ДЕТЪ!
ДЕТЪ!
(РАЗСКАЗЪ).
I.
II.
III.
IV.
Едет!, Салов Илья Александрович, Год: 1882
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Какъ-то въ первыхъ числахъ мая, зашелъ ко мн однажды приходскій священникъ, отецъ Герасимъ. Войдя въ комнату, онъ оглядлъ углы ея и, увидавъ образокъ, принялся креститься. Затмъ отеръ со лба крупными каплями выступавшій потъ, провелъ раза два по волосамъ ладонью, пощипалъ небольшую рденькую бородку и, поздоровавшись со мною, проговорилъ задыхавшимся голосомъ:
— А я къ вамъ…
— Что прикажете?
— Постойте, дайте отдохнуть маленько…
И, вынувъ изъ кармана полукафтанья пестрый ситцевый платокъ, сперва высморкался въ него, потомъ помахалъ на пылавшее лицо, лоснившееся отъ пота и жара, и затмъ прислъ на кончикъ стула.
— Задохнулся было! проговорилъ онъ, отдуваясь.
— Почему?
— Бгомъ почти… съ утра все бгаю.
— Случилось разв что-нибудь?
— Эхъ! не говорите!
— Что же?
— детъ!
— Кто?
— Владыка.
И онъ махнулъ рукой.
— Что же тутъ такого важнаго? спросилъ я.
— Вамъ-то — ничего!
— Да и вамъ тоже.
— Ничего-то, ничего…
— Начальство свое посмотрите.
— Такъ-то такъ…
— Конечно. Когда же онъ прідетъ?
— Завтра. Сегодня онъ въ Алексевк ночуетъ, заутреню простоитъ тамъ, а къ литургіи сюда.
— Кто же сообщилъ вамъ это?
— Отецъ благочинный увдомилъ съ нарочнымъ. Нарочный этотъ въ третьемъ часу ночи пріхалъ, принялся въ окна колотить. Я думалъ пожаръ случился, анъ вонъ что!
— И отлично.
Но отецъ Герасимъ только въ затылк поскребъ.
— Ужь вы того… заговорилъ онъ, немного погодя, покрякивая и охая:— дозвольте намъ рыбки-то половить…
— Сдлайте одолженіе.
— Эхъ, бда! проговорилъ онъ въ раздумьи.
— Какая же бда-то?
— Угощать-то чмъ? Святой, святой, а пищу-то, поди, какъ и мы, гршные, принимаетъ!
— Что-жь такое? Наловите рыбы, сварите уху.
— А кто ловить-то будетъ?
— Какъ кто? пригласите кого-нибудь, никто не откажется.
— Это вы такъ говорите!
— И каждый тоже самое скажетъ.
— Ходилъ ужь я, приглашалъ, все село обгалъ.
— И что же?
— Нтъ ни болячки!
— Старосту попросите, старшину.
— И ихъ просилъ, полштофъ даже ставилъ.
— Ну?
— Полштофъ-то выпили, а народу все-таки не дали. ‘Это, говоритъ, не наше дло!’ Да чего! вскрикнулъ батюшка:— насилу у фершала приволочку выпросилъ! Вдь вотъ народъ какой! Не даетъ да и на поди!— ‘У меня, говоритъ, приволочка новенькая, только что куплена, рвать ее не дамъ. Коли уху хлебать любишь, такъ свою бы и заводилъ!’ — ‘Да чудачина, говорю, нешто я для себя хлопочу! Вдь владыка, говорю, детъ, пойми ты это! Вдь его, говорю, бараниной, да курятиней не накормишь!’ Бился, бился и… опять полштофъ поставилъ!
— Далъ?
— Ну, какъ выпилъ, такъ и подобре сталъ.— ‘Только смотри, говоритъ, коли разорвешь, такъ ты со мной дешево не раздлаешься. Я, говоритъ, за приволочку тысячи рублей съ тебя не возьму’. Вонъ вдь куда махнулъ-то!
— Отчего же народъ-то не пошелъ, недосугъ что ли?
— Страхъ Божій забыли, какой тамъ недосугъ! Поди сегодня праздникъ!
— Какой это?
— Какъ какой? апостола Іоанна Богослова, забыли нешто?
— Можетъ быть не празднуютъ его.
— Какъ это не празднуютъ! вс у кабака сидятъ!.. Праздникъ!
— Отчего же у васъ обдни не было?
— Духомъ смущенъ — вотъ и не было.
И вслдъ затмъ, покачавъ головой и какъ-то захихикавъ, онъ прибавилъ:
— Сейчасъ слесарь Ларіонъ Николаичъ встртился и тоже про обдню спрашивалъ.— ‘Что же это у васъ, батюшка, службы, говоритъ, сегодня не было: ни заутрени, ни обдни, ничего не съэтажили, хоть бы старенькую какую разогрли!’.
И добродушно засмявшись, батюшка замтилъ:
— Чудакъ-голова!
Но веселое настроеніе это продолжалось не долго, и отецъ Герасимъ снова впалъ въ уныніе.
— Вотъ и лавочникъ тоже, проговорилъ онъ:— молодецъ, нечего сказать! во всемъ отказалъ. Хотлъ было у него винца столоваго выпросить бутылочку, другую, балычку… ‘Владыка, говорю, детъ, не откажите! Купить, говорю, достатковъ нтъ!’, а онъ хошь бы что-нибудь! Даже рису на пирогъ не далъ.— ‘Это, говоритъ, до меня не касается. Вотъ ежели-бъ исправникъ или становой, такъ это точно, говоритъ, соприкосновеніе имютъ, а владыки — это дло духовное… Это, говоритъ, вы сами, какъ знаете, такъ и расквитывайтесь!’ — ‘Да вдь архипастырь!’ говорю.— ‘Это, говоритъ, мы очень хорошо понимаемъ, только главная причина, соприкосновенія нтъ!’ — ‘А ты забылъ, говорю: передъ лицомъ сдаго возстали!..’ — ‘Нтъ, говоритъ, мы очень хорошо помнимъ все это и архипастырское благословеніе завтра принять придемъ’. Такъ я ни съ чмъ и пошелъ! А того сообразить не хочетъ, что намъ-то гд же взять? Тоже почитай впроголодь живемъ…
И проговоривъ это, батюшка, кряхтя и охая, привсталъ со стула.
— Что вы кряхтите-то? спросилъ я.
— Поясница! отвтилъ батюшка и махнулъ рукой.— Однако, я съ вами заговорился… рыболовы-то поди заждались меня…
— Какіе же рыболовы? Вдь вы говорите — не пошелъ никто…
— Кое-какихъ набралъ! Дьякона, дьячка, ктитора, сторожа церковнаго, мальчугановъ изъ школы…
— Такъ вотъ вамъ, чего же вы жалуетесь!
— Да вдь приволочка-то большая, съ берегу на берегъ… нешто ее легко тащить-то… Съ такой приволочкой быстрота необходима, а то и рыба-то вся уйдетъ…
— Такъ вы бы бреднемъ.
— Да нтъ ни одного.
— Посмотрть разв на вашу рыбную ловлю, проговорилъ я.
— Что же, пойдемте, день отличный, прогуляетесь.
— А гд васъ рыболовы-то ждутъ? спросилъ я.
— Да вотъ тутъ сейчасъ же, возл мельницы.
Я взялъ шляпу, но батюшка словно запнулся и не двигался съ мста.
— Ну что же, идемте! проговорилъ я.
— Идемъ-то, идемъ… Только у меня просьба къ вамъ есть.
— Что такое?
— Да все насчетъ винца для владыки. Водку-то нашу, пожалуй, кушать не станетъ, а у меня нтъ ничего… какъ бы не огнвался!
И переступивъ съ ноги на ногу, добавилъ:
— Хошь хереску, аль мадерцы, да этого бы красненькаго-то… какъ бишь оно прозывается-то… алафитъ что ли?
— Лафитъ то есть…
— Вотъ, вотъ.
И состряпавъ умильную улыбку, онъ вопросительно поглядлъ на меня.
— Ну, ладно, пришлю.
— Да хлбца бы бленькаго, а то у меня баранки, да такъ засохли, что не угрызешь.
— Хорошо, пришлю и хлба.
Но батюшка все еще стоялъ и продолжалъ умильно смотрть на меня.
— А повара не отпустите? спросилъ онъ.
— Однако, вы угощеніе-то не на шутку затяли!
— Какъ же быть-то!.. вдь надо же принять… почти лице старче… Можетъ, угожу этимъ…
— А вамъ хочется?
— Еще бы! Тоже вдь люди, не безъ слабостей и мы.
Я общалъ отпустить повара, и батюшка просіялъ отъ удовольствія.
