В. РОЗАНОВ
В. РОЗАНОВ
Среди иноязычных (Д. С. Мережковский)
Среди иноязычных (Д. С. Мережковский)
В. Р.
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Среди иноязычных (Д. С. Мережковский), Розанов Василий Васильевич, Год: 1903
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Д. С. Мережковский: Pro et contra
Личность и творчество Д. С. Мережковского в оценке современников. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2001
Не без внутреннего стеснения, и имея в виду лишь пользу дела, — я согласился на предложение г-на редактора ‘Н. Пути’ дать в перепечатку настоящую статью свою, уже напечатанную в No 7—8 ‘Мира Искусства’. По его специальным задачам и содержанию, последний журнал вовсе не читается нашим духовенством, между тем статья эта, будучи, конечно, обращена вообще к русскому обществу, в частности ‘просит рассудить’ гг. духовных положение вещей, ход спора, силу тезисов, к ним обращенных Д. С. Мережковским. — ‘Несмотря наобилие речей г-на Мережковского, я не ясно понимаю’ или ‘не понимаю вовсе, что он говорит’, или ‘чего он хочет’: так заявляли не раз (напр., M. A. Новоселов) в религиозно-философских собраниях. Ну, вот как бы в ответ на эти недоумения, и перепечатывается эта статья в ‘Нов. Пути’, который уже читается всеми участниками и гостями религиозно-философских собраний, да и вообще обильно читается духовенством.
Года три назад, на видном месте газет печаталось о трагическом происшествии, имевшем место в Петербурге. Англичанин со средствами и образованием, но не знавший русского языка, потерял адрес своей квартиры и в то же время не помнил направления улиц, по которым мог бы вернуться домой. Он заблудился в городе, проплутал до ночи, и как было чрезвычайно студеное время, то замерз, к жалости и удивлению газет, публики, родины и родных.
Судьба этого англичанина на стогнах Петербурга чрезвычайно напоминает судьбу тоже замерзающего, и на стогнах того же города, Д. С. Мережковского. Еще этою зимой я читал перевод восторженного к нему письма, написанного из… Австралии! Автор письма называл его самым для себя дорогим, ценным, глубокомысленным писателем из всей современной всемирной литературы. Он писал это по поводу ‘Смерти богов’ и ‘Воскресшие боги’, — двух романов, только что переведенных на английский язык и как-то попавших в Мельбурн.
Помню, однажды, в сумерках вечера, попрощавшись с г-ном Мережковским на улице, я отыскал себе извозчика, и когда затем, нагнав его, идущего по тротуару, вторично ему поклонился, то с высоты пролетки следя за его сутуловатою, высохшею фигуркою, идущею небольшим и вдумчивым шагом, без торопливости и без замедления, ‘для здоровья и моциона’, я подумал невольно: ‘так, именно так, — русские никогда не ходят! ни один!!’ Впечатление чужестранного было до того сильно, физиологически сильно, что я, хотя и ничего не знал о его роде-племени — но не усомнился заключить, что так или иначе, в его жилах течет не чисто русская кровь. В ней есть несомненные западные примеси, а думая о его темах, о его интересах — невольно предполагаешь какие-то старокультурные примеси. Что-нибудь из Кракова или Варшавы, может быть из Праги, из Франции, через прабабушку или прадеда, может быть неведомо и для него самого, но в нем есть. И здесь лежит большая доля причины, почему он так туго прививается на родине, и так ходко, легко прививается на Западе. Сюда привходит одна из трогательнейших его особенностей. Что бы ему стоило, и без того уже почти ‘международному человеку’ по образованию и темам, — всею силой души отдаться западной культуре, ‘отряся прах с ног’ от своей родины, где он был столько раз осмеян и ни разу не был внимательно выслушан. Мало ли в России было эмигрантов из самых старых русских гнезд, часто оставлявших не только территорию отечества, но и его веру. Для Мережковского это было бы тем легче, что, воистину, он долгое время из всей России знал только Варшавскую жел. дорогу, по которой уезжал за границу, да еще одно-два дачных места около Петербурга, где отшельнически, без разъездов по сторонам, проживал лето. Когда я его впервые узнал лет семь назад, он и был таким международным воляпюком, без единой-то русской темки, без единой складочки русской души. У него был чисто отвлеченный, как у Меримэ, восторг к Пушкину, удивление перед Петром, но ничего другого, никакой более конкретной и ощутимой связи с Россией не было. Заглавие его книжки ‘Вечные спутники’, где он говорит о Плинии, Кальдероне, Пушкине, Флобере — хорошо выражает его психологию, как человека, дружившего в мире и истории только с несколькими ослепительными точками всемирного развития, но не дружившего ни с миром, ни с человечеством. Он был глубокий индивидуалист и субъективист, без всякого ведения и без всякой привязанности к глыбам человечества, народностям и царствам, верам, обособленным культурам. Ничего ‘обособленного’ в нем самом не было, это был человек без всякой собственности в мире и это составило глубоко жалкую в нем черту, какую-то и грустную, и слабую, хотя в себе сам он ее и не замечал. Все потом совершилось непосредственно: сейчас я его знаю как человека, который ни в одном народе, кроме русского, не видит уже интереса, занимательности, содержания. У него есть чисто детский восторг к русскому ‘мужику’, совершенно как у Степана Трофимовича (из ‘Бесов’ Достоевского), где-то заблудившегося и читающего с книгоношею Евангелие мужикам. Год назад, собирая материалы для романа о Царевиче Алексее, он посетил знаменитые Керженские леса Семеновского уезда, Нижегородской губернии, — гнездо русского раскола. Невозможно передать всего энтузиазма, с которым он рассказывал и о крае этом, и о людях. Все звали его там ‘болярином’. ‘Болярин’ уселся на пне дерева, заговорил об ‘Апокалипсисе’, излюбленнейшей своей книге — и с первого же слова он уже был понятен мужикам. Столько лет не выслушиваемый в Петербурге, непонимаемый, он встретил в Керженских лесах слушание с затаенным дыханием, возражения и вопросы, которые повторяли только его собственные. Наконец-то, ‘игрок запойный’ в символы, он нашел себе партнера. ‘Как же, белый конь! бледный всадник!! меч, исходящий из уст Христовых и поражающий мир!!! понимаем, без этого и веры нет! тут — суть!!’. Можно сказать, народ упивался ‘болярином’, который его слушал и разумел и даже вел дальше, говоря о каком-то ‘крылатом Иоанне Крестителе’ (в некоторых древних русских церквах, напр., в Ярославле, есть изображения Иоанна Крестителя — с огромными крыльями), а ‘болярин’ в свою очередь наконец-то, наконец нашел аудиторию, слушателей, друзей и паству! Прямо из Таормины (чудное местечко в Сицилии, с классическими остатками), попав на Керженец, он не нашел здесь разницы с собою в темах, духе, в настроении духа. ‘Что Запад, — там уже все изверилось: Россия — вот новая страна веры! Петербург, с его позитивизмом и общественными вопросами — это отрыжка Запада: но коренная Россия, но эти бабы и мужики на Керженце, с их легендами, эти сосновые леса, где едешь-едешь и вдруг видишь иконку на дереве, как древнюю нимфу в лесах Эллады: эта Россия есть мир будущего, нового, воскресшего Христа, примирения нимф и окрыленного Иоанна, эллинизма и христианства, Христа и Диониса. Ницше был не прав, их разделяя и противополагая: возможно их объединение!! Западные народы просмотрели Христа истинного, цельного, полного, усвоив в Нем только одну половину, аскетически-темную, но не увидев в Нем же стороны белой, воскресающей, оргийной, Дионисовой’.
Здесь я теряю возможность следить дальше и излагать мысль Мережковского. Она ясна в своей заглавной теме, но непонятна и им самим, не высказана в своих документальных основаниях. Михайловский, в одной из критических статей о Мережковском, статей грубых и плоских, передает правильно от них впечатление: ‘в каждой строке автора бьется одна и та же, очевидно очень ценная мысль: но так и остается на степени скрытого пульса’.
Я знаю Мережковского более, чем читатели, только знающие его печатные труды: но и я никогда не слышал и не знаю того ‘в высокой степени ценного, что бьется в каждой строке его последних произведений, а высказаться — не может’. Не хочет ли он, не может ли высказаться, об этом мы не имеем средств судить. Но я не знаю другого литературного явления, чем ‘Д. С. Мережковский’ (беру nomen взамен ‘ opra omnia’), которое бы так вразумительно и наглядно подводило нас к постижению другого, тоже никогда не разгаданного, огромного исторического явления. Я говорю о знаменитых и древних Элевзинских таинствах, — которым малые аналогии были и в разных других пунктах Греции, в Самооракии, на Крите, в Сицилии и пр. Это не были ‘таинства’ эпической древности: Гомер ничего не знает о них. Итак, это было явление образованной Греции, явление греческого образования и фаза культуры. Кто-то, тогда-то их завел, начал, а имя ‘таинства’ они получили не в том смысле, как мы теперь понимаем это слово: и что совершаемое и могущее быть совершенным одним священником. Наши таинства (все) совершаются на глазах всех людей, а чин (порядок) совершения таинства напечатан в каждом требнике, продающемся в каждой лавке. ‘Таинства’ в Греции, напр., Элевсинские, буквально совпадали со своим именем и обозначали сокровенную, в безмолвии и темноте хранимую вещь (или действие), которая не открывалась никому, кроме членов содружного общества. Они одни, ‘посвященные’, и знали это. Известно, что в истории чрезвычайно много разболтанных секретов, личных, кружковых и политических ‘тайн’, которые стали явными. ‘Тайны Версальского двора’ или личные тайны, напр., Казановы, давно рассказаны и напечатаны, хотя в ограниченном количестве экземпляров. Болтливость человеческая с одной стороны и любопытство человеческое с другой — желание узнать и желание похвастать: ‘а вот — я знаю, чего никто не знает’, можно сказать, дало историкам как бы рентгеновские лучи ранее Рентгена. Но было что-то особенное, специфическое в Элевзинских таинствах, в силу чего их никто не захотел рассказать, из посвященных в них тысяч людей, мудрецов, писателей, историков, риторов, поэтов, как, впрочем, и обыкновенных смертных! Очевидно, » {Элевсинские празднества (греч.).} не снаружи только носили имя ‘таинств’, не по наречению от человеков и условию между ними: но в самой сердцевине их в точности содержалось таинственное, как нераскрываемое. И таким образом охраняла их не скромность человеческая, но они сами неизглаголанной сущностью своею охранили свою сокрытость. ‘Тайны’, настоящие, не мнимые, и пребыли в тайне, несмотря на всю слабость и любопытной, и болтливой человеческой природы. ‘Тайн’ нельзя было раскрыть: не потому что страшно, не потому что стыдно, не потому что было запрещено: все эти три категории мотивов не оберегли же других в истории рассказанных ‘тайн’, но оттого, что — нельзя, невозможно! ‘не изреченно’! И не только рассказать их было невозможно, но и передать, напр., в рисунке. Особенно ценится в науке одна ваза, изображающая, так сказать, ‘отпуск народа’ или напутственное благословение после таинств, т. е. в момент, когда ‘тайны’ уже нет, она прошла, когда нечего и видеть, и узнавать. Между тем, кто видел собрания древних ваз в Неаполе, в Риме, в Петербургском Эрмитаже — знает, что их так много сохранилось, как у нас глиняных горшков на горшечной ярмарке: мириады! И нет ни одного взмаха кисти безымянного художника, который хотя бы анонимно передал потомству исторический секрет! — Заметим для историков, что построение ‘Святого святых’ равно в Скинии Моисеевой и в Соломоновом храме представляет наибольшую известную в истории аналогию этим ‘таинствам’. За завесу его также никто не проникал, кроме первосвященника раз в год: но он там ничего не видел, ибо ‘Святое святых’ не имело окон, ни дверей, а завесы его так заходили друг за друга, что ни единый луч света не мог туда проскользнуть. Во всяком случае закон сокровенности, как главный, равно выражен в эллинском секрете и в иудейской святыне. Что же это такое, само себя охраняющее в тайне? Рассказчиков этого мы не имеем, а рассказчиков о действии этого на ‘посвященных’ есть несколько, и слова их еще увеличивают наше удивление. ‘Жизнь’ для эллинов будет невыносима, если отнимутся у них священные мистерии, связующие человеческий род, — выразился проконсул Претекстат (записано у церк. ист. Зосимы, IV, 3). ‘Много прекрасного произвели Афины, но прекраснее всего эти мистерии, возвысившие нас до истинной человечности’, записал Цицерон (‘De legibus’ {‘О законах’ (лат.).}, II, 14). ‘Участие в этих таинствах освобождает душу от земных пут и возвращает ее к небесной родине. В энтузиазме, их сопровождающем, есть какое-то божеское вдохновение… Таинственный характер священнодействий возвышает благоговение к божественному, соответствуя Его природе, ускользающей от наших чувств, а музыка и другие искусства, во время их совершения, сближают нас также с божественным. Хорошо сказано, что человек особенно подобится богам, когда благодетельствует, но еще лучше сказать: когда блаженствует, т. е. радуется, празднует, философствует, предается музыке’, сказал Страбон (‘География’, X, 3). Казалось бы, как такого не рассказать? не дать человечеству явно и днем, устно и письменно, теперь и навсегда того, без чего ‘жизнь невыносима’?! Но ‘посвященные’ промолчали: промолчали люди ‘с примиренною совестью и незапятнанною честью’, каковые одни только допускались к ‘таинствам’. Один немец написал обширное двухтомное исследование о них, озаглавив его именем одного исторически известного жреца этих таинств {Лобек. Aglaophamus sive de theologiae mysticae Graecorum causis libri tres. Regiom, 1829.}. В исследовании этом собраны и критически расследованы все до малейшего известия и слухи о них: и оказались как одни, так и другие настолько сдержанными, что трудолюбивый немец пришел к ‘положительному и непререкаемому выводу’, что в ‘таинствах’ нечто показывалось, были видения: но каждый из зрителей (‘посвященных’) толковал их по-своему, и не было никакой ‘тайной науки’, ‘тайного знания’, ‘тайного объяснения’ их, которое давалось бы участвующим. Но у читателя его заключений невольно возникает вопрос: отчего же тогда ‘таинства’ эти ‘суть лучшее в Греции’ — неужели наиболее пластическое?!! Но вот, во всяком случае, комбинация трех признаков: 1) увидеть можно, 2) рассказать нельзя, 3) а кто им причастился — стал ощущаемо ближе к Богу или ‘божественным вещам’.
Я так подробно остановился на этом общеизвестном и обширного значения факте, чтобы показать, что в самом деле есть в мире… истины ли, ценности ли, которые никак не могут быть выявлены, не выявляются сами по себе, и вместе могут стать… скрытым пульсом жизни нашей, мыслей наших, нашей веры и самых страстных и прочных тезисов. В философии Декарта нет ‘таинств’, у Бэкона нет ‘умолчаний’, у Канта их нет тоже: но ведь кто же не знает, что все эти философы, по крайней мере первый и последний, томились тем, что они знают только феномены, тогда как суть вещей, даже исследуемых ими, от них скрыта, хотя она есть. В ‘таинствах’, кто бы их ни открыл и ни начал в Греции, в таинственном ‘вот закон (метод построения и освящения) жертвенника’, ‘таков закон храма’ у Иезекииля в видении, или в тайной мысли, с которою Моисей построил скинию, дав до последнего гвоздика ее непременный план: во всем этом проглядывает такое особое ведение, которого не было дано ни Канту, ни Декарту, не говоря об эмпириках. Но ведь в Греции кто-то начал (учредил) Элевзинские ‘сокровенности’, человек смертный, человек обыкновенный: и в наше время, да всегда (как равно возможно, что и никогда!) может появиться человек, который набредет на подобное, если и не то же самое, открытие, и тогда непременно в отношении его почувствует то же, что древний грек: ‘этого нельзя рассказать’, ‘это можно было бы только показать!!’, ‘но непременно одним посвященным’!! Когда читаешь десяток страниц за десятком у Мережковского, и наконец большие тяжелые его тома, и видишь усилия человека, страсть его, удрученность какою-то истиною, и вместе недосказанность, вас раздражающую, которая вырывает положительно крик: ‘да что же, что это такое наконец?!’ — то невольно приходит на мысль, что у автора дело заключается именно в показе, а не рассказе: что книга давно уже кончилась, напрасно шуршат ее листья, но автор боится ли, стесняется ли перейти к какому-то действию. Да он почти это самое, почти этими самыми словами и говорит о себе, о своем времени, о задачах эпохи и человека. Но читатели и зрители молчат, ожидают. Вопрос, кажется, не в мудрости Мережковского, а в мужестве Мережковского, и томительное недоумение не длилось бы так долго, если бы сверх первого у него было и второе. Молчание так же может разразиться смешным, как и потрясающим. И вот опасение-то первого и удерживает его, может быть, от второго. ‘Нужно иметь мужество, чтобы пройтись перед улицей нагишом: одного из тысячи после этого венчают. Аполлона венчали бы, но 999 из тысячи, но всякого смертного, но меня — побьют камнями, освищут, заплюют’. В самом деле — трагедия: иметь секрет мага, но не быть магом.
Вернемся от этих гаданий об его писаниях к тому, что есть в них обыкновенного и ясного. В разные эпохи и разные люди пытались примирить мир христианский и внехристианский, дохристианский: через уменьшение суровости требований первого, через обеление некоторых сторон второго. ‘Я христианин, но люблю читать и классиков’, ‘я добрый католик, но философия Платона меня трогает не меньше, чем отцы церкви. Некоторые уступочки, стирание всего острого равно в христианстве, как и в язычестве, вяленькое благодушие — вот, что всегда клалось фундаментом примирительных между христианством и язычеством построений. ‘Нагорная проповедь ведь не отрицает геометрии Эвклида, ни Эвклид — небесного учения нашего Спасителя’ — так примиряли два мира, ‘безнравственный и умный’ мир язычества и нравственный мир христианства. Отбросив некоторое ‘юродство’ христиан, легко соединяли их религию с культурою языческой, выбросив из последней ‘блестящие пороки’. Между тем явно, что если развились две культуры столь могущественно и самоуверенно, то, очевидно, каждая из них питалась некоторой остротой собственного запаха, что в ‘ юродстве’-то и лежит корень обеих вещей, христианской и языческой: в ‘юродстве христианском’, ‘юродстве языческом’. Было и остается нечто весьма непереносимое для обыкновенного третейского суждения, и в христианине-затворнике-молчальнике — ‘питающемся акридами и медом’. — ‘К чему эти излишества!’ сказал бы о таком прохожий. Но в излишествах-то и суть дела: это лишь сконцентрированная форма того, что разрознено во всех христианах есть, было во всех христианских эпохах. И непереносимы-то для первых христиан были вовсе не Эвклид и геометрия, а совершенно другие специальные выразители специальных сторон античной жизни. Новизна и великое дело Мережковского заключалось в том, что он положил задачею соединить, слить остроту и остроту, острое в христианстве и острое в язычнике, обоих их ‘юродства’. Открыть (перефразирую задачу так) в ‘величайшей добродетели’ — ‘соблазнительный порок’, а в ‘соблазняющем пороке’ — ‘величайшую добродетель’. Я заключаю в кавычках обычные штемпеля, привычные человеческие определения: ибо, очевидно, исполнись задача Мережковского, все в этой области стало бы так одно в отношении к другому, что к одной и той же вещи, поступку, приложимы сделались бы всякие имена. Открылся бы, так сказать, ‘пантеизм’ единичных вещей: ‘сколько богов (и демонов) в каждой вещи’! Из этого содержания вещей нам, христианам, видна только одна часть, да и язычникам была видна часть же. Задача ведет уже не к вялому, через уступочки, а к восторженному признанию, к утверждению обоих миров, ведет к прозрению, как бы через прозрачный, сзади освещенный транспарант — уже в язычестве и его ‘таинствах’ (‘юродстве’) — христианства, а в христианстве, при его раскрывшихся наконец тайнах — язычества. Оба мира имеют свой ноуменальный секрет, не рассказанный, не выведенный, ‘скрытый от мудрых мира сего’ и тогдашнего: и секреты эти как бы в длани одного Господина. Здесь задача Мережковского и достигает своего апогея: найти в Христе (я не отвечаю за его задачу, а только принимаю на себя смелость формулировать ее) лицо древнего Диониса-Адониса (греческое и сирийское имя одного лица, мифического, ‘угадываемого’), в Адонисе-Дионисе древности прозреть черты Христа и, таким образом, персонально и религиозно слить оба мира, в отличие от слияний художественных, поэтических, философских, вообще краевых по метафизике и вялых по темпераменту, как они делались до сих пор в истории.
В подтверждение своей мысли, конечно, Мережковский мог бы сослаться на то, какая вообще малая доля Евангелия получила себе историческую разработку и обработку. Возьмем притчу о десяти девах, ожидающих со светильниками жениха в полночь. Какая картина для пластических повторений, для поэтических воплощений, для размышлений моралиста и метафизика. Но вот мы наблюдаем, что тогда как притча о богатом и Лазаре выступила живописью на церковных стенах, создала вокруг себя легенды, дала начало множеству биографических, житейских копий, и служит опорою постоянных ссылок, постоянной аргументации у богословов, — эти самые богословы просто не имеют ни внутреннего пожелания, ни художественного искусства как-нибудь подступить к притче о Женихе и его десяти Невестах. Между тем притча эта изошла из уст Спасителя. Ведь Он не сказал же ее ‘только так’. Невеста мыслилась именно как невеста, а не как манекен с накладными волосами и щеками из картона. Живое, жизнь, кровь и плоть, опущенные долу глаза и длинные таинственные ресницы, как покрывало Востока, их закутывавшее — все было в мысли Христа не как nomen, a как res viva {Живое дело (лат.).}. Мы имеем службы церковные, где священник изображает собою Христа, а движения его, слова, ‘выход большой и малый’ знаменуют собою служение миру Спасителя. Что если бы в такое же церковно-драматическое движение, пусть однажды в год в воспоминание дивной притчи, была воплощена эта аллегория о десяти девах, сретающих в полунощи жениха? Мережковский несомненно может указать, что в таком литургийно-церковном воплощении дивной притчи мы получили бы как бы волос, пусть один, с головы Адониса, павший на нашу почву, да и прямо найденный среди наших евангельских сокровищ. Или предсмертное возлияние блудницею мира на ноги Спасителя в дому Симоновом и отирание ног Его волосами своими. Опять Мережковский может спросить: какое же это получило литургийное воплощение себе, как получило же подобное воплощение омовение Спасителем ног апостолов? Да и это самое омовение, и вся Тайная Вечеря протекала в нощи: между тем как у нас вкушение Тела и Крови Спасителя происходит (за позднею обедней) в 12 часов дня, самую рациональную и будничную часть суток, и не ‘возлежа’ вокруг Трапезы Господней, а стоя… точно перед зерцалом в присутственном месте. Словом, в мистике Евангельской, без сомнения, многое обойдено молчанием, не пошло в разработку. Мережковский может указать, что и до сих пор мы имеем в сущности то же сухое книжничество и фарисейство, но только не Ветхозаветное, а Новозаветное: как будто, под ударом укоров Христа, фарисеи и книжники, поговорив между собою, решили согласиться с Ним и пойти за Ним: и тем однажды и навсегда победить Его в главном, победить — и господство свое над Иерусалимом превратить в господство над миром, несокрушимое и вечное. Они стали позади Его, ‘как ученики’, и изрекли: ‘гряди Ты вперед, мы — за Тобою’. И все осталось после этого выверта в мире по-прежнему: все тот же перед нами Христос и книжники с фарисеями: ибо как Он оспаривал не доктрину фарисейскую, а душу фарисейскую, то соглашение с доктриною (учением) Христа их фарисейских душ в данном историческом моменте равнозначаще стало соглашению Христа с душою фарисейскою. Ибо подойдешь ли ты ко мне, или я к тебе, обнимешь ли ты меня, или я тебя: все равно — мы одно в объятии. ‘Ты дал нам ключи Царства Небесного’, ‘Он дал нам власть вязать и решать’, ‘нарекать одно — добром, а другое — злом’, — услышал мир от старых формалистов, ритуалистов, постников и молитвенников.
Против всех этих указаний Мережковского было бы трудно спорить. Но, и согласившись, мы все же имеем в них слишком малое для его темы. Ему предстоит, очевидно, сделать то, что некогда сделал Толстой: тот выпустил Евангелие с значительными пропусками неудобного для него текста, и с переменами перевода некоторых речений Спасителя, чтобы указать в нем людям свое ‘Учение о смысле жизни’. Мережковский, сколько мы знаем, имеет взгляд на Евангелие как на книгу, в которой перемене или пропуску не подлежит ‘йота’. Итак, ему предстоит выпустить Евангелие в окружении нового комментария: заметить, подчеркнуть и дать истолкование бесчисленным изречениям Спасителя и событиям в жизни Его, которые до сих пор или не попали на острие человеческого внимания, или истолковывались слишком по-детски, или, наконец, прямо перетолковывались во вкусе и методе старых фарисеев и книжников. Наконец, здесь очень много значит тон, оживленность перевода. Перевод св. Писания на мертвый церковно-славянский язык, можно сказать, определил уже изначала мертвенное его восприятие, неживое к нему отношение. Не забудем, что на языке этом нет и никогда не было ни одного поэтического произведения, ни одной песни, ни сказки, ни былины, что ‘Слово о полку Игореве’ написано на древнерусском, а не на церковно-славянском языке, и, словом, что четыре Евангелиста восприняты были на языке, как бы нарочно приготовленном для изложения предметов величественных и сухих, не интересных, не ‘хватающих за сердце’, а только ‘важных, серьезных’ и ‘должностных’, и мы поймем, до чего от влияния самого языка перевода Евангелие представилось сознанию читавших его как некоторый ‘божественный’ Corpus juris {законодательство (лат.).}, как вещание и завет ‘Судии мира’ в потусветной тоге. Ни один цветочек не мог удержаться, если он был на ветви этого слова: но как в старом ящике, в котором везут из-за моря фрукты, эти фрукты отпадают, оставляя ветви голыми, и, словом, все ссыхается, распадается и теряет свежесть и ароматистость, — так и Евангелие, кириллицей начертанное, не могло не распасться на ‘тексты’ и в этом виде дать лишь неистощимый запас для разных споров и доказательств ‘книжнического’ характера. Словом, как Евангелие ‘в издании’ Толстого положило начало толстоизму как направлению религиозной мысли, как явлению церковной (или ех-церковной) жизни, так лишь Евангелие ‘в издании’ Мережковского могло бы дать торжество его теме: примирению христианства и язычества в лице Едино-поклоняемого, Общепоклоняемого Христа-Диониса. Без этого, до этого мы имеем попытки с весьма проблематическим исходом. ‘Дай вложить персты и осязать’, отвечаем мы невольно на все уверения.
Впрочем, и как попытка — его усилие велико. ‘Икар, Икар, не приближайся к Солнцу’, — много значит уже и услышать позади себя эти крики. Мы можем к попытке его подойти критически с другой стороны: со стороны естественности и невольности (исторической) его задачи. Здесь мы введем в рассмотрение его темы одного его антагониста, который первый дал, в публичных лекциях в Соляном городке, определение его тенденций. Это — молодой и пылкий, но недостаточно осмотрительный монах, переведенный недавно в Петербург из Казани и читающий в здешней Духовной Академии каноническое право. Он назвал проповедь Мережковского ‘дрянным учением’, его тенденции соединить Христа и Диониса — безнравственными, извращенными. Он остановился на определении Христа в известном стихотворении гр. Алекс. Толстого: ‘Грешница’.
В Его смиренном выраженьи
Восторга нет, ни вдохновенья,
и, приведя его, воскликнул: ‘вот истинное и глубокое понимание Лика Христова и самой сущности христианства’.
Примем этот тезис о. Михаила, бесспорно в то же время тезис всего исторического христианства, и посмотрим, до какой степени именно он и толкнул Мережковского к его специфической задаче как ‘единоспасительной’. — ‘Господь мой и Бог мой’, воскликнул невольно он, как бы уцепясь за ноги Распятого и Воскресшего, и защищая божество Его против отрицания в Нем божества со стороны таких людей, как о. Михаил. ‘Вся Им быша и без Него ничто же бысть’: вот определение Бога не только метафизическое, но и по Слову Божию. Полнота, закругленность, ‘богатство’ Его входит даже в филологию слова ‘бог’, ‘Бог’. ‘Не пиши бог с маленькой буквы, как одно из простых нарицательных имен, а напиши Его большими буквами, как бы распространяющимися по всем вещам мира’ — таков в сущности лозунг Мережковского. Его тенденция существенно увеличительная, громадная, раздвигающая: тогда как о. Михаил и все, ‘иже до него и с ним’, век за веком все суживали Бога, расхищали Его богатства, соделывали Его бедным, неимущим, ничего почти не имеющим. Шаг за шагом теснили они Бога и вытеснили из мира, суживая владения Его, власть Его, дыхание Его — до затхлых коридоров каких-то ‘духовных’ и департаментов, одной ‘духовной’ канцелярии, и даже, наконец, одного ‘столоначальничества’ в ней, как некоего специфического места богословского скряжничества. Вот уж ‘соделали богов литых, по образу и подобию своему’, можно сказать об этих ‘духовных’ Плюшкиных. Гр. А. Толстой, конечно, не был гениален, и, начертав:
В Его смиренном выраженьи
Восторга нет, ни вдохновенья,
не сказал ли этим, что ‘все восторженное и вдохновенное’ на земле не от Христа и против Христа? Так что из собственных его стихотворений неудачные, ‘не вдохновенные’, пожалуй, ‘от Христа и в христианском духе написаны’, а вдохновенные, как
Колокольчики мои
Темно-голубые,
— все ‘от Велиара’. Обмолвка Толстого, не умная, но удивительно отвечающая историческому положению вещей, как они сложились в мире, и объясняет, каким образом все талантливое и вдохновенное, наконец просто все искреннее, одно за другим отталкивалось от себя ‘подлинными христианами’, и тем самым очутилось и сбилось в великий стан ‘анти-христианства’, ‘вне-христианства’. Стан, победа которого предрешена уже просто тем, что в самое определение его входит: ‘талант, вдохновение, искренность’, тогда как круг христианства определился условиями: ‘скудно, не вдохновенно’. Ну, где же Тредьяковскому победить Пушкина, хотя он и был ‘действительный статский советник’, а Пушкин какой-то регистратишко. У христианства и остались одни ‘чины’, претензии, титулы, а все ‘богатство’ Бога (см. филологию словопроизводства) очутилось собственностью людей без чинов, но с силами. ‘Диониса, Диониса сюда!’ закричал Мережковский обо всем этом лагере: ‘таланта, вдохновения, и Того, из Коего по древним проистекает всякое в мире вдохновение, но не как собственность и мифическое изобретение древних, а как нашего подлинного, исторического Христа! Мы — христиане, но от Христа текут не только бедность и бездарность, худоумие и худородность, Он не принес на землю скряжничества: но Им вся быша, и без Него ничтоже быстъ.
Вот и вся тема Мережковского в ее историческом обосновании.
‘Скряжники’ довели христианство до атеизма. Соделав ‘литого Христа, по образу и подобию своему’ и плюшкинскому, они подвели христианство к краю пропасти, куда еще один прыжок — и ничего не останется. Мережковский, может быть, говоря иногда бестактные слова (впрочем, я их не знаю), спасает то самое судно, на котором наивно и благодушно плавает сам о. Михаил, не подозревающий, за неимением морских карт, его географического положения.
Власть Христа, ‘область Христова’ уже сейчас лишь поминально, а не эссенциалъно (не ‘по существу’) распространяется на такие области, как семейство, брак, единение полов, и далее — как наука и искусство, и, наконец — как весь технический и материальный быт народов. Всмотримся во вздохи ‘бездарных’: они ведь сами вздыхают, прерывая вздохи скрежетанием зубовным, зачем все это (семья, брак, искусство, наука, экономика) принадлежит им лишь платонически, по одному имени: ‘искусство христианских народов’, ‘семья у христианских народов’, зачем везде они (скряжники) являются не подлинными обладателями, а лишь в качестве ‘имени прилагательного’ около иных и единственно значущих имен существительных: ‘народ’, ‘искусство’. ‘Ах, если бы нам это все, но не платонически, а эссенциально!’ — вот вздох богословов и богословия за много лет уже, за многие века. Мережковский со своим ‘Дионисом’ и предлагает им все это невероятное богатство, предлагает эссенциально, но требует… Или, точнее, он ничего сам и от себя и ради себя не требует, а просто предлагает самим христианам разрешить почти математически-точную задачу:
1) кто хочет обладать кровью — должен быть сам кровен,
2) кто хочет обладать плотью — должен быть сам плотянен,
4) кто хочет обладать богатством — должен быть именно богат,
5) и вдохновенен,
6) и обилен,
7) богом и ‘Богом’ быть: дабы стать Отцом и ‘главою’ церкви обильной, ‘божественной’.
И тогда — все пожелания богословов и богословия исполнятся. Бог — вечен и одно, но сознание Его ‘верующими’ может быть различно: и вот черты этого-то сознания непременно сформируют тип или, иначе, ‘предикаты’ религии-церкви. Если вся боль богословов свелась почти к воплю: ‘отчего мы не по существу владеем миром’, то позади его лежит та ошибка их же, что вообще все эссенциальное они выпустили, враждебно вытолкнули из собственного представления ‘Бога’ и прияв Его, как великое Nomen, образовали не Religio, a номинализм с религиозными претензиями.
Ну, хорошо: согласимся с о. Михаилом, что ‘ни восторга, ни вдохновения’ религии не нужно, что, не содержась в исповедуемом Боге, они не содержатся и в исповедующей Его церкви. Отлично, мы успокоились. Но что же у нас осталось? Например, не осталось ли у нас пронырство, каверзничество, — добродетели холодные, качества ледяные, в которых непременно напутает ‘вдохновенный’, а вот без вдохновения человек весьма далеко может пойти в практике этих душевных способностей или ‘немощей’? Да, принципиально они не исключены. Обратим внимание. Действительно, не найдется ни одной строки во всей необозримой богословской христианской литературе за 2000 лет, ‘потворствующей разврату’, ну хоть бы пятистишие за 2000 лет:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени…
Ни одного такого или приблизительно подобного пятистишия в 390 томах in-folio ‘Patrologiae cursus completus’ {‘Полный курс патрологии’ (лат.).} Миня, который обнимает всю совокупность трудов древних писателей христианства. Ни цветочка. Ни лучика. Ни росинки. Была же причина, так радикально подсекшая
Шепот, робкое дыханье.
Но сказать и исповедать, что так-таки нигде, ну хотя бы у Тертулиана или вообще кого-нибудь, из западных отцов (ибо о восточных мы не смеем говорить), не было решительно ни одного слова ‘пронырливого’ и ‘каверзного’ — этого сказать невозможно. Познаем истину из взаимных упреков. Ни один восточный апологет не упрекал западного богослова в ‘потворстве чувственности’, в дифирамбах ‘робкому дыханью и вздохам’: до такой степени их действительно не было! А вот упреков в ‘пронырстве и каверзничестве’ — сколько угодно. И значит, подлинно эти качества были! Были они в одной западной части христианского мира, и может быть не вовсе лишена их и другая. Не смеем здесь указывать, но вправе сослаться на о. Михаила. На магистерском диспуте в Казани, перед защитою диссертации он произнес речь: ‘Две системы отношений государства к церкви. Римское и Византийско-славянское понимание принципа отношений государства к церкви’ (Казань, 1902). В ней изображены идеалистические течения Византийской истории, как они выразились в совместной работе государства и церкви. Государство имело самое возвышенное воззрение на церковь, и то помогало ей силой (школа Юстиниана Великого, партия, группировавшаяся около Св. Софии), то само, так сказать, сгибалось и мякло в руках людей церкви, отказываясь даже и для себя, в своих собственных недрах, от жестких и твердых форм юридического существования (партия, группировавшаяся около Св. Непорочности, т. е. Церкви Влахерны вместе со Студийскою обителью). В конце концов победило второе течение, наиболее идеалистическое, небесное. И вот результат этого, т. е. результат того, что государство как бы передало в руки церкви, в лице ее самого кроткого и нежного, идеалистического течения, некоторые свои функции. ‘В последние дни Византии создался институт вселенских судей. Вселенские судьи, ведавшие важнейшие преступления граждан, были в большинстве священники. Они перед Евангелием давали обещание судить по правде и судили в обстановке, не похожей на суды мира сего. Суд часто происходил в церкви, на первом месте между книгами закона было Евангелие, и суд производился более по правде Христовой и апостольской, чем по институциям и пандектам. Имена Тита и Кая, которые так часто встречались в прежнем римском праве — заменены были здесь именами Петра и Павла’ (с. 18). Так рассказывает о. Михаил одну половину дела и продолжает о другой: ‘Но сами вселенские судьи через несколько времени оказались под судом за лихоимство и неправые суды. Убийства, ослепления, кровь, казни и пытки — все это было кощунственным ослеплением Евангелия, хотя это Евангелие и заменило в судах свод законов’ (с. 19). Так на двух страничках рядом изображает историк, канонист и монах царство ‘бедных’ по принципу, ‘не вдохновенных’ по обету, которым, за исключением горячих сторон души, остались холодные: корысть, коварство, хитроумие и хитросплетения.
‘Нет оргийного начала в религии’ (тезис о. Михаила): это значит только, что в ней оставлены одни холодные качества, между которыми из первых — дипломатия, казуистика, суд и администрация. На вопрос, почему так обильно эти качества привились повсюду к европейскому ‘духовному строю’, отчего воловьи жилы повисли на арфе Давида, — и можно ответить почти восклицанием Мережковского: ‘нет и не было здесь бога вина и веселья, веселого и опьяняющего, который… чему-чему ни научил бы людей, но уж во всяком случае не научил бы их юриспруденции’. Тут и входит струя ‘сладких соблазнов’ (не в худом смысле), которые несомненно включены в природу Диониса-Адониса: она острым и горячим своим дыханием убивает то смертное начало в смертном человеке, которое помешало служителям Влахерны и Непорочности выполнить не то, что небесную свою задачу, но хотя бы соблюсти обыкновенную человеческую добросовестность. Вечен плач богословов: ‘почему мы не таковы, как наши принципы’. Но потому и не ‘таковы’ вы, что принципы ваши лишь алгебраически-прекрасны, а не истинно-прекрасны, что они хороши — если их написать, а для исполнения… они сами не дают силы, ибо не эссенциальны, а номинальны, не вдохновляют и, словом:
Восторга нет, ни вдохновенья.
Византия оклеветала те принципы, которые дают ей место в истории культурного самосознания человечества… Византийцы убили ту правду, которою жива была Византия, сами лишили себя света и разрушили грандиозное здание, какое создали. Учреждения, формы жизни приняли культурные начала Влахерны, но не нашлось людей, чтобы вместить эти начала. Сами вселенские судьи очутились ‘под судом за лихоимство’ и т. д., и т. д. Так плачется автор. Все — ‘не по существу’, ‘только — форма’, ‘шелуха и шелуха’, ‘нет Диониса’ — подводит итог этим ‘плачам’ Мережковский {Касательно этой статьи надлежит заметить следующее. Св. Евангелист Марк предварительно повествованию о Предтече Господнем Иоанне, приводя ветхозаветное пророческое место, говорит: Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицом Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою (Марк. 1, 2, ср. Малах. 3, 1). Здесь ‘Ангел’ относится к Предтече Иоанну. Ангелы изображаются с крыльями, посему и св. Иоанн иногда изображается на иконе окрыленным в некоторых древних русских церквах. — Сопоставление в статье священных христианских имен с античными мифологическими ‘представлениями’ следует понимать, конечно, не по существу, а лишь потенциально. Язычники славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся (Римл. 1, 23). Истинный Бог Иисус Христос неизменяем, всегда ‘новый’, Он и вчера, и сегодня, и вовеки Тот же (Евр. 13, 8), в Нем ей и аминь (Откров. 22, 20). — У народов древних, дохристианских, данное еще в земном раю божественное обетование о Спасителе, Избавителе мира, истинные понятия о Боге Вышнем, с течением времени, по мере того как народы все более и более ‘отходили на страну далече’, затемнялись, помрачались. Но Создатель ‘не забывал убогих Своих до конца’ и, хотя отрицательным путем, Он руководил их к Небу. Конечно, у народов древности, ‘не имеющих закона’, было представление неясное о спасительном Промысле Божием. Указателем этого могут служить выражающие идею чего-то тяготеющего над ними слова », ‘fatum’, ‘fortuna’ и др. Ведь душа человеческая, по выражению древнехристианского церковного писателя Тертуллиана (ум. в начале III ст. по Р. Хр.) есть ‘христианка’, и язычники, будучи сами себе закон и по природе делающие законное (Римл. 2, 14), временами обращали взоры в ‘превыспренняя’. Отсюда и объясняется их духовное миробытие, их религиозные искаженные верования, мифология. Помраченные черты Искупителя-Христа, допустимо, могли отразиться в Адонисе—Дионисе—Вакхе древности. Но пришел в мир Спаситель Христос Иисус, рассеял тьму ‘людских невежествий’. Совершилось величайшее в мире чудо, которого решительно никто не признать не может и пред которым совершенно бледнеет, как мираж, всякое дионисово начало. Простые рыбаки-апостолы привели ко Христу эллинских мудрецов и всю эллинскую мудрость и ‘буйством Евангельской проповеди’ покорили ‘все концы вселенные’. Когда жир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Немудрое Божие премудрее человеков и немощное Божее сильнее человеков. (1 Коринф. 1, 21, 25). — Конечно, в христианстве нет струи ‘сладких соблазнов’, входящих в природу Диониса. Христианская религия есть особенная религия — богооткровенная, принесенная с Неба. В ней есть спасительная благодать, немощная врачующи и оскудевающая восполняющи. Она первая идет навстречу каждому человеку, желающему с верою принять ее. Как Пиво новое, Божественная благодать нравственно смягчает человека и постепенно возрождает его для жизни духовной: Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа (Иоанн. 3, 8). Христианский Бог есть Любовь (1 Иоанн. 4, 8), и принципы христианской религии — истинно-прекрасны. ‘Законы — святы’, но исполнители их не всегда на подобающей высоте. — Притча о богатом и Лазаре одною своею стороною — богатством и бедностью — ударяет по самому жизненному нерву, касается области социальной, притча же о десяти девах первее всего выражает момент эсхатологический, более или менее далекий от внимания члена Церкви. Этим и можно объяснить распространенность первой названной притчи и в меньшей степени жизненное развитие второй. К притче о десяти девах приурочена церковная песнь: Се, жених грядет в полунощи… — Примечание архимандрита Мефодия.}.
В другом месте (‘Психология таинств’) тот же о. Михаил пишет о браке, что он свят и чист, насколько из него исключена страсть, то есть, опять же: ‘нет Диониса — будет добродетель’. Но ‘добродетель’ ли будет? не просчитался ли он как ‘психолог’ таинств, просчитавшись как историк и канонист? Несколько лет назад печатался рассказ: уже подходившей к пристани пароход (на Волге) вспыхнул пожаром, и сгорел — как куча стружек. На нем обгорела жена одного художника, ехавшая с детьми. Она выскочила на пристань, едва подошли к ней — и спряталась за поленницами дров, обычно заготовляемыми на берегу для пароходов. Когда ее там нашли, она закричала: ‘не приводите сюда детей — они испугаются’, т. е. при виде обгоревшей матери. Несчастная, но и прекраснейшая из женщин, чуднейшая из тварей Божиих. До того она насыщена была заботою о детях, что всего за несколько часов до смерти (она скоро скончалась от ожогов) думала: как бы они не испугались изуродованного огнем вида матери. Это уже не ‘судьи Влахерны’. Но откуда взялась эта необыкновенная и, смею сказать, неслыханная любовь к ближнему, к другому человеческому существу? Да из того, что это ‘иное человеческое существо’ было из ее крови и сотворено было в ее недрах, — о чем всем один единомышленник о. Михаила, М. А. Новоселов, выразился, критикуя Мережковского же:
‘Их конец — погибель, их Бог — чрево (его курсивы) и слава их в сраме: они мыслят о земном’ (‘Нов. Путь’, июль, с. 277).
Так вот как именуются эти недра, дающие такую неслыханную любовь. Но, озирая неудачи Византии, хотя бы в цитатах из о. Михаила, не вправе ли был бы Мережковский перефразировать:
‘Ваш конец — гибель, ибо ваш бог — Nomen, и слава ваша в лжесловесничестве: ибо вы мыслите о воздушном и химерическом ‘.
Да, эта мать, сгоравшая, не ознакомленная с ‘психологией таинств’ по о. Михаилу, некогда просидела лунную ночь, не хуже фетовской:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья…
В юном художнике, потом ее муже, она увидела ‘Адониса’, точь-в-точь его: сквозь черты, обыкновенные, человеческие, ни для кого, кроме ее, не интересные, она прозрела ‘бога’, ‘ангела’:
И лобзания, и слезы…
И заря! заря!
И сокровенное для всего мира, для отца и матери, подруг и даже детей, она раскрыла для него, как единого и исключительного во вселенной существа, раскрылась — и зачала, и понесла, а потом умерла с испугом: ‘как бы они все не обеспокоились — видя меня болеющей и умирающей’.
Так вот почему ‘муж и жена — одно’, а не по предписанию ‘судий Влахерна’, и отчего это святое соединение — ‘таинство’, а вовсе не по определению, вышедшему из того же судилища. Не слова святы, а вещи. ‘Исключите страсть — и будет добродетель!’ — учат человечество аскеты. Так ли это? ‘Трелей соловья’ не заслушивался Домби-отец, когда зачинал Домби-сына, как бы прочитав из о. Михаила эти тезисы:
‘Муж и жена сходятся всегда и обязательно в целях созидания новой жизни в детях’.
‘Ребенок и любовь к нему, хотя бы будущему, есть с самого начала несознанная причина связи между супругами, какая соединяет двоих в плоть едину’.
‘Мысль о ребенке необходимо предносится мужу и жене в их отношениях, — конечно, если этот брак не для похоти’.
‘По требованию церкви, для брака нужно святое бесстрастное настроение как conditio sine qua non {Необходимое условие (лат.).}. Для того, чтобы брак был свят и ложе не скверно, чтобы от страстного не родилось страстное, человек должен победить свою страстность, похоть, даже в момент зачатия ребенка, — более всего в этот момент’ (‘Нов. Путь’, июнь, с. 252 и 253).
Вся Европа плакала, читая, как рожденный приблизительно по таким предписаниям Домби-сын хирел. Чудными глазками смотрел он на пылающий огонь камина, и чах — неудержимо, как этот огонь, по мере перегорания в нем угольев. Без болезней и боли, он умер — как многие дети, как вообще дети, бесстрастно (без ‘Адониса’) зачинаемые. А общества европейские, без согласования с принципами Влахерны, назвали откровенно Домби-батюшку негодяем, а такой брак, в целях поддерживания фирмы ‘Домби и Сын’ заключаемый, называют ‘браком корысти’, ‘браком-гадостью’, ‘браком, как обманом и жестокостью’. О. Михаил никогда не имел детей. Он не имел дочери, и не может вовсе представить ужаса и отвращения родителей при открытии, что с выходом замуж их дитя получило лишь производителя-Домби для производства Домби-сына, имеющего поддержать знаменитую фирму, или, как формулирует о. Михаил:
‘Цель брака — будущие люди, дети. Вступая в брак, им передоверяет человек дело служения Церкви, в лице их он хочет дать жизни лучшего слугу, чем сам’ (ibid., с. 250).
Благочестивые пожелания. Но слабость их в том, что целый час и наконец вечер предаваясь таковым размышлениям, никак не почувствуешь того специального в себе движения, волнения, которое и ‘прилепило бы мужа к жене’, до плоти единой, между тем как это может сделать единая соловьиная трель, прорвавшаяся в оставленное незакрытым окно.
Бедный Филиппов, издатель ‘Научного Обозрения’ и магистр каких-то наук, погиб, начав производить опасные опыты, основанные на совершенно глупой и очевидно неверной мысли Бок-ля: ‘Усовершенствование орудий войны сокращает войну’. Сравнить только войны Наполеона с войнами Фридриха Великого, а эти последние — с рыцарскими ломаниями копий. Но Бокль написал ‘History of civilization’ {‘История цивилизации’ (англ.).}, с мириадами цитат, и напечатал в Лондоне: достаточная причина, чтобы петербургскому магистру наук сойти с ума от восхищения, покорности и всяческих рабских чувств к заморской мысли, которая в самой Англии никого не заинтересовала. ‘Никто не бывает пророком в отечестве’. Жалкая смерть ‘магистра наук’ заинтересовала прессу, хотя бы легким интересом дня, и если никто при жизни не знал, кто и что Филиппов, все узнали о нем по крайней мере после смерти и по поводу смерти. Так вихрь улицы несет всякий сор, какой на ту пору будет выброшен из окна. И вот этот-то ‘вихрь улицы’ более всего и мешает ‘восстанию пророков в отечестве’: он поднимает легкое и носит-носит его, показывая глазам зевак, а тяжеловесное камнем падает на землю, непосильное крыльям воздушной стихии. И прохожие топчут ценность, в тоже время любуясь красной тряпкой или разноцветным перышком, носимым туда и сюда. Бэкон на этом построил свою гипотезу, конечно ошибочную, что от древних литератур, греческой и римской, до нашего времени дошло только малоценное, а все тяжеловесное забывалось и исчезло без возврата. Из греков и из римлян выбирали избранные умы: Свида, Фотий, Августин, выбирали из них и хранили избранное тихие, созерцательные времена. ‘Вихря улицы’ еще тогда не образовалось. Но вот он настал в Европе, понес легкое: и подите-ка, переборите его! Так же трудно, как повелеть: ‘стой, солнце, не движься луна’. Победить ветер может только ветер же: нужно возникнуть чему-нибудь тоже легкому, но легкому, так сказать, обратного смысла, дабы овладеть вниманием улицы, перенести его на другие предметы, к другим горизонтам. Но качества ‘легкости’ останутся, т. е. главный враг серьезного. Это — тоже, что ‘фарисейство’, о котором выше мы объясняли, как оно победило Христа. Однажды и навсегда фарисейство и ‘легкость’ победили искренность и серьезность, и как одно убило религию, вообще всякую на земле религию, так второе на наших глазах убивает литературу, и трудно предвидеть, как далеко пойдет омертвение последней.
Мережковский попал именно в полосу этого омертвения, особенно быстрой и сильной фазы его, по крайней мере у нас. Можно представить себе, как принята была бы его мысль в пору Герцена, Грановского, Белинского. Бедные, ведь они все питались, до ниточки, западною мыслью: туземная почва не рождала ничего, кроме альманахов и ‘альманашников’. Вся русская мельница 40-х годов молола привозную муку: молола превосходно, с энтузиазмом и добросовестностью. И выходил хлеб, достаточный для туземного прокормления. Можно представить себе, как заработала бы мысль Герцена, Грановского, Белинского, если бы ей представилось это особенное сцепление тезисов, сделанное Мережковским, где мир древний и новый становятся один к другому в совершенно новое отношение, еще ни разу не показанное в истории. Теперь… только староверы на Керженце, да еще о. Михаил и ‘Миссионерское обозрение’ внимают нашему литератору. ‘Ни Христос, ни Дионис’ — отвечает согласно ему литература на его призыв ‘и Христос, и Дионис’. Вот связь таинственная, в пользу Мережковского: на Керженце или страницах ‘Миссионерского обозрения’ все же чувствуют вопрос о Дионисе, именно потому, что там не умер и Христос. В его зерне античный мир разгадываем только через призму христианства. Лишь через Христа и веру в Него мы можем дойти и до постижения… ‘Элевзинских таинств’. Там, где умер Христос и христианство, окончательно, неоживимо, — не могут воскреснуть и Адонис, и адонисово. Исчез самый вкус к этому. Мы не всегда замечаем, что, напр., проблема пола, страсти, брака, — так или иначе все же воспринимается духовными писателями, и притом одними ими во всей литературе: вне их круга, т. е. вне круга религии, христианства, вопрос этот никак, вовсе не воспринимается, нет ни малейшего и ни у кого чувства к нему, органа соответственного обоняния. Это показывает, что, хотя (тезис о. Михаила) христианство и ‘убило оргийное в человеке начало’, однако само оно еще полно запахом убитого. Немного времени пройдет, улетучится окончательно этот запах, и поле победы покроется тою мглою, косной и холодной, из которой уже сейчас несется крик: ‘ни Диониса, ни Христа, а давайте нам анекдоты о Филиппове, как он делал опыты и умер, вычитав какую-то из Бокля глупость’. Я хочу сказать, что Мережковский прав в той части своих утверждений, где он говорит, что окончательная победа Христа, как Он до сих пор понимался и понимается, каким-то образом ведет к исчезновению и Самого Христа. Сперва — Голгофа, потом — один Крест, и наконец — пустыня, в которой ни Креста, ни Голгофы, ничего.
Вот в эту-то пустыню ‘после Христа’ и врезывается его проповедь, никого не пробуждая к вниманию. От нее больно духовенству: и отсюда слышатся на него окрики. Но вне духовенства решительно никому не больно от нее, как и не сладко от нее. И Мережковский, со всем богатством совершенно новых тем — тем, наконец, житейски важных, ибо они или рушат, или преобразовывают, но ничего не оставляют в прежнем виде — являет сам вид того жалкого англичанина, который года три назад замерз на улицах Петербурга, не будучи в силах объяснить, кто он, откуда и чего ему нужно.
Впервые: Мир искусства. 1903. No 7—8 (июль—август). Печатается по журналу ‘Новый путь’ (1903. No 10. Ноябрь), где автором сделаны небольшие изменения и добавлен подзаголовок.
Розанов Василий Васильевич (20 апреля (2 мая) 1856, Ветлуга Костромской губ. — 5 февраля 1919, Сергиев Посад Московской губ.) — писатель, критик, философ, публицист.
С Мережковскими Розанов познакомился в 1897 г., они ввели его в круг ‘Мира искусства’. Среди многочисленных статей Розанова о Мережковском — ‘Серия недоразумений’ (Новое время. 1901.16 февраля), ‘Заметка о Мережковском’ (Мир искусства. 1903. No 2. Хроника), »Свои люди’ поссорились… ‘ (Новое время. 1908. 21 апреля), ‘Представители ‘нового религиозного сознания» (Русское слово. 1908. 13 сентября), ‘В Религиозно-философском обществе’ (Новое время. 1909. 23 января), ‘Трагическое остроумие’ (Новое время. 1909. 9 февраля), ‘Мережковский против ‘Вех» (Новое время. 1909. 27 апреля), ‘Погребатели России’ (Новое время. 1909. 19 ноября), ‘О радости прощения’ (Весы. 1909. No 12), ‘И шутя, и серьезно…’ (Новое время. 1911. 31 марта), ‘А. С. Суворин и Д. С. Мережковский’ (Новое время. 1914. 25 января) и др., а также рецензии на книги Мережковского — ‘Вечные спутники’ (Новое время. 1899. 31 марта), ‘Любовь сильнее смерти’ (Исторический вестник. 1902. No 3), ‘Петр и Алексей’ (Новое время. 1904. 5 января, 1905. 28 апреля). Немало высказываний о Мережковском, которого Розанов хорошо знал, содержится в его ‘Опавших листьях’, ‘Мимолетном’ и других книгах.
С. 83. …двух романов, только что переведенных на английский язык. — В 1901 г. в Лондоне и Нью-Йорке издан английский перевод Герберта Тренча романа Мережковского ‘Смерть богов’, а в 1902 г. в Париже вышел французский перевод С. М. Перского романа ‘Воскресшие боги’.
С. 84. Он посетил знаменитые Керженские леса — описание этой поездки см. в статье З. Н. Гиппиус ‘Светлое Озеро’ (Новый путь. 1904. No 1-2).
С. 90. Притча о десяти девах — Мф. 25, 1—14.
Притча о богатом и Лазаре — Лк. 16, 20—31.
С. 92. ‘Дай вложить персты и осязать’ — Ин. 20, 24—29.
С. 93. ‘Вся Им быша и без Него ничто же бысть’ — Деяния 17—28.
С. 94. Колокольчики мои… — из одноименного стихотворения А. К. Толстого (1840-е гг.).
С. 96. Шепот, робкое дыханье… — из одноименного стихотворения
А. А. Фета (1850). С. 101. ‘История цивилизации’ — книга английского историка Г. Т. Бокля ‘История цивилизации в Англии’ (1857—1861), переведенная в ‘Отечественных записках’ в 1861 г. (отд. изд. — 1863—1864).