СУДЬБЫ
<ГУМИЛЕВ>
СУДЬБЫ
<ГУМИЛЕВ>
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Судьбы, Зайцев Борис Константинович, Год: 1971
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Август 1921 года невеселый был для нашей литературы. Умер Блок, тосковала Ахматова, и самое страшное: был расстрелян Гумилев.
Об этом узнал я, сидя с другими писателями и ‘общественными деятелями’ московскими на Лубянке в Чека. Трагического в сидении не было. Сначала нам разрешили образовать Комитет для сбора пожертвований — на Волге был голод, — потом внезапно всех арестовали на заседании и с Молчановки мгновенно доставили на Лубянку: боялись, что мы проберемся мимо власти к разным Нансенам, Гуверам и другим ‘не нашим’ (по Москве же ходил уже слух, что подготовляется ‘нами’ новое, не большевистское правительство — под прикрытием борьбы с голодом).
Мы этим голодом не воспользовались и не собирались пользоваться, правительства не готовили. О гибели Гумилева узнали как раз в тюрьме.
Сказать правду, нас тогда ничем удивить было нельзя.
Грустно, жаль Гумилева, но над каждым меч. ‘Сегодня ты, а завтра я’. У меня убили уже племянника, застрелили на этой Лубянке пасынка — юных офицеров, которые ничего никому не сделали, ну, так, на всякий случай… А там и моя очередь.
Гумилева я никогда не видел, как поэта знал мало. Поклонником особым не был. И вот прошло пятьдесят без малого лет.
Было нас в камере человек, приблизительно, тридцать. Теперь двое-трое остались в живых, но печатное слово долговечней кое-что сохранило. В последнем ‘Вестнике Р.С.Х.Д.’ напечатано стихотворение Гумилева, предсмертное, как раз тех дней. Как будто смотрит он из окна Петропавловской крепости. Считаю, что стихи эти многим войдут в сердце:
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград.
И горит над рдяным диском
Ангел твой на обелиске
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным,
Знаю — сгустком крови черным
За свободу я плачу.
За стихи и за отвагу,
За сонеты и за шпагу.
Знаю, строгий город мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.
Стихотворение меня преследует. В нем есть некое наваждение — оно сильней меня. Не я его властелин, оно мною владеет. Да и вообще это не совсем тот Гумилев, каким раньше казался. В комментариях Н. Струве (в том же ‘Вестнике’) сказано, что в тюрьме Гумилев читал Евангелие и Гомера.
Гомер не удивляет. Но Евангелие… Казалось бы, к облику Гумилева (‘я моряк, поэт и воин…’) мало идет. Но вот, значит, было тяготение и сюда, хоть и подспудное. В последнюю, грозную минуту пришел Христос, раньше потаенный, ныне явный, и пронзил.
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.
Куда именно? Струве как будто слегка колеблется. (‘Дом у Гумилева многозначен’). Но не на Гороховой же и не на Фонтанке — слишком торжественно путешествие. Рука сама подымается. Но и Струве теперь поможет. ‘Отчий, вечный дом’, говорит он.
Чувствую некую вину пред Гумилевым. Недооценивал его. В мирной, более или менее спокойной жизни не только ‘акмеистом’ был, очевидно, он, с оттенком авантюриста, пожирателя жизни и мгновенных ее утех, путешествий, встреч, женщин. Подошел страшный час, он встретил его даже глубже, чем ‘моряк, поэт и воин’: ‘Дом’, хоть и прикровенно, не был ему чужд. Почем знать? Может быть, даже влек. Вот, в конце концов, и привлек.
Передо мной ‘Русская Мысль’. Большая статья, чуть не во всю страницу. ‘Как длинно’… Начинаю читать — через силу. Но читается. И чем дальше, тем больше тексту подпадаешь. Автор — не писатель, это ‘документ’ из России теперешней. Пишет простой человек, на литературу не претендующий. Но нельзя сказать, чтобы на Истину не претендовал.
Крестьянский мальчик, по фамилии Козлов, ранние свои годы отдал странному занятию: воровству, бандитизму (видимо, мелкому). Половину времени в тюрьме, концлагерях, половину на воле. Жизнь эта в конце концов его изводит. Нет ни цели, ни надежды. Хоть топись. Тоска ужасная. Все же не вешается и не топится.
Странный аккомпанемент жизни его: сектанты. Эти не за воровство, а за то, что по-своему в Бога веруют. Жизнь такая же, как у него, но они бодры. Даже отчасти довольны. (За Истину терпят.)
Козлов этот заводит знакомство с ними. Другой мир. Исповедуют Христа, в своем уверены, хоть в неволе, а внутри спокойны, даже светлы. Маркса будто и не обижают, но вот именно как будто. Поклоняясь Христу и считая его высшей Истиной, Маркса отодвигают на задворки. Как же иначе? Христос проповедовал ‘не убий’, Маркс… — что говорить, все было на наших глазах. Тут и произошло удивительное: бывший воришка и беспутник к двадцати годам бытия своего смиренно входит в свиту Победителя духовного. От прежнего отчаяния и беспросветности ничего не осталось — приобрел самое главное, самое для человека нужное.
К двадцати годам, отбыв последний срок, домой вернулся (неузнаваемым). Вскоре женился. Но теперь все другое. Проповедовал, устраивал у себя собрания религиозные. Стал одним из вожаков христианской секты. Власти терпели его сперва — 7 лет. Появились дети. Жизнь домашняя видимо налажена — начались аресты. Опять ссылки — на год, на три. В промежутках съезды. Он на виду, выделяется. Не только у Чеки, но и у своих: выбирают его на посты видные, в делегации к властям, в президиумы своих съездов. Так и получается: внутренне он вполне тверд и даже счастлив, прежней тоски нет, но спокойной жизни тоже нет. И документ, из которого заимствую, — письмо к самой верхушке власть имущих — полно простоты и кротости.
Внешне в его жизни все под ударом, внутренне он тверд и ясен, ничем его не возьмешь: у него высшая защита. Столько человек перенес и так светел. Великая Сила с ним. Прильнул к ней якобы нехитрый человек — стал недосягаем. Нет и тоски прежней. Всепрощение.
Что общего между известным поэтом Гумилевым, воином, странником, Дон-Жуаном, человеком отчасти надменным, — и неведомым уркой Козловым, обратившимся позже в Савла, Христом пораженного?
Будто и нет общего, но оно как раз есть. Состоит в том, что оба, по-разному, неся в себе зерно Христово, в горькие минуты прильнули к Нему. Думал ли Гумилев, во времена ‘Аполлона’ и акмеизма своего, что окажется, в некую минуту, братом безвестного Козлова, ведомого только судьям советским? А вот вышло так.
Оба по-разному, но испытали касание Христа. Гумилев остался верен себе, перед неминуемой и близкой смертью все же стихи пишет и военное дело вспоминает… (‘За стихи и за отвагу, за сонеты и за шпагу…’), пред тенью смертной от дела своего не отказывается: вот-вот ‘она’ возьмет, а он пишет стихи. (И какие! Будто вызов. ‘Я сильнее тебя’.)
Козлова судьба будничней. А по существу та же. Юношей, искупая по тюрьмам грехи, сошелся с гонимыми за веру. Лагерные тюремщики думали, что перевоспитают его, обратят в бравого марксиста. Вышло, что в заточении нашел он нечто другое, рядом с чем Марксы кажутся букашками. На воле у него жена, дети, изба в деревне. Отбыв срок, возвращается к своим, но за проповедь христианскую вскоре опять узы. Опять он не умолкает. Отбыв срок, вновь на свободе, опять устраивает молитвенные собрания. Вновь лагеря.
Пути разные, но по духу есть родственное. Гумилев не проповедник. Но и не гнущийся. (‘Не поддамся палачу’.) Рыцарственный тип проповедничества, пусть и полусознательного. ‘Сгустком крови черным’ стал раньше Козлова, но так же своего не отдал.
Козлов жив, но оба, по-разному, поражены тем же Христом, о котором Гумилев раньше (хоть и было предрасположение) вряд ли думал, вел шумную, бурную петербургскую жизнь. Козлов тоже не думал, когда занимался делом своим вовсе уже невысоким. Оба оказались в одной ладье, к одной цели несущей у Козлова как будто сознательней воспринимаемой.
Русская мысль. 1971. 23 сент. No 2861.
С. 475. …и самое страшное: был расстрелян Гумилев. — Н. С. Гумилев 3 августа 1921 г. был арестован н 27 августа ‘как явный враг народа и рабоче-крестьянской революции’ расстрелян вместе с 61 участником так называемого ‘таганцевского заговора’. Вот что записал об этом 8 февраля 1968 г. П. Н. Лукницкий (1900 — 1973), настойчиво, с 1920-х гг., добивавшийся реабилитации Гумилева: ‘1-й заместитель Генерального прокурора СССР (М. П. Маляров. — Т. П.), после рассмотрения поданного мною заявления о посмертном восстановлении имени Гумилева н после изучения ‘дела’ Н. Г., затребованного из архивов КГБ в прокуратуру, а также представленных мною материалов сказал мне: ‘Мы убедились в том, что Гумилев влип в эту историю случайно… А поэт он прекрасный… Его ‘дело’ даже не проходит по делу Таганцевской Петроградской ‘боевой организации’, а просто приложено к этому делу. Маляров также сказал мне, что ‘состав преступления’ Н. Г. настолько незначителен, что ‘если б это произошло в наши дни, то вообще никакого наказания Н. Г. не получил бы…’ (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукиицких. Л., 1990. С. 265). Попутно — о нравах того времени: по свидетельству С. П. Лукницкого, его отца-ходатая, известного писателя, ветерана Гражданской и Великой Отечественной войн, прокурор Маляров принимал ‘положив на стол ноги, отдавая походя подчиненным распоряжения’ (там же С 267).
…проберемся мимо власти к разным Нансенам, Гуверам… — Норвежский исследователь Арктики Фритьоф Нансен (1861—1930) в 1920—1921 гг. был верховным комиссаром Лиги Наций по делам военнопленных и одним из организаторов помощи голодающим Поволжья. Герберт Кларк Гувер (1874—1964) в 1919—1923 гг. возглавлял ‘АРА’ (‘ARA’, сокр. от англ. American Relief Administration — ‘Американская администрация помощи’), которая также оказывала содействие России в ее борьбе с голодом в Поволжье. Гувер в 1929—1933 гг. стал 31-м президентом США.
С. 476. В последнем ‘Вестнике Р.С.Х.Д. напечатано стихотворение Гумилева, предсмертное… — Вестник РСХД. Париж, 1971 No 98.
С. 478. обратившимся позже о Савла, Христом пораженного? — Савл имя апостола Павла до его обращения в христианство. О том, как гонитель христиан Савл стал учеником Христа и страстным проповедником его вероучения, повествуется в Библии: Деяния Апостолов, гл. 9.
…Гумилев, во времена ‘Аполлона’… — ‘Аполлон’ (1909—1917) — литературно-художественный журнал, выходивший в Петербурге под редакцией С. К. Маковского. Объединял символистов, позднее — акмеистов. В нем печатались И. Ф. Анненский, Вяч. И. Иванов, В. Я. Брюсов, А. А. Блок, Н. С. Гумилев и др.