СТАРЫЙ ДОЗЖАЧІЙ.
СТАРЫЙ ДОЗЖАЧІЙ.
(РАЗСКАЗЪ).
Посвящается брату Александру Александровичу.
——
——
Старый доезжачий, Салов Илья Александрович, Год: 1886
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Разъ какъ-то сидлъ я въ кабинет и читалъ газету. Дверь пріотворилась, я оглянулся и увидалъ торжествующее, улыбающееся лицо Кира, просунувшееся въ отверстіе.
— Можно?— спросилъ онъ какимъ-то захлебывавшимся голосомъ.
— Конечно, можно.
Киръ подошелъ во мн и, продолжая улыбаться, спросилъ:
— Ну-ка, угадай, кого я къ теб привелъ?
— Не знаю.
Но, взглянувъ на Кира, я тотчасъ догадался.
— Ужь не сына ли?— спросилъ я.
— Угадалъ!— вскрикнулъ Киръ торжественно.
— Неужели Николай?
— Вечоръ пріхалъ,— продолжалъ старикъ, отирая рукавомъ выступавшія отъ радости слезы.— Можно къ теб-то? Онъ тамъ ждетъ.
— Зови, зови, конечно!
Киръ подскочилъ къ двери, отворилъ ее и, просунувъ въ дверь голову, проговорилъ:
— Иди, ничего, можно.
Въ кабинетъ вошелъ унтеръ-офицеръ, въ новенькомъ щегольскомъ мундир съ двумя нашивками на погонахъ, въ высокихъ смазныхъ сапогахъ и съ Георгіемъ на груди. Войдя въ кабинетъ, онъ остановился у притолки, вытянулся, опустилъ руки по швамъ и проговорилъ скороговоркой:
— Здравія желаю, вашескоблагородіе.
— Здравствуйте, здравствуйте!— проговорилъ я.— Ну что, окончилась война, домой пришелъ?
— Такъ точно, вашескоблагородіе.
— Въ отставку?
— Никакъ нтъ, вашескоблагородіе, по билету.
— Это въ запасъ, значитъ?
— Такъ точно, вашескоблагородіе.
— Ну, поздравляю, поздравляю.
— Покорнйше благодаримъ, вашескоблагородіе.
— Теперь, стало быть, отца покоитъ будете?
— Такъ точно, вашескоблагородіе.
— Доброе дло.
— Теперь ужь, вретъ, не вывернется!— кричалъ Киръ, не спуская глазъ съ молодца-сына.— Теперь ужь какъ хочешь, а беззубому старику давай сть… вотъ что, да!… И газеты бросимъ читать,— прибавилъ онъ, обращаясь ко мн.— Ну ихъ, чтобъ пусто имъ было! А то, вдь, мы, сынокъ, безъ тебя-то, когда война-то у васъ шла, только и знали, что газеты читали. А теперь будетъ, довольно!… Сколько хочешь будемъ охотиться. Вонъ онъ у меня, кормилецъ-то мой. Небось, съ голоду не помремъ.
И, съ гордостью похлопавъ сына по плечу, прибавилъ:
— Вотъ онъ у меня какой… съ крестомъ, кавалеръ, значитъ!
— Четвертой степени?— спросилъ я Николая.
— Такъ точно, вашескоблагородіе.
— За что получили?
— За Авліаръ, вашескоблагородіе.
— Ну, что же, рады, что домой вернулись?
— Такъ точно-съ.
— О товарищахъ не скучаете?
— Никакъ нтъ, вашескоблагородіе.
— Гм…— перебилъ его старикъ.— Такъ вотъ я ему и позволю о товарищахъ скучать! Теперь ему скучать некогда. Дамъ ему отдохнуть, а тамъ… за дло принимайся, опять за свое ремесло сопожное, и корми старика.
Но вдругъ, что-то вспомнивъ, онъ выхватилъ у сына фуражку и, подавая ее мн, проговорилъ, заливаясь добродушнымъ старческимъ хохотомъ:
— Почитай-ка, почитай-ка, чего тутъ написано-то!
Я взялъ фуражку и прочиталъ слдующее двустишіе, написанное на туль:
Не трожь, дурашка,
Не твоя фуражка.
— Хе-хе-хе!— хохоталъ старикъ.— Это онъ самъ сочинилъ, чтобы, значитъ, никто его фуражки не бралъ… Вонъ, вдь, онъ веселый какой!
Я усадилъ своихъ гостей за столъ и приказалъ подать имъ чаю. Николай долго не соглашался ссть, благодарилъ меня, поводилъ какъ-то глазами, уврялъ, что онъ можетъ и постоять. Наконецъ, Киръ взялъ его за рукавъ и усадилъ его силой.
— Ничего, садись!— говорилъ онъ,— баринъ добрый, ласковый, пріятель мн. Садись знай!
Сли они за столъ другъ противъ друга. Старикъ услся, какъ слдуетъ, на весь стулъ, и положилъ на столъ об руки, а Николай только на кончикъ стула, широко разставивъ ноги, выпятивъ грудь и уперевъ лвую руку въ лвое же колно. Подали чай, и гости мои принялись угощаться. Николая я зналъ еще мальчишкой, неуклюжимъ, ротоземъ, чумазымъ, съ вчно запачканнымъ носомъ, а теперь онъ былъ молодецъ-молодцомъ, какъ есть настоящій ‘кавалеръ’. Лицо его было тщательно выбрито, усы слегка нафабрены и закручены, коротко остриженные волосы тщательно причесаны, и только одна сережка серебряная и блестящая, продтая въ лвое ухо, портила нсколько вообще пріятное впечатлніе. Держался онъ прямо, ловко, смотрлъ бойко. Его мундиръ былъ тщательно вычищенъ, сапоги тоже, а руки отличались даже какою-то нжною близной. Старикъ, разумется, глазъ не спускалъ съ сына, смотрлъ на него любовно, ласково и, видимо, восхищался. Онъ даже чай пилъ какъ-то неохотно, словно ему некогда было, словно боялся отвести глаза отъ сына.
Просидли они у меня съ полчаса, наконецъ, встали и начали прощаться.
— Ну, спасибо теб, — проговорилъ Киръ, протягивая мн руку,— спасибо, что моего Николашку приласкалъ.
— Покорнйше благодаримъ, вашескоблагородіе!— говорилъ, въ свою очередь, Николай.
— Не за что, не взыщите!— отвтилъ я.— Очень радъ, что вы возвратились, наконецъ, а то ужь отецъ боялся за васъ… Заходите еще когда-нибудь.
— Премного благодарны-съ… Счастливо оставаться, вашескоблагородіе.
Старикъ пропустилъ сына и, когда тотъ вышелъ изъ кабинета, подбжалъ ко мн на цыпочкахъ.
— Ну, что, какъ?— спросилъ онъ шепотомъ.— Какъ на твой взглядъ?
— Молодецъ, узнать нельзя!
— Нтъ, правда?
— Конечно, молодецъ.
— Этотъ и изъ лица-то подобре того, старшаго-то!
— Да.
— А ужь сколько пороху привезъ мн… Фунтовъ съ десять! Стрляй — не хочу!
— Отлично.
— Ситцу на дв рубахи, — продолжалъ старикъ,— рожокъ для пороху.
И, понизивъ голосъ, прибавилъ:
— И деньжонки есть, какъ видно.
— Теперь женить его надо!— замтилъ я.
— Извстно!— подхватилъ Киръ.— Да за такого молодца любая двка выйдетъ. Сюда шли, такъ даже вс засматривались.
И, еще разъ поблагодаривъ меня ‘за ласку’, поспшно вышелъ изъ кабинета, какою то особенно бодрою и веселою походкой.
Немного погодя, они проходили уже мимо того окна, возл котораго я сидлъ. Увидвъ меня, Киръ кивнулъ мн: ‘спасибо!’ а Николай ловко сдлалъ ‘подъ козырекъ’.
Киру было уже лтъ шестьдесятъ ‘съ хвостикомъ’, но, тмъ не мене, это былъ старикъ довольно еще бодрый и крпкій, съ свжимъ, румянымъ лицомъ и съ сдыми усами, начинавшими уже отъ старости желтть. Только одно зрніе начало ему измнять въ послднее время, и, будучи страстнымъ охотникомъ, Киръ не на шутку побаивался за свои глаза. Одвался онъ всегда въ казакины изъ толстаго чернаго сукна съ зелеными кантами по всмъ швамъ, такія же шаравары, заправленныя за голенища сапогъ, а на голов — и лтомъ, и зимой — носилъ барашковую шапку съ зеленою же суконною верхушкой. Когда-то, очень давно тому назадъ, костюмъ этотъ былъ форменнымъ костюмомъ аварьевскихъ охотниковъ и форму эту Киръ не снималъ до сихъ поръ. Тоже когда-то Киръ былъ дворовымъ человкомъ этого Аварьева, славившагося своею громадною охотой, и состоялъ при этой охот въ должности дозжачаго. Насколько былъ извстенъ въ охотничемъ мір самъ Аварьевъ, настолько же славился и его дозжачій Киръ Иванычъ. Это былъ своего рода геній, рождающійся только вками,— геній, пріобрсти котораго нельзя было ни за какія деньги. На Кира вс охотники точили зубы, какой то книзь предлагалъ даже за него Аварьеву десять тысячъ, но Аварьевъ оцпилъ его въ милліонъ и изъ суммы этой не уступалъ ни гроша. Аварьевская стая гончихъ считалась лучшею не только въ извстномъ околотк, но даже и во всей Россіи, а Киръ — лучшимъ же въ Россіи дозжачимъ. Но времена измнились… Крпостное право рушилось, а съ нимъ рушились и вс т, которые только имъ и существовали. Аварьевъ разорился, дошелъ до нищеты, умеръ гд-то чуть не съ голода, а Киръ пережилъ свою славу. Когда-то онъ былъ женатъ, но, овдоввъ, остался съ одною дочерью Агаьей и двумя сыновьями, Алексемъ и Николаемъ. Сдлавшись свободнымъ и схоронивъ своего барина Аварьева, Киръ обошелъ почти вс уцлвшія еще отъ разгрома охоты. Ему платили, конечно, большія деньги, но — увы!— для Кира деньги не имли цны. Ему требовалась такая стая, какая была когда-то у Аварьева. И только такая именно стая могла воодушевлять его, опьянять и доводить до того экстаза, до котораго доходилъ онъ тогда. Тамъ у него была стая смычковъ въ сорокъ, вся изъ однокорытниковъ, имъ самимъ вскормленныхъ, подобранныхъ и нагоненныхъ. Тогда было чего ‘завести и бросить въ островъ’. А теперь самая большая охота, самая большая стая состояла изъ какихъ-нибудь десяти, много пятнадцати смычковъ… ‘Нтъ, это не то,— ворчалъ Киръ,— съ такою стаей и мараться нечего!’ И онъ съ тоской вспоминалъ свою, родную ему стаю. То все хорошіе ‘красногоны’ были, ‘паратые’… Т, бывало, не давали зврю ‘питаться въ остров’. ‘Чутьистые были, доймчивые, нестомчивые, гнали ‘безъ срону, не вразбродъ, не расползались’, какъ эти, а гнали ‘стайно, подбираясь и сваливаясь въ кучу’. Та, бывало, у звря-то ‘на хвост висла’, не давала ему ни разглядывать, ни вынюхивать, и зврь по невол ‘шелъ настоящимъ лазомъ’. А этихъ-то, теперешнихъ-то, и не найдешь въ остров-то!… Тамъ одна тявкнетъ, тутъ одна отзовется, и пойдутъ гнать по голосу, зря… А тогда не то было!… Тогда ‘натечетъ’, бывало, стая на слдъ или на нарыскъ и сейчасъ же ‘перемолчку’ сдлаетъ, словно онметъ вся, задастъ кругъ, уврится, и тогда ужь погонитъ, да такъ погонитъ, что глаза кровью нальются и темный лсъ ходенмъ заходитъ!… А теперь ничего этого Киръ не находилъ, и тоска грызла его. Сколько разъ Киръ зарокъ давалъ бросить эту охоту, начать охоту съ ружьемъ, но наступала осень, желтлъ листъ, и ‘душа ныла’ у него, сидя дома. ‘Нтъ,— говорилъ онъ,— не могу, пойду къ барину Кротову и позжу еще одну осень!’ И онъ шелъ къ Кротову, поступалъ къ нему въ дозжачіе, садился на коня и опять чуть не проклиналъ свою горькую долю. И кротовская стая была не лучше той, съ которой онъ здилъ прошлою осенью. Стая эта то и дло ‘прихватывала по зайцу’, гнала ‘съ поддаемъ’,— значитъ, боялась звря,— и, сверхъ всего этого, вся состояла изъ ‘овцерзовъ’. Увидитъ овецъ, бывало, и въ одну секунду все стадо разшвыряетъ. Да и вообще вс были какія-то густошерстыя, съ мясистыми головами и съ долгимъ и повислымъ гономъ… Да и выжлятники-то оказались порядочною дрянью. Не то, что аварьевскіе, съ которыми здилъ когда-то Киръ. То были молодцы, соколы, орлы,— всюду поспвали… Т умли и звря ‘перенять’, и гончихъ ‘отхлопать’, коли зврь прорвался. У тхъ, бывало, и прорвавшійся-то, гонный зврь — и тотъ не уведетъ за собою стаю. Нтъ, шалишь, погоди немножко!… И вспомнилъ Киръ выжлятника Илюшку кривова!… Со всхъ ногъ, вмст съ лошадью, въ оврагъ сорвался, пополамъ ногу переломилъ, а, все-таки, вскочилъ въ сдло, отхлопалъ гончихъ, воротилъ въ стаю… и только тогда заявилъ о перелом ноги… Это вотъ выжлятникъ былъ!… А у ныншнихъ-то, ‘воронъ’, прорвался зврь, за нимъ вся стая, и ‘ушла вся изъ слуха’ — ищи ее. Глядя на такую чепуху, и борзятники оставляютъ лазы… А, вдь, зврь не дремлетъ!… Онъ пойдетъ себ шмыгать покинутыми ‘лазами’: то лиса прошмыгнетъ, то волченокъ… Да и что это за важлятники, которые только изъ-за жалованья служатъ? Сегодня онъ выжлятникъ, а завтра кирпичи обжигать идетъ… И, видя все это, Киръ ‘спшивался’, бросалъ о земь шапку и, уперевшись лбомъ въ дерево, злобно скрежеталъ зубами… Онъ даже проклиналъ въ это время дарованную волю, давшую свободу рабамъ, а въ томъ числ и ему, и искренно сожаллъ о рухнувшелъ крпостномъ прав. ‘А все эта дурацкая воля!’ — бормоталъ онъ и гнву его не было предловъ.
Проздитъ, бывало, Киръ, осень, а потомъ и идетъ за разсчетомъ.
— Какъ, почему, отчего?— сыпались вопросы.— жить, что ли, теб не хорошо?
— Нтъ, ничего-съ… премного благодарны…
— Такъ почему же уходишь-то?
— Да такъ-съ…— проговоритъ, бывало, Киръ, почесываясь,— выдержки нтъ… ни въ собачкахъ, ни въ людяхъ… Выжлятники — вороны, а собачки-то ‘пши’ больно,— намедни ‘небжку’ (молодой волкъ въ август), и того ‘согнать’ не смогли!… Ужь я съ лошади арапникомъ захлысталъ…
И уйдетъ.
А съ наступленіемъ осени у Кира ‘опять душа заныла’ и, глядишь, онъ опять на кон съ большущимъ мднымъ рогомъ, и опять за хвостомъ его лошади кучно труситъ сомкнутая стайка гончихъ. А стайка-то, глядишь, еще хуже той, съ которой здилъ онъ прошлою осенью. И не дурны были на взглядъ и выжлецы, и выжловки, и статьями ничего себ, и ‘вожаки’ имлись порядочные, да, на грхъ, въ ‘забойк’ вс,— то и дло ‘на балалайк играли’.
‘Нтъ, — думалъ Киръ, сидя на кон и покуривая свою ‘носогрйку’,— нтъ, шабашъ, послднюю осень…’
А господа, глядя на него, говорили, вздыхая:
— Да, былъ Киръ, а теперь нтъ Кира!…
Но господа эти и понять не хотли, что, въ сущности, Киръ Яылъ тутъ не при чемъ. Дайте этому же самому Киру аварьевскую стаю, аварьевскихъ выжлятниковъ-соколовъ, воротите, словомъ, минувшее время, и тогда онъ вамъ покажетъ, что онъ и теперь тотъ же самый Киръ, какимъ былъ тогда, и что цна ему милліонъ.
Помотался Киръ еще осени дв и, наконецъ, дйствительно бросилъ это дло. На сколоченныя деньжонки онъ поставилъ себ избенку возл моей усадьбы, купилъ двустволку тульскаго издлія и зажилъ себ не то однодворцемъ какимъ-то, не то отшельникомъ. За это время Киръ выдалъ замужъ свою дочь Агаью за какого-то мщанина, чмъ-то торговавшаго въ город, а старшаго сына Алекся, при помощи какого-то барина-охотника, опредлилъ въ гимназію. И такъ, когда Киръ поселился у меня, то при немъ находился только младшій сынъ Николашка. Николашк этому было тогда лтъ пятнадцать. Это былъ малый шустрый, смтливый, бойкій, чувствовалъ какую-то склонность къ сапожному мастерству, почему Киръ и отдалъ его въ обученіе къ проживавшему въ томъ же сел сапожнику. Чмъ существовалъ Киръ, трудно было бы опредлить. Деньжонки, какія у него были, онъ частью потратилъ на свадьбу дочери, частью на постройку, а ремесла никакого не зналъ. Правда, что, купивъ двустволку, онъ безпощадно колотилъ всевозможную дичь, а иногда даже зайцевъ и лисицъ, правда, что все убитое онъ продавалъ проживавшимъ по сосдству помщикамъ, но вс эти рессурсы не могли же быть особенно значительными. Тмъ не мене, однако, Киръ существовалъ: пилъ, лъ, содержалъ свою собаку, обувалъ и одвалъ своего Николашку, пока тотъ не обучился еще точать сапоги, и даже ухитрялся помогать изрдка обучавшемуся въ гимназіи сыну Алексю: то, бывало, ‘трешницу’ пошлетъ ему, а то такъ и цлую ‘пятишницу’. Избушка его была въ нсколькихъ шагахъ отъ моей усадьбы и помщалась на самомъ берегу рки, прислонившись бокомъ къ опушк небольшой дубовой рощи. Жилъ, конечно, Киръ бдно, перебиваясь съ хлба на квасъ, питался больше ‘картошкой’ да пшеномъ, а, все-таки, были люди, считавшіе его за денежнаго человка и даже нашлись такіе, которые, желая поживиться чужимъ добромъ, однажды обобрали его до нитки. Хорошо, что случилось все это въ отсутствіе Кира, когда онъ былъ на охот, а то, пожалуй, и его бы самого убили. У него украли: тулупъ овчинный, полушубокъ, самоваръ, нсколько рубахъ ситцевыхъ и даже дешевые стнные часы, которые, впрочемъ, тутъ же въ лсу были найдены сломанными, только безъ гирь и цпочекъ. Киръ даже расплакался при вид своей ограбленной хибарки, при вид разломанныхъ замковъ, которыми онъ такъ тщательно запиралъ свою ‘укладочку’ и дверь своего чулана. Побгалъ онъ было на первыхъ порахъ по разнымъ знахарямъ и знахаркамъ, т было сперва посулили ему что-то хорошее, но потомъ, повыманивъ у него послднія деньжонки, объявили, что дло плохо и что все покраденное у него словно какъ сквозь землю провалилось. Услыхавъ о случившейся у Кира покраж, къ нему пріхала изъ города дочь Агаья. Они поплакались вмст, Агаья повыла даже слегка, поахала, поохала и, въ конц-концовъ, помогла старику чмъ могла. Сшила ему нсколько рубахъ, штановъ, привезла съ собой изъ города небольшой самоварчикъ, который и подарила отцу, пожила у старика съ недльку, кое-какъ утшила, успокоила его и, немного погодя, прислала ему изъ города новые сапоги, тулупъ овчинный и такой же полушубокъ. Въ письм, кое-какъ нацарапанномъ рукою мужа, она просила отца принять все это отъ нея въ знакъ ея ‘дочерняго’ къ нему уваженія и вчной признательности. Киръ успокоился нсколько и снова принялся за свою охоту, только на этотъ разъ все цнное онъ приносилъ но мн и пряталъ въ мою кладовую.
Всю жизнь свою рыскавшій съ гончими, Киръ долго не могъ пристраститься къ ружейной охот. Долго онъ смотрлъ на ружье съ какимъ-то презрніемъ, долго называлъ его не иначе, какъ ‘дурацкою дубинкой’, долго ворчалъ, что вотъ на старости лтъ ему пришлось пшкомъ бгать, однако, попривыкъ и, немного погодя, пристрастился къ этой новой для него охот до такой степени, что готовъ былъ шататься съ ружьемъ по цлымъ недлямъ. Нечего говорить, что, имя подъ бокомъ такого рьянаго охотника, я еще боле пристрастился къ охот, ежели только это было возможно, и что мы съ Киромъ были почти неразлучны. Мы разъзжали съ нимъ по сосднимъ губерніямъ охотились по всевозможной дичи, охотились по зайцамъ, по лисамъ, по волкамъ, устраивали облавы и даже одно время держали у себя двоихъ выписанныхъ изъ Псковской губерніи всмъ извстныхъ ‘лукашей’.
Такъ шло время… Наконецъ, старшій сынъ кончилъ гимназію, пріхалъ побывать къ отцу, но прогостилъ почему-то недолго. Онъ сообщилъ отцу, что поступать въ университетъ не желаетъ, во-первыхъ, потому, что и безъ того уже чувствуетъ себя утомленнымъ, а, во-вторыхъ, и потому, что иметъ въ виду довольно выгодное мсто по акцизному вдомству. Это былъ молодой человкъ дйствительно болзненный, съ какимъ-то истомленнымъ, зеленымъ лицомъ, съ ввалившимися глазами, со впалою, плохо развитою грудью и какимъ-то непріятнымъ, дребезжавшимъ голосомъ. Во все свое пребываніе у отца онъ какъ-то мало говорилъ съ нимъ, все больше гулялъ по лсу, да курилъ папиросы, и только передъ отъздомъ нсколько разговорился и кончилъ тмъ, что попросилъ у отца рублей двсти денегъ ‘на первое обзаведеніе’. Киръ расхохотался, и молодой человкъ вывелъ изъ этого хохота такое заключеніе, что старикъ либо не хочетъ дать ему этой суммы, либо дйствительно у него нтъ денегъ. Однако, отказъ, все-таки, не понравился молодому человку и еще боле охладилъ и безъ того уже не совсмъ теплыя отношенія его къ отцу. Передъ отъздомъ сына Киръ далъ ему, однако, пять рублей.
— Вотъ все, что есть,— проговорилъ онъ,— послднія…
Молодой человкъ положилъ деньги въ карманъ, поблагодарилъ отца и, въ то же время, спросилъ:
— А что, батюшка, вы не знаете… сестра не поможетъ мн?… Не одолжитъ меня этою суммой?
— Откуда же она возьметъ-то?
— Какъ, откуда? Мужъ приторговываетъ… лавочку свою иметъ…
— Да, вдь, у нихъ семья, поди, дти… Мужнина мать старуха…
— Однако, вдь, помогла же она вамъ, когда обокрали-то васъ?
— Такъ, вдь, это не денежная бда была!… Овчинъ-то и теб, можетъ, дастъ.
— Мн овчинъ не надо!— проговорилъ Алексй.
И, сухо простившись съ отцомъ, онъ ухалъ.
Нсколько дней Киръ ходилъ, какъ опущенный въ воду… Однако, тщательно скрывалъ отъ меня свое разочарованіе и про сына не говорилъ ни полсдова. Черезъ недлю Киръ узналъ, что Алексй, все-таки, навстилъ сестру, погостилъ у нея, тоже просилъ ‘насчетъ перваго обзаведенія’, общалъ ей даже эти двсти рублей возвратитъ современемъ, но, не получивъ просимой суммы, разсердился и ухалъ.
Все это произошло, когда Николашк минуло девятнадцать лтъ, а два года спустя его потребовали къ призыву. Послднее обстоятельство такъ повліяло на Кира, что онъ чуть было не слегъ, несчастный. Николашка былъ дйствительно единственною опорой отца. Выучившись сапожному ремеслу, онъ переселился къ отцу, точалъ по цлымъ днямъ сапоги, башмаки, разъзжалъ съ ними по базарамъ, выгодно продавалъ ихъ, и дло шло такъ хорошо, что жилъ онъ съ отцомъ безбдно. А тутъ вдругъ солдатчина!… Однако, длать было нечего… Номеръ Николашка вынулъ самый злосчастный и его забрили. Старикъ не выдержалъ и захворалъ. Дочь Агаья опять пріхала къ отцу, потакала съ нимъ вмст, потужила объ Николашк, потужила объ отц и увезла его съ собой въ городъ.
— Чего вамъ тутъ длать-то, тятинька!— говорила она какимъ-то пвучимъ, ласкающимъ голосомъ.— Вы здсь съ тоски помрете. Снгъ кругомъ, сугробы. Ни выйти, ни выхать нельзя, а тамъ, въ город, все-таки, на людяхъ. И храмъ Божій по близости, и за воротами посидть можно — скамеечка у насъ тамъ такая устроена — и по базару походите… Поди не объдите насъ… Слава теб, Господи, ужь не въ такой бдности живемъ, чтобъ отца роднаго прокормить не на что было! За это даже и самъ Богъ накажетъ.
— Спасибо теб, доченька,— говорилъ Киръ,— спасибо теб за твою ласку, только хать мн къ вамъ, все-таки, зазорно. Хоша ты мн и дочь родная, ну, а, вдь, мужъ твой — чужой человкъ.
— Какъ это чужой?— удивилась Агаья.— Онъ есть законный супругъ вашей дочери, и вдругъ опосля того чужой!… Н—т!— прибавила она, покачивая головой,— нтъ, тятенька, это вы даже очень нехорошо говорите! Мужъ мой завсегда будетъ радъ вамъ… Онъ добрый и завсегда всю нашу семью какъ за своихъ родныхъ почитаетъ. Даже вотъ когда братецъ Алексй Кирычъ прізжалъ къ намъ, такъ ои и ему десять рублей на дорогу дали! Конечно, братецъ недовольными остались, двсти рублей все просили, только у мужа,— ужь это даже и я могу заврить,— такихъ большихъ денегъ никогда не бываетъ. Нтъ, вы оставьте это, не гршите, тятенька, и подемте къ намъ. А придетъ весна, я васъ опять сюда привезу, коли у насъ жить вамъ наскучитъ.
Послдствіемъ этой ласковой и пвучей рчи было то, что Киръ перетащилъ ко мн все остававшееся у него въ изб, самую избу забилъ гвоздями и ухалъ къ дочери.
— Ужь больно тошно безъ Николашки-то!— говорилъ Киръ, прощаясь со мною.
Всю зиму прогостилъ онъ у дочери, а передъ наступленіемъ весенней распутицы, передъ Благовщеніемъ, возвратился домой.
— Нтъ, теперь ужь меня никакими калачами не удержишь!— кричалъ онъ съ какимъ-то сіяющимъ лицомъ.— Нтъ, шалишь…
— А что, плохо разв жилось у дочери-то?— спросилъ я.
Киръ даже ротъ разинулъ отъ удивленія.
— Мн-то?— вскрикнулъ онъ.
— Ну, да.
— Не житье, а масляница… вотъ какъ, другъ любезный! Не знали куда посадить, чмъ накормить. Зять — человкъ душевный, ласковый и Агашу мою до смерти любитъ. ‘За такую супругу,— говоритъ онъ мн,— какова Агаья Кировна, я должонъ, тятенька, ежечасно за васъ Бога молить, а вамъ въ ножки кланяться. Какъ у Христа,— говоритъ,— за пазухой живу-съ!… Семерыхъ дтей имемъ-съ, да троихъ схоронили, а я,— говоритъ, — отъ Агаьи Кировны ни одного дурнаго слова не слыхалъ. Ужь на что,— говоритъ,— родительница моя ворчливая старуха, такъ и съ той ладить уметъ!’ Не пущалъ все меня. ‘Свтлый,— говоритъ,— праздничекъ встртимте вмст’. А какой тутъ праздникъ, когда выйдешь, бывало, на крылечко и тутъ же сейчасъ скворечня торчитъ, а въ скворечн скворецъ распваетъ? ‘Нтъ,— говорю,— зятекъ дорогой, ужь теперь меня домой вези! Того и жди, что вальдшнепы прилетятъ. Нтъ, — говорю,— ко дворамъ вези!’
И, дйствительно, на слдующій же день Киръ прибжалъ ко мн.
— Показались!— крикнулъ онъ.— Иди скорй!
А немного погодя мы были уже въ лсу и, дйствительно, увидали первыхъ прилетвшихъ вальдшнеповъ.
Прошло еще нкоторое время и, наконецъ, дожили мы до послдней турецкой войны. Николашка попалъ въ кавказскую армію и Киръ снова впалъ въ уныніе. ‘Ну, какъ убьютъ! Ну, какъ убьютъ!— тростилъ онъ то и дло.— Ну, какъ убьютъ!’ На первыхъ порахъ Николашка писалъ отцу, въ письмахъ этихъ ‘кланялся ему отъ лица до сырой земли’, просилъ передать отъ него ‘низменные поклоны единоутробной сестриц Агаь Кировн, единоутробному братцу Алексю Кирычу и многимъ другимъ’, и письма эти кончалъ обыкновенно ‘слезною просьбой’ о высылк ему денегъ, а потомъ вдругъ почему-то замолчалъ. Не писалъ ничего отцу и старшій сынъ Алексй, хотя намъ было извстно, что молодой человкъ дйствительно получилъ прекрасное мсто по акцизному вдомству, на комъ-то довольно выгодно женился и что живетъ теперь въ полномъ довольств. О женитьб этой Киръ узналъ какъ-то стороной, ибо сынъ не увдомилъ объ этомъ ни отца своего, ни сестру. Женившись, молодой человкъ отправился къ мсту своего служенія въ одну изъ сосднихъ губерній, но въ какую именно — неизвстно. Однако, поведеніе сына Алекся не особенно огорчило Кира. Правда, на первыхъ порахъ онъ былъ какъ будто нсколько оскорбленъ его невниманіемъ, но, будучи весь переполненъ тревогой о судьб своего Николашки, вскор примирился съ этимъ оскорбленіемъ, а немного погодя даже и забылъ про него. Николашка всецло захватилъ вс его помыслы. Объ охот Киръ, конечно, забылъ и думать, даже мн мшалъ охотиться, ибо аккуратно каждое утро являлся ко мн и спрашивалъ: ‘Нтъ ли чего новенькаго?’ И я волей-неволей бралъ газеты и прочитывалъ ему вс новйшія извстія съ театра военныхъ дйствій. Про дунайскую армію мы, впрочемъ, не читали ничего, такъ какъ намъ до нея не было никакого дла,— пускай себ воюетъ, сколько ей угодно,— за то про кавказскую не пропускали ни одной строки и прочитывали вс сообщенія не одинъ разъ, а раза по два и по три.
— Чтой-то, вотъ этого… словно какъ я не понялъ!— говорилъ Киръ.— Ну-ка, прочитай-ка еще разъ…
И я повторялъ чтеніе, хотя и зналъ очень хорошо, что Киръ вретъ, что понялъ онъ все до капли, но что ему просто захотлось еще разъ послушать, какъ тамъ люди другъ друга колотятъ.
Извстія эти читали мы не кое-какъ, а по всмъ правиламъ искусства. Мы добыли себ карту военныхъ дйствій и каждое передвиженіе войскъ обозначали особыми спеціально пріобртенными для этого булавками. Такъ какъ все вниманіе наше сосредоточивалось только на кавказской арміи, или даже, правильне сказать, на николашкинскомъ полку, то полкъ этотъ былъ почтенъ у насъ особою булавкой, къ головк которой было прикрплено сургучомъ красивое перо изъ хвоста селезня. Мы читали и, сообразно прочитанному, перемщали булавки. При этомъ мы иногда поощряли распоряженія военныхъ начальниковъ лестными похвалами, а иногда, такъ наоборотъ, корили ихъ и даже распекали. Какъ-то разъ Киръ былъ такъ взбшенъ распоряженіемъ какого-то генерала, что немедленно же поршилъ его повсить… Но потомъ, когда первый гнвъ прошелъ, смягчился и только разжаловалъ въ рядовые.
— Ихъ надо вотъ какъ держать, — кричалъ онъ, показывая мн сжатые кулаки,— чтобъ они помнили, кмъ командуютъ… Я, бывало, съ гончими здилъ, такъ и тхъ берегъ… въ ‘крапивистый’ островъ ни за что, бывало, не наброшу… хоть ты убей!
Когда николашкинъ полкъ участвовалъ въ какомъ-нибудь дл, то Киръ выходилъ изъ себя, хотя бы дло это сопровождалось полнымъ разгромомъ непріятеля, плненіемъ нсколькихъ тысячъ турокъ съ какимъ-нибудь пашою во глав, захватомъ всего непріятельскаго лагеря съ обозомъ и отбитіемъ самыхъ важнйшихъ военныхъ трофеевъ. Какъ только узнавалъ онъ, что николашкинъ полкъ дрался, такъ онъ однимъ взмахомъ руки смахивалъ на полъ натыканныя нами булавки, вскакивалъ съ мста и, бгая изъ угла въ уголъ по комнат, кричалъ:
— Не хочу, не хочу и читать больше… Кончено!… Николашка убитъ… и читать больше нечего!…
Но Киръ, опять-таки, вралъ, ибо на слдующее же утро онъ снова являлся и снова спрашивалъ, нтъ ли чего новенькаго. Мы снова приводили въ порядокъ булавки и снова принимались за чтеніе. Но мы оставались недовольными и тогда, когда въ извстіяхъ ничего не упоминалось про николашкинъ полкъ. Однажды какъ-то случилось такъ, что про полкъ этотъ молчали нсколько недль подъ рядъ и даже не упоминали, куда онъ двался. Вс наши булавки значительно подвинулись впередъ, а булавка съ перомъ селезня все еще одиноко торчала на прежней своей позиціи.
— Этого быть не можетъ, — ворчалъ Киръ, косясь на эту булавку,— быть не можетъ!… Мы либо пропустили что-нибудь, либо весь николашкинъ полкъ перерзали.
— Вотъ теб разъ!— вскрикнулъ я.— Тогда бы объ этомъ телеграмма была.
— Дожидайся!
— Конечно, была бы.
— Такъ чего она торчитъ, эта булавка-то? Разв ей мсто здсь?… Вс булавки вонъ гд… а она все торчитъ.
— Стало быть, полкъ не участвовалъ въ передвиженіяхъ.
— Галокъ считать оставили, что ли?— перебилъ меня Киръ и сейчасъ же прибавилъ:— Перерзали, потому и не пишутъ ничего.
А на слдующій день Киръ забралъ у меня вс газеты, по крайней мр, недли за дв, давно уже нами прочитанныя, и, тщательно перевязавъ ихъ бичевкой, понесъ домой.
— Зачмъ это теб?— удивился я.
— Хибарку свою оклеить хочу,— отвтилъ онъ.
И опять-таки совралъ, ибо, придя въ тотъ же день къ Киру, я увидалъ его сидящимъ рядомъ съ дьячкомъ. Сидли они за столомъ, на которомъ были водка и ломоть чернаго хлба, и дьячекъ читалъ ему газеты.
— Такъ-то ты хибарку-то свою оклеиваешь?— проговорилъ я, входя въ избу.
Киръ смутился, началъ было врать, но какъ-то спутался и покаялся, что, не довряя мн, хотлъ проврить: не упоминалось ли гд-нибудь о томъ, что николашкинъ полкъ весь перерзанъ.
Наконецъ, война была со славой покончена. Увнчанные лаврами герои вернулись домой и народъ, гордый побдами, восторженно встрчалъ ихъ.
Вернулся, какъ намъ извстно, и Николай къ своему отцу.
Дня три праздновалъ Киръ возвращеніе своего сына. Сдлавъ визитъ мн, онъ торжественно сдлалъ визиты и остальнымъ своимъ знакомымъ. Киръ выпросилъ у меня даже по этому случаю дрожки и на дрожкахъ разъзжалъ вмст съ сыномъ. Они бывали съ визитами у священника, у фельдшера, у двухъ, трехъ сосднихъ знакомыхъ Киру помщиковъ, у лавочника, трактирщика и даже у нкоторыхъ знакомыхъ крестьянъ. Визиты эти, конечно, сопровождались угощеніемъ, усугубленною выпивкой и мой Киръ, почти ничего не пившій, чуть было совсмъ не спился за это время. Обо мн онъ, конечно, забылъ и думать и съ самаго того времени, какъ приводилъ ко мн своего ‘кавалера’, не былъ ни разу. Наконецъ, какъ-то мимо дома прогремла ямская телжка, запряженная парою ямскихъ лошадей, съ бубенчиками и колокольчиками. Я выглянулъ въ окно и увидалвъ телжк Кира и Николая. Телжка остановилась у крыльца, Киръ соскочилъ съ нея, а Николай помчался куда-то дальше, поднявъ цлое облако густой пыли.
— Проводилъ!— вскрикнулъ Киръ, входя въ кабинетъ и весело улыбаясь.
— Кого, куда?— спросилъ я.
— Николашку!… Въ городъ къ сестр заторопился!
— Что же ты-то съ нимъ не похалъ? Агаья бы рада была…
— Что это,— перебилъ меня Киръ,— совсти, что ли, во мн нтъ? Какъ же тебя-то оставить?
— Я-то тутъ при чемъ?
— Вотъ т здравствуй!… Теперь ужь нечего булавки-то разставлять… Пора и на охоту… дупеля, вишь, показались.
Проздили мы за дупелями съ недлю, набили ихъ несчетное количество, убили, въ то же время, нсколько бекасовъ и утокъ и, наконецъ, возвратились домой. Одновременно съ нами возвратился изъ города и Николашка. Только пріхалъ онъ уже не въ военной форм, а въ какомъ-то легонькомъ сромъ пиджак и въ такой же фуражк какого то особенно необыкновеннаго фасона. Случилось такъ, что, возвращаясь съ охоты, я подвезъ Кира къ его хибарк и въ то же самое время подлетлъ и Николай въ своей телжк. Мы даже и не узнали его.
— Господи, что это съ тобой?— вскрикнулъ старикъ, всплеснувъ руками и узнавъ, наконецъ, въ пріхавшемъ своего сына.
— А что-съ?— спросилъ тотъ, улыбаясь.— Не узнаете нешто?
— Зачмъ же ты форму-то снялъ?
— Да, вдь, запасному въ форм ходить не полагается… За это даже подъ отвтъ попасть можно-съ…
Мы разстались, я похалъ домой, а черезъ нсколько дней Киръ опять пришелъ ко мн.
— Что, на охоту, что ли?— спросилъ я его.
Но Киръ только рукой махнулъ.
— Нтъ ужь, не до охоты!…
— Что такое?
Киръ какъ-то немощно опустился на стулъ и, немного погодя, проговорилъ, разведя руками:
— Вдь, хать хочетъ.
— Кто?
— Да Николашка-то мой!… Въ городъ хочетъ перезжать!… ‘Я,— говоритъ,— тамъ мастерскую открою, найму себ подмастерьевъ и буду мужскую и дамскую обувь работать. А порасторгуюсь, сколочу деньжонокъ, такъ и магазинъ,— говоритъ,— открою, варшавскую обувь выпишу’.
— Ну, такъ что же?— спросилъ я.
— Ну, вотъ… больше ничего.
— И отлично!— замтилъ я.
— Какъ это, отлично-то?— удивился Киръ.
— Конечно! Какая же здсь въ деревн работа? Къ старымъ мужичьимъ сапогамъ заплаты пришивать, да къ бабьимъ котамъ подметки подметывать?… Вотъ и все!
— А прежде-то, торговалъ, вдь!… здилъ же съ обувью по базарамъ! И хорошія деньги выручалъ!
— То было прежде, а теперь иное дло.
— Какое такое иное?
— А такое, что прежде-то онъ одинъ по базарамъ разъзжалъ, а теперь крестьянскую обувь возами возятъ. Пересталъ мужикъ лапоть носить, ну, вотъ и явился новый промыселъ — сапожный. Теперь сапогъ-то изъ Кимры да изъ Осташкова идетъ сюда. Наконецъ, работая здсь на мужиковъ, онъ шить разучится… Такъ и будетъ себ кое-какъ шиломъ ковырять! А въ город работа требуется потоньше, надъ которой надо и посидть, и постараться.
— Вотъ, вотъ,— перебилъ меня Киръ,— то же самое и онъ говорить. ‘Я,— говоритъ,— здсь руку себ испортить могу, отъ моды отстану!’
— Конечно.
Киръ задумался и, немного погодя, взглянулъ на меня изподлобья и спросилъ:
— А какъ же теперича я-то?
— А ужь это вопросъ другой.
— Какой такой еще?
— Вопросъ этотъ его не касается.
— Какъ не касается?— вскрикнулъ Киръ, вскочивъ съ мста.— Да что же я-то чужой ему, что ли? Одинъ сынъ бросилъ, а теперь и другой?… Гд же тутъ порядокъ? Кто же меня кормить-поить будетъ?
— Вроятно, онъ будетъ помогать теб,— замтилъ я.
— Помогаетъ вонъ старшій-то!— пробормоталъ Киръ.
— Не вс же такіе.
— А слыхалъ, что третводни на сел-то было?— спросилъ Киръ.
— Не слыхалъ.
— Родной сынъ роднаго отца по голов коломъ ударилъ!… Выхватилъ колъ изъ забора, да прямо отца-то по башк и ахнулъ… Старикъ-то насилу отдышался!…
— Бываетъ и это.
Въ тотъ же вечеръ Киръ пришелъ ко мн вмст съ сыномъ. На послднемъ былъ уже не пиджакъ, въ которомъ мы видли его возвратившимся изъ города, а черная суконная визитка, панталоны съ лампасами, лаковые штиблеты и легонькая духовая шляпа. Держалъ онъ себя уже не по-солдатски, а какъ настоящій модный сапожникъ, и даже началъ себ эспаньолетку отпускать. Не тмъ былъ и Киръ, какимъ былъ утромъ, теперь онъ былъ и веселъ, и счастливъ.
— Ну,— проговорилъ Киръ, — отпустилъ я Николашку!… Пущай детъ съ Богомъ!…
— И отлично сдлалъ!— проговорилъ я.
— Просто бда съ тятенькой,— подхватилъ Николай развязно,— никакихъ резоновъ слушать не хотятъ!… Насилу уговорилъ-съ!… Точно какъ изъ города я не могу имъ вспомоществованіе оказывать! Сестрица Агаья Кировна тоже, вдь, въ город проживаетъ и собственною своею семьей обременена, а нешто забываетъ васъ?… То же самое и я…
— Ты, братъ, мн про сестру не говори, — перебилъ его Киръ.
— Я только къ примру, тятенька…
— У сестры-то, братецъ, душа иная…
— Какая же такая иная-съ?
— Бабья… вотъ какая… добрая…
— Позвольте, тятенька, это даже очень обидно слушать-съ… Какъ я въ молодости лтъ своихъ жимши при васъ, никогда ничего дурнаго вамъ не длалъ, зачмъ же теперича, когда я, все-таки, состоя на служб, могъ себя усовершенствовать… и вдругъ я самъ себя ронять буду?… Да меня въ т поры каждый самый необразованный даже мужикъ, и тотъ свиньей обругать можетъ… А мы этого, тятенька, не желаемъ-съ, а желаемъ, чтобы какъ-нибудь получше сдлать… Чтобы и намъ было хорошо, и вамъ не обидно.
— Такъ, значитъ, вы поршили въ городъ переселиться?— спросилъ я Николая.
— Непремнно-съ.
— Свою мастерскую откроете?
— Свою-съ.
— Ну, желаю вамъ успха… А отца-то, все-таки, не забывайте.
— Не такой я человкъ, сударь,— перебилъ меня Николай.— Это братецъ мой, Алексй Кирычъ, могутъ такъ поступать, а я себя до этого не допущу-съ.
На слдующее утро, когда у избушки Кира стояла уже совсмъ готовая подвода, чтобы отвезти Николая въ городъ, между сыномъ и отцомъ происходило слдующее объясненіе. Оба они сидли за самоваромъ и пили чай. Николай былъ уже въ дорожномъ костюм съ сумкой черезъ плечо, а Киръ въ одной рубашк и суконныхъ штанахъ съ зеленымъ кантомъ.
— Нтъ, ужь вы, тятенька, какъ вамъ угодно-съ,— говорилъ Николай,— а мн на первое обзаведеніе помогите сколько-нибудь-съ.
— Да гд же я возьму теб, Николай? Ты самъ видишь, что нтъ у меня ничего.
— Мн, вдь, немного, тятенька! Дадите рубликовъ сто, и довольно съ меня!
— Да нтъ у меня.
— Помилуйте, тятенька-съ, этого быть не можетъ!— усомнился Николай.— Цлый вкъ свой прожили, завсегда хорошее жалованье получали и вдругъ себ подъ старость копечку не приберечь.
— Когда же я жалованье-то хорошее получалъ? Крпостнымъ жалованье не полагалось, а на волю отошли — вс охоты перевелись… Были кое-какія деньжонки, ну, вотъ я на нихъ домишко себ купилъ, нельзя же, вдь, безъ угла оставаться, вдь, не волкъ я, чтобы вчно рыскать по свту! Потомъ дочь замужъ выдавалъ, вамъ помогалъ кое-чмъ, вотъ и остался безъ гроша.
— Нельзя же, тятенька, и мн безъ денегъ мастерскую открывать.
— Куда же ты свои-то двалъ?— спросилъ Киръ.
— Да много-ль у меня было-то? Вы нешто считали?
— Не считалъ, а, все-таки, видлъ, что побольше сотни было.
— А визитку-то сшилъ, а брюки-то… Надо же было скопировать себя! Нельзя же сапожнику, а тмъ боле башмашнику, въ какомъ-нибудь нанковомъ халат ходить. Мы, вдь, завсегда въ хорошихъ домахъ бываемъ-съ, завсегда съ дамами разговариваемъ-съ.
— Ну, вотъ и сшилъ бы себ какой-нибудь сюртучекъ дешевенькій, и будетъ, а, вдь, ты сколько накаталъ?
Но Николай только ухмыльнулся да головой покачалъ.
— Неужто же, тятенька, у васъ денегъ нтъ?— вскрикнулъ онъ, немного погодя.
— Что же, лгать, что ли, я буду передъ тобой?
Николай помолчалъ.
— Вамъ хибарочку-то свою не продать ли, тятенька?
— Что-о-о?— вскрикнулъ старикъ.
— Хибарочку, говорю, продать бы слдовало.
— Продать? Мн продать послдній-то свой уголъ?— крикнулъ Киръ.— Такъ ты этого хочешь?
— Вы выслушайте сперва, тятенька,— перебилъ его Николай, — а потомъ ужь кричите-съ. Я вамъ добра желаю, а не худа. Вы посмотрите-ка на свою хибарку-то. Вдь, она вся сгнила, сбоченилась, упаси Господи, обрушится, такъ, вдь, вы, по слабости своихъ силъ, даже не выползете изъ-подъ бревенъ-то, да изъ-подъ этого мусора разнаго. Такъ тамъ, и придавитъ васъ! А вы лучше хибарку-то продайте, а сами на должность поступите…
— Мн на должность?!— кричалъ Киръ, ударяя себя кулакомъ въ грудь.— Негодяй ты…
— Дослушайте до конца,— перебилъ его опять Николай,— дослушайте, а въ т поры и ругайте меня. Только я такъ разсчитываю, что не ругать меня будете, а, напротивъ того, даже спасибо скажете. Вамъ очень хорошо извстно-съ,— продолжалъ Николай, — что вашего брата, дозжачихъ, очень рдко можно найти теперича, а такихъ, какъ вы, и нтъ даже. Перевелись такіе-то!… Былъ у насъ въ полку одинъ офицеръ, Окатовъ, узналъ онъ какъ-то мое прозванье, позвалъ въ себ въ палатку и спрашиваетъ: ‘Не сынъ ли ты,— говоритъ,— Кира Иваныча?’ — Такъ точно, говорю.— ‘живъ онъ?’ — живъ, говорю, вашескоблагородіе… Разговорились про васъ, хвалилъ васъ, долго говорили, а подъ конецъ Окатовъ и говоритъ мн: ‘Вотъ что, другъ любезный, война скоро кончится, турокъ мы расчесали, войска наши подъ Константинополемъ, а какъ только все это мы пошабашимъ, такъ ужь служить не стоитъ и я подамъ въ отставку. Тогда,— говоритъ,— пришли ты мн, пожалуйста, своего отца. Я,— говоритъ,— ему большое жалованье положу, никакихъ,— говоритъ,— денегъ не пожалю, лишь бы только онъ ко мн въ охоту поступилъ! Пожалуйста, пришли!’ А человкъ онъ очень богатый, тятенька, и на собакъ на этихъ большія деньги тратитъ, даже въ поход, и то четырехъ борзыхъ при себ имлъ! И повара имлъ, и собакъ! Онъ мн и адресъ свой далъ. Коли угодно-съ, такъ чего же лучше-съ!
Киръ слушалъ, слушалъ и, наконецъ, проговорилъ:
— Спасибо теб, сынокъ! Господъ Окатовыхъ я знаю очень хорошо. Охота у нихъ, точно, отличная и сами они люди богатые и добрые. Мы съ ними нердко съзжались и даже гончихъ въ одну стаю сваливали, только вотъ что, другъ любезный… Ты вотъ сейчасъ же самъ говорилъ, что коли хата моя обрушится, такъ я изъ-подъ бревенъ не выползу, и это ты правду сказалъ. Силъ во мн нтъ, ну, а коли ихъ нтъ, такъ и дозжачимъ мн быть не подъ силу.
И, вставъ съ мста, онъ низко поклонился сыну.
— Спасибо теб, сынокъ,— проговорилъ онъ,— за твою заботу о старик-отц. Спасибо.
— Такъ къ братцу Алексю Кирычу жить позжайте!— вскрикнулъ Николай, точно обрадованный этою мыслью.— Что же онъ за свинья такая, коли совсмъ про старика-отца позабылъ? Вдь, онъ, слава теб, Господи, теперича бариномъ живетъ, на рысакахъ катаетъ, за женой участокъ земли взялъ, денегъ сколько-то! Къ нему и позжайте. Чего же на него смотрть-то? Пріхали — и шабашъ! ‘Корми, молъ, сть, молъ, нечего!’ Вдь, на васъ, тятенька, только взглянешь, такъ и то ужь жалость беретъ! Ни одежонки-то у васъ нтъ путной… такъ, казакинъ какой-то вытертый да съ какими-то дурацкими зелеными кантами, шапка какая-то овчинная! Тоже самое и кушаете вы хуже самаго послдняго мужика! Только и есть у васъ картошка печеная да каша пшенная. Нешто такъ возможно, тятенька? Послушайте-съ-ка моего совта, продавайте-ка хату…
— А деньги теб отдать?— перебилъ его Киръ.
— Тятенька!— вскрикнулъ Николай, — да, вдь, вамъ же лучше, коли у меня своя-то мастерская будетъ!
Но Киръ ничего не отвтилъ на это. Онъ поникъ только головой и думалъ тяжкую думу.
— Какъ же, тятенька-съ, надумали-съ?— спросилъ Николай, утомленный упорнымъ молчаніемъ отца.— Мн отправляться пора, подвода, вдь, ждетъ-съ.
Киръ поднялъ голову, взглянулъ на Николая и проговорилъ:
— Надумалъ!
— Что же-съ?
— Не продамъ!
— Ну, вотъ за это покорнйше благодаримъ-съ!
И, помолясь на образъ, Николай простился съ отцомъ и вышелъ изъ избы. Киръ пошелъ проводить его.
— Ну-съ, тятенька, прощайте-съ, — проговорилъ Николай, усаживаясь на телгу.— Счастливо оставаться… Покорнйше благодарю васъ за ваше неоставленіе, за вс ваши благодяніямъ, напередъ не забывайте-съ… Мы, вдь, ваши дти, а вы наши родители.
Но старикъ врядъ ли слышалъ эти нехорошія слова сына, ибо слезы, тяжелыя и горькія слезы, какими можетъ только плакать оскорбленный отецъ, душили его. Нтъ, онъ не слыхалъ этихъ словъ, и счастье его, что они не коснулись его слуха.
Наступила осень. Были мы съ Киромъ на охот, верстахъ въ тридцати отъ дома. Охотились по вальдшнепамъ, но ‘высыпка’ была жалкая, плохая, а потому и охота неудачная. За вс за три дня, проведенные на охот, мы подняли всего пять вальдшнеповъ, изъ которыхъ убили только двухъ. Наконецъ, это намъ надоло и мы поршили, во-первыхъ, ‘пересидть злой часъ’, а, во-вторыхъ, попытать счастье въ какомъ-нибудь другомъ лсу.
— Подемъ въ ‘Курганный’,— проговорилъ Киръ,— мсто хорошее, вырубка была. Вальдшнеповъ не будетъ, такъ по зайчишкамъ потшимся. Собакъ кучеру отдадимъ, подержитъ ихъ, а сами въ ‘нарыскъ’ пойдемъ. ‘Островъ зайчистый’. Много зайцевъ.
— Ладно, только надо закусить прежде,— проговорилъ я.
— Извстно, надо закусить, безъ этого никакъ невозможно.
И мы отправились по направленію къ тому мсту, гд дожидалъ насъ кучеръ. Немного погодя, мы сидли уже на дрогахъ и принялись за завтракъ. День былъ пасмурный, туманный, сдыя облака ползли низко, чуть не касаясь верхушекъ деревъ, и тишина царила могильная. Каждый звукъ замиралъ какъ-то, умолкалъ безъ отголоска. Раздастся и замретъ, словно въ воду канулъ. Было сыро и дрожь пронизывала все тло. Вымоченныя росой, собаки неистово дрожали, поднимали хвосты и распространяли отъ себя острый запахъ псины.
— Ну, давай водки выпьемъ!— проговорилъ я, доставая флягу съ водкой.