. Онъ можетъ истолковать ее иначе и считать себя вправ желать большаго и большаго. Ты этимъ ставишь сама себя въ ложное положеніе. Согласись, что вдь не ты же ему первая подставила щеку, врно, онъ сначала цловалъ руку, а потомъ добрался и до щеки и позволилъ себ обнять тебя.
— Ну что-же изъ этого? Разв въ вальс не обнимаетъ насъ всякій? Наконецъ, если находишь, что я позволила нсколько большую короткость, чмъ принято, то чего-же такъ огорчаться этимъ? Если теб это не нравится, то скажи, и я не буду позволять этого.
— Да могло-ли мн это въ голову прійти, чтобы предупредить тебя, сказалъ я.— И наконецъ, увидавъ, какъ тебя цлуетъ молодой и влюбленный въ тебя человкъ, разв я не могъ подумать, что я случайно увидалъ только самую невинную вещь, и что, можетъ быть, ваши нжности на этомъ не остановились?
Магдалина не оскорбилась этимъ предположеніемъ, она только усмхнулась ему, какъ нелпости.
— Какой вздоръ, сказала она.— Когда я съ тобой и люблю тебя!.. А все это въ васъ ревность и жадность. Вы думаете, что женщина, которая выходитъ за васъ замужъ, ужь принадлежитъ вамъ вся до ниточки, что это ваша полная собственность и она не можетъ распоряжаться ни ногтемъ своего мизинца. Согласись, что ты и руку мою и щеку — все считаешь своимъ, и теб именно досадно, какъ до принадлежащей теб щеки позволили прикоснуться другому.
— Другъ мой, возразилъ я, смясь форм замчанія и сознавая въ немъ долю истины,— согласись однако, что если такъ разсуждать, то гд же мы остановимся? вдь надо же провести грань между дозволеннымъ мужу или, положимъ, любовнику и недозволеннымъ чужому. Грань эту и кладетъ приличіе. При крестьянин кто нибудь, шутя съ его женою, обниметъ и поцлуетъ ее, и онъ этому не придаетъ большаго значенія, хотя иного и изъ нихъ отъ этого покоробитъ, точно такъ-же, какъ у нихъ не считается большимъ безчестьемъ, еслибы одинъ другому оплеухъ надавалъ, тогда какъ мы не такъ къ этому равнодушны.
— Это доказываетъ только, что крестьяне смотрятъ на многое трезве и проще васъ, сказала Магдалина.— Рыцари вы средневковые со своими придуманными уставами. Ну, а что ты съ Куртевымъ сдлаешь: не на дуэль ли вызовешь?
Я разсказалъ ей содержаніе записки, которую ему написалъ.
— Ну, такъ и есть! За что обидлъ человка и лишилъ меня его услугъ? Ну, вотъ и позжай завтра въ городъ мн книги перемнить.
— Ты ему дорого платила за эти услуги, замтилъ я, улыбаясь.
— И ты полагаешь, что изъ твоего кармана? отвчала она.
— Да, изъ моего, потому что ты вся моя, и я не уступлю никому ни единаго волоска, сказалъ я, побжденный ся кроткою прелестью, и страстно обнялъ ее.
И въ этотъ вечеръ мы не спорили уже боле.
Магдалина оставалась довольно равнодушна къ изгнанію Куртева, хотя часто, при надобности въ исполнител порученій, и вспоминала его.
Черезъ нсколько времени, жена сообщила мн пріятную новость, что она беременна. Зиму вслдствіе этого она вызжала мало, у насъ бывали хорошіе знакомы, и межъ ними кой-кто изъ холостой молодежи, но Магдалина уже не допускала ихъ до какой либо короткости. Я опять зажилъ тихимъ семейнымъ счастіемъ, хоти заботы о здоровья жены и смущали меня, да изрдка, отъ этого безмятежнаго счастія начинало тянуть въ клубъ.
Около великаго поста, жена родила мн сына. Она стала кормить его сама, и считала это непремнною обязанностью матери.
Когда она совсмъ оправилась, мы, по совту доктора, находившаго полезнымъ для жены деревенскую жизнь, отправились въ мое имніе, и тамъ, познакомясь кой съ кмъ изъ сосдей, жили довольно пріятно. Въ это время случилось маленькое обстоятельство, о которомъ я долженъ упомянуть, потому что оно характеризовало взгляды моей жены на нкоторыя вещи.
У Магдалины была очень хорошенькая и бойкая горничная, которую она наняла передъ отъздомъ изъ Петербурга. Однажды я, раздобрвъ на жирной деревенской пищ, встртилъ ее въ узкомъ корридор, безъ котораго, какъ извстно, не бываетъ барскихъ домовъ. Я былъ въ игривомъ расположеніи духа, и разставилъ руки, чтобы ее не пустить, она была не изъ робкихъ, смло пошла на препятствіе и очутилась въ моихъ рукахъ, которыми я ее обнялъ. Защита была очень слаба, я поцловалъ ее и она мн не подставила щеки. Въ эту минуту растворилась дверь изъ дтской, мелькнулъ блый капотъ и вышла Магдалина. Въ тоже мгновеніе и тми самыми устами, которыми только что цловала меня, горничная закричала: ‘перестаньте, сударь, какъ вамъ не стыдно’,— и вырвалась. Я остался одинъ, и, должно полагать, имлъ видъ довольно жалкій. Прошло мгновеніе и корридоръ огласился самымъ искреннимъ смхомъ Магдалины.
— За какія это услуги ты расплачиваешься съ Катей? спросила жена.
— За ея усердную службу теб, отвчалъ я, взявъ и цлуя руки жены. Она руки не отняла..
— Такъ ты бы и Матрен заплатилъ: я ею тоже очень довольна, сказала, жена такъ простодушно, что я бы и не нашелъ тутъ глумленія, еслибы Матрена-нянька не была рябой старухой. Мы прошли въ гостиную.
Я полагаю, что я имлъ видъ кота, попавшагося надъ сливками.
— Да ты не смущайся, добавила она,— я теб сцены не сдлаю, я не нахожу, что это дорого и изъ моего кармана. Даже, откровенно теб сказать, очень рада: ты меня не можешь теперь укорять Куртевымъ.
— Строго говоря, тутъ сравненіе не врно, сказалъ я вкрадчиво, пытаясь ослабить обвиненіе,— въ этихъ случаяхъ проступокъ мужчины и женщины иметъ далеко не одинаковую важность.
— Да, сказала она,— по общимъ понятіямъ, привиллегіи давать самимъ себ очень легко и удобно. Но ты знаешь, я глупа на этотъ счетъ и меня никакъ не можетъ убдить ваша логика,
Ласкаясь къ жен, я постарался, вмсто спора, свести поскоре разговоръ съ щекотливаго предмета на другой. Жена никогда не напоминала и не намекала мн на это происшествіе: она была гораздо великодушне меня, если не была въ самомъ дл совершенно къ нему равнодушна.
Деревня намъ понравилась, и мы остались на постоянное житье въ провинціи, иногда, мсяца на два, прізжая по зимамъ въ Петербургъ. Семейная жизнь моя не имла, боле никакихъ волнующихъ ее случаевъ, и я былъ вполн счастливъ спокойной, ни, ной и тихой любовью моей жены.
Въ то время, какъ мое маленькое небо разстилалось надо много такъ безмятежно, надъ Россіею собралась гроза, которая заволокла и на долго заволокла много ясныхъ семейныхъ дней. Союзники сдлали высадку въ Крымъ, затялась борьба, потребовавшая напряженія всхъ нашихъ силъ. Противъ насъ было знаніе, деньги, благоустройство и вс средства, ими даваемыя, мы могли противоставить только руки и еще плохо вооруженныя руки, и мы набирали ихъ. Въ зиму 54—55 года я и жена не похали въ Петербургъ, а ршились провести ее въ нашемъ губернскомъ город. Тамъ были выборы, въ которыхъ я хотлъ участвовать, но вмст съ выборами полученъ былъ призывъ къ ополченію. Меня выбрали въ дружину, и какъ ни грустно мн было оставлять мою добрую, прелестную жену и уже начинающаго лепетать сына, я не видалъ никакихъ уважительныхъ причинъ, чтобы уклониться отъ общей тяготы, и поступилъ въ офицеры. Весною мы выступили въ походъ, жена, какъ ни старалась сдерживать себя, однако видимо была глубоко огорчена предстоящей разлукой. Это меня тмъ боле печалило и озабочивало, что она была опять беременна. Чтобы развлечь ее, я ей предложилъ създить въ Петербургъ, куда приглашала ее повидаться съ собою мать, съ полгода страдавшая какою-то хроническою болзнью. И мы разстались глубоко опечаленные.
Перемна мста, новый образъ жизни и обязанностей развлекали меня. Я не стыжусь сознаться, потому что слабость моя принадлежитъ вмст и огромному большинству, но меня занимала сначала даже новая форма платья. Страсть къ шнурочкамъ и побрякушкамъ, которую мы считаемъ признакомъ дтскаго развитія, еще для многихъ не утратила своей прелести: и масса образованныхъ европейцевъ едва ли не съ тмъ же удовольствіемъ надваетъ шитый мундиръ, какъ и какой нибудь Сулукъ, получившій его въ даръ отъ европейцевъ. Но черезъ нсколько переходовъ, галуны и ихъ привлекательность начали сильно изнашиваться и уступать мсто боле тяжелымъ заботамъ и впечатлніямъ. Передо мною мало-по-малу открылся весь ужасъ войны, не тотъ картинный ужасъ битвъ, свистящихъ ядеръ, разорваннаго мяса и опьяняющаго ожесточенія, а ужасъ другой, не поражающій, а изъдающій медленно, какъ роковая рана. Это былъ видъ мелкаго ежедневнаго изнуренія отъ холода, голода, грязи и болзней, это — раззоренныя постоями деревни, душныя избы, заваленныя больными солдатами, еще чаще цлыя селенія лачугъ, въ которыхъ иззябшій, грязный, полуголодный ратникъ не находилъ мста, чтобы прилечь, потому что вс избы биткомъ набиты умирающими отъ гнилыхъ горячекъ, которыхъ оставили только-что прошедшіе полки, и, наконецъ, бездорожица, неурядица земской полиціи, грабежъ подрядчиковъ и ихъ начальниковъ,— вотъ т смердящія внутренности войны, которыя раскрывались передъ нами все боле и боле и въ которыя мы, изнуренные, отунлые, погружались съ безсмысленною холодностью все глубже и глубже.
Изъ дому всти были тоже неутшительныя. Вслдствіе ли горя, или другой какой случайности, жена, по прізд въ Петербургъ, родила преждевременно мертваго ребенка. Вскор умерла ея мать, отецъ пригласилъ къ себ жить и управлять домомъ свою сестру, старую дву, всегда не любившую жену мою. Магдалина, чтобы не стснять больную мать, по прізд остановилась на особой квартир, теперь она исключительно устроилась одна. Она мн писала часто и ея добрыя и милыя письма, иногда по мсяцамъ не доходившіе до меня, были моей лучшей отрадой. Наконецъ, миръ былъ заключенъ, и ратниковъ стали распускать, я воспользовался первою возможностью и, получивъ увольненіе, поскакалъ въ Петербургъ.
Я пріхалъ съ утреннимъ поздомъ московской дороги и засталъ жену только вставшей. Она испугалась, увидвъ меня: такъ и перемнился.— Но это не помшало вмст съ тмъ и радости встрчи.
— Боже мой, какъ ты похудлъ и постарлъ, сказала она, посл первыхъ обниманій и поцлуевъ, глядя на, меня съ знакомою мн нжностью и страданіемъ.— Да не болнъ ли ты?
— Я былъ болнъ, другъ мой, страшной болзнью — войною, сказалъ я, — но теперь она прошла, и я, Богъ дастъ, поправлюсь близь тебя.
Привели сынишку, сначала онъ не узналъ меня, и когда я ему напомнилъ о себ, онъ заплакалъ: такъ поразилъ и его мой худой и истомленный видъ. Если таковы возращались зажиточные офицеры, можно себ представить, какими приходили въ свои лачуги уволенные солдаты и ратники.
Но среди довольства милой семьи и всхъ удобствъ и развлеченій столицы поправляешься скоро. Черезъ нсколько дней, хотя я былъ еще худъ и блденъ, но во мн уже не было и слда того истомленія и запущенности, которыя сопровождаютъ лишенія и совершенное отсутствіе холи. Я былъ здоровъ, веселъ, одтъ съ иголки изъ первыхъ мастерскихъ и почти не оставался дома: меня обуяла какая-то безпокойная неусидчивость, страшная жажда, видть всхъ и все, съ кмъ такъ долго не видался и чего такъ долго былъ лишенъ.
Знакомство моей жены безъ меня было, какъ я узналъ, невелико: нсколько молодыхъ дамъ, ея прежнихъ подругъ и сверстницъ, нсколько человкъ молодежи, или лучше сказать, только холостежи, потому что нкоторые изъ нихъ были не первой молодости. да изрдка вызды и появленіе въ большомъ свт,— вотъ и все. Перебывавъ у этихъ знакомыхъ, я, изъ потребности движенія, захалъ ко многимъ изъ своихъ старыхъ. Мн очень обрадовались, принимали съ живымъ участіемъ и потомъ спрашивали о жен съ нкоторою сухостью, прибавляя: ‘мы ее почти совсмъ не видимъ’. Я понималъ это неудовольствіе, но нисколько не винилъ жену: поддерживать эти старыя и скучныя знакомства тягота не малая.
Разъ, недли три-четыре спустя посл моего прізда, мы, нсколько человкъ пріятелей, сговорились пообдать вмст и отпраздновать нашу встрчу. Дло было въ начал лта, большая часть жила по дачамъ въ разныхъ мстахъ, прежде чмъ удалось собрать всхъ и условиться, прошла еще недля. Наконецъ, въ назначенный день мы собрались у Бэра въ особыхъ комнатахъ.
Между собравшимися былъ Иванъ Волоховъ, тотъ красивый и острый Волоховъ, который былъ извстенъ въ то время въ Петербург своимъ успхомъ у женщинъ и разными проказами и похожденіями. Проказъ и фарсовъ онъ длалъ въ послднее время мене, оттого ли, что было не до нихъ, или съ лтами остановился, потому что въ его вьющихся черныхъ волосахъ сдина начала уже рзко пробиваться и придавала имъ красивый серебристый оттнокъ, но волочился онъ по прежнему. Волоховъ былъ красивый худощавый холостякъ. Съ молоду онъ служилъ года три въ гвардейской кавалеріи, давно вышелъ въ отставку, спеціально посвятилъ себя волокитству за женщинами и иногда разнообразилъ свою жизнь какими нибудь проказами, за которыя былъ не разъ высылаемъ изъ Петербурга: въ старое время, за отсутствіемъ всякой дятельности, это было своего рода средство сдлать себ извстное положеніе и имя. Въ обществ онъ былъ очень милъ и занимателенъ, а съ женщинами усвоилъ себ какой-то особенный пошибъ обращенія, всегда коротко-искренній, точно говорилъ имъ: ‘вдь мы свои и другъ друга знаемъ, такъ намъ морочить другъ друга — нечего’. Мы съ Волоховымъ были давно знакомы, и онъ бывалъ безъ меня у жены, какъ онъ сказывалъ довольно часто.
Обдъ былъ на главу. Выпили тоже порядочно, хотя пьяныхъ, разумется, не было. Наша сходка такъ понравилась намъ, что мы ршили, имя въ виду разбросанность нашихъ дачь и жилищъ, сходиться еженедльно и установили день. Посл обда мы остались еще за столомъ: пили, кто кофе, кто чай, курили и болтали.
— Ты что, Волоховъ, сегодня не въ дух? спросилъ кто-то.
— Нисколько, отвчалъ онъ и пожалъ плечами, какъ бы удивляясь замчанію или не понимая его.
— Я вамъ открою секретъ, сказалъ гвардейскій полковникъ, большой пріятель Волохова,— онъ неожиданно получилъ отставку.
— Разв ты служилъ, Волоховъ? спросилъ я, думая, что онъ въ мое отсутствіе поступилъ куда, нибудь на службу.
— Какъ же, у барынь по особымъ порученіямъ, замтилъ одинъ.
— И весьма пріятнаго свойства, прибавилъ другой.
— Вздоръ вс они болтаютъ, отвчало Волоховъ недовольно.— Занимайтесь-ка лучше вашими стаканами, сказалъ онъ.
— Кто нынче у него? спросилъ я вполголоса моего сосда.
— Право не умю вамъ сказать, отвчалъ тотъ, нсколько смутясь и, какъ мн показалось, длая усиліе подавить улыбку. Офиціальная-то все таже Эстеръ.
Я удивился скромности моего сосда, но думалъ, что онъ не хотлъ говорить имени, опасаясь, сдлать непріятное Волохову, и въ свою очередь, не считалъ умстнымъ продолжать распросы.
У меня, можетъ быть, съ отвычки отяжелла голова и мн захотлось отдохнуть. Я простился съ собесдниками и зашелъ въ буфетъ, гд у меня былъ маленькій счетъ. Возращаясь оттуда, я замтилъ, что забылъ одну перчатку, и зашелъ опять въ нашу комнату. Я засталъ кружокъ въ какомъ-то спор. Волоховъ какъ будто сердился, а, другіе успокоивали его, я разслышалъ только, какъ полковникъ сказалъ Волохову: ‘поврь, они всегда тупы и слпы’. При моемъ вход разговоръ вдругъ смолкъ.
— Кого это ты такъ честить? спросилъ я. Полковникъ обернулся.
— Женъ и любовницъ, которыхъ мы надуваемъ, сказалъ онъ, глядя мн въ лицо.
— Въ старину эти качества, считались за мужьями, замтилъ я, отъискивая перчатку.
— Нынче роли перемнились, отвчалъ онъ, — мужья стали догадливе.
Я не отвчалъ.
— Ты не надумалъ ли вернуться къ намъ? заговорилъ Волоховъ,— хорошо бы сдлалъ, подсаживайся-ка,
— Нтъ, я забылъ перчатку, отвчалъ я. И отыскавъ ее. я вышелъ. Пока, я шелъ по корридору, изъ нашей комнаты не раздалось ни слова.
Вс эти бездлицы, вмст взятыя, породили во мн какое-то сомнніе. Когда человкъ является лишнимъ и непріятнымъ въ обществ, когда отъ него что нибудь скрываютъ,— онъ, если только не обладаетъ крайней самоувренностью, — это, непремнно, хоть безотчетно, но почувствуетъ. По тому внутреннему безпокойству, которое я испыталъ въ конц обда, я уже видлъ, что есть что-то неладное въ моихъ отношеніяхъ къ пріятельскому кружку. Я мысленно поврилъ вс мои поступки и отношенія къ обществу и не нашелъ въ нихъ ничего неприличнаго или двусмысленнаго. Но послдняя сцена, отвть, который мн далъ полковникъ, еще боле всеобщее молчаніе, — все это усилило мои подозрнія. Ясно было, что дло касалось Волохова и его волокитства, И вдругъ я почувствовалъ, какъ, словно жало, начало впиваться мн въ сердце сомнніе, и я вдругъ чуть не вскрикнулъ: ‘неужели’?..
Вся кровь бросилась мн въ голову при этой догадк, и цлый хаосъ подозрній и сомнній, словно стая спуганныхъ птицъ, поднялся въ душ. Съ горячечною торопливостью я сталъ припоминать, перебиралъ и взвшивать вс данныя, чмъ обыкновенно человкъ начинаетъ свой внутренній судъ. Но вс эти данныя проходили или проносились безпорядочными группами, и безпрерывно то сомнніе, то успокоеніе брали верхъ. Припоминалъ я, что Волоховъ, судя по упоминаніямъ жены, дйствительно, кажется, чаще другихъ быль у нея, припоминалъ его извстную ловкость въ длахъ ухаживанія, странную простоту и доврчивость моей жены, припоминалъ также, что послднее время между ними какъ будто вышла размолвка, и я разъ встртилъ его выходящимъ отъ моей жены разстроеннымъ, а ее нашелъ словно взволнованною, припоминалась мн, съ другой стороны, истинная радость жены моему возвращенію, ея нжность и любовь, въ которыхъ я не могъ сомнваться, зная ея правдивость и искренность,— и я то былъ увренъ въ виновности жены, то не сомнвался въ ея невинности и на мгновеніе успокоивши. Истина, какъ бы страшна и тяжела ни была она, иногда подавляетъ и убиваетъ человка, но никогда не держитъ его въ этомъ невыносимомъ, возбужденномъ и неопредленномъ положеніи, въ которое повергаетъ его сомнніе. Я едва не загналъ своихъ лошадей, спша домой и, кажется, пережилъ годъ жизни въ этотъ часъ пути. Я не зналъ, какъ еще я узнаю истину, но я надялся что нибудь сдлать для этого. Я бы, можетъ быть, ршился на распрашиваніе прислуги,— какъ ни унизительно и гадко было это средство — страсть ихъ не разбираетъ,— но жена моя, по отвращенію къ крпостному праву, не держала, при себ иной прислуги, какъ вольнонаемную, которая ее любила боле, чмъ меня, и расчитывать на ее искренность и преданность, или проще, лакейскую угодливость, я не могъ. Къ тому же какъ не былъ я отуманенъ, но мн все-таки было гадко это сдлать, и я надумалъ прямо обратиться къ жен.
По прізд я тотчасъ спросилъ, дома ли Магдалина, но мн сказали, что она ушла къ сосдк на дачу. Длать нечего, я долженъ была, ждать. Я выпилъ нсколько стакановъ воды, ходя въ волненіи по комнат и терзаясь прежними сомнніями. ‘Нтъ ли у ней какой нибудь обличающей записки’,— подумалъ я, и вслдъ за тмъ стать осторожно пересматривать бумаги въ рабочемъ ящик и на письменномъ стол жены. Длая это, я вполн сознавалъ, что длаю гадость.— но извстно, что воля наша слушается разсудка только до извстной степени, когда же кровь, желаніе, чувственность возбуждены сильне этой черты, она предоставляетъ разсудку укорять себя сколько угодно, а дйствуетъ, повинуясь своимъ прямымъ распорядителямъ. Но разсудокъ нашъ такъ удобно воспитанъ, что, въ этомъ случа, идетъ на. сдлку и иногда кой-что выторговываетъ. Онъ тогда уже не заботятся о соблюденіи долга справедливости и прочее: онъ является практикомъ и думаетъ только о наружной сторон дла. Такъ и въ этотъ разъ, я не ршился на прямой обыскъ, на откровенную подлость, и сдлалъ подлость маленькую, которая могла быть и не открыта: я осматривалъ только то, что сподручно и отворено. Замчу кстати — не въ свое оправданіе, оно мн не нужно, — что маленькія подлости,— подлости келейныя, которыя трудно подмтить или обличить, люди самой строгой нравственности иногда позволяютъ себ, а я вовсе не принадлежалъ къ нимъ: такъ, иной воръ не ршается сломать сундукъ, но охотно стащитъ все со стола. Я производилъ мои обыскъ, напвая псенку, какъ будто копался отъ нечего длать, пока я не имлъ никакой улики, я не хотлъ выдавать ни себя, ни жену. Я ничего не нашелъ не только обличительнаго, но и подозрительнаго, но обыскъ имлъ для меня ту хорошую сторону, что обратилъ мое вниманіе на заботы, чтобы меня въ немъ не поймали, а время между тмъ шло. и я вскор услышалъ шорохъ женскаго платья и голосъ жены: ‘Владиміръ Андреичъ пріхалъ?’ Я оправился и удостоврясь, не оставилъ ли слдовъ, взялъ книгу и слъ.
—Ты давно дома? спросила жена, войдя и свертывая зонтикъ.
— Недавно, отвчалъ я, чувствуя, что у меня точно сидитъ что-то въ горл. Вроятно, голосъ мой былъ необыкновененъ, потому что жена пристально взглянула на меня.
— Что съ тобою? спросила она.— Ты здоровъ? и подошла ко мн.
Я не въ силахъ былъ боле медлить.
— Здоровъ, отвчалъ я,— но слышалъ вещи, отъ которыхъ не поздоровится, если он справедливы… Дло касается тебя.
— Что такое? спросила жена.
— Часто бывалъ у тебя Волоховъ? спросилъ я, смотря ей въ глаза..
Магдалина нсколько смутилась.
— Да, довольно часто! отвчала она.
— Въ какихъ отношеніяхъ ты была съ нимъ?
— Кому какое дло до моихъ отношеній къ нему или кому бы то ни было! сказала она, вспыхнувъ.
— Многимъ! отвчалъ я строго,— и во-первыхъ, мн, какъ мужу. Отвчай мн откровенно, потому что ране или позже я узнаю правду. Говорятъ, что онъ въ тебя влюбленъ и ты ему отвчала:
Магдалина смотрла на меня смущенно, но не робко.
— Да, сказала она,— онъ мн нравился, но когда ты пріхалъ, я отдалила его.
— Такъ это правда? вскочивъ, вскрикнулъ я,— онъ былъ твоимъ любовникомъ?
Магдалина смутилась еще боле, но то былъ, казалось, скоре стыдъ, чмъ робость.
— Послушай, сказала, она, не глядя на меня, — есть вещи, о которыхъ не говорятъ, и я не знаю, по какому праву ты меня допрашиваешь объ этомъ. Я теб сказала, что отдалила его и ты самъ, надюсь, видишь, что я люблю тебя и люблю тебя одного: чего жъ еще теб?
— Не то, и не увертывайся! хрипло едва могъ проговорить я.— Говори, былъ онъ твоимъ любовникомъ или нтъ?— Я схватилъ и стиснулъ ея руку, и стиснувъ зубы, смотрлъ ей въ глаза, стараясь вычитать отвтъ.
Магдалина поблднла, подняла на меня глаза и твердо сказала:
— Да, былъ!
— Подлая! вскрикнулъ я, оттолкнувъ жену отъ себя, и упалъ въ кресло, зажавъ лицо руками.
Прошло мгновеніе молчанія. Я не видалъ жены, но, вроятно, она не могла тотчасъ оправиться.
— Послушай, за что ты оскорбляешь меня? услышалъ я наконецъ, и въ ея голос звучало такое чувство обиды, былъ такой глубокій укоръ, что у меня сердце сжалось отъ жалости и раскаянія и вмст съ тмъ еще живе я почувствовалъ свое положеніе. Годы прошли съ тхъ поръ и многое измнилось, но я до сихъ поръ живо слышу укоризненный голосъ, который говоритъ мн: ‘за что ты оскорбляешь меня?’ и сердце еще больно сжимается отъ жалости и раскаянія.
Но тогда это чувство упало, какъ капля воды на раскаленный камень, и я еще сильне созналъ свое положеніе, и, вмст съ жалостью къ жен, почувствовалъ глубокую ненависть.
— Какъ! воскликнулъ я, снова вскочивъ, и слезы бшенства и стыда такъ и проступали на глаза. Ты мн измнила, опозорила меня, разбила счастье всей жизни, и ты же, ты, мн говоришь объ оскорбленіи! Боже мой, да что же ты такое, развратница или идіотка?
Жена блдная смотрла на меня.
— Да, я должно быть идіотка! сказала она.— Я никакъ по могу понять, за что ты считаешь меня своею вещью, своею принадлежностью и оскорбляешь въ томъ, что до тебя не касается: я разв спрашивала тебя, имлъ ли ты любовницъ?
Это меня нсколько озадачило.
Да, дйствительно, жена не спрашивала меня объ этомъ и что хуже всего, еслибы спросила., то я передъ ней оказался бы боле виноватымъ, чмъ она передо мною: но у насъ на это есть свои понятія и оправданія.
— Э! разв можетъ быть тутъ какая нибудь параллель? сказалъ я, покраснвъ.— Разв я позорю твое имя? Разв я ввожу чужихъ дтей въ свою семью? Разв я разрушалъ навсегда нашу любовь, наше семейное счастіе?
На лиц Магдалины выразился испугъ и недоумніе, точно передъ ней являлось что-то непонятное для нее, но грозное.
— Но разв ты не видишь, что я люблю тебя? сказала она слезно-убждающе.— Это было безъ тебя, его нтъ и не будетъ: что же тутъ до нашей любви и семейнаго счастія?
— А то, сказалъ я,— что жена, которая держала въ своихъ рукахъ другого, уже не жена мн, и любовь, которая измняла при первомъ случа, не любовь: у насъ съ тобой все кончено и на вки! Поняла ты теперь, что ты сгубила и разрушила? сказалъ я, подойдя къ ней и глядя ей въ лицо.
Я живо помню, какъ это прелестное личико сжалось отъ испуга и стало блдно-зеленовато, словно все оно поблекло вдругъ, и мн омерзительно и горько вспоминать о той жестокости, съ которой я заставлялъ тогда страдать эту бдную и на вки мн милую женщину.
Но тогда я страдалъ не мене ее. Я ушелъ въ свой кабинетъ и затворился въ немъ.