МЕЛКІЯ СОШКИ.
МЕЛКІЯ СОШКИ.
РАЗСКАЗЪ.
(Посвящается О. Д. Зайковской).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
IX.
IX.
Мелкие сошки, Салов Илья Александрович, Год: 1883
Время на прочтение: 79 минут(ы)
Село Дубасово встрчало Пасху. Батюшка отецъ Василій, кругленькій, толстенькій мужчина, лтъ сорока пяти, живо отслужилъ заутреню, сопровождавшуюся пушечными выстрлами, суетливо перехристосовался со всми бывшими въ церкви прихожанами, причемъ набралъ полныхъ три кошлки крашенныхъ яицъ, и слегка поссорился изъ-за нихъ съ дьякономъ, живо отслужилъ обдню, во время которой, къ общему смущенію молельщиковъ, прочиталъ евангеліе по-гречески, тотчасъ же посл обдни освятилъ разставленные вокругъ церкви куличи, пасхи и яйца, обобралъ лежавшіе на нихъ мдные семитки и трешники, и къ тому времени, когда на колокольн помигивало только три, четыре плошки, неуспвшія догорть, а на восток заалла багровая полоска зари, вся служба была уже покончена и народъ, подъ веселый трезвонъ разбитыхъ колоколовъ, съ узелками въ рукахъ, счастливый и довольный, расходился по домамъ.
Возвратилась къ себ домой съ такимъ же узелкомъ и учительница дубасовской сельской школы Елена Петровна Молчанова. Въ просторныхъ сняхъ, отдлявшихъ квартиру учительницы отъ школы, Елены Петровна увидала кухарку, раздувавшую сапогомъ угли въ самовар, и поспшно спросила ее:
— Ну, что бабушка?
— Ничего, почиваютъ…
— Все время спала?
— Все время, только разикъ просыпались…
— Лекарство давала?
— Давала.
— Не бредила?
— Бредить не бредили, а все какъ-то шептали не хорошо… въ забытьи что ли!.. по-французски… про газеты спрашивали…
— Что, про газеты?
— Спрашивали, почему газетъ не доставляютъ… ‘Съ этой, говоритъ, проклятой земской почтой не узнаешь, что на бломъ свт длается!’
И затмъ, опустивъ заткнутый за поясъ подолъ пестраго сарафана, кухарка подошла къ молодой учительниц, отерла фартукомъ губы, вытянула ихъ впередъ и проговорила:
— Ну, таперь, Христосъ воскресъ.
— Воистину воскресъ.
Войдя въ свою квартиру, Елена Петровна развязала узелокъ, вынула изъ него небольшую покачнувшуюся на бокъ пасху, такой же куличъ, съ сахарнымъ розаномъ на верху и красными яйцами вокругъ, накрыла столъ блой скатертью, достала изъ шкафчика ножикъ и вилку, небольшой окорокъ, кусокъ швейцарскаго сыру и, уставивъ все это на столъ, пошла за перегородку. Тамъ, за перегородкой, укрывшись съ головой шерстянымъ теплымъ одяломъ, на желзной кровати, плотно приставленной къ стн, лежала ‘бабушка’ и видимо дрожала всмъ тломъ. Елена Петровна подошла къ кровати, приподняла осторожно уголъ одяла, пригнулась къ лицу лежавшей и, убдившись, что та не спала, спросила:
— Ну что, бабушка?
— Холодно, холодно, забормотала та, стуча зубами:— je gè,le, j’ai froid… кости дрожатъ, кости…
— А я отъ обдни, бабушка…
— Pourquoi faire?
— Вдь сегодня пасха!..
— Ахъ да, пасха!.. c’est une grande fte… oui, oui…
— Похристосуемтесь давайте…
И, похристосовавшись съ бабушкой, Елена Петровна спросила:
— Чаю не хотите ли?
— Нтъ, нтъ…
— Ну, пасхи?
— Пасхи дай, дай… Святая она… Христосъ воскресъ!..
Елена Петровна сбгала за пасхой и подала ее старушк. Та набожно перекрестилась, дрожащими костлявыми пальцами отщипнула маленькій кусочекъ, положила его въ ротъ и принялась шевелитъ старческими сморщенными губами.
— А кулича не подать вамъ?
Но старушка помахала рукой, перекрестилась еще разъ, отвернулась къ стн и снова укуталась съ головой одяломъ.
Елена Петровна оставила бабушку, отерла навернувшіяся на глаза слезы, отворила дверь въ сни и, приказавъ кухарк нести самоваръ, возвратилась въ комнату. Она сняла съ себя скромную шляпку, украшенную лентой, сбросила пальто, пригладила рукой немного растрепавшіеся волосы и, поправивъ свое простенькое платье, подсла къ накрытому столу. Разговвшись и выпивъ дв чашки чаю, Елена Петровна хотла было прилечь на диван, чтобы отдохнуть немного, какъ вдругъ въ окно, возл котораго она сидла, кто-то постучалъ но стеклу пальцемъ, а вслдъ за тмъ чей-то голосъ проговорилъ:
— Христосъ воскресъ!
Елена Петровна вздрогнула, отскочила отъ окна, но увидавъ земскаго врача Григорія Иваныча Петрова, разсмялась и снова подошла къ окну.
— Испугалъ я васъ, а?
— Немножко…
— Однако вы не изъ храбрыхъ!
— Нервы у меня ослабли… все боюсь чего-то…
— Христосъ воскресъ, повторилъ онъ, улыбаясь.
— Воистину воскресъ!
— Вотъ это отлично! воскликнулъ докторъ: — разв черезъ стекло христосуются?
— Боюсь окно отворить! бабушка зябнетъ.
— Помилуйте, Господь съ вами! Да теперь на двор тепле, чмъ въ комнат… Я, какъ видите, весь въ парусин, и то жарко… Прелестный день! Тепло, душисто…
Елена Петровна отворила окно и подала юному доктору свою маленькую руку. Теплая струя воздуха такъ и ворвалась въ комнату.
— Ну, вотъ, такъ-то лучше будетъ! проговорилъ докторъ, взявъ протянутую ему руку и дружески стиснувъ ее въ своей.— Ну, что бабушка, вотръ грандъ меръ? спросилъ онъ невозможнымъ выговоромъ:— такъ что ли по вашему?
— Такъ-то такъ, замтила Елена Петровна:— выговоръ только у васъ не хорошій!.. Но…
— Что но?
— Не нравится мн, что вы подшучиваете надъ бабушкой.
— Подшучивать не значитъ обижать, или осуждать… Я вовсе не осуждаю, что бабушка ваша до сихъ поръ стоитъ за свое дворянское происхожденіе и гордится имъ. Я самъ готовъ гордиться своимъ плебейскимъ происхожденіемъ и, ей Богу, нисколько не буду въ претензіи, если вы, напримръ, будете подшучивать надъ этимъ… Лишь бы въ шутк не было ничего оскорбительнаго.
— Я, подшучивать! перебила Елена Петровна:— никогда!
— Да если я позволяю вамъ это?
— Вы-то позволяете, да я-то не позволю себ!
— Институтка! вскрикнулъ докторъ, добродушно улыбаясь: — институтка съ ногъ до головы… Впрочемъ, это-то именно и нравится въ васъ!.. Право, ‘комильфотность’ совсмъ не такъ смшна… Она идетъ всмъ, а женщинамъ въ особенности. Съ этой ‘комильфотностью’ какъ-то особенно хорошо сливается женственность, а женственность есть лучшая красота женщины… Большая ошибка, что ныншнія женщины стараются походить и манерами, и костюмомъ на мальчишекъ!..
И вдругъ, перемнивъ тонъ, онъ спросилъ:
— Ну, что больная наша? Вчера я не заходилъ къ ней… Что было съ ней вчера и что было сегодня? разсказывайте!
— Плоха… въ забытьи все… даже какъ будто сознаніе начинаетъ терять…
— А нога?
— Сегодня не видала, а вчера вечеромъ не хороша была, очень не хороша…
— Такъ оно и должно быть, проговорилъ докторъ.— Старческая гангрена, сударыня!.. Тутъ ужь ничего не подлаешь…
— Неужели нтъ спасенія?
— Нтъ-съ.
— Жаль мн ее! проговорила Елена Петровна, вздохнувъ.— Какъ вспомню, что скоро не будетъ ея, такъ сердце и защемитъ. Грустно, тяжело сдлается. Такъ бы и вырвала ее изъ рукъ этой ужасной смерти! Вотъ и теперь, праздникъ у всхъ, вс веселы, счастливы, а у меня на душ горе, тоска. Бывало, въ этотъ день бабушка всегда торжествовала, надвала на себя лучшіе свои наряды, а теперь бдненькая лежитъ себ укрывшись одяломъ и кажется не сознаетъ даже, что сегодня любимый ея праздникъ. Бывало, всегда съ бабушкой разговлялась, а теперь вотъ одной приходится.
— Пора костямъ и на покой! замтилъ докторъ.
— Знаю я это, перебила его Елена Петровна: — понимаю очень хорошо, что два вка не проживешь, а все-таки разлука тяжела. Вамъ извстно, что материнскихъ ласкъ я не помню, отца тоже, кром бабушки у меня не было никого. Она выняньчала меня, выкормила, въ люди вывела. Только она одна и была у меня…
— Ну, будетъ вамъ, будетъ! перебилъ его докторъ.— Все это очень понятно, а все-таки чмъ меньше будемъ мы вспоминать объ этомъ, тмъ легче будетъ для васъ.
И, перемнивъ тонъ, онъ прибавилъ:
— А вдь я вотъ зачмъ завернулъ къ вамъ, милый другъ…
Елена Петровна слегка вздрогнула, движеніе это не ускользнуло отъ молодого медика.
— Вы что-жь это вздрогнули? спросилъ онъ.
— Такъ, ничего…
Докторъ расхохотался.
— Неправда, проговорилъ онъ:— это не безъ причины.
— Право же, нтъ…
— Ну, такъ я объясню вамъ причину. Васъ удивило, что я васъ ‘милымъ другомъ’ назвалъ. Ну, признайтесь, такъ вдь? допрашивалъ докторъ, смотря снизу вверхъ прямо въ лицо учительницы.
Она улыбнулась.
— Институтская муштровка не вышла еще! замтилъ онъ, шутя: — но вдь это только ухо ваше не привыкло къ такимъ словамъ, а въ сущности ‘другъ’ очень хорошее слово и ничего обиднаго въ немъ нтъ, тмъ боле, что мы съ вами и въ самомъ дл друзья… Такъ вдь?
— Такъ.
— Слдовательно, и будемъ продолжать въ томъ же тон, проговорилъ докторъ и, весело улыбнувшись, прибавилъ:
— Какъ думаете вы день провести?
— Дома просижу.
— Даже и въ такой праздникъ, какъ сегодня?
— Нельзя же оставить бабушку…
— А если съ бабушкой моя мать посидитъ?
— Я, право, не знаю…
— Кстати она ее своею ‘штатсъ-дамой’ называетъ! подшутилъ медикъ:— слдовательно, ничего обиднаго тутъ не будетъ…
— Какъ вамъ не стыдно…
— Сверхъ того доложу вамъ, продолжалъ докторъ:— мать моя хорошая сидлка и вдобавокъ великая охотница ухаживать за тяжко больными. Она иметъ какой-то особенный даръ — успокоитъ, утшитъ и даже примиритъ больного съ его участью. Итакъ, вы пожалуйте къ намъ, а мать моя посидитъ съ больной. Сестра моя тоже очень проситъ васъ объ этомъ. Мы бы вмст пообдали, посл обда пошли бы посмотрть, какъ народъ веселится, а, глядя на народъ, можетъ быть, и сами развеселились бы. Ну-съ, какъ вы думаете объ этомъ? Сестра непремнно тащить васъ велла, а мать приказала сказать вамъ, что будетъ весьма счастлива посидть у кровати своей ‘королевы’.
— Я уврена, что она такъ не сказала.
— Почему это?
— А потому что она слишкомъ добрая женщина, чтобы смяться надъ умирающей. Впрочемъ, прибавила Елена Петровна: — дло не въ томъ, я знаю, что и вы не злой, а потому спасибо за приглашеніе.
— Да дло-то не въ ‘спасиб’, а въ отвт…
— Мн и самой бы очень хотлось хоть на чужое веселье посмотрть…
— Мы и свое заведемъ!
— Будто?
— Ну, конечно… Такъ говорите же: идетъ, что ли?
— Ну, вотъ что: я приду къ вамъ, только позвольте отдохнуть… Я слишкомъ устала…
— Понятное дло!
— Въ которомъ же часу?
— Моя ‘штатсъ-дама’ придетъ къ своей повелительниц въ двнадцать часовъ, вотъ вы тогда и пожалуйте. Теперь семь часовъ, прибавилъ докторъ, посмотрвъ на часы:— слдовательно, для отдыха времени достаточно…
— Конечно…
— Прекрасно! Давайте же за это вашу ручку.
Елена Петровна протянула ему руку, которую докторъ и не замедлилъ поцловать. Въ этотъ самый моментъ изъ-за угла школы вылетлъ щегольской тарантасъ, запряженный тройкою срыхъ рослыхъ лошадей.
— Рррразъ! крикнулъ сидвшій въ тарантас, увидавъ эту сцену и, злобно расхохотавшись, промчался мимо.
Елена Петровна вздрогнула и вырвала руку.
— А ужь вы и испугались! говорилъ между тмъ докторъ, весело захохотавъ.
— Еще бы! Точно вы не знаете, кто прохалъ!
— Знаю, очень хорошо, что Егоръ едотычъ Лопашовъ. Какъ не знать такую великую особу! Сегодня и у заутрени, и у обдни въ судейскомъ мундир простоялъ и даже судейскій знакъ надлъ, чтобъ блеску больше было! Какъ не знать Егора едотыча! Вдь тоже нкоторымъ образомъ начальство ваше! Хоть и малограматенъ, а все же попечитель школы… Да, кстати! вскрикнулъ вдругъ докторъ, какъ бы вспомнивъ что-то:— бросилъ онъ, наконецъ, преслдовать васъ?
— Онъ низкій и гадкій человкъ!
— Экую новость сказали! подхватилъ докторъ, тоже въ свою очередь недовольный, что именно въ описанную минуту подвернулся имъ Лопашовъ: — кто же его за хорошаго-то считаетъ! Разв одинъ ‘батюшка’, отецъ Василій! да и тотъ потому только, что Лопашовъ староста церковный, да денегъ за молебны не жалетъ!
Но вдругъ, увидавъ на глазахъ Елены Петровны слезы, онъ прибавилъ:
— Боже мой! да вы плачете, кажется?
— Чувствую я, что сцена эта не пройдетъ мн даромъ! проговорила она.
— Какая сцена?
— Да вотъ то, что вы мою руку поцловали.
— Экая важность какая!
— Разумется, важности никакой нтъ, но ужь онъ-то съуметъ передлать ее на свой ладъ… Помяните мое слово…
— И пускай! Богъ помилуетъ — свинья не състъ, говоритъ пословица.— И, перемнивъ тонъ, прибавилъ:— А когда же вы мн письмо-то его покажете? вдь давно общали…
— Покажу когда-нибудь…
— А вы сегодня! Кстати и посмемся надъ нимъ!.. Вотъ и весело будетъ!..
— Нтъ, нтъ, нтъ! заговорила торопливо Елена Петровна.— Письмо, пожалуй, я вамъ покажу, но только съ уговоромъ, что вы его никому не покажете, сестр даже, и что вы никогда о немъ не скажете мн ни слова, ни мн, ни другимъ!
— Боже мой, какія заклинанія!
— Именно заклинанія.
— Ну, ладно, клянусь!
Елена Петровна отперла дрожавшими руками небольшой письменный столъ, выдвинула ящикъ, пересмотрла нсколько бумагъ, и, найдя, наконецъ, письмо, подала его доктору.
— Прочтемъ, прочтемъ! проговорилъ тотъ и хотлъ было читать, но Елена Петровна остановила его.
— Нтъ ужь, пожалуйста, проговорила она: — при мн не читайте! Я не хочу оскорблять имъ своего слуха.
— Такъ прикажете взять съ собою?
— Возьмите, только съ уговоромъ.
— Опять заклинанія?
— Да, опять. Когда прочтете, разорвите его на мелкіе кусочки.
— И кусочки т пустить на вс четыре втра? подшутилъ докторъ.
— Пожалуй.
— Итакъ, дло ршено. Въ двнадцать часовъ къ вамъ приходитъ моя мать, садится возл вашей бабушки, вздремнетъ вмст съ ней, а вы къ намъ. Только ужь мы-то дремать не будемъ! Такъ, что ли?
— Такъ.
— Смотрите же, не измните! а теперь ложитесь и отдыхайте.
— Да, я очень устала…
Простившись съ Еленой Петровной, докторъ Петровъ спрыгнулъ съ кирпичнаго фундамента, на которомъ стоялъ все время, и, весело помахивая тросточкой, пошелъ домой, а Елена Петровна затворила окно, заглянула за перегородку и, убдившись, что бабушка спитъ, надла утреннюю блузу и, бросивъ на диванъ подушку, прилегла отдохнуть.
Тмъ временемъ докторъ Петровъ усплъ пройти главную улицу села Дубасова, миновалъ базарную площадь и лавки, завернулъ въ глухой переулокъ, опустился на земляной валъ, оберегавшій какой-то огородъ и, доставъ изъ кармана письмо, прочиталъ слдующее:
‘Милостивая государыня Елена Петровна! Доле того, что я перенесъ, я боле терпть не могу. Я ршился хлба и вотъ уже третьи сутки, врьте истинному Богу, пища не идетъ мн даже на умъ. Елена Петровна! воля ваша, только съ своей стороны я безъ васъ жить не могу, потому очень люблю васъ. Для васъ я ничего не пожалю, и божусь вамъ, что я устрою все какъ нельзя лучше и никто даже сомннія не будетъ имть, что мы съ вами вмст живемъ. Комната у васъ будетъ отдльная, на антресоляхъ, и почивать вы будете вмст съ дочкой моей Агнюшей. Опосля этого кто-же можетъ подумать что, али сказать! Я готовъ даже при людяхъ не говорить съ вами, ругаться даже буду на васъ, что будто вы плохо съ дочкой науками занимаетесь, только наедин, чтобы всхъ этихъ притворствъ промежъ насъ не было! Вамъ извстно, что супруга моя Манефа Петровна отъ чрезмрно спокойной жизни до того растолстйши, что теперича ее поразилъ параличъ и будучи одержима недугомъ этимъ на силу передвигаетъ руками и ногами, такъ что больше все лежитъ въ своей комнат и въ домъ мой никакого ходу не иметъ. Значитъ, на это он обижаться не будутъ, такъ какъ въ противномъ случа, я тоже завсегда могу показать свой характеръ. Вы будете первое лицо въ дом, и вамъ никакого положенія я не назначаю, а одно слово, что мое, то ваше, а когда супруг моей настанетъ смертный часъ, и она найдетъ себ вчное успокоеніе, то не откажите занять ея мсто. Такая же спокойная жизнь будетъ предоставлена мною и вашей многоуважаемой бабушк. Дамы он изнженныя, выросли въ роскоши, были богатыми, высокой дворянской фамиліи, каково же имъ теперь все это переносить и жить можно сказать въ нищет. А у меня он будутъ на первомъ план, въ хорошемъ обществ и замсто хозяйки, даже лошадей и экипажъ будутъ имть отдльный. Человкъ я сильный и потому въ моихъ рукахъ вся ваша судьба. Не гнушайтесь этимъ и подумайте хорошенько, а я безъ васъ жить не могу, и вамъ тоже очень будетъ плохо, опосля на меня не пеняйте. Милая Леночка! Врите ли вы, что денно и ночно я объ васъ помышляю, а когда случится увидать васъ хоть мелькомъ, то даже сердце надрывается. Кажется былъ бы самымъ счастливымъ человкомъ, еслибы только привелъ Господь имть васъ въ полномъ своемъ распоряженіи. Красавица вы моя, ангелъ мой небесный! будетъ вамъ всю эту пустую фонаберію играть, бросьте ее! Ей Богу я не такой человкъ, и ужь кого полюблю, того озолочу. Говорю вамъ по чести, что съ ума сошелъ по васъ, а въ мои года, это даже очень трудно переносить. Я на все готовъ ршиться, и ужь если вы такъ очень опасаетесь грха и отвтственности на страшномъ суд Господнемъ, то извольте: я выправлю фальшивые документы, и мы тайно, гд-нибудь подальше, чтобы не было какого либо преслдованія отъ властей, обвнчаемся съ вами законнымъ порядкомъ. Вотъ вамъ, коли на то пошло! Теперь кажется сомнваться нельзя. Прошу васъ письменный отвтъ опустить въ церковную кружку, въ кою собирается на красный крестъ и коя виситъ на паперти. Завтра у насъ будетъ высыпка, и я, какъ ктиторъ въ ту же секунду сей вашъ отвтъ немедленно заполучу’.
— Ахъ, скотина! вскрикнулъ докторъ Петровъ, прочтя письмо, и разразился неистовымъ хохотомъ.
— Что это вы сметесь такъ? раздался вдругъ чей то голосъ.
Петровъ повернулъ голову и увидалъ батюшку отца Василія. Батюшка вмст съ дьячками сидлъ на телег, запряжепой парой лошадей, и куда-то халъ.
— Что это вы, а? повторилъ батюшка и приказалъ дьячку остановить лошадей.
— А вотъ видите забавляюсь, по втру бумажки пускаю! проговорилъ докторъ, разорвавъ письмо на клочки и разбрасывая ихъ по воздуху.
— Письмо, вроятно? спросилъ батюшка.
— Да, письмо.
— Смшное, должно быть?
И батюшка, кивнувъ головой, засмялся.
— А что? спросилъ докторъ.
— Да ужь очень хохотали вы…
— А вы-то сами надъ чмъ сметесь?
— А я ужь на васъ глядя!..
— Такъ давайте вмст хохотать, подшутилъ докторъ.
— И радъ бы радостью, перебилъ его батюшка:— да некогда.
— Славить небось дете!..
— Ну, славить! Вдь это на Рождество, поди, славятъ-то, а теперь съ молебнами…
— Куда же теперь?
— Да къ самому главному.
— Къ кому это?
— Къ старост, къ Егору едотычу.
— Не раненько ли? спросилъ докторъ.
— Пораньше-то лучше!.. А ужь къ вамъ, извините, завтра…
— Когда хотите! вдь я не главный…
И, раскланявшись съ батюшкой, докторъ пошелъ домой.
Егоръ едотычъ Лопашовъ не могъ особенно гордиться знатностью своею происхожденія. Сынъ цловальника и самъ бывшій цловальникъ, онъ родился въ кабак, въ кабак выросъ, въ кабак воспитался и тамъ же окрпъ и нравственно, и физически. Отецъ его былъ цловальникомъ во времена откуповъ еще, а именно въ ту знаменательную эпоху, когда общества трезвости почитались вредными, когда господа исправники, по просьб управляющихъ откупами, пороли мужиковъ за составленіе приговоровъ, запрещающихъ пьянство, а судъ ссылалъ на поселеніе каждаго виновнаго въ провоз водки изъ чужого округа. Егоръ едотычъ, а тогда еще просто Егорка, все это видлъ, зналъ и моталъ себ на усъ. Когда откупа были уничтожены, отецъ Егора едотыча не перенесъ этого удара, и въ одно прекрасное утро, посл здоровой выпивки, былъ усмотрнъ въ постели мертвымъ. Похоронивъ отца (Егору едотычу было тогда лтъ двадцать), молодой Лопашовъ женился на теперешней своей супруг Манеф Петровн и, не располагая особенно большими деньгами, снялъ въ одномъ большомъ базарномъ сел кабачекъ, въ которомъ и открылъ свою скромную дятельность. Онъ прибилъ надъ входомъ кабачка небольшую вывсочку съ надиисью: ‘распивочно и на выносъ’, привязалъ къ шесту кабацкое знамя, украсилъ свою комнатку занавсочками, увшалъ стны картинами религіознаго содержанія, поддерживалъ передъ иконами неугасимую лампаду, устроилъ себ за печкой двуспальную кровать съ пестрымъ ситцевымъ пологомъ и клопами, и одвшись въ красную рубаху и плисовыя штаны, всталъ за стойку и на новыхъ началахъ принялся торговать водкой. Трудился Егоръ едотычъ неусыпно и результатомъ трудовъ этихъ было то, что черезъ годъ у него былъ уже органчикъ, или лучше сказать, шарманка, весьма заинтересовавшая своими мелодіями простоватыхъ мужиковъ, была своя лошадка и даже красивая городская тележка на лежачихъ рессорахъ. На тележк этой Егоръ едотычъ, вмст съ супругой, разъзжалъ тихохонько по окрестнымъ селамъ и деревнямъ, сближался съ народомъ, поилъ его водкой, шутилъ, балагурилъ, снималъ одинъ кабакъ за другимъ, и ни одному становому даже и въ голову не приходило сцапать этого новаго пропагандиста ‘русскаго веселья’ и препроводить куда слдуетъ. Черезъ годъ у Лопашова былъ уже не одинъ кабакъ, а нсколько, и самъ онъ торчать за стойкой пересталъ, а подобралъ себ помощниковъ, за которыми и слдилъ съ проницательностью кабацкаго ‘жоха’.— ‘Сквозь бочки видитъ! на пять аршинъ въ землю смотритъ!..’ говорили про него. Обзаведясь кабаками, Лопашовъ перемнилъ свой костюмъ. Красную рубаху и плисовыя штаны сбросилъ и облекся въ долгополый сюртукъ, который и укорачивалъ по мр того, какъ увеличивались его капиталы. Тихонькій и слабенькій прежде, голосъ его становился звучне и звучне и сталъ покрывать собою на земскихъ собраніяхъ другіе голоса: знакомство онъ повелъ уже не съ одними мужиками, но и съ купцами, и господами, и вмсто одной лошади у него было три. Къ этому времени послдовало распоряженіе о водочныхъ заводахъ, и Егоръ едотычъ въ ту же секунду словно выросъ аршинъ на пять. Ни мало не медля, онъ смахалъ въ городъ, выхлопоталъ себ вс нужные документы и приступилъ къ постройк завода. Заводъ выросъ, какъ грибъ. Явился водочный мастеръ изъ жидовъ, и спеціальная водка съ красивыми этикетами и съ игривыми наименованіями заполонила всю округу. Егоръ едотычъ перемнилъ квартиру и, снявъ себ особый домикъ съ полисадничкомъ и огородомъ, поселился въ этомъ домик, нашилъ себ пиджаковъ и визитокъ и знакомство повелъ уже исключительно съ одной только ‘чистой публикой’, ‘чернь’ же принималъ только въ контор. Сообразно съ костюмомъ измнился и образъ жизни Егора едотыча, онъ словно переродился, словно змя вылупился изъ своей прежней чешуи, сбросилъ ее и явился на свтъ Божій чистенькимъ и свженькимъ. Въ многолюдномъ сел, въ которомъ онъ жилъ, онъ сталъ считаться душою общества. Онъ любилъ выпить, половеласничать, поиграть въ картишки, собиралъ у себя вечеринки, посщалъ вечеринки другихъ, устраивалъ пикники, спектакли, танцы и кончилъ тмъ, что выхлопоталъ даже разршеніе открыть въ сел клубъ. До женскаго пола Егоръ едотычъ былъ такой охотникъ, что не пропускалъ ни одного смазливенькаго личика и, благодаря своей молодости, бойкости и даже нахальству, а пуще всего деньгамъ, которыхъ онъ на эту ‘статью’ не жаллъ, побды доставались ему и часто, и легко. Облюбуетъ бывало красавицу, пошепчется съ нею, погремитъ деньгами, подмигнетъ, передернетъ плечами и, смотришь, готово!
Выстроенный Егоромъ едотычемъ заводъ не замедлилъ сдлать свое дло, и не прошло десяти лтъ, какъ Лопашовъ размахнулся во всю. Капиталы его достигли сотенъ тысячъ, онъ выстроилъ въ город какую-то богадльню, за которую былъ награжденъ золотою медалью на шею, отвалилъ сколько-то на крейсеровъ и на красный крестъ, ознакомился съ сильными, если не міра сего, то губерніи, въ которой проживалъ, сдлался потомственнымъ почетнымъ гражданиномъ, растолстлъ, разжирлъ, обрюзгъ и, наконецъ, купилъ село Дубасово.
Въ описываемой мстности село это играетъ значительную роль какъ въ отношеніи торговомъ, такъ и въ смысл цивилизаціи. Въ сел этомъ насчитывается до полуторы тысячи душъ и до двнадцати тысячъ десятинъ земли. Въ числ другихъ селъ и деревень различныхъ уздовъ и губерній, село Дубасово принадлежало одной весьма извстной у насъ графской фамиліи, одинъ изъ позднйшихъ представителей которой, позапутавшись въ длахъ, сначала заложилъ это село, затмъ перезаложилъ, а потомъ принялся продавать дачу по частямъ: кому двсти, кому триста, кому пятьсотъ десятинъ. Однако, таковая дробная продажа графскихъ длъ не поправила, и въ конц-концовъ, графъ махнулъ рукой на всю остальную дачу, съ роскошной усадьбой и съ знаменитымъ дубомъ, посаженнымъ, какъ говорятъ, руками преобразователя Россіи. Егоръ едотычъ, успвшій какими-то путями познакомиться съ графомъ въ Петербург и цлый мсяцъ разыгрывавшій въ аристократическомъ кружк его сіятельства роль шута, съумлъ до того понравиться и полюбиться графу, что за самую ничтожную цну купилъ этотъ остатокъ, состоявшій изъ шести тысячъ десятинъ земли, а вмст съ нимъ и знаменитую усадьбу съ ея знаменитымъ дубомъ, величаво красовавшимся какъ разъ посреди обширнаго двора. Егоръ едотычъ безъ восторга не могъ говорить о граф.— ‘Ни единаго часа въ своемъ разум не былъ, вспоминалъ онъ:— со всми французенками перезнакомился, ночевалъ у нихъ, живыя картины представлялъ, по всмъ сочинителямъ возилъ меня! Привезетъ, бывало, и показываетъ… ‘Нате-ка, говоритъ, посмотрите какого я вамъ типу привезъ!’ А я чего понимаю, извстно, пьяный! Сяду, бывало, а они на меня смотрятъ, да хохочутъ!’
Полученныхъ отъ Лопашова денегъ графу, конечно, хватило бы не надолго, но вспыхнула послдняя война, и графъ съ мечемъ въ рукахъ палъ при штурм Плевны. Газеты не замедлили сообщить объ этомъ міру, иллюстрированныя изданія помстили его портретъ, и сцену, какъ графъ, потрясая саблей, падаетъ сраженный пулей, многочисленные друзья и пріятели принялись служить панихиды, какой-то поэтъ написалъ стихи на смерть графа и въ извстномъ кружк стяжалъ себ славу этими стихами, тло графа торжественно перевезено было въ Россію, били барабаны, гремла музыка, но когда гробъ, увнчанный лаврами, достигъ своего назначенія, и когда надъ могильнымъ холмомъ была пропта послдняя ‘вчная память’, про графа вскор вс забыли. Газеты, возвщавшія о его геройской кончин, позатратились, иллюстраціи съ портретомъ подшились къ другимъ нумерамъ и смшались съ другими портретами и сценами, и только одинъ поэтъ, продолжавшій декламировать свои стихи, напоминалъ о граф, произнося его фамилію.
Когда Егоръ едотычъ прибылъ въ село Дубасово, то онъ не безъ досады замтилъ, что люди, прежде него оторвавшіе нсколько клочковъ отъ дубасовской дачи, успли нкоторымъ образомъ настолько завладть крестьянами, что обращались съ ними, какъ съ крпостными. Люди эти, поселившись въ самомъ Дубасов, понастроили себ домиковъ съ желзными крышами, водворились въ нихъ и принялись за хозяйство. Насколько ловко шло это хозяйство, можно было судить по одному тому уже, что крестьяне, бывшіе постоянно на оброк, изъ зажиточныхъ превратились въ нищихъ. Растащившіе дачу открыли базаръ, завели лавки, трактиры, харчевни, полпивныя или портерныя съ ‘шарманками’, и торговля не замедлила распространить свою цивилизацію. Кабацкое знамя разввалось на каждомъ шагу и каждый, незнакомый съ селомъ Дубасовымъ, глядя на эти флаги, гремвшіе въ воздух, невольно впадалъ въ заблужденіе, принимая ихъ за выраженіе какого либо патріотическаго ликованія.
Столь быстро развившаяся въ сел торговля не замедлила привлечь въ Дубасово и другихъ дятелей. Однимъ изъ первыхъ, въ качеств духовнаго просвтителя, явился знакомый уже намъ ‘батюшка’ отецъ Василій. Урвавъ и себ клочекъ земли, десятинъ во сто, онъ сдлался мстнымъ священникомъ и принялся просвщать. За отцомъ Василіемъ послдовали разные тарханы, прасолы въ чуйкахъ и поддевкахъ, адвокаты, слесаря, сапожники, портные, синельщики и тому подобные хищники, и дубасовскій мужикъ стушевался. Новое сословіе это тоже настроило себ флигельчики, украсило ихъ блестящими ерлыками страховыхъ обществъ и, ко всеобщему изумленію, ни одно лто не обходилось безъ пожаровъ. Мужику становилось туго. Нсколько ходоковъ побывало уже въ Самарскихъ и Оренбургскихъ степяхъ, но увы! цивилизаторы и тамъ уже предупредили мужика, скупили лучшія земли и только ждали его появленія, чтобы дотол пустынныя и двственныя степи преобразовать въ село Дубасово.
Все это не ускользнуло отъ сметливаго ока только-что прибывшаго самаго крупнаго дубасовскаго землевладльца Егора едотыча Лопашова. Разыгрывавшій въ Петербург роль шута сразу понялъ, въ чемъ дло, и сразу же сообразилъ, что вся эта мелюзга хищниковъ есть ни что иное, какъ мусоръ, который необходимо если не совершенно выместь изъ села, то уже во всякомъ случа настолько пришибить, чтобы онъ не попадался подъ ноги. Мусоръ, а въ томъ числ и отецъ Василій, смекнули о таковомъ намреніи Лопашова, и тайная борьба закипла. Отецъ Василій принялся сочинять въ мстныя газеты корреспонденціи, тщательно скрывая свое инкогнито, обличалъ самоуправство Лопашова, его интриги и козни, направленныя на боле слабыхъ, описывалъ его прошлое, поносилъ елико возможно и кончилъ тмъ, что принялся писать тайные доносы. Мелкіе землевладльцы взывали о захватахъ, осыпая Егора едотыча заочною бранью, и начали съ нимъ какой-то процессъ изъ-за какого-то ‘клина’. Но Егоръ едотычъ велъ себя сдержанно и только подсмивался надъ безсиліемъ своихъ враговъ. Едва усплъ онъ прибыть въ свою усадьбу, какъ на другой же день созвалъ къ себ всхъ дубасовскихъ крестьянъ, устроилъ подъ знаменитымъ дубомъ роскошное угощеніе, выпилъ чарки дв три ‘добраго русскаго пннаго вина’, и съ разу же сошелся съ ними. Затмъ онъ сбавилъ имъ цнность земли, раздавалъ ее въ долгъ за самые ничтожные задатки, проповдывалъ о необходимости граматности, сталъ во глав училищнаго дла, выстроилъ небольшую больницу съ аптекой, пріютъ для престарлыхъ вдовъ и сиротъ, назвалъ этотъ пріютъ именемъ начальника губерніи, познакомился съ губернаторомъ и архіереемъ, кормилъ ихъ обдами и завтраками, сдлался гласнымъ, членомъ училищнаго совта, почетнымъ мировымъ судьею, членомъ духовно-просвтительнаго союза и даже мстнаго драматическаго общества. Однимъ изъ первыхъ присмирлъ отецъ Василій и громовыя корреспонденціи превратилъ въ хвалебные гимны. Но все это было ничто въ сравненіи съ нижеслдующимъ случаемъ, окончательно уже даровавшимъ Лопашову всю славу и весь тріумфъ побдителя. Загорлся какъ-то флигель одного изъ проживавшихъ въ сел трактирщиковъ. По случаю сильнаго втра пожаръ распространился быстро и слишкомъ тридцать крестьянскихъ дворовъ сдлались жертвою пламени. Пожаръ этотъ показался Егору едотычу подозрительнымъ, онъ принялся за изслдованіе и вскор открылъ, что поджигателемъ былъ тотъ самый трактирщикъ, съ дома котораго начался пожаръ, и домъ котораго былъ застрахованъ въ нсколькихъ обществахъ. Лопашовъ воспылалъ гнвомъ. Передавъ поджигателя въ руки правосудія, онъ не замедлилъ явиться на помощь погорльцамъ. Онъ снабдилъ ихъ лсомъ, хлбомъ, одеждой и, не требуя за все это ни копейки денегъ, ограничился однми росписками. Заревомъ пожара типъ освтился окончательно, а отецъ Василій разсказалъ объ немъ въ мстныхъ газетахъ и превознесъ его до небесъ. Прочтя эти корреспонденціи, начальникъ губерніи поспшилъ въ село Дубасово. Торжественно и подъ руку съ Лопашовымъ онъ подошелъ къ полунагой толп погорльцевъ, утшилъ ихъ привтливымъ словомъ, поцловалъ въ лобъ нсколькихъ почтенныхъ стариковъ и, ставъ въ позу, объявилъ, что въ Россіи, вслдствіе прирожденной русскому народу благотворительности, пожары становятся явленіемъ, не оставляющимъ за собою никакихъ тяжелыхъ послдствій. ‘Гд есть Лопашовы, прибавилъ онъ, граціозно раскланиваясь съ погорльцами:— тамъ нтъ ни слезъ, ни страданій!’ Постивъ затмъ своего имени пріютъ и покушавъ у Лопашова, губернаторъ, счастливый и польщенный, возвратился къ себ домой и на другой же день о благотворительности Егора едотыча телеграфировалъ въ Петербургъ.
Борьба Егора едотыча съ мусоромъ села Дубасова прекратилась. Мусоръ притихъ и изъ враждебнаго тона перешелъ въ тонъ, напоминающій пискъ придавленнаго мышенка.
Поселившись въ Дубасов, Егоръ едотычъ сдлался бариномъ и зажилъ по-барски. Знакомство свое онъ значительно измнилъ, и все, что отзывалось мщанствомъ и мужиковатостью, было выключено вонъ изъ списковъ дубасовскихъ постителей. Усадьба въ Дубасов была барская, просторная, съ капитальными надворными постройками, громаднйшей каменной конюшней и такимъ же манежемъ. Въ конюшн помщался когда-то конный заводъ, славившійся своими рысаками и верховыми лошадьми. Рысаки завода этого считались лучшими въ Петербург и Москв, а сортъ верховыхъ былъ настолько хорошъ, что даже самъ маршалъ Пелисье, во время крымской компаніи, гарцовалъ на кон этого завода. Въ настоящее время конюшня эта превращена въ овчарню, и вмсто благороднаго ржанія коней раздается тамъ самое вульгарнйшее бляніе и чиханіе овецъ. Какъ разъ передъ домомъ возвышался старинный темный паркъ съ широкой аллеей, упиравшейся въ громадный прудъ. Прежде во времена рысаковъ и верховыхъ коней на пруду этомъ торчала ветхая мельница, едва поспвавшая перемалывать овсянку для псарнаго двора, а теперь на пруду этомъ красовалась уже крупчатка, прокармливавшая нетолько весь уздъ, но даже снабжавшая мукой Москву и Ревель.— Казалось чего бы недоставало Егору едотычу?!..— ‘Жены у меня настоящей нтъ, говорилъ онъ вздыхая:— такой жены, которая во всей форм могла бы быть барыней и какъ слдуетъ содержать мой домъ’! И дйствительно Манефа Петровна была въ полномъ смысл слова ‘бабища’. Когда жили они въ кабак и даже въ томъ домик съ полисадничкомъ, о которомъ я упоминалъ, Манефа Петровна была какъ нельзя боле на своемъ мст. Она отлично пекла пироги, кулебяки, прелестно откармливала свиней, отпаивала телятъ, не гнушалась въ случа надобности лично вымыть полы и сходить на рку за водой, наилучшимъ образомъ выполняла обязанности жены, была румяна, бла, предупредительна, мясиста, не особенно громко храпла, рожала дтей безъ затрудненія, съ попадьями и женами торгашей обходилась какъ нельзя лучше, даже распвала съ ними, но какъ только пришлось все это бросить и поговорить съ губернаторомъ, архіереемъ, генералами и другими важными особами, такъ она въ туже минуту во-первыхъ, затосковала, а во-вторыхъ, запила. Егоръ едотычъ принялся было отваживать ее отъ этого порока, билъ ее смертными боями, запиралъ на замокъ, однажды приковалъ даже къ стн цпью, но такъ какъ вс эти мры нисколько не образумили стосковавшуюся бабу, то онъ махнулъ на нее рукой. Отвелъ ей въ конц дома небольшую комнатку, вставилъ въ окна, на всякій случай, желзныя ршетки, и, треснувъ ее раза два по ‘морд’, поселилъ тамъ, съ строжайшимъ запретомъ ни съ дтьми не видаться, ни въ домъ не входить.— ‘Чортъ съ тобой! кричалъ онъ:— опивайся, подлая! только помни, что ты мн не жена, а я теб не мужъ’! И Манефа Петровна въ точности выполнила вс приказанія мужа. Въ новомъ помщеніи устроилась какъ нельзя лучше, точь въ точь такъ же, какъ было у нихъ въ кабак. Она поставила за печку кровать съ клопами, повсила на окна т же самыя занавски, которыя когда-то красовались въ кабак, стны испестрила тми же картинками духовнаго содержанія, затеплила передъ иконами неугасаемую лампадку и принялась попрежнему печь пироги и мыть полы. Она была счастлива. Все пошло у нея по прежнему, по старому, безъ губернаторовъ и генераловъ, и вся разница заключалась въ томъ только, что прежде она выпивала по праздникамъ, и то чего-нибудь сладенькаго да красненькаго, а теперь напивалась въ день раза по два. Выпьетъ передъ обдомъ и заснетъ, выпьетъ передъ ужиномъ — и опять заснетъ.— ‘Всмъ хорошо! говорила она своей прислуг, Авдоть, тоже любившей выпить:— и комнатка у насъ съ тобой теплая да свтлая, и все-то у насъ въ порядк, и лампадка горитъ, и сундучекъ съ моимъ добромъ у меня подъ кроватью, объ одномъ только скучаю я, что дтей до меня не допускаютъ, да вотъ за этой стной ни псенъ, ни руготни не слышно! Въ кабак не такъ было. Сидишь чулокъ вяжешь, а за стной-то не приведи Господи что идетъ… Ну, и смшно! А здсь, за стной-то словно мертвецы живутъ’! Однако, иногда, когда Егоръ едотычъ узжалъ куда-нибудь, она устраивала себ и эту забаву. Позоветъ, бывало, Авдотью, прикажетъ ей крикнуть въ сосднюю комнату рабочихъ, напоитъ ихъ водкой, а сама сидитъ себ въ своей комнат у стнки съ чулкомъ въ рукахъ и не нарадуется, прислушиваясь къ пснямъ и дранью расходившейся пьяной толпы.— ‘Слава теб Господи, говорила она по окончаніи такихъ сценъ:— слава теб Господи, привелъ Господь старинку вспомнить!’
Изъ комнаты своей Манефа Петровна никуда не выходила. Только по большимъ праздникамъ здила она съ своей Авдотьей въ церковь, и то не въ село Дубасово, въ церкви котораго, какъ намъ извстно, Егоръ едотычъ былъ ктиторомъ (туда здить ей было строжайше воспрещено), а въ сосднее село, Вертуновку. Заложатъ, бывало, ей тарантасъ, посадятъ, и повезутъ, а потомъ опять привезутъ и опять въ комнату. Разъ, однако, Манефа Петровна, будучи въ сильномъ опьяненіи, затяла бунтъ поднять: раскричалась, расшумлась, повыбила стекла въ окнахъ и потребовала къ себ дтей и мужа. Дтей, однако, къ ней не пустили, а мужъ пришелъ, но только не съ повинной головой, какъ ожидала того старуха, а съ двумя рабочими, которымъ и приказалъ связать разбунтовавшуюся бабу по рукамъ и по ногамъ. Съ тхъ поръ Манефа Петровна успокоилась.
Такъ проходилъ годъ за годомъ. Манефа Петровна ожирла, одичала, спилась, и наконецъ, допилась до того, что съ нею сдлался параличъ. Дтей у Егора едотыча было человкъ десять, если не больше, но вс они, за исключеніемъ двухъ послднихъ, сына и дочери, въ разное время перемерли. Сынъ обучался въ гимназіи, а десятилтняя дочь Агнюша жила съ отцомъ, подъ надзоромъ и попеченіемъ старой нмки Каролины Карловны. Каролина Карловна обучала ее немцкому языку и музык, а для преподаванія другихъ наукъ имлся широконосый семинаристъ, состоявшій въ тоже время и конторщикомъ. Воспитаніемъ дтей своихъ Егоръ едотычъ, конечно, самъ заниматься не могъ, и потому, опредляя сына въ гимназію, онъ помстилъ его къ одному изъ надзирателей, нахлбники котораго, какъ бы плохо ни учились, все непремнно переходили изъ одного класса въ другой. Надзирателю этому (онъ же былъ и учителемъ рисованія и чистописанія) Егоръ едотычъ платилъ порядочныя деньги, а сверхъ того, прізжая въ городъ, онъ каждый разъ игралъ съ надзирателемъ въ карты и проигрывалъ. Точно такимъ же образомъ хлопоталъ онъ и о воспитаніи дочери. Сначала онъ думалъ было нанять къ дочери гувернантку молодую, ‘чтобы не такъ скучно въ дом было’, но потомъ раздумалъ и взялъ старуху Каролину Карловну. Онъ ухаживалъ за ней такъ же, какъ и за надзирателемъ гимназіи: длалъ подарки, кормилъ на убой, а когда Агнюша разучила первую польку и сюрпризомъ съиграла ее при гостяхъ въ день имянинъ Егора едотыча, то послдній сначала пустился въ плясъ, но потомъ прослезился, и затмъ, вынувъ изъ бумажника сторублевый билетъ и подавая его Каролин Карловн, провозгласилъ:— ‘На, родная, бери! Спасибо теб, вотъ какое спасибо!’ И бухнулся ей въ ноги.
Несмотря, однако, на то, что въ дом Егора едотыча, въ сущности, хозяйки не было, тмъ не мене все у него было въ порядк и жилъ онъ какъ нельзя лучше. Поваръ у него былъ хорошій, обды готовились прекрасные, кладовыя были полны разными необходимыми запасами, дорожки въ парк расчищены, по газонамъ пестрли клумбы цвтовъ, на пруду стояла изящная купальня, въ дом все было чисто, изящно, лакеи ходили въ сюртукахъ, а не въ поддевкахъ, выписывалось нсколько журналовъ и газетъ, и даже изъ кабинета въ контору былъ проведенъ телефонъ.
На первыхъ порахъ вс недоумвали: кто бы могъ заправлять всмъ этимъ? Не самъ же Егоръ едотычъ, не имвшій и понятія ни объ изящномъ, ни о комфорт? Не Манефа же Петровна, создавшая себ свою собственную кабацкую квартиру! Не Каролина же Карловна, которая, какъ истая нмка, только и заботилась о себ одной? Зачмъ Егору едотычу эта купальня, когда онъ купался всегда возл мельницы, бросался въ воду прямо съ плотины, любилъ плавать, нырять, фыркать и орать въ вод во все горло? Кто эта волшебная фея, убравшая домъ кабатчика коврами и бронзой и усыпавшая садъ его гирляндами цвтовъ?.. Долго добивались сосди открыть эту фею, пытали допросами самого Егора едотыча, но тотъ только посмивался, и на вс вопросы отвчалъ, что, кром его, въ дом никакой феи нтъ. Однако, вскор, благодаря сосднему помщику Салтанову, молодому улану, съ лихимъ чернымъ глазомъ и въ кольца закрученными усами, дло выяснилось какъ нельзя лучше. Какъ-то разъ Салтановъ завернулъ къ Егору едотычу и, прозжая мимо одного изъ флигилей, вдругъ увидалъ изъ слегка колыхнувшейся занавски чью-то хорошенькую женскую головку. Все это было дломъ одной минуты, но намтанный глазъ улана сразу же смекнулъ, въ чемъ дло. Онъ послалъ воздушный поцлуй и про все виднное почему-то ни слова не сообщилъ Егору едотычу. На возвратномъ пути занавска опять колыхнулась, уланъ вздрогнулъ, послалъ опять поцлуй, и получивъ такой же въ отвтъ, крикнулъ кучеру: ‘пошелъ’! и, помчался какъ вихрь. На другой день, какъ ни былъ Салтановъ скроменъ, однако, весь околодокъ узналъ, что таинственная фея въ дубасовской усадьб дйствительно имется, и что проживаетъ таковая не въ дом, а во флигил съ опущенными занавсками.
Оказалось, что фея эта проживала уже въ Дубасов года три и что Егоръ едотычъ настолько былъ обвороженъ ею, что купилъ ей верстахъ въ тридцати отъ Дубасова десятинъ пятьдесятъ земли, построилъ хуторокъ, развелъ садъ, снабдилъ хуторокъ коровами, овцами, лошадками и былъ въ полномъ убжденіи, что обезпечивъ фею, еще сильне привяжетъ ее къ себ. Но дло повернулось иначе. Съ самаго того же момента, какъ она обмнялась воздушными поцлуями съ черноокимъ и полнымъ огня уланомъ, фея начала тосковать, грустить и даже чахнуть. Егоръ едотычъ перетрусилъ, пригласилъ докторовъ, но какъ только доктора уходили, такъ стклянки съ лекарствомъ летли за окно, а фея садилась за письменный столъ и принималась писать кому-то письма. Письма эти куда-то отправлялись, получались какіе-то отвты, и вся эта таинственная переписка кончилась тмъ, что въ одинъ прекрасный день, когда Егора едотыча не было дома, фея, собравъ все свое цнное имущество, сбжала съ усадьбы и поселилась въ своемъ собственномъ хутор. Отчаянью Егора едотыча не было конца! Онъ бросился на хуторъ, упалъ къ ногамъ феи, клялся ей въ вчной любви, сулилъ ей золотыя горы, молилъ возвратиться въ Дубасово, но увы! Фея осталась холодна, какъ мраморъ, и только осыпала насмшками злосчастнаго селадона!..— ‘Будетъ, говорила она.— Я тоже вдь жить хочу! Ты посмотри на себя въ заркало-то: у тебя и сдина, и морщины, и самъ-то ты весь обрюзгъ, какъ старая баба’! Слова эти ошеломили Егора едотыча, словно ножемъ его по сердцу хватили, что-то несовсмъ сознаваемое, но уже мучительное, тяжелое и томящее овладло имъ. ‘Да когда же, когда же, думалъ онъ:— когда же состарился-то я’? И мысль эта, страшная и нежданная, поразила его сокрушительнымъ ударомъ. Но когда, въ эту самую минуту, къ хутору подкатилъ тарантасъ Салтанова, и когда самъ Салтановъ, живой и сіяющій, вошелъ въ комнату, дружески протянулъ фе руку, а затмъ страстно поцловалъ ее въ лобъ, Егоръ едотычъ сразу осунулся, опустился и обратился въ бгство. Онъ чувствовалъ, однако, что любовь все еще кипитъ въ его груди… ‘Даже деньги не выручили’! шепталъ онъ, и слезы, жгучія слезы потекли изъ глазъ его. Егоръ едотычъ сталъ тосковать, и на первыхъ порахъ предался какой-то оргіи. То и дло здилъ въ губернскій городъ, сорилъ тамъ деньгами, поилъ шампанскимъ цыганокъ, пвицъ, перезнакомился со всми камеліями, задавалъ имъ пикники, ужины, окружилъ себя молодежью, старался поддлаться подъ эту молодежь, нашилъ себ кучу платья, накупилъ цвтныхъ галстуховъ, сталъ слегка подкрашиваться и подвиваться, но… слова феи все-таки не выходили у него изъ головы. И Егоръ едотычъ затосковалъ тою тоскою, какою могутъ тосковать только старые люди.
Въ эту-то самую безумную пору пріхала въ Дубасово, въ качеств учительницы сельской школы, только что окончившая курсъ въ институт юная и цвтущая Елена Петровна. Явившись въ Дубасово, она сочла своимъ долгомъ представиться Егору едотычу, какъ почетному постителю школы. Она пришла къ нему какъ-то утромъ, подала ему рекомендательное письмо инспектора, предъявила бумагу, говорившую о ея назначеніи и весьма просто и мило попросила не быть къ ней на первыхъ порахъ взыскательнымъ и дать время осмотрться, и попривыкнуть къ длу. Егоръ едотычъ принялъ было ее сначала свысока, стоя, въ кабинет, опершись одною рукою на письменный столъ, а другою подбоченясь, но вступленіе, сдланное Еленой Петровной до того ему понравилось, что онъ немедленно спустился съ своего пьедестала, попросилъ ее ссть и слъ самъ. Онъ выразилъ свое удовольствіе по поводу ея прізда, передалъ, что дубасовская школа находится въ такомъ жалкомъ положеніи, что бывшій учитель занимался исключительно пьянствомъ и дти поэтому нетолько не умютъ писать, но даже читаютъ съ превеликимъ трудомъ. Затмъ онъ предложилъ ей чаю, отъ котораго Елена Петровна не отказалась. Когда чай былъ былъ поданъ, ему очень понравилась манера, съ которою учительница взяла чашку, и поставила ее на столъ, и т скромныя движенія рукъ и плеча, которыя употребляла она, снимая съ руки перчатку. За чаемъ Егоръ едотычъ распросилъ Елену Петровну, гд именно она обучалась, и велико ли ея семейство? и весьма былъ удивленъ, узнавши, что родныхъ у нея, кром престарлой бабушки, нтъ никого. Простота и скромность, съ которою держала себя Елена Петровна, пріятно поразили Егора едотыча, никогда онъ не встрчалъ еще ничего подобнаго. Чмъ-то юнымъ, чистымъ и ласковымъ вяло отъ этой двушки, и Егоръ едотычъ словно умилился. На другой день онъ отдалъ визитъ Елен Петровн, и опять что-то такое новое поразило его. Когда онъ подъхалъ къ училищу, то увидалъ у крыльца цлую толпу дтей, пришедшихъ посмотрть на свою новую учительницу. Елена Петровна была среди нихъ и весело, по дтски, смялась и шутила съ ними. Дти тоже были веселы, и звонкіе голоса ихъ такъ и гремли въ чистомъ осеннемъ воздух. Понравился Егору едотычу и тотъ комфортъ, съ которымъ устроилась юная учительница въ своей мизерной, тсной квартирк. Все дышало тамъ чистотой и опрятностью, все выглядло какъ-то изящно, начиная съ кресла, въ которое онъ опустился и кончая флакономъ духовъ, стоявшимъ на комод рядомъ съ небольшимъ зеркаломъ. Бабушка Елены Петровны произвела на него тоже самое пріятное впечатлніе, хотя онъ и не ожидалъ встртить ее такою, какою была онана самомъ дл. Оказалось, что бабушка эта была настолько большою барынею, что на первыхъ же порахъ привела его въ какое-то робкое смущеніе. Это была очень дряхлая старушка, но тмъ не мене, она держала себя какъ-то прямо, и слегка приподнявъ голову и имла какой-то особенно величавый видъ. Она приняла Егора едотыча весьма любезно, но съ достоинствомъ, много говорила съ нимъ о политик, о Гамбетт, о Бисмарк, но убдившись, что Егоръ едотычъ ровно ничего не знаетъ о политик, разговоръ этотъ прекратила и выбрала боле подходящую тему. Егоръ едотычъ глазъ не спускалъ съ этой величавой старушки и дйствительно она представляла изъ себя нчто весьма необыкновенное. Это была барыня въ полномъ смысл этого слова. Сдые локоны, черные большіе глаза, правильный сухой носъ съ небольшой горбинкой, тонкія губы съ едва замтной усмшкой — все доказывало родовитость ея, даже ея костюмъ, состоявшій изъ чернаго шелковаго платья, правда сильно потертаго и значительно попорченнаго временемъ, и кружевного чепца, говорилъ, что обладательница его родилась и провела жизнь при совершенно иныхъ условіяхъ, въ иной сред и при иной обстановк. Говорила эта старушка краснорчиво, отборными фразами, нсколько высокопарно, но снисходительно, и эта-то именно снисходительность пришлась особенно по душ Егору едотычу. Онъ узналъ изъ разговоровъ, что старушка принадлежала къ аристократическому роду, что когда-то была очень богата, вращалась въ высшемъ кругу, раза три, четыре путешествовала за-границей, объхала всю Европу, но обстоятельства, а пуще всего неумолимый рокъ, были причиною ея раззоренія. Съ полчаса пробылъ Егоръ едотычъ у Елены Петровны и на этотъ разъ замтилъ, что у нея были прелестные темные глаза, весьма походившіе на бабушкины, роскошные волосы золотистаго цвта, завивавшіеся локонами на лбу и за ушами, нжныя блыя руки съ розовыми ногтями, и что вся она была такъ изящна и граціозна, что невозможно было не любоваться ею.— ‘Вотъ эта, такъ барышня’! думалъ онъ, садясь въ свой тарантасъ, и вздохнулъ даже.
Егоръ едотычъ сдлался самымъ усерднйшимъ и дятельнйшимъ попечителемъ дубасовской школы. Передъ открытіемъ въ училищ классовъ онъ присутствовалъ на молебн, при чемъ надлъ на себя блестящій судейскій мундиръ, присутствовалъ на пріемныхъ экзаменахъ, купилъ для училища, по просьб Елены Петровны, нсколько руководствъ, ландкартъ и глобусовъ, сдлалъ новые столы, скамейки и доски, и даже пожертвовалъ четыре сажени дровъ для отопленія училища и квартиры учительницы. Не проходило недли, чтобы Егоръ едотычъ не заглянулъ въ училище, а вмст съ тмъ и къ учительниц. Раза два и Елена Петровна вмст съ бабушкой были у Егора едотыча, обдали тамъ и оба раза провели цлый день. Каролина Карловна пришла въ восторгъ отъ Елены Петровны, болтала съ нею по-немцки, съиграла что-то въ четыре руки на фортепіанахъ, гуляла по саду, сдлала ей изящный букетъ изъ живыхъ цвтовъ и въ конц концовъ дала Елен Петровн слово придти къ ней вмст съ Агнюшей на чашку кофе. Бабушка на этотъ разъ выглядла уже окончательно французской маркизой, и хотя костюмъ ея опять-таки былъ сильно потертъ и отдавалъ затхлымъ запахомъ сундука несравненно боле, чмъ запахомъ дешевыхъ духовъ, тмъ не мене, она все-таки произвела на Каролину Карловну такой эффектъ, что простодушная нмка не знала, какъ и чмъ угодить ей. Дубасовская усадьба понравилась бабушк несравненно боле самого Егора едотыча. Она пришла въ восторгъ отъ парка, отъ дома, а передъ историческимъ дубомъ даже слегка наклонила голову и благоговйно вздохнула. Но чувство щемящей тоски не покидало ее при вид этой роскошной усадьбы. Ей было обидно, что этотъ chteau сквернитъ своимъ присутствіемъ какой-то проходимецъ, какой-то кабатчикъ, что этотъ кабатчикъ попираетъ своими мужицкими ногами дорожки парка, и паркеты дворца. Она даже не понимала какъ-то, что все это можетъ принадлежать какому-то Лопашову! ‘Et tout cela appartient ce moujik’, думала она, стоя передъ дубомъ и грустно смотря на него.
Въ одну изъ такихъ-то поздокъ къ Егору едотычу, Елена Петровна высказала ему про неудобство и тсноту помщенія въ училищ. ‘Я уже не говорю про свою квартиру, замтила она:— я проживу и въ этой, но положеніе учащихся ужасно!’ И она передала, что дти сидятъ почти другъ на друг, что имъ невозможно писать, что нкоторые, по недостатку мстъ, сидятъ и пишутъ на полу, что вентиляціи нтъ никакой и поэтому въ зимнее время, когда придется вставить двойныя рамы, по всей вроятности, дышать будетъ нечмъ. Весь этотъ разговоръ, во время котораго Егоръ едотычъ усплъ замтить, что у Елены Петровны, сверхъ всхъ прежде открытыхъ имъ красотъ, была еще вдобавокъ изящно обутая маленькая ножка, кончился тмъ, что онъ разошелся во всю ширь и далъ учительниц слово, что къ Рождеству же въ Дубасов будетъ новое училище. И слово свое Егоръ едотычъ, дйствительно, сдержалъ. Къ Рождеству училище было готово. Отслужили молебенъ въ присутствіи всего училищнаго совта: инспектора, нкоторыхъ почетныхъ лицъ и всхъ учащихся, пропли гимнъ, многолтіе, пострляли даже изъ пушки, съли у Егора едотыча пирогъ, пообдали, выпили шампанскаго и объявили училище открытымъ. Училище вышло на славу. Это былъ весьма большой флигель, срубленный изъ прекрасныхъ сосновыхъ бревенъ, на кирпичномъ фундамент, съ желзной крышей, выкрашенной зеленой краской, съ большими свтлыми окнами и съ изящнымъ крыльцомъ, украшеннымъ рзьбой въ русскомъ стил. Внутри флигель былъ тоже и красивъ, и удобенъ. Классы помщались въ двухъ большихъ и высокихъ комнатахъ, тщательно выстроганныя брусовыя стны были увшаны ландкартами, печи съ мдными винтиляторами блестли своими блыми изразцами, а вся классная мебель была заново выкрашена и покрыта лакомъ. Помщеніе для учительницы состояло изъ четырехъ комнатъ, правда, маленькихъ, отдлявшихся одна отъ другой досчатыми перегородками, но зато комнатки эти изобиловали свтомъ и выглядли какъ-то особенно уютно. Просторныя сни, снабженныя чуланами, отдляли помщеніе учительницы отъ классныхъ комнатъ. Елена Петровна была счастлива, а бабушка еще счастливе ея.
Но не такъ счастливъ былъ Егоръ едотычъ. Деньги-то потратить онъ потратилъ, но къ тайно задуманной цли не сдлалъ еще ни одного шага. Онъ роблъ, а между тмъ, любовь его къ Елен Петровн росла не по днямъ, а по часамъ. Ничего бы не пожаллъ онъ для нея, а она попрежнему держала себя съ нимъ съ тою элегантною вжливостью, которая окончательно связывала его по рукамъ и ногамъ. Чуть не каждый день посщалъ онъ ‘свое’ училище, присутствовалъ при урокахъ и, не спуская глазъ съ учительницы, сидлъ и мрачно вздыхалъ… По окончаніи классовъ, онъ заходилъ къ Елен Петровн, пилъ у нея кофе, бесдовалъ съ бабушкой о Гамбетт и Бисмарк (она, наконецъ, успла-таки вдолбить ему въ голову нкоторое понятіе о политик!), и затмъ узжалъ. Однако, вскор эти частыя посщенія возбудили въ бабушк подозрнія. Она стала принимать его холодно, перестала бесдовать съ нимъ, раза два намекнула даже, что посщенія его становятся въ тягость и, наконецъ, кончила тмъ, что сообщила свои подозрнія внучк.
Но Елена Петровна и врить не хотла старушк. Однако, немного погодя, и сама стала замчать что-то недоброе. Какъ-то Егоръ едотычъ, завернувъ къ ней въ то время, когда бабушка пошла навстить свою ‘dame d’honneur’ (такъ называла она мать доктора), сталъ, между прочимъ, объяснять Елен Петровн всю невыгодность избранной ею дятельности. ‘Изъ чего вы тутъ хлопочете! говорилъ онъ: — стоитъ ли изъ-за трехсотъ рублей руки марать! Невидаль какая!’ И вслдъ затмъ предложилъ ей поступигь къ нему въ домъ и заняться Агнюшей. ‘Я вамъ шестисотъ не пожалю, а мало шестьсотъ — тысячу берите!’ Елена Петровна поблагодарила Лопашова, но отъ предложенія отказалась. Дня черезъ два, когда бабушки опять-таки не было дома, онъ снова завернулъ къ Елен Петровн. Ни этотъ разъ онъ пріхалъ не съ пустыми руками, а съ кускомъ дорогой шелковой матеріи. Матерію эту онъ привезъ въ подарокъ бабушк. ‘Вотъ, говорилъ онъ: — это отъ меня бабушк вашей, а то я замтилъ, что пофрантить-то она любитъ, а платъишки-то у нея худеньки!.. а вамъ предлагаю я не тысячу рублей, а дв! Каролину Карловну побоку, а васъ на ея мсто!’ Елена Петровна изумленно выслушала его, изумленно посмотрла на подарокъ и опять-таки отказалась и отъ предложенія, и отъ подарка. Егоръ едотычъ ухалъ обиженный и оскорбленный, но побороть своей страсти былъ уже не въ силахъ. Ему вспомнились насмшки феи, сдина, пробивавшаяся въ его волосахъ, морщины, бороздившія его лицо, и чувство злобы забушевало въ его дикой, необузданной натур. ‘Опять осчка!’ думалъ онъ. Но осчка эта все-таки не образумила его, и онъ ползъ на проломъ, какъ лзетъ медвдь на рогатину, задумавъ своротить черепъ вышедшему на него охотнику. И вотъ однажды, встртивъ Елену Петровну на улиц, онъ открылъ ей тайну своихъ желаній, клялся сдлать ее счастливою, сулилъ ей горы золота, роскошную, блестящую жизнь, плакалъ, умолялъ сжалиться надъ нимъ, но Елена Петровна попрежнему отказала ему, и на этотъ разъ попросила уже впредь не посщать ее. Разбшенный и разгнванный Егоръ едотычъ ршился перемнить тактику и началъ дйствовать уже угрозами и силой. Онъ сталъ придираться къ Елен Петровн, сталъ находить, что она мало занимается съ дтьми, что проповдуетъ имъ какія-то вредныя идеи, что мальчики у нея выходятъ какими-то сорванцами, что въ училищ холодъ и грязь… и Елен Петровн стало невыразимо тяжело.
Прошло мсяца два и вотъ, наконецъ, она получила знакомое уже намъ письмо. Письмо это настолько оскорбило ее, что она расхворалась и недли дв не выходила изъ комнаты. На грхъ слегла и бабушка, единственное существо въ мір, которое могло бы хоть сколько-нибудь успокоить и облегчить ея страданія. На письмо это Елена Петровна отвтила на словахъ черезъ посланнаго и отвтъ этотъ былъ слдующій: ‘Передай, что никогда!’
Получивъ этотъ отвтъ, Егоръ едотычъ тотчасъ же поскакалъ въ городъ съ цлью лично переговорить съ инспекторомъ и членами училищнаго совта, и, возвратясь изъ города, привезъ съ собою какую-то бумагу.
Отъ заутрени Егоръ едотычъ пріхалъ нетолько въ озлобленномъ, но въ какомъ-то буйномъ настроеніи духа. Сцена, виднная имъ подъ окномъ училища, до того оскорбила его самолюбіе и разбсила, что, возвратившись домой, онъ былъ словно зврь лютый. Въ ту же минуту бросился въ свой кабинетъ и, не снимая судейскаго мундира, принялся что-то писать. Рука его дрожала, суетливо бгала по бумаг, выводя каракули, и едва попадала перомъ въ чернильницу. Тмъ не мене, однако, два письма все-таки были написаны и, прочитавъ ихъ, Егоръ едотычъ видимо остался ими доволенъ. ‘Ладно, говорилъ онъ:— коли такъ, то и мы тоже съ большими обдаемъ! съумемъ отплатить тмъ же!’ Онъ отперъ поспшно одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола, досталъ конвертъ, вложилъ въ него одно письмо и, сдлавъ на конверт надпись, поспшилъ отпереть другой ящикъ. Изъ другого онъ вынулъ какую-то бумагу, всунулъ въ эту бумагу другое написанное имъ письмо и позвалъ лакея. ‘Я васъ поцлую! бормоталъ онъ, задыхаясь отъ гнва, бгая, какъ раненый зврь, изъ угла въ уголъ кабинета:— я васъ поцлую, будете помнить!’
И вдругъ, разбсившись на медленность лакея, самъ бросился въ переднюю.
— Что ты, оглохъ, что ли! кричалъ онъ и приказалъ немедленно позвать къ нему приказчика Якова, а чтобы поскоре встртиться съ этимъ приказчикомъ, выбжалъ на крыльцо. А тамъ ожидала его цлая толпа кучеровъ, дворниковъ, садовниковъ… вс были въ праздничныхъ нарядахъ и у всхъ въ рукахъ краснли пасхальныя яйца.
— Вамъ чего еще? крикнулъ Егоръ едотычъ при вид этой толпы.
— Христосъ воскресъ! гаркнула она.
— Знаютъ и безъ васъ! кричалъ расходившійся Егоръ едотычъ: — за водкой пришли!..
И, быстро повернувъ назадъ, снова удалился въ кабинетъ.
— Чего копаешься-то, чего копаешься-то? кричалъ онъ, немного погодя, на вошедшаго въ кабинетъ приказчика и, не выслушавъ его оправданій, продолжалъ:
— Сію же секунду отправляйся верхомъ въ Дубасово, въ волостное правленіе и передай писарю вотъ эти два конверта, и чтобы писарь немедленно вотъ этотъ конвертъ, казенный, отнесъ учительниц, а письмо — лекарю. Да смотри не перемшай! прибавилъ онъ, передавая и конвертъ, и письмо.— Знаю я тебя, каковъ ты молодчикъ! Намедни, въ городъ за покупками послали, а ты замсто того куда угодилъ… у любовницы пировалъ, подлецъ ты этакій!
Приказчикъ поспшно вышелъ, а Егоръ едотычъ подбжалъ къ окну, отворилъ его настежь и, увидавъ возвращавшуюся отъ обдни Манефу Петровну, плюнулъ съ досады. ‘Вдь не подохнетъ же, дьяволъ!’ крикнулъ онъ и снова принялся ходить изъ угла въ уголъ кабинета. Страшно было смотрть на него въ эту минуту. Лицо перекосилось, глаза растерянно перебгали съ одного предмета на другой, волосы были всклокочены, побрякивавшій на груди знакъ мирового судьи напоминалъ звукъ арестантскихъ цпей. Онъ снялъ съ себя этотъ знакъ, бросилъ на столъ и, вдругъ остановившись, проговорилъ съ видимой злобой и досадой: ‘Неужто же и эту вырвутъ у меня!.. Да на кой же деньги-то опосля того… на кой же наживать то ихъ, подлецовъ!..’ И вдругъ, вынувъ изъ бокового кармана бумажникъ, онъ швырнулъ его объ полъ. ‘И на кого же промняла, продолжалъ онъ:— на лекаришку какого-то, на мелкую сошку какую-то, на паршивца, которому и самому то жрать нечего! Ну, да ладно же… Я покажу вамъ, каковъ я! И не такихъ верхнимъ концомъ въ землю втыкалъ… ужь если не добьюсь своего, такъ и вамъ не жить, голубчики! Такъ поцлую, что долго утираться будете!’
И Егоръ едотычъ вышелъ въ залъ.
Тамъ все имло праздничный и торжественный видъ. Посредин стоялъ громадный, накрытый блой скатертью столъ, а на стол всевозможныя яства. Тутъ была пасха, затйливо убранный куличъ, громадный окорокъ сочной ветчины, нсколько сортовъ сыра, фаршироканные поросята и индйки, обжаренная нога телятины, съ красивой бумажной кокардой на конц мосола, салатъ со свжими огурцами, розовыя и блыя редисы въ вид букетовъ, разныя соленья, маринады, фрукты въ вазахъ и всевозможные сорта винъ, водокъ и ликеровъ. Солнце ярко золотило столъ, играло и, отражаясь радужными цвтами въ граняхъ хрустальной посуды, пронзало комнату лучами свта. Въ настежь растворенныя окна врывался запахъ распускавшихся тополей и фіалокъ, слышалось пніе и щебетаніе птицъ, воркованіе голубей, неистовый крикъ горластыхъ птуховъ, веселый трезвонъ колоколовъ и, наконецъ, шумъ и говоръ праздновавшаго народа. Все торжествовало и ликовало. Все, начиная съ крохотной травки и кончая человкомъ.
Вдругъ раздалось пніе, послышалось оно въ сторон сада. Егоръ едотычъ подошелъ къ окну и увидалъ быстро отдлившуюся отъ кущи тополей толпу ‘богоносцевъ’. Богоносцы шли быстро, несомыя хоругви разввались по воздуху, хлопали своими языками, перевертывались то одной, то другой стороной, засучивались за древки, оклады иконъ метали лучи блеска, а богоносцы шли расфранченные, съ примазанными, волосами, красными кушаками, и оглашали воздухъ пасхальнымъ пніемъ. Подойдя къ крыльцу, несшіе хоругви, приставили ихъ къ стн дома, а несшіе иконы застучали сапогами по ступенькамъ и, не останавливаясь, какъ волна, хлынули въ домъ. Егоръ едотычъ встртилъ ихъ въ передней честь-честью, приложился къ иконамъ и, самъ собственноручно растворивъ двери, впустилъ въ залу. Въ зал иконы были встрчены успвшими уже расфрантиться Агнюшей и Каролиной Карловной. Вслдъ за богоносцами прикатили и попы.
— Экая погода-то, экая погода-то! восхищался отецъ Василій, входя въ залу, и, помолясь на иконы, прибавилъ: — сама природа — и та ликуетъ! Христосъ воскресъ! Христосъ воскресъ! говорилъ онъ, обнимаясь и цлуясь съ хозяиномъ, его дочкой и гувернанткой:— Христосъ воскресъ! торжество изъ торжествъ…
Покончивъ съ молебномъ и сунувъ въ руку священника десяти-рублевый билетъ, Егоръ едотычъ опять приложился ко всмъ иконамъ, далъ богоносцамъ три рубля и пошелъ проводить ихъ на крыльцо.
— Всмъ хорошо! говорилъ тмъ временемъ торжествовавшій батюшка, расчесывая свои волосы и бороду и обращаясь къ Каролин Карловн: — всмъ хорошо! И храмъ у насъ обширный и богатый, и утварь драгоцнная, ничего, такъ сказать, не пожаллъ нашъ благодтель Егоръ едотычъ, истинно щедрымъ дателемъ явилъ себя, ну, а на счетъ звона колоколовъ вы меня извините…
— А что? спросила Каролина Карловна.
— Сконфузились!
— Почему?
— А потому, отвтилъ батюшка, взглянувъ на возвратившагося Лопашова:— что, слушая нашъ звонъ, можно подумать, что это пьяныя бабы въ разбитые чугуны стучатъ. Обидно!
Но Егору едотычу было не до колоколовъ. Онъ метнулъ на батюшку изподлобья взглядъ и проворчалъ:
— А ты бы взялъ да и купилъ!
— Ей-ей купилъ бы! подхватилъ батюшка и даже подпрыгнулъ:— да вотъ денегъ-то нтъ!
— Мало у тебя денегъ!
— Ни жида нтъ, Егоръ едотычъ, какъ есть ни жида!
— А въ банкъ-то шестую тысячу докладываешь…
— Кто вамъ сказалъ это, кто? горячился батюшка, успвшій немного подвыпить.
— Директоръ сказалъ — вотъ кто.
— Удивляюсь!
— Вотъ теб и удивляйся.
И, перемнивъ тонъ, Лопашовъ проворчалъ:
— Жертвуй-не жертвуй, а все цна-то одна теб.
— То есть какъ же это?
— Толковъ нтъ никакихъ, вотъ какъ! Теперича ежели, судя по моимъ пожертвованіямъ и по другимъ прочимъ благодяніямъ, мн бы по настоящему никакихъ отказовъ не должно испытывать, а замсто того выходитъ совсмъ наоборотъ.
— Кажется, и такъ Егоръ едотычъ на Бога пенять вамъ нечего! Всего вдоволь…
— Это только кажется…
— А если чего не хватаетъ, такъ опять-таки къ Нему прибгните. Вотъ въ этомъ случа колокола-то, можетъ, и помогутъ вамъ…
— А я такъ полагаю, что лучше не прибгать…
— Что ужь это вы, Егоръ едотычъ!
— Потому что одна только пустая проволочка, а живется все-таки скверно.
— Неужто недовольны?
— Доволенъ, да не совсмъ…
— Въ такомъ раз попытайте! колокола — вдь они…
— Перестань ты мн про колокола толковать, крикнулъ вдругъ Лопашовъ: — и безъ того въ голов трезвонъ идетъ, а онъ про колокола! Ну, чего же вы сидите? прибавилъ онъ, обращаясь къ дочери и къ гувернантк:— разговляйтесь! Что же мн кланяться вамъ, что ли?
Каролина Карловна засуетилась, покраснла, положила на тарелку пасхи и кулича, а Егоръ едотычъ налилъ дв большія рюмки водки.
— Пей водку-то, проговорилъ онъ, обращаясь къ батюшк. И, выпивъ рюмку, налилъ себ другую и тоже выпилъ.
— Ты посчитай-ка, проворчалъ онъ, разбивая объ столъ красное яйцо и облупливая его жирными и толстыми пальцами:— посчитай-ка, во что мн твой храмъ-атъ въхалъ!
— Слова нтъ! возразилъ батюшка, отирая усы:— слова нтъ, жертвоприношенія обильныя, говорить нечего!… Но, завершенія-то нтъ, вотъ главная причина!
И батюшка даже пальцами прищелкнулъ.
— Какого это еще завершенія?
— А вотъ именно колоколовъ… Трень-брень…
И, вздохнувъ, прибавилъ: