Среди добрых людей, Франко Иван Яковлевич, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Ив. Франко.

ВЪ ПОТ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.

ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орховъ.

Среди добрыхъ людей.

Разсказъ.

Чего вы такъ смотрите на мои руки? Перестаньте! Некрасивы он и съ мозолями вдобавокъ. Мужчины такихъ рукъ у двушекъ не любятъ. Вы не думайте, что я на легкомъ хлб выросла, съ легкимъ сердцемъ на легкій хлбъ пустилась. Э, да чортъ съ нимъ, съ сердцемъ! Не хочу о немъ говорить — и не спрашивайте! И вспоминать на хочу.

А про прежнюю жизнь что вамъ разсказать? Это такая неинтересная и обыкновенная исторія, какихъ тысячи бываютъ.

Мой отецъ былъ управляющимъ у одного помщика на Подол. Хорошо ему жилось. Мать свою я плохо помню, помню только, какъ она меня баловала и цловала и называла румянымъ яблочкомъ. Врно, не думала она и не. снилось ей никогда, куда ея яблочко покатится.

Отдали меня въ школу въ Тернопол. Не долго я тамъ училась. Я была очень красива, мать меня очень любила, и уговорила отца взять меня изъ школы черезъ три года.

— На что нашей Ромц школа,— говорила она, — зачмъ ей мозги забивать? Съ ея красотой ей не придется долго засиживаться дома. Ее скоро возьмутъ отъ меня, — такъ хоть нагляжусь, какъ она, моя голубка, растетъ да красотой наливается.

Вернулась я домой, и была рада этому. Въ деревн такъ хорошо. У помщика были двочки, мы вмст играли, учились на фортепіано, гуляли въ громадномъ дворовомъ саду, мой отецъ каталъ насъ на лодк по пруду.

Не долго продолжалась радость. Мать умерла отъ воспаленія легкихъ, отецъ очень затосковалъ, началъ пить и плакать по ночамъ, а потомъ я однажды утромъ нашла его въ постели мертвымъ, съ перерзаннымъ горломъ, въ луж крови. Я дрожала при вид его, плакала и убивалась, не будучи въ состояніи понять, что съ нимъ случилось. Говорили сначала, что онъ убилъ себя отъ тоски по матери, но я этому не врила. Мн ужъ было двнадцать лтъ и я знала, что онъ матери не любилъ, что въ своей спальн они часто ссорились, что мать украдкой плакала и все повторяла:

— Ну, что этотъ негодяй длаетъ! Что онъ длаетъ! Онъ меня въ гробъ вгонитъ! Собственнаго ребенка заржетъ.

Я тогда этого не понимала, и потомъ не могла додуматься, что это означало. Я только смутно догадывалась, что это, вроятно, и было причиной смерти матери. Я мучилась въ мысляхъ о томъ, что это могло означать, но не могла ни до чего додуматься. Отецъ былъ такъ добръ ко мн, онъ любилъ меня, красиво одвалъ, покупалъ все, что я хотла, что страшныя слова: ‘собственнаго ребенка заржетъ’ не могли вмститься въ моей голов, казались какой-то дикой клеветой.

Только по смерти отца мн сразу все открылось.

Еще не успли обмыть и одть покойника, какъ къ намъ вошелъ помщикъ, управляющій и еще нсколько служащихъ вмст съ комиссаромъ отъ староства и жандармами. Начали открывать вс ящики комода, перетряхивать въ квартир вс мста, гд можно было что-нибудь спрятать. Что тамъ нашли,— не знаю, потому что я все время стояла возл трупа да прижималась къ нему, какъ будто ища у него защиты — и не плакала, а только дрожала и всхлипывала, какъ кругомъ шептали:— воръ, воръ, обкрадывалъ помщичью кассу, держалъ любовницу въ сел!

Я и не прислушивалась ко всему. Я такъ любила отца!…

Помщикъ еще разъ приходилъ, когда трупъ лежалъ уже одтый, но онъ и не взглянулъ на него, а только подозвалъ меня, взялъ за подбородокъ, посмотрлъ на мое заплаканное лицо, погладилъ по голов, далъ дукатъ, а посл похоронъ веллъ упаковать мои вещи, посадить меня съ ними на подводу и отвезти въ Тернополь къ дядьк, брату покойной мамы. Все, что осталось въ дом, помщикъ удержалъ для себя, какъ вознагражденіе за то, что отецъ его обокралъ.

II.

Дядюшка былъ бднымъ чиновникомъ въ городской управ и имлъ пять дочерей — самой старшей ужъ было 28 лтъ, а младшей 15. Вс на возраст, вс замужъ хотятъ, а тутъ никто ршительно не навертывался. Бдныя были двушки.— Неумныя, необразованныя, безъ состоянія, безъ знанія какого бы то ни было рукодлія, кром пресловутаго умнья шить, да безъ красоты еще,— какія-то косоглазыя, съ толстыми губами, низенькія, какъ обезьяны. А претензіи были — все-жъ таки он дти чиновника, а мать ихъ была дворянка — изъ хорошей семьи. Подружиться съ простой работницей — это он считали бы страшнымъ униженіемъ. Принести воды изъ колодца или изъ ближайшей лавки хлбъ — гд тамъ, Боже сохрани! Пять такихъ двушекъ, а еще и служанку держали! Къ тому же въ дом бдность — заработокъ отца малъ.

Ну, да что я вамъ буду разсказывать, какая жизнь была въ этомъ дом. Переносила я ее цлыхъ четыре года и знаете… Можетъ быть, то, что я теперь длаю, и большой грхъ, но я думаю, что за тотъ адъ, который я перенесла тамъ у дядюшки въ т годы, мн вс мои грхи простятся. Я отбыла свое наказаніе еще до грха.

Какъ только я вошла въ домъ, я тотчасъ почувствовала, что для меня начинается новая жизнь. Мои двоюродныя сестры обступили меня, душатъ въ объятіяхъ, цлуютъ, гладятъ подбородокъ: ‘Ромця! Ромця! Ай-ай, какъ она выросла, какая хорошенькая’! Оглядываютъ меня со всхъ сторонъ, какъ какого-нибудь зврька. И Боже сохрани, какъ угощали, нсколько дней гулять водили, къ знакомымъ и такъ по городу. Они обращались со мной нжно, ласково. ‘Ромця, подай то!’ ‘Ромця, принеси это!’

Увидавъ, какъ ужасно пуста ихъ жизнь,— вчные разговоры о молодыхъ людяхъ, которые не хотли приходить, о платьяхъ и какъ та одта, какъ эта,— я черезъ нсколько дней почувствовала къ нимъ какое-то отвращеніе. Тхъ людей, о которыхъ он разговаривали, я не знала, а дома еще при матери, и потомъ посл ея смерти, я привыкла къ работ, вела все отцовское хозяйство. Поэтому и тутъ я рвалась работать. А имъ только этого и нужно было. Сначала уволили служанку — и я, наполовину добровольно, наполовину по ихъ просьб, какъ-то незамтно заняла ея мсто.

— На что намъ служанка? Правда, Ромця? Мы и сами управимся. Колодезь близокъ, погребъ тоже, ну, а около кухни да стирки намъ также не впервые!

Я согласилась, потому что это была правда, и только немного удивлялась, что он меня за каждымъ словомъ такъ цлуютъ и обнимаютъ, какъ если бъ я каждой изъ нихъ подарила по дукату.

— Правда, Ромуя, мы все будемъ вмст длать, будемъ другъ другу помогать, какъ сестры. Ты вдь наша сестричка, правда?…

И вышло такъ, что я сдлалась у нихъ служанкой… Я была еще слабенькая, подростокъ, но я не считалась съ своей силой, таскала воду, еженедльно стирала имъ блье, чистила сапоги дяд и барышнямъ, стряпала. Казалось, что и он мн будто помогаютъ, но такова-то была ихъ помощь! Когда блье выстирано и высушено, они его выгладятъ. Если нужно было идти утромъ на базаръ въ городъ, пойдутъ со мной: я несу корзину съ покупками (часто приходилось нести на плечахъ), а моя спутница платитъ и улыбается. ‘Ромця, сдлай это’! ‘Ромця, сдлай то’! ‘Ромця, сбгай туда’! ‘Снеси письмо на почту’! ‘Купи отцу табаку’. Такъ съ утра до глубокой ночи. И все нжно, ласково. Правда, когда мы ходили по рынку, то я должна была держаться сзади, какъ служанка. Наконецъ, появился и нсколько иной тонъ.

— Ромця, какъ ты медленно ходишь!

— Ромця, какъ ты долго сидишь у колодца! А тутъ посуда немытая!

— Ромця, какъ ты долго чешешься! Что это ты такъ долго копаешься, а наши платья лежатъ не вычищенными!

А у меня волосы были густые, роскошные и надъ ними въ самомъ дл нужно было поработать ежедневно, чтобы привести ихъ въ порядокъ. Вижу, что некогда мн возиться съ моими пышными косами, я срзала ихъ. Какъ этому рады были мои нжныя сестры, такъ и передать вамъ не могу.

— Ай, Ромця! Какая жъ она славная! Что за милый мальчикъ! Ей-богу, мальчикъ!

И опять поцлуи, поглаживанія подбородка, объятія… Я знаю, что это отъ добраго сердца, но мн это надоло. Да что длать — некуда было обратиться, — чувствую себя здоровой, вижу, что и он мною довольны и ежедневно подсчитываютъ, сколько он выгадываютъ теперь на сокращеніи расходовъ и на плат служанк (мн вдь ничего не платили), и на пищ и на дровахъ. Видите, служанка одна ходила на базаръ и, когда она ушла отъ насъ и барышни стали со мною ходить, то оказалось, что та ежедневно обкрадывала ихъ на какихъ-нибудь 20 или 30 кр. да еще и худшіе припасы покупала. Ну, и стряпая, когда барышни не заглядывали въ кухню, сжигала далеко больше дровъ, расходовала больше матеріалу, чмъ я. А мн шить ничего не нужно было — у меня до сихъ поръ былъ свой гардеробъ посл матери, были и кой-какія деньги за проданный отцовскій гардеробъ, который я, узжая отъ помщика, упаковала вмст съ своимъ. Т деньги я берегла про черный день, не показывала ихъ дома и не говорила о нихъ барышнямъ, полагая, что не нужно вводить ихъ во искушеніе, а себя въ. непріятность.

Я чрезвычайно полюбила дядюшку. Онъ былъ очень добрый человкъ, уже сдой сгорбленный и такой тихій, что его никогда дома не было слышно. Вернется изъ канцеляріи — только подали бы ему обдъ, и никогда, бывало, онъ не скажетъ: это худо изготовлено, этого не люблю, или мн того или другого!.. Нтъ никакого неудовольствія, стъ, да еще и дочерей успокаиваетъ, чтобъ не капризничали, а благодарили Бога и за то, что есть. А затмъ, зима-ли, лто, сядетъ себ на кресл, закуритъ трубку и читаетъ газету, пока не задремлетъ. Дочки въ сосдней комнат скачутъ, шумятъ, заливаются, хохочутъ, а потомъ соберутся и цлою гурьбою идутъ гулять, а ему это все равно. Совсмъ какъ мельникъ, привыкшій къ грохоту вальцевой мельницы.

Часто, когда дочери уйдутъ, а я только одна останусь и верчусь въ кухн или убираю комнаты, онъ, бывало, станетъ, долго смотритъ на мою работу и жалетъ меня:

— Бдная Ромця, дитя мое золотое! Чмъ я теб отплачу за твое стараніе, за твой неусыпный трудъ?

Я молчу, только глаза на него уставлю — дурой выгляжу,— да и что я могла ему сказать?

А онъ подойдетъ, поцлуетъ меня въ лобъ, а у самого слезы на глазахъ.

— Ожилъ я при теб, дитя мое!— говоритъ онъ.— И тломъ и душей ожилъ. Прежняя служанка насъ обкрадывала, кормила всякой дрянью. Дочери съ нею ежедневно ссорились, но ни одна и пальцемъ не шевельнула, чтобъ помшать ей. А при теб и имъ всеже какъ-то стыдно бываетъ,— хоть что-нибудь иногда длаютъ. Господи, и что съ ними будетъ, на что он надются!

Видно было, что его очень заботила мысль о дочеряхъ, но у него не хватало ршимости сказать имъ что-нибудь въ глаза. Только предо мной онъ изливалъ свою душу, потому что зналъ, что я все выслушаю и ничего дочерямъ не скажу.

— Богъ теб отплатитъ, дитя мое,— повторялъ онъ посл каждаго такого разговора.— Богъ теб отплатитъ за твое доброе сердце, потому что я, бдный, безсильный человкъ, никогда этого сдлать не смогу.

III.

Проходилъ годъ за годомъ. Я подростала и мое положеніе среди незамужнихъ сестеръ становилось все хуже. Несмотря на постоянную работу, я была здорова, крпка и весела. Имъ не нравилось, что я была красиве ихъ. Когда мы, бывало, идемъ на рынокъ за покупками, то, хоть я и одта въ грязное, оборванное платье, хотя он нарочно не даютъ мн предъ тмъ ни умыться, ни расчесаться, все-таки мимо проходящіе молодые люди смотрятъ не на мою спутницу, а провожаютъ глазами меня.

— Ромця, куда ты смотришь!— кричитъ на меня барышня, когда я встрчусь глазами со взглядомъ какого-нибудь молодого человка. А сама, небось, такъ и умоляетъ глазами этого самого молодого человка: ко мн! ко мн!! Да что-жъ, когда въ ея глазахъ, какъ говорили, теплится зависть, какъ искра въ пепл, а въ моихъ живымъ огнемъ веселость горитъ. Это мн ихъ собственный отецъ говорилъ.

На прогулку он меня съ собой не только не брали, но и одну не пускали.

— Нельзя!— говорили он между собой.— Она наша родственница, сирота, мы за нее отвчаемъ. А по глазамъ ея ужъ видно, какая дорога ее ждетъ, если ей дать волю!

И при этомъ он посматривали другъ на друга и улыбались какъ-то такъ скверно, что я до глубины души вся сгорала отъ стыда, хоть и не знала, къ чему он клонятъ и что собственно меня ждетъ.

Такимъ образомъ, изъ слуги я обратилась въ невольницу. Со мной ужъ совсмъ не церемонились. ‘Ромця, какъ ты смешь говорить съ нами, какъ съ равными?’ ‘Ромця, маршъ въ кухню!’ ‘Растолстла на нашихъ хлбахъ и еще хочетъ, изъ-себя барышню корчить!’ только такія слова я отъ нихъ и слышала. Начали упрекать меня и отцомъ-воромъ, начали и пинки давать гд нибудь въ углу. Увидли, что я черезчуръ много мъ — хоть я ла только то, что оставалось посл ихъ обда — ршили не давать мн и этого, а покупали для меня отдльно картофель, ячменныхъ или гречневыхъ крупъ и велли готовить для себя въ отдльномъ горшк.

Съ нкотораго времени он завели такое обыкновеніе, что по четвергамъ приглашали къ себ кой-кого на чай. Приглашали обыкновенію молодыхъ людей: гимназистовъ старшихъ классовъ, чиновниковъ, военныхъ. Я въ этихъ случаяхъ не смла показываться изъ кухни, барышни сами прислуживали, чтобъ показать, какія он хозяйки. Я не разъ, бывало, забьюсь въ темный уголъ кухни, поплачу немного, а затмъ перестану и слушаю до полуночи, о чемъ они гуторятъ въ комнат. Барышни мои болтаютъ, громко смются, отца ихъ никогда не слышно, хоть онъ также для виду сидитъ съ гостями, но я знала, что, забившись въ уголъ на своемъ кресл съ ручками, старикъ дремлетъ, вроятно, съ трубкой въ зубахъ.

Тяжело мн, бывало, станетъ, слушая этотъ веселый говоръ тамъ, въ освщенной комнат, представляя себ улыбающіяся лица и блестящіе глаза молодыхъ людей и думая о томъ, что я не хуже ихъ, а должна тутъ волноваться въ темной, грязной кухн. Но потомъ думаю: что-жъ длать этимъ бднымъ двушкамъ, моимъ сестрамъ! Он боятся, чтобъ я у нихъ не отбила какого-нибудь жениха. Бдность наша, а не злое сердце длаетъ насъ злыми и завистливыми.

IV.

Однажды въ такой четвергъ, уже вс гости были въ сбор, барышни были возл нихъ, а я одна хозяйничала въ кухн. Обыкновенно, когда гости приходили, барышни встрчали ихъ въ кухн и старались такъ закрыть меня, чтобъ никто изъ нихъ не могъ меня разглядть. Еще и толкнетъ меня какая-нибудь изъ нихъ и повернетъ лицомъ въ уголъ. Такъ гости и думали, что у нихъ какая-нибудь старая служанка. А теперь случилось такъ, что, когда они тамъ сидли да пили чай, вошелъ еще гость, молодой офицеръ, красивый, привтливый. Онъ впервые увидалъ меня и — удивился.

— А, кухарочка!— сказалъ онъ весело, — новая кухарочка!

Да хотлъ меня ущипнуть за подбородокъ.— Извините,— сказала я, вдругъ чувствуя, что во мн что-то возмущается, я не кухарочка и не новая. Я тутъ ужъ три года!

— О, а я ни разу не видалъ,— сказалъ онъ, снимая плащъ.

— Что жъ, я буду для васъ напоказъ стоять?— отвтила я и принялась за свою работу.

— Ну, ну, — говоритъ онъ шепотомъ и опять хочетъ погладить меня,— не гляди волкомъ! Такъ ты говоришь, что ужъ три года тутъ служишь?

— Не служу!— отвтила я рзко,— я тутъ у своего дяди.

Словно холодной водой облили его эти слова. Онъ остановился, широко раскрывъ глаза, и ничего больше не сказалъ, только по лицу пробжала какая-то тнь — онъ, видно, вдумывался въ мое положеніе. Въ эту минуту отворилась дверь изъ комнатъ, вошла старшая барышня съ подносомъ и остолбенла, увидвъ офицера.

— А, лейтенантъ!— воскликнула она, не зная, радоваться ли его приходу, сердиться ли на меня.— Это вы такъ сдерживаете слово? Разв у васъ теперь семь часовъ!

— Простите,— сказалъ офицеръ, кланяясь,— я долженъ былъ патрули разставить, оттого и опоздалъ.

И они пошли въ комнаты.

Не знаю, отчего я была очень зла на него, даже слезы дрожали на моихъ глазахъ, хотя въ то же время въ душ я должна была бъ признаться, что онъ мн понравился. На его лиц видна была доброта и привтливость, а его удивленіе, когда онъ услышалъ, что я двоюродная сестра барышень, также говорило въ его пользу.

Убравъ все, я опять сла въ своемъ углу и прислушивалась къ говору гостей. Сердце мое билось и я старалась ловить ухомъ и узнавать его голосъ. Онъ говорилъ просто, безъ обычнаго у многихъ офицеровъ дланнаго рзкаго тона, коротко и мало. И это мн тоже нравилось.

На другой день барышни прежде всего накинулись на меня съ руганью. ‘Чучело ты, ты негодница! Какъ ты смла на глаза ему показываться!’ Я заплакала и сказала, что я невиновата, что онъ пришелъ неожиданно и первый заговорилъ ко мн. Что онъ такъ поступилъ со мной, какъ молодые господа обыкновенно поступаютъ съ служанками, объ этомъ мн стыдно было да я и боялась сказать. Смягчились барышни, начали меня цловать, купили мн платокъ за пять гульденовъ и просили, чтобъ я, какъ только сойдутся гости, гасила огонь въ кухн и сидла впотьмахъ. Изъ этого я поняла, что офицеръ тотъ и имъ очень понравился. Но каково было ихъ огорченіе, когда въ слдующій четвергъ онъ, несмотря на приглашеніе, не явился. Тысячи догадокъ, неудовольствій, даже на меня начали было покрикивать, когда вдругъ пришло письмо отъ него. Онъ оправдывался тмъ, что былъ назначенъ въ караулъ.

Черезъ нсколько дней, когда я рано утромъ пошла за водой, чувствую я, что кто-то сзади кладетъ мн руку на плечо. Оглянулась — онъ.

— Добрый день, Ромуальда! (Какъ-то и имя мое узналъ!)

— Добрый день,— говорю я — и почему-то задрожала.

Онъ пошелъ рядомъ со мною, хотя я въ обихъ рукахъ несла ведра. На улиц было еще пусто. Онъ молчалъ съ минуту и въ утреннемъ полусвт присматривался ко мн.

— Бдное дитя,— сказалъ онъ, наконецъ, — Значитъ, дядя не замнилъ вамъ отца.

— Мой дядя добрый человкъ,— сказала я, не подымая на него глазъ.

— Знаю, знаю, — сказалъ онъ съ легкой усмшкой въ голос.

Опять молчаніе. Мы были уже недалеко отъ колодца, у котораго стояли дв — три служанки.

— Вы ходите когда-нибудь на почту?— спросилъ онъ вдругъ, какъ будто очнувшись отъ какой то задумчивости.

— Дядя посылаетъ за газетою.

— Тамъ на ваше имя есть письмо poste restante. Вы умете читать?

— Ну, какъ не умть?

— И не забудете? poste restante, только имя, безъ фамиліи. Прочтите его! Подумайте надъ тмъ, что я пишу вамъ. У меня нтъ случая поговорить съ вами,— поэтому я ршился написать. Прощайте!

И не дожидаясь моего отвта, онъ быстро ушелъ.

У меня словно камень залегъ въ груди, вмсто сердца.— Письмо ко мн! Отъ него! Что ему отъ меня нужно? Авось ничего худого?— Что? Выглядитъ человкомъ серьезнымъ, взвшивающимъ свои поступки. А зла я никакого ему не сдлала, — такъ за что ему платить мн зломъ?

Трудно мн было скрыть свое волненіе отъ барышень. Все утро я была сама не своя, все дожидаясь десяти часовъ, когда меня обыкновенно посылали на почту за газетой для дяди. Накрывъ голову платкомъ, я пошла на почту и протиснулась къ деревянной ршетк, изъ-за которой экспедиторка выдавала письма poste restante.

— Простите, нтъ ли письма ‘Ромуальд?’ — сказала я такимъ неврнымъ и дрожащимъ голосомъ, что нсколько барышень, стоявшихъ передъ ршеткой, взглянуло на меня насмшливыми. какъ мн казалось, взглядами.

Экспедитора начала перебирать письма въ шкафу.

— А откуда должно быть письмо?— спросила она.

— Мстное,— едва прошептала я, закрывая лицо платкомъ.

Въ эту минуту въ моихъ рукахъ очутилось небольшое продолговатое письмо. Я сжала его и вся задрожала, словно взяла бы въ руку горячіе угли. Выйдя изъ почтамта, я стала у окна, въ корридор почтоваго зданія, чтобъ прочесть письмо. Я знала, что дома не будетъ возможности прочесть его украдкой. Дрожащей рукой я разорвала конвертъ и вынула листокъ блой писчей бумаги. Письмо было написано красиво, четко, но буквы нсколько минутъ какъ бы скакали, какъ бы пылали у меня предъ глазами. Наконецъ, я немного успокоилась и прочла вотъ что:

‘На-дняхъ я вызжаю въ Перемышль и не буду больше въ дом вашего дяди. Не хочу даже бывать тамъ — отчего, сейчасъ поймете. Я увидалъ ваше несчастное положеніе и съ вашимъ дядей говорилъ о васъ. Если бы я сказалъ, что люблю васъ, то вы имли бы право не поврить мн, потому что какъ-же можно полюбить кого-нибудь, не зная его ближе? Поэтому я не буду говорить вамъ о любви, а только скажу вотъ что. Я бдный офицеръ, изъ простой семьи. Жизнь бурлацкая мн опротивла, хочется испытать тепло семейнаго гнзда. Собственной семьи у меня нтъ, жениться безъ реверса нельзя, такой двушки, которая внесла бы за меня реверсъ и при этомъ нравилась бы мн, я, врно, не найду, а продаваться за реверсъ въ мужья такой, которую я не могу любить, я также не хочу. А между тмъ моего мсячнаго жалованья хоть съ грхомъ пополамъ хватило бы на содержаніе семьи. Что мн длать? Правые пути мн заказаны, самъ законъ толкаетъ меня на неправый. Я знаю васъ какъ честную двушку и не долженъ бы пользоваться вашимъ несчастнымъ положеніемъ. Но я знаю, что положеніе это безвыходно, и потому думаю, что лучше вамъ будетъ сдлаться моей хотя незаконной женой, чмъ вчною служанкою своихъ двоюродныхъ сестеръ. Будемъ жить вмст, будемъ довольствоваться тмъ, что имемъ, а когда я дослужусь до высшаго чина, то брошу службу и тогда мы поженимся. Не буду скрывать отъ васъ, что это не легкое и не скорое дло. Но можетъ случиться война, я могу въ ней отличиться — и тогда дло пойдетъ лучше. Ршайте, какъ знаете. Скажу вамъ только о себ кой-что. Я человкъ простой, тихій, выросъ въ бдности, привыкъ къ скромной жизни и труду, и, если правда то, что я слышалъ про васъ, то мн кажется, что полюблю васъ. Если ршитесь уйти со мною, то будьте въ субботу вечеромъ со всми своими вещами на вокзал. Я возьму для васъ билетъ. На всякій случай въ субботу вечеромъ буду ждать на вокзал. Если не будете — ваша воля, я не посчитаю это за обиду. А если придете — до свиданія’.

Какъ видите, я хорошо выучила на память это письмо. Оно и до сихъ поръ у меня — единственное воспоминаніе о моемъ счасть. Читая его, я чувствовала, что лицо мое то заливалось румянцемъ, то опять блднло. Меня бросило въ дрожь посл прочтенія — я не знала, что съ собой длать, куда спрятать бумагу, куда идти и что думать. Мн вспомнилось, какъ когда-то мать цловала и баловала меня и выискивала для меня самыхъ лучшихъ и богатыхъ жениховъ, а потомъ когда я начала подростать, все оберегала меня отъ военныхъ. Мн вспомнились слышанные мною разсказы двоюродныхъ сестеръ объ офицерахъ, объ ихъ безнравственной жизни, о двушкахъ, которыхъ они берутъ на содержаніе, а черезъ нкоторое время прогоняютъ и отдаютъ на позоръ — и мн стало страшно письма, которое я спрятала на груди подъ корсеткою. Такъ мн и казалось, что тамъ зашевелилась холодная змя. Но затмъ я вспомнила о своемъ рабскомъ, безвыходномъ положеніи, о томъ что и сами сестрицы мои не долго бы думали, если-бъ первый попавшійся офицеръ предложилъ имъ то, что мн, — дальше предъ глазами встало красивое улыбающееся лицо моего офицера, его мягкій голосъ, привтливыя движенія и особенно его ясные глаза, глубокіе да искренніе,— и я ужъ тогда почувствовала, что не устою противъ этого перваго въ моей жизни искушенія, что пойду туда, куда меня зоветъ надежда хотя бы на недолгое и дорого стоющее счастье.

До субботы было еще три дня, но въ эти три дня я почти совсмъ не думала надъ своимъ будущимъ. Я прожила эти три дня въ какой-то безпрерывной горячк, въ какомъ-то забыть, въ страх и надежд вмст. А въ субботу вечеромъ, когда мои сестры пошли съ отцомъ гулять, я одлась въ лучшее свое платье и, собравъ свои вещи въ небольшой узелокъ, пошла на вокзалъ желзной дороги, не оглядываясь, не говоря никому ни слова, и только уже изъ Перемышля написала дяд письмо, поблагодарила за хлбъ-соль и сказала, что я ухала на новую службу.

Я не буду томить васъ длиннымъ разсказомъ. Офицеръ мой былъ очень добрый человкъ. За т полтора года, что мы жили вмст, я не слышала отъ него худого слова. Посл тяжелой школы, которую я прошла у дяди, онъ былъ для меня словно солнечный свтъ, и онъ приласкалъ меня, освободилъ отъ тяжелой работы, далъ вздохнуть свободне, говорилъ со мной, какъ съ равною, любилъ меня, какъ сестру. Черезъ нсколько недль я ожила, пришла въ себя. Пойду, бывало, въ городъ, люди оглядываются на меня, я иногда слышу, что молодые люди шепчутъ: ‘какая хорошенькая барышня!’ Офицеръ сшилъ мн нсколько платьевъ, и, видно, любилъ меня, потому что выискивалъ тысячи случаевъ доставить мн удовольствіе: приносилъ подарки, книжки, цвты.

Одно только сложилось не такъ, какъ я думала, мы не жили вмст. Ему по дламъ службы приказано было жить въ казарм,— ну, а я по могла тамъ быть вмст съ нимъ. Онъ отыскалъ мн хорошенькую, меблированную комнатку, столовалась я у сосдки, жены какого-то ремесленника, а онъ приходилъ ко мн въ свободные отъ службы часы, обыкновенно къ ночи.

Мы пили чай вмст и разговаривали до полуночи.Онъ разсказывалъ мн про свою жизнь, про свою службу и ея трудности, про то, что на свт длается. Я сидла, не сводя съ него глазъ, и, казалось, слушала-бъ его всю ночь. Цлый день сидишь одна, читаешь, шьешь, въ окно глядишь, рада живому человческому голосу. А онъ такъ хорошо умлъ разсказывать!…

— Ромця, ну разскажи же ты что-нибудь о себ, — говоритъ онъ бывало.

Я чувствовала, что люблю его, во мн зародилось желаніе удержать при себ его любовь — я и не заставляла себя никогда просить. Мн хотлось показать ему, что. я не глупа.

Съ горячимъ желаніемъ заинтересовать его, я разсказывала ему мельчайшія подробности своей жизни, и иногда онъ слушаетъ, слушаетъ да и начнетъ меня цловать, прижметъ къ себ и говоритъ:

‘Бдная дтка! То-ли изъ тебя бы вышло, если бъ твоя судьба улыбнулась теб!’

Когда со временемъ исчерпалось все, что я знала о своей жизни, я разсказывала ему то, что читала и передумала за день. И это его также занимало.

— Тяжело теб, моя голубка, — говоритъ онъ, бывало, — да что ужъ длать. Такіе ужъ мы несчастные съ тобою. Ты думаешь, легко мн моя служба достается? Потерпимъ, Ромця, еще нсколько лтъ — авось какъ-нибудь иначе устроится.

— Милый мой.— говорю я ему на это,— разв я теб жалуюсь? Мн не тяжело. Я всегда найду себ работу — чего мн томиться! А какъ подумаю, изъ какого ада ты меня вырвалъ и какъ я теперь счастлива, то мн иногда приходитъ въ голову: Господи, не слишкомъ ли это много для меня счастья? Знаешь, я сызмала привыкла бояться счастья и все думаю, что за всякое счастье придется расплачиваться, какъ за какую-нибудь тяжкую вину. По крайней мр, до сихъ поръ всегда такъ со мною бывало.

Къ осени ему пришлось идти на маневры — и намъ на нсколько недль нужно было разстаться. Заплатилъ онъ за меня все и прощаясь говорилъ только — одно: ‘не забудь меня, Ромця! Я люблю тебя!’ Онъ врилъ мн, что я ему не измню, хотя и не зналъ еще, что у меня былъ плодъ его любви. Я еще нсколько дней тому назадъ открыла это,— но не хотла ему говорить,— и только теперь я вполн почувствовала, какъ сильно люблю ого. При его словахъ я расплакалась и повисла на его ше, цловала его губы и глаза, не будучи въ состояніи ничего сказать, кром:

— Милый мой!… Дорогой?… Золотой!…

Скучно было посл его отъзда. Духота въ город, пыль. Пойду, бывало, за городъ къ Сяну, сяду на берегу гд-нибудь въ такомъ уголк, гд никто бы меня не видлъ, да цлыми часами смотрю въ воду.

Ой сяду я на шпилечокъ —

Та рине вода, рине,

Ой і не дайте мене за нелюба

Та нехай винъ згине! *).

*) Сяду я на пригорк —

Струится вода, струится…

Ой, не отдавайте меня за немилаго,

Пусть онъ пропадетъ!

Эти слова и мелодія такъ и вьются у меня въ голов, когда у моихъ ногъ играетъ и скользитъ волна за волною, безъ конца и отдыха. И думаешь, бывало: что такое — вода? Почему она должна все бжать? Откуда ея тамъ въ горахъ набирается столько? Иногда меня такъ что-то и манило кинуться въ ея таинственную, хрустальную глубину. Подо мною медленно плавали крупные, красноперые клены, вились серебряные укліи, лниво дремали въ глубин толстые сазаны, да на самомъ бережку грлась прожорливая щука, растянувшись недвижно, какъ полно, и я думала, что тамъ въ вод и жизнь и порядки должны быть далеко лучше и покойне, чмъ у насъ. А иногда засмотрюсь, бывало, на волну — и кажется мн, что и вся жизнь наша, со всмъ ея горемъ, со всми радостями и надеждами — ничто иное, какъ волна. Одна прозрачная, другая мутная, одна шумитъ и клокочетъ, другая тихо, едва слышно, скользитъ по поверхности и пропадаетъ безслдно. Разв не такова же и жизнь наша? И хотлось мн иногда броситься въ эти хрустальныя волны, нырнуть въ нихъ и растаять. И не съ горя, потому что у меня тогда горя не было. Узжая, онъ оставилъ мн кой-какія деньги, заплатилъ за квартиру и столъ, а какіе у меня, кром этого, расходы? И о будущемъ я не думала. Я чувствовала за собой опору — его, и видла только одну цль предъ собою — удержать при себ его любовь, усладить его жизнь. А если временами мн хотлось нырнуть въ эти чистыя волны, то только благодаря какому-то неясному чувству,что тамъ, въ вод, мн было бы очень спокойно и хороню, что я вчно плыла бы куда-то безъ собственной воли и мысли, качалась бы на волнахъ и не нужно было бы ни думать, ни заботиться ни о чемъ.

Но вотъ минулъ мсяцъ — закончились маневры, онъ возвратился утомленный, запыленный, ободранный, но здоровый и веселый. Мн пришлось хорошенько поработать, чтобъ привести въ порядокъ его блье и платье, но эта работа была для меня настоящимъ наслажденіемъ. Онъ получилъ на нсколько дней отпускъ для отдыха, и все время просиживалъ у меня. Мы безпрерывно болтали, разсказывали про свою жизнь въ разлук. Онъ разсказывалъ, что видлъ цесаря, что цесарь даже похвалилъ его за искусное исполненіе какого-то маневра. Мы оба радовались, потому что цесарская похвала и для движенія по служб много значитъ. Нсколько разъ мы оба ходили гулять, обыкновенно къ Сяну, на мое любимое мсто въ лозахъ. Онъ сдлалъ себ удочку и ловилъ рыбу, но обыкновенно не могъ ничего изловить. Но все-таки эти дни были, можетъ быть, самыми счастливыми въ моей жизни. Сидимъ, бывало, рядомъ, глядимъ на поплавокъ и не говоримъ ничего, только чувствуемъ взаимную близость и знаемъ, что каждый изъ насъ готовъ за другого жизнь отдать.

Ну, ну, не смйтесь! Бываютъ такія минуты въ жизни каждаго человка. Не только въ книжкахъ намъ приходится о нихъ читать.

VI.

— Слушай, Ромця, мн очень хочется пить!

— И мн тоже,— сказала я.

Мы возвращались съ прогулки на Сянъ. Онъ уже нсколько недль назадъ вернулся на службу, но лишь только у него былъ свободный вечеръ, онъ приходилъ ко мн, я ждала его уже одтая и мы отправлялись на Сянъ.

— Знаешь что, зайдемъ сюда въ ресторанъ выпить пива.

Мн какъ-то не по себ стало при этихъ словахъ.

— А, можетъ, лучше бы пойти домой и велть принести пива?— сказала я.

— Э, что это за пиво будетъ! Тутъ лучше! Пойдемъ! Боишься разв?

Я ничего не отвтила, хотя въ самомъ дл, Богъ всть отчего, боялась. Мы сли у стола. Онъ заказалъ пива. Черезъ минуту подошелъ къ намъ офицеръ, его знакомый, сказалъ ему нсколько словъ, поклонился и ушелъ. Еще мы не допили пива, какъ пришелъ другой офицеръ, прислъ возл насъ, поговорилъ съ нимъ и какъ-то странно уставилъ глаза на меня, при чемъ я замтила, что мой Олесь смшался. Офицеръ всталъ, поклонился и ушелъ. И мы также пошли. Олесь былъ какой-то кислый^ словно самъ не свой.

— Милый мой,— говорю я ему,— теб непріятно было, что. тотъ офицеръ такъ упорно присматривался ко мн?

— Дуракъ!— пробормоталъ Олесь сквозь зубы.

— Нтъ, дорогой, не говори этого,— сказала я.— Сами мы виноваты, что пошли въ ресторанъ, гд всякій можетъ меня разглядывать.

— Если бъ ты была моя законная жена, то никто бы не посмлъ. А такъ… Но все-же этотъ дуракъ долженъ имть настолько деликатности!…

Я чувствовала, что въ груди его кипло и бурлило, что гнвъ сжималъ ему горло, и только теперь я поняла, какъ сильно онъ полюбилъ меня.

— Милый мой,— говорю я ему, когда мы пришли домой.— Успокойся! Забудь объ этомъ! Я скажу теб кой-что повеселе!

— Что такое?— мрачно сказалъ онъ.

Холодомъ обдали меня эти слова и тотъ тонъ и тотъ взглядъ, какимъ онъ измрилъ меня, и я рада была бы взять назадъ свое слово и оставить признаніе до лучшей минуты, но нельзя было. Я обняла его за шею, наклонила къ себ его голову и шепнула ему на ухо т слова, которыя меня не разъ наполняли какой-то несказанной радостью и утшеніемъ.

Его они совсмъ не обрадовали. Какое-то равнодушіе и тревога, что-то даже врод отвращенія блеснуло въ его глазахъ. Мн сдлалось страшно больно отъ этого взгляда. Но и нехорошее выраженіе его лица и моя боль продолжались только мгновеніе.

Онъ прояснлъ, обнялъ меня, началъ цловать и разспрашивать, какъ, что, когда. Мн было пріятно подлиться съ нимъ тайною, о которой я до сихъ поръ никому не говорила ни слова. И какъ онъ былъ милъ, когда черезъ нкоторое время началъ говорить о разныхъ предметахъ, нужныхъ для ожидаемаго гостя, и это такъ серьезно, словно-бы этотъ гость долженъ былъ уже завтра прибыть. И какъ сердечно мы оба смялись, когда я ему сказала, что то и то я уже въ свободныя минуты приготовила, т и другія свднія пріобрла — значитъ, ему не о чемъ безпокоиться.

Чудесно провели мы тотъ вечеръ. Выпили бутылку вина за здоровье будущаго ребенка, шутили, даже пли. Но я почувствовала, что съ того времени съ нимъ произошла какая-то перемна. Онъ часто бывалъ мраченъ, словно его что-то грызло. Не разъ среди разговора прерывалъ онъ на полуслов, какъ-будто ему становилось дурно или онъ собиралъ разбжавшіяся мысли. А о своей жизни въ казарм, о своихъ отношеніяхъ къ другимъ офицерамъ никогда ни слова. Даже просилъ меня, чтобы я его никогда объ этомъ не спрашивала. Изъ этого я поняла, что онъ долженъ былъ имть какія-то непріятности, и мучилась мыслью, что, можетъ быть, все это изъ-за меня.

И такъ между нами постепенно выростала темная мгла недомолвокъ. Каждаго изъ насъ что-то грызло, о чемъ боялся или не хотлъ подлиться съ другимъ. Одно только насъ связывало — мысль о будущемъ ребенк. Мы говорили о немъ, какъ о чемъ-то, что уже существуетъ, бгаетъ, говоритъ и смется, любовались имъ, безпокоились, чтобъ онъ какъ-нибудь по ушибся, не упалъ, не простудился, ршали, что нужно будетъ перемнить квартиру, принять служанку, разсчитывали, сколько это будетъ стоить. И изъ всего этого я видла, что онъ меня любитъ, и еще больше чувствовала благодарность и любовь къ нему.

Наступила зима — и онъ опять началъ бывать у меня рже. Ему мшала служба. Иногда бывало, что онъ и недлю не могъ явиться. Я познакомилась съ нсколькими сосдками — женами ремесленниковъ и рабочихъ, потому что къ ‘госпожамъ’ чиновницамъ и учительницамъ я боялась подходить, чувствуя, что он могли-бы меня оттолкнуть. А среди этихъ темныхъ и бдныхъ женщинъ я нашла искренность и утшеніе. Я постаралась даже черезъ нихъ достать работу, чтобъ заработать что-нибудь на содержаніе свое и своего ребенка. Я умла шить и брала шитье на домъ. Потомъ черезъ служанку, которая служила у учителя, мн попался хорошій заработокъ — переписывать на-чисто какую-то книжку, которую учитель написалъ. Я пишу красиво и быстро и, засвъ усердно за работу, я за два мсяца заработала около пятидесяти гульденовъ. Олесю я ничего не говорила о своемъ заработк — я боялась, чтобъ онъ не разсердился. Однако, черезъ нкоторое время онъ узналъ, вроятно, отъ того же учителя, учинилъ мн допросъ и, узнавъ все, ничего не сказалъ,— только поцловалъ въ глаза и потомъ, какъ-то печально задумавшись, прошепталъ: ‘бдное дитя’.

Въ конц іюня я родила. Ребенокъ былъ прекрасенъ, какъ ангелъ, но мн было невесело, глядя на него. Только теперь я начала думать надъ своимъ будущимъ и будущимъ своей двочки. Что съ нею будетъ? То же что со мной? И я, до сихъ поръ благодарившая Бога за свое счастье, вдругъ почувствовала непередаваемую тревогу. Боже мой! И что я въ самомъ дл такое? Содержанка и больше ничего. Искренно или неискренно Олесь говоритъ о своемъ будущемъ повышеніи, о своемъ намреніи повнчаться со мной, а все-таки теперь дло отъ этого не мняется. Теперь я поняла сострадательные взгляды, тайные вздохи да покачиванія головой моихъ сосдокъ, бдныхъ работницъ, поняла т отрывистыя слова, когда заходила рчь объ Олес, т шептанія, когда приходила какая-нибудь новая сосдка, т тысячи мелочей, которыя хотя и не были разсчитаны на то, чтобъ меня уколоть (эти женщины очень хорошо понимали мое положеніе, потому что многіе изъ нихъ и сами прошли черезъ него въ молодости), но все-таки причиняли мн боль и смущали меня.

Олесю я ничего не говорила о своихъ мукахъ, да и зачмъ? Если онъ меня любитъ, — думалось мн, — то, вроятно, и самъ также мучится, а если нтъ, то не стоитъ. А онъ, дйствительно, мучился. Маленькую нашу цловалъ и ласкалъ, не какъ отецъ, а какъ мать, и временами я видла, что когда онъ смотрлъ на нее спящую, то у него на глазахъ слезы навертывались. И что мн ему было говорить? Оставалось только ждать и быть терпливой.

VII.

Спустя три мсяца, наша двочка умерла.

Олесь началъ бывать у меня рже. Лтніе лагери, потомъ маневры, затмъ опять какія-то занятія — цлыми недлями, а потомъ онъ и дольше не бывалъ у меня. Наши встрчи были холодныя и короткія. Казалось, что со смертью ребенка улетло наше счастье и то тепло, которое насъ раньше охватывало обоихъ, когда мы бывали вмст. Посл маневровъ онъ заболлъ и пролежалъ больше мсяца. Онъ написалъ мн, чтобъ я сидла дома и не приходила къ нему. Что я вытерпла за это время!…

Только на третьей недл я узнала, что у него была изъ-за меня дуэль. Т офицеры, которые тогда въ ресторан подходили къ намъ, встртившись съ нимъ во время маневровъ (они были львовскіе), начали его разспрашивать о сидвшей съ нимъ дам, и отчего онъ ее имъ не представилъ, и при этомъ сказали обо мн что-то такое, что Олесь вызвалъ ихъ обоихъ на дуэль. На дуэли одного онъ ранилъ, а другой его ранилъ, и довольно опасно. Это я узнала отъ одного солдата изъ его роты, котораго просто остановила изъ окна.

Я не могла дольше выдержать и пошла къ нему. Съ большимъ трудомъ добилась я того, что меня допустили къ нему. Онъ лежалъ на постели, какъ млъ, блдный, похудвшій. Пуля попала ему въ грудь и только чудомъ не уложила его на мст.

Рыдая, припала я къ нему, цловала его ноги и руки. И онъ расплакался.

— Ну, чего ты! чего ты!— повторялъ онъ.

— Тутъ теб нельзя быть. Иди домой, я теб напишу.

Долго я не хотла уходить, только, когда пришелъ докторъ и сказалъ мн, что онъ будетъ здоровъ, но что теперь ему нужно спокойствіе, я ушла.

Онъ не писалъ мн, но черезъ нсколько недль самъ пришелъ. Съ какимъ нетерпніемъ, съ какой тревогою ждала я его! Какими чудными красками я рисовала себ первую встрчу съ нимъ посл этой страшной пытки, какъ крпко клялась, что все, всю свою жизнь, стараніе и вс помыслы отдамъ за него! А когда онъ пришелъ, посмотрлъ на меня и молча слъ въ кресло, я сразу почувствовала, что межъ нами все кончено, что намъ нужно разстаться, что то, что будетъ дальше, будетъ рано или поздно только прощаньемъ.

Прощанье вышло короткое. Онъ сказалъ мн тотчасъ, что его повыпіеніе отсрочено теперь на долгое время, что его въ наказаніе перевели въ Араду надзирать за военными тюрьмами и что онъ въ недлю долженъ собраться въ дорогу.

Я выслушала его слова, какъ истуканъ. Онъ началъ утшать меня, говорилъ, что никогда обо мн не забудетъ, что будетъ писать мн,— но я знала, что ему и самому нужно утшеніе. Я только плакала. Мы разстались добрыми друзьями. Узжая, онъ далъ мн немного денегъ на жизнь и два письма къ своимъ знакомымъ и совтовалъ поискать себ работы.

Я продала, кой-что изъ своего гардероба и въ начал не особенно нуждалась — въ крайнемъ случа, я могла переждать дв недли, пока нашлось бы что-нибудь порядочное. Но мсто нашлось тотчасъ — у того самаго учителя, которому я переписывала книжку. Учитель былъ хорошій человкъ, но жена его начала ревновать меня къ мужу — и черезъ два мсяца, среди зимы, я принуждена была бросить службу.

Я кинулась къ другимъ знакомымъ Олеся, къ которымъ у меня были письма, но нажила столько непріятностей и стыда, что плюнула на все. Вс они знали мою исторію, вс оглядывали меня, какъ звря, посылали меня одинъ къ другому, чтобъ вс видли ту ‘мерзавку, которая извела и разорила такого хорошаго и способнаго человка’. Эти слова сказалъ мн, наконецъ, одинъ старый ротмистръ, къ которому меня также послали просить мста.

Посл этого я уже не ходила больше, а похала въ Львовъ. Тутъ я остановилась въ одной изъ еврейскихъ гостинницъ и снова начала искать какой-нибудь работы. Но мста не было, денегъ не стало, нсколько дней я бгала, какъ очумлая, Цлый день посл этого сидла въ отупніи въ своей комнат, пока ко мн не подошелъ кельнеръ и не сказалъ мн нсколько словъ. Я вся вспыхнула отъ нихъ, вскочила, какъ отъ раскаленныхъ углей, но кельнеръ не уходилъ, я не убжала, не могла никуда убжать отъ своей судьбы…

Я не разъ видала, какъ оторванная отъ дерева втка плыветъ по вод, пока не попадетъ въ омутъ. И тутъ она еще сначала плыветъ спокойно, описываетъ далекіе круги, но чмъ дальше, тмъ круги уже, движеніе ея быстре, пока теченіе не завертитъ ею и не броситъ въ цнящійся водоворотъ, гд она и пропадаетъ. Разв виновна втка, разв виновна вода, что такъ случилось?…

Львовъ.

9 марта до 20 апрля 1890 г.

Ив. Франко.

ВЪ ПОТ ЛИЦА.

Среди добрыхъ людей.

Читайте также: