Темный цветок, Голсуорси Джон, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Темный цвтокъ.

Романъ Джона Голсуэрти.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Весна.

I.

Былъ ранній іюнь.— Онъ шелъ по одной изъ улицъ Оксфорда, съ плечъ его широкими складками свисала черная студенческая форменная мантія, густые, темные волосы ничмъ не были прикрыты. Онъ былъ юноша средняго роста, по сложенію и фигур, онъ какъ будто являлся сліяніемъ двухъ совершенно различныхъ породъ: одна — коренастая, крпкая, другая — легкая и гибкая. На лиц его также лежалъ отпечатокъ какой-то смси, хотя черты были опредленныя и сильныя, но въ выраженіи сквозила какая-то мягкость и втреность. Глаза его,— темно-срыя, съ густо черными рсницами, подъ которыми свтилось много огня,— какъ-то иногда глядли поверхъ, на что-то позади того, на что они смотрятъ. Это придавало ему видъ не то мечтателя, не то человка, уносившагося мыслями далеко отъ окружающей обстановки. Улыбался же онъ быстрой улыбкой, которая раскрывала зубы, блые, какъ у негра и придавала его лицу какую-то особую порывистость, нетерпливость. Когда онъ тогда шелъ по улиц, люди иногда останавливались и разглядывали его съ любопытствомъ, — т. к. въ восьмидесятыхъ годахъ еще мало распространенъ былъ обычай среди мужчинъ ходить съ непокрытой головой. Особенно интересовались имъ женщины, он замчали, что онъ не обращаетъ на нихъ никакого вниманія, и какъ будто стремится взоромъ въ даль, всецло поглощенный какими-то душевными переживаніями.

Зналъ ли онъ самъ, о чемъ онъ думалъ? Давалъ ли онъ себ тогда ясный отчетъ, какъ сложится его дальнйшая жизнь, именно тогда, когда все, стоявшее за предлами его непосредственнаго горизонта, представлялось столь интереснымъ и заманчивымъ? Все то, что онъ увидитъ и будетъ длать, когда онъ кончитъ курсъ въ Оксфорд, гд вс къ нему, конечно, такъ внимательны и ласковы, но въ сущности не такъ ужъ интересны?

Въ тотъ ясный іюньскій день онъ направлялся къ своему наставнику, тутору его колледжа, показать ему свой рефератъ объ Оливер Кромвелл. Поравнявшись съ древней стной, когда-то опоясывавшей городъ, онъ вынулъ изъ кармана какое-то живое существо. Это была маленькая черепаха, и, всецло поглощенный, онъ сталъ наблюдать за движеніями ея маленькой любопытствующей головки, въ то же время ощупывая своими короткими, широкими пальцами строеніе ея тла. Ну, и твердый же у нея панцырь! Немудрено, что бдняг, старику Эсхилу, было немного не по себ, когда она упала ему на голову! Древніе изображали міръ, стоящимъ на черепах — странный міръ, міръ врод какой-то пагоды, съ людьми, животными и деревьями, напоминающими рзьбу на китайскомъ шкапчик его опекуна. Китайцы здорово умли рисовать и рзать зврей и деревья, какъ будто они врили, что все обладаетъ живой душой, а не создано просто для того, чтобы люди изъ нихъ готовили себ пищу или строили себ дома. Если бъ только въ Художественной Школ, гд онъ бралъ уроки скульптуры, ему позволили лпить самостоятельно, а не заставляли копировать и копировать безъ конца… словно они тамъ думаютъ, что опасно разршать человку изобртать и творить самому что нибудь!

Онъ держалъ черепаху на своей груди, позволялъ ей ползать по своему жилету, пока вдругъ не замтилъ, что она начинаетъ грызть уголъ его реферата, и тогда спряталъ ее снова въ карманъ. Что сказалъ бы или сдлалъ его туторъ, если бы узналъ, что она тамъ? Наврное наклонилъ бы чуть набокъ свою голову и произнесъ: ‘О, другъ мой, Леннанъ, есть многое, что не снилось моей философіи’. Да! Очень многое не снилось даже ‘старому Стормеру’, который всегда, казалось, такъ ужасно боялся всего необычнаго и подсмивался надъ вами, изъ боязни какъ бы вы не стали смяться надъ нимъ. Подобныхъ людей было много въ Оксфорд. И какъ это глупо! Вдь если вчно бояться, что надъ тобой будутъ смяться, никогда нельзя ни сдлать, ни создать ничего интереснаго, настоящаго! А вотъ миссисъ Стормеръ совсмъ не такая. Все, что она длала, она длала потому… да потому, что просто ей въ голову приходила такая, фантазія. Но впрочемъ, вдь она же не англичанка, а австрійка, и, къ тому же, гораздо моложе стараго Стормера…

Онъ уже дошелъ до дверей дома своего тутора… поднялся на ступеньки и позвонилъ..

II.

Когда Анна Стормеръ вошла въ кабинетъ, она застала мужа, стоящимъ съ наклоненной слегка на бокъ головой у окна — высокая, длинноногая фигура въ легкомъ, свтломъ костюм, въ мягкомъ двойномъ (ихъ еще тогда мало носили) бломъ воротничк и синемъ, вязанномъ (ею же) шелковомъ галстух, скрпленномъ золотымъ кольцомъ. Онъ что-то тихо напвалъ и мягко барабанилъ по стеклу окна своими выхоленными ногтями. Хотя онъ славился необычайной работоспособностью, но она никогда не заставала его за работой здсь, у себя, въ этомъ ихъ домик, снятомъ имъ, главнымъ образомъ, потому, что онъ находился на разстояніи боле чмъ полмили отъ Колледжа, гд обитали ‘милые шалуны’, какъ звалъ Стормеръ студентовъ, туторомъ которыхъ онъ былъ.

Онъ не повернулся, когда она вошла — не въ его привычкахъ было, разумется, замчать то, что не абсолютно необходимо — но она чувствовала, что ея появленіе ему извстно. Она подошла къ другому окну, сла. Тутъ онъ уже оглянулся и произнесъ: ‘А!’

Это было выраженіе почти восхищенія, довольно необычнаго для него, т. к. за исключеніемъ нкоторыхъ классиковъ, онъ никмъ и ничмъ никогда не восхищался. Но она знала, что сегодня, сейчасъ, сидя тутъ у окна, обрисовывающаго ея дйствительно великолпную фигуру, съ солнцемъ, играющимъ на ея каштановыхъ волосахъ и сверкающимъ въ ея глубокихъ, ледянисто-зеленыхъ, подъ черными рсницами глазахъ — она выглядитъ, какъ нельзя лучше. Иногда для нея было большимъ утшеніемъ, что она все еще такъ же красива. А то было бы излишней непріятностью, если бъ она чувствовала, что еще своей вншностью раздражаетъ слишкомъ придирчивую разборчивость мужа. Да и такъ, она знала, ея скулы были ему не по вкусу: он слишкомъ выдавались и являлись признаками того ‘нчто’ въ ея характер, что такъ не соотвтствовало его темпераменту, были признаками той отчаянной порывистости, живости, отсутствія англійской уравновшенности, что всегда раздражало его.

— Гаррольдъ — она все еще произносила свои ‘р’ съ нмецкой растянутостью — мн въ этомъ году хочется въ горы!

Въ горы! Она ихъ не видала вотъ ужъ двнадцать лтъ, съ того сезона въ San Martino di Castrozza, который кончился тмъ, что она вышла за него замужъ.

— Ностальгія?

— Не понимаю, что это значитъ… У меня просто тоска по родин! Подемъ, да?

— Если хочешь почему же нтъ? Но только помни, я ужъ не буду карабкаться на Cimone della Paia.

Она знала, что онъ этимъ хочетъ сказать. Не будетъ сказки! А какъ онъ былъ великолпенъ тогда, двнадцать лтъ тому назадъ, когда онъ, впереди, взбирался все выше и выше! Она его тогда почти боготворила! Какая слпота! Какой самообманъ! Неужели это тотъ же человкъ, вотъ этотъ, стоящій тамъ съ ясными, сомнвающимися глазами, съ просдью уже въ волосахъ? Да, сказка кончилась! И она сидла молча и глядла на улицу, на эту узенькую старинную уличку, куда она глядла днемъ и ночью. Тамъ показалась чья-то фигура, подошла къ двери, позвонила.

Она тихо сказала:

— Маркъ Леннанъ пришелъ!

Она почувствовала, какъ на мгновеніе остановились на ней глаза мужа, знала, что онъ обернулся, слышала какъ онъ тихо произнесъ:

— А! милый херувимчикъ-шалунъ!

И совершенно спокойно, неподвижно, она стала ждать, чтобы пріоткрылась дверь. И вошелъ юноша, со славной темной головой, застнчивой, мягкой серьезностью, съ рефератомъ въ рук.

— А, Леннанъ, здравствуйте! Ну, какъ старый Кромвелль? Лицемрный геній, да? Ну, садитесь и давайте покончимъ съ нимъ!

Неподвижная, застывшая, сидла она и со своего мста у окна, наблюдала за двумя фигурами у стола: за юношей, читающимъ своимъ страннымъ, бархатистымъ басомъ, и замужемъ, откинувшимся назадъ на спинку стула, съ прижатыми другъ къ другу кончиками пальцевъ, головой, наклоненной чуть-чуть набокъ, и этой едва замтной, иронической улыбкой, которая никогда не доходила до его глазъ. Да, онъ начиналъ дремать, засыпать, а юноша, не замчая того, продолжалъ читать. Кончивъ свой рефератъ, онъ поднялъ голову. Какіе у него глаза! Другой на его мст расхохотался бы! А у него былъ видъ почти виноватый. Она слышала, какъ онъ прошепталъ.

— Мн очень жаль, сэръ!

— А, Леннанъ, вы накрыли меня на мст преступленія! Признаться, меня послдній семестръ окончательно утомилъ. Мы демъ въ Тироль, въ горы. Бывали вы когда нибудь тамъ, въ горахъ? Какъ… никогда? Вамъ бы надо съ нами похать, а? Что ты скажешь на это, Анна? Какъ по-твоему, не похать ли этому молодому человку вмст съ нами?

Она встала и уставилась на нихъ обоихъ. Врно ли она разслышала? Потомъ отвтила… очень серьезно:

— Да, мн, кажется, ему слдуетъ похать съ нами!

— Прекрасно. Вотъ онъ и будетъ, вмсто меня, лазить съ тобой на Cimone della Paia.

III.

Посл того, какъ юноша простился, и она проводила его до улицы, Анна простояла съ минуту въ солнечной полос, ворвавшейся въ раскрытую дверь, прижавъ руки къ пылающимъ щекамъ. Потомъ заперла дверь и прижалась лбомъ къ стеклу окна, ничего не видя. Сердце ея ускоренно билось, она мысленно нсколько разъ переживала только что происшедшее. Для нея это значило гораздо больше, чмъ казалось…

Хотя она всегда страдала Heimweh, и въ особенности въ конц каждаго лтняго семестра, но въ этомъ году совсмъ особое, другое чувство побудило ее сказать мужу:

— Мн хочется въ горы!

Цлыя двнадцать лтъ она съ наступленіемъ лта тосковала по горамъ, но никогда не просилась къ нимъ, въ этомъ году она просилась потому, что ужъ больше по нимъ не тосковала. Именно потому, что ей вдругъ сразу ясны стали ея нежеланіе ухать изъ Англіи и причина этого нежеланія, и она пришла къ нему и стала просить его хать съ ней за границу. Такъ зачмъ же она сказала: ‘Да, мн кажется, ему тоже слдуетъ похать съ нами?’, когда именно для того, чтобы отогнать отъ себя мысли объ этомъ мальчик, она и хотла ухать? Жизнь — такое странное единоборство между сознательнымъ и отчаяннымъ, такая страшная, живая, болзненная загадка! Сколько прошло времени съ того перваго дня, когда онъ въ первый разъ завтракалъ у нихъ, молчаливый, застнчивый, потомъ вдругъ улыбающійся, словно онъ весь какъ-то освщался изнутри? Съ того дня, когда она потомъ сказала мужу: ‘О! Онъ прямо ангелъ!’ Меньше года — это было въ прошломъ октябр. Онъ былъ, такъ непохожъ на всхъ другихъ студентовъ. Не потому, что это былъ wunderkind, съ длинными, неаккуратными волосами, въ плохосидящемъ костюм, съ острымъ языкомъ, а потому, что въ немъ было нчто… нчто… Ахъ! ну да… другое, совсмъ другое! Потому что онъ, что ей хотлось взять его голову въ свои руки и поцловать ее… Она такъ ясно помнила день, когда это желаніе впервые проснулось въ ней. Она наливала ему чай, это было совсмъ въ. начал весенняго семестра, онъ гладилъ ея кошку, которая всегда ласкалась къ нему, и разсказывалъ ей о своемъ желаніи стать скульпторомъ, о томъ, какъ его опекунъ этому противится и поэтому, конечно, ему не удастся приступить къ осуществленію этого желанія прежде чмъ онъ не достигнетъ совершеннолтія. На ламп, стоявшей на стол, былъ розовый абажуръ, онъ только что вернулся съ рки, гд долго гребъ — день былъ холодный — и лицо его горло. Обычна оно было очень блднымъ. И вдругъ онъ улыбнулся и сказалъ:

— А непріятно долго ждать чего нибудь, неправда ли?

И вотъ тогда именно, она съ трудомъ удержалась, чтобы не протянуть къ нему своихъ рукъ и не притянуть его лобъ къ своимъ губамъ. Ей тогда казалось, что ей захотлось его поцловать просто потому, что такъ хорошо было бы быть его матерью — она могла бы быть его матерью, если бы вышла замужъ шестнадцати лтъ. Но теперь она давно уже знаетъ, что хотлось ей поцловать его не въ лобъ, а въ губы. И вотъ онъ тутъ, въ ея жизни — ярко пылающій огонь камина въ холодномъ, непровтренномъ дом. И трудно было теперь отдавать себ отчетъ, какъ она могла прожить вс эти годы безъ него. Она такъ скучала по немъ вс шесть недль пасхальныхъ вакацій, такъ радовалась его тремъ, смшнымъ коротенькимъ письмамъ, полузастнчивымъ, полудоврчивымъ, она цловала ихъ и носила въ своемъ плать. И въ отвтъ писала ему длинныя, безукоризненно-корректныя посланія на своемъ все еще немного неправильномъ англійскомъ язык. Она ни разу не дала ему догадаться, что въ ней происходитъ. Одна мысль о томъ, что онъ можетъ догадаться, до-нельзя пугала ее. Когда же начался лтній семестръ, жизнь какъ будто всецло заполнилась мыслями о немъ. Если бы, десять лтъ тому назадъ, ея ребенокъ остался жить, если бы его жестокая смерть — посл ея мученій — не убила въ ней навсегда желаніе снова стать матерью, если бы въ теченіе столькихъ лтъ она не жила бы сознаніемъ, что ей больше неоткуда ждать тепла, и что любовь для нея навсегда потеряна, если бы жизнь въ наипрекраснйшемъ изъ старинныхъ городковъ сумла бы захватить ее — то нашлись бы у нея какія нибудь силы, которыя могли бы остановить это чувство. Но не было ничего во всемъ мір, что могло бы сейчасъ отвлечь вниманіе. И она была такъ полна жизни, такъ ясно отдавала себ отчетъ о напрасно гибнущихъ и гніющихъ въ ней жизненныхъ силахъ. Временами это чувство внутри нея, это желаніе жить, найти выходъ своей энергіи — было прямо ужасно, невыносимо. Сколько сотенъ разъ въ теченіе всхъ этихъ долгихъ лтъ предпринимала она длинныя одинокія прогулки, ища забвенія среди природы, сколько разъ спшила она по проселкамъ, бгала по лсу, по полямъ, куда никто не забирался, стараясь избавиться отъ этого чувства, отъ сознанія даромъ пропадающихъ силъ, стараясь снова чувствовать себя двушкой, предъ которой раскрытъ цлый міръ. Недаромъ же у нея была такая восхитительная фигура, такіе ярко каштановые волосы, столько свта и огня въ глазахъ. Она перепробовала всякія развлеченія. Занималась благотворительностью, музыкой, игрой на сцен, охотой, отказывалась отъ одного за другимъ, потомъ снова страстно предавалась то тому, то другому. До нкоторой степени эти развлеченія ей помогали, достигали цли. Но въ этомъ году не помогли… Однажды, въ воскресенье, вернувшись съ исповди неисповдавшись, она встала лицомъ къ лицу передъ самой собой. Это — грхъ, то что она длаетъ. Да! Она должна убить эту страсть, убжать отъ этого мальчика, пробуждающаго въ ней такое чувство! И если она не станетъ дйствовать немедленно, будетъ поздно, она будетъ захлестнута волной. И тогда возникла мысль: ‘А почему же нтъ? Жизнь дана для того, чтобы ее прожить, а не для того, чтобы ее безмятежно проспать, продремать въ этомъ странномъ, культурномъ городк, гд время и старость — въ крови! Жизнь дана для любви, для наслажденія! Въ іюл ей будетъ тридцать шесть лтъ! Ей уже это казалось неимоврно старческимъ возрастомъ. Тридцать шесть! Скоро она будетъ старухой, по-настоящему старухой… и будетъ пройдена жизнь, въ которой она не познала настоящей страсти, настоящаго чувства! Обожаніе, сдлавшее героя изъ столь благороднаго на видъ англичанина, на двнадцать лтъ старше ея, который такъ смло могъ влзать на Cimone della Pala — не было страстью. Можетъ быть, оно перешло бы въ страсть, если бы онъ самъ того захотлъ. Но онъ весь былъ — ‘тонность’, ледъ, книги. Было ли у него вообще сердце? Текла ли кровь въ его жилахъ? Была ли какая нибудь радость жизни, въ этомъ слишкомъ красивомъ город и его обитателяхъ? Въ этотъ город, гд даже всякіе восторги, казалось, были формальными и безкрылыми, гд все было такъ ‘установлено’ и надуманно, какъ и церкви и старинныя зданья колледжей. И въ то же время это чувство къ мальчику… который почти годился ей въ сыновья! Это такъ… безстыдно! Эта мысль не давала ей покоя, преслдовала ее, заставляла ее краснть въ темнот, въ безсонныя ночи. И въ отчаяніи она начинала молиться — она была набожна — молиться, чтобы очиститься, чтобы ей были даны священныя чувства матери, чтобы она преисполнилась просто радостнымъ сознаніемъ, что она можетъ сдлать все, претерпть все ради него, ради его добра. И посл этихъ долгихъ молитвъ, она чувствовала себя какъ бы успокоенной, на нее находила сладкая дремота, словно посл принятія какого-то наркотика. Въ теченіе долгихъ часовъ оставалась она иногда въ такомъ состояніи. И потомъ снова все находило на нее. Ей никогда въ голову не приходило, что онъ можетъ полюбить ее, это было бы… слишкомъ неестественно. За что онъ можетъ полюбить ее? Она была очень скромна на этотъ счетъ. Съ того самаго воскресенія, когда она не пошла въ конфессіоналъ, убжала отъ исповди, она не переставала думать о томъ, какъ бы положить всему конецъ, какъ бы уйти отъ желанія, которое становилось уже не по силамъ. И наконецъ, она открыла выходъ: попроситься въ горы, назадъ туда, гд вошелъ въ ея жизнь мужъ, и гд, быть можетъ, это новое чувство умретъ. Если же оно не умретъ, она попроситъ мужа оставить ее на время тамъ, у ея родственниковъ, на родин. А теперь этотъ глупецъ… этотъ слпой глупецъ… этотъ, мнящій себя умне другихъ глупецъ… со своей иронической улыбкой и вчно покровительственнымъ тономъ, — заставилъ ее разбить ея собственный планъ. Ну что-жъ, пусть онъ, въ такомъ случа, самъ несетъ послдствія, она сдлала все, что могла. Она возьметъ себ хоть этотъ урывокъ счастія, даже если потомъ ей придется остаться тамъ, у своихъ, и никогда больше не видть мальчика!

Стоя въ полутемной передней, гд въ воздух, когда были закрыты окна и двери, носился едва уловимый запахъ гніющаго отъ времени дерева, она вся дрожала тайной радостью. Быть съ нимъ среди горъ, показать ему вс эти чудесныя, сіяющія или задернутыя туманомъ высоты, вскарабкаться съ нимъ на вершины ихъ и видть, какъ внизу, подъ ногами, развертываются царства міра, бродить съ нимъ по сосновымъ лсамъ, по склонамъ Альпъ среда ароматовъ цвтовъ, деревьевъ и горячаго солнца! Перваго іюля! А сегодня только десятое іюня! Найдетъ ли она силы прожить столько времени въ ожиданіи? На этотъ разъ они, пожалуй, не подутъ въ Санъ-Мартино, скоре въ Кортино, въ какое нибудь новое мсто, гд не будетъ воспоминаній.

Она отошла отъ окна и занялась вазой съ цвтами. Она слышала жужжащій звукъ, то тихое напваніе себ подъ носъ, которое всегда извщало ее о приближеніи мужа и словно предупреждало вселенную, чтобы она привела себя въ порядокъ и приличествующій видъ, прежде чмъ онъ увидитъ ее. Въ счастливомъ настроеніи и къ нему у нея было доброе и дружеское чувство. Если онъ и не собирался доставить ей радость, тмъ не мене онъ доставилъ ее! Онъ спустился по лстниц, перескакивая черезъ ступеньку, со столь знакомымъ ей видомъ, словно онъ старается быть вовсе непохожимъ на самого себя. Снявъ шляпу съ вшалки, онъ полуобернулся къ ней.

— Славный юноша, этотъ Леннанъ! Надюсь, онъ намъ тамъ въ горахъ не наскучитъ!

Въ его голос было что-то какъ будто виноватое, словно онъ извинялся за слишкомъ необдуманное приглашеніе Леннана. И ее охватило непреодолимое желаніе расхохотаться. Чтобы скрыть это’ найти какое нибудь объясненіе своей веселости, она подбжала къ нему и, ухватившись за лацканы его пиджака такъ, что лицо его очутилось совсмъ близко, поцловала его въ кончикъ носа. И тогда расхохоталась. А онъ стоялъ и смотрлъ на нее, чуть, чуть наклонивъ голову на бокъ и едва приподнявъ брови.

IV.

Когда Маркъ услышалъ легкій стукъ въ дверь, онъ хотя и всталъ уже съ постели, но былъ далеко еще не одтъ: такъ интересно было смотрть изъ окна на горы, казавшіяся при блдномъ свт зари какими-то огромными зврями. Вотъ тотъ, на который они сегодня собираются влзть — словно приподнялъ голову надъ облаками и кажется такимъ далекимъ. Пріоткрывъ на вершокъ дверь, онъ шепнулъ:

— А что, поздно?

— Уже пять. Вы разв еще не готовы?

Было очень нелюбезно съ его стороны заставлять ее ждать! И онъ поспшилъ внизъ въ пустую столовую отеля, куда сонная горничная уже вносила кофе. Анна была тамъ одна. На ней была, надта свтлосиняя блузка, открытая у ворота, короткая зеленая юбка и срозеленая бархатистая шляпа, маленькая, съ одинокимъ чернымъ перомъ. Почему люди не носятъ всегда такія красивыя вещи, не выглядятъ такъ великолпно? И онъ сказалъ:

— Какой у васъ восхитительный видъ, миссисъ Стормеръ!

Она такъ долго не отвчала, что онъ подумалъ, не сказалъ ли какую нибудь безтактность. Но у нея дйствительно былъ такой восхитительный видъ, такой сильный, здоровый, гибкій, счастливый видъ.

Они сперва спустились внизъ по гор, черезъ рощу лиственницъ, къ рк, перешли черезъ мостъ и потомъ сразу стали подниматься тропинкой среди засвныхъ луговъ. Какъ могъ старый Стормерь оставаться въ постели въ этакое утро! Крестьянскія двушки въ своихъ синихъ полотняныхъ юбкахъ уже собирали въ копны то, что накосили мужчины. Одна, собирая граблями сно у края луга, остановилась и застнчиво поклонилась имъ. У нея было лицо Мадонны, очень спокойное, серьезное и ласковое, съ нжно изогнутыми дугой бровями — лицо, смотрть на которое было прямо наслажденіемъ. Юноша оглянулся на нее. Ему, никогда не покидавшему до этого предлы Англіи, все казалось чудеснымъ и необычайнымъ. Горныя хижины съ ихъ длинными, широкими темнокоричневыми деревянными балконами и низко свисающими надъ стнами карнизами, эти яркія платья крестьянокъ, славныя, добродушныя маленькія, желтоблыя коровы, съ тупыми дымчатосрыми мордами, даже ощущеніе самаго воздуха было новымъ, и эта очаровательная хрупкая грющая теплота, которая ложилась такъ легко, словно на поверхность застывшей тишины. И въ особенности сладость всего у подножія горъ — смшанный запахъ еловой смолы, горящей лиственницы, всхъ луговыхъ цвтовъ и травъ. Но нове всего было это чувство внутри него — своего рода гордость, сознаніе собственнаго достоинства, странное возбужденіе отъ того, что онъ съ нею вдвоемъ, избранный спутникъ столь прекраснаго существа.

Они обогнали всхъ другихъ экскурсантовъ, направлявшихся по той же дорог — толстыхъ небритыхъ нмцевъ съ ихъ накидками, висящими на ремешкахъ, волочащихъ позади себя тяжелые alpenstock’и, нагруженныхъ зелеными мшками, шествовавшихъ солиднымъ, размреннымъ, никогда не мняющимся шагомъ, и недовольно бормотавшихъ, когда Анна и юноша проносились мимо:

— Aber eilen ist nichts.

Но эти двое никакъ не могли найти достаточно быстраго шага, который соотвтствовалъ бы ихъ настроенію. То, что они предприняли, не было настоящимъ подъемомъ на гору, а только тренировочная прогулка къ верхушк Nuvolau. Еще до полудня они достигли цли и вскор снова уже спускались, весьма голодные. Когда они вошли въ крошечную столовую Cinque Torre Htte, они застали ее биткомъ набитой компаніей англичанъ, вшихъ омлеты, англичане посмотрли на Анну, едва замтно поклонились, но ни на секунду не прекратили своей бесды. Большинство изъ нихъ было вооружено полевыми биноклями, и по всей комнат были разбросаны фотографическіе аппараты. Лица хотя и не были совсмъ схожія, но у всхъ была одна и та-же свисающаяся у губъ улыбка и особая приподнятость бровей, что заставляло ихъ. казаться экземплярами одного и того же типа. У большинства, кром того, довольно замтно выдавались зубы, какъ будто опустившіяся у угловъ губы выставили челюсти впередъ.

— ‘Изъ нашего отеля’ — шепнула Анна, и, заказавъ краснаго вина и шнитцелей, она и юноша услись за однимъ изъ столовъ. Дама, которая, судя по всему, предводительствовала англійской компаніей, освдомилась о здоровья м-ра Стормера и выразила надежду, что онъ не боленъ. Нтъ? Только лнивъ? Да?! Вдь, онъ большой любитель горныхъ прогулокъ, кажется? Юнош показалось, что эта дама какъ-то не очень одобрительно относится къ нимъ. Разговоръ поддерживался исключительно ею, джентельменомъ въ помятомъ воротничк и короткихъ до колнъ брюкахъ, и низенькимъ, коренастымъ человкомъ съ сдой бородой, въ темной спортивной куртк. Если нечаянно заговаривалъ кто нибудь изъ боле юныхъ членовъ компаніи, замчаніе его встрчалось подниманіемъ бровей и опусканіемъ вкъ, словно остальная часть компаніи желала сказать: ‘А! Подаетъ надежды!’.

— Ничто въ моей жизни не причиняло мн больше огорченія, чмъ наблюдаемая мною склонность человческой натуры къ кристаллизаціи!

Произнесла эту фразу дама предводительница, и вс молодые люди сдлали своими лицами движенія вверхъ и внизъ, словно въ знакъ согласія. ‘Какъ вс они похожи на цесарокъ — подумалъ юноша — съ ихъ маленькими головками, покатыми плечами и пятнистыми срыми пальто’.

— О, сударыня!— замтилъ господинъ съ помятымъ воротничкомъ — вы, писатели, вчно измываетесь надъ драгоцннымъ качествомъ согласности. Печальное явленіе нашего вка — именно духъ сомннія, духъ любопытства. Никогда еще не было больше бунтарства, мятежа, особенно среди молодежи, чмъ теперь. Тотъ фактъ, что индивидуумъ начинаетъ разсуждать и самостоятельно судить обо всемъ — серьезный симптомъ національной дегенераціи. Но это не подходящая тема…

— Мн кажется, эта тема представляетъ живйшій интересъ для всхъ молодыхъ людей…

Снова вс молодые люди приподняли свои головы и сдлали ими движенія съ бока на бокъ.

— Мы, сударыня, всегда слишкомъ склонны позволять интересу, возбуждаемому тмъ или инымъ вопросомъ, брать перевсъ надъ значеніемъ желательности или нежелательности обсужденія данной темы. Мы позволяемъ всмъ этимъ обсужденіямъ, и разсужденіямъ ползти и ползти, пока они не обволакиваютъ нашей вры и не парализуютъ ее окончательно…

Одинъ изъ молодыхъ людей внезапно вставилъ:

— Madr!

… и умолкъ.

— Не думаю, что меня обвинятъ въ цинизм — продолжала дама — если я скажу, что всегда считала разсужденія опасными только тогда, когда они длаются достояніемъ незрлаго интеллекта. Если культура намъ ничего не можетъ дать, такъ не надо намъ культуры, если культура является, какъ я считаю, неизбжной, то мы должны пріять т опасности, которыя несетъ съ собой культура.

Снова молодые люди сдлали движеніе своими лицами, и снова наиболе юный изъ двухъ молодыхъ джентльменовъ произнесъ:

— Madr!

— Опасности? Разв у культурныхъ людей бываютъ опасности?

Кто это сказалъ? Вс брови поднялись, углы всхъ ртовъ опустились: наступило гробовое молчаніе. Маркъ посмотрлъ въ удивленіи на свою спутницу. Какимъ страннымъ голосомъ произнесла она эту фразу! Въ ея глазахъ какъ будто загорлся какой то огонекъ. Молчаніе нарушилъ маленькій человкъ съ сдой бородой, и его почти шепчущій голосъ звучалъ рзко и кисло:

— Мы вс, въ конц концовъ, только люди, сударыня.

Маркъ почувствовалъ какъ кнуло его сердце, когда Анна расхохоталась. Какъ будто она сказала имъ: ‘Да, люди, но только не вы… конечно!’

И онъ всталъ и пошелъ за нею къ двери.

Англичане снова уже начали говорить, на этотъ разъ… о погод.

Маркъ и Анна вышли изъ хижины и шли нкоторое время молча, потомъ она спросила:

— Вамъ не понравилось, когда я разсмялась?

— Мн кажется, вы ихъ задли.

— Я этого и хотла… этихъ англійскихъ лицемровъ, фарисеевъ. Ну, не сердитесь на меня! Вдь это же были англійскіе фарисеи, не правда ли, вс до одного?

Она взглянула на него такъ пристально, что онъ почувствовалъ, какъ кровь хлынула къ его щекамъ, и онъ испыталъ какое то головокружающее влеченіе впередъ.

— У этихъ людей совершенно нтъ крови! И эти ихъ голоса, надменные взгляды, которыми они всхъ окидываютъ съ ногъ до головы! О! Сколько я ихъ перевидала въ своей жизни! И эта женщина съ ея либерализмомъ, такая же мщанка, какъ и вс! Я ихъ всхъ ненавижу!

Ему то же хотлось бы ихъ ненавидть, разъ она къ нимъ такъ относится. Но они ему казались просто смшными, забавными.

— Они не люди. Въ нихъ нтъ ничего человческаго. Они не умютъ чувствовать. Когда нибудь вы ихъ узнаете поближе. И тогда они васъ больше забавлять не будутъ!

И она продолжала тихимъ, почти мечтательнымъ голосомъ:

— Зачмъ они сюда приходятъ? Здсь еще молодо и тепло и хорошо! Зачмъ они не остаются со своей культурой тамъ, дома, гд никто не знаетъ, что значитъ болть душой, ощущать голодъ, и гд сердца не бьются… Попробуйте!

Возбужденный до крайности, юноша не могъ сообразить, опредлить, гд билась такъ сильно кровь — у нея въ сердц или у него въ рук. Обрадовался ли онъ, или ему стало жаль, когда она отпустила его руку?

— Ну, да что! Довольно о нихъ. Они намъ этотъ день не могутъ испортить! Давайте отдохнемъ!

У опушки лиственной рощи, гд они сидли, росло множество мелкихъ горныхъ гвоздикъ, съ бахромчатыми краями и прелестнымъ запахомъ. Она встала и начала собирать ихъ. Онъ оставался лежать на трав, и въ немъ пробуждались странныя и новыя чувства. Синева неба, перистая зелень лиственницъ, горы — все это было для него теперь не тмъ, чмъ было рано утромъ.

Она вернулась съ руками, полными маленькихъ гвоздикъ, раскрыла широко свои пальцы и дала цвточкамъ упасть. Сладкимъ дождемъ осыпали они его лицо и шею. Никогда не слыхалъ онъ такого чудеснаго запаха, никогда не ощущалъ такого новаго, страннаго чувства. Цвты цплялись за его волосы, прилипали къ его лбу, глазамъ, а одинъ даже зацпился за завитокъ его губы. И онъ лежалъ и смотрлъ вверхъ на нее сквозь ихъ махровые лепестки. Очевидно, въ его глазахъ вдругъ вспыхнулъ какой то ядовитый, жуткій огонекъ, какое то отраженіе того чувства, которое томило его сердце, такъ какъ улыбка погасла на ея лиц. Она отошла и стояла съ лицомъ, отвернутымъ отъ него прочь. Смущенный разстроенный, онъ собралъ разбросанные цвты, и только когда собралъ вс до единаго, всталъ онъ и застнчиво отнесъ ихъ ей, туда, гд она стояла и глядла въ глубину рощи.

V.

Что онъ зналъ о женщинахъ, чтобы онъ могъ понимать? Въ средней школ онъ ихъ почти не видалъ, а въ Оксфорд — только вотъ эту одну. Дома же, во время каникулъ, онъ совсмъ женщинъ не видлъ, кром своей сестры Сисели. Дв маніи его опекуна — рыбная ловля и историческія древности его родного графства — длали его мало общительнымъ, такъ что его домъ въ Девоншир съ облицованными чернымъ дубомъ комнатами и дикимъ, за каменной стной, паркомъ вдоль рки — изъ года въ годъ не видалъ иныхъ женскихъ юбокъ, кром юбокъ Сисели и ея старой гувернантки, миссъ Трингъ. Кром того, юноша былъ очень застнчивъ. Нтъ, въ его прошломъ, въ прожитыхъ имъ почти девятнадцати годахъ, не было ничего, что говорило бы о знаніи женской натуры. Онъ не былъ изъ числа тхъ юношей, которые вчно думаютъ о побдахъ надъ женскими сердцами. Самая идея такой побды казалась ему вульгарной, мелкой, отвратительной. Необходимо было много вншнихъ признаковъ, прежде чмъ ему придетъ въ голову, что женщина въ него влюблена, въ особенности женщина, на которую онъ смотритъ какъ бы снизу вверхъ и считаетъ столь красивой. Ибо передъ всякой красотой онъ склонялся во прахъ, считалъ себя ничтожнымъ комкомъ грязи. Это была та сторона его жизни, которая оставалась всегда безсознательно священной, и къ которой можно было подойти лишь очень осторожно, съ трепетомъ. Чмъ больше онъ восхищался, тмъ боле онъ становился трепетнымъ и робкимъ. Теперь же, посл единственной минуты какой-то несдержанности, внутренней тревоги, когда она сорвала эти сладко пахнущіе цвты и осыпала его ими — онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ, ему было неловко. И, шагая рядомъ съ нею по направленію къ дому, онъ былъ тише и молчаливе, чмъ когда либо, смущенный до глубины души.

Если было смятеніе въ его сердц, неповинномъ ни въ чемъ, что же творилось у нея, которая такъ долго и тайно желала пробужденія этого смятенія? И она была тоже очень молчалива.

Проходя мимо церкви, двери которой были открыты на опушк деревни, она сказала:

— Не ждите меня… Я хочу зайти сюда на минутку.

Тамъ, внутри, въ пустомъ сумрак, виднлась одна только фигура крестьянки, въ черной шали, колнопреклоненная, невроятно неподвижная. Ему тоже хотлось остаться. Эта колнопреклоненная фигура, улыбки солнца, просачивающагося сквозь полутьму!.. Онъ задержался немного въ дверяхъ и усплъ увидать, какъ Анна тоже опустилась на колни среди тишины. Что это, она молится? И снова въ немъ проснулось то тревожное, непокойное чувство, которое онъ испыталъ, когда наблюдалъ ее собирающей цвты. Она казалась такой прекрасной, вонъ тамъ, на колняхъ! Но не хорошо думать такъ, когда она тамъ молится, и онъ быстро повернулся и снова вышелъ на улицу. И острое, сладкое, жалящее ощущеніе не оставляло его. Онъ закрылъ глаза, чтобы отдлаться отъ ея образа,… и мгновенно она стала въ десять разъ виднй и яснй, чувство его стало въ десять разъ сильне. Онъ поднялся въ отель, тамъ на терасс сидлъ его наставникъ. И какъ это ни странно, но онъ и въ эту минуту, не смущалъ его на капельки боле, чмъ если бы это былъ отельный консьержъ. Стормеръ какъ то здсь были не причемъ, казалось, ему самому не хотлось, чтобы съ нимъ считались. Кром того, онъ вдь такъ старъ — ему почти пятьдесятъ лтъ!

Человкъ, который былъ такъ старъ, стоялъ въ характерной для него поз: руки были заложены въ карманы куртки, одно плечо было слегка приподнято, голова наклонена чуть-чуть на бокъ, словно онъ приготовился надъ чмъ-то поиронизировать. Когда Леннанъ подошелъ, онъ заговорилъ и улыбнулся… но не глазами.

— Ну-съ, молодой человкъ, а куда вы двали мою жену?

— Оставилъ ее въ церкви, сэръ.

— А! Она такія вещи продлываетъ! Ну что, сбила васъ съ ногъ? Нтъ? Тогда давайте походимъ и побесдуемъ!

Ходить, вотъ такъ, взадъ впередъ, и разговаривать съ ея музеемъ, казалось вполн естественнымъ и ничуть не мшало этимъ новымъ его ощущеніямъ, не заставляло его еще больше стыдиться занялъ. Онъ только немного удивлялся, какъ могла она выйти замужъ за него… но только немного! Совсмъ далекимъ и академичнымъ было это его удивленіе, какъ удивленіе въ дтств, что сестра его можетъ находить интересъ въ игр съ куклами. Если сейчасъ у него и было какое нибудь другое чувство, такъ это ‘желаніе уйти и снова спуститься съ горы внизъ, къ церкви. Одиноко и холодно что-то было ему, посл этого длиннаго дня съ нею… Какъ будто онъ оставилъ себя самого тамъ наверху, безконечно идущимъ, или лежащимъ на солнц рядомъ съ нею. О чемъ бишь ему сейчасъ говоритъ старый Стормеръ? О разниц взглядовъ на честь у грековъ и римлянъ? Вчно въ прошломъ — словно считаетъ настоящее дурнымъ тономъ. И Маркъ ему сказалъ:

— Мы встртили компанію англійскихъ фарисеевъ, сэръ, на горахъ.

— Да? Какого нибудь особеннаго толка?

— Одни были изъ ‘передовыхъ’, а другіе — нтъ. Но, въ сущности, кажется, вс были боле или мене одинаковы.

— Понимаю. Фарисеи, кажется вы сказали?..

— Да, сэръ, изъ нашего отеля. Миссисъ Стормеръ ихъ такъ, прозвала. Они были вс такъ надменны.

— Да.

Было что-то необычное въ тон, которымъ было произнесено это маленькое слово. И юноша посмотрлъ на своего собесдника — и впервые ему показалось, что это былъ настоящій, живой человкъ. Потомъ кровь хлынула къ его щекамъ: вонъ она идетъ! Подойдетъ ли она къ нимъ? Какъ она выглядла великолпно, вся загорвшая отъ солнца, бодро шагая, какъ будто только что вышла изъ дому! Но она прошла прямо въ отель, даже не повернувъ головы въ ихъ сторону. Можетъ быть, онъ обидлъ ее, сдлалъ ей больно? Онъ пробормоталъ какое то извиненіе и ушелъ къ себ въ комнату.

Онъ снова стоялъ у окна, изъ котораго, еще утромъ, смотрлъ на горы, лежавшія словно исполинскіе львы въ полутьм,— и глядлъ на солнце, опускающееся за высокій горизонтъ. Что случилось съ нимъ? Онъ чувствовалъ себя другимъ, совсмъ, совсмъ другимъ! И міръ былъ другой. И его охватило престранное ощущеніе, какъ будто снова падаютъ по всему его лицу, ше, по рукамъ цвты и щекочутъ его своими бахромчатыми краями, и сладко жалитъ его ихъ нжный ароматъ. И казалось, что слышитъ онъ ея голосъ, говорящій-‘ ‘Попробуйте!’ и чувствуетъ, какъ снова бьется подъ его рукой ея сердце.

VI.

Оставшись одна съ фигурой въ черной шали въ молчаливой церкви, Анна не стала молиться. Стоя на колняхъ, она лишь испытывала горестное, болзненное ощущеніе протеста, бунта. Зачмъ Рокъ бросилъ это чувство въ ея сердце, внезапно освтилъ ея жизнь, если Богъ ей отказываетъ въ прав воспользоваться, насладиться имъ? Нсколько горныхъ гвоздикъ все еще держались у ея пояса₎и запахъ ихъ какъ бы боролся съ запахомъ времени и ладана. И пока эти цвты были здсь, съ ихъ соблазномъ и воспоминаніями, молитва никогда не придетъ. Но хотлось ли ей молиться? Хотлось ли ей настроенія вотъ этого бднаго существа въ черной шали, которое ни на волосокъ не сдвинулось съ мста за все время, пока она его наблюдаетъ, которое, казалось, цликомъ отдало свое скромное я отдохновенію, поднимаясь и отршаясь отъ жизни, чувствуя всю сладость и утшеніе въ этой пустот? И все же! Что было бы, если жизнь была бы такъ преисполнена тяжелымъ трудомъ, такъ безпросвтна изо дня въ день и изъ часа въ часъ, что опуститься здсь на колни въ сладостномъ оцпненіи бездлія — было величайшей возможной радостью? Прекрасно было на нее смотрть, но какъ грустно! И Анну охватило желаніе подойти къ своей сосдк и сказать:

— Разскажите мн ваше горе! Мы вдь об — женщины!

Можетъ быть, она потеряла сына, любимое существо, любовь… а, можетъ быть, даже и не настоящую любовь, только иллюзію… Да! Любовь… Почему должна душа тосковать, тло, полное радости и силы, медленно вянуть, изъ жажды любви? Разв недостаточно ея въ этомъ мір, чтобы и Анн кусочекъ достался? Она ему зла не принесетъ, такъ какъ она будетъ знать, когда надостъ ему, и у нея хватитъ самолюбія и чутья отпустить его. Такъ какъ, конечно, она ему когда нибудь надостъ. Въ ея возраст она, вдь, не можетъ же надяться удержать около себя мальчика больше нсколькихъ лтъ, быть можетъ, нсколькихъ мсяцевъ. Но съуметъ-ли она вообще не только удержать, но и получить его? Молодость такъ жестока… такъ безсердечна! А потомъ вернулось воспоминаніе о его глазахъ… глядящихъ снизу на нее, смущенныхъ, почти безумныхъ — когда она роняла на него цвты. Воспоминаніе это наполнило ее почти бредомъ. Одинъ взглядъ отъ нея тогда, одно прикосновеніе и онъ притянулъ бы ее къ себ, обнялъ бы. Она была въ этомъ уврена и все же едва смла врить тому, что имло для нея такое значеніе. И вдругъ, мученія, которыя ей придется пережить, что бы ни случилось, показались ей слишкомъ жестокими, слишкомъ незаслуженными! Она встала. Одинокій лучъ солнца косо струился еще въ открытую дверь. Не хватало около аршина до того мста, гд онъ касался носа до колннопреклоненной крестьянки, и Анна наблюдала его. Доползетъ ли онъ и коснется ея или солнце прежде спрячется за горы и лучъ погаснетъ? Не догадываясь, о чемъ сейчасъ думала другая женщина, крестьянка все еще оставалась на колняхъ, неподвижная. И лучъ ползъ дальше. ‘Если онъ коснется ея — онъ будетъ любить меня, хотя бы всего на часъ, если же лучъ погаснетъ прежде…’ И лучъ ползъ дальше. Этотъ косой лучъ свта, съ блещущими пылинками, неужели дйствительно встникъ Рока… встникъ любви или тьмы? И, медленно двигаясь, онъ сталъ подниматься. Онъ поднялся надъ склоненной головой, заплясалъ въ золотистой мгл, понесся дальше… и вдругъ исчезъ.

Неврными шагами, съ помутнвшимъ взоромъ, вышла Анна изъ церкви. Почему она прошла мимо мужа и мальчика на терасс, даже не взглянувъ на нихъ, она не могла дать себ яснаго отчета — можетъ быть, потому, что мучимый не привтствуетъ своихъ мучителей. Добравшись до своей комнаты, она почувствовала смертельную усталость, и, бросившись на постель, почти сейчасъ же уснула.

Она проснулась отъ какого то звука и узнавъ тихій, деликатный ‘рамъ-тамъ’ мужнина стука, ничего не отвтила, ей было все равно войдетъ онъ къ ней или нтъ. Онъ вошелъ безшумно. Если она ему не покажетъ виду, что не спитъ, онъ не разбудитъ ея. Она лежала неподвижно, беззвучно, и смотрла, какъ онъ услся верхомъ на стулъ. Склонилъ руки на спинк его, опустилъ на нихъ свой подбородокъ и уставился на нее глазами. Сквозь завсу собственныхъ рсницъ она старалась сдлать такъ, чтобы его лицо было единственнымъ предметомъ, ясно виднымъ ей — еще ярче подчеркнутымъ благодаря своей случайной изоляціи. И это взаимное разсматриваніе другъ друга, въ которомъ она получала такое преимущество, совсмъ не вызывало въ ней стыда. Онъ никогда не показывалъ ей, что въ немъ живетъ, что скрыто за этими ясными, ироническими глазами. Теперь, быть можетъ, она сама увидитъ! И она лежала, разсматривая его съ тмъ напряженнымъ всепоглощающимъ вниманіемъ, съ какимъ разсматриваешь полевое растеньице сквозь лупу, и видишь его незначительность, увеличенную до размровъ и формъ тепличнаго цвтка. У нея была одна мысль: ‘Онъ теперь разсматриваетъ меня своимъ настоящимъ ‘я’, такъ какъ ему сейчасъ не для чего заковываться въ броню’. Сначала его глаза казались замаскированными своимъ обычнымъ лоскомъ, все лицо — его обычной напыщенной оффиціальностью. Потомъ, постепенно, онъ такъ измнился, что она едва узнала его. Эта напыщенность, этотъ лоскъ — растаяли, какъ таетъ иней на трав. У нея сжалась душа, словно она отожествляла себя съ тмъ, что онъ видитъ, съ чмъ-то ничтожнымъ, на что не стоитъ обращать вниманія. Да, это было лицо человка, глядящаго на нчто для него непонятное и поэтому не заслуживающее вниманія, глядящаго на нчто бездушное, на нчто другой и боле низкой категоріи, не представляющее никакого интереса для человка. Его лицо казалось беззвучнымъ признаніемъ какого то вывода или заключенія, столь опредленнаго и интимнаго, что оно какъ будто исходило изъ самой его сущности, инстинктивно, непоколебимо. Такъ вотъ настоящій онъ! Мужчина, презирающій женщинъ! Первой его мыслью было: ‘И онъ женатъ! Какая жестокая судьба!’ Второй:— ‘Если онъ это чувствуетъ, то, наврное, и тысячи другихъ мужчинъ думаютъ и чувствуютъ то же самое! Дйствительно ли я и вс женщины — то, за что они насъ принимаютъ?’ Глубокое убжденіе, сквозившее въ его пристальномъ взгляд,— глубокое, непоколебимое убжденіе — заразили ее, и на минуту она поддалась ему, раздавленная. Потомъ душа въ ней возмутилась съ такой неудержимостью, кровь такъ заклокотала въ ней, что съ трудомъ могла она лежать спокойно. Какъ смлъ считать онъ ее такой — ничтожествомъ, связкой бездушныхъ, необъяснимыхъ прихотей, капризовъ и чувственности? Тысячу разъ — нтъ! Это онъ… имъ — бездушный, сухой, безбожный, который въ своемъ отвратительномъ самомнніи ‘высшаго’ существа можетъ такъ отрицать ее и заодно всхъ женщинъ! Его пристальный взглядъ какъ бы говорилъ, что онъ видитъ ее куклой, разодтой въ разныя тряпки съ этикетками: душа, духъ, кровь, обязанности, достоинство, свобода… рядъ пустыхъ словъ. Нтъ, это отвратительно, подло, гадко, что онъ такъ смотритъ на нее! И въ ней завязалась дйствительно ужасная борьба между желаніемъ встать и выкрикнуть все это и сознаніемъ, что это будетъ глупо, недостойно, даже безумно, показать свою освдомленность, относительно того, въ чемъ никогда не признается онъ, или не пойметъ, что ей открылъ. И на помощь ей пришелъ какой то видъ цинизма. Какое смтное явленіе — брачная жизнь! Прожить столько лтъ съ нимъ и никогда не знать, что таится у него въ глубин сердца! У нея было теперь такое чувство, что если она подойдетъ къ нему и скажетъ: ‘Я влюблена въ этого мальчика’ — онъ только опуститъ углы своего рта и скажетъ самымъ ироническимъ своимъ голосомъ: ‘Да? Какъ интересно!’ И ни на іоту не измнитъ своего настоящаго мннія о ней. Это только подтвердитъ его убжденіе, что он не заслуживаютъ вниманія, непонятная,— низшая форма животнаго, не представляющаго для него ршительно никакого интереса.

И тогда, какъ разъ когда она чувствовала, что больше не въ силахъ сдержать себя, онъ всталъ, прошелъ на цыпочкахъ къ двери, безшумно раскрылъ ее… и вышелъ.

Какъ только онъ скрылся, она вскочила съ постели. Итакъ, значитъ, она связана съ человкомъ, для котораго она, для котораго вс женщины, какъ бы, не существовали! Ей казалось, что она нечаянно сдлала чрезвычайно важное открытіе, нашла ключъ ко всему, что было озадачивающимъ и непонятнымъ въ ихъ брачной жизни. Если онъ дйствительно, тайно, отъ всего сердца, презиралъ ее, то единственное чувство, которое она теперь можетъ хранить къ столь сухому, узкому, глупому человку — это такое же презрніе. Но она знала, презрніе не поколеблетъ того, что она видла, въ его лиц. Онъ былъ неприступенъ за стнами своего разсудочнаго, тупого убжденія въ своемъ превосходств. Онъ навсегда окопался, а она будетъ вчно только нападающимъ. Хотя… какое это иметъ теперь значеніе?

Обычно быстрая, почти небрежная, въ тотъ вечеръ она много времени провела за своимъ туалетомъ. Шея ея очень загорла, и она колебалась, скрыть ли загаръ слоемъ пудры, или принять свою цыганскую смуглость. Она отказалась отъ пудры, такъ какъ замтила, что смуглость кожи придавала глазамъ, такъ похожимъ на ледъ глетчеровъ, подъ черными рсницами, и волосамъ ея, съ ихъ поразительными бликами огненной краски — какую-то особенную силу и колоритъ.

Когда раздался звонокъ къ обду, она прошла мимо комнаты мужа, не постучавъ, какъ это длала обыкновенно, и спустилась внизъ одна.

Въ большихъ просторныхъ сняхъ отеля она замтила часть англійской кампаніи изъ горной хижины. Они не поздоровались съ ней, внезапно сильно заинтересовавшись барометромъ, но она ощущала, какъ на нее были направлены ихъ пристальные взгляды. Она услась ждать и сразу почувствовала, что юноша идетъ къ ней съ другого конца комнаты, словно человкъ, идущій во сн. Онъ не сказалъ ни слова! Но какъ онъ взглянулъ на нее! И сердце ея забилось. Насталъ ли наконецъ тотъ моментъ, котораго она такъ жаждала! И если онъ, дйствительно, насталъ, осмлится ли она взять его? Потомъ она увидала мужа, спускающагося по лстниц, видла, какъ онъ поклонился компаніи англичанъ, слышала тягучія интонаціи ихъ отвта. Она взглянула на мальчика и сказала быстро:

— Ну, что! Пріятно было вамъ сегодня?

Ей доставляло такое наслажденіе удержать это выраженіе на его лиц, выраженіе, какъ будто онъ все забылъ, кром ея образа. Въ глазахъ его, въ эту минуту, было что-то святое, смсь удивленія, тоски, порыва и невинности. Ужасно было сознавать, что черезъ мгновеніе это выраженіе, этотъ взглядъ — уйдутъ: можетъ быть, чтобы никогда не вернуться на его лицо — этотъ безцнный взглядъ! Мужъ уже подходилъ къ нимъ. Пусть онъ видитъ, что есть кто-то, умющій и могущій обожать… что она не для всхъ — видъ низшаго животнаго. Да! Онъ, наврно, увидалъ лицо юноши, но выраженіе его собственнаго лица ни капельки не измнилось. Онъ ничего не замтилъ! Или же онъ не снисходилъ до того, чтобы замтить?

VII.

Затмъ послдовало для Леннана совершенно новое, необычное время, когда онъ съ минуты на минуту не зналъ, былъ ли онъ счастливъ… вчно стараясь быть съ нею, волнуясь, если ему это не удавалось, огорчаясь, когда она говорила съ другими, улыбалась другимъ. А когда онъ бывалъ съ нею — онъ былъ тоже неспокоенъ, неудовлетворенный, страдающій отъ собственной робости.

Въ одно дождливое утро, когда она играла на отельномъ піанино, и онъ слушалъ, думая, что иметъ ее цликомъ для себя,— въ комнату вошелъ молодой нмецъ-скрипачъ — блдный, въ коричневомъ, страшно узкомъ у тальи пиджак, съ длинными волосами, маленькими баками… однимъ словомъ, пренепріятный типъ. Почти сейчасъ же, конечно, это отвратительное существо стало просить ее проаккомпанировать ему… какъ будто кому нибудь хотлось слышать его противную скрипку! Каждая улыбка, каждое слово, которыми она нмца дарила, причиняли ему невыносимую боль, тмъ боле, что онъ сознавалъ, насколько этотъ иностранецъ интересне его самого! И сердце его становилось все тяжеле и тяжеле, и онъ думалъ: ‘Ну что же, если онъ ей нравится, то мн должно быть безразлично… только мн не безразлично! какъ мн можетъ быть безразлично!’. Какъ отвратительно было видть ее улыбающейся и этого отвратительнаго нмчика, наклоняющагося надъ ней. Въ довершеніе всего, говорили они по-нмецки, такъ что онъ не могъ ничего понять изъ ихъ разговора, а это длало все боле невыносимымъ. Онъ даже и не подозрвалъ, что могутъ быть такія муки.

Потомъ ему захотлось ей тоже сдлать больно. Но это было мелко, гадко… Кром того, какъ же онъ можетъ ей причинить боль? Вдь она къ нему ничего не чувствуетъ! Онъ — ничто для нея, просто — мальчикъ. Если она дйствительно считала его, чувствующаго себя такимъ взрослымъ и старымъ — мальчикомъ, это было бы отвратительно. У него на мгновеніе мелькнула было мысль, что она нарочно играетъ съ этимъ скрипачемъ, чтобы подразвить его. Нтъ, она бы этого никогда не сдлала. Но эта скотина какъ разъ изъ сорта тхъ, которые могли бы воспользоваться ея улыбками… Если-бы онъ только позволилъ себ какую нибудь не совсмъ почтительную выходку, какъ хорошо было бы пригласить его погулять въ лсъ и, сказавши ему за что, дать ему хорошую взбучку. А потомъ онъ вернется, но ей ничего не скажетъ, не поставитъ это себ въ заслугу. Вдругъ мысль, что она — дйствительно хочетъ взять этого молодого скрипача къ себ въ друзья, вмсто него — стала такой острой, такой близкой, такой болзненной, что онъ внезапно всталъ и направился къ двери. Можетъ быть, она скажетъ ему что нибудь прежде, чмъ онъ выйдетъ изъ комнаты, можетъ быть, она попытается удержать его? Если она этого не сдлаетъ, то это будетъ значить, что все кончено, что всякій первый встрчный значитъ для нея больше, чмъ онъ. Это короткое путешествіе къ двери казалось прямо шествіемъ на плаху. Окликнетъ она его или нтъ? Онъ оглянулся. Она улыбалась. Но онъ не могъ улыбаться, она сдлала ему черезчуръ больно! Отвернувъ голову, онъ вышелъ, и съ обнаженной головой бросился подъ дождь. Ощущеніе капель на лиц давало ему какое-то жуткое удовлетвореніе. Скоро онъ промокнетъ насквозь. Можетъ быть, онъ даже заболетъ. И тогда здсь, вдали отъ его родины, ей придется ухаживать за нимъ, и можетъ быть… можетъ быть, больной, онъ снова покажется ей боле интереснымъ, чмъ эта нмецкая скотина, и тогда… Ахъ, если-бы онъ только могъ заболть!

Онъ быстро поднялся сквозь мокрые, капающіе листья, къ подножію невысокой горы, возвышавшейся позади отеля. Оттуда узенькая тропинка вела къ вершин, и онъ, быстрымъ шагомъ пошелъ по ней. Чувство обиды понемногу начало утоляться, и ему уже больше не хотлось заболть. Дождь пересталъ, выглянуло солнце. А онъ все шелъ, выше, выше! Онъ доберется до вершины скоре, чмъ кто либо добирался до сихъ поръ! Въ этомъ, по меньшей мр, онъ превзойдетъ ту скотину! Сосны смнились низкорослыми лиственницами, а эти послднія — хвойнымъ кустарникомъ и голымъ булыжникомъ, по которому онъ сталъ карабкаться, хватаясь за колючія втки, задыхаясь, съ бьющимся сердцемъ и ручьями пота, заливающими ему глаза. Теперь онъ забылъ вс свои горести, занятый всецло мыслью, доберется ли онъ до вершины, или сперва упадетъ въ изнеможеніи. Ему казалось, что онъ сейчасъ умретъ, такъ колотилось его сердце, но лучше умереть, чмъ остановиться и сдаться передъ нсколькими оставшимися саженями. Наконецъ, спотыкаясь, онъ вскарабкался на маленькую площадку на вершин. Цлыхъ десять минутъ пролежалъ онъ тамъ лицомъ внизъ, неподвижно, потомъ перекатился на спину. Сердце его наконецъ перестало такъ ужасно биться, онъ сталъ дышать свободне, растянулъ свои руки на трав, изъ которой поднимался паръ… и былъ счастливъ. Какъ здсь чудесно, какъ жжетъ солнце на снова синемъ синемъ, неб! Какими маленькими кажутся предметы внизу — отель, деревья, село, шалэ — игрушки! Онъ никогда прежде не испытывалъ этой чистой радости отъ высоты! Дождевыя тучи, разорванныя, мчащіяся огромными блыми массами на югъ, походили на полчище исполиновъ съ колесницами и блыми конями, почему то улыбающими… Онъ вдругъ подумалъ: ‘А если я бы умеръ, когда мое сердце такъ колотилось? Измнилось ли бы отъ этого что-нибудь? Все оставалось бы такъ же, солнце сіяло бы, синева была бы такой же, и эти игрушки тамъ внизу, въ долин’. Да и эта вспышка ревности его, часъ тому назадъ… и она — ничто, такъ же какъ и онъ самъ — ничто! Ну и что въ томъ, что она была любезна съ этимъ типомъ въ коричневомъ пиджак? Что значитъ какая нибудь отдльная мелочь, когда все такъ велико, огромно, и онъ самъ лишь крошечная частичка этого огромнаго ‘все’.

На краю площадки, чтобы отмтить высочайшую точку горы, кто-то воздвигнулъ грубый крестъ, рзко сейчасъ обрисовывающійся на синемъ неб. Крестъ этотъ казался здсь какимъ-то жалкимъ, покосившимся, неумстнымъ, чмъ-то дурного тона, какъ будто его втащили сюда тупые люди, занятые одною только мыслью, не подумавшіе о томъ, гармонируетъ ли онъ съ окружающей обстановкой или нтъ. Съ одинаковымъ успхомъ можно было бы втащить одну изъ этихъ скалъ въ ту славную темную церковку, гд онъ ее оставилъ третьяго дня…

Звонъ колокольчиковъ, сопніе, фырканіе, какая-то возня — вдругъ разбудили его. Огромный старый козелъ взобрался на площадку и обнюхивала его волосы, это былъ предводитель цлаго стада, которое скоро окружило его, торжественно любопытное, — какія у нихъ смшныя были глаза съ продолговатыми зрачками, нелпыя мордочки и хвостики! Какія славныя животныя… и такія добродушныя! Хорошо бы слпить ихъ. Онъ лежалъ совершенно неподвижно (научившись у своего опекуна-рыболова этому обязательному пріему при сношеніяхъ съ животными), пока предводитель стада знакомился со вкусомъ его шеи. Прикосновеніе этого шершаваго языка къ его кож дало ему пріятное ощущеніе, пробудило въ немъ какое-то глубокое товарищеское чувство. Онъ сдержалъ свое желаніе погладить шею козла. Теперь всмъ имъ захотлось попробовать его шею, но нкоторые были робки, и прикосновеніе ихъ языковъ сводилось просто къ легкому щекотанію, такъ что онъ невольно разсмялся и при этомъ страшномъ для нихъ звук, они отошли и стали смотрть на него. Казалось сперва, что никого съ ними не было, но потомъ, недалеко, онъ усмотрлъ пастуха, мальчика его лтъ, стоявшаго совершенно неподвижно въ тни скалы. Какъ скучно ему должно быть здсь наверху цлыми днями! А можетъ быть онъ разговариваетъ со своими козами? Видъ у него былъ такой, что разговариваетъ! Странныя, необычайныя должны приходить въ голову мысли, здсь, наверху, можно научиться знать вс скалы и камни, и тучи, и животныхъ, и что они вс знаютъ! Пастухъ какъ-то особенно свистнулъ, и что-то, (Леннанъ не могъ точно уяснить себ что именно, произошло среди козъ) — что-то врод ‘Здсь сэръ!’ какъ будто раздалось среди нихъ. И тогда пастухъ вышелъ изъ тни, и дв козы, которыя паслись у самаго края площадки подошли къ нему, уткнулись носами въ его руку и стали тереться о его ноги. Вс трое казались такими красивыми, тамъ на краю, на фон неба…

Вечеромъ того же дня, посл обда столовая отеля была расчищена для танцевъ, чтобы гости могли почувствовать на воздух свободу и веселье, и, дйствительно, вскор какая-то пара начала какъ-то полувиновато робко вертться по полированнымъ доскамъ пола, за ней вдругъ бросились въ пространство три пары итальянцевъ — вертясь и вертясь и впиваясь другъ въ друга глазами, нсколько американцевъ, пріободренные ихъ примромъ тоже пустились таацовать. Наконецъ двинулась и одна пара ‘англійскихъ филистеровъ’ со старательно улыбающимися лицами.

Леннану казалось, что вс они танцуютъ очень хорошо, гораздо лучше его. Осмлиться ли ему пригласить ее? Потомъ онъ увидалъ, какъ молодой скрипачъ подошелъ къ ней, какъ она встала, взяла его руку и исчезла въ танцовальномъ зал. Прижавшись лбомъ къ окну, съ чувствомъ какой-то подбигости, боли въ душ, онъ остался, вглядываясь въ лунную ночь и ничего не видя. Онъ слышалъ, какъ кто-то произнесъ его имя, его туторъ стоялъ рядомъ съ нимъ.

— Вы и я, Леннанъ, должны утшать другъ друга. Танцы для молодежи, не правда ли?

По счастію, мальчикъ инстинктивно и въ силу полученнаго воспитанія, умлъ скрывать свои чувства, умлъ быть любезнымъ, хотя и страдалъ.

— Да, сэръ! Какая славная луна сегодня, не правда ли?

— Да, очень славная! Когда я былъ въ вашемъ возраст, я танцовалъ не хуже другихъ. Но постепенно приходишь къ выводу, что нельзя танцовать безъ партнерши… вотъ тутъ-то и зацпка! Скажите мн, вы считаете женщинъ сознательными существами? Мн любопытно было бы услышать ваше мнніе.

Конечно, это была просто-напросто иронія… но все же было нчто въ этихъ словахъ… нчто!

— Мн кажется, вамъ, сэръ, скоре подобаетъ сообщить мн ваше мнніе!

— Дорогой мой Леннанъ, мой опытъ въ этой области ничтоженъ! Этими словами онъ хотлъ сказать что-то для нея обидное. И Маркъ ему не отвтилъ. Ахъ, если бы только Стормерь ушелъ! Музыка умолкла. Они наврное сидятъ гд нибудь и бесдуютъ. Онъ сдлалъ надъ собой усиліе и сказалъ.

— Я сегодня поднимался на вершину горы, что позади нашего отеля. Туда, гд стоить крестъ. Видлъ преславныхъ козъ!

И вдругъ онъ увидалъ, что она идетъ. Она была совершенно одна — вся зардвшаяся, улыбающаяся, и онъ замтилъ, что цвтъ ея платья тотъ же какъ и костюмъ мужа.

— Гарольдъ, будешь танцовать?

Вдругъ тотъ скажетъ ‘да!’ и она снова уйдетъ? Но наставникъ его только церемонно поклонился ей и сказалъ съ своей обычной улыбкой:

— Леннанъ и я только что пришли къ выводу, что танцы — для молодежи.

— И тогда старикамъ приходится приносить себя въ жертву. А вы, Маркъ, хотите танцовать?

Сзади онъ разслышалъ шопотъ своего тутора.

— Ахъ, Леннанъ, и вы мн измняете!

Это короткое молчаливое путешествіе съ нею въ танцовальный залъ было самымъ счастливымъ моментомъ, который онъ когда либо зналъ. Не надо ему было такъ опасаться за свое умніе танцовать. Правда, танцовалъ онъ не блестяще, но все же онъ не былъ помхой ея движеніямъ, такимъ легкимъ, крпкимъ, плавнымъ! Какъ хорошо было съ ней танцовать! Только когда кончилась музыка и они стали, почувствовалъ онъ, что голова его кружится. Ему было не по себ, очень не по себ. Онъ слышалъ, какъ она спросила:

— Что съ вами, милый мальчикъ? Почему вы такъ блдны?

Самъ не понимая, что онъ длаетъ, наклонилъ онъ лицо къ рук, которую она положила на его рукава, и потомъ больше ничего не помнилъ, такъ какъ лишился чувствъ.

VIII.

Мальчикъ еще росъ… переутомился утромъ! вотъ и все! Онъ скоро пришелъ въ себя и поднялся къ себ въ спальню безъ посторонней помощи. Только это было ужасно глупо! Никто такъ не стыдился случайной минуты слабости, какъ этотъ юноша. Теперь, когда онъ дйствительно былъ немного нездоровъ, онъ и слышать не хотлъ о какомъ бы то ни было ухаживаніи. Почти грубо ушелъ онъ отъ нея. Только уже лежа въ постели, вспомнилъ онъ о выраженіи ея лица, когда онъ уходилъ. Грустное, печальное, словно она умоляла его простить ее. Какъ будто было что прощать? Какъ будто она не сдлала его самымъ счастливымъ изъ смертныхъ, протанцовавъ съ нимъ? Ему страшно захотлось сказать ей:

— Если бъ я ежедневно хоть одну минуту могъ быть такъ близко къ вамъ, то все остальное — безразлично!

Можетъ быть, завтра онъ и осмлится это сказать. Лежа въ постели, ему что-то было не по себ. Онъ забылъ закрыть жалюзи, и сквозь нихъ теперь струился въ комнату лунный свтъ, но онъ былъ слишкомъ лпивъ, слишкомъ апатиченъ, чтобы встать и закрыть ихъ. Они ему дали, тамъ внизу, коньяку, довольно много — вотъ почему ему сейчасъ нехорошо, онъ не боленъ, только въ голов какъ-то туманно, какъ во сн, и какъ будто онъ навсегда потерялъ желаніе двигаться. Только бы лежать вотъ здсь и слдить за блыми, какъ пудра лунными лучами и слышать гд-то далеко внизу плачущую музыку, и все еще чувствовать на себ ея прикосновеніе, какъ тогда во время вальса, и все время быть окруженнымъ этимъ запахомъ цвтовъ! Его мысли были снами, его сны — мыслями, все было какъ то чудесно, нереально. Потомъ ему показалось, что вс лунвые лучи слились въ одно длинное блдное пятно… что-то забилось, заклокотало въ его вискахъ… и это лунное пятно стало приближаться къ нему. Оно подошло такъ близко, что онъ почувствовалъ теплоту его на своемъ лиц, оно вздохнуло, задержалось на мгновеніе около него, потомъ беззвучно отступило и исчезло. И тогда, должно быть, онъ впалъ въ тяжелый сонъ…

Въ которомъ часу онъ проснулся отъ деликатнаго ‘рамъ-тамъ’ въ дверь? И увидлъ Стормера, стоящаго въ дверяхъ съ чашкой чая въ рук.

Какъ себя чувствуетъ молодой Леннанъ? Хорошо спалъ ночью? Да, онъ совершенно здоровъ! Сойдетъ сейчасъ внизъ въ гостиную! Страшно любезно со стороны м-ра Стормера, что онъ пришелъ повидать его! Нтъ, спасибо, ему ничего не надо!

Да! Да! Но надо же провдать увчныхъ и калкъ!

Лицо его показалось юнош въ эту минуту чрезвычайно добрымъ — онъ только, какъ будто, чуть-чуть подсмивался надъ нимъ — но только чуть-чуть! И какъ предупредительно съ его стороны прійти и постоять тутъ, пока онъ пилъ свой чай! Онъ чувствовалъ себя совсмъ хорошо, только голова болла немного… Нсколько разъ, одваясь, онъ вдругъ застывалъ, стараясь вспомнить. Это блое лунное пятно? Былъ ли это лунный лучъ? Или частички сна? Или это было… могло ли это быть, она, въ ея плать луннаго цвта? Почему только онъ заснулъ? Теперь онъ не осмлится спросить ее и никогда ужъ не узнаетъ, было ли это смутное воспоминаніе о теплот, коснувшейся его лба, поцлуй или нтъ.

Онъ завтракалъ одинъ въ комнат, гд вчера они танцовали. На тарелк его ждали два письма. Одно отъ опекуна со вложеніемъ чека и съ жалобами на пугливость форелей. Второе было отъ сестры. Женихъ ея, начинающій дипломатъ, причисленный къ посольству въ Рим, опасался, что отпускъ его будетъ сокращенъ. И поэтому свадьба должна состояться немедленно. Можетъ быть, для этого придется даже получить спеціальное разршеніе. Какъ удачно, что Маркъ къ этому времени возвращается. Онъ обязательно долженъ быть, ея шаферомъ. Единственной шаферицей будетъ Сильвія… Сильвія Дунъ? Да она еще ребенокъ! И предъ его глазами встало воспоминаніе о маленькой двочк въ очень коротенькомъ парусиновомъ платьиц со свтлыми, какъ ленъ, волосами, хорошенькими голубыми глазками и лицомъ такимъ свтлымъ и прозрачнымъ, что почти можно было видть насквозь… Но это, конечно, было шесть лтъ тому назадъ. Теперь, разумется, она ужъ не будетъ ни носить платьевъ, еле достающихъ до колнъ, ни стеклянныхъ бусъ, ни бояться быковъ, которыхъ никогда потомъ не оказывалось. Вотъ только глупая роль — быть шаферомъ, почему не пригласили кого нибудь другого?.. И тутъ онъ все забылъ — такъ какъ вонъ тамъ, на террас, была она. Въ своемъ стремительномъ порыв добраться до нея ему пришлось пробжать мимо нсколькихъ ‘англійскихъ фарисеевъ’, которые уставились на него неодобрительными взорами. Да и вполн естественно было, что его вчерашнее поведеніе ошеломило ихъ. Оксфордскій студентъ, падающій въ обморокъ въ зал, курортнаго отеля! Тутъ что-то неладно!..

Подойдя къ ней, онъ неожиданно нашелъ въ себ смлость.

— Былъ ли это, въ самомъ дл, только лунный свтъ?

— Только лунный свтъ!

— Но онъ былъ теплый!?

И когда она на это не отвтила, внутри у него пробудилось то же легкое, опьяняющее чувство, которое онъ испытывалъ, когда выходилъ побдителемъ изъ какой нибудь школьной гонки.

Но тутъ произошелъ ужасный ударъ. Неожиданно отыскался старый гидъ Стормера, и въ послднемъ проснулся прежній ‘боевой конь’. Онъ ршилъ въ тотъ же день добраться до извстной хижины и подняться на извстную вершину до восхода солнца. Леннана они не возьмутъ съ собой. Почему? Да все изъ-за вчерашняго обморока и, кром того, потому, что онъ, молъ, не совершеннолтній или какая-то еще глупость въ этомъ род. Какъ будто..! Разъ она можетъ итти, то и онъ подавно! Съ нимъ обращаются прямо какъ съ ребенкомъ! Разумется, онъ тоже поднимется на эту идіотскую гору! Нтъ, это она сдлала нарочно, ей просто не хотлось брать его съ собой! Она не считаетъ его достаточно еще мужчиною! Неужели она думаетъ, что онъ не можетъ подняться на гору, на которую можетъ взобраться… ея мужъ? А если это опасно, то она сама не должна на это ршиться и оставить его дома одного… это просто жестоко! Но она только улыбалась, и онъ ушелъ отъ нея, не замтивъ, что его волненіе и горе только доставляли ей радость!

Въ тотъ день они отправились безъ него. Какія глубокія, черныя мысли въ немъ проснулись! Какъ онъ возненавидлъ свою собственную молодость! Какіе планы началъ онъ развивать въ мечтахъ… какъ она вернется… и не застанетъ его… узнаетъ, что онъ отправился одинъ, на другую гору, гораздо боле опасную и утомительную. Если они не считаютъ его подходящимъ для себя компаніономъ въ горной прогулк, то онъ отправится одинъ. И это, во всякомъ случа, какъ признаютъ вс, гораздо опасне. И она одна будетъ виновата. И будетъ сожалть, но поздно! Онъ встанетъ и пустится въ путь до восхода солнца, онъ приготовилъ свои вещи и даже наполнилъ свою дорожную фляжку… Въ этотъ вечеръ луна была чудесне, чмъ когда либо, горы были похожи на огромные призраки самихъ себя. И она была тамъ наверху среди нихъ, въ той хижин! Онъ долго не могъ заснуть, перебирая свои обиды… даже ршилъ совсмъ не спать, чтобы подняться въ три часа. Проснулся же онъ въ девять. Гнвъ его пропалъ, ему было только не по себ и стыдно. Если бы онъ не вышелъ изъ себя и не убжалъ отъ нея, то онъ могъ бы дойти съ ними до хижины и переночевать тамъ. И онъ сталъ ругать себя идіотомъ и дуракомъ. Правда, онъ еще, быть можетъ, успетъ поправить немного бду. Если онъ сразу начнетъ подниматься къ хижин, то, можетъ быть, доберется до нея во-время, чтобы встртить ихъ на обратномъ пути, и вернется съ ними вмст въ отель. Онъ залпомъ выпилъ кофе, и пустился въ путь. Вначал онъ дорогу зналъ хорошо, потомъ потерялъ ее въ лсу, снова, наконецъ, нашелъ правильную тропинку и добрался до хижины только къ двумъ часамъ. Да, господа, о которыхъ онъ спрашиваетъ, поднялись на вершину еще утромъ… ихъ тамъ видли, слышали ихъ крики… Gewiss! Gewiss! Но они не спустятся обратно этой дорогой. О, нтъ! Они вернутся домой съ запада, черезъ другой перевалъ. Они будутъ дома прежде, чмъ успетъ вернуться отсюда самъ молодой Herr!

Какъ это ни странно, но онъ выслушалъ эти слова почти съ облегченіемъ. Была ли этому причиной длинная одинокая прогулка, или то, что онъ сейчасъ такъ высоко? Или, наконецъ, просто потому, что онъ голоденъ? Или эти милые добродушные люди въ хижин, съ ихъ молоденькой дочерью со свжимъ личикомъ, въ смшной маленькой черной суконной матросской шапочк съ длинными лентами, въ черномъ бархатномъ лиф, были такъ просты и привтлипы? Или видъ этихъ маленькихъ серебристо-коричневыхъ коровъ, трущихся плоскими черными носами о руку дочери?.. Что разогнало его неспокойное, тревожное состояніе и снова вернуло ему покой и радость жизни?.. Онъ и не подозрвалъ, что всякій щенокъ всегда больше всего заинтересовывается послдней своей игрушкой!.. Позавтракавъ, онъ остался еще долго сидть, стараясь зарисовать коровокъ, слдя за солнечными бликами на щекахъ хорошенькой двушки, пытаясь говорить съ ней по-нмецки. И когда, наконецъ, онъ сказалъ: ‘Adieu!’ и она шепнула въ отвтъ: ‘Kss die Hand! Adieu!’, что-то какъ будто екнуло въ сердц… Какая нелпая, поразительная вещь человческое сердце!… Тмъ не мене, приближаясь къ дому, онъ заторопился, почти даже побжалъ. Зачмъ онъ оставался такъ долго, тамъ, наверху? Она наврное уже вернулась… наврное хотла его видть, и, теперь, можетъ быть, съ ней вмсто него будетъ эта нмецкая скотина — скрипачъ! Онъ добрался до отеля какъ разъ во время, чтобы успть только побжать наверхъ, переодться и сбжать внизъ къ обду. А! Они наврное устали и отдыхаютъ у себя. Кое какъ онъ досидлъ до конца обда, всталъ изъ за стола передъ дессертомъ и побжалъ наверхъ. Съ минуту простоялъ онъ въ нершительности: въ какую дверь постучать? Потомъ робко постучался къ ней. Никакого отвта! Тогда онъ громко постучалъ въ дверь своего наставника. Опять никакого отвта! Какъ, они еще не вернулись! Не вернулись? Что бы это значило? Или, можетъ быть, они оба спятъ? Еще разъ постучалъ онъ къ ней, потомъ въ отчаяніи повернулъ ручку и бросилъ бглый взглядъ въ комнату. Пусто, аккуратно, ничего не тронуто!

Значитъ не вернулись! Повернулъ и снова сбжалъ внизъ. Публика вся выходила изъ столовой, и онъ попалъ прямо въ кучку ‘англійскихъ фарисеевъ’, обсуждавшихъ несчастный случай въ горахъ Швейцаріи. Онъ прислушался, и ему сразу стало не по себ. Одинъ изъ кучки, низенькій, сдобородый ‘фарисей’ съ шепотливымъ голосомъ обратился къ нему:

— Опять одни сегодня вечеромъ? Стормеры еще не вернулись? Леннанъ сдлалъ усиліе отвтить, но что-то схватило его за горло. Онъ могъ только покачать головой.

— Но они пошли, кажется, съ гидомъ?— спросилъ ‘фарисей’.

На этотъ разъ Леннану удалось выжать изъ себя:

— Да, сэръ!

— Стормеръ, кажется, совсмъ спеціалистъ по горамъ!

И, обернувшись къ дам, которую ‘фарисеи’ величали ‘Madre’, добавилъ:

— Для меня главная прелесть горныхъ прогулокъ — свобода отъ людей, удаленность отъ нихъ.

Мать молодыхъ ‘фарисеевъ’, смотря на Леннана полузакрытыми глазами, отвтила:

— Для меня это было бы большимъ недостаткомъ. Я всегда люблю бывать въ обществ мн подобныхъ.

Сдобородый ‘фарисей’ прошепталъ заглушеннымъ голосомъ:

— Такія слова опасно произносить… особенно въ отел!

И они продолжали говорить, но о чемъ, Леннанъ уже больше не зналъ, весь отдавшись этому внезапному чувству страха, опасенія. Въ присутствіи этихъ ‘англійскихъ фарисеевъ’, съ такимъ видомъ превосходства относящимся ко всякимъ проявленіямъ ‘вульгарныхъ переживаній’, онъ не могъ показать своей тревоги. Они уже считали его ‘сомнительнымъ’ за то, что онъ упалъ въ обморокъ. Онъ только сообразилъ, что вокругъ него начались какія-то скрытно-злорадныя догадки относительно того, что могло бы приключиться со Стормерами. Спускъ съ горы, на которую они поднялись, былъ очень труденъ, кром того въ одномъ мст былъ чрезвычайно опасный переходъ. ‘Фарисей’, чей воротничекъ сегодня не былъ помятъ, заявилъ, что онъ не одобряетъ участія женщинъ въ горныхъ экскурсіяхъ. Это — одно изъ знаменій времени, которое онъ больше всего осуждаетъ. Мать молодыхъ ‘фарисеевъ’ тотчасъ же стала ему противорчить. Хотя на практик она соглашалась, что женщинамъ нечего лазать за горы, но, въ теоріи, она не видитъ причинъ, почему имъ этого не длать. Американецъ, стоявшій тутъ же близко, внесъ значительную сумятицу, заявленіемъ, что, по его мннію, это не можетъ способствовать развитію умственныхъ способностей женщины. Леннанъ всталъ и направился къ выходной двери. Луна только что взошла на юг, и какъ разъ подъ ней, ясно виднлась ихъ гора. Что только ему тамъ не мерещилось! Онъ видлъ ее, лежащей мертвой, видлъ самого себя, спускающимся въ лунномъ свт, внизъ, въ пропасть и достающаго ее полуживую, полузамерзшую, съ какой-то страшной скалы… Даже это было бы лучше, чмъ полное незнаніе, гд она, что съ ней случилось. Мимо него проходили наружу люди и съ любопытствомъ разсматривали лицо его въ лунномъ свт, уставленное неподвижно въ пространство. Одинъ или два, спросили его, безпокоится-ли онъ за Стормеровъ, и онъ отвтилъ:

— О, нтъ! Благодарю васъ!

Ему сказали, что если они скоро не вернутся, отправятъ людей ихъ поискать. Когда? Скоро? Онъ тоже пойдетъ съ ними, долженъ пойти! На этотъ разъ его не остановятъ. И вдругъ у него мелькнула мысль: А! это все потому, что я остался сегодня тамъ, наверху, болтать съ двушкой! Все потому, что я забылъ е е!

Но тутъ онъ слышалъ за собой какое-то волненіе. Вотъ они… идутъ по коридору, очевидно вошли съ чернаго хода… и она впереди, со своимъ альпенштокомъ и мшкомъ на спин… улыбается. Инстинктивно онъ спрятался за кустъ. Они прошли. Ея загорлое лицо, съ выдающимися скулами, и глубоко посаженными глазами, казалось такимъ счастливымъ, улыбающимся, усталымъ, торжествующимъ. Почему то ему не по силамъ было видть ее, и, когда они прошли, онъ тихонько выскользнулъ въ лсъ, бросился въ тни на землю, спряталъ лицо и старался удержать какія то отвратительныя, сухія рыданія, которыя поднимались у него въ горл.

IX.

На слдующій день онъ былъ совсмъ счастливъ. Почти цлый день посл завтрака, пролежалъ онъ у ея ногъ, въ тни того же лса, глядя вверхъ на небо сквозь втви лиственницы Было такъ чудесно хорошо, и никого больше не было, кром Природы. Природа была такъ жива, такъ дятельна, такъ огромна!

Спускаясь наканун съ горной хижины, онъ видлъ верхушку скалы, похожую точь въ точь на женщину въ покрывал,— словно самая гигантская статуя въ мір. Когда онъ спустился немного ниже — камень превратился въ бородатаго старика, закрывшаго глаза рукой. Видла ли она эту скалу? Замтила ли она, какъ вс горы въ лунномъ свт или рано утромъ принимали образъ зврей? Чего ему хотлось больше всего на свт, такъ это научиться лпить изображенія зврей и животныхъ, которыя были бы похожи… имли бы… передавали бы… духъ… Природы. Такъ что, смотря на нихъ, можно было переживать т же живыя чувства, какъ когда смотришь на деревья, на животныхъ, скалы и даже на нкоторыхъ, людей… конечно, не ‘англійскихъ фарисеевъ’!

— Значитъ онъ совсмъ ршилъ отдаться искусству?

— О, да! конечно!

— И броситъ, въ такомъ случа, Оксфордъ?

— Нтъ! О, нтъ! Хотя когда нибудь придется!

Она отвтила:

— Нкоторыя такъ таки никогда не могутъ бросить его.

Онъ сказалъ быстро:

— Конечно, мн не захочется ухать изъ Оксфорда,пока вы тамъ! Онъ слышалъ какъ она рзко вдохнула воздухъ.

— Глупости! Увидите, что захочется ухать. Ну, теперь помогите мн подняться!

И она направилась по дорог къ отелю.

Онъ остался на терасс, когда она вошла, непонятный, грустный, какъ только ея не было съ нимъ. Голосъ рядомъ произнесъ:

— Ну-съ, другъ Леннанъ! Тоска по родин или сплинъ? Что изъ двухъ?

Въ одномъ изъ высокихъ плетеныхъ креселъ, которыя какъ бы отдляютъ сидящаго въ нихъ отъ всего міра, увидалъ онъ своего тутора, откинувшагося на спинку, съ головой чуть чуть наклоненной на-бокъ и прижатыми другъ къ другу кончиками пальцевъ. Сейчасъ, сидя тамъ неподвижно, онъ походилъ на какой-то идолъ, а, между тмъ… еще только вчера онъ поднялся на вершину вонъ той горы!

— Не унывайте, другъ мой! Еще успете сломить себ шею. Когда я былъ молодъ, въ вашихъ лтахъ, помню, мн тоже было очень обидно, что не позволяли мн рисковать жизнью.

Леннанъ пробормоталъ:

— Я не объ этомъ думалъ, сэръ. Но мн, казалось, что куда можетъ взобраться миссисъ Стормеръ, могу взобраться и я.

— А! Несмотря на все наше восхищеніе, мы не совсмъ можемъ признать… когда доходитъ до дла… да?

Чувство врности въ мальчик вспыхнуло пламенемъ.

— Не въ этомъ дло. Я считаю, что миссисъ Стормеръ не хуже любого мужчины… только… только…

— Но не совсмъ равна вамъ?

— Въ сто разъ лучше, сэръ!

Сторнеръ улыбнулся. Насмшливая скотина!

— Леннанъ — сказалъ онъ — опасайтесь гиперболъ!

— Конечно, я знаю, что я никуда не гожусь, когда дло касается восхожденія на высокія горы — выралось снова у мальчика — но… но… мн казалось, что тамъ, гд ей позволяютъ рисковать жизнью… это можно и мн!

— Это хорошо! Это мн нравится!

Это было произнесено съ такимъ отсутствіемъ на этотъ разъ ироніи, что юноша смутился.

— Вы молоды еще, братъ Леннанъ,— продолжалъ наставникъ.— Скажите мн, съ какого, по вашему мннію, возраста, начинаетъ мужчина разсуждать здраво и видть вещи такими, какъ они дйствительно есть? Потому что, есть одно, что слдуетъ всегда помнить — женщины никогда не обладаютъ этимъ качествомъ.

— Мн кажется, женщина — самое прекрасное, что есть на свт!— вырвалось у юноши.

— Да сохраните вы, какъ можно дольше это мнніе!

Сторнеръ всталъ и иронически разглядывалъ свои колни.

— Немного закоченли, посл вчерашняго — сказалъ онъ.

— Сообщите мн, когда вы перемните вашъ взглядъ!— продолжалъ онъ.

— Я никогда не перемню его, сэръ.

— О! О! Никогда — слишкомъ длинное слово, Леннанъ. Ну-съ, я иду пить чай!— И чуть прихрамывая, онъ ушелъ, словно насмхаясь, своей обычной улыбкой, надъ окоченвшими колнями.

Леннанъ остался стоять на мст, съ горящими щеками. Слова Сторнера какъ будто были направлены прямо противъ нея. Какъ могъ мужчина говорить такія вещи о женщин! Если это правда, то онъ этого не хочетъ знать, а если — неправда, то нечестно такъ говорить. Какъ ужасно никогда не бытъ добрымъ, великодушнымъ, всегда ко всему относиться съ ироніей! Ужасно быть похожимъ на ‘англійскихъ фарисеевъ’. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тамъ далеко внизу, въ долин, крестьянская семья косила и собирала траву. Можно представить себ ее косящей, съ цвтнымъ платкомъ на голов, и она будетъ такъ же прекрасна! Можно представить себ ее длающей всякія простыя вещи… а вотъ нельзя представить себ стараго Сторнера за другимъ занятіемъ, кром его обычныхъ! И внезапно у мальчика на душ стало нехорошо, онъ былъ придавленъ смутными картинами исковерканныхъ, нарушенныхъ жизней! И онъ ршилъ, что, когда возмужаетъ, не будетъ походить на стараго Сторнера. Нтъ, лучше быть просто негодяемъ, чмъ походить на него!..

Когда онъ вошелъ въ комнату, переодться къ обду, онъ увидалъ въ стакан воды, большую темнокрасную гвоздику. Кто поставилъ ее туда? Кто могъ ее туда поставить, кром… нея? Цвтокъ пахнулъ такъ же, какъ и горныя гвоздики, которыми она тогда его осыпала, только сильне, роскошне… запахомъ волнующимъ, томнымъ, сладкимъ. Онъ поднесъ цвтокъ къ губамъ прежде, чмъ вставить въ петлицу.

Въ тотъ вечеръ опять были танцы — на этотъ разъ танцовало гораздо больше паръ, и къ роялю прибавилась скрипка, на и е и надто было черное платье. Онъ никогда раньше не видалъ ее въ черномъ. Лицо и шея ея были покрыты, поверхъ загара, пудрой. Сначала видъ этой пудры немало шокировалъ его. Какъ то ему никогда не приходило въ голову, что дамы изъ общества пудрятся. Но разъ она пудрится — значитъ такъ полагается! И онъ не сводилъ съ нея глазъ. Онъ видлъ, какъ нмецъ-скрипачъ вертлся около нея, даже танцовалъ съ нею дважды. Видлъ, какъ она танцовала съ другими, но все — безъ ревности, совершенно спокойно, какъ будто во сн. Въ чемъ же дло? Неужели это странное состояніе было вызвано какими то чарами? чарами этого темнаго цвтка въ его петлиц? Что длало его счастливымъ, когда онъ танцовалъ съ нею, счастливымъ даже въ ея молчаніи? Онъ не ждалъ ни чтобы она сказала, ни чтобы она сдлала что-нибудь — въ немъ не было ни ожиданія, ни желанія! Даже когда онъ вышелъ съ нею на терассу, даже когда они спустились внизъ по газону къ концу сада и услись на скамью, какъ разъ надъ тмъ мстомъ, гд еще днемъ косили крестьяне — въ немъ не было другого чувства, кром этого тихаго, соннаго, мечтательнаго обожанія. Ночь была такая черная и сонная, т. к. луна все еще была скрыта за горами. Маленькій оркестрикъ игралъ уже слдующій вальсъ, но онъ сидлъ, не двигался, ни о чемъ не думалъ, какъ будто всякая воля къ дйствію и мысли была выкрадена у него. Вечеръ былъ тихій, безвтренный, и къ ноздрямъ его поднимался запахъ цвтка. Вдругъ сердце его перестало биться. Она облокотилась на него, онъ чувствовалъ, какъ ея плечо касается его руки, волосы ея коснулись его щекъ. Тогда онъ закрылъ глаза и повернулъ къ ней свое лицо. Онъ почувствовалъ, какъ ея губы прижались къ его рту быстрымъ, знойнымъ поцлуемъ. Онъ вздохнулъ, протянулъ руки. Ничего не было, кром воздуха. Только шуршаніе ея платья по трав. Больше ничего! И цвтокъ… его тоже не было.

Авторизованный пер. съ англ. М. Ликіардопуло.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Современникъ’, No 10, 1915