Немного погодя, мы шли уже вдоль опушки лса, направляясь къ мельниц, возл которой, по словамъ батюшки, его ожидали рыболовы съ приволочкой.
Отцу Герасиму было лтъ сорокъ пять не боле. Это былъ человкъ средняго роста, весьма плотный, крпкаго сложенія и съ кругленькимъ брюшкомъ, значительно поднимавшимъ передъ его расы. Если посмотрть на отца Герасима сбоку, то, благодаря этому брюшку, фигура его представляла нчто, напоминающее беременную женщину, въ особенности когда волосы его, весьма густые, были заплетены въ косу. Это былъ самый добродушнйшій, тихій и безобидный человкъ, какого только можно встртить. Никогда никого не обижавшій, никогда не сказавшій никому ни единаго дерзкаго слова, онъ заслужилъ любовь нетолько своего прихода, но и всего околодка. Его не любилъ только причетъ и не любилъ за то, что отецъ Герасимъ не былъ алчнымъ.— ‘Нешто такъ съ мужиками возможно обращаться! говорилъ дьяконъ: — трюшникъ за молебенъ!.. Этакъ вдь не жрамши насидишься, у насъ дти!’ — ‘А коли и мужикамъ-то жрать нечего!’ возражалъ батюшка.— ‘А пьянствовать небось есть деньги!’ — ‘А ты-то не пьянствуешь?’ И тмъ дло кончалось.
Ходилъ отецъ Герасимъ тихо, съ перевалочной, по утиному, постоянно улыбался, постоянно эхалъ (именно: эхалъ, а не охалъ), жаловался на поясницу, которую поминутно растиралъ то одной, то другой рукой и, садясь, непремнно кряхтлъ.— ‘Что съ вами?’ спросишь его.— ‘Эхъ, поясница!’ Много разговаривать отецъ Герасимъ не любилъ, говорилъ едва слышно, какими-то отрывчатыми фразами, словно только намекалъ, но намекалъ такъ удачно, что его понимали лучше любого говоруна.— ‘Эхъ! скажетъ бывало:— обдня завтра!’ и всякому становилось ясно, что отцу Герасиму служить обдню лнь, и что еслибы возможно было не служить, то онъ съ удовольствіемъ бы это сдлалъ. Дйствительно, служить обдни отецъ Герасимъ былъ лнивъ. Ужь онъ, бывало, тенькаетъ, тенькаетъ въ разбитый колоколъ своей церкви, начнетъ часовъ съ семи тенькать, и только часамъ къ девяти явится въ церковь. Однако, служилъ онъ хотя и скоро, но не торопливо, зычно и четко провозглашалъ возгласы, и все шло у него, какъ по маслу. Примется кадить, такъ полну церковь напуститъ дыму. Кадитъ, бывало, а самъ переваливается съ боку на бокъ и какъ-то бокомъ раскланивается Бывало, только что кончитъ: ‘Благословенно царство Отца и Сына и Св. Духа’, какъ ужь дьячекъ плъ ‘аминь’, а дьяконъ, растопыривъ ноги и запрокинувшись назадъ, подхватывалъ: ‘міромъ Господу помолимся!’ и такъ дале вплоть до конца обдни. Глядишь, въ три четверти часа все уже кончено. Отецъ Герасимъ разоблачился, дьяконъ тоже, дьячекъ побросалъ въ шкафъ книги, и только одинъ трезвонъ во вс колокола, жиденькій, тоненькій, какъ шаловливая болтовня бубеньчиковъ, возвщалъ о происходившемъ богослуженіи. Отецъ Герасимъ принадлежалъ къ числу поповъ средней руки, т. е. не походилъ ни на старыхъ, ни на молодыхъ. На старыхъ онъ не походилъ потому, что не спрашивалъ у своихъ исповдниковъ:— ‘По родительску не ругался ли? Пьяный по улицамъ не ходилъ ли?’, а на молодыхъ потому, что не носилъ ни воротничковъ, ни рукавчиковъ, а главное, не жаловался на каноническія правила, запрещавшія священникамъ стричь волосы и брить бороды. Я сказалъ уже выше, что жадности отецъ Герасимъ не имлъ никакой и довольствовался тмъ, что ему давали. Поэтому, онъ не вводилъ въ своемъ приход ни таксъ за совершеніе требъ, ни какихъ-либо сборовъ и натуральныхъ повинностей, онъ не собиралъ на Пасху яйцами и пирогами и даже конфузился за дьякона и дьячка, ходившихъ въ это время съ карманами, наполненными яйцами, стянутыми со столовъ прихожанъ. Держалъ себя отецъ Герасимъ скромно, одинаково со всми: какъ съ богатымъ, такъ и съ бднымъ, любилъ выпить водочки, но допьяна не напивался. Выпьетъ, бывало, сколько нужно — и довольно. Чтеніемъ книгъ отецъ Герасимъ не занимался, даже епархіальныя вдомости оставались у него не распечатанными, тмъ не мене, однако, любилъ разспрашивать про политическія новости и охотно ихъ выслушивалъ.— ‘Тоже и чтеніе, говорилъ онъ:— на кого какъ дйствуетъ. Иному оно въ пользу, а иной изъ прочитаннаго только и почерпнетъ самое что ни на есть негодящее, мысли-то не пойметъ, а верхушку подхватитъ. Вонъ, въ бывшемъ моемъ приход, барышня одна была… та читала, читала, да и кончила тмъ, что изъ родительскаго дома съ какимъ-то пьянымъ актеромъ убжала!’ Лицо у отца Герасима было доброе, веселое, съ выраженіемъ нкоторой ироніи, но подшучивать и подсмиваться онъ дозволялъ себ рдко, подъ веселую руку, и то въ самыхъ деликатныхъ выраженіяхъ. За то ‘матушка’ отца Герасима нисколько не походила на своего мужа. Это была женщина высокаго роста, съ грубыми чертами лица, съ рзкими манерами, съ дерзкимъ взглядомъ, но эффектная и видная. Король-баба! какъ говорится. Насколько отецъ Герасимъ былъ тихъ, скроменъ и не разговорчивъ, настолько ‘матушка’ была бойка, шумлива и болтлива. По милости ея, въ дом отца Герасима никто не уживался, ни работники, ни кухарки. Крикъ ея слышался постоянно и только когда ‘матушка’ спала, въ дом было тихо и смирно, за то когда просыпалась, то хоть вонъ изъ дому бги. Всмъ была она недовольна, хотя сама ничмъ положительно не занималась, даже собственныхъ своихъ дтей не нянчила. Ребенокъ лежитъ, бывало, въ люльк, оретъ во всю глотку, а ‘матушка’ еще пуще.— ‘Эй, попъ! кричитъ:— оглохъ что ли ты!… возьми ребенка-то, понянчай!’ И отецъ Герасимъ спшилъ къ люльк, бралъ ребенка и, словно нянька, ходилъ съ нимъ изъ угла въ уголъ, а матушка сидитъ себ подъ окошкомъ да галокъ считаетъ. Случалось даже такъ, что когда работницы убгали изъ дома, то отцу Герасиму приходилось самому доить коровъ, гонять ихъ въ стадо и самому мсить и печь хлбы и пироги. Матушка палецъ о палецъ не ударитъ. Вставала она часовъ въ десять не раньше, расфранчивалась и, если погода была хорошая, шла гулять, а если дурная, то садилась въ кресло и весь день злилась.— ‘Чего не помолишься-то! кричала она на мужа:— не видишь разв, что дожди совсмъ залили, носа изъ дома высунуть нельзя!’ Она даже обыкновеннымъ женскимъ рукодліемъ не занималась: платья свои заказывала мстнымъ портнихамъ и тмъ же портнихамъ отдавала шить и дтское блье. Легкомысліе ‘матушки’ доходило до того, что она здила на станцію желзной дороги, отстоящую отъ села Вертуновки верстъ на тридцать, единственно съ тою только цлью, чтобы встртить и проводить поздъ. Бывало, батюшк бороновать или пахать надо, а ‘матушка’ на станцію лошадей угнала.— ‘Эхъ!’ вздохнетъ онъ, бывало, потретъ поясницу, поскребетъ въ макушк, да тмъ и кончится. Вслдствіе такой безхарактерности отца Герасима, прихожане надавали ему не мало прозваній. Одни называли его ‘тряпкой’, другіе ‘бабой’, третьи ‘мокрой курицей’, а одинъ шутникъ-управляющій далъ ему кличку ‘попадьинъ подмастерье’. Мткое названіе это подходило къ нему какъ нельзя лучше. Шуткамъ не было конца. Тенькаютъ, бывало, къ обдни въ ожиданіи ‘батюшки’, а народъ стоитъ и зубы скалитъ.— ‘Ну, говоритъ, недосугъ, пироги, мотри, ставитъ!..’ Однако, возвратимся къ разсказу.
Не успли мы дойти до конца лса, за которымъ тотчасъ же находилась и мельница, какъ до насъ долетли уже шумные крики нсколькихъ голосовъ.
— Ну! проговорилъ батюша:— ужь они никакъ забрели… Эхъ!
— Что же такое! Пускай ихъ!
— Все-таки неловко маленько… подождать бы разршенія слдовало…
Дйствительно, рыбная ловля была уже въ полномъ разгар. Длинная приволочка, опущенная въ воду громаднымъ полукругомъ, медленно ползла по рк, поддерживаемая досчатыми поплавками. Видно было по всему, что народу не доставало. Дьячекъ, ктиторъ и церковный сторожъ тянули по одному берегу, а человкъ шесть мальчугановъ по другому. Дьяконъ, на обязанности котораго лежало ‘заводить’ приволочку, т. е. перевозить для заброда веревку съ одного берега на другой, стоя въ крошечномъ челнок, плылъ какъ разъ передъ приволочкой. На немъ было рыжее нанковое полукафтанье, подоткнутое за кукушакъ, и рваная шляпенка, въ вид стараго разбрюзглаго гриба, до того надтая на затылокъ, что весь лобъ и вся передняя часть головы были наружи. Его сапоги и онучи валялись на берегу. Это былъ совершенный атлетъ: съ широкими плечами, густыми львинообразными волосами, высокаго роста, могучими руками. Огребаясь, онъ вздымалъ весломъ такія волны, какъ будто по рк плылъ не человкъ, а цлый пароходъ. При вид дьякона, ‘батюшка’ даже руками всплеснулъ.
— Дьяконъ! крикнулъ онъ:— да ты что это, съ ума что ли спятилъ!
— А что? крикнулъ тотъ, да такимъ басомъ и такъ громко, что голосъ его, словно буря, загремлъ по лсу и разъ пять поторился эхомъ.
— Какъ что! Да кто же это впереди приволочки-то плаваетъ…
— А ужь вы молчите, когда не смыслите ничего!
— Ты и рыбу-то всю разгонишь. Нешто такъ можно!..
— Небось, не разгоню.
И обратясь къ тянувшимъ дьяконъ заоралъ:
— Ну, чего губы-то развсили! Тяни, тяни веселй, тяни! Какъ лямку-то тянутъ! Не видали нешто! Тяни, тяни!
— Да не кричи ты, ради Господа!
— Стой! кричалъ дьяконъ не обращая вниманія на батюшку и замтивъ, что проволочка, несмотря на вс усилія тянувшихъ, не подвигалась:— Стой! стой, зацпила!..
И круто повернувъ челнокъ, при чемъ пна и волны завертлись воронкой, онъ шумно переплылъ черезъ приволочку и достигнувъ мотни, бросилъ съ громомъ весло въ челнокъ, сталъ на колни и, засучивъ рукава, принялся что-то тянуть…
— Ну, кричалъ онъ:— подавайся!
Батюшка только рукой махнулъ.
— Что вы? спросилъ я.
— Никакого толку не будетъ!
— Почему?
— Вдь рыба-то, поди, не съума сошла! Вдь это, прости Господи, точно дикій зврь, прибавилъ онъ, досадливо кивнувъ головой на дьякона, все еще продолжавшаго возиться руками въ вод — Нешто этакъ возможно!
— Пошолъ! закричалъ вдругъ дьяконъ:— пошолъ!
И вскочивъ на ноги, онъ схватилъ весло, замахалъ имъ въ вод, и переплывъ черезъ приволочку, снова очутился впереди подвигавшагося полукруга.
— Пошелъ, пошелъ! гремлъ онъ.
— Да не кричи ты! разсердился батюшка.
Дьяконъ тоже обидлся.
— А вы не очень! кричалъ онъ, вытаращивъ на насъ блые глаза свои.— Коли такъ, то вдь я возьму да брошу.
— Да ужь лучше бросить. Толкъ-отъ одинъ будетъ!
— Вы, можетъ, въ первой приволочкой-то ловите, продолжалъ между тмъ дьяконъ:— а ужь я-то ихъ на своемъ вку съ сотню перервалъ… Вотъ что-съ! На Волг ловилъ! Такъ вы и молчите!
— А, ну тебя! Съ тобой натощакъ-то нешто столкуешь?
— То-то и есть.
И обратясь къ тянувшимъ прибавилъ:
— Ну! чего стали! Обдать что-ли собрались!
— Плохо дло! проговорилъ ‘батюшка’ и, потеревъ поясницу, кряхтя и охая, опустился на песчаный берегъ.
Услся съ нимъ рядомъ и я.
День былъ до того жаркій, что песокъ, на который мы сли, словно только-что изъ горячей печки былъ высыпанъ. Больно было смотрть, такъ весь воздухъ былъ переполненъ солнечнымъ блескомъ, рка горла зеркаломъ, тянуло въ воду, въ прохладу. Видно было, что и рыбакамъ было не легче. Дьячекъ весь обливался потомъ. Онъ былъ въ одной рубашк, съ заплетенной косичкой, подоткнутой подъ шляпу, и рубашка на немъ была мокрехонька. Только ктиторъ да сторожъ словно не чувствовали жары. Во все время ловли они не проронили ни слова, тянули приволочку, прислонясь другъ къ другу плечами, и ни на минуту не разъединялись. Словно т птицы, которыя сидятъ постоянно бокъ-о-бокъ. Меня даже поразили эти дв сухія и поджарыя фигуры съ острыми носами и тонкими губами.
— Стой! закричалъ опять дьяконъ:— выбраживать пора!
— Рано, куда это съ этихъ поръ! вступился батюшка.
— Что-же вамъ! Сто верстъ что-ли тянуть.
— Не сто верстъ, а все-таки вонъ до того затончика дотянуть слдуетъ… Тамъ и выбраживать способно.
— А здсь не способно нешто? осердился дьяконъ.
— Извстно, неспособно, крутобережье!
— А вы знаете, проговорилъ онъ, злобно метнувъ взглядомъ:— что курицу яйца не учатъ.
Раздался общій хохотъ, только ктиторъ да сторожъ хоть бы бровями повели и остановились, прислонившись другъ къ другу.
— Зарапортовался дьяконъ! замтилъ дьячекъ и поправилъ ошибку дьякона.
— Зарапортуешься! Вдь языкъ-отъ одинъ поди!
И дьяконъ достугнувъ противуположнаго берега, выхватилъ у тянувшихъ веревку, схватилъ ее зубами и отправился обратно къ нашему берегу.
— Ну, дружнй, беритесь! кричалъ онъ.
Выскочивъ на берегъ, онъ принялся тянуть веревку. Взялись и мы за нее съ ‘батюшкой’.
— Дружнй, дружнй! кричалъ дьяконъ:— дружнй! Не разводи широко-то!.. дружнй!
Но поощрять насъ было совершенно напрасно, ибо приволочка согнувшись кольцомъ, шла и безъ того весьма легко. Наконецъ, клячи были уже въ нашихъ рукахъ.— Дьяконъ быстро вскочилъ въ середку и принялся сводить нижнюю часть приволочки.
— Что-то легко! замтилъ дьячекъ:— видно нтъ ни рожна!
— Больно ты глубоко видишь! огрызнулся дьяконъ.— Валяй, валяй!
Между тмъ, батюшка, стоявшій какъ разъ позади дьякона, замтивъ высунувшуюся изъ его кармана бутылку, осторожно вытащилъ ее, понюхалъ, далъ мн понюхать, и спряталъ къ себ въ карманъ. Въ бутылк была водка.
— То-то онъ и шумитъ! прошепталъ онъ мн.
Дьяконъ ничего не замтилъ и продолжалъ свою команду.
— Валяй, валяй! кричалъ онъ.
Наконецъ, приволочка была вытащена, и — о ужасъ!— половины мотни какъ не бывало!
Батюшка даже руками развелъ.
— Видишь, что ты надлалъ! кричалъ онъ, (я никогда еще не видалъ его въ такомъ отчаяніи).— Вотъ ты теперь и расплачивайся съ фершаломъ, какъ знаешь!..
— Я-то тутъ при чемъ! удивился дьяконъ:— нешто это я оборвалъ!
— А кто-же? Вдь ты отцплялъ-то!
Но дьяконъ нашелся и тутъ.
— Се не рьенъ! крикнулъ онъ вдругъ по французски: — ничего!
И вытащивъ на берегъ всю приволочку, обратился къ сторожу.
— Бги скорй въ лавочку, возьми пучекъ бичевы англійской. Мы сейчасъ же всю эту прорву зачинимъ. Ну, бги скорй…
— Вы волъ лучше дьячка пошлите, пропищалъ сторожъ птичьимъ голосочкомъ и, отойдя вмст съ ктиторомъ въ сторону, услся рядомъ съ нимъ на горячій песокъ.
— Ну, ты бги! обратился дьяконъ къ дьячку.
— А дастъ-ли онъ безъ денегъ-то? спросилъ дьячекъ.
— Ну, какъ не дастъ! Скажи, что батюшка, молъ, прислалъ.
— Съ какой же стати: батюшка? вступился отецъ Герасимъ:— ты разорвалъ, ты и чини.
— Да я починю — только бичевы давайте.
— Фу, ты Господи! вскрикнулъ ‘батюшка’ и опустивъ по самый локоть руку въ карманъ, (извстно, что у поповъ карманы глубокіе) загремлъ мдными деньгами. Сколько надо? спросилъ онъ у дьякона.
— Копекъ тридцать.
— Серебромъ?
— Нын ассигнаціями-то бросили считать! пробурчалъ дьяконъ и выхвативъ изъ рукъ ‘батюшки’ деньги передалъ дьячку.
— Катай!
Дьячекъ бросился къ лавку, а дьяконъ какъ будто что-то вспомнивъ, побжалъ въ лсъ. Но не прошло и двухъ минутъ, какъ дьяконъ, ощупывая карманы, вылетлъ изъ кустовъ, подбжалъ къ челноку, вскочилъ въ него и перехалъ на противуположный берегъ, къ тому самому мсту, къ которому причаливалъ, отправляясь за веревкой. Тщательно осмотрвъ берегъ и внутренность челнока, онъ опять вскочилъ въ него, принялся работать весломъ и поспшно направился туда, гд отцплялъ мотню приволочки. Достигнувъ этого мста, онъ остановилъ челнокъ, приложилъ ко лбу руку козырькомъ, пригнулся къ вод и принялся разсматривать дно рки. Онъ даже сбросилъ съ себя полукафтанье и рубаху и обнаженной рукой опустился въ воду. Шарилъ онъ долго, наконецъ, что-то вытащилъ.
— Вотъ она мотня-то! прокричалъ онъ потрясая въ воздух кускомъ мотни аршина въ полтора, вотъ она! за корягу зацпила!..
Но видно было по всему, что мотня попалась ему подъ руку случайно и что искалъ онъ совсмъ не мотню, а что-то другое, ибо бросивъ мотню на дно челнока, онъ поспшно надлъ на себя рубаху и поплылъ еще куда-то, въ другое мсто. Минутъ черезъ десять, онъ вернулся мрачный и суровый, молча услся на берегъ и поджалъ подъ себя ноги.
— Что, спросилъ ‘батюшка’, али потерялъ что?
Дьяконъ тутъ же смекнулъ въ чемъ дло.
— У васъ? крикнулъ онъ весело, и подбжалъ къ ‘батюшк’.
— Что?
— Да у васъ! Я по глазамъ вижу!..
— Да что такое, я не знаю…
— Ну, будетъ вамъ… отдайте!
— На, на возьми ужь, Богъ съ тобой!
И отецъ Герасимъ подалъ дьякону вытащенную имъ бутылку съ водкой.
— Мерси боку! крикнулъ дьяконъ.
— Смотри, не быть бы теб на боку! съострилъ батюшка.
Дьяконъ захохоталъ.
— Вуле ву? спросилъ онъ меня.
— Нтъ, благодарю.
— Напрасно. А вы? обратился онъ къ батюшк.
— Эхъ! вздохнулъ онъ и, закряхтвъ, принялся терть поясницу.
— Выпьете что-ли?
Батюшка выпилъ, а посл него приложился къ бутылк и дьяконъ, да такъ долго булькалъ, что почти всю бутылку осушилъ.
Вскор вернулся дьячекъ съ пучкомъ англійской бичевы, и дьяконъ въ ту же минуту принялся за починку приволочки. Минутъ черезъ двадцать оторванный кусокъ былъ снова прикрпленъ къ своему мсту и мы опять принялись за рыбную ловлю. Тоней десять сдлали мы, исходили всю рку, а рыба, какъ нарочно, не попадалась. Даже въ самыхъ лучшихъ затонахъ дло оканчивалось одними только раками.
— Жарко больно, говорилъ дьяконъ: — теперь вся рыба, на дн, въ омутахъ.
Отчаянію ‘батюшки’ не было границъ.
— Чмъ же кормить-то! шепталъ онъ.
— Чего же теперь длать! кричалъ дьяконъ.— Такъ и скажите: хоть тресни, молъ, ваше преосвященство, а рыба не ловится.
И дьяконъ захохоталъ во все горло.
— Эхъ, легкомысленный ты человкъ! замтилъ батюшка:— теб хорошо, а каково мн глазами-то хлопать.
— А то такъ сдлайте, какъ одинъ священникъ, старичекъ. Изжарьте поросенка и скажите: — ‘Ну, молъ, владыка, рыбы нтъ, купить не на что, пусть порося превратится въ карася!’
— Глупый анекдотъ! проговорилъ батюшка съ досадой, а дьяконъ опять захохоталъ.
Такъ ни одной рыбки и не поймали.
Вечеромъ, часовъ въ десять, отецъ Герасимъ снова пришелъ ко мн.
— Къ вамъ опять! проговорилъ онъ.
— Все насчетъ архирея?
— Насчетъ архирея.
— Что такое?
— Поваръ масла прованскаго требуетъ.
— Возьмите.
— Еще… огурчики свженькіе, вишь, есть у васъ…
— Есть.
— Ботвинью хотимъ сдлать… ужь не откажите!
— Берите, съ удовольствіемъ.
— Бда! насилу ноги таскаю! Съ четырехъ часовъ утра бгаю… Какъ стадо выгонять стали…
— Какъ же вы съ рыбой-то сдлались?
— Купилъ немножко.. И, усвшись на кончикъ стула, прибавилъ:
— А теперь другое горе.
— Какое еще?
— Команда вся запьянствовала, медвдями нарядилась: и дьяконъ, и дьячекъ. Связались это съ писаремъ съ волостнымъ и теперь въ кабак такіе канты разводятъ, что близко не подходи! Не знаю, что и длать! Пожалуй къ служб не будутъ годиться.
— Проспятся! утшилъ я батюшку.
— Дьяконъ оретъ на все село и все по-французски.
— Да у кого это выучился?
— Такъ кругъ господъ нахватался кое-чему и коверкаетъ по своему.
— А вы бы въ кабакъ-то сходили, усовстили бы ихъ.
— Нешто ихъ усовстишь! Отъ дьячка-то отъ нашего самъ владыка отступился.
— Какъ это?
— Такъ и отступился. Былъ онъ, дьячекъ-то, въ крестовую взятъ на исправленіе, на клирос читалъ и разныя черныя работы исправлялъ: печи топилъ, дрова рубилъ, за водой здилъ. Вотъ, однажды, и послали его за водой на архіерейской лошади. Похалъ онъ съ бочкой, да и пропалъ. Недли дв искали его, наконецъ, нашли гд-то. Оказывается, что лошадь онъ продалъ, бочку тоже и деньги вс прокутилъ. Доложили владык, а преосвященный только рукой махнулъ!— ‘Видно, говоритъ, горбатаго только могила исправитъ! Отпустить, говоритъ, его домой, а то мн, пожалуй, здитъ не на чемъ будетъ!’ Только и всего.
И помолчавъ немного, отецъ Герасимъ прибавилъ:
— Ну ужь и народъ только у насъ! Насилу у старосты бабъ выпросилъ, чтобы полы въ церкви помыть… не идетъ никто! а ужь алтарь самъ вымылъ.
— Чего же ктиторъ-то смотритъ? Это его дло!
— Мужикъ онъ, такъ мужикъ и есть. Тоже тамъ съ дьякономъ въ кабак…
— И ктиторъ тамъ?
— Тамъ, рядомъ со сторожемъ сидитъ.
Немного погодя, забравъ все нужное, батюшка сталъ прощаться.
— А вы смотрите, проговорилъ я:— повару водки не давайте, а то онъ вамъ такихъ кушаній настряпаетъ, что не рады будете.
— Нтъ, я только рюмочку поднесъ.
— Напрасно.
— Божится, что изготовитъ! ‘Кой изъ чего, говоритъ, а такой обдъ изготовлю, что въ носу зачешется. Я, говоритъ, вс архирейскія кушанья до тонкости знаю!’
— Хвалиться-то онъ мастеръ!