СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. ТЕККЕРЕЯ
ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.
3АМУЖНІЯ ДАМЫ.
Изъ мемуаровъ Д. Фицъ-Будля.
САТИРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ
ИЗБРАННЫЕ ЭТЮДЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16
1895.
Т. Шанди’.
Стерн и Гольдсмит, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1853
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Отецъ Лоуренса Стерна, Роджеръ Стернъ, былъ вторымъ сыномъ многочисленной семьи, которая вела свой родъ отъ Ричарда Стерна, состоявшаго, въ царствованіе Іакова II, архіепископомъ Іоркскимъ. Ддъ Лоуренса, Симонъ Стернъ, былъ женатъ на Мери Джексъ, наслдниц Эльвингтонскаго помстья близъ Іорка {Стерны происходятъ изъ старинной суффолькской фамиліи, одинъ изъ членовъ которой поселился въ ноттингемскомъ графств. На шлем надъ ихъ гербомъ дйствительно красовался скворецъ.
Роджеръ служилъ поручикомъ въ полку Гандизейда и участвовалъ въ фландрскихъ войнахъ королевы Анны. Онъ женился на дочери маркитанта (у котораго былъ въ долгу, какъ замчаетъ его сынъ въ біографіи своего родителя) и странствовалъ съ своей супругой по свту, такъ какъ она слдовала всюду за полкомъ и нарожала бдняг Роджеру множество дтей. Роджеръ Стернъ, произведенный подъ конецъ въ капитаны, былъ раздражительнымъ, но добрымъ и простодушнымъ человкомъ. Лоуренсъ сообщаетъ, что его папаша, поспоривъ въ Гибралтар съ другимъ офицеромъ изъ-за гуся, былъ проколотъ насквозь шпагой на дуэли. Онъ никогда не могъ вполн поправиться отъ этой раны и уморъ на остров Ямайк, куда былъ переведенъ его полкъ.}.
Лоуренсъ былъ вторымъ по старшинству изъ дтей капитана. Онъ родился въ 1718 году, въ Клонмел, въ Ирландіи, и въ продолженіи первыхъ десяти лтъ своей жизни, слдовалъ всюду за отцомъ въ казармахъ и на военныхъ транспортахъ по Ирландіи и Англіи. Одинъ изъ родственниковъ матери продержалъ ее и ея дтей десять мсяцевъ подъ своимъ гостепріимнымъ кровомъ въ Муллингор, у другого родственника, по отцу, они гостили цлый годъ въ родовомъ замк, близъ Каррикфергуса. Ларри Стерна отдали въ школу въ Галифакс, въ Англіи {‘Передъ тмъ, во время нашей стоянки въ Анимо, въ Виклоускомъ графств, я попалъ подъ мельничное колесо въ то время, какъ мельница была на полномъ ходу и все-таки остался цлъ. Фактъ этотъ представляется неправдоподобнымъ, но извстенъ во всемъ этомъ округ Ирландіи, гд простонародье сбгалось посл того цлыми толпами на меня посмотрть’. (Стернъ).}.
Въ конц концовъ его усыновилъ эльвингтонскій родственникъ, благодаря чему онъ и разстался съ своимъ отцомъ-капитаномъ, продолжавшимъ странствовать по жизненному своему пути до встрчи съ роковымъ гусемъ, закончившей его карьеру. Наиболе живописные и чарующіе элементы въ произведеніяхъ Лоуренса Стерна заимствованы изъ его воспоминаній о военной жизни. Форменная фуражка Трима, сабля Ле-Февра и шинель милйшаго дяди Тоби, являются несомннно воспоминаніями, сохранившимися у мальчика, который жилъ съ воинами Вильгельма и Марльборо,— отбивалъ маленькими своими ноженками тактъ на казарменномъ двор въ Дублин подъ музыку тхъ самыхъ флейтъ и барабановъ, которые участвовали въ битв подъ Рамильи, или же игралъ на клопмельскомъ плацъ-парад съ изодранными знаменами и аллебардами, ходившими въ аттаку при Малыілаке.
Лоуренсъ пробылъ до 18-лтняго возраста въ Галифакскомъ училищ. Его умъ и способности заслужили ему, повидимому, уваженіе со стороны директора школы. Когда воспитатель позволилъ себ выпороть Лоуренса розгами, за то, что онъ написалъ свое имя на только что выбленномъ потолк классной комнаты, директоръ далъ воспитателю выговоръ и объявилъ, что имя это должно остаться на потолк, такъ какъ Стернъ мальчикъ геніальный и непремнно прославится.
Двоюродный братъ Лоуренса, эсквайръ эльвингтонскій, послалъ его въ Кембриджскую коллегію Іисуса. Пробывъ тамъ пять лтъ, Стернъ поступилъ въ духовное званіе и, благодаря протекціи дяди, получилъ суттонскую бенефицію, а также іоркскую пребенду. Впослдствіи, связи жены доставили ему стиллингтонскую бенефицію. Онъ женился въ 1741 году, посл пламеннаго ухаживанія, длившагося въ теченіе нсколькихъ лтъ. Молодая двушка считала себя больной при смерти и только поэтому дала понять Стерну до какой степени его любитъ. Однажды вечеромъ, когда онъ сидлъ у нея въ комнат, и сердце его почти разрывалось, видя ее въ такомъ болзненномъ состояніи (сердцу его преподобія частенько приходилось подобнымъ образому разрываться въ теченіе его жизни), она сказала: ‘Милый мой Лорей, я не могу быть вашей женою, такъ какъ убждена, что мн остается уже недолго жить, но я оставила вамъ въ наслдство все мое состояніе до послдняго шиллинга’. Это великодушіе поразило Стерна до глубины души. Она выздоровла,— они обвнчались и, по прошествіи немногихъ лтъ,— сердечно надоли другъ другу. ‘Nescio quid est Materia cum me’ (пишетъ Стернъ къ одному изъ своихъ пріятелей на кухонномъ и притомъ весьма скверномъ кухонномъ латинскомъ нарчіи):— ‘Sed sum atigatus et aegrotus de mea uxore plus quam unquam. Къ великому моему прискорбію это въ перевод означаетъ: не знаю, что со мною, но жена мн надола и опротивла больше нмъ когда-либо’ {‘Жена возвращается въ Тулузу и разсчитываетъ провести лто въ Пиньер. Я, напротивъ того, ду извстить другую мою жену, а именно церковь въ іоркскомъ графств. Я держусь въ супружеств правила, что если другъ другу не мшать, то проживешь дольше и во всякомъ случа счастливе. Признаюсь, что этотъ принципъ не изъ лучшихъ, но утверждаю, что онъ также и не самый худшій’. (Письма Стерна: 20 января, 1764 г.).}.
Правда, что это было написано черезъ двадцать пять лтъ посл того, какъ оба они увлеклись: онъ — ея великодушіемъ, а она-его любовью. Тогда онъ восторженно рисовалъ ей въ письмахъ блаженство супружескаго счастья: ‘Мы будемъ жить также весело и въ такой же невинности, какъ наши прародители въ раю до тхъ поръ, пока врагъ рода человческаго не испортилъ имъ жизнь своимъ появленіемъ! Наше уединеніе должно благопріятствовать невозбраннымъ проявленіямъ самыхъ нжныхъ чувствъ. Пусть бури и ураганы свирпствуютъ вдали отъ насъ! Мы будемъ ограждены отъ нихъ и станемъ наслаждаться мирною тишиной. Моя Л. видла цвточекъ, распустившійся въ декабр мсяц. Безъ сомннія, какая-нибудь надежная стна ограждала его отъ суровыхъ втровъ. Подобнымъ же образомъ и до насъ не станутъ достигать никакія атмосферическія вліянія, за исключеніемъ тхъ, которыя содйствуютъ появленію и расцвту нжнйшихъ цвтовъ. Мрачная семья заботъ и недоврія будетъ изгнана изъ нашего жилища, ограждаемаго такимъ милымъ и благодтельнымъ божествомъ, какъ ты. Мы будемъ до самаго конца нашего паломничества пть съ тобою благодарственные гимны Провиднію и радоваться. Прощай, моя Л. Возвращайся скоре къ тому, кто томится по теб! Когда я берусь за перо, кровь начинаетъ быстре биться у меня въ жилахъ, блдное мое лицо разгорается, и слезы капаютъ на бумагу, на которой я вывожу словечко Л.!’
И вотъ объ этой самой женщин, въ которой онъ не находитъ никакихъ иныхъ недостатковъ, кром того, что она ему надола, нашъ филантропъ пишетъ: ‘Sum atigatus et aegrotus’, правильне говоря: ‘Sum mortaliter in amore’ въ другую! Понятное дло, что цвтокъ любви, этотъ ‘Polyanthus’, надъ которымъ Стернъ выплакалъ столько слезъ, не могъ же цвсти цлую четверть столтія.
Въ сущности нельзя было и ожидать, чтобы джентльменъ, располагавшій такимъ обильнымъ фонтаномъ слезъ и всяческихъ сантиментовъ, сталъ орошать изъ этого фонтана единственно только состарвшуюся свою, нисколько неинтересную для него уже боле, жену, когда можно было освжить изъ того же самаго неистощимаго источника штукъ двадцать боле молодыхъ и красивыхъ особъ прекраснаго пола {Въ сборник семи писемъ Стерна и его пріятелей, обнародованномъ въ 1844 году, имется письмо г-на Толло, проживавшаго со Стерномъ и его семьей во Франціи въ 1764 году. Приведемъ выдержку изъ этого письма: ‘На другой день мы прибыли въ Монпелье, гд нашли нашего пріятеля мистера Стерна, его жену, дочь, г-на Гюе и нсколькихъ другихъ англичанокъ. Признаться, я съ большимъ удовольствіемъ свидлся опять съ добрйшимъ и милымъ Тристрамомъ… Онъ жилъ довольно долго въ Тулуз и наврное проводилъ бы тамъ очень пріятно время, если бы жена не преслдовала его всюду и не настаивала на томъ, чтобы быть всегда вмст съ нимъ. Таковыя качества супруги заставляли Стерна иногда переживать довольно тяжелыя минуты, но онъ переноситъ вс непріятности съ истинно ангельскимъ терпніемъ’.
Мсяца черезъ четыре посл этого весьма характернаго письма, Стернъ написалъ въ свою очередь посланіе къ тому самому джентльмену, которому писалъ передъ тмъ Толло. Изъ этого посланія мы тоже позволимъ себ привести маленькую выдержку:
‘…Вдобавокъ ко всему вышеизложенному, я цлыхъ два мсяца уже страдаю нжнйшею страстью, какую когда-либо доводилось испытывать человку, способному къ нжнымъ чувствамъ. Желалъ бы я, милйшій кузенъ, чтобы ты могъ представить себ (быть можетъ, ты въ состояніи это сдлать и помимо моего желанія), съ какимъ наслажденіемъ катался я, объятый нжнымъ чувствомъ, на искусственной моей ‘лошадк’ (первообразъ велосипеда) по улицамъ, изъ моего отеля въ ея отель, сперва разъ, потомъ два, а затмъ три раза въ день, пока, наконецъ, дло чуть не дошло до того, что я готовъ былъ оставить навсегда искусственную мою лошадку у нея на конюшн. Пожалуй было бы даже и лучше, если бы я такъ поступилъ, принимая во вниманіе, сколько богохульствовали уже по этому поводу враги Всевышняго. Послднія три недли мы ежечасно исполняли съ ней грустный дуэтъ на тему о разставань. Можешь вообразить себ, милйшій кузенъ, до какой степени это должно было отразиться на моей наружности и походк! Я все время свирпствовалъ, словно зврь лютый, и отъ восхода солнца до его заката только то и длалъ, что игралъ съ нею ‘на чувствахъ’. Теперь она ухала въ южную Францію, а въ заключеніе комедіи я расхворался. У меня лопнула какая-то жилка въ легкихъ, и я чуть не умеръ отъ потери крови. Вотъ теб и весь сказъ!’
Не ршая вопроса о томъ, кто изъ двухъ, мужъ или жена обнаруживали въ большей степени ангельское терпнье, можно было бы съ увренностью указать, кто въ немъ больше нуждался.}.
Въ декабр 1767 года его преподобіе Лоуренсъ Стернъ, знаменитый Шанди, очаровательный Іорикъ, такъ услаждавшій весь модный свтъ, дивный священникъ, на книгу проповдей котораго подписалось въ Англіи все высшее общество, остроумный сатирикъ, занявшій кресло Рабеле, предварительно обитое съизнова и приведенное въ боле изящный видъ, чмъ въ то время, когда оно служило сидньемъ циничному старому медонскому священнику {‘Тристрамомъ Шанди восхищаются у насъ еще боле, а именно и книгой, и авторомъ, котораго приходится приглашать на обдъ, по крайней мр, за дв недли впередъ. Что касается до другихъ обнародованныхъ имъ произведеній, то въ нихъ очень много забавнаго. Вообще они блещутъ обиліемъ юмора, хотя этотъ юморъ оказывается иной разъ удачнымъ, а иной разъ и нтъ. Читали вы его проповди, на заглавномъ листк которыхъ изображена въ комическомъ вид его собственная фигура, нарисованная Рейнольдсомъ? Он выдержаны въ стил, который я считаю весьма пригоднымъ для каедры, свидтельствуютъ о сильномъ воображеніи и чувствительномъ сердц, но зачастую можно подмтить, что проповдника страшно подмываетъ расхохотаться,— сорвать съ себя парикъ и бросить его въ лицо прихожанамъ’. (Письма Грея).
‘Какъ-то замтили въ присутствіи Джонсона, что въ Лондон гостепріимство приходитъ въ упадокъ.— Нтъ, сударь,— возразилъ Джонсонъ,— каждый, кто составилъ себ имя, или же обладаетъ искусствомъ нравиться, получитъ въ Лондон массу приглашеній на обды. Вотъ, напримръ, возьмемъ хоть Стерна. Говорятъ, что у него имются приглашенія впередъ на три мсяца’. Гольдсмитъ замтилъ на это:— ‘А между тмъ онъ вдь довольно скучный и глуповатый малый’.— ‘Нтъ, съ этимъ я не согласенъ!’ — возразилъ Джонсонъ. (Босвель, біографія Джонсона).
‘Живой и находчивый умъ двицы Монктонъ до чрезвычайности нравился мудрому старцу. Онъ охотно бесдовалъ съ ней о самыхъ разнообразныхъ предметахъ. Однажды вечеромъ между ними произошелъ слдующій странный казусъ: она настаивала на томъ, что нкоторыя изъ произведеній Стерна весьма трогательны, Джонсонъ же, напротивъ того, категорически это отрицалъ. ‘Я во всякомъ случа, знаю, что на меня они произвели большое впечатлніе’.— ‘Ну, такъ что же,— возразилъ Джонсонъ, улыбаясь и покачиваясь въ кресл,— это можно объяснить тмъ, что вы, милочка, съ позволенія сказать, еще глуповаты’.
Когда, нсколько времени спустя, она напомнила Джонсону про эту выходку, онъ вжливо извинился, совершенно искренно объявивъ: ‘Если бы я былъ въ самомъ дл такого мннія про васъ, сударыня, я ни за что бы вамъ этого не высказалъ’. (Босвель).
Приведемъ кстати выдержки изъ проповдей Стерна. Разв нельзя тотчасъ же узнать въ нападкахъ на зврскую жестокость католической церкви какъ бы собственноручную подпись автора Сантиментальнаго путешествія?
‘Чтобы убдиться въ справедливости моихъ словъ, зайдемте на минутку въ тюрьмы инквизиціи. Вы увидите тамъ религію лицомъ къ лицу съ милосердіемъ и справедливостью, которыя лежать у ея ногъ, закованныя въ цпи, тогда какъ она сама, или, лучше сказать, грозный ея призракъ возсдаетъ на трибунал, обитомъ чернымъ сукномъ и окруженномъ разнообразнйшими орудіями пытокъ. Но вотъ раздался жалобный стонъ! Взгляните на безнадежно-грустное лицо несчастливца, изъ груди котораго онъ вырвался! Его только что привели сюда, чтобы подвергнуть томительной мук, формальностей инквизиціоннаго суда, являющихся лишь насмшкой надъ правосудіемъ. Затмъ ему предстоитъ подвергнуться мученіямъ, какія только въ состояніи была изобрсти тщательно выработанная система религіознаго жестокосердія. Видите-ли вы эту безпомощную жертву, преданную въ распоряженіе мучителей? Тло ея до того истощено горемъ и долгимъ тюремнымъ заключеніемъ, что, всматриваясь пристальне, вы въ состояніи различать, какъ страдаетъ въ немъ каждый мускулъ и нервъ. Обратите вниманіе на то, какъ палачъ привелъ напослдокъ въ движеніе ужасающій механизмъ этого орудія пытки! Какія судороги пробжали по всему тлу несчастной жертвы! Замтьте себ положеніе, въ которомъ ее теперь распростерли. Какую ужасающую муку приходится ей теперь выносить! человческая природа оказывается, однако, въ силахъ вытерпть эти муки. Праведный Боже! Какъ хочется этой истомленной страданіями душ покинуть истерзанное свое тло! Она готова сію же минуту вылетть изъ трепещущихъ устъщоейне суждено такое счастье. Злополучную жертву инквизиціи уводить обратно въ подземную келью темницы, откуда ее извлекутъ опять, чтобы сжечь на костр, подвергая въ предсмертныхъ мукахъ дерзостнымъ оскорбленіямъ, уготованнымъ для нея въ силу принципа, что религія можетъ обходиться безъ нравственности’. (Проповдь 27-я).
Нижеслдующая выдержка заимствована изъ проповди 18-й, на текстъ изъ Книги Судей Израилевыхъ XIX—1, 2, 3, объ одномъ левит:
‘Левитъ этотъ чувствовалъ потребность прекратить свое одиночество и заполнить пустоту, которую оно создавало въ его сердц. Не смотря на то, что во многихъ книгахъ мы можемъ найти прекраснйшія разсужденія о сладостяхъ одиночества и т. д. и т. д., все-гаки умстно помнить, что не добро человку быть едину. Все, что жужжатъ намъ въ уши педанты съ обледенвшимъ сердцемъ про благополучіе, якобы испытываемое человкомъ, отршившимся отъ общества своихъ ближнихъ, находится въ прямомъ противорчіи съ только что упомянутымъ заявленіемъ Божіимъ и съ общечеловческимъ здравымъ смысломъ. Какимъ бы тщеславіемъ ни былъ преисполненъ философскій умъ, природа все-таки заставитъ его жаждать общества и дружбы,— сердце, склонное къ добру, будетъ всегда нуждаться въ предмет, на который оно могло бы излить свои чувства, и отсутствіе такого предмета неизбжно должно отозваться самымъ неблагопріятнымъ образомъ на лучшихъ элементахъ нашей крови и высшихъ способностяхъ нашего духа…
‘Думаю, что я лично никоимъ образомъ не могъ бы искать себ путь къ спасенію въ монашеств. Я полагаю высшую мудрость въ благочестіи, но считаю своей обязанностью оставаться человкомъ. Господи! Гд бы ни помстило меня Твое Провидніе и какими бы путями Ты ни повелъ меня къ Себ, Пошли мн какого-нибудь спутника, хотя бы для того, чтобы можно было обмняться съ нимъ замчаніемъ: ‘Какъ удлиняются наши тни по мр того, какъ заходитъ наше солнце!’ и — или же сказать ему: ‘Взгляни, какъ свжо лицо природы,— какъ нжно распускаются цвты на поляхъ, и какъ прелестны плоды, отъ которыхъ мы вкушаемъ!’
Первая изъ этихъ выдержекъ является извстнымъ ‘Узникомъ’ Стерна въ нсколько измненной редакціи, вторая выдержка — свидтельствуетъ, что Книга Судей Израильскихъ и хорошенькая горничная внушали совершенно одинаковыя размышленія его преподобію Лауренсу Стерну.
Стернъ издалъ свои проповди подъ псевдонимомъ Іорика.},— тотъ побдоносный соперникъ декана церкви св. Патрика — написалъ вышеприведенное столь благопристойное письмо въ Лондонъ къ своему пріятелю, а въ апрл того же самаго года онъ изливалъ уже свое любящее сердце передъ Елизаветой Дрэперъ, женою Даніила Дрэпера, эсквайра, совтника бомбейской факторіи, а съ 1775 года,— директора суратской факторіи, пользовавшагося большимъ уваженіемъ въ британской Остъ-Индіи.
‘Вчера поздно вечеромъ получлъ я твое письмо, Элиза, возвращаясь съ обда у лорда Батурста,— пишетъ Стернъ.
(Это письмо хорошо, по крайней мр, въ томъ отношеніи, что вызываетъ пріятныя воспоминанія о людяхъ, которые были значительно лучше, чмъ самъ Стернъ, и между прочимъ рисуетъ намъ портретъ очень милаго и добродушнаго пожилого джентльмена).—Я получилъ поздно вечеромъ, Элиза, твое письмо по возвращеніи отъ лорда Батурста, гд говорилъ о теб цлый часъ безъ перерыва и гд меня слушали съ такимъ удовольствіемъ и вниманіемъ, что добродушный старикъ-лордъ трижды провозглашалъ тостъ за твое здоровье. Ему идетъ теперь уже восемьдесятъ пятый годъ, но тмъ не мене онъ высказалъ мн надежду дожить до того времени, когда я буду имть возможность представить его въ качеств друга прелестной моей индійской учениц. Онъ надется, что она затмитъ тогда всхъ другихъ набобовь своимъ богатствомъ настолько же, насколько затмваетъ ихъ уже теперь своей наружностью и, что еще лучше,— своими внутренними достоинствами. (Стернъ не можетъ обойтись безъ того, чтобы не подпустить малую толику морали). Вельможа этотъ мой старинный пріятель. Онъ, видишь-ли, всегда покровительствовалъ умнымъ и геніальнымъ людямъ. Наиболе выдающіеся таланты прошлаго столтія: Аддисонъ, Стиль, Попе, Свифтъ, Пріоръ и др.,— постоянно обдали у него за столомъ. Онъ завязалъ со мною знакомство весьма своеобразнымъ и чрезвычайно лестнымъ для меня образомъ. Однажды, когда я явился ко двору принцессы Уэльской, онъ подошелъ ко мн и сказалъ: ‘Я хочу съ вами познакомиться, г-нъ Стернъ, но считаю умстнымъ, чтобы и вы въ свою очередь знали, кто именно желаетъ доставить себ такое удовольствіе. Вы, безъ сомннія, слышали о старик лорд Батурст, о которомъ такіе люди, какъ Попе и Свифтъ, малую толику говорили въ стихахъ и въ проз. Я жилъ въ обществ геніальныхъ людей этого пошиба, но пережилъ ихъ. Отчаяваясь встртить имъ равныхъ, я уже нсколько лтъ тому назадъ закончилъ открытые на этотъ предметъ счета и закрылъ свои книги. Вы, однако, возбудили во мн желаніе открыть эти книги и счета снова, хотя я уже и стою на порог смерти. Я такъ и сдлаю. Милости просимъ ко мн обдать’. Этотъ вельможа самъ по себ является уже настоящимъ чудомъ. Онъ обладаетъ остроуміемъ, находчивостью и живостью тридцатилтняго мужчины, стремленіемъ нравиться другимъ и необычайной симпатичностью, въ высшей степени облегчающей осуществленіе этого стремленія. Надо присовокупить, что лордъ Батурстъ обладаетъ большой начитанностью, вжливостью и чувствительностью.
‘Онъ съ величайшимъ удовольствіемъ слушалъ, Элиза, то, что я говорилъ про тебя. Кром насъ съ нимъ, присутствовала при этомъ разговор еще одна особа, тоже одаренная нжной чувствительностью. Мы втроемъ провели какъ нельзя боле сантиментально вечеръ до девяти часовъ пополудни {‘Очень радъ, что вы влюблены. Это вылечигъ васъ по крайней мр отъ сплина, столь вредно отзывающагося на мужчинахъ и на женщинахъ. Мн самому непремнно надо постоянно мечтать о какой-нибудь Дульцине. Это приводитъ душу въ состояніе гармоническаго равновсія. Когда у меня проявляется потребность возстановить такое равновсіе, я всегда стараюсь убдить даму, или, правильне говоря, убждаю прежде себя самого въ томъ, что я влюбленъ. Во всякомъ случа, я веду сердечныя свои дла совершенно на французскій манеръ, т. е. самымъ сантиментальнымъ образомъ. Французы говорятъ: ‘L’amour n’est rien sans sentiment’. Они ужасно носятся, вообще, съ словомъ ‘сантиментъ, но, очевидно, не соединяютъ съ нимъ никакой опредленной идеи. Впрочемъ, туже участь испытываетъ сплошь и рядомъ также, вдь, и слово ‘любовь’. (Письма Стерна: Мая 23, 1765).
‘Р. S. Мое ‘Сантиментальное Путешествіе’ понравится г-ж Д. и милой Лидіи (его дочери, впослдствіи г-ж Медэлль). За нихъ я ручаюсь. Сюжетъ очень благодарный и соотвтствуетъ настроенію, въ которомъ я находился нсколько времени тому назадъ. Какъ уже упомянуто, я имлъ въ виду поучать тому, чтобы любить міръ и нашихъ ближнихъ боле, чмъ мы длаемъ это до сихъ поръ. При такихъ обстоятельствахъ у меня выводятся на сцену преимущественно нжныя страсти и привязанности, которыя такъ много помогаютъ достиженію подобнаго результата’. (Письма 1767 г.).}.
‘Ты, Элиза, была во всякомъ случа путеводной звздою, оживлявшей и направлявшей мою рчь. Даже, когда я говорилъ и не о теб, ты все-таки наполняла мою душу и согрвала каждую высказанную мною мысль, такъ какъ я нимало не стыжусь признать, до какой степени тяжело мн твое отсутствіе. О, лучшая изъ милыхъ я добрыхъ женщинъ! Нельзя даже и выразить словами страданій, которыя я выносилъ цлую ночь изъ-за тебя, Элиза…
‘И такъ, значитъ, ты повсила портретъ твоего Брамина надъ письменнымъ своимъ столомъ и хочешь совтоваться съ нимъ во всхъ сомнительныхъ и трудныхъ случаяхъ? Какая ты милая и благодарная женщина! Іорикъ радостно улыбается всему, что ты длаешь. Портретъ его не въ силахъ передать полностью истинное расположеніе духа своего оригинала. Очень радъ, что у васъ на корабл собрался такой симпатичный кружокъ. (Элиза сла на корабль, долженствовавшій отвезти ее къ мужу въ Бомбей, и ей дйствительно пора уже было узжать). Вамъ, Элиза, было бы до чрезвычайности трудно въ обстановк, не симпатизирующей вашей природ. Ты такая кроткая и нжная, что могла бы, кажется, цивилизовать даже дикарей, но мн было бы душевно жаль, если бы на тебя навалили такое бремя. Пиши мн, дитя мое, дивныя твои письма. Пусть въ нихъ высказывается милая беззаботность сердца, раскрывающагося, наконецъ, для любви. Отъ полноты такого именно сердца пишу я теб и самъ, Элиза (что правда, то правда!). Я всегда любилъ бы тебя съ самой простодушной, наивной нжностью, если бы только Провидніе дозволило мн жить съ тобой на одномъ и томъ же участк земного шара, такъ какъ питаю къ теб уваженіе и привязанность, благодаря которымъ удостоился чести и счастья быть твоимъ Браминомъ’. (Браминъ продолжалъ свою корреспонденцію съ г-жей Дрэперъ до тхъ поръ, пока индійскій транспортъ ‘Графъ Чэтемъ’ не отплылъ изъ Диля, 2 апрля 1767 года). Онъ очень любезно тревожится по поводу того, что каюта Элизы недавно только выкрашена и очень интересуется знать, каково именно будетъ общество на корабл. ‘Боюсь, что лучшіе изъ твоихъ спутниковъ представляются цивилизованными людьми лишь по контрасту съ матросами, съ которыми ты ихъ сравниваешь. Таковъ, вдь, былъ и человкъ… не стану называть его по имени, такъ какъ вы, безъ сомннія, догадаетесь и сами, о комъ я говорю. Вы сдлались тогда жертвой прискорбной ошибки, но… не стану продолжать, не желая возбуждать у васъ непріятнаго чувства’.
Человкъ, объ имени котораго могла догадаться г-жа Дрэперъ, былъ, разумется, ея мужъ Даніилъ Дрэперъ, эсквайръ, старшій комиссаръ бомбейской факторіи, джентльменъ, пользовавшійся въ Индіи большимъ Уваженіемъ. Достопочтенный ‘Браминъ’ пишетъ съ чарующей наивностью о вроятномъ состояніи здоровья этого джентльмена:
‘Я уважаю васъ, Элиза, такъ какъ вы держите въ тайн многое такое, что, будучи разоблачено, явилось бы панегирикомъ для васъ самихъ. Благородная грусть, не соглашающаяся обращаться къ свту съ мольбою о состраданіи и защит, облекается въ моихъ глазахъ ореоломъ величія. О, милая моя подруга! Какимъ вы были философомъ и какъ хорошо выдерживали вы свой характеръ! Правда, я начинаю думать, что вы вмщаете въ себ столько же добродтелей, какъ и вдова дядюшки Тоби.— Такъ какъ рчь зашла у насъ о вдовахъ, то знаете-ли, что, Элиза: если вамъ придется овдовть, пожалуйста, не выходите замужъ за какого-нибудь богатаго набоба! Я самъ намренъ на васъ жениться. Моя жена долго не проживетъ, а я не знаю женщины, которая могла бы такъ хорошо, какъ вы, заступить ея мсто. Правда, что, по физическому состоянію организма, мн теперь цлыхъ девяносто пять лтъ, а вамъ всего только двадцать пять, но я постараюсь вознаградить остроуміемъ и веселымъ расположеніемъ духа недостающую молодость. Свифтъ никогда не любилъ до такой степени сильно свою Стеллу, Скарронъ — свою Ментенонъ, или же Валлеръ — свою Сахариссу, какъ я люблю васъ, моя милая! Напишите мн въ отвтъ, что вы одобряете и принимаете это предложеніе’.
Да, стоило принять и одобритъ такое предложеніе, тмъ боле, что одновременно съ этимъ, сантиментальный плутъ, въ шутливыхъ письмахъ къ друзьямъ, позволялъ себ насмшливые намеки на бдную, одураченную имъ ‘Браминку’. Корабль ея не усплъ еще скрыться изъ вида, какъ очаровательный Стернъ сидлъ уже въ прибрежномъ кафе-ресторан, передъ листкомъ почтовой бумаги, съ вызолоченнымъ обрзомъ и усердно строчилъ посланіе, въ которомъ предлагалъ драгоцнныя сокровища своего сердца лэди П… Онъ спрашивалъ: неужели ей пріятно видть его несчастнымъ? Неужели торжество ея сдлается еще величественне изъ-за того, что ея чудные глазки и дивныя губки довели человка до сумасшествія? Онъ позволялъ себ даже при этомъ, съ самой святотатственной низостью, ссылаться на Молитву Господню, какъ доказательство, что вовсе не желалъ быть введеннымъ во искушеніе, и клятвенно уврялъ, будто на всемъ свт не найдется такого искренняго и нжно-влюбленнаго сумасброда, какъ онъ. Вернувшись домой, въ Ноксвульдъ, Стернъ написалъ упомянутое уже здсь латинское письмо. Быть можетъ, что ему все же было совстно писать такія вещи по англійски! Въ имющемся у меня сборник писемъ Стерна сдлана на поляхъ помтка, нельзя сказать, чтобы очень лестная для его преподобія. Она относится къ письму 112, позволяющему заключить о существованіи въ то самое время еще и дамы No 3, за которой этотъ несчастный, истасканный, старый ловеласъ ухаживалъ, что называется, во вс лопатки {‘Г-ж Г…
‘ Коксвульдъ, 15 ноября 1767 г.
‘Будьте милочкой, дорогая моя Г… и соблаговолите выполнить эти порученія, а я за то, при свиданіи съ вами, крпко васъ поцлую,— такъ крпко, что вы останетесь довольны. Впрочемъ, у меня имется еще кое-что для васъ, надъ чмъ я работаю теперь очень усердно, а именно, ‘Сантиментальное мое путешествіе’. Оно, наврное, заставитъ васъ плакать, такъ какъ сильно волновало и меня самого. Если вы не расплачетесь, то я перестану писать сантиментальныя вещи.
‘Весь вашъ
‘Графу…
‘Коксвульдъ, 28 ноября 1767 г.
‘Милордъ, съ величайшимъ удовольствіемъ берусь за перо, чтобы поблагодарить ваше сіятельство за справку, наведенную объ Іорик. ‘Сантиментальное путешествіе’ страшно измучило его и душевно и тлесно. Справедливо, что авторъ долженъ самъ испытывать чувства, которыя описываетъ, такъ какъ въ противномъ случа онъ будетъ не въ состояніи вызвать ихъ у читателя, но я хватилъ ужь, кажется, черезъ край. Мой организмъ положительно весь растрепался на мелкіе клочья изъ-за этихъ самыхъ сантиментовъ. Кажется даже, что мозги у меня нуждаются теперь въ обновленіи въ такой же степени, какъ и тло. При такихъ обстоятельствахъ я разсчитываю выхать въ столицу не ране 20 числа будущаго мсяца, подкрпивъ себя недлькою отдыха въ Іорк. Правда, я могъ бы отдыхать съ женою (вернувшейся изъ Франціи), если бы не былъ въ теченіе столь долгаго уже времени до чрезвычайности сантиментальнымъ существомъ. Ваше сіятельство, пожалуй, не считаете меня таковымъ?’}.
Черезъ годъ посл того Стернъ вернулся въ столичную свою квартиру въ Бондстрит, чтобы выпустить въ свтъ ‘Сантиментальное путешествіе’. Онъ былъ въ то время столь же жаднымъ до похвалъ и удовольствій, столь же тщеславнымъ, испорченнымъ, остроумнымъ и лживымъ, какъ всегда… Смерть, наконецъ, скосила этого истаскавшагося, нераскаяннаго гршника ’18 марта 1768 года’, тюкъ ‘мертвечины’, какъ онъ самъ называлъ свое тло, препровожденъ былъ къ Плутону {‘Въ феврал 1768 года Лоуренсъ Стернъ, изнуренный долгой болзнью, ослабившей его организмъ, скончался въ бондстритской своей квартир, въ Лондон. Въ нкоторыхъ отношеніяхъ его кончина чрезвычайно напоминала обстоятельства смерти Фальстафа, какъ ихъ разсказываетъ г-жа Квикли. Это тмъ достопримчательне, что Фальстафъ родной братъ Іорику по неистощимому стремленію блистать остроуміемъ, хотя въ другихъ отношеніяхъ между ними и усматривается нкоторая разница. Лежа въ постели и чувствуя полнйшій упадокъ силъ, Стернъ началъ жаловаться, что у него зябнуть ноги и заставилъ горничную, исполнявшую должность сидлки, ихъ растирать. Посл того, ему стало какъ будто легче, но вскор онъ объявилъ, что холодъ въ ногахъ подымается все выше. Въ то время, какъ горничная растирала ему икры и щиколки, онъ умеръ безъ всякихъ страданій, не испустивъ даже и стона. Достопримчательно также, что постигшая его смерть была приблизительно такова, какой онъ себ желалъ. Онъ скончался не въ собственномъ дом, а въ гостинниц, и глаза ему закрыли посторонніе люди, а не любящая, родственная рука.
Самъ Стернъ часто упоминаетъ о своей наружности и тлосложеніи. Онъ былъ высокаго роста и худощавъ, такъ что производилъ впечатлніе чахоточнаго больного’. (Сэръ Вальтеръ Скоттъ).
‘Извстно, что Стернъ умеръ въ наемной квартир. Мн разсказывали даже, что, когда онъ былъ при послднемъ издыханіи, прислуга обобрала его до чиста и вытащила у него изъ рубашки золотыя запонки’. (Д-ръ Ферріаръ).}.
Въ послднемъ письм Стерна можно подмтить всего лишь одно хорошее чувство, а именно, искреннюю отцовскую привязанность къ своей дочери, Лидіи, заставившую его обратиться къ одному изъ своихъ друзей съ просьбою быть для нея опекуномъ и покровителемъ. Вообще, вс письма Стерна къ дочери дышатъ безыскусственной добротой и нжностью и не содержатъ ни малйшей примси сантиментальности. Точно также и въ его произведеніяхъ можно найти многія сотни страницъ, по истин, великолпныхъ. Он полны не только изумительнымъ юморомъ, но совершенно искренней нжностью и добродушіемъ. Необходимо принять во вниманіе, что профессія человка, которому приходится выносить на рынокъ слезы и смхъ, личныя свои воспоминанія, горе и радости, сокровеннйшія мысли и чувства,— записывать ихъ на бумаг и продавать за деньги,— очень тяжела и опасна. Какъ легко хватить при этомъ черезъ край,— преувеличить свое горе и вызвать обманнымъ образомъ состраданіе читателя, или же, подъ маской притворнаго негодованія,— заставить его приписать автору небывалыя добродтели. Тщательно обдуманныя, заране подготовленныя, крылатыя словца могутъ сойти за импровизированныя остроты. Легко впасть, наконецъ, въ еще горшее искушеніе, прибгая къ заимствованіямъ у другихъ авторовъ, безъ указанія источниковъ, и выдавая, такимъ образомъ, чужой умъ и знанія за свои собственныя. Можно пуститься въ оригинальничанье, розыграть роль благодушнаго оптимиста, или же мизантропа, устроить для наивной публики ловушку, съ самыми грубыми приманками, на которыя она, зачастую, легко попадается и вызвать такимъ образомъ дешевыя рукоплесканія.
Интересно было бы знать, какое именно количество притиранія и и преувеличенія на самомъ дл необходимо для сценическаго успха и сколько блилъ и румянъ употребляется актерами сверхъ этого количества въ интересахъ ихъ собственнаго тщеславія. Положимъ, что публика не замчаетъ гримировки и относится въ актеру съ полнымъ довріемъ, но можетъ-ли онъ врить себ самому? Сколько именно вложилъ онъ въ свои произведенія умышленнаго разсчета и надувательства? Что именно должно быть отнесено на счетъ ложной чувствительности и что остается затмъ на долю истиннаго чувства? Зналъ-ли самъ авторъ, гд у него начинается ложь и гд пролегаетъ грань, за которой истина переходитъ въ искусственность, тмъ боле, что этотъ геніальный человкъ, но вмст съ тмъ актеръ, до чрезвычайности любившій гримироваться, такъ ловко поддлывался подъ дйствительное чувство? Нсколько времени тому назадъ мн пришлось какъ-то быть въ обществ француза-актера. Посл обда онъ изъявилъ желаніе пропть нсколько гісенъ, которыя у французовъ называются гривуазными. Онъ сплъ ихъ превосходно, къ великому неудовольствію большинства присутствовавшихъ, а затмъ перешелъ къ сантиментальной баллад. Исполненіе ея было такъ хорошо, что растрогало всхъ, въ особенности же самого пвца: голосъ его дрожалъ, глаза наполнились отъ волненія слезами и, заканчивая балладу, онъ совершенно искренно плакалъ. Повидимому и Стернъ обладалъ подобною же артистической чувствительностью. Онъ постоянно хныкалъ у себя въ кабинет. Слезы эти дйствовали заразительно и доставляли ему популярность, а потому онъ началъ эксплоатировать ниспосланную отъ природы способность плакать, чтобы заработывать съ помощью ея деньгу. Пользуясь этимъ талантомъ, онъ проливалъ слезы каждый разъ, какъ только представлялся къ тому сколько-нибудь подходящій случай. Признаюсь, что я лично не придаю большой цны дешевому капанью такого фонтана слезъ и не питаю къ нему уваженія. Стернъ утомляетъ меня неугомонной своей юркостью, постоянно тревожащей мою особу обращеніемъ къ ея способности смяться, или же волноваться. Онъ все время пристально глядитъ мн въ лицо, слдя за производимымъ на меня впечатлніемъ и словно не зная самъ, считаю-ли я это обманщикомъ, или нтъ. При этомъ онъ принимаетъ разнообразнйшія позы, ластится ко мн и умоляетъ: ‘Потрудитесь же обратить вниманіе на то, какой необычайной чувствительностью я обладаю! Признайтесь, что я очень ловкій и остроумный малый! А теперь, сударь, извольте плакать! Противъ этого подходца вамъ вдь все равно не устоять!’ Стернъ предъявлялъ притязанія быть наслдникомъ Свифта и Рабеле, но у нихъ юморъ выливался столь же естественно, какъ, напримръ, пніе у соловья. Они не утрачивали своего нравственнаго достоинствами смялись искренно и задушевно гомерическимъ хохотомъ, вырывавшимся изъ ихъ широкой мужественной груди въ силу естественной, неудержимой потребности. Напротивъ того, Стернъ — человкъ, умющій и разсмшить и заставить рас плакаться,— ни на минутку не оставляетъ своего читателя въ поко и не позволяетъ слушателямъ отдохнуть. Какъ только онъ замчаетъ, что вы приходите, въ нормальное состояніе, ему кажется необходимымъ привести васъ опять въ возбужденіе, и онъ начиналъ кувыркаться черезъ голову, ходить колесомъ, а не то подсаживается къ вамъ, чтобы разсказать на ушко какую-нибудь забавную или трогательную исторію. Это великій фокусникъ и шутникъ, котораго, однако, нельзя признать великимъ юмористомъ. Онъ приступаетъ къ своему длу систематически и хладнокровно,— гримируетъ себ лицо,— облачается въ трико и въ куртку, обшитую кружевами и блестками, а затмъ разстилаетъ коверъ и начинаетъ кувыркаться.
Возьмемъ, напримръ, хотя ‘Сантиментальное путешествіе’. Не трудно изловить автора на умышленномъ стремленіи блеснуть красными словцами и заработать себ рукоплесканія. Остановившись въ гостинниц Дессена и нуждаясь въ экипаж для поздки въ Парижъ, онъ отправляется на постоялый дворъ и тотчасъ приступаетъ къ тому, что у актеровъ зовется ‘дломъ’. Онъ нашелъ тамъ маленькую бричку, называвшуюся у французовъ dsolligeante (нчто врод эгоистки). ‘Четыре мсяца протекло съ тхъ поръ, какъ она закончила въ этомъ уголк каретнаго дессеновскаго сарая странствованія свои по Европ. Она не разъ уже побывала въ починк и дважды разбиралась на составныя части, когда ее приходилось перетаскивать черезъ Монъ-Сенисъ. Вс эти приключенія нельзя сказать чтобы пошли ей въпрокъ. Особенно же неблагопріятно отозвалось на ней многомсячное пребываніе въ углу каретнаго сарая у г-на Дессена. Безъ сомннія, нельзя было сказать многаго въ защиту этой эгоистки, но все же кое-что сказать было можно, а если нсколько словъ въ состояніи выручить кого-нибудь или что-нибудь изъ бды, то я съ своей стороны считаю низостью на нихъ поскупиться’.
Вотъ значитъ и дло въ шляп! Фокусникъ перекувырнулся блестящимъ образомъ черезъ эгоистку, перелетлъ черезъ нее колесомъ, всталъ опять на ноги и раскланивается съ почтеннйшей публикой! Неужели кто-нибудь повритъ, что это проявленіе искренняго чувства,— что вся эта роскошь великодушія,— это благородное стремленіе выручить кого-нибудь и что-нибудь изъ бды, въ примненіи къ подержанной бричк, иметъ характеръ искренняго душевнаго порыва? Оно въ такой же степени искренно, какъ и добродтельныя разглагольствованія Джозефа Сюрфеса о томъ, что ‘человкъ, который и т. д. и д., имвшія цлью выдать себя за святого передъ доврчивыми и добродушными людьми, способными легко попадаться во всяческія ловушки.
Нашъ пріятель великодушно покупаетъ бричку. Будучи мягкосердечнымъ и добродушнымъ клоуномъ, щедро бросающимъ деньги, когда таковыя имются у него въ наличности, онъ замчательно ловко пользуется для достиженія предположеннаго сценическаго эффекта пресловутымъ старымъ монахомъ францисканскаго ордена и, обмнявшись съ нимъ табакерками, вызжаетъ изъ Калэ,— ухитряется записать громадною суммой себ на приходъ нсколько грошей, поданыхъ монтрейльскимъ нищимъ, а въ Немпон вылзаетъ изъ своей эгоистки и проливаетъ потоки слезъ надъ знаменитымъ издохшимъ осломъ, котораго я лично предоставляю въ распоряженіе сантиментальныхъ дамъ и кавалеровъ съ разршеніемъ оплакивать его наиусерднйшимъ образомъ. Не подлежитъ сомннію, что ‘мертвый оселъ’ является самъ по себ пріятной и очень искусно продланной сценической штукой. Стернъ изготовилъ его нисколько не хуже, чмъ это могъ бы сдлать въ военное время поваръ маршала Субиза. Онъ прекрасно поджарилъ этого осла и сервировалъ его подъ очень пикантнымъ соусомъ. Онъ угощаетъ насъ слезами, и утонченнйшими нжными чувствами блымъ носовымъ платкомъ и надгробнымъ словомъ. Мы видимъ торжественную погребальную процессію,— печальную колесницу, запряженную шестерикомъ коней въ траурныхъ попонахъ, но на этой колесниц, подъ балдахиномъ, увнчаннымъ страусовыми перьями, лежитъ издохшій оселъ. Что за шарлатанъ! Я не дамъ теб ни гроша боле за эту продлку, не смотря на всю ловкость твоего фокуса съ несчастнымъ осломъ!
Означенный оселъ появлялся уже передъ тмъ съ большимъ успхомъ на сцен. Въ 1765 году, за три года до обнародованія ‘Сантиментальнаго путешествія’, вышли въ свтъ седьмой и восьмой томъ ‘Тристрама Шанди’, въ которыхъ и является дйствующими лицомъ пресловутый ліонскій оселъ (стр. 315, 316):
‘Это былъ злополучный оселъ съ двумя большими корзинами на спин. Онъ какъ разъ только что обернулся, съ намреніемъ воспользоваться кое-какими выброшенными за негодностью капустными листьями и обрывками артишоковъ. Переступивъ передними ногами уже за порогъ, онъ оставилъ заднія свои ноги еще на улиц, словно не зная: войти ему, или нтъ?
‘Какъ бы я ни торопился, но я никогда не въ состояніи принудить себя ударить это животное. Въ его глазахъ и всей вообще фигур начертана для меня какъ нельзя боле ясно такая терпливая покорность судьб,— такая выносливость въ страданіяхъ, что я оказываюсь всегда обезоруженнымъ. Ослиныя добродтели дйствуютъ на меня такъ сильно, что я не ршаюсь даже сказать грубое слово ихъ обладателю. Напротивъ того, гд бы я его ни встртилъ: въ город, или же въ деревн,— запряженнаго въ телжку, или же навьюченнаго корзинами,— на свобод, или же на привязи,— я всегда чувствую потребность сказать ему что-нибудь учтивое. Мое воображеніе никогда не работаетъ такъ усиленно какъ въ то время, когда я стараюсь прочесть въ жестахъ и общемъ выраженіи физіономіи длинноухаго философа отвтъ на задаваемый ему вопросъ. Если этотъ отвть кажется для меня недостаточно яснымъ, я пытаюсь проникнуть собственнымъ моимъ сердцемъ въ сердце четвероногаго и опредлить, что именно долженъ былъ бы думать въ данномъ случа оселъ, или же порядочный человкъ, очутившійся на его мст? Признаюсь, что изъ всхъ существъ, стоящихъ ниже меня, я могу продлать операцію такого самоотождествленія единственно только надъ осломъ… Ему я могу симпатизировать всегда и во всякое время!
— Послушай, почтеннйшій,— сказалъ я, убдившись въ невозможности пройти между осломъ и калиткой,— собираешься ты войти или выйти?
‘Повернувъ голову, оселъ бросилъ многозначительный взглядъ вдоль по улиц.
— Ну, хорошо! мы обождемъ съ минутку твоего хозяина,— отвчалъ я ему.
‘Онъ снова повернулъ голову и еще многозначительне посмотрлъ въ противуположную сторону.
— Понимаю тебя какъ нельзя лучше,— объявилъ я ему.— Стоитъ теб сдлать одинъ неврный шагъ, и онъ отдуетъ тебя палкой до полусмерти! Ну, что же! минута не Богъ знаетъ что такое, и если она можетъ избавить созданье Божіе отъ колотушекъ, то ее нельзя считать потраченною даромъ!
‘Въ продолженіи этой бесды онъ грызъ помаленько стебель артишока. Въ борьб между голодомъ и отвращеніемъ отъ столь невкусной пищи онъ разъ десять выбрасывалъ этотъ стебель изо рта и снова подбиралъ его въ ротъ.
— Богъ помочь теб, Джэкъ,— сказалъ я.— Завтракъ твои очень горекъ, да и вообще живется теб не сладко! Теб приходится тяжело работать, получая въ награду за трудъ тяжелые удары. Каково бы не жилось другимъ, но для тебя, бдняги, жизнь приберегла одну лишь только горечь. Наврное, что и теперь у тебя во рту страхъ какъ горько,— добавилъ я, замчая, что онъ снова выбросилъ изо рта стебель артишока. Чего добраго, у тебя не найдется во всемъ свт добраго пріятеля, способнаго угостить твою милость пирожнымъ.
‘Съ этими словами я вытащилъ изъ кармана только что купленную мною коробку конфектъ и угостилъ его конфеткой. Даже и теперь, когда я вамъ разсказываю это, сердце у меня щемитъ отъ мысли, что я руководствовался скоре желаніемъ посмотрть, какъ оселъ будетъ сть конфетку, чмъ чувствомъ истиннаго благоволенія.
‘Когда оселъ сълъ конфетку, я сталъ побуждать его войти. Бдное животное было тяжело навьючено и ноги у него словно подкашивались подъ грузомъ. Я тянулъ его за недоуздокъ, а онъ упорно пятился назадъ, такъ что наконецъ поводъ недоуздка остался у меня въ рук. Задумчиво взглянувъ тогда мн прямо въ лицо, оселъ какъ будто говорилъ: ‘Не бейте меня этимъ ремнемъ! А, впрочемъ, если угодно, пожалуй, и бейте, на то ваша добрая воля’.
— Если я позволю себ что-нибудь подобное,— возразилъ я,— пусть меня разорвутъ…’
‘Критикъ, который не согласился бы видть въ этомъ очаровательномъ описаніи остроуміе, юморъ, патетичность, доброжелательство и неподдльную чувствительность, выказалъ бы тмъ самымъ, что на него трудно угодить и что его, какъ говорится, ничмъ не проймешь. Страницей или двумя дальніе встрчаемъ не мене прелестное описаніе. И пейзажи, и фигуры очаровательно нарисованы человкомъ, обладающимъ весьма развитой жизнерадостностью и самою нжной чувствительностью.
‘Дло происходило на дорог изъ Нима въ Ліонель, родину лучшаго во всей Франціи мускатнаго винограда. Солнце уже сло, и виноградари закончили свою работу. Нимфы привели волосы свои въ порядокъ, а деревенскіе щеголи приготовлялись къ празднеству. Мой мулъ остановился какъ вкопанный.— Ты хочешь послушать флейту и бубны?— сказалъ я,— ну что же! Я никогда не намренъ спорить съ кмъ-либо изъ вашего брата, тмъ боле, что тебя вдь все равно не переупрямишь!— Спрыгнувъ съ него, я швырнулъ одинъ сапогъ въ одну канаву, а другой въ другую и объявилъ:— Я потанцую маленько, а ты обожди меня здсь.
‘Когда я подходилъ къ групп молодыхъ парней и двушекъ, отъ этой группы отдлилась сильно загорвшая на южномъ солнц крестьянская двица. Ея темнорусые, почти черные волосы, заплетенные въ одну косу, были свернуты назади большимъ клубкомъ.
— Намъ, кстати, нуженъ кавалеръ,— сказала она, протягивая об руки, какъ бы предлагая ихъ мн.
— У васъ и будетъ кавалеръ,— отвчалъ я, схватившись за об эти руки.
— Намъ трудно было бы безъ васъ обойтись,— возразила она съ врожденной вжливостью, высвободивъ одну руку и ведя меня другою.
‘Хромоногій юноша, котораго Аполлонъ наградилъ флейтой и который прибавилъ къ ней по собственному усмотрнію бубенъ, сидлъ на завалинк и игралъ очень пріятную прелюдію.
— Подвяжите-ка мн скоре косу,— сказала Нанетта, подавая мн ленточку. Я сразу же позабылъ, что въ сущности оказывался совсмъ постороннимъ человкомъ. Я распуталъ тяжелый узелъ, вся коса сразу упала внизъ, и мы съ Нанеттой оказались знакомыми словно цлыхъ уже семь лтъ. Юноша ударилъ въ бубенъ, аккомпанируя ему флейтой. Мы тотчасъ же вскочили съ мстъ и принялись кружиться и прыгать, какъ бшеные.
‘Сестра этого молодого парня обладала такимъ дивнымъ голосомъ, какъ если бы онъ былъ украденъ ею съ неба. Она пла поперемнно съ братомъ гасконское рондо: ‘Viva la lоіа, fidon la tristessа!’ Нимфы подпвали въ униссонъ, а парни подтягивали имъ октавою ниже.
‘Да здравствуетъ радость, говорили губки Нанетты, да здравствуетъ радость, вторили ея глазки. Искра мимолетной дружбы перескочила раздлявшее насъ пространство. Нанетта была вдь такъ мила. Отчего бы, кажется, не жить мн здсь до самаго конца моихъ дней? Праведный распредлитель нашихъ радостей и печалей! Отчего не отдохнуть здсь на лон удовольствія человку, который охотно готовъ былъ бы танцовать, нтъ, молиться и спасаться съ этой темнорусою двушкой? Она капризно склонила головку на сторону и танцовала съ самымъ увлекательнымъ кокетствомъ.
— Мн пора, однако, пуститься опять въ путь дорогу,— объявилъ я ей’.
Книга искусно заканчивается изящнымъ описаніемъ танцевъ и пнія. Тмъ не мене даже и здсь нельзя передать всего цликомъ. Въ произведеніяхъ Стерна трудно указать страницу, гд не содержалось бы чего-нибудь такого, безъ чего было бы не въ примръ лучше обойтись. Везд встрчаешься съ намекомъ какъ бы на что-то грязное, развратное {‘По отношенію къ Стерну и къ обвиненіямъ въ безнравственности, столь отягощающимъ его характеръ, какъ писателя, позволю себ замтить, что тяжесть этого грха въ данномъ случа зависитъ отъ многихъ элементовъ: во-первыхъ, отъ оскорбляемаго имъ чувства стыдливости, во-вторыхъ, отъ размровъ торжества этого грха надъ невинностью и невиннымъ невдніемъ, въ третьихъ, отъ извстнаго колебанія въ душ самого автора между остающимся добромъ и боле могущественными дурными задатками. Колебаніе это вызываетъ нчто въ род игры съ дьяволомъ. Оно сопряжено съ такимъ же смшеніемъ мужества и трусости, съ какимъ человкъ впервые ршается снять пальцами со свчи нагаръ. Еще удачне могло бы показаться сравненіе съ душевнымъ состояніемъ ребенка, ршающагося дотронуться до горячаго самовара именно потому, что это ему крпко накрпко запрещено. Такимъ образомъ, хотя душу и одолваетъ бсъ, но отъ нея не вполн еще отлетлъ ангелъ-хранитель. Нчто подобное можно подмтить, вроятно, также и во взаимномъ удовольствіи, какое испытываетъ, бесдуя другъ съ другомъ, старый развратникъ и чопорная красотка. Съ одной стороны она считаетъ необходимымъ чувствовать негодованіе въ интересахъ соблюденія приличій и надлежащаго декорума, а съ другой — она питаетъ тайную симпатію къ искусителю. Стоитъ только предположить общество безгршнымъ и непорочнымъ, и тогда девять десятыхъ грховности подобнаго остроумія разсялись бы какъ дымъ уже потому, что оно уподобилось бы камню, упавшему въ глубокій снгъ, а потому, за отсутствіемъ сопротивленія, не вызывающаго своимъ паденіемъ ни малйшаго шума, остальная же десятая часть оказалась бы во всякомъ случа оскорбленіемъ прирожденнаго человку нравственнаго чувства. Такая недостойная сама по себ игра, безъ сомннія, можетъ вступать въ сочетаніе съ остроуміемъ, шутливостью, воображеніемъ и даже юморомъ. Намъ остается только пожалть о возможности прискорбныхъ сочетаній съ такими элементами, которые сами по себ не имютъ ничего общаго съ безнравственною игрой. Это послднее обстоятельство можно выяснить какъ нельзя боле наглядно, мысленно отбросивъ въ характерахъ мистера Шанди, дядюшки Тоби и Тринга нравственные элементы, враждебные скоромному остроумію и выдливъ ихъ такимъ образомъ изъ Тристрама Шанди. Можно было бы также замнить означенныхъ дйствующихъ лицъ двумя или тремя закоснлыми распутниками. Въ результат получилось бы тогда нчто отвратительное. Стернъ заслуживаетъ самаго строгаго порицанія за то, что пользуется лучшими свойствами нашей природы для того, чтобы возбуждать и подстрекать самыя худшія’. (Кольриджъ).}.
Нкоторыя изъ этихъ скоромныхъ двусмысленностей могутъ быть приписаны существовавшей во времена Стерна сравнительно большей свобод нравовъ. Къ сожалнію, нельзя сказать этого обо всхъ. Сверкающіе нечистой страстью глаза сатира постоянно проглядываютъ сквозь листву. Послднія фразы, предназначавшіяся знаменитымъ авторомъ для печати, были омрачены именно такими грязными двусмысленностями, но въ послднихъ строкахъ частныхъ писемъ несчастный, близкій уже къ смерти, старикъ словно молитъ о состраданіи и прощеніи. Размышляя объ этихъ писателяхъ дней минувшихъ, я чувствую искреннюю благодарность къ одному изъ современныхъ авторовъ за невинный смхъ, вызываемый у моихъ дтей милыми, непорочными страницами Давида Копперфильда.
‘Jet sur cette boule,
Laid, chtif et souffrant,
Etouff dans la foule,
Faute d’tre assez grand.
Une plainte touchante
De ma bouche sortit.
Le bon Dieu mdit: Chante,
Chante, pauvre petit!
Chanter, ou je m’abuse,
Est ma tche ici bas.
Tous ceux qu’ainsi j’amuse,
Ne m’aimeront — ils pas?’
Эти чарующія строфы Беранже представляютъ собою какъ бы описаніе литературной и жизненной карьеры Гольдсмита,— его страданій,— геніальныхъ талантовъ,— нжнаго любящаго его характера и тхъ чувствъ, которыя мы къ нему питаемъ. Кто изъ милліоновъ читателей, наслаждавшихся произведеніями Гольдсмита, не питаетъ искренней любви и уваженія къ ихъ автору? Разв не лестно заслужить титулъ любимйшаго изъ всхъ англійскихъ писателей? {‘Онъ всегда былъ другомъ добродтели и на самыхъ игривыхъ страницахъ своихъ сочиненій не забывалъ, должнаго къ ней уваженія. Благодушіе, утонченное изящество и непорочность чувства являются отличительными чертами всхъ произведеній Гольдсмита и вполн согласуются съ великодушной его щедростью, не останавливавшейся передъ тмъ, чтобы отдать послдній свой грошъ неимущему…
Дивная естественность и грація разсказа въ соединеніи съ чарующей истинностью обрисовки главныхъ дйствующихъ лицъ длаютъ ‘Векфильдскаго священника’ одною изъ восхитительнйшихъ повстей, когда-либо созданныхъ творческимъ воображеніемъ писателя.
… Вс мы читали ‘Векфильдскаго Священника’ и въ молодости и въ зрлыхъ лтахъ,— многократно перечитывали эту милую повсть, и мысленно благословляли ея автора, такъ хорошо съумвшаго примирить насъ съ человчествомъ’. (Сэръ Вальтеръ Скоттъ).}
Еще неуходившимся юношей, взбалмошнымъ и легкомысленнымъ, но полнымъ нжной сердечности, Гольдсмитъ покинулъ деревню, гд его дтство прошло въ счастливыхъ размышленіяхъ и лнивомъ спокойствій, на почв котораго выросло стремленіе ознакомиться съ обширнымъ Божьимъ міромъ, завоевать себ тамъ имя и богатство. Посл многихъ лтъ упорной борьбы съ гнетущей бдностью и съ равнодушіемъ общества, сердце Гольдсмита съ такою же нжной любовью обращается къ родин, съ какою стремилось въ былое время оттуда прочь. Онъ пишетъ книгу и поэму, полную мыслей и воспоминаній о ‘родныхъ мстахъ. Онъ рисуетъ друзей и сцены ранней молодости, населяетъ Обурнъ и Векфильдъ лиссойскими воспоминаніями. Ему приходится странствовать, но онъ всюду носитъ съ собою памятку о родин и умираетъ съ этой памяткой на груди. Натура его жаждала перемнъ. Во время отдыха она требовала движенія, а въ пути — оглядывалась назадъ, вспоминая о друзьяхъ и спокойствіи добровольно покинутаго мирнаго крова. Онъ проводитъ цлый день въ постройк воздушнаго замка для завтрашняго дня, или же въ сочиненіи элегіи о вчерашнемъ дн. Онъ во всякую минуту улетлъ бы отъ настоящаго, если бы этому не препятствовала фактическая невозможность. Въ чемъ именно заключается очарованіе его стиховъ,— его стиля и юмора? Очень можетъ быть, что это очарованіе вызываетъ нжныя сожалнія, высказываемыя авторомъ, утонченное его состраданіе, кроткая улыбка, чуткая симпатія и слабохарактерность, въ которой онъ самъ сознается. Любовь ваша къ нему выросла на почв умиленія. Вернувшись усталый и разгоряченный изъ повседневнаго боя, вы слышите пніе этого сладкогласнаго минестреля. Разв могъ кому-нибудь вредить этотъ кроткій странствующій пвецъ? Онъ никому не нанесъ даже и оскорбленія! Притомъ же у него нтъ иного оружія, кром арфы, на которой онъ вамъ играетъ, а съ помощью этой арфы онъ приводитъ въ восхищеніе вельможъ и простолюдиновъ, молодежь и старцевъ, полководцевъ въ пурпурпыхъ шатрахъ и солдатъ, собравшихся вокругъ бивачнаго огня. Точно также очаровываетъ онъ женщинъ и дтей въ деревняхъ, когда, примостившись у церковной паперти, поетъ свои дивно простодушныя псни въ честь любви и красоты. Съ прелестной своей повстью о ‘Векфильдскомъ Священник’ онъ открылъ себ двери всхъ европейскихъ замковъ и хижинъ {Гете, упоминая въ своей автобіографіи о первомъ знакомств съ этимъ мастерскимъ произведеніемъ Гольдсмита, говоритъ: ‘Гердеръ, благодаря обширнымъ своимъ свдніямъ, оказалъ намъ большое содйствіе критическими разборами многихъ новйшихъ произведеній. Въ числ ихъ онъ рекомендовалъ ‘Векфильдскаго Священника’ какъ превосходнйшую повсть, съ переводомъ которой на нмецкій языкъ общалъ насъ познакомитъ читая его вслухъ… ‘Протестантскій (или же православный) сельскій священникъ является, быть можетъ, благодарнйшимъ сюжетомъ для современной идилліи. Подобно Мельхисидеку, онъ какъ бы соединяетъ въ одномъ лиц царя и первосвященника. Въ большинств случаевъ у него существуетъ тсная связь съ непорочнйшимъ общественнымъ положеніемъ, какое только можно представить себ на Земл, а именно съ положеніемъ земледльца. Связь эта обусловливается не только одинаковостью занятій, но также и сходствомъ семейной обстановки. Онъ, вдь, тоже отецъ, глава семьи и сельскій хозяинъ. Такимъ образомъ священникъ оказывается всецло членомъ общества. На этомъ непорочномъ и превосходнйшемъ земномъ фундамент зиждется также и высшее призваніе сельскаго пастыря. Ему дано руководить прихожанъ на жизненномъ ихъ пути, заботиться о духовномъ ихъ воспитаніи, освящать своимъ благословеніемъ вс главнйшія эпохи ихъ существованія, учить, ободрять и утшать ихъ, а если утшеніе въ настоящемъ становится немыслимымъ, пробуждать у нихъ надежду на счастливое будущее и обращать эту надежду въ полную увренность. Вообразите себ такого человка, одареннаго непорочными гуманными чувствами и характеромъ, достаточно сильнымъ для того, чтобы не уклоняться отъ нихъ ни при какихъ обстоятельствахъ. Уже эти свойства возвышаютъ его надъ толпою, отъ которой нельзя ожидать непорочности и стойкости. Надлите его образованіемъ въ той мр, въ какой это необходимо для выполненія его обязанностей, а вмст съ тмъ — постояннымъ жизнерадостнымъ стремленіемъ къ дятельности, облекающимся иногда въ форму страстнаго порыва, чтобы не упустить случая къ доброму длу, и онъ окажется богато надленнымъ. Въ тоже время прибавьте, однако, и необходимыя ограничивающія рамки, подъ давленіемъ которыхъ онъ не только долженъ довольствоваться тснымъ кругомъ дятельности, но даже перейти отъ этого круга къ другому, еще боле тсному. Надлите его добродушіемъ, покладистостью, въ смысл способности примняться ко всякой обстановк,— ршительностью и всми другими хорошими качествами, свойственными энергическому характеру,— охватите все это жизнерадостнымъ духомъ покорности Провиднію и улыбающейся терпимостью но отношенію къ чужимъ и собственнымъ своимъ слабостямъ, и вы создадите себ такимъ образомъ довольно точное понятіе о нравственномъ облик симпатичнаго векфильдскаго священника.
Постепенная обрисовка этого характера на его жизненномъ пути сквозь радости и печали,— все боле возрастающій интересъ повсти, обусловленный сочетаніемъ совершенно естественныхъ элементовъ съ неожиданными и случайными, длаютъ ее одною изъ лучшихъ, когда-либо написанныхъ. Кром того, на сторон этой повсти великое преимущество бытъ въ высшей степени нравственной и христіанской, въ лучшемъ смысл этого слова. Награждая доброжелательство и стойкость на правомъ пути, она тмъ самымъ упрочиваетъ читателя безусловное довріе къ Всевышнему и свидтельствуетъ о томъ, что добро рано или поздно восторжествуетъ надъ зломъ. Все это достигается безъ малйшаго оттнка ханжества или педантства. Отъ обоихъ этихъ подводныхъ камней предохранилъ автора возвышенный умъ, облекающійся въ форму добродушной ироніи, благодаря которой небольшое его произведеніе является одновременно мудрымъ, назидательнымъ и чарующе-милымъ. Несомннно, что самъ авторъ, д-ръ Гольдсмитъ, глубоко вникаетъ въ нравственный міръ человка со всми его слабыми и сильными сторонами. Въ то же время онъ съ благодарностью сознаетъ себя англичаниномъ и высоко цнитъ преимущества англійскихъ государственныхъ и общественныхъ порядковъ. Семья, жизнь которой описываетъ Гольдсмитъ, стоитъ на одной изъ послднихъ степеней обезпеченности и комфорта, но приходитъ въ столкновеніе и съ самыми высшими степенями таковыхъ. Узкій кружокъ, въ которомъ вращается эта семья, становится еще значительно тсне, но постоянно соприкасается путемъ естественнаго логическаго теченія вещей съ большимъ свтомъ. Маленькое суденышко этой семьи плаваетъ по взбаламученнымъ волнамъ англійской жизни въ постоянномъ ожиданіи встртить помощь или нарваться на обиду со стороны большихъ кораблей многочисленнаго флота, крейсирующаго вокругъ этого суденышка.
Надюсь, что мои читатели знакомы съ этимъ произведеніемъ и хорошо его помнятъ. Впрочемъ, каждый, кому довелось впервые слышать теперь про ‘Векфильскаго Священника’, равно какъ и т, кого эта замтка побудитъ вторично прочесть означенную дивную повсть, непремнно поблагодарятъ меня за это (Гете: ‘Истина и Поэзія’.— ‘Изъ собственной моей жизни’).
Гольдсмитъ, невидимому еще съ дтства, представлялъ собою сочетаніе двухъ различныхъ натуръ: одной — веселой, ясной и жизнерадостной, а другой — постоянно вовлекавшей его въ различные промахи. Можно было бы подумать, что его надлили еще въ колыбели волшебными своими дарами эльфы, посщавшіе мсто его рожденія,— старинную помщичью усадьбу на берегахъ Ипни, изобиловавшую всяческими привидніями.
Въ продолженіи всей своей жизни Гольдсмитъ не можетъ отршиться отъ безпокойной непосядчивости, которую простонародіе приписываетъ эльфамъ. Таланты, которыми они его надлили, оказываются совершенно безполезными въ школ, гимназіи и университет. Они длаютъ его неспособнымъ къ усидчивому труду и къ усвоенію практическихъ знаній. Оливеръ непридаетъ сколько-нибудь серьезнаго значенія тому, что не обращается непосредственно къ поэтическому его воображенію,— не пробуждаетъ въ немъ геніальныхъ мыслей и восторженныхъ чувствъ. Вмст съ тмъ у него обнаруживается расположеніе ускользать, или же вырываться, изъ всхъ ограничивающихъ его узъ,— бродить по полямъ и зеленымъ лужайкамъ вдоль рчекъ, о которыхъ ходили слухи, будто въ нихъ водятся русалки,— пировать съ веселыми товарищами, или же слоняться, какъ цыганъ, съ мста на мсто, въ ожиданіи набрести на какое-нибудь интересное приключеніе… Обстоятельства зачастую вынуждали Гольдсмита жить съ бдняками, но не могли его вовлечь въ товарищескія отношенія съ людьми развращенными. Любовь къ юмору и къ изученію характеровъ зачастую приводила его въ веселое общество весьма низменнаго характера, но онъ умлъ отличать тамъ вульгарность отъ забавнаго О поучительнаго. Правильне говоря, онъ извлекалъ изъ всякой окружавшей его среды свойственныя ей характерныя живыя черты, которыя и составляютъ собою основу популярнйшихъ его произведеній’. (Вашингтонъ Ирвингъ).}.
Не найдется англичанина, даже и самаго занятаго длами, который разъ или два въ жизни не провелъ бы вечеръ съ Гольдсмитомъ и не поддался бы очарованію дивной его музыки.
Отецъ Гольдсмита былъ, безъ сомннія, тотъ самый добрйшій д-ръ Примрозъ, котораго мы вс такъ хорошо знаемъ {‘Фамилія Гольдсмита, которую писали также Гольдсмизсъ и Гульдсмизсъ, принадлежитъ къ числу весьма уважаемыхъ въ Ирландіи, и, повидимому, всегда занимала тамъ почетное общественное положеніе. Она англійскаго происхожденія и, какъ полагаютъ, ведетъ свой родъ отъ Гольдсмитовъ, жившихъ въ Крейфорд, въ Кентскомъ графств’. (Пріоръ, ‘Біографія Гольдсмита’).
Отецъ, праддъ и прапраддъ Оливера Гольдсмита были священниками. Двое изъ нихъ оказывались, кром того, женатыми на дочеряхъ священниковъ
‘Онъ съ своей кротостью и непритворнымъ добродушіемъ является какъ нельзя боле на мст,
Въ Божьемъ храм, гд истина, исходящая изъ его устъ,
Облекается какъ бы удвоеннымъ могуществомъ.
Сумасброды, вошедшіе туда съ намреніемъ посмяться,
Начинали неожиданно для самихъ себя молиться отъ души.
Посл богослуженія толпились вокругъ святителя честные крестьяне.
Даже и дти старались къ нему приласкаться.
Они дергали этого добраго человка за платье, чтобъ насладиться его отеческой улыбкой.
Благосостояніе паствы радовало, а горе ея печалило священника.
Онъ отдавалъ прихожанамъ все свое сердце,— всю любовь и заботы,
Но боле серьезные его помыслы были всегда обращены къ Небу.
Онъ уподоблялся высокому утесу, воздымающемуся надъ долиной,
Оставляя далеко подъ собою грозовыя тучи.
Он опоясываютъ могучую его грудь,
Но высокое чело всегда погружено въ лучезарное сіяніе солнца’.
(‘Заброшенная деревня’).}.
Свифтъ былъ еще въ живыхъ, когда родился малютка Оливеръ въ Паллас, или Палласмор, въ графств Лонгфордскомъ, въ Ирландіи. Въ 1730 году, черезъ два года посл того, Чарльзъ Гольдсмитъ переселился съ своею семьей въ Вестмитское графство, въ милый Обурнъ, по всмъ вроятіямъ знакомый въ воображеніи почти всмъ моимъ питателямъ. Тамъ этотъ добродушный священникъ выростилъ восьмерыхъ своихъ дтей. Самъ онъ любилъ ближнихъ, а потому представлялъ себ также, будто вс его любятъ. Кром собственныхъ дтей, обладавшихъ прекраснымъ, аппетитомъ, вокругъ него собиралась всегда толпа бдняковъ, разсчитывавшихъ на его поддержку и покровительство. За его столъ усаживались льстецы и небогатые пріятели, восторгавшіеся многочисленными шутками почтеннаго ректора и пожиравшіе доходъ съ его фермы, которая занимала протяженіе въ 70 акровъ. Тотъ, кому случалось видть небогатую современную ирландскую усадьбу, можетъ наглядно представить себ и священническій домъ въ Лиссо. Тамъ, на кухн, у старика-нищаго имется абонированный уголъ, дряхлому солдату-инвалиду полагается отпускать порцію картофеля съ пахтаньемъ,— сосдній бднякъ-крестьянинъ проситъ милостыни у его преосвященства и осыпаетъ его благословеніями за поданный шестипенсовикъ, пенсіонеръ въ лохмотьяхъ является на обдъ по праву бдности и страданія. И на кухн, и въ столовой священническаго дома — до чрезвычайности людно, всюду царитъ безпорядокъ и щедрость, доброта и бдность. И въ настоящее время, если какой-нибудь ирландецъ явится въ Лондонъ, чтобъ заработать себ кусокъ хлба, его непремнно разыщутъ тамъ человкъ десять нуждающихся соотечественниковъ, чтобы взимать подобающій процентъ съ его заработка. Добродушный Чарльзъ Гольдсмитъ оставилъ лишь очень немного своей семь, обладавшей, какъ уже упомянуто, хорошимъ аппетитомъ {‘Въ ма 1768 года скончался его братъ, священникъ Генри Гольдсмитъ, для котораго такъ и не удалось достать порядочнаго прихода. Онъ былъ викаріемъ въ Килькенни-Вест, за что и получалъ скромное содержаніе въ 40 фунтовъ въ годъ. Говорятъ, что кром того Генри держалъ еще школу, которая перезжала нсколько разъ съ мста на мсто и, наконецъ, устроилась довольно осдло въ Лиссо. Благодаря педагогическимъ способностямъ и талантамъ Генри Гольдсмита, школа эта пріобрла нкоторую извстность, такъ что многіе изъ сосднихъ мелкопомстныхъ дворянъ отдавали туда своихъ сыновей на воспитаніе. Эпидемическая горячка, обнаружившаяся между воспитанниками въ 1765 г., побудила закрыть эту школу, но Генри Гольдсмитъ открылъ ее вскор посл того вновь, въ Атлон, гд и продолжалъ педагогическую свою дятельность до самой смерти. Онъ, подобно своему брату, скончался на сорокъ пятомъ году отъ рожденія. Это былъ человкъ въ высшей степени добродушный и симпатичный’. (Пріоръ).
‘Гд бъ я ни странствовалъ,— какія бъ царства ни посщалъ,
Но мое сердце всегда стремится къ теб.
Оно томится по родномъ брат и въ разлук съ нимъ
Влачитъ все удлинняющуюся тяжелую цпь’.
(‘Путешественникъ’).}.
Одна изъ его дочерей была обручена съ эсквайромъ, занимавшимъ сравнительно высокое общественное положеніе, и Чарльзъ Гольдсмитъ, дабы снабдить ее приданымъ, затратилъ вс свои сбереженія, такъ что, когда Всевышнему угодно было отозвать его къ себ, остальныя дти оказались въ совершенной бдности.
Эпидемическая оспа, свирпствовавшая тогда повсемстно въ Европ, изуродовала румяныя щечки половины дтскаго ея населенія части свта. Она не пощадила и личика бдняжки Оливера, которому исполнилось тогда всего лишь восемь лтъ, и оставила его рябымъ на всю жизнь. Старушка, жившая въ одной деревн съ отцомъ Оливера, обучала его грамот и объявила настоящей тупицей. Затмъ онъ попалъ въ руки сельскаго школьнаго учителя, Падди Бейрна, отъ котораго перешелъ въ эльфинскую школу. Въ тогдашнія времена опредленіе ребенка въ школу обозначалось классическою фразой, что мальчикъ отданъ подъ ферулу г-на NN. ‘Бдныя малютки наши предки! Тяжело становится на душ при мысли о томъ, какъ нещадно кормили васъ березовой кашей,— сколько разъ пороли васъ безъ малйшей надобности и сколько лишнихъ слезъ пришлось вамъ пролить. Одинъ изъ родственниковъ маленькаго Оливера,— добродушный его дядюшка Контарине, принялъ на себя главную заботу о племянник, который, надо отдать ему справедливость, всячески старался отлынивать отъ ученья, грабилъ съ товарищами сосдніе сады, игралъ въ мячъ и замчательно быстро спускалъ карманныя деньги въ тхъ случаяхъ, когда фортуна ему ихъ посылала. Всмъ извстенъ разсказъ: ‘Ошибка’. Молодой школяръ, запасшись гинеей и наемной лошадью, подъзжаетъ къ ‘самому лучшему дому’ въ Ардаг,— приглашаетъ хозяина роспить съ нимъ бутылку вина за ужиномъ и требуетъ къ завтраку горячихъ пирожковъ. Утромъ, собираясь узжать, онъ спрашиваетъ счетъ и къ величайшему своему изумленію узнаетъ, что самый лучшій домъ въ Ардаг вовсе не гостинница, а помщичья усадьба сквайра Фитзерстона. Кто изъ насъ, впрочемъ, не знаетъ массы анекдотовъ про Гольдсмита? Отмтимъ въ одномъ изъ нихъ прелестный фантастическій образъ ребенка, который прыгаетъ и пляшетъ дома на кухн подъ музыку стараго скрипача, насмхающагося надъ его уродливостью. ‘Ты, душечка, настоящій Эзопъ’, говоритъ скрипачъ. Малютка Нолль (уменьшительное Оливера) ловко обрзалъ его импровизированными стихами:
Пусть возгласятъ герольды на вс четыре страны,
Что пляшетъ здсь Эзопъ подъ скрипку обезьяны!’
Можно представить себ выраженіе, полное юмора и мольбы, появившееся тогда на маленькомъ рябомъ личик,— смшную танцующую фигуру мальчика и забавный ирландскій его акцентъ. Въ своей жизни и произведеніяхъ, являющихся такимъ милымъ, простосердечнымъ ея выраженіемъ, Оливеръ Гольдсмитъ постоянно сокрушается о томъ, что наружность у него ‘немножко подгуляла’. По временамъ онъ грустно поглядываетъ въ зеркало и пытается придать себ величественный видъ, который, однако, выходитъ у него комичнымъ. Онъ охотно наряжаетъ невзрачную свою фигуру въ роскошные костюмы яркихъ цвтовъ. Такъ онъ явился на экзаменъ для поступленія въ духовное званіе, облекшись въ штаны ярко-краснаго цвта. Оливеръ откровенно говоритъ, что не чувствуетъ стремленія къ духовному званію именно изъ-за того, что, поступивъ туда, нельзя уже будетъ носить разноцвтные яркіе сюртуки и жилеты. Пытаясь заниматься медицинской практикой, Гольдсмитъ раздобылъ себ всми правдами и неправдами бархатный костюмъ и, чтобы казаться по возможности выше, носилъ громаднйшую шляпу и высокіе каблуки. Когда Фортуна ему благопріятствовала, онъ облекался въ нжно фіолетовые колера,— одвался исключительно въ атласъ и бархатъ. За нкоторые изъ роскошныхъ костюмовъ Гольдсмита, наслдникамъ его портного, мистера Фильби, не уплачено по сію пору,— если только добродушный портной и его кредиторъ, встртившись другъ съ другомъ на томъ свт, не покончили тамъ свои счета {Гольдсмитъ умеръ, не доплативъ портному Фильби 79 фунт. стерлинговъ, но половина этой суммы причиталась за платье, сшитое его племяннику Годсону.
Племянникъ этотъ получилъ потомъ наслдство и оставался до самой смерти богатымъ ирландскимъ помщикомъ, а потому съ его стороны было бы вполн умстно уплатить мистеру Фильби по векселю дяди.}.
Въ Троицкой коллегіи дублинскаго университета недавно еще показывали окно, на одномъ изъ стеколъ котораго вырзано брилліантомъ имя О. Гольдсмитъ. Чей это былъ брилліантъ? Во всякомъ случа онъ не могъ принадлежать студенту перваго курса, Оливеру, игравшему очень скромную роль въ этой коллегіи. Онъ учился очень лниво, вчно нуждался въ деньгахъ, а вмст съ тмъ любилъ удовольствія {‘Бдняга Гольдсмитъ! Онъ съ трудомъ лишь могъ бы отличить осла отъ мула, или индйку отъ гуся’. (Мемуары Кумберлэнда).}.
Онъ рано узналъ дорогу къ закладчикамъ. Говорятъ, будто Гольдсмитъ писалъ тогда поэмы для уличныхъ пвцовъ, за которыя получалъ по крон за штуку. Ему доставляло величайшее удовольствіе выходить потихонько вечеромъ на улицу и слушать, какъ распваютъ его стихи. Воспитатель далъ Гольдсмиту пощечину за то, что онъ вздумалъ устроить въ своей комнат балъ. Юноша принялъ эту пощечину такъ близко въ сердцу, что собралъ все свое имущество,— заложилъ его купно съ учебниками и пропалъ безъ всти. Онъ разсказывалъ, будто хотлъ ухать въ Америку. Какъ бы ни было, издержавъ вырученныя отъ заклада вещей деньги, блудный сынъ вернулся съ сокрушеннымъ сердцемъ домой, гд закололи по этому поводу тльца, хотя и не особенно жирнаго. Во всякомъ случа мать и дядя радостно привтствовали его возвращеніе.
Разставшись такимъ образомъ съ университетомъ, Гольдсмитъ остался висть на ше у своей мамаши и билъ въ теченіе нсколькихъ лтъ баклуши. Ему случалось за это время провести мсяцъ-другой у кого-нибудь изъ родственниковъ. Онъ прогостилъ даже цлый годъ у одного изъ своихъ покровителей, но большую часть времени проводилъ въ трактир {‘Юношескія безразсудства, подобно броженію спиртныхъ напитковъ, зачастую нарушаютъ душевное равновсіе, словно для того только, чтобы вызвать дальнйшее умственное и нравственное развитіе и усовершенствованіе. Жизнь, проведенная въ флегматической апатіи, напоминаетъ вина, которыя были не въ состояніи выбродиться, а потому остались навсегда мутными’. (Вольтеръ о Гольдсмит).
‘Джонсонъ бывало говаривалъ: ‘Гольдсмита можно сравнить съ растеніемъ, которое расцвло въ позднюю пору. Въ молодости онъ не обнаруживалъ никакихъ выдающихся талантовъ’. (Босвель).}.
Жизнь эта, наконецъ, надола Гольдсмиту. Онъ ршилъ хать въ Лондонъ и заняться въ Темпл изученіемъ юридическихъ наукъ, но, на пути къ британской столиц и мшку съ шерстью, добрался только до Дублина, гд спустилъ 50 фунтовъ, которыми его снабдили на первоначальное обзаведеніе. Онъ вернулся оттуда домой, не безъ основанія разсчитывая, что мамаша и дядюшка отпустятъ и на этотъ разъ вину. Вскор затмъ у Оливера явился новый проектъ. Онъ ршилъ заняться изученіемъ медицины, и дядюшка Контарине обезпечилъ ему возможность слушать года два курсъ въ эдинбургской медицинской академіи. Находясь въ Эдинбург, Оливеръ почувствовалъ стремленіе побывать на лекціяхъ знаменитыхъ профессоровъ лейденскаго и парижскаго университета. Онъ писалъ своему дяд въ высшей степени забавныя письма, полныя самыхъ восторженныхъ похвалъ великимъ ученымъ: Фаргейму, Дю-Пти и Дюгамелю дю-Монсо, лекціи которыхъ онъ собирался слушать. Если дядюшка Контарине врилъ этимъ письмамъ, и если маменька Оливера врила разсказу своего сынка проо то, какъ онъ отправился въ Коркъ съ намреніемъ отплыть въ Америку и, заплативъ уже деньги за перездъ, отослалъ весь свой багажъ на корабль, посл чего неизвстный капитанъ этого неизвстнаго корабля неожиданно отправился въ путь, оставивъ бднягу Оливера на берегу, то ихъ, во всякомъ случа, надлежитъ признать людьми очень наивными и простодушными. Сколько можно судить, они и въ самомъ дл врили простодушному плуту, надувавшему ихъ столь безхитростными сказками. Не выдержавъ экзамена на поступленіе въ духовное званіе и потерпвъ крушеніе съ проектомъ изученія юридическихъ наукъ, юный Оливеръ Гольдсмитъ простился съ этими проектами и своими родственниками и ухалъ въ Эдинбургъ. Оказалось, что онъ навсегда распростился съ мамашей, дядюшкой, безмятежною жизнью въ Баллимагон, веселой зеленью родныхъ луговъ и протекавшей по нимъ серебристою рчкой. Ему не суждено было свидться съ Ирландіей, и онъ посщалъ ее потомъ лишь въ воображеніи.
‘Да, мн не суждены такія наслажденья
Лучшую пору въ жизни я провелъ въ странствованіяхъ и заботахъ.
Меня тянуло все дальше и дальше въ погон
За насмхавшимся надо мною счастьемъ.
Подобно кругу, разграничивающему небо отъ земли,
Оно манило меня издали, но отступало передо мной все дальше.
Мн суждено было проходить черезъ цлыя царства.
Не находя на всемъ свт мста,
Гд я могъ бы обзавестись собственнымъ угломъ’.
Какъ уже упомянуто, Фильдингъ обладалъ замчательной бодростью духа, благодаря которой могъ, не смотря на болзнь, нужду и угрызенія совсти, оставаться всегда веселымъ и жизнерадостнымъ. Онъ сохранялъ въ своемъ сердц энергическое, мужественное благоволеніе къ людямъ и любовь къ истин такъ свято и нерушимо, какъ если бы это были сокровища, ввренныя ему въ пользованіе для общаго блага, съ тмъ, что онъ долженъ представить отчетъ потомству въ сдланномъ изъ нихъ употребленіи. Мн кажется, что такое же счастливое, изумительное душевное равновсіе обнаруживается и у Гольдсмита, любящая нжная натура котораго добродушно распускалась и цвла среди жизненныхъ бурь, дождей и непогодъ. Бдняга никогда не былъ до такой степени покинутымъ и одинокимъ, чтобы не могъ самъ оказать кому-нибудь дружескую помощь и содйствіе. Какъ бы скверно ни жилось ему самому, онъ все-таки устроивался такъ, чтобы подлиться съ ближнимъ коркой черстваго своего хлба и чувствами нжнаго любящаго своего состраданія. Когда у него не было за душой ничего, кром флейты,— онъ игралъ на ней, чтобы доставить удовольствіе ребятишкамъ, бгавшимъ по мрачному лондонскому двору, на который выходила его квартира. Онъ былъ въ состояніи отдать топливо своей сосдк, необходимое для него самого. Въ бытность студентомъ университета Оливеръ отдалъ свои простыни и одяла какой-то бдной вдов и спалъ безъ нихъ на одномъ тюфяк {‘Къ этому Джонсону постоянно льнетъ вдохновенный идіотъ Гольдсмитъ… На самомъ дл въ этомъ дурн нтъ ничего гадкаго и злющаго. Талантъ его не обладаетъ мощью джонсоновскаго генія, но за то гораздо утонченне. Онъ тмъ боле неподдльный, что самъ Гольдсмитъ не сознаетъ его въ себ, хотя, къ несчастію, и длаетъ постоянно къ этому попытки… Авторъ милаго и простосердечнаго ‘Векфильдскаго Священника’ долженъ былъ поневол чувствовать симпатію къ такой колоссальной, могучей энергіи’. (Карлейль).}. Нанимая меблированную комнату, Гольдсмитъ закладываетъ свой сюртукъ, чтобы избавить хозяина хвартиры отъ заключенія въ долговую тюрьму. Въ бытность свою репетиторомъ въ школ, онъ тратилъ вс свои сбереженія на угощенье для учениковъ. Добродушная жена директора школы совершенно резонно объявила, что г-нъ Гольдсмитъ долженъ отдавать впередъ ей на сохраненіе деньги, и что она будетъ беречь ихъ для него, какъ длаетъ это для обучающихся въ школ молодыхъ джентльменовъ. Встрчаясь впослдствіи съ прежними своими учениками, д-ръ Гольдсмитъ опять-таки считаетъ своей обязанностью ихъ угощать. ‘Видли-ли вы гравюру съ моего портрета, написаннаго сэромъ Джошуа Рейнольдсомъ?— спросилъ онъ у одного изъ нихъ.— Какъ, вы ея не видли и не купили себ? Поврьте, Джекъ, что если бы отпечатали вашъ портретъ, то черезъ полчаса онъ былъ бы у меня!’ Его кошелекъ и сердце были открыты для всхъ. Они принадлежали его пріятелямъ въ такой же степени, какъ и ему самому. Когда онъ находился въ апоге своей литературной извстности, графъ Норгумберлэндскій, назначенный на должность ирландскаго лорда-намстника, освдомился, не можетъ-ли быть чмъ-нибудь полезнымъ д-ру Гольдсмиту. Оливеръ рекомендовалъ этому вельмож своего брата, а не себя самого, мужественно объявляя: ‘Мн покровительствуютъ книгопродавцы, а въ другихъ покровителяхъ я не нуждаюсь’ {‘Имющіеся теперь въ Англіи немногіе поэты могутъ прожить безъ покровительства сильныхъ міра сего. Единственнымъ покровителемъ ихъ является публика, которую, разсматриваемую въ масс, надлежитъ признать добрымъ и великодушнымъ властелиномъ. Правда, что она ошибается при сравнительной оцнк различныхъ кандидатовъ на ея благоволеніе, но зато эти заблужденія оказываются всегда кратковременными. Случается, что какое-нибудь литературное произведеніе, необладающее серьезными достоинствами, входитъ въ славу, но слава эта всегда непродолжительна. Время, являющееся пробнымъ камнемъ всхъ истинныхъ цнностей, не замедлитъ обнаружить обманъ. Никто изъ писателей не вправ считать, что иметъ успхъ въ публик, если его сочиненія не читались съ удовольствіемъ въ продолженіи по меньшей мр десяти лтъ.
Современный авторъ дйствительно талантливыхъ произведеній какъ нельзя лучше сознаетъ ихъ цнность. Каждый образованный членъ общества, покупая его произведенія, содйствуетъ уплат ему гонорара. Заявленіе, что литераторамъ приходится жить на чердак, могло быть въ прошломъ столтіи остроумнымъ, но теперь утратило на это всякое право, такъ какъ сдлалось уже не врнымъ. Писатель, обладающій дйствительнымъ талантомъ, можетъ теперь легко стать богатымъ человкомъ, если только чувствуетъ къ этому склонность, для тхъ же, кто не обладаетъ талантомъ, какъ нельзя боле умстно пребывать въ заслуженной неизвстности’. (Гольдсмитъ ‘Всесвтный Гражданинъ’, письмо 84).}.
Нельзя сказать, чтобы книгопродавцы были особенно щедрыми покровителями, и Голъдсмиту приходилось усиленно работать, но онъ не особенно жаловался на это. Если въ раннихъ его произведеніяхъ кое-гд и вырывались горькія замчанія,— намеки на то, что его держатъ въ черномъ тл и не оцниваютъ по достоинству,— то, въ слдующихъ изданіяхъ этихъ же произведеній, когда передъ Оливеромъ начали открываться боле благопріятныя перспективы, онъ тщательно выпускалъ вс такія заявленія и намеки на несправедливое къ себ отношеніе типографщиковъ или издателей. Королевскій дворъ отвратилъ лицо свое отъ честнаго Оливера и покровительствовалъ Беатти. Великосвтская мода не озаряла его своимъ сіяніемъ, такъ какъ преклонялась тогда передъ Стерномъ {Нельзя отрицать, что Стерну порядкомъ доставалось отъ Гольдсмита. Оливеръ въ 53-мъ письм ‘Всесвтнаго Гражданина’ рзко порицаетъ непристойность манеры Стерна, осмиваетъ остроуміе, которымъ старается блеснуть авторъ Тристрама Шанди и даже высказываетъ недовріе къ его естественности.
‘Самое надежное средство разсмшить слушателей въ обыкновенномъ разговор — это расхохотаться прежде всего самому. Точно также и въ литературномъ произведеніи надежне всего проявлять безпрерывныя попытки къ остроумію, которыя въ большинств случаевъ и сойдутъ за настоящій юморъ. Для достиженія такого результата надо обращаться съ читателями какъ можно фамильярне. Пусть авторъ, отвсивъ имъ на одной страниц поклонъ, принимается на слдующей страниц дергать ихъ за носъ. Хорошо также говорить загадками, а затмъ предложить читателямъ, чтобы они улеглись спать и попытались разршить эти загадки во сн’ и т. д. и т. д.
Здсь будетъ умстно привести остроумное словцо Стерна по поводу серьезнйшей части обвиненій, которыя еще и по настоящее время возбуждаются противъ него. Достопочтенный сэръ Вальтеръ Скоттъ разсказываетъ, что, вскор посл выхода въ свтъ ‘Тристрама Шанди’, Стернъ освдомился у одной богатой и знатной іоркширской дамы, прочла-ли она его книгу? ‘Нтъ, не читала, мистеръ Стернъ,— отвчала она и добавила:— Не стану скрывать отъ васъ, что мн говорили, будто женщинамъ неумстно читать эту киту’ — ‘Ахъ милостивйшая государыня,— возразилъ Стернъ,— не позволяйте сбивать себя съ толка такими росказнями! Книга эта походитъ на вашего юнаго наслдника,— пояснилъ онъ, указывая на трехлтняго мальчика, который въ одной рубашонк катался по ковру.— Тристрамъ показываетъ зачастую то, что обыкновенно скрываютъ, но это не мшаетъ ему оставаться невиннымъ и непорочнымъ’.}.
Мода провозглашала тогда Келли величайшимъ изъ современныхъ сценическихъ писателей. При такихъ обстоятельствахъ у Стерна обнаруживалось не то чтобы раздраженіе: у него замчается только легкій оттнокъ оскорбленной гордости, нисколько неумалявшій милаго его благодушія. Авторъ ‘Векфильскаго Священника’, безъ сомннія, иметъ законное право протестовать, когда Ньюбери цлыхъ два года не печатаетъ его рукописи. Ему позволительно слегка досадовать на Стерна и даже немножко сердиться на то, что актеры труппы Кольмана отказываются играть въ прелестной его комедіи, а директоръ театра не хочетъ заказать для нея декорацій и, даже не ознакомившись съ пьесой, объявляетъ, что она непремнно провалится. Читающая публика въ масс была не на сторон Гольдсмита, но за него стояли благородный Джонсонъ, знаменитый Рейнольдсъ, великіе Гиббонъ, Буркъ и Фоксъ. Эти друзья и почитатели нисколько не уступали знаменитостью великимъ людямъ, собиравшимся назадъ тому пятьдесятъ лтъ за однимъ столомъ съ Попе.
Никто не знаетъ всхъ страданій, которыя пришлось выносить Гольдсмиту въ ранній періодъ его литературной карьеры. Счастливый характеръ Оливера не подводилъ итоговъ этимъ страданіямъ. Если бы что-нибудь подобное выпало на долю кого-нибудь изъ современныхъ писателей, то дай Богъ, чтобы ему удалось выйти изъ бдственнаго періода своей дятельности, сохранивъ такое же непорочное, доброе сердце, какое упорствовало биться въ груди Гольдсмита. Волосы становятся дыбомъ, когда читаешь про оскорбленія, которыя онъ долженъ былъ выносить. Клевета,— дерзкое презрительное обращеніе,— пошлая сатира,— грубое зложелательство, истолковывавшее въ дурномъ смысл невиннйшіе его слова и поступки,— все это выпало ему на долю. Читая про обращеніе съ Гольдсмитомъ, невольно испытываешь такое же чувство гнва, какъ при вид оскорбляемой женщины или ребенка. Обидно думать, что человку съ такимъ мягкимъ, любящимъ характеромъ пришлось такъ много выстрадать. А между тмъ ему надо было вынести еще худшее, чмъ незаслуженныя оскорбленія! Онъ долженъ былъ признавать себя виновнымъ и смягчать униженными мольбами гнвъ оскорблявшихъ его негодяевъ. До сихъ поръ уцлло его письмо къ книгопродавцу Гриффиту. Бдняга Оливеръ вынужденъ тамъ сознаться, что нкоторыя изъ присланныхъ ему Гриффитомъ, книгъ ваходятся въ рукахъ пріятеля, у котораго Гольдсмиту пришлось занять малую толику денегъ. ‘Да, сударь,— сказалъ Джонсонъ, говоря съ Босвелемъ о Гольдсмит,— онъ былъ очень несдержаннымъ и безалабернымъ человкомъ’. Затмъ великій старикъ, съ обычнымъ своимъ мудрымъ благоволеніемъ и благородной всепрощающей сердечностью прибавилъ: ‘Докторъ Гольдсмитъ былъ, разумется, безалабернымъ человкомъ, но теперь онъ исправился’. Если мы жалемъ о добрыхъ мягкосердечныхъ людяхъ, которымъ приходится незаслуженно страдать, то постараемся и сами поступать, какъ можно ласкове и мягче съ несчастливцемъ, которому приходится не только плакать, но и стыдиться. Поймемъ, что слдуетъ безъ фарисейской гордости отнестись къ общей намъ всмъ человческой натур, способной такъ сильно страдать и такъ низко падать. Кто знаетъ, чья очередь наступитъ завтра? Передъ испытаніемъ сердце наше можетъ быть исполнено величайшей самоувренностью, но разв можно поручиться, что оно и въ самомъ дл выдержитъ это испытаніе? Закроемъ же лицо благодушнаго несчастливца, побжденнаго въ жизненной борьб,— закроемъ его лицо и пройдемъ мимо!
За послднія лтъ шесть своей жизни Гольдсмитъ былъ фактически избавленъ отъ гнета презрнной нужды и дйствительно получалъ изрядный ежегодный доходъ отъ своихъ покровителей-книгопродавцевъ. Если бы ему довелось прожить еще нсколько лтъ, то его извстность достигла бы до одного уровня съ почетомъ, которымъ онъ пользовался въ сравнительно тсномъ кружк знатоковъ. Тогда Гольдсмитъ, еще при жизни, воспользовался бы по крайней мр частью уваженія, съ которымъ его отчизна съ тхъ поръ не переставала относиться къ живому и многостороннему его генію, подвизавшемуся почти во всхъ отрасляхъ литературы и украшавшему все, до чего онъ касался. За исключеніемъ немногихъ рдкихъ случаевъ, человкъ, занимающійся литературной профессіей, пользуется извстностью и уваженіемъ какъ искусный работникъ, въ теченіе многихъ лтъ до счастливаго момента, когда особенно удачное произведеніе утроиваетъ обычный его гонораръ и длаетъ изъ него популярнаго писателя. Если бы не воспротивилась этому судьба, пославшая внезапную болзнь, которая свела Гольдсмита въ могилу, когда ему исполнилось всего только сорокъ пять лтъ, онъ могъ бы достигнуть при жизни громкой славы и благоденствія, такъ какъ находился еще въ цвт лтъ и только лишь на зар блестящей своей репутаціи. Къ тому же за него стояли преданные друзья, знаменитйшіе изъ тогдашнихъ литературныхъ дятелей {‘Гольдсмитъ разсказалъ намъ, что усердно занимается составленіемъ естественной исторіи. Желая обезпечить себ надлежащій досугъ для этой работы, онъ поселился на ферм близь шестой мили по Эджверской дорог и отослалъ туда свои книги съ двумя обратными почтовыми экипажами. По словамъ Гольдсмита, семейство фермера считаетъ его приблизительно такимъ же страннымъ человкомъ, какимъ представлялся ‘Зритель’ своей хозяйк и ея дтямъ. Говоря о немъ другъ съ другомъ, обитатели фермы называютъ его ‘джентльменъ’. Черезъ нсколько дней посл того, какъ онъ поселился на этой ферм, я, съ переводчикомъ ‘Луизіады’, мистеромъ Миклемъ, отправился туда его навстить. Его не было дома, но мы полюбопытствовали осмотрть его квартиру,— вошли туда и увидли набросанные на стн карандашомъ интересные отрывки описанія животныхъ’. (Босвель).}.
Само собой разумется, что онъ могъ достигнуть въ наилучшемъ случа матеріальнаго благосостоянія, но не богатства. Весьма вроятно, что не хватило бы никакихъ суммъ для приведенія въ порядокъ его длъ, ввиду неизлечимой его расточительности. Необходимо принять во вниманіе, что, когда Гольдсмитъ умеръ, за нимъ числилось 2.000 фун. стерлинговъ долга. ‘Былъ-ли когда-нибудь поэтъ, пользовавшійся такимъ широкимъ кредитомъ? освдомился, узнавъ про это, Джонсонъ. Подобно тому, какъ это случалось и со многими другими выдающимися ирландцами, Гольдсмита постоянно преслдовали и пожирали живьемъ толпы голодныхъ нищихъ и лнивыхъ прихлебателей. Если они являлись въ счастливую минуту (они, разумется, знали денежныя дла Гольдсмита гораздо лучше, чмъ это было извстно ему самому, и тщательно слдили за денежными его получками), Оливеръ надлялъ ихъ деньгами, если же они являлись, когда въ кошельк его было пусто, онъ выдавалъ имъ векселя, или угощалъ въ трактир, гд ему былъ открытъ кредитъ, или же надлялъ ордеромъ на заказъ платья у достопочтеннаго портного Фильби и платилъ по этимъ ордерамъ до тхъ поръ, пока въ состояніи былъ заработывать деньги своимъ перомъ и пока ножницы Фильби не перестали для него кроить. Чуть не раздавленный подъ гнетомъ долговъ и усиленной работы,— преслдуемый судебными приставами и раздраженными кредиторами,— бгая отъ сотни разсчитывавшихъ на его поддержку бдняковъ, молящіе взоры которыхъ казались, пожалуй, ему мучительне всего,— Гольдсмитъ строилъ лихорадочные планы для завтрашняго дня, замышлялъ писать новыя повсти и комедіи, придумывалъ всевозможныя новые проекты, литературныхъ предпріятій, бжалъ отъ всего этого въ уединеніе, а оттуда бросался, очертя голову, въ удовольствія, пока, наконецъ, въ сорокапятилтнемъ возраст, онъ не попалъ въ когти къ смерти, которая и закончила его карьеру {‘Когда Гольдсмитъ уже умиралъ, докторъ Тэртонъ замтилъ ему:— ‘Вашъ пульсъ гораздо безпорядочне, чмъ бы слдовало, судя по степени лихорадочнаго состоянія. Чувствуете-ли вы себя спокойнымъ духомъ?’ — ‘Нтъ’ — отвчалъ Гольдсмитъ.
…’Вы находите, что Чемберсъ зашелъ далеко, но бдняга Гольдсмитъ заткнулъ и его за поясъ! Онъ умеръ въ горячк, которая, какъ я думаю, приняла такую опасную форму вслдствіе крайняго возбужденія, вызваннаго опасеніемъ полнаго финансоваго разгрома. Онъ занялъ всяческими правдами и кривдами массу денегъ и растратилъ ихъ самымъ безразсуднымъ образомъ. Не станемъ, однако, вспоминать объ его слабостяхъ. Это былъ во всякомъ случа іеликій человкъ’. (Д-ръ Джонсонъ).}.
Мн случалось не разъ бывать въ Темпль, въ прежней квартир Гольдсмита и проходить по лстниц, по которой подымались Джонсонъ, Буркъ и Рейнольдсъ для того, чтобы повидаться съ ихъ пріятелемъ и другомъ,— съ ихъ поэтомъ, милйшимъ Оливеромъ,— по той самой лстниц, на которой тснились несчастныя, покинутыя женщины, проливая горькія слезы, когда узнали, что величайшій и великодушнйшій изъ людей лежалъ мертвый за дубовыми дверями его квартиры {‘Узнавъ о смерти Гольдсмита, Буркъ залился слезами: Рейнольдсъ, находившійся въ своей мастерской, тотчасъ же положилъ кисть, чего не длалъ даже и въ тхъ случаяхъ, когда въ собственной его семь случалось величайшее бдствіе… Онъ ушелъ изъ мастерской и не возвращался туда въ продолженіи всего дня…
Говорятъ, что лстница на Кирпичномъ двор была запружена горюющими, принадлежавшими по преимуществу къ весьма своеобразной категоріи. Тамъ были женщины безъ крова, пріюта и семьи, единственнымъ другомъ которыхъ былъ Гольдсмитъ, котораго он и явились оплакивать. Тамъ были также отверженцы населенія обширной, безсердечной столицы, къ которымъ онъ относился всегда съ такой добротой и милосердіемъ. Впрочемъ, его оплакивали и другія лица, занимавшія иное общественное положеніе. Его гробъ открыли по просьб двицы Горнекъ и ея сестры. Расположеніе къ нимъ покойнаго Оливера было до такой степени извстно, что имъ дозволили взять себ на память локонъ его волосъ. У г-жи Гвинъ имлся еще въ медальон этотъ локонъ, когда она скончалась сама, приблизительно черезъ семьдесятъ лтъ посл смерти Гольдсмита’. (Форстеръ).}.
Бдняга мечталъ о совершенно иной участи, когда, томясь тоскою по родин, написалъ очаровательнйшіе изъ своихъ стиховъ, въ которыхъ, воображаетъ, будто вернулся въ Обури, и говоритъ:
‘Одиноко прогуливаясь здсь,
Среди лабиринта-твоихъ тропинокъ и заброшенныхъ урочищъ,
Я нахожу, вернувшись посл многихъ лтъ,
Кусты шиповника тамъ, гд стояла передъ тмъ избушка.
Въ груди моей пробуждаются цлой вереницей воспоминанія
И мучатъ меня сожалніемъ о прошедшемъ.
Во всхъ моихъ странствованіяхъ въ этомъ мір, полномъ заботъ,
Во всхъ горестяхъ, которыхъ не мало послалъ мн Господь,
Я всегда надялся окончить мою жизнь здсь.
Я думалъ отдохнуть подъ здшней скромной снью.
Приберегать догорающій свточъ жизни,
И поддерживать спокойствіемъ духа скромный его огонекъ.
Гордость никогда, вдь, насъ не покидаетъ, а потому у меня имлась надежда
Выказывать среди сельскихъ парней книжную мою: ученость,
Собирать ихъ вечеркомъ у себя вокругъ камина
Я разсказывать обо всемъ, что я прочувствовалъ и видлъ.
Подобно тому какъ заяцъ, преслдуемый собаками и гудньемъ охотничьихъ роговъ.
Чувствуя, что силы его покидаютъ,
Бжитъ къ тому самому мсту, откуда его согнали,
Я все еще ласкалъ себя надеждой посл моихъ скитаній
Вернуться сюда, чтобы умереть по крайней мр на родин.
Блаженное уединеніе, сколь мило ты на закат жизни!
Здсь я найду прибжище отъ заботъ,
Которымъ никогда не слдовало бы меня отягощать.
Какъ счастливъ тотъ, кому удастся увнчать подъ такой снью
Трудовую молодость годами спокойной жизни!
Покинувъ свтъ съ его могущественными искушеніями,
Онъ бжитъ отъ нихъ, зная, что тяжело съ ними бороться.
Для него не работаютъ въ рудникахъ и не ныряютъ въ опасныя пучины
Несчастливцы, рожденные для работы и слезъ.
У его дверей не стоитъ надменный, раззолоченный швейцаръ,
Чтобы отгонять голодныхъ, молящихъ о куск хлба.
Жизнь его незамтно клонится къ концу.
Другъ ангельскихъ душъ, любящихъ добродтель,
Онъ нисходитъ постепенно въ могилу,
Куда покорность судьб ласково сглаживаетъ ему путь.
Мысль его остается до конца ясной и жизнерадостной
И небо начинается для него прежде еще, чмъ онъ покинулъ землю.
Въ этихъ стихахъ, до чрезвычайности мелодичныхъ на англійскомъ язык, высказывается съ трогательнйшей правдивостью и очаровательнйшей красотою сравненій, какъ и на многихъ сотняхъ другихъ страницъ произведеній Гольдсмита, весь характеръ этого простосердечнаго и превосходнйшаго человка. Онъ смиренно сознается здсь въ своихъ ошибкахъ и слабостяхъ,— не скрываетъ милаго своего крохотнаго тщеславія,— признается, что ему хотлось бы служить предметомъ удивленія для своей деревни,— излагаетъ безхитростный свой проекта счастливой жизни для всхъ и каждаго. Это картина такого существованія, при которомъ каждому бдняку былъ бы обезпеченъ обдъ, никому не приходилось бы работать черезъ силу, а самъ Оливеръ оказался бы добродушнымъ державцемъ царства Утопіи, монархомъ ирландскаго Ивето. Онъ могъ бы тогда повторять, не опасаясь порицанія, знаменитыя свои шутки, не всегда удававшіяся въ Лондон {‘Постоянное стремленіе Гольдсмита играть въ обществ выдающуюся роль ставило его иногда въ такое неловкое положеніе, въ какое, казалось, не могъ бы даже и попасть человкъ, надленный подобной геніальностью. Когда литературная репутація его достигла заслуженной высоты и за нимъ принялись усердно ухаживать, онъ началъ серьезно ревновать къ чрезвычайному вниманію, которое всюду оказывали Джонсону. Однажды вечеромъ, въ кружк остроумцевъ, онъ остался недоволенъ тмъ, что я говорилъ о безспорныхъ правахъ Джонсона на первенствующее мсто. ‘Извините, сударь,— возразилъ Гольдсмитъ,— но вдь вы стоите за превращеніе въ монархію того, чему слдовало бы оставаться республикой!’
‘Разъ какъ-то Гольдсмитъ обидлся еще сильне. Онъ что-то разсказывалъ съ большимъ оживленіемъ и, какъ онъ вамъ полагалъ, къ великому удовольствію всхъ слушателей, когда вдругъ нмецъ, сидвшій возл него и замтившій, что Джонсонъ покачивается съ стороны на сторону, словно намреваясь что-то сказать, внезапно остановилъ бднягу Оливера заявленіемъ: ‘Замолчите на минутку. Токгоръ Шонсонъ, хочетъ кавыряйтъ’. Это было, разумется, очень неделикатно но отношенію къ такому раздражительному человку, какъ Гольдсмитъ. И дйствительно, Оливеръ вспоминалъ всегда съ негодованіемъ объ означенномъ инцидент.
‘Необходимо замтить, что Гольдсмита иногда позволялъ съ собой самое фамильярное обхожденіе, но но временамъ важничалъ и обнаруживалъ неожиданную обидчивость. Это случилось, между прочимъ, при слдующихъ обстоятельствахъ. У Джонсона имлась привычка называть своихъ пріятелей сокращенными именами. Боклерку далъ онъ прозвище Бо, а Босвелю — Боззи… Разъ какъ-то, обращаясь къ только что вошедшему Тому Девису, д-ръ Джонсонъ сказалъ: ‘Мы вс здсь стараемся пріискать подходящее названіе для комедіи Гольди’.— Гольдсмиту, очевидно, не понравилось такое свободное обхожденіе съ его фамиліей, и онъ сказалъ мн: ‘Я вдь зачастую оросилъ его не называть меня Гольди!’
Это одинъ изъ многихъ несочувственныхъ отзывовъ Босвеля о Гольдсмиг, вызывающихъ раздраженіе не только у біографовъ и почитателей Оливера, но и у людей, склонныхъ судить доброжелательне и глубже о личности самого Босвеля, какъ это сдлалъ, напримръ, Карлейль въ знаменитой своей стать по поводу его мемуаровъ. Неудивительно, если Ирвингъ называетъ Босвеля воплощеннымъ подлизой. Хуже всего то, что самому Джонсону пришлось пострадать отъ слишкомъ усерднаго куренія ему иміамомъ со стороны аухинлекскаго помщика. Весьма нетрудно упустить изъ вида босвелевскія подстрекательства, подъ вліяніемъ которыхъ великій Джонсонъ высказалъ много необдуманныхъ, поспшныхъ сужденій. На самомъ дл они также мало свидтельствуютъ объ истинной, глубокой сущности его характера, какъ фосфорическое мерцаніе моря, ночью, подъ ударомъ весла, не служитъ доказательствомъ того, что все море находится въ состояніи разложенія. Фактически выясняется въ достаточной степени, что Джонсонъ и Гольдсмитъ оба цнили другъ друга, и что имъ обоимъ это было хорошо извстно. При всемъ томъ случалось иногда, что ихъ раздражали и науськивали другъ противъ друга нелпыя и глупыя выходки третьихъ лицъ, находившихся въ ихъ обществ.
Кое-что надо поставить также и на счетъ ревниваго чувства, съ которымъ Босвель стремился захватить исключительно для себя благорасположеніе Джонсона. По словамъ сэра Вальтера Скотта, Босвель ревновалъ Оливера, съ которымъ Джонсонъ былъ друженъ раньше, чмъ сблизился съ своимъ біографомъ. Онъ зачастую хаживалъ подъруку съ Гольдсмитомъ пить чай у г-жи Уильямсъ, прежде чмъ Босвель удостоился чести водить его туда. Надо полагать, что Босвель, хотя и выказалъ большій талантъ въ изображеніи характера д-ра Джонсона, чмъ это обыкновенно ему приписываютъ, былъ неспособенъ къ одновременному правильному сужденію о двухъ великихъ людяхъ. Кром того, какъ справедливо замчаетъ Форстеръ, у Босвеля составилось съ перваго же знакомства неблагопріятное впечатлніе о Гольдсмиг’. (Форстеръ).}.
Онъ могъ бы разсказать тамъ о знатныхъ своихъ великосвтскихъ пріятеляхъ по клубу: о лорд Клер,— лорд Нюджент,— лорд-епископ. Вдь онъ и въ самомъ дл былъ коротко съ ними знакомъ и состоялъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ нкоторыми изъ самыхъ выдающихся людей въ Лондон. Онъ сталъ бы разсказывать про Джонсона и Бурка,— про сэра Джошуа, писавшаго съ него портретъ и т. п. Какіе изумительные анекдоты могъ бы онъ сообщить про Ранелатъ, театръ Пантеона и маскарады у г-жи Корнелисъ! При этомъ онъ провозгласилъ бы со вздохомъ тостъ за здоровье ‘Невсты Джессами’,— очаровательной Мери Горнекъ.
Образъ этой прелестной молодой двушки являлся однимъ изъ самыхъ пріятныхъ воспоминаній въ жизни Гольдсмита. Она и ея красавица сестра, вышедшая замужъ за Бенбюри,— изящнаго и надленнаго недюжиннымъ юморомъ артиста-любителя, игравшаго въ ту эпоху, когда Джильрей только-что началъ расправлять свои крылышки,— принадлежали къ лучшимъ и самымъ дорогимъ изъ многочисленныхъ друзей Гольдсмита. Он сочувствовали ему и ободряли его,— путешествовали съ нимъ за границу,— радушно принимали его у себя дома и вообще скрашивали ему жизнь. Изящнйшіе свои костюмы онъ заказывалъ именно для того, чтобы блистать у нихъ на дач въ Бартон. Онъ писалъ имъ въ альбомы забавные стихи. Он любили Гольдсмита,— смялись и подшучивали надъ нимъ, но въ тоже время длали его счастливымъ. Гольдсмитъ просилъ у Гаррика денегъ въ долгъ, Чтобы създить въ Бартонъ, и Гаррикъ снабдилъ его деньгами. Судьба ршила, однако, что для Гольдсмита не будетъ больше праздниковъ въ Бартон и что ему предстоитъ покончить земное свое поприще. Гробъ его, какъ уже упомянуто, раскрыли, чтобы срзать локонъ волосъ для ‘Невсты Джессами’. Она прожила до половины ныншняго столтія. Газлитъ видлъ ее старушкой, но все еще красавицей, въ мастерской живописца Норзскота. Она разсказывала ему, что всегда гордилась тмъ восхищеніемъ, съ какимъ относился къ ней Гольдсмитъ.
У Кольмана младшаго тоже сохранились трогательныя воспоминанія о Гольдсмит. ‘Я былъ всего лишь пятилтнимъ мальчикомъ,— говоритъ онъ,— когда однажды вечеромъ Гольдсмитъ, пившій кофе съ моимъ отцомъ, взялъ меня на колни и началъ со мною играть. Въ отвтъ на эту любезность, я, съ неблагодарностью, свойственной гадкимъ мальчишкамъ, далъ ему здоровенную пощечину, оставившую у него на лиц мтки всхъ моихъ пяти пальцевъ. Это ребяческое оскорбленіе навлекло на виновнаго немедленную кару. Негодующій отецъ гадкаго мальчика заперъ его въ сосднюю темную комнату, гд онъ оказался въ одиночномъ заключеніи. Очутившись тамъ, я принялся изо всей силы выть и визжать, считая таковой образъ дйствій надежнйшимъ средствомъ къ возвращенію себ свободы. Его и въ самомъ дл нельзя причислить о къ разряду особенно плохихъ средствъ, такъ какъ даже у людей, не расположенныхъ чувствовать ко мн состраданіе, могло явиться желаніе выпустить меня на свободу, хотя бы для того лишь, чтобы избавиться отъ несноснаго моего крика.
‘Подъ конецъ явилась ко мн въ комнату добрая душа, расположенная освободить меня изъ заключенія. Этимъ великодушнымъ другомъ оказался ни кто иной, какъ человкъ, которому я нанесъ такое грубое и безстыдное оскорбленіе дйствіемъ. Это былъ самъ добросердечный докторъ съ зажженной свчею въ рук и улыбкой на лиц, одна щека котораго была еще красна отъ послдствій гадкаго моего поведенія. Онъ принялся меня ласкать и утшать, я же сперва хмурился и всхлипывалъ, а потомъ началъ приходить въ боле жизнерадостное настроеніе. Гольдсмитъ тотчасъ же воспользовался этой благопріятной минутой — поставилъ свчу на столъ и принялся играть роль мага и чародя. Розыскавъ въ комнат три шляпы, онъ поставилъ ихъ рядомъ, положивъ подъ каждую по шиллингу, причемъ объяснилъ, что одинъ изъ шиллинговъ изображаетъ собою Англію, другой Францію, а третій Испанію.— Ну, теперь разъ, два, три!— вскричалъ докторъ и, приподнявъ шляпы, показалъ, что вс три шиллинга собрались вмст, подъ одну изъ нихъ. Въ пятилтнемъ возраст я не былъ еще знатокомъ по части политики, такъ что неожиданный переворотъ, который поставилъ бы Англію, Испанію и Францію подъ одинъ и тотъ же скипетръ, нимало бы меня не изумилъ, но съ другой стороны я не имлъ никакого представленія о фокусахъ, а потому почувствовалъ самое восторженное удивленіе… Съ тхъ поръ, каждый разъ, когда Гольдсмитъ навщалъ моего отца, я дергалъ его за платье, чтобы удостоиться дружеской его улыбки. Вслдъ затмъ всегда начиналась у насъ возня. Мы съ нимъ были искренніе друзья и товарищи, не смотря на неравенство въ лтахъ. По мр того, какъ я становился старше, наши забавы принимали нсколько иной характеръ, но, къ сожалнію, дружб между нами не суждено было продлиться. Старшій мой товарищъ скончался сорока пяти лтъ отъ роду, когда мн только что исполнилось одиннадцать лтъ… Въ многочисленныхъ разсказахъ о добродтеляхъ и слабостяхъ Гольдсмита, объ его геніальности и безразсудствахъ,— знаніи человческой природы и невдніи свта,— преобладающую роль играетъ всегда его состраданіе къ чужой бд. Безхитростное мое повствованіе о томъ, какъ онъ забавлялъ капризнаго ребенка, добавитъ разв лишь одну іоту къ тому, что уже извстно про его сердечную доброту’.
Можете, если угодно, считать Гольдсмита легкомысленнымъ, и, пожалуй, даже тщеславнымъ, но вспомните при этомъ также про его доброту, кротость, великодушіе, всепрощающую любовь и жалость! Простившись съ этой жизнью, онъ, безъ сомннія, далъ уже теперь въ ней отвтъ. Вспомните про бдняковъ, которыхъ онъ содержалъ и которые плакали на его могил,— вспомните о благородныхъ великихъ умахъ, которые имъ восторгались и его оплакивали,— о томъ честномъ пер, которое написало ему эпитафію и объ изумительно-единодушномъ чувств расположенія, которымъ свтъ отплатилъ Оливеру за его любовь къ ближнимъ! Юморъ Гольдсмита восхищаетъ насъ до сихъ поръ. Его псни сохранили первоначальную свою свжесть и прелесть. Крылатыя его слова до сихъ поръ у насъ въ устахъ. Мы съ любовью вспоминаемъ даже про его слабости. Духъ его словно витаетъ еще надъ нами и улыбается намъ съ благоволеніемъ, побуждая насъ къ ласковой и кроткой доброт, оказывающей нжную любящую помощь нуждающимся. Онъ увщеваетъ насъ утшать, любить и прощать,— ходатайствуетъ у счастливцевъ за несчастныхъ и неимущихъ!
Въ заключеніе позволю себ замтить, что мн давно уже приходилось спорить съ нкоторыми изъ своихъ товарищей по перу о томъ: дйствительно-ли наша профессія не пользуется въ Англіи должнымъ уваженіемъ? Они утверждали, я думаю, скоре на основаніи преданій, чмъ по личному опыту, будто общество не оказываетъ писателямъ достаточно радушнаго пріема и вообще старается держать ихъ въ черномъ тл. Было бы неблагодарностью съ моей стороны отступиться теперь отъ прежняго моего мннія. Я и тогда уже утверждалъ, что къ намъ относятся доброжелательно,— что въ нужд мы встрчаемъ великодушную поддержку и что заслуги наши признаются съ самою симпатичной искренностью. Какое право иметъ на все это каждый изъ писателей, о которыхъ я говорилъ, за исключеніемъ своего таланта? Какую щедрую награду въ смысл благодарности, славы и сочувствія пріобрли всмъ этимъ писателямъ ихъ таланты?
Нкоторымъ изъ нихъ приходилось бороться при жизни съ нуждою и неудачами, но вдь все это обусловливалось ихъ собственными легкомысленными привычками и безпечностью! Будь человкъ хоть семи пядей во лбу, а онъ все-таки долженъ при такихъ обстоятельствахъ поплатиться за свое легкомысліе совершенно также, какъ если бы былъ глупйшимъ изъ мотовъ, когда-либо запутывавшихся въ долги. Заказавъ себ сюртукъ, самый геніальный писатель долженъ уплатить за него портному. Если онъ прокучиваетъ деньги въ трактир, то дтямъ его придется ходить въ лохмотьяхъ. Онъ не въ состояніи будетъ дохать до Лондона и утратитъ всякую надежду попасть въ лорды-канцлеры, если по дорог вздумаетъ остановиться въ Дублин и спуститъ тамъ до послдняго гроша деньги, данныя ему на первоначальное обзаведеніе. Понятно также, что писателю, какъ и всякому другому смертному, приходится нести кару за свои слабости. Свтъ будетъ сторониться отъ человка съ дурными привычками. Женщины станутъ избгать общества безпутнаго повсы. Благоразумные люди будутъ закрывать изъ предосторожности свои двери нуждающемуся моту, прежде чмъ онъ успетъ сдлать набгъ на ихъ карманъ. Съ какими именно затрудненіями приходилось бороться писателямъ, кром чисто матеріальныхъ, вызванныхъ недостаткомъ у нихъ капитала? Но вдь эти же самыя затрудненія встрчаются на пути тысячамъ молодыхъ юристовъ, врачей, солдатъ и воиновъ, изобртателей, фабрикантовъ, торговцевъ и ремесленниковъ! Сердца, столь же смлыя и ршительныя, какъ т, которыя бились когда-либо въ груди величайшаго остроумца или поэта, каждый день страждутъ и надламываются въ тщетныхъ усиліяхъ и въ безуспшной борьб съ жизнью. Разв не приходится намъ безпрерывно встрчаться съ раззорившимися изобртателями,— сдовласыми мичманами,— разочарованными героями,— неудачниками духовнаго званія,— голодающими адвокатами, которымъ никто не поручаетъ вести тяжебныя дла, тогда какъ ихъ товарищи, быть можетъ, даже мене талантливые, достигли богатства и славы на томъ же самомъ поприщ? Если имъ всмъ приходится страдать, какое же право иметъ писатель требовать для себя исключенія? Будемъ же нести наши невзгоды съ той самой твердостью духа, съ какой другіе несутъ свои! Примиримся съ судьбою, выпавшей намъ на долю,— удовлетворимся тмъ, что намъ даютъ и не станемъ просить для себя большаго. Я лично не могу представить себ такого порядка вещей, который могъ бы считаться отвтственнымъ за легкомысліе Гольдсмита, пагубную страсть Фильдинга къ удовольствіямъ, или же манію Дика Стиля прятаться отъ судебныхъ приставовъ. Никогда вдь не убжишь отъ руки правосудія. Отъ нея не увернется даже остроумнйшій и самый легконогій геній!
Разсмотримъ теперь вопросъ: дйствительно-ли общество смотритъ сверху внизъ на человка, занимающагося литературной дятельностью? Весьма вроятно, что люди, нуждающіеся въ шут, терпятъ его присутствіе лишь по столько, по сколько оно ихъ забавляетъ. Трудно ожидать, чтобы они стали относиться къ нему, какъ къ равному себ!— Умстно-ли приставлять почетный караулъ къ автору самоновйшаго романа, или поэмы? Сколько именно времени должно длиться его царствованіе въ ущербъ другимъ подобнымъ же внценосцамъ? Удаляясь съ передняго плана, онъ считаетъ себя въ прав ворчать и печатно жаловаться, что къ литератур относятся неуважительно. Если капитана А. не приглашаютъ на вечера къ леди B, онъ не жалуется, вдь, на неуваженіе къ арміи. Точно также и юрисконсультъ Д. не считаетъ всю адвокатуру поруганнной, когда лордъ С. пересталъ приглашать его къ обду. Писателъ, вступающій въ общество съ подозрніемъ, что его профессію считаютъ незаслуживающей уваженія, поступаетъ недобросовстно относительно этого общества и ставитъ себя самого въ неловкое положеніе. Будучи неувренъ въ пріем, который встртитъ, разв можетъ онъ честно смотрть прямо въ лицо людямъ, противъ которыхъ питаетъ подобныя подозрнія? Если онъ явился съ задними мыслями — съ цлью раздобыть себ тепленькое мстечко,— если онъ иметъ въ виду сдлаться посланникомъ, подобно Пріору, или же министромъ, какъ Аддисонъ,— то его притязанія на равноправность сразу же оказываются несостоятельными. Онъ ищетъ себ покровителя, а не довольствуется тмъ, чтобы дружески пожать вамъ руку. Общество иметъ полное основаніе отнестись къ такому человку по заслугамъ. Посмйтесь надъ его шутовствомъ,— угостите его обдомъ и раскланяйтесь съ нимъ. Его самонадянность и нелпыя притязанія на первенствующую роль столь же смшны, какъ и напускной видъ его мученичества. Смйтесь надъ его лестью и его интригами и покупайте его перо, если думаете, что оно того стоитъ! Накормите шута обдомъ и платите наемщику, если они вамъ нужны! Отвсьте глубокій поклонъ непризнанному генію и хвастливому мученичеству и укажите имъ дверь! Свтъ, въ смысл великой совокупности общаго опыта, обладаетъ и здравымъ смысломъ, и доброжелательствомъ. Онъ довряетъ честнымъ людямъ и распознаетъ обманщиковъ. Вообще говоря, его надо признать благодушнымъ. Такимъ длаетъ его вдь уже самая мудрость и проницательность. Поэтому-то, если кто-нибудь изъ писателей скажетъ мн: ‘Общество презираетъ нашу профессію’, я отвчу ему самымъ категорическимъ ‘Нтъ!’ Быть можетъ, что въ вашемъ исключительномъ случа оно и обнаружило презрительное равнодушіе, но тмъ не мене, по большей части, оно воздаетъ каждому по заслугамъ. Бываютъ, правда, неудачники, которые, несмотря на свои таланты, гибнутъ въ борьб за существованіе, но такая участь все же иметъ характеръ, исключенія изъ общаго правила. Въ дйствительности общество расположено отблагодарить того, кто окажетъ ему услугу. Если вы ему нравитесь, оно не станетъ этого скрывать,— если вы къ нему подлизываетесь, оно догадается объ этомъ и за подличанье отплатитъ вамъ презрніемъ. Ваше веселое, жизнерадостное настроеніе вызоветъ тоже и у него хорошее расположеніе духа. Общество снисходительно и великодушно отнесется къ вашимъ слабостямъ и чистосердечно признаетъ ваши заслуги. Оно отведетъ для вашей дятельности соотвтственную арену, предоставляя вамъ проявить на ней свои таланты. Разв оно оказалось неблагодарнымъ къ кому-либо изъ упомянутыхъ здсь писателей? Правда, король не пожелалъ назначить Гольдсмиту пенсію,— самое художественное изъ произведеній Гольдсмита, восхищающее до сихъ поръ весь образованный міръ, пролежало два года подъ сукномъ, но вдь это обусловливалось лишь неправильной оцнкой,— безъ всякаго недоброжелательства. Благородныя и знаменитыя имена Свифта и Аддисона,— дорогая уважаемая намять Гольдсмита и Фильдинга,— друзей, учителей и благодтелей человчества! Кто осмлится сказать, что ваша отчизна, продолжающая платить вамъ такую обильную дань восторженнаго одобренія, любви и сочувствія, не доказываетъ этими самыми почестями своего уваженія къ литературной профессіи?