Современное искусство.
Современное искусство.
Московскіе драматическіе театры: Малый, — трагедія Побжденный Римъ и ком. Черезъ край.— Новый театръ Корша,— комедія Травля и драма На жизненномъ пиру.
Ан.
‘Русская Мысль’, кн. X, 1885
Современное искусство, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1885
Время на прочтение: 16 минут(ы)
30 сентября шла въ первый разъ на сцен Малаго театра трагедія Ал. Пароди Побжденный Римъ, переведенная стихами А. Ф. едотовымъ. Въ ныншнемъ сезон это пока единственная крупная новинка на Императорскомъ театр. Москвичи уже видли эту трагедію года два тому назадъ на частной сцен. Дйствіе происходитъ въ Рим въ то время, когда Аннибалъ, вторгнувшись въ Италію, посл ршительнаго пораженія римлянъ при Каннахъ, идетъ на Римъ. Всть объ этомъ принесъ единственный уцлвшій въ бою римлянинъ Лентулій, военный трибунъ. Заря едва занялась, какъ народъ уже собрался въ курію и между выраженіями ужаса и отчаянія горько жалуется на бездйствіе сенаторовъ. Входитъ слпая патриціанка Постумія (г-жа едотова), упрекаетъ толпу въ трусости и зоветъ ее въ храмъ богини Весты:
За мной, народъ, падемъ предъ алтаремъ!
Не слеза, нтъ, мольба повергнемъ наши!
Молитва — мечъ, оставшійся у васъ.
Предъ Вестою богиней, умоляя,
Падемте ницъ! Тамъ дочь моя… близъ ней
Не страшно мн и Рима колебанье!…
Въ этомъ явленіи, какъ и въ послдующихъ, въ которыхъ является римскій народъ, зрителя непріятно поражаетъ малочисленность выпускаемыхъ на сцену статистовъ и ихъ плохая дрессировка. Невольно припоминаются, опять-таки, мейнингенцы: у нихъ въ такихъ сценахъ яблоку, какъ говорится, упасть негд, у нихъ толпа живетъ, шумитъ, волнуется, у нихъ мы видли народъ, здсь было передъ нами три-четыре десятка статистовъ, не знающихъ, что длать и какъ себя держать. Движенія ихъ связаны и нершительны, особенно смшны женщины, поднимающія кверху руки и смотрящія на нихъ, такъ ли он подняты, какъ ихъ учили. Не мене смшны и возгласы: ‘О-о-о!…’, тягучіе и дланные. Постумія уходятъ, какъ пришла, одна съ своею служанкою, не увлекая сбоямъ призывомъ никого изъ толпы. Это опять неврно, часть толпы должна бы устремиться за ней. Къ сожалнію, отъ маленькой кучки, имющейся на сцен, нельзя никого отдлить, сцена осталась бы совсмъ пустою. Въ толп слышится уже намреніе покинуть городъ и бжать, пока свободенъ путь. Входитъ знаменитый Фабій (г. Южинъ) и нсколькими страстными словами старается возвратить народу бодрость духа:
Забыли вы, вдь, вы народъ великій!
Достойно-ль васъ дрожать передъ врагомъ?
Пока есть капли крови въ жилахъ вашихъ,
Слезамъ не мсто!…
Народъ расходится. И тутъ бросаются въ глаза необдуманность и нестройность постановки: Фабій входитъ съ ликторами, на сцену выпускаютъ какихъ-то трехъ обдерганныхъ молодцовъ, тогда какъ ихъ должна быть цлая толпа, какъ въ Юліи Цезар у мейнингенцевъ. ‘Блюсти спокойствіе собранья’,— приказываетъ Фабій ликторамъ… и одинъ изъ нихъ становится какъ разъ у сенаторскихъ мстъ, для чего?— спрашивается. Ихъ мсто у входовъ и въ глубин сцены подъ портиками.
Собираются сенаторы, съ ними входитъ верховный жрецъ (понтифексъ максимусъ) Корнелій Луцій (г. Правдинъ), черезъ минуту появляется преторъ, Публій Фурій Филій (г. Грековъ). Сенатъ занимаетъ мста и собраніе открывается рчью претора. Зовутъ Лентулія (г. Рыбаковъ), встника уничтоженія римской арміи. По совту жреца, приказано снять печати съ книгъ Сивиллы и въ нихъ искать причину бдъ, постигшихъ* Римъ. Сенатъ выслушиваетъ потрясающій разсказъ военнаго трибуна о Каннскомъ пораженіи. Но въ передач г. Рыбакова не сказывается ршительно ничего потрясающаго. Это, просто, длинная и скучная декламація. Что же касается ‘отцовъ отечества’, то они нисколько не напоминаютъ тхъ величественныхъ фигуръ ‘patres conscripti’, которыхъ когда-то дикіе галлы, ворвавшіеся въ Римъ, приняли за статуи, по ихъ неподвижности на курульскихъ креслахъ. Наши ‘сенаторы’ Малаго театра имютъ плачевный видъ людей, завернутыхъ въ простыни, лишенныхъ всякой внушительности, суетящихся и неумстно жестикулирующихъ, какъ застигнутые врасплохъ на купаньи совтники губернскаго правленія. Входятъ ‘децемвиры’, хранители книгъ Сивиллы, и объявляютъ, что причина бдствій — нарушеніе одною изъ весталокъ ея обтовъ. Лентулій не можетъ скрыть своего волненія, которое, впрочемъ, объясняется тмъ, что одна изъ весталокъ — его сестра. ‘Нашъ городъ опозоренъ,— восклицаетъ Фабій,—
И въ немъ нельзя сенату засдать:
Таковъ законъ!…’
Исполнительная власть передается верховному жрецу и ‘засданіе оканчивается при всеобщемъ смущеніи’, котораго зритель не видитъ на сцен Малаго театра.
Второй актъ трагедіи переноситъ насъ въ атріумъ храма Весты. Фабій и Квинтъ Энній, молодой поэтъ, бесдуютъ о крупной ‘новости, отвлекшей вниманіе римлянъ отъ вншнихъ событій. Поэтъ (г. Горевъ) принимаетъ сторону подозрваемой весталки и старается доказать нелпость суеврія, приписывающаго несчастія римлянъ проступку двушки, осмлившейся дать волю своему сердцу, вопреки ‘какой-то Вест’. ‘А если бы весталка осталась жить,— говорятъ Энній,—
Ужели небо много потеряетъ?
И что это за Веста, для которой
Вы въ пламя льете кровь своихъ дтей?!’
‘Она отчизна!— отвчаетъ Фабій.— Земли прообразъ. Веста есть царица, супруга Целія. Великій Целій — прапраотецъ Юпитера, онъ — благо, онъ счастье, жизнь’…
Такъ это въ честь его,
Отца добра, готовятъ казнь такую?… (перебиваетъ его Энній)
И кто же, кто повритъ въ наше время,
Что можно міръ перевернуть, зарывъ
Живую женщину? Любовь ребенка.
Нарушенный обтъ могли покрыть
Побдою знамена Аннибала,
И весь успхъ не въ немъ самомъ,
А въ двочк, обтъ переступившей?
Зачмъ Варрона мудрость, Павла геній?
Отнын — трусъ, герой — не все-ль равно?
Зачмъ оружіе? Къ чему когорты?
Убитая весталка васъ спасетъ…
Мы увлеклись и выписали цлую тираду,— увлеклись воспоминаніемъ о томъ, какъ горячо и какъ естественно выливались гуманныя рчи поэта изъ устъ г. Горева, единственнаго артиста изъ всего мужскаго персонала трагедіи, сыгравшаго свою роль прекрасно. Г. Южинъ, не находя достаточнаго внутренняго огня и силы для выраженія сложныхъ чувствъ, волнующихъ Фабія, усердно восполнялъ этотъ недостатокъ постояннымъ сжиманіемъ и показываніемъ кулаковъ во всхъ патетическихъ мстахъ. Г. Правдинъ прибгалъ къ тому же внушительному, но довольно смшному пріему. Это выходитъ особенно смшно тамъ, гд сцена ведется этими двумя лицами. Если заткнуть уши и не слышать словъ, то можно подумать, что эти первые сановники Рима готовятся разршить распрю кулачною междоусобицей. Но такое заключеніе было бы весьма ошибочно: они дружно разыскиваютъ виновную весталку и лишь отъ избытка геройскихъ чувствъ показываютъ другъ другу кулаки.
Верховный жрецъ приходитъ въ храмъ Весты, допрашиваетъ сначала безуспшно раба, плннаго галла (г. Вильде), потомъ приказываетъ позвать весталокъ. Тутъ пропадаетъ прелестная сцена, благодаря крайне плохому исполненію г-жею Щепкиной роли Юніи, почти ребенка, весталки, принявшей первый тревожный двическій сонъ за то именно преступленіе, въ которомъ заподозрна одна изъ ея подругъ. Что можно сдлать изъ этой маленькой, вводной роди, мы видли въ исполненіи ея на сцен частнаго театра, на Тверской, г-жею Рыбчинскою, если намъ не измняетъ память. Жрецъ Луцій сообщаетъ ложное извстіе о смерти Лентудія. Одна изъ весталокъ, Опимія (г-жа Ермолова), вскрикиваетъ и падаетъ безъ чувствъ. Она племянница и воспитанница Фабія. Луцій предлагаетъ скрыть позоръ несчастной:
… Послушай, Фабій…
Я скрыть могу… Скажи, что длать мн?
Приказывай.
Благородный римлянинъ показываетъ оба кулака и говоритъ:
Твой долгъ исполнить, Луцій!
Декорація третьяго дйствія представляетъ рощу при храм Весты. Рабъ Вестапоръ (г. Вильде) радуется пораженію римлянъ и, подобно имъ, вритъ, что побда Аннибала есть кара боговъ за проступокъ весталки, вритъ, что ея казнь умилостивитъ разгнванную Весту и вернетъ побду легіонамъ. Чтобы лишить Римъ возможности примиренія съ богами и съ нимъ соединеннаго торжества надъ варварами, Вестапоръ все подготовилъ къ похищенію виновной весталки и сообщаетъ объ этомъ своей дочери, служанк слпой Постуміи, родной бабки обреченной на казнь Опиміи. Приходъ Лентудія съ поэтомъ Энніемъ облегчаетъ задачу раба. ‘Она пойдетъ за нимъ, — ршаетъ Вестапоръ, — пусть онъ похититъ… Не все-дь равно, жива бы лишь была’… Рабъ приводитъ Опимію… Съ появленіемъ на сцен г-жи Ермоловой начинается настоящая драма. Мы опять чувствуемъ себя въ дорогомъ нашему сердцу Маломъ театр, опять слышимъ, привычные этимъ стнамъ, звуки голоса, полнаго увлекающей страсти, передъ нами оживаютъ лучшія преданія московской сцены!
Если бы только не этотъ Лентулій! Но Богъ съ нимъ, съ Лентуліемъ! Мы видимъ и слышимъ одну лишь ее, эту римлянку, гордую дочь славнаго рода Фабіевъ. Мы глазъ оторвать не можемъ отъ чудной граціи движеній античной красоты, вс нервы вздрагиваютъ подъ чарующимъ вліяніемъ переливовъ этого голоса, могущаго выдержать соперничество съ лучшимъ пніемъ первоклассной пвицы…
Какъ дочь боговъ почтенье римлянъ,
Ихъ почести я гордо принимала…
Запятнано теперь мое чело!
Алтарь поруганъ мною,—
съ глубокимъ отчаяньемъ говоритъ павшая весталка… На мольбу Лентулія бжать она отвчаетъ:
Нтъ, нтъ, моя вина, моя любовь
Повергла римлянъ въ жертву Аннибала!
Вину свою хочу а искупить…
Но любовь и ужасъ быть заживо замурованной въ склеп побждаютъ слабую женщину. Весталка срываетъ съ себя священное покрывало:
О, такова ужь участь преступленья…
Идемъ до дна, идемъ туда… туда…
Гд грязь, позоръ, гд общее презрнье…
Богиня! Твой внецъ меня тснитъ!
Долой, долой! сорвите покрывало!
Долой, долой! пора разоблачить
Презрнную! жизнь свтлая, прости!
Простите, храмъ, святыня! Вотъ Лентулій
Твоя Опимія!…
Она скрывается въ подземномъ ход съ Лентуліемъ и Энніемъ. Вестапоръ запираетъ за ними дверь и очарованіе исчезаетъ… Опять г. Вильде декламируетъ своимъ ржущимъ слухъ голосомъ, опять г. Правдивъ… и жалкіе ликторы, и несчастные писцы… къ счастью, скоро падаетъ занавсъ.
Четвертый актъ — въ дом Луція, жреца. Изъ разговоровъ между Луціемъ, писцомъ Кэзо (г. Александровъ) и Вестапоронъ выясняется, что бглецовъ не нашли. Пришедшій къ жрецу Фабій остается съ нимъ наедин и выражаетъ сомнніе въ виновности своей воспитанницы: ‘Дочь Фабіевъ не скрыла бы своей вины, когда ея проступокъ грозитъ гибелью Риму, и смертью искупила бы отчизну’. Въ это время докладываютъ о приход скрывшейся весталки. Жрецъ передаетъ Фабію право ршить ея участь и уходитъ. Сцена между Фабіемъ и Опиміей, гд она признается дяд въ своей вин, проходитъ слабе, чмъ заключительная сцена третьяго дйствія, хотя г-жею Брмодовою она ведется совершенно безукоризненно. Входятъ сенаторы, жрецы,— верховный судъ,— трибуны, ликторы, народъ, Фабій объявляетъ, что весталка виновна. Опимія опускается на колна, по приказанію жреца, ее покрываютъ чернымъ крепомъ. Пришедшая къ Луцію слпая Постумія узнаетъ о присутствіи тутъ своей внучки-весталки по крику, вырвавшемуся изъ груди Опиміи. Фабій, Опимія и жрецъ Луцій объясняютъ сліюй старух виновность двушки и участь, которая ожидаетъ несчастную. ‘Законъ безъ сердца, здсь законъ царитъ’,— говоритъ Луцій. Постумія умоляетъ Фабія и верховнаго жреца спасти, помиловать весталку. ‘Ея спасенье римлянамъ грозитъ’,— возражаетъ Фабій.— ‘Пусть гибнетъ Римъ, дитя мое спасите!…’ — настаиваетъ на своемъ, Постумія.
Фабій. Ты римлянка, и что ты говоришь!
Постумія. Я мать, и только мать!…
Въ рчи, обращенной ко всмъ присутствующимъ, Постумія разсказываетъ, какъ, 15 лтъ назадъ, тотъ же понтифексъ Луцій вырвалъ двочку изъ рукъ родителей, чтобы сдлать ее весталкой. Отецъ ея умеръ съ горя, мать бросилась въ костеръ, на которомъ сожигали его трупъ. Она, Постумія, хотла остановить несчастную, но та схватила горящую головню и бросила въ лицо матери. Постумія на вкъ лишилась зрнія. Вс мольбы старухи тщетны, Опимія безповоротно приговорена къ смерти. Постумія проклинаетъ жестокосердаго жреца и падаетъ безъ чувствъ. Весталку уводятъ на казнь. На сцен остаются Фабій и приходящая въ себя Постумія. Фабій ршился убить Опимію, чтобы избавить ее отъ мучительной смерти, которую ей готовятъ. Но его не подпустятъ къ весталк, помшаютъ, а слпую старуху никто не заподозритъ. Онъ даетъ Постуміи ножъ, и та приказываетъ невольниц вести себя намсто казни.
На этомъ драма могла бы быть окончена. Собственно игра страстей исчерпана, впереди остается лишь фактическое осуществленіе уже принятыхъ ршеній, и въ дйствительности пятый актъ ровно ничего не прибавляетъ къ впечатлніямъ, выносимымъ зрителемъ изъ третьяго и четвертаго дйствій трагедіи. Напротивъ, пятый актъ скоре ослабляетъ, расхолаживаетъ это впечатлніе, несмотря на превосходную игру г-жъ едотовой и Ермоловой и отчасти вслдствіе игры гг. Правдина и Рыбакова, занимающихъ выдающееся мсто въ заключительномъ акт. При открытіи занавса жрецъ читаетъ нчто врод обращенія къ богамъ. На сцену вбгаетъ Лентулій съ обнаженными мечомъ въ надежд силою вырвать весталку изъ рукъ палачей, онъ старается склонить и народъ на свою сторону. Но вс крпко стоятъ за исполненіе приговора, вс непоколебимы въ своемъ суевріи. Весталка уже на порог склепа и готова добровольно покориться своей участи, ради спасенія отечества. Ее останавливаетъ крик поспвшей еще во-время Постумія. Прощаясь со внучкою, слпая старуха хочетъ передать ей ножъ. ‘Я не могу, — говоритъ Опимія,— они связали мн веревкой руки’. Постумія (напрасно силится развязать узлы:
Что длать? Боги! О, глаза, глаза!…
Не вижу я! Ужасно!… Ближе, ближе…
Цлуй меня… Еще…
Она прислушивается ухомъ къ біенію сердца. ‘Смлй’, — шепчетъ весталка. Ножъ сверкнулъ въ рук старухи, и Опимія падаетъ, пораженная на смерть. За сценой слышна военная музыка. Прибжавшій галлъ Вестапоръ сообщаетъ, что Аннибалъ отступаетъ къ Капу, и въ отчаянія убиваетъ себя. Музыка слышна ближе. Народъ привтствуетъ появленіе легіоновъ Сципіона, бжитъ имъ на встрчу.
Въ этомъ акт, какъ въ первомъ и третьемъ, непріятно поражаетъ неумлость и бдность постановки, о которой мы уже говорили. Неужели нтъ достаточнаго числа костюмовъ? Неужели нельзя выпустить на сцену такія толпы статистовъ, чтобы на ней двигались и волновались настоящія массы народа? Положимъ, трагедія имла несомннный и большой успхъ, но, вдь, это только благодаря превосходной игр нашихъ двухъ высокоталантливыхъ артистокъ. Что же касается постановки и исполненія другихъ артистовъ, то, по нашему мннію, было сдлано все, что можетъ погубить пьесу. И не будь Г. Н. едотовой и М. Н. Ермоловой, или одной изъ нихъ, Побжденный Римъ не дожилъ бы до третьяго представленія. Мы не вдаемся въ подробный разборъ самой трагедіи, имющей очень крупные недостатки, какъ литературное и сценическое произведеніе, укажемъ лишь на самые главные, бросающіеся въ глаза. Во-первыхъ, въ ней нтъ ясно выраженной и послдовательно проведенной идеи, это не боле, какъ правдоподобная картина нравовъ и врованій древняго Рима, пріуроченная къ историческому событію и обставленная драматическими эффектами. Во-вторыхъ, трагедія Народи страдаетъ большими длиннотами. Но длинноты могутъ быть устранены, неопредленность же идеи, при хорошемъ сценическомъ исполненіи, въ большинств случаевъ, ускользаетъ отъ зрителей или не ставится ими въ вину автору, особливо въ такихъ произведеніяхъ, которыя не имютъ ничего общаго съ нашею теперешнею жизнью и взяты изъ далекихъ, чуждыхъ намъ сферъ. Переводъ сдланъ прекрасно, гладкими и звучными стихами, мстами достигающими надлежащей силы, какъ видлъ читатель изъ приведенныхъ нами отрывковъ.
Совсмъ иныя требованія предъявляются и должны предъявляться къ комедіи и драм изъ современной жизни, и нельзя не пожалть, что на эти требованія не обращаютъ достаточнаго вниманія т лица, отъ которыхъ зависитъ постановка на сцену новыхъ пьесъ, какъ это было прошедшею весной съ комедіей г. Королева: Комитетъ попеченія о бдныхъ, и въ прошломъ мсяц съ трехъ-актной комедіей г. Тихонова: Черезъ край. Содержаніе этой послдней исчерпывалось въ старые годы одноактнымъ водевилемъ, и смысла въ ней никакъ не больше, чмъ въ какомъ нибудь водевил. Съ драматическимъ искусствомъ подобныя пьесы не имютъ ровно ничего общаго, а потому, отмчая сожалнія достойный фактъ ихъ постановки на сцен Малаго театра, мы считаемъ излишнимъ входить въ разборъ произведеній, стоящихъ, по нашему мннію, ниже серьезной критики.
Частные театры находятся въ мене благопріятномъ положеніи, чмъ казенные. Задачи тхъ я другихъ, конечно, тождественны — служить искусству, но средства къ тому далеко не одинаковы. Казенный театръ, преслдуя высшія культурныя цли, намченныя нами въ предъидущемъ ‘обзор’, можетъ всецло посвятить своя силы достиженію этихъ цлей, не стсняясь временными дефицитами, всякій же частный антрепренеръ, при недостаточности сборовъ, вынужденъ будетъ прекратить свою дятельность, какъ бы ни была она полезна и. какъ бы ни увлекался предприниматель идеей служенія чистому искусству. Управленіе казеннаго театра обязано исключительно заботиться о развитіи и подъем вкуса публики, тогда какъ содержатель частнаго театра, прежде всего, принужденъ выдерживать борьбу за существованіе и волей-неволей долженъ подчиняться вкусамъ публики, такъ или иначе привлекать ее въ свой театръ. Наиболе подходящимъ къ тому средствомъ служить частая постановка новыхъ пьесъ. Наша публика очень падка на всякія новинки и никогда заране не справляется о достоинств пьесъ, ‘въ первый разъ’ выставляемыхъ на афиш. Для нея довольно этого ‘въ первый разъ’, и она ломится къ касс,— театръ полонъ. Въ силу такихъ обстоятельствъ антрепренеръ поставленъ въ необходимость добывать во что бы ни стало какъ можно больше ‘новыхъ’ пьесъ и не можетъ быть особенно разборчивымъ, его труппа вынуждена наскоро разучивать, спшно репетировать и разыгрывать иногда завдомыя глупости. Въ такомъ именно положеніи находится г. Коршъ и его превосходно составленная труппа. За истекшій мсяцъ они вынуждены были поставить дв новыхъ пьесы я одну старую позабытую комедію П. Каратыгина Черное пятно. Г. Корша, какъ мы сказали, неводя заставляетъ не особенно строго относиться въ выбору пьесъ, и виноватъ въ томъ не онъ, по мр силъ, г. Коршъ длаетъ все, что можетъ: онъ энергично борется за существованіе своего театра и тмъ вызываетъ наше полное сочувствіе и добрыя пожеланія успшнаго выхода изъ тяжелой борьбы съ огромною конкурренціей. Въ не мене затруднительномъ положеніи находятся и артисты ‘Новаго’ театра. Ихъ положеніе по-истин драматическое, сознавая всю нелпость прочитанной глупой комедіи или раздирательной драмы, они, все-таки, обязаны выучить ихъ на два представленія и изображать передъ публикой несодянности.
Первою по времени, да и по нелпости тоже, шла въ ‘Новомъ’ театр трехъ-актная комедія г. Хлопова Травля. Вотъ ея содержаніе: у разорившагося помщика Бахтурина (г. Киселевскій) дв дочери: Лидія (г-жа Глама-Мещерская) и Аня (г-жа Мартынова), въ эту послднюю влюбленъ сосдъ Бахтурина, Баклагинъ (г. Тарховъ), ‘состоятельный человкъ’, какъ значится на афиш. Старшая дочь Бахтурина, Лидія, живетъ у очень богатой родственницы уже года три и не подозрваетъ, что имніе отца продано сыну бывшаго ихъ прикащика Гурьеву (г. Валентиновъ), что отецъ дошелъ почти до нищеты и живетъ въ какомъ-то старомъ садовомъ ‘павильон’, временно уступленномъ ему Гурьевымъ.
Неправдоподобность такого невднія есть первая несодянность пьесы. Лидія прізжаетъ къ отцу въ полной увренности, что все идетъ по старому, она воображаетъ, что тутъ ее ждетъ та же роскошь, къ которой она привыкла у тетки, то же безпечальное житье, непрерывный рядъ пировъ, выздовъ и всякихъ удовольствій. Лидія наприглашала даже къ себ гостей, знакомыхъ тетки, и перваго изъ нихъ, ‘молодаго педагога’ Запольскаго (г. Рощинъ-Инсаровъ), привезла съ собой неизвстно зачмъ. Узнавши о разореніи отца, молодая двушка приходитъ въ отчаяніе, по существу своему, очень естественное, но совершенно неумстно усложненное авторомъ выраженіями крайне эгоистическихъ чувствъ, сразу лишающими Лидію симпатіи зрителей и ставящими артистку, исполняющую роль, въ фальшивое положеніе. Бывшій слуга Бахтурина, Гурьевъ, еще мальчишкой воспылалъ нжной страстью къ старшей барышн, теперь, разбогатвши, онъ позволяетъ себ мечтать объ ухаживаніи за нею и о возможности жениться на ней. Лидія, конечно, ничего подобнаго не подозрваетъ. Во второмъ дйствіи, происходящемъ въ саду, Гурьевъ осмливается уже прямо заговорить съ барышней о любви и о своихъ надеждахъ. Лидія хохочетъ, но хохочетъ не весело, не отъ того, что ей смшны претензіи какого-то Балистратки,— это истерическій хохотъ, перерываемый рыданіями двушки, оскорбленной въ своей гордости. И тутъ-то, въ особенности, сказывается фальшь, вложенная въ основу всей піесы,— фальшь, давшая поводъ г-ж Глам-Мещерской разыграть совсмъ неумстную драму. Отдавая должную справедливость артистическому умнью г-жи Гламы-Мещерской изображать страданія несчастной двушки, мы находимъ, что въ данномъ случа она увлеклась больше, чмъ слдовало. Слишкомъ высоко поднятый драматическій тонъ находится въ полномъ несоотвтствіи съ комическимъ положеніемъ двухъ лицъ, не понимающихъ другъ друга, и, въ особенности, съ комической личностью Калистрата, очень хорошо и врно изображеннаго г. Валентиновымъ. Какъ авторы, такъ и артисты никогда не должны забывать, что главная основа комизма заключается именно въ несоотвтствіи между цлями и средствами къ ихъ достиженію или между причинами и слдствіями, которыя изъ нихъ должны истекать, по мннію изображаемаго лица: отъ великаго до смшнаго, говорятъ, одинъ шагъ, отъ высокодраматическаго до смхотворнаго — и того ближе. Третій актъ достойно завершаетъ несодянности двухъ первыхъ. Quiproquo между Лидіей и Гурьевымъ переходитъ всякую мру возможнаго и даже просто приличнаго. По приглашенію деревенскаго кулака, барышня въ костюм донны Анны изъ Донъ-Жуана приходитъ тайкомъ къ нему въ домъ. Объ этомъ узнаетъ ея меньшая сестра и тотчасъ же ршается ‘спасти’ Лидію. Калистратъ Гурьевъ проситъ mademoiselle Бахтурину быть его женою, а mademoiselle Бахтурина упорно стоитъ на своемъ желаніи изобразить изъ себя ‘жертву вечернюю’. И неизвстно, до чего бы дошло дло, если бы одинъ по одному не собрались на сцену вс дйствующія лица, а Аня не принесла бы для развязки пачки денегъ, взятыхъ у ‘состоятельнаго сосда’ Баклагина, и не вручила бы ихъ Лидіи. Вс обругиваютъ Гурьева, неизвстно за что, и уходятъ очень довольные. Авторъ не сообразилъ, что такой двиц, какою изображена Лидія Бахтурина, нужны не нсколько ассигнацій, залежавшихся въ бумажник ‘состоятельнаго сосда’, а сотни тысячъ, не сообразилъ онъ, что для такой двицы ‘молодой педагогъ’ долженъ быть еще мене подходящимъ мужемъ, чмъ богатый ‘кулакъ’. Очень многаго-не сообразилъ г. Хлоповъ… И мы нисколько не винимъ г. Киселевскаго и г-жу Гламу-Мещерскую въ томъ, что они не поняли пьесы и. вмсто комедіи, разыграли драму, такъ какъ санъ Хлоповъ не понялъ своей комедіи, иначе онъ остановилъ бы артистовъ и выяснилъ бы имъ ихъ ошибку. Въ этомъ отношеніи артистъ, до нкоторой степени, человкъ подневольный, — не то авторъ на него свалитъ вину неуспха своего произведенія. Тмъ не мене, нельзя не пожелать, чтобы артисты ‘не переигрывали’ и не расточали своихъ талантовъ столь малопроизводительно, какъ это сдлала г-жа Глама-Мещерская въ роли Лидіи. Но это еще не большая бда, напротивъ, это даже хорошо: это — легкій урокъ не слишкомъ увлекаться собственнымъ дарованіемъ, къ чему особенно склонны наши лучшіе артисты. Какъ видитъ читатель, въ комедіи г. Хлопова нтъ ни основной мысли, ни смысла, доказывать же это мы находимъ совершенно лишнимъ,— дло само за себя говоритъ, къ тому же, и самая эта неизвстно кого, неизвстно кмъ и зачмъ, — по всей вроятности, уже на вки похоронена въ театральномъ архив, и пусть она тамъ въ мир почиваетъ.
Совсмъ иное дло драма г. Александрова На жизненномъ пиру, тутъ есть все и даже въ значительно большихъ размрахъ, чмъ нужно. Въ первомъ акт доказано весьма наглядно, что немолодой мужъ дурно воспитанной молоденькой женщины не долженъ излишне горячиться, когда видитъ, что его жена ночью цлуется въ кустахъ съ молодымъ адвокатомъ, въ особенности же не долженъ подсматривать за женою, если ему случайно попадется въ руки письмо адвоката, въ которомъ тотъ объясняется въ любви его жен. Въ такихъ случаяхъ мужу слдуетъ проникнуться убжденіемъ, что ни отъ письма, ни отъ поцлуя его не убудетъ. Побалуются-побалуются и перестанутъ. Все это упустилъ изъ вида герой драмы, помщикъ Хотневъ (г. Ивановъ-Козельскій), пришелъ въ азартъ, прочитавши письмо Сытина (г. Солонинъ) къ Нелли (г-жа Глама-Мещерская), заохалъ, затужилъ и спрятался за дерево, увидавши, что его Нелли выходитъ изъ лодочки съ молодымъ человкомъ. Когда же молодые люди всего одинъ разокъ поцловались, Хотневъ застоналъ уже по настоящему. Адвокатъ говоритъ, что готовъ дать ‘удовлетвореніе’ оскорбленному мужу, Нелли тоже что-то говоритъ, но благородный мужъ, по теоріи шестидесятыхъ годовъ, объясняетъ, что не намренъ ни стрляться, ни мшать счастью любящихъ сердецъ, а потому предоставляетъ своей супруг свободу ухать съ адвокатомъ куда ей угодно, намекаетъ даже на возможность развода. Такія разумныя рчи вызываютъ негодованіе молодой женщины. ‘Вы мн смшны… противны, гадки! ‘— кричитъ она мужу и съ хохотомъ уходитъ со сцены. Въ первомъ же акт выясняется, что за Еленой Александровной, тоесть за-той же Нелли, ухаживаетъ молодой богачъ-купчикъ Дергуновъ (г. Рощинъ-Инсаровъ), изъ новыхъ, цивилизованныхъ и обдирающихъ рабочихъ и кого попало на основаніи научныхъ теорій свободы конкурренціи и т. под. Ему берется помогать въ ухаживаньи Горемыкинъ (г. Борисовскій), бывшій актеръ изъ крпостныхъ, отъявленный, негодяй, готовый за деньги на все, озлобленный на помщиковъ за то, что баринъ когда-то взялъ себ въ любовницы крпостную двушку, которую онъ любилъ. Горемыкинъ же подсовываетъ Хотневу письмо Сытина и впослдствіи продлываетъ разныя штуки, подобающія драматическому злодю. Въ томъ же первомъ акт зритель знакомится съ матерью Нелли, баронессой фонъ-Дорнъ (г-жа Бороздина), съ барономъ фонъ-Хабенихтсъ (г. Киселевскій), старой ‘двой’ Раадольской (г-жа Кудрина), нянькой Хотнева (г-жа Красовская). На вс эти знакомства уходитъ пятдесятъ минутъ времени. Многонько для одного акта и скучновато, несмотря на хорошую игру всхъ артистовъ и на прекрасную срепетовку пьесы, идущей, въ общемъ, отмнно гладко. Еще разъ — честь и хвала г. Аграмову.
Второй актъ посвященъ доказательству той неоспоримой истины, что молодой человкъ, увозящій чужую жену, привыкшую къ роскоши, подвергается двоякой опасности: сначала разориться, а потомъ быть брошеннымъ ради богатаго, хотя и не любимаго человка, особливо же, когда этотъ послдній не стсняется не только затратами, но и мошенничествомъ. Такая участь постигаетъ адвоката Сытина. Онъ такъ запутался, что допустилъ любимую женщину учитывать векселя Дергунова какому-то армянину (г. Шмитгофъ), не справляясь даже, что это за векселя. А они оказались фальшивыми, подписанными негодяемъ Горемыкинымъ, сообщникомъ молодаго купчика. Мамаша-баронеса и ея возлюбленный ба* ропъ на чистоту торгуются съ Дергуновымъ и хлопочутъ пристроить Нелли къ нему на содержаніе. Армянинъ является къ молодой женщин и предлагаетъ ей, съ свой стороны, всякія благостыни за ея любовь. Въ конц акта Нелли объявляетъ Сытину, что она ‘отдается’… Мы не ослышались, это слово было произнесено со сцены,— она ‘отдается’ Дергунову, если онъ, Сытинъ, не добудетъ ей въ два дня одиннадцать тысячъ. Адвокатъ убгаетъ добывать денегъ.
Въ третьемъ акт никакой особливой идеи не проводится, за то со сцены говорится много глупостей и нсколько гадостей. Посдвшій, больной и запивающій съ горя Хотневъ сидитъ передъ портретомъ жены и повторяетъ на вс лады: ‘я тебя спасу, Нелли… я спасу тебя, Нелли… я вырву тебя’ и т. д. Не мшаетъ замтить, что со дня ухода его Нелли съ адвокатомъ прошло полтора года, изъ чего зритель въ прав заключить, что покинутый мужъ въ теченіе всхъ восемнадцати мсяцевъ проводилъ время съ такою же пріятностью для себя и съ такою же пользою для любимой женщины. Для разнообразія онъ обращается и къ другимъ висящимъ тутъ же портретамъ. ‘Ты,— говоритъ Хотневъ передъ портретомъ ддушки,— не стерплъ измны жены и застрлилъ ее’… ‘А ты,— обращается онъ къ портрету своего родителя,— тоже не стерплъ измны жены, моей мачихи,— спшитъ оговориться Хотневъ.— Ты застрлился самъ’… ‘А ты, моя дорогая маменька… не стерпла’… или стерпла… не помнимъ наврное, но это уже не иметъ къ драм никакого отношенія. Обращенія къ ддушкину и маменькину портретамъ тоже мало относятся къ длу и могутъ лишь навести на мысль, что семейству Хотневыхъ, должно быть, уже на роду написано неудачно жениться. Посл этихъ странныхъ обличеній мачихи и бабушки, Хотневъ зоветъ няньку и усиленно пьетъ коньякъ. Нянька плачетъ, Хотневъ плачетъ… Пробравшійся въ домъ подъ предлогомъ крайняго обнищанія эксактеръ Горемыкинъ подсовываетъ на столъ Хотнева газету, въ которой расписаны самыми яркими красками похожденія его жены. На нсколько минутъ Горемыкинъ остается на сцен одинъ лишь за тмъ, чтобы сказать нсколько непристойныхъ гадостей объ очень извстномъ доктор и о мене извстномъ присяжномъ повренномъ. Такихъ вещей со сцены не говорятъ, это гнусности, это первый шагъ къ перенесенію шантажа на сцену. Раекъ попытался было гоготать и хлопать, но его остановило дружное шиканье партера. Это мсто изъ роли Горемыкина надо исключить. На смну Горемыкина является армянинъ и предлагаетъ Хотневу выкупить фальшивый вексель, на которомъ Елена Александровна поставила свой бланкъ. Хотневъ согласенъ, вмсто одиннадцати тысячъ, заплатить двадцать, армянинъ согласенъ, вмсто наличныхъ денегъ, взять вексель Хотнева. Остается имъ обоимъ ссть къ столу, одному написать вексель, или сохранную росписку, за неимніемъ подъ рукою гербовой бумаги, другому написать росписку въ полученіи уплаты, уничтожающую компрометирующій документъ,— и дло въ шляп. Но это слишкомъ просто и поставило бы автора въ затрудненіе, какъ распорядиться дальше судьбою Нелли, а потому г. Александровъ предпочелъ заставить Хотнева хать въ Москву писать вексель. Передъ самымъ отъздомъ къ нему приходитъ адвокатъ Сытинъ и начинаетъ упрашивать спасти Елену Александровну, рыдаетъ, на колна становится, чуть ли руки не цлуетъ… мучается бдняга, мучается и Хотневъ. И все это неизвстно для чего. Въ дйствительной жизни человкъ, въ положеніи Хотнева, просто сказалъ бы непрошенному гостю: ‘Пошелъ вонъ, дуракъ и хныкса! Все уже безъ тебя сдлано, вексель выкупленъ, а жена, коли хочетъ, можетъ прізжать… я приму ее. Но чтобы твоего духу тутъ не было… Маршъ!..’ Не такъ это длается въ драм г. Александрова. Нахныкавшись до сыта, адвокатъ уходятъ. Хотневъ, прочитавши въ газет разныя гадости про свою жену, идетъ садиться въ экипажъ, чувствуетъ себя дурно, хватается за стулъ и опрокидываетъ его, хватается за столъ и падаетъ, столъ падаетъ на него. Хотневъ ‘въ припадк’ болтаетъ руками и ногами. Занавсъ.
Между третьимъ и четвертымъ дйствіями проходитъ два мсяца. Приключившійся съ Хотневымъ припадокъ и послдовавшая за нимъ тяжкая болзнь помшали ему выкупить вексель жены, и Нелли распорядилась, какъ общала Сытину: пошла на содержаніе къ Дергунову. Тутъ надо замтить, что адвокатъ денегъ не добылъ и съ отчаянія застрлился. Цивилизованный кулакъ не стсняется съ молодой женщиной, третируетъ ее, приказываетъ, покрикиваетъ… Оправившійся Хотневъ приходитъ, наконецъ, спасать жену и застаетъ Дергунова. Купецъ хочетъ выгнать мужа, но Елена Александровна выгоняетъ его самого. За это Дергуновъ обругиваетъ ее ‘содержанкой’ и уходитъ. Хотневъ уговариваетъ Нелли бросить все и хать къ нему въ деревню, сонъ ей проститъ, все простилъ, считаетъ себя виноватымъ во всемъ случившемся… Нелли пьетъ шампанское, говоритъ какія-то безумныя рчи, истерически хохочетъ и отказывается хать съ мужемъ. Въ припадк гнва Хотневъ вынимаетъ пистолетъ и убиваетъ ее наповалъ. Конецъ преужасной, прераздирательной и ни на что не похожей драмы, построенной на ряд несообразностей и случайностей, врод потеряннаго женою любовнаго письма, болзни Хотнева въ самую критическую минуту и т. под. Если держится драма г. Александрова на сцен, то единственно благодаря стройному ея исполненію и хорошей игр артистовъ. Разъ драм суждено удержаться, мы бы посовтовали автору значительно сократить ее, въ ней есть много ни на что не нужныхъ длиннотъ, даже такихъ, какъ вся роль старой двицы Раздодьской, которую безъ малйшаго ущерба можно исключить изъ пьесы. Въ третьемъ дйствіи сцена передъ портретами предковъ ршительно подлежитъ исключенію, она просто смшна… Много лишняго найдется и еще. Вообще, отъ сокращеній пьеса выиграетъ.
Г. Ивановъ-Козельскій былъ очень хорошъ въ роди Хотнева, особливо въ послднемъ акт, а также и въ первомъ, гд впечатлніе, производимое его игрою, значительно ослаблялось длиннотами. Мы бы посовтовали ему, или артисту, къ которому перейдетъ роль по его отъзд, иначе кончать третій актъ. Опрокидываніе на себя стола и дрыганье ногами и руками, быть можетъ, и очень натуральны, но некрасивы, и, слдовательно, нехудожественны. Такія судорожныя движенія бываютъ при нкоторыхъ болзненныхъ припадкахъ, въ падучей, напримръ, только, по нашему мннію, излишній реализмъ въ изображеніи признаковъ болзней на сцен неумстенъ. Г-жа Глама-Мещерская провела свою роль прекрасно, но еще лучше бы она сдлала, если бы не злоупотребляла смхомъ. Ея веселый смхъ, когда она садится въ лодку, кажется намъ совершенно безпричиннымъ, а потому я не нужнымъ. Истерическій же хохотъ слышится настолько часто, что утрачиваетъ долю своего значенія, чмъ и ослабляется впечатлніе, производимое имъ на зрителей. Г. Киселевскій превосходно изобразилъ стараго и глупаго барона, типъ отживающаго жуира, занимавшаго когда-то видныя мста въ администраціи и попавшаго въ разрядъ ‘обиженныхъ’. Г. Борисовскій мстами шаржировалъ. Въ общемъ же, вс были на своихъ мстахъ, вс въ высшей степени добросовстно исполняли свое дло и съ большимъ трудомъ вынесли на своихъ плечахъ такую драму, которая при нсколько слабйшемъ состав трупы не могла бы совсмъ идти.