Сороковые годы, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ.

Выраженіе: ‘сороковые годы’, ‘люди сороковыхъ годовъ’, не рдко употреблялись и теперь еще употребляются для обозначенія того усиленнаго интеллектуальнаго движенія, которое началось и дйствовало въ Москв, совпадая съ тмъ періодомъ времени, когда попечителемъ Московскаго учебнаго округа былъ графъ С. Г. Строгоновъ (1835—1847). Вторымъ выраженіемъ Писемскій даже озаглавилъ одинъ изъ своихъ романовъ, къ сожалнію, весьма неудачный. Необходимо замтить, что означенное движеніе не ограничивается въ точности десятилтнимъ періодомъ. Странно думать, что оно началось именно 1-го января 1840 и завершилось 1-го января 1850 года. Можно если угодно назвать это пространство времени выдающимся пунктомъ культурнаго прогресса, но начало его восходитъ къ предъидущимъ годамъ нашего столтія, а послдствія его раскрываются втеченіе послдующихъ, частію измняясь, а частію и замняясь другими движеніями или вяніями.

Второе замчаніе относится къ отрицанію особеннаго значенія сороковыхъ годовъ въ нашемъ культурномъ прогресс. По мннію нкоторыхъ журнальныхъ статей, сороковые годы стоятъ на одномъ уровн съ предшествовавшими имъ и слдовавшими за ними. Въ доказательство приводятся свидтельства представителей того времени (напримръ, И. С. Аксакова), что общественное положеніе нисколько не измнялось къ лучшему. Разсуждать такимъ образомъ значитъ имть ложное понятіе о тхъ эпохахъ, которымъ присвоено названіе выдающихся, прогрессивныхъ, и которымъ принадлежатъ времена Перикла, Августа, Людовика XIV, наконецъ вкъ просвщенія — ХІІІ-й вкъ. Послдній, пожалуй, окажется наиболе худшимъ, такъ какъ народъ былъ погруженъ въ невжество, въ высшихъ сферахъ господствовали крайнія злоупотребленія, развратъ и ханжество, да и самыя свтила философіи не отличались достаточнымъ нравственнымъ цензомъ. Однако-жъ, никто не сомнвается въ исторической важности указанныхъ эпохъ. Дло не въ томъ, какъ жили т или другіе субъекты въ эпоху прогресса, а въ самомъ прогресс и его послдствіяхъ, — въ тхъ новыхъ началахъ, которыя онъ кладетъ для серьезнаго умственнаго развитія и нравственнаго улучшенія, для боле точнаго, правдиваго самосознанія, какъ для отдльныхъ лицъ, такъ и цлыхъ массъ. Чацкій — одинъ среди людей минувшаго вка, но онъ уже усвоилъ иной образъ мыслей, которому предстояло торжество. И. Киревскій, въ стать по поводу постановки ‘Горя отъ ума на Московской сцен’, высказалъ пустоту жизни москвичей, ихъ равнодушіе ко всему нравственному и умственному, но въ то же время онъ представилъ и исключенія, т. е. людей, которые развиваютъ въ себ чувства возвышенныя съ правилами твердыми и благородными.

Усиленное стремленіе московскаго юношества къ боле серьезному образованію ведетъ свое начало, по моему мннію, съ двадцатыхъ годовъ, когда профессоръ М. Г. Павловъ, по возвращеніи изъ-за границы, открылъ свои лекціи сельскаго хозяйства и минералогіи. Онъ первый далъ студентамъ понятіе о господствовавшей въ то время философіи Шеллинга, или, точне, о примненіи этой философіи къ естествовднію однимъ изъ его послдователей — Океномъ. Новизна взглядовъ, мастерство ихъ изложенія въ логическомъ и стилистическомъ отношеніяхъ сильно дйствовали на слушателей и, кром того, привлекали въ университетъ постороннюю любознательную молодежь изъ наиболе просвщенныхъ семействъ высшаго московскаго общества. Между этими юношами, поступавшими на службу преимущественно въ московскій архивъ иностранныхъ длъ и потому прозванныхъ ‘архивными’, особенно выдавался князь В. . Одоевскій своею любовью къ высшему знанію, къ такъ называемой трансцендентальной философіи. Онъ устроилъ у себя въ дом философское общество, которое посщалось его товарищами по служб и по образу мыслей, а въ 1824 году издавалъ сборникъ ‘Мнемозину’ для ознакомленія читателей съ философіей Шеллинга. Въ немъ помщено нсколько статей Павлова и самого издателя: послднему принадлежатъ отрывки изъ исторіи философіи и по эстетик, основанной на идеяхъ Шеллинга и долженствовавшей положить конецъ французскимъ, лжеклассическимъ эстетическимъ понятіямъ, представителемъ которыхъ въ то время былъ профессоръ Мерзляковъ.

Новые органы журналистики содйствовали съ своей стороны университетскому вліянію. Кром сборника ‘Мнемозина’, въ двадцатыхъ годахъ явились ‘Телеграфъ’ (Н. Полеваго), ‘Московскій Встникъ’ (Погодина), ‘Европеецъ’ (И. Киревскаго). Даже дряхлющій ‘Встникъ Европы’ значительно обновился, благодаря сотрудничеству Н. И. Надеждина. По своимъ направленіямъ и содержанію, эти новыя періодическія изданія въ Москв взяли перевсъ надъ таковыми же петербургскими.

Потребность серьезнаго ученія возростала боле и боле. Въ тридцатыхъ годахъ философія Шеллинга уступила свое мсто философіи Гегеля, которая заинтересовала кружокъ любознательныхъ студентовъ, преимущественно историко-филологическаго факультета, собиравшихся у ихъ товарища Н. Ставкевича. Главными лицами этого кружка были К. Аксаковъ, Катковъ, Ключниковъ, Блинскій. Послдній, по незнанію иностранныхъ языковъ, своимъ знакомствомъ съ нмецкой эстетикой и съ нмецкой поэзіей, преимущественно съ Шиллеромъ, много обязанъ Станкевичу, въ своихъ бесдахъ разъяснявшему сущность той и другой. Въ университет лекціи Н. И. Надеждина, профессора теоріи изящныхъ искусствъ, сильно вліяли на молодежь, равно какъ и основанный имъ журналъ ‘Телескопъ’ вмст съ листкомъ ‘Молва’, въ которомъ Блинскій выступилъ какъ критикъ, уже подготовленный къ своему длу бесдами съ Станкевичемъ и лекціями Надеждина. Наконецъ, въ тридцатыхъ же годахъ развилось такъ называемое славянофильство, занимающее весьма почетное мсто въ исторіи нашего самопознанія. Основателями и разъяснителями этого ученія были А. Хомяковъ, К. Аксаковъ, И. Киревскій и (поздне) Ю. Самаринъ.

Сороковые годы относятся преимущественно къ двнадцатилтнему управленію графа С. Г. Строгонова Московскимъ учебнымъ округомъ. До оффиціальнаго назначенія его на этотъ постъ, будучи полковникомъ и флигель-адьютантомъ, онъ обстоятельно знакомился съ университетскимъ преподаваніемъ, т. е. посщалъ лекціи тхъ или другихъ профессоровъ. Надобно отдать ему справедливость и за то, что при всемъ уваженіи истинной учености онъ обращалъ большое вниманіе на нравственную пробу преподавателя: невнимательное отношеніе къ своей обязанности или уклоненіе отъ нея къ другому длу, тщеславіе, непотизмъ, отсутствіе справедливости и благородства, неправильный образъ жизни были имъ нетерпимы и презираемы. Вс, напримръ, знали, что онъ не жаловалъ четырехъ профессоровъ, хотя по своимъ лекціямъ они стояли на видномъ мст. Одинъ (И. И. Давыдовъ) отталкивалъ его чрезмрнымъ самолюбіемъ и непрямыми путями въ своихъ дйствіяхъ {Клюшниковъ охарактеризовалъ его въ чрезвычайно злой эпиграмм. См. также и другія свидтельства, напримръ, въ ‘Русск. Архив’ 1888 г., VIII, стр. 482, Письма Каткова къ А. Н. Попову. Здсь Давыдовъ обличается въ плагіат, т. е. въ присвоеніи себ критическихъ замтокъ . И. Буслаева о книг Павскаго (‘Филологич. наблюденія надъ составомъ русскаго языка’). Впослдствіи, давая отчетъ въ ‘Москвитянин’ о какомъ-то грамматическомъ труд Давыдова, Буслаевъ привелъ, между прочимъ, слдующій примръ: ‘нельзя уважать человка, который вредитъ другимъ своими продлками’.}, другой (Д. М. Перевощиковъ) — непотизмомъ и хитростью, прикрываемою простотой себ на ум {Ibid., стр. 493.}, третій (С. П. Шевыревъ) — раздражительностью и педантизмомъ, четвертый (М. П. Погодинъ) — многостороннею, разбросанною дятельностью, мшавшею ему всецло посвятить себя избранному имъ предмету — исторіи. Утверждали, будто графу не нравились эти лица потому, что къ нимъ въ особенности благосклонно относился министръ С. С. Уваровъ, бывшій съ нимъ не въ ладахъ. Можетъ статься, это и справедливо, но только отчасти, а не вполн. Обращеніе этихъ личностей съ ихъ меценатомъ, при поздк въ его подмосковное помстье Порчье, заставляло многихъ пожимать плечами, особенно посл статьи Давыдова въ ‘Москвитянин’, повствующей о провожденіи времени въ означенномъ имніи. Прочитавъ ее, графъ Строгоновъ, при свиданіи съ авторомъ, обратился къ нему съ такимъ вопросомъ: ‘не знаете ли, кто написалъ эту лакейскую статью? Не думаю, чтобы она могла понравиться Сергію Семеновичу’ {Замчу, что гр. Строгоновъ былъ иногда очень рзокъ въ своихъ выраженіяхъ. Рзкость эта порою переходила въ комизмъ. Однажды явился къ нему какой-то провинціалъ, отецъ двухъ гимназистовъ, жаловаться на то, что его дти посл экзамена не переведены въ слдующій классъ, и при этомъ часто повторялъ одну и ту же фразу: вдь они у меня, ваше сіятельство, преумные. ‘Врю, врю, — отвчалъ графъ, — должно быть, въ матушку’.— На одномъ магистерскомъ диспут сидлъ онъ рядомъ съ Грановскимъ, а противъ нихъ помстился О. М. Бодянскій, положивъ одну ногу на другую и тмъ выказавъ особенность своихъ сапоговъ, подбитыхъ крупными гвоздями, словно подковами. Графъ обратился къ своему сосду: ‘Посмотрите, Тимоей Николаевичъ, какъ во всемъ оригиналенъ Осипъ Максимовичъ. Мы съ вами, если намъ нужны сапоги, отправляемся къ сапожнику, а онъ заказываетъ ихъ въ кузниц’. Но, дозволяя себ рзкія выходки, графъ спокойно выслушивалъ удачныя, остроумныя реплики. Вотъ одинъ изъ нсколькихъ примровъ. Въ разговор съ Е. . Коршемъ, извстнымъ многими серьезными литературными трудами, выражая ему, какъ редактору ‘Московскихъ Вдомостей’, свое неудовольствіе за помщеніе какой-то статьи, графъ, между прочимъ, сказалъ: ‘Поставьте себя на мое мсто’.— Никакъ не могу, ваше сіятельство.— ‘Почему?’— Воображенія не хватаетъ: у васъ шестьдесятъ тысячъ душъ.}.

Другое важное достоинство графа Строгонова состояло въ томъ, что онъ радлъ о замщеніи вакантныхъ каедръ свжими, капитально образованными силами. Изъ среды студентовъ, оканчивающихъ курсъ, онъ покровительствовалъ тмъ, которые желали посвятить себя ученому званію, и содйствовалъ отправленію ихъ за границу для усовершенствованія въ той наук, на каедру которой они желали поступить. При немъ явились въ Московскомъ университет такія личности, какъ Грановскій, Соловьевъ, Катковъ, Леонтьевъ, Кудрявцевъ, Буслаевъ…

Корпорація студентовъ за все время попечительства графа была примрная по своему стремленію къ высшему знанію и по отношенію къ лекціямъ. нкоторые профессоры пользовались ихъ особенною любовью за то, что дозволяли имъ въ праздничные дни приходить къ себ для бесдъ, сообщали имъ научныя новости, дозволяли пользоваться книгами изъ своихъ библіотекъ и давали совты для ихъ собственныхъ работъ. Въ pendant ко всему этому инспекторъ студентовъ былъ образцовый — Нахимовъ, родной братъ знаменитаго защитника Севастоноля. Не отличаясь ни дарованіями, ни образованностью, даже платившій дань Вакху, онъ по какому-то благодатному инстинкту умлъ обращаться съ молодежью. Студенты любили его, какъ роднаго, хотя и посмивались надъ его наивностью. Много ходило о немъ анекдотовъ, не выдуманныхъ, а дйствительно бывшихъ, Вотъ одинъ изъ нихъ, весьма характеристичный. Студентамъ запрещалось отпускать длинные волосы, за чмъ, разумется, должны были наблюдать инспекторъ и его помощники. Одному изъ такихъ длинноволосыхъ Нахимовъ нсколько разъ говорилъ сходить къ цырульнику, но все напрасно: студентъ общалъ, но не исполнялъ своихъ общаній. ‘Слушай, — сказалъ ему Нахимовъ, выведенный изъ терпнія:— если я еще разъ встрчу тебя {Нахимовъ, какъ и нкоторые изъ профессоровъ, обходился тогда безъ церемоніи, но студенты нисколько но обижались, что онъ пустое вы замнялъ сердечнымъ ты.} въ такомъ вид, то непремнно исключу изъ университета. Даю теб честное слово. Понимаешь?’ — ‘Понимаю, Павелъ Степановичъ’. На другой или третій день Нахимовъ отправляется въ университетъ. Повернувъ съ Тверской улицы въ университетъ по Долгоруковскому переулку, онъ къ ужасу своему видитъ, что съ другаго конца этого переулка, т. е. отъ Большой Никитской улицы, идетъ ему навстрчу означенный студентъ, и не остриженный. Бдный инспекторъ очутился между Сциллой и Харибдой. Сдержать свое слово — жалко студента, не сдержать — значитъ признать себя безчестнымъ. Положеніе бдовое, но добрякъ удачно изъ него вышелъ.— ‘Оборачивай назадъ, вызжай на Тверскую!— кричитъ онъ кучеру:— скоре, разиня!’ Кучеръ исполнилъ приказаніе и тмъ спасъ студента отъ бды, а своего барина отъ безчестья. Наконецъ, графъ Строгоновъ неизмнно выказывалъ въ своемъ обращеніи и мнніяхъ самостоятельность и прямизну. Не страдая тщеславіемъ и честолюбіемъ, онъ не заискивалъ въ высшихъ сферахъ и не терплъ угодничества. Доказательствомъ служитъ его отношеніе къ министру народнаго просвщенія. Нкоторые находили въ немъ непривтливость и сухость сердца, но какъ согласить съ такимъ отзывомъ многіе противорчащіе ему факты? Графъ всегда былъ готовъ помочь предпріятію, если оно имло своимъ предметомъ что нибудь полезное: такъ онъ помогъ М. Н. Каткову и П. М. Леонтьеву при начал изданія ими ‘Русскаго Встника’. Равно не отказывалъ онъ въ заступничеств ни цензорамъ. ни авторамъ, по поводу какихъ либо ихъ недосмотровъ или провинностей. Правда, онъ рдко своихъ постителей (если они состояли подъ его управленіемъ) приглашалъ садиться: они обязаны были стоя вести съ нимъ бесду {С. М. Соловьевъ получилъ приглашеніе садиться лишь посл того, какъ занялъ мсто адьюнкта по каедр русской исторіи.}, но за то эти стоящіе нисколько не были стсняемы въ изложеніи своихъ просьбъ и мнній. Графъ охотно и снисходительно выслушивалъ дльныя возраженія.

Въ сороковыхъ годахъ Московскій университетъ могъ похвалиться пріобртеніемъ новыхъ профессоровъ, молодыхъ и талантливыхъ, умвшихъ поднять уровень высшаго научнаго образованія и возбудить въ студентахъ не только любознательность, но и нравственныя чувства стремленія къ благороднымъ идеаламъ. Таковы были Грановскій, Крюковъ, Соловьевъ, Катковъ, Леонтьевъ, Кудрявцевъ, Вуслаевъ. Петербургскіе журналы ‘Отечественныя Записки’ и ‘Современникъ’, органы европеизма, открыли новую эру періодической прессы, равно какъ главный сотрудникъ ихъ Блинскій своими статьями открылъ новую эру высшей литературной критики. Противовсомъ этихъ журналовъ служили въ Москв представителя славянофильства — ‘Москвитянинъ’ и отдльные сборники. Тогда же выступили многіе литературные таланты, относящіеся къ школ Пушкина и Гоголя, какъ ихъ послдователи: явленіе, подобное романтической школ у нмцевъ съ ея представителями — Тикомъ и двумя братьями Шлегелями, или романтической школ во Франціи съ ея представителемъ В. Гюго. Цлая плеяда даровитыхъ беллетристовъ, съ Тургеневымъ во глав, быстро заполонила вниманіе и любовь публики. Имена ихъ извстны теперь всмъ и каждому: Гончаровъ, Майковъ, Некрасовъ, Григоровичъ, Фетъ, Полонскій, Достоевскій, Писемскій, Салтыковъ (Щедринъ), Островскій, графъ Л. Толстой… Объ нихъ-то, равно какъ и о другихъ лицахъ, извстныхъ въ нашей литератур и наук и съ которыми выпало мн счастіе познакомиться втеченіе трехъ десятилтій (30—50 годовъ), хочу я поговорить въ моихъ запискахъ. Большинство ихъ сошло въ могилу и лично не было извстно со временному поколнію. Посмотрите: въ ‘Воспоминаніяхъ’ А. Я. Головачевой-Панаевой, изъ тридцати трехъ писателей осталось только двое (Е. . Коршъ и графъ Л. Н. Толстой), а изъ артистовъ (актеровъ), если не ошибаюсь, не осталось ни единаго. Какая богатая жатва смерти! какой бдный процентъ долгоденствія!

II.

Воспоминанія мои начну съ Боткина (Василія Петровича). такъ какъ съ нимъ я познакомился раньше, чмъ съ другими, въ Москв, вскор по окончаніи университетскаго курса. При имени этого лица нкоторые, его знавшіе, можетъ быть, улыбнутся, вспомнивъ кое-какія причуды и слабости покойнаго и, между прочимъ, слдующіе стихи изъ литературнаго акаиста Щербины:

‘Радуйся, Испаніи описаніе!

‘Радуйся, въ Испаніи небываніе!

Плшивый чаепродавче, Донъ-Базиліо, радуйся!

Но я не пойду за ними по этой дорог, потому что сущность дла не въ сатир, а совершенно въ противоположномъ предмет. Сынъ извстнаго торговца чаемъ, отъ перваго брака, Василій Петровичъ обучался въ пансіон Кистера, преподававшаго нмецкій языкъ и литературу въ Московскомъ университет. Здсь онъ пріобрлъ познанія въ языкахъ нмецкомъ и французскомъ. Впослдствіи онъ читалъ свободно книги англійскія, итальянскія и испанскія. Этимъ чтеніемъ замстилъ онъ высшее, университетское образованіе. Роднымъ языкомъ владлъ онъ на ряду съ лучшими его знатоками, въ чемъ удостовряютъ его переводы и сочиненія. Одно изъ послднихъ: ‘Поздка въ Испанію’, сразу доставило ему извстность. Его переводы изъ Карлеля занимали видное мсто въ статьяхъ ‘Современника’. Отъ природы получилъ онъ врный и тонкій вкусъ изящнаго, въ чемъ бы оно ни выражалось: онъ прежде многихъ оцнилъ таланты Фета и Некрасова. Комнаты его постоянно украшались немногими, но лучшими произведеніями живописи и скульптуры (это какъ бы природная принадлежность талантливаго семейства Боткиныхъ, изъ среды котораго вышелъ такой ученый дятель, какъ Сергй Петровичъ). Въ его обдахъ, которыми онъ угощалъ своихъ пріятелей, выказывался образованный эпикуреизмъ: они сопровождались интересными бесдами, такъ какъ знакомые его принадлежали къ передовымъ талантамъ въ литератур и наук. Образованность Василія Петровича имла доброе вліяніе и на его отца, человка очень умнаго отъ природы, но по той сред, въ которой онъ жилъ и дйствовалъ, не могшаго относиться съ большимъ уваженіемъ къ наук и учености. Однако-жъ, впослдствіи онъ сталъ смотрть иначе на то общество, которое собиралось въ его дом, и выражать свое къ нему почтеніе замчательнымъ образомъ: никогда не ломавшій шапки передъ ученостью, онъ, въ праздникъ свтлаго Христова Воскресенія, со шляпой въ рукахъ, отправлялся для поздравленія къ профессору Грановскому, нанимавшему у него квартиру въ особомъ флигел, хотя этотъ жилецъ былъ много моложе домовладльца. О такой метаморфоз разсказывалъ мн сынъ его Павелъ Петровичъ.

Литературное знакомство Боткина было обширно какъ въ Москв, такъ и въ Петербург. Со многими личностями онъ былъ въ дружескихъ отношеніяхъ. Блинскій, Тургеневъ, Некрасовъ, Дружининъ, Панаевъ были съ нимъ на т ы, прізжая въ Москву, они большею частію останавливались у него. Письма его къ нкоторымъ изъ нихъ выказываютъ человка мыслящаго и многообразованнаго. Не принадлежа къ тароватымъ, онъ, однако-жъ, въ случа нужды помогалъ своимъ пріятелямъ по литературному ремеслу, въ томъ числ и Блинскому. Здсь я долженъ остановиться и сказать нсколько словъ объ интересныхъ ‘Воспоминаніяхъ’ г-жи А. Я. Головачевой-Панаевой, извстной своимъ талантомъ и образованіемъ. Нтъ сомннія, что они искренни и справедливы, т. е. сообщаютъ именно то, что авторъ видлъ или слышалъ, ничего къ тому не прибавляя и не искажая, но мн сдается, что она слышанное и виднное въ извстный моментъ, при извстныхъ обстоятельствахъ, обобщаетъ, почему и является постоянно невыгодное мнніе объ однхъ личностяхъ и неизмнно выгодное о другихъ (въ род предубжденія и предилекціи). Въ числ первыхъ преимущественно фигурируютъ Боткинъ, Анненковъ и Тургеневъ. Почти каждый разъ достается имъ при выход ихъ на сцену. Вотъ примръ. Когда Блинскому, въ критическую минуту его денежнаго затрудненія, было предложено занять денегъ у Анненкова или у Боткина, то онъ перваго обозвалъ ‘русскимъ кулакомъ’, а o другомъ выразился такъ: ‘покорно благодарю — душу всю вымотаетъ своими разговорами, что онъ нуждается въ деньгахъ’ {Воспоминанія, стр. 121.}. И это сказано безъ всякихъ оговорокъ и разъясненій, такъ что читатель можетъ составить объ этихъ личностяхъ мнніе неврное, противоположное документальнымъ свидтельствамъ, приведеннымъ въ біографіи Блинскаго {А. Н. Пыпина (т. II, стр. 271, 275—270, 285, 325).}, изъ которыхъ видно, что Боткинъ и Анненковъ были первыми, главными друзьями Блинскаго.

Что же касается до стиховъ Щербины: ‘Испаніи описаніе — въ Испаніи небываніе’, то трудно понять, откуда возникло такое странное подозрніе, такая нелпая сплетня. Можетъ быть, поводомъ къ тому послужили современныя описанія путешествій въ Испанію — французскія или англійскія. Я самъ видлъ два или три таковыхъ въ библіотек Василія Петровича, но заключать отсюда о плагіат есть сущая нелпость. Какой путешественникъ при разсказ о томъ, что онъ видлъ въ чужихъ краяхъ, не пользовался предшествовавшими ему описаніями тхъ же странъ. Такъ, напримръ, поступалъ Карамзинъ въ своихъ ‘Письмахъ’: сообщая своимъ друзьямъ о посщеніи французской академіи (въ Париж), онъ присоединилъ къ тому и краткій историческій очеркъ этого учрежденія, безъ сомннія, переведенный или извлеченный имъ изъ какой нибудь французской монографіи. То же длалъ фонъ-Визинъ въ своихъ ‘Письмахъ’ къ гр. Панину изъ Франціи, тоже самое имлъ право длать и Боткинъ: разсказывая о бо быковъ, онъ знакомитъ съ исторіей этого зрлища, описывая Севильскій соборъ, онъ также вводитъ исторію его постройки. Не самому же ему сочинять эти исторіи. Отсюда заключеніе: Боткинъ несомннно былъ въ Испаніи, но вмст съ этимъ, само собою разумется, пользовался описаніями другихъ путешественниковъ, т. е. поступалъ такъ, какъ поступаютъ вс авторы путешествій.

Некрасовъ, какъ извстно, охарактеризовалъ П. В. Анненкова въ слдующемъ стихотвореніи {‘Русск. Архивъ’, 1884, кн. 3, стр. 235: ‘Некрасовъ про ***’.}:

За то, что ходитъ онъ въ фуражк

И крпко бьетъ себя по ляжк ¹),

Въ немъ нашъ Тургеневъ вс замашки

Соціалиста отыскалъ.

Но не хотлъ онъ врить слуху,

Что демократъ сей черствъ по духу,

Что только къ собственному брюху

Онъ уваженіе питалъ.

¹) Анненковъ дйствительно имлъ эту привычку.

Какъ всякая эпиграмма, въ которой, по пословиц, на брань слово покупается, характеристика не врна, потому что исключительна, одностороння. Талантливый, образованный и съ несомнннымъ эстетическимъ тактомъ, Павелъ Васильевичъ Анненковъ написалъ много умныхъ статей, которыя цнились образованными читателями, но не нравились читателямъ полуобразованнымъ.

Литературную извстность дали ему впервые ‘Парижскія письма’, они помщались въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ и умно, интересно изображали тогдашнее состояніе Франціи. Затмъ слдовало изданіе ‘Писемъ Н. Станкевича’, съ приложеніемъ его ‘біографіи’: здсь охарактеризовано движеніе молодыхъ людей (такъ называемый ‘кружокъ Станкевича’) къ современной философіи Гегеля. Статья, подъ заглавіемъ: ‘Литературный тилъ слабовольнаго человка’, полемизируетъ съ статьей Н. Г. Чернышевскаго: ‘Русскій человкъ на rendez-vous’, напечатанной въ ‘Атене’ (московскомъ журнал, издававшемся Е. . Коршемъ) и преслдовавшей нершительность, вялость русскаго человка, отсутствіе иниціативы въ герояхъ Тургенева. Новыя произведенія тогдашнихъ беллетристовъ встрчали въ Анненков осторожнаго, но всегда умнаго оцнщика, какъ видно изъ собранія его сочиненій (три тома). Никто изъ занимавшихся серьезно отечественной литературой не сомнвался въ дльности, разсудительности его критики, осуждали только иногда особенность его стиля, какъ бы умышленно избгавшаго простоты и стремившагося къ фигуральнымъ выраженіямъ. Это былъ личный, субъективный слогъ, отраженіе свойствъ писателя, по выраженію Бюффона (le style — c’est l’homme). Typгеневъ, всегда цнившій талантъ и образованность Анненкова, сравнивалъ его манеру писать съ замашкой такого человка, который, желая почесать у себя въ голов, исполняетъ свое желаніе не просто, а, подобно акробату, черезъ колно.

Наконецъ, изданіе сочиненій Пушкина (1855—57) съ ‘Матеріалами для его біографіи’, равно какъ и самая біографія, къ сожалнію, доведенная только до 1826 года, составляютъ капитальную заслугу Анненкова. Оно впервые дало возможность приступить къ всестороннему изученію геніальнаго поэта. Труды издателя были по справедливости оцнены Московскимъ университетомъ. избравшимъ его въ свои почетные члены, по истеченіи пятидесяти лтъ отъ смерти Пушкина.

III