Современное искусство.
Современное искусство.
Ан.
‘Русская Мысль’, кн. XII, 1885
Современное искусство, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1885
Время на прочтение: 13 минут(ы)
‘Драматическихъ длъ мастера’ и ‘знатоки сцены’.— Московскій Малый театръ: Волкъ, комедія А. Ф. едотова. Простая исторія, драматическій этюдъ И. Н. Шпажинскаго.
Общее оскудніе русской литературы за послдніе годы отразилось и на театр. Едва ли мы сдлаемъ большую ошибку, если скажемъ, что съ Грозою Островскаго блеснулъ послдній ‘свтлый лучъ’ на нашей сцен, а за нимъ лишь вспыхиваютъ изрдка кое-какіе проблески, которые ‘свтятъ, да не грютъ’, всего же чаще и не свтятъ даже, а мелькаютъ, какъ е блуждающіе огни’ въ сумрачной мгл ‘темнаго бора’ или ‘трясины’. И — странное дло!— случилось это какъ разъ въ то время, когда у насъ, съ легкой руки А. Н. Островскаго, писаніе для театра какъ бы выдлилось изъ общей литературы и чуть не всецло перешло въ руки спеціалистовъ-драматурговъ, такъ называемыхъ знатоковъ сцены. Въ старые годы всякій выдающійся писатель считалъ какъ бы обязанностью написать что-нибудь для театра, и величайшія русскія драматическія произведенія созданы совсмъ не драматургами, а людьми, которымъ и въ голову не приходило, будто для писанія комедій и драмъ необходимо какое-то особенное знаніе сцены, нчто врод подготовительнаго курса. Ни Гоголь, ни Грибодовъ, ни Пушкинъ, Лермонтовъ, Тургеневъ, гр. Толстой, Писемскій, ни даже самъ Островскій, когда онъ писалъ Свои люди сочтемся, не знали сцены въ томъ смысл, какъ это понимается теперь. За то имъ вполн ясно было другое, боле существенное чувство прекраснаго, глубокое пониманіе художественнаго, которыми и создаются законы искусства, безусловно одинаковые для всхъ видовъ творчества, какъ бы различны ни были практическіе способы его проявленія. Ихъ комедіи и драмы, прежде всего, — литературныя произведенія, получившія громкую славу задолго ране, чмъ они были поставлены на сцену. Он читались и читаются съ неменьшимъ наслажденіемъ, чмъ смотрятся въ театр, и на читающаго производятъ не меньше, если только не больше, впечатлнія, чмъ на зрителя. Но, вмст съ тмъ, он и образцовыя произведенія по своей сценичности, явившейся естественнымъ результатомъ художественности и гармоніи, присущихъ истинному таланту. Во всхъ этихъ комедіяхъ и драмахъ, сквозь смхъ и сквозь слезы, сквозь горечь сатиры и стоны людскаго несчастій, яркимъ свтомъ блещетъ идея гуманности.
До это было въ старые годы, и не то мы видимъ теперь. Немногія, имющіяся въ наличности крупныя литературныя силы почему-то отвернулись отъ театра и предоставили русскую сцену въ полное распоряженіе профессіональныхъ драматурговъ, ‘знатоковъ сцены’. И, вмст съ тмъ, сложилось и крпко держится странное мнніе, будто нельзя писать для театра безъ какого-то спеціальнаго ‘знанія’. Печальныя послдствія такихъ недоразумній не замедлили сказаться на нашемъ современномъ репертуар, переполненномъ издліями ‘сценическихъ ддъ мастеровъ’, очень искренно воображающихъ, что они ‘знаютъ’ по своей части что-то такое, невдомое всмъ другимъ беллетристамъ. Недоразумніе настолько укоренилось, что ему безпрекословно поддались и сами беллетристы, а за доказательствами этого недалеко ходить: стоитъ только припомнить исторію передлки для сцены повсти г. Салова Молодой Ольшанскій, да и многихъ другихъ передлокъ, заимствованій сюжетовъ, съ заявленіемъ объ этомъ на афишахъ и иногда безъ заявленій, втихомолку. Мы упомянули о заимствованіяхъ и передлкахъ потому, главнымъ образомъ, что видимъ въ этомъ далеко не лишенное значенія явленіе, явно свидтельствующее о скудости творческихъ силъ драматуровъ и о томъ чисто-ремесленномъ направленіи, которое ими вносится въ этотъ отдлъ литературы. При такихъ-то условіяхъ сработанныя и на живую нитку сшитыя перекройки чужаго, разные анекдоты, превращенные въ комедіи, и faits divers уголовнаго характера, давшіе сюжеты для драмы, появляются у насъ десятками и, само собою разумется, не выживаютъ и десятка представленій. Не выживаютъ они очень просто потому, что плохи, а плохи оттого, что у ихъ авторовъ нтъ таланта. Не такъ смотрятъ на дло авторы и актеры. Первые винятъ въ неудач исполнителей, а вторые слишкомъ часто видятъ причину неуспха въ томъ, что пьеса не сценична, что авторъ ‘не знаетъ сцены’. Такимъ образомъ, сложилось и окрпло мнніе, что успхъ и неуспхъ пьесы зависитъ не отчего другаго, какъ отъ чисто-вншнихъ условій. И до извстной степени это врно, во только по отношенію къ жиденькимъ произведеніямъ современной ремесленной драматургіи. А потому-то въ послднее время вс усилія пишущихъ для театра направились исключительно въ одну сторону, къ одной цли — сработать наиболе сценичную вещь, ни надъ чмъ остальнымъ не ломая головы. Никто не знаетъ и не можетъ знать сцены лучше самихъ актеровъ, и вотъ путемъ совершенно логическихъ выводовъ актеры дошли до убжденія, что никто лучше ихъ самихъ не можетъ писать для сцены. Въ самое короткое время четверо изъ нихъ поставили на московскихъ сценахъ свои драматическія произведенія: гг. Вильде и едотовъ на Маломъ театр, двое другихъ въ театр Ворта. О послднихъ мы промолчимъ, такъ какъ ихъ пьесы безнадежно провалились. О комедіи г. Вильде Въ помстьи г-жи Поводаевой мы дали отчетъ въ прошедшій разъ и ограничимся теперь лишь напоминаніемъ, что эта совершенно плохая пьеса держится исключительно превосходною игрой г-жъ Медвдевой, едотовой и Ермоловой. Комедія г. едотова Волкъ заслуживаетъ особеннаго вниманія, на ней мы и остановимся. Это не первый литературный опытъ г. едотова, человка, несомннно, талантливаго и пріобрвшаго больщую сценическую опытность на служб въ Императорскихъ и частныхъ театрахъ актеромъ и режиссеромъ.
Въ качеств ‘издлія’ для сцены комедія г. едотова удовлетворяетъ всмъ требованіямъ, которыми обусловливается успхъ пьесы. Вопервыхъ, она очень сценична, во-вторыхъ, въ основу ея вложена честная и добрая мысль, далеко не новая, но имющая значеніе для переживаемаго нами времени. Передъ зрителями развертывается очень современная картина крупнаго хищенія-казнокрадства, — не растраты, а глубоко и основательно продуманной кражи, возведенной хищникомъ, въ своего рода принципъ. Къ фабул этой комедіи нтъ ни поводовъ, ни надобности пріурочивать какое бы то ни было изъ извстныхъ, слишкомъ многочисленныхъ и очень разнообразныхъ длъ о разграбленіи государственнаго и общественнаго достоянія. Нелпо было бы подъ имя героя комедіи Зубарева подставлять какое-либо изъ именъ, получившихъ громкую и печальную извстность, къ чему нердко бываетъ склонна наша публика. Зубаревъ просто волкъ, одинъ изъ безчисленнаго множества крупныхъ и мелкихъ хищниковъ, расплодившихся въ бумажныхъ дебряхъ банковъ, канцелярій, разныхъ акціонерныхъ и иныхъ правленій и управленій. Комедію г. едотова слдовало бы назвать не Волкъ, а Волки, такъ какъ въ ней ихъ цлая стая, и самая комедія построена на томъ, что волки, стащивши добычу, не подлили ее между собою и перегрызлись, какъ это я бываетъ въ дйствительности. Де совсмъ правдоподобнымъ представляется то обстоятельство, что взрослыя дти волка-Зубарева, живущія постоянно съ нимъ, не знаютъ и не подозрваютъ хищническихъ подвиговъ отца и считаютъ его безукоризненно честнымъ человкомъ. Воспитанныя такимъ отчаяннымъ негодяемъ и совершенно безличною матерью, ставящею хищничество въ заслугу мужу, дти оказываются прекрасными, честными людьми, идеалистами и добрыми работниками. Быть можетъ, въ жизни и встрчаются такіе удивительные случаи, что дти негодяевъ остаются чистыми умомъ и сердцемъ, — объ этомъ спорить не станемъ, но случаи эти будутъ, все-таки, рдкими исключеніями, своего рода аномаліями. Допущеніе боле или мене частаго повторенія такихъ случайностей было бы равносильно признанію, что воры, подобные Зубареву, не волки, т.-е. совсмъ не хищники по натур, а люди хорошіе, способные взрастить и воспитать честное и сильное поколніе, что они просто люди, ошибающіеся въ выбор средствъ, сами жертвы недоразумнія, охватившаго общество. Иначе говоря, это было бы повтореніемъ именно того недоразумнія, благодаря которому у насъ расплодились и продолжаютъ плодиться настоящіе, плодящіе, въ свою очередь, волчатъ, будущихъ хищниковъ, такихъ же принципіальныхъ и убжденныхъ грабителей, какими были ихъ родители. Въ этомъ-то, въ сущности, и заключается, по нашему мннію, причина того ужаса, который возбуждаютъ въ честныхъ людяхъ Зубаревы, Чупровы, Станицкіе и имъ подобные, а совсмъ не въ томъ, что какой-нибудь случайно забжавшій волчекъ стащитъ кусокъ, да и скроется, не оставивши потомства, или оставивши добычу въ рукахъ образцово воспитанныхъ гражданъ. Мы потому настаиваемъ на этомъ, говоря о комедіи г. едотова, что эта основная ошибка повела за собою рядъ другихъ ошибокъ, неправдоподобностей и натяжекъ. На сцен ошибка эта и вс послдующія проскальзываютъ не замченными большинствомъ зрителей, будучи прикрыты вншними эффектами и превосходнымъ исполненіемъ. Но въ самой публик, присутствующей въ зал, при внимательномъ наблюденіи, вы замтите признаки неудовлетворенности. Происходитъ же это оттого, что публика инстинктивно чувствуетъ неправду, не совмстимую съ художественностью. Вотъ почему комедія Волкъ, при всей своей сценичности, не можетъ быть названа литературнымъ произведеніемъ и, несомннно, обречена на полное забвеніе, какъ только ее снимутъ съ репертуара. Совсмъ иное могло бы выдти, если бы авторъ, строго держась правды, представилъ намъ волка съ волчихою и гнздомъ молодыхъ волчатъ. Перегрызшись съ водками-сообщниками, съ Чупровымъ и Станицкимъ, ‘матерый’ волкъ выскочилъ бы изъ травли нсколько порваннымъ, какъ и теперь, только добычу онъ оставилъ бы ‘своимъ’ и, вернувшись черезъ два три года, былъ бы встрченъ оскаленными зубами своего же поколнія волковъ и волчихъ. Волкъ, очутившись въ положеніи Лира съ старою любовницей, горничной Агашей, вмсто Корделіи, освирплъ бы до бшенства, самъ донесъ бы на себя и на воспитанныхъ имъ хищниковъ и тогда…. тогда вышла бы совсмъ другая драма, настоящая и жизненно-правдивая, но нашему мннію,— драма, способная навести ужасъ на самихъ волковъ и на общество, среди котораго эти хищники совершаютъ свои подвиги на полной свобод съ довольно эфемернымъ рискомъ травли.
Волкъ г. едотова, крупный чиновникъ Зубаревъ (г. Ленскій), награбилъ во время войны, да и въ мирное время, около полумилліона рублей, при содйствіи Чупрова (г. Музиль) и Станицкаго (г. Лавровъ), своихъ сослуживцевъ. Старшую дочь, Катю (г-жа Потхина), онъ просваталъ за фонъ-Раценберга (г. Южинъ), сынъ его, Алексй (г. Горевъ), юнкеръ, отдающій производства въ офицеры гвардіи, вторая дочь, Анна (г. Ермолова), милая, прелестная идеалистка, другъ и поддержка брата. Зубаревъ ‘сытъ’, какъ онъ говоритъ, съ него довольно, надо покончатъ, схоронить концы, выдти въ отставку и жить припваючи. Но тутъ-то именно возникаютъ слухи о его хищеніяхъ, проникаютъ въ печать, доходятъ до начальства. Чупровъ, которому изъ наворованнаго попадали лишь крохи, требуетъ боле равномрнаго длежа и, получивши отказъ, начинаетъ топить Зубарева, длаетъ не него доносъ, объясняетъ, по подлинныя книги замнены подложными, а что настоящія, могущія доказать кражи, спрятаны въ комнат жены Зубарева. При обыск, произведенномъ судебными властями, найдены лишь переплеты двухъ книгъ. Все остальное уничтожено, кром, впрочемъ, четырехъ вырванныхъ листовъ, доказывающихъ виновность въ кражахъ Чупрова. Зубаревъ выдаетъ эти листы слдователю и сваливаетъ всю вину на ошеломленнаго доносчика, признавая себя виновнымъ лишь въ томъ, что, по дружб, спряталъ вырванные Чупровымъ изъ какихъ-то книгъ листы, которые тотъ ему передалъ, и не донесъ о томъ начальству. При этомъ Зубаревъ заявляетъ, что денегъ у него никакихъ нтъ, что онъ нищій и все лгалъ, распуская слухи о своемъ богатств единственно для того, чтобы выдать дочь замужъ за сына генеральши фонъ-Раценбергъ (г-жа Медвдева). На вопросы жены (г-же Волгина), гд деньги, Зубаревъ говоритъ только, что вс капиталы въ врныхъ рукахъ и ршительно отказывается сказать у кого. Судъ приговариваетъ Зубарева къ ссылк въ Архангельскую губ. Секретъ, гд деньги, разъясняется. Он спрятаны у любовницы Зубарева, Агаши (г-жа Садовская), бывшей горничной его жены. Дти въ отчаяньи отъ позора отца, но въ виновность его, все-таки, не врятъ. Катя, бракъ которой съ фонъ-Раценбергомъ оказывается теперь невозможнымъ, убгаетъ изъ дома къ страстно любимому ею молодому человку. Черезъ три года Зубарева переводятъ на жительство въ другой городъ. Въ частномъ дом, гд старика задержали на нсколько дней, къ нему приходитъ Агаша и передаетъ честно сохраненные ею награбленные капиталы. Одинъ по одному собираются вс члены семьи Катя, брошенная любовникомъ, выгнанная своими, поющая въ трактирномъ хор и почти умирающая отъ чахотки, Алексй, кое-какъ перебивающійся грошевымъ жалованьемъ на частной служб, Анна, живущая сравнительно хорошо уроками и содержащая мать, помогающая брату, и жена Зубарева. Полунищимъ, полуголоднымъ дтямъ Зубаревъ говоритъ о возможности жить теперь богато, хочетъ передать сотни тысячъ, увряя опять-таки, что онъ выигралъ ихъ на бирж и припряталъ, чтобы не отняли по суду. Вра въ честность отца сразу рухнула. Сынъ отказался отъ денегъ, отвернулся отъ хищника. Анна въ ужас… ‘А! Такъ вотъ что!— восклицаетъ она, понявши, въ чемъ дло.— Такъ мы не страдальцы несчастные, мы мошени…. ха-ха-ха!…’ Она сходитъ съ ума, на ея крикъ вбгаютъ полицейскіе и видятъ разбросанныя ею деньги.
На вопросъ, откуда они, Зубаревъ объявляетъ всю правду: ‘Казенныя, краденыя’. Онъ зоветъ къ себ дтей… Поздно, у него дтей нтъ. Одна Агаша остается врна до конца и хочетъ утаить часть денегъ. Зубаревъ приказываетъ отдать вс… Анна въ сумасшествіи говоритъ: ‘нтъ папочки… нтъ его… двадцать пять, двадцать пять… двадцать пять!..’ — безумно повторяетъ она цифру, поразившую ее на банковыхъ билетахъ.
На сцен, при извстной высот исполненія, все это выходитъ до’ вольно эффектно, но занавсъ падаетъ и изъ глубины души зрителя подымается смутное чувство недовольства. Порокъ наказанъ, да… только какъ и кмъ онъ наказанъ? Тмъ, что дти отказались воспользоваться наворованными деньгами и пришли въ ужасъ, узнавши про грабежи отца, или квартальнымъ, отнимающимъ добычу и ведущимъ на вторичный судъ хищника? Да разв въ этомъ настоящая художественная и вчная правда, не нуждающаяся для своего удовлетворенія ни въ полицейскихъ, ни въ сукахъ? Разв въ томъ правда, что бдная Катя завтра умретъ въ чахотк, Анна кончитъ жизнь въ сумасшедшемъ дом, твердя свое: ‘двадцать пять’? Он-то ни въ чемъ неповинны… А Алексй?… Съ нимъ что же будетъ? Забылъ о немъ авторъ? Нтъ, не забылъ, а не посмлъ договорить до конца, испугался послдняго слова, до котораго долженъ былъ дойти логически, авторъ остановился передъ единственнымъ исходомъ — передъ самоубійствомъ, и хорошо сдлалъ. Самъ наконецъ… Что же онъ, раскаялся, сталъ вдругъ честнымъ? И этого не договорено, а если бы было досказано, то никто бы этому не поврилъ. Такимъ образомъ, фальшь, вложенная въ основаніе пьесы и на которую мы указали въ начал, отразилась на развязк комедіи еще большею фальшью, недомолвками, недоконченностью. Кому случалось бывать на охот за волками, тому должно быть знакомо странное чувство, порою невольно охватывающее душу при вид сильнаго дикаго звря, затравленнаго собаками и убитаго охотникомъ.— чувство глубокой жалости къ побжденному хищнику, это человкъ говоритъ въ охотник, это гуманное чувство… Ничего похожаго не шевельнется въ душ зрителя по окончаніи комедіи г. едотова, а, вмст съ тмъ, не накипаетъ въ сердц и негодованія, которое долженъ былъ бы возбуждать порокъ, возведенный въ принципъ и доблесть стаей грабителей, каковы Зубаревъ, Чупровъ и компанія. Получается въ результат то, что и должно получиться отъ ловко сработаннаго произведенія ‘сценическихъ длъ мастерства’,— получается извстная доля нервнаго раздраженія, выражающаяся то смхомъ, то подступающими къ глазамъ слезами, но все это какъ бы отъ вншнихъ ощущеній, какъ бы отъ щекотки или отъ нюханья чего-либо дкаго… И остается совершенно незатронутою та глубина человческой души, въ которой сокрыто сознаніе вчной правды, прорывающееся порою въ чистомъ гуманномъ чувств.
Разыграна комедія превосходно. Г. Ленскій былъ неподражаемъ и создалъ изъ Зубарева явное типическое лицо, — создалъ бы настоящій типъ, если бы авторъ далъ къ тону достаточный матеріалъ. Но к съ тмъ, что имется въ наличности, это положительно одна изъ лучшихъ ролей г. Ленскаго, въ которой едва ли найдется ему соперникъ. Объ игр г-жи Брмоловой и говорить нечего, настолько она художественно закончена въ самыхъ малйшихъ деталяхъ. Сцена сумасшествія производитъ потрясающее впечатлніе, хотя, въ сущности, вся она построена на трехъ словахъ: ‘не надо, папочка… не надо’… ‘Такъ мы мошени…’ (голосъ обрывается) и ‘двадцать пять… двадцать пять!…’ Г-жа Потхина и г. Горевъ очень хорошо исполнили далеко не легкія роли дтей Зубарева. Г-жа Медвдева была, какъ всегда, безукоризненною и неподражаемою grande-dame въ роли генеральши фонъ-Раценбергъ. Г. Музиль, г-жи Садовская и Волгина отлично поддерживали стройность исполненія, въ которомъ единственнымъ диссонансомъ звучала игра г. Южина, изобразившаго, неизвстно для чего, какого-то дурачка, что вышло ни съ чмъ несообразно. Въ такого оболтуса изъ булочной, какимъ онъ представилъ фонъ-Раценберга, не могла бы влюбиться милая я неглупая Батя. Г. Садовскій мастерски сыгралъ вводную роль шарманщика, забраннаго въ полицію за драку въ трактир. Комедія поставлена очень тщательно и идетъ замчательно стройно.
Одновременно съ комедіей г. едотова поставлена пьеса г. Шпажинскаго Простая исторія, названная на афиш ‘драматическимъ этюдомъ’ въ 5 дйствіяхъ и 6 картинахъ. Мы не думаемъ, чтобы ‘исторія’, разсказанная въ лицахъ г. Шпажинскимъ, была очень проста, т.-е. заурядна, за то находимъ, что она необыкновенно длинна для ‘этюда’. Но разъ автору угодно, чтобы это былъ ‘этюдъ’, пусть по его и будетъ. Для зрителя ршительно все равно, какъ ни называй авторъ свое произведеніе, разъ оно поставлено на сцену, публика идетъ смотрть пьесу и составляетъ о ней сужденіе по воспринятому впечатлнію, не справляясь съ афишей и ничего не сбавляя изъ своихъ требованій, предъявляемыхъ къ драматическому произведенію. Простая исторія заключается въ нижеслдующемъ: у полковника Сильвачева (г. Ленскій), командира резервнаго батальона, сбжала съ любовникомъ жена. Полковникъ очень доволенъ, что избавился отъ несносной женщины, отравлявшей всю его жизнь, онъ откупается отъ нея періодическою посылкой ей денегъ ради того только, чтобы она не явилась обратно мучить его. Оставшись на положеніи холостяка, Сильвачевъ влюбляется въ купчиху Вру Дмитріевну Развалову (г-жа Ермолова). Она тоже влюблена въ молодаго, красиваго полковника. Совсмъ молоденькою двочкой ее насильно отдали замужъ за богатаго купчика-кутилу, Никандра Развалова (г. Садовскій).
Со времени свадьбы прошло четыре года, а Никандръ не только не угомонился и не остепенился, какъ разсчитывали, а кутитъ и безобразничаетъ хуже прежняго, съ женою обращается отвратительно грубо и дошелъ бы Богъ знаетъ до чего, если бы старшій, холостой братъ, Сергй Прокофьевичъ (г. Рыбаковъ), не сдерживалъ дикихъ порывовъ этой необузданной натуры. Мало-по-малу выясняется, что старшій Разваловъ самъ страстно любитъ Вру и сознаетъ это лишь тогда, когда въ немъ вспыхиваетъ ревность къ Сильвачеву. Вра тоже догадывается о чувствахъ деверя. Визитъ Сильвачева къ Разваловымъ ршаетъ судьбу молодой женщины. Она начинаетъ тайкомъ бывать у полковника. Въ губернскомъ город этого рода секреты быстро выплываютъ наружу. Оба брата Разваловы получаютъ анонимныя письма, извщающія ихъ о связи Вры съ полковникомъ. Старшій братъ приходитъ первый къ Вр и прямо спрашиваетъ: ‘Была у Сильвачева?’ — ‘Была,— отвчаетъ Вра, — да, была…’ Полная глубокаго драматизма сцена кончается тмъ, что Сергй Разваловъ устраиваетъ отъздъ молодой женщины изъ дома мужа, даетъ ей денегъ на житье, гд и съ кмъ она хочетъ. Почти такъ же хороша сцена между двумя братьями. Взбшенный Никандръ хочетъ расправиться съ женою по своему: ‘избить, изувчить и вышвырнуть вонъ’… ‘Не смй!… Пальцемъ тронуть не дамъ!— останавливаетъ его старшій братъ.— Ты первый виноватъ… мы виноваты’, — говоритъ онъ и заставляетъ Никандра сознаться въ вин передъ женою, предоставить ей полную свободу. Вторая картина третьяго дйствія сполна посвящена разъясненію передъ зрителемъ безхарактерности Сильвачева, что можно и должно было сдлать въ иномъ мст, не удлинняя пьесы и не портя ее грубыми сценами избіенія мальчишки. Эта картина самое слабое мсто въ драм. Разставшись съ мужемъ, Вра устроилась на дач близъ города. Мирная идиллія нарушается пріздомъ жены Сильвачева (г-жа Волгина), которую письмомъ увдомилъ обо всемъ случившемся нкій проходимецъ Аравинъ (г. Невскій), разсчитывающій сдлать карьеру при помощи Сильвачевой, имющей большія связи. Сцену между Врой и Сильвачевой мы находимъ тоже неумстно и ненужно грубою, малоправдоподобною. Не одна же одинешенька жила на дач Вра Развалова, чтобы не имть возможности выгнать незваную гостью, ругающую ее непозволительными словами. Прізжаетъ Сильвачевъ и хочетъ выгнать жену, но, по слабости характера, только горячится и кричитъ, кончаетъ же тмъ, что узжаетъ съ женою, несмотря на отчаянье Вры. Между прочимъ, объясняется, что жена охлопотала въ Петербург переводъ Сильвачева на службу въ Варшаву. Четвертое дйствіе происходитъ опять въ дом Разваловыхъ. Никандръ тоскуетъ по жен, скучаетъ о брат, ухавшемъ путешествовать, бросилъ кутежъ и смирненько поливаетъ любимые цвты Вры, которые при ней хотлъ выкинуть. Возвращается Сергй и объявляетъ, что Вра очень больна, при смерти. ‘Братецъ! Какъ же это?… Что же длать теперь?’ — волнуется растерявшійся Никандръ.— ‘Она здсь. Я привелъ ее… нельзя же было одну бросить’,— отвчаетъ Сергй и вводитъ едва живую Вру. Происходитъ общее примиреніе. Никандръ все простилъ, все забылъ, самъ проситъ простить его и чтобы помина о старомъ не было. Жизнь должна начаться съизнова, счастье вернется съ здоровьемъ Вры. Въ это время приходитъ родственникъ Сильвачева, Ветенскій (г. Горевъ), и сообщаетъ о прізд полковника, бросившаго службу и прискакавшаго въ Вр. Она отказывается принять его, ей такъ плохо, что ее почти на рукахъ выносятъ въ ея комнату. Сильвачевъ врывается черезъ балконную дверь и умоляетъ на колнахъ, чтобы его пустили къ Вр. Сергй Разваловъ говоритъ, что пустятъ, ‘когда ее на столъ положатъ, тогда всхъ пустятъ, всмъ можно’. Сильвачевъ сходитъ съ ума.
Такія ‘простыя исторіи’ возможны въ дйствительности, но случаются очень рдко, и когда случаются, то ничего ровно не доказываютъ. Для чего же написанъ этотъ ‘драматическій этюдъ’ въ 5 дйствіяхъ и 6 картинахъ? Для того, надо полагать, чтобы его давали на сцен, пока онъ не надостъ публик и пока длаетъ сборы. Просмотрятъ зрители вс шесть картинъ и спрашиваютъ потомъ другъ друга: что же изъ этого слдуетъ? Ничего… Г. Ленскій вотъ хорошо съ ума сходитъ, а г-жа Ермолова хорошо умираетъ… и начинается споръ о томъ, кто лучше сходитъ съ ума, г-жа Ермолова въ Волк или г. Ленскій въ Простой исторіи. Нельзя сказать, что результатъ получается плодотворный. И, тмъ не мене, за ныншній сезонъ изъ всхъ поставленныхъ на московскихъ сценахъ новыхъ пьесъ ‘этюдъ’ г. Шпажинскаго лучшее произведеніе уже потому, во-первыхъ, что это несомннно произведеніе литературное, а не простое ‘издліе’ для сцены. Но и г. Шпажинскій поддался вліянію своего ‘знанія сцены’ и потому-то именно надлалъ нсколько крупныхъ, на нашъ взглядъ, литературныхъ промаховъ. Вся эта ‘исторія’ свободно могла уложиться въ три акта, много въ четыре картины, ихъ написано шесть. На одну лишнюю картину мы указывали выше. Дйствующихъ лицъ у г. Шпажинскаго тринадцать, изъ нихъ пять ни на что не нужны: Аравинъ (г. Невскій), лакей Сильвачева (г. Грековъ), Татьяна, горничная Разваловыхъ (г-жа едорова), мальчикъ (экстернъ Матвевъ) и почтальонъ (г. Никифоровъ). И какъ разъ вс эти ненужныя лица, введенныя ради ‘сценической’ толкотни, и портятъ всю пьесу. Аравинъ выведенъ лишь затмъ, чтобы разыграть плохую сцену съ женою Сильвачева и чтобы было на кого свалить писаніе анонимныхъ писемъ братьямъ Разваловымъ. Самыя эти письма ненужны и неправдоподобны: Сергй Разваловъ могъ узнать о посщеніи Врою полковника отъ своего прикащика Степана (г. Рябовъ), изъ говора прислуги, а Никандру могъ все сполна брякнуть въ пьяной компаніи какой-нибудь ‘саврасъ безъ узды’. Власъ и мальчикъ являются для иллюстрированія безхарактерности Сильвачева, которая и безъ того не подлежитъ сомннію, да еще для того, чтобы трепкою, данною на сцен Власомъ мальчишк, разутшить раекъ. Почтальонъ и горничная даже и райка не смшатъ, они совсмъ лишніе. Вс эти лица только портятъ впечатлніе, сцены, для которыхъ они выведены, крайне не художественны, оказываются повтореніями уже извстнаго зрителямъ. Но таковы уже теперь пріемы ‘знатоковъ сцены’, утратившихъ способность сконцентрировать дйствіе между безусловно необходимыми лицами, изъ которыхъ ны одно не ведетъ пустыхъ разговоровъ, не имющихъ отношенія къ развитію самой драмы. Все это вызывается погонею за сценичностью въ ущербъ цльности и художественности произведенія. Конецъ пьесы г. Шпажинскаго,— сумасшествіе Сильвачева,— вещь, конечно, возможная, но отнюдь не необходимая, не вытекающая логически изъ всего предыдущаго и не нужная для послдующаго, такъ какъ на ней и обрывается вся ‘исторія’. Сцена эта какъ бы пришита къ пьес лишь для того, чтобы дать артисту возможность показать, какъ ‘хорошо’ онъ уметъ сходить съ ума, т.-е. опять-таки для сценическаго, чисто-вншняго эффекта. Въ сущности же не все ли равно зрителямъ, чмъ и какъ покончитъ полковникъ Сильвачевъ, загубивши своею тряпичною безхарактерностью молодую жизнь горячо любимой женщины. Застрлился ли онъ, или съ ума сошелъ, или продолжаетъ безпомощно хныкать подъ башмакомъ негодницы жены,— до этого никому дла нтъ и къ длу это не относится. Въ драм онъ собственно второстепенное лицо, jeune premier — и только. Вся суть — въ трехъ лицахъ, въ братьяхъ Разваловыхъ и въ Вр, въ томъ недоразумніи, въ неумньи справиться съ жизнью, которыя загубили этихъ хорошихъ, добрыхъ и честныхъ по натур людей. Художественная развязка драмы — въ томъ примиреніи, которое послдовало, къ сожалнію, слишкомъ поздно. Въ этомъ былъ настоящій матеріалъ для драмы, и вс сцены, которыя относятся исключительно къ его разработк, написаны прекрасно и производятъ глубокое, хорошее впечатлніе, все же остальное только портитъ его, расхолаживаетъ и наводитъ скуку, умряемую лишь превосходною игрой, всхъ безъ исключенія артистовъ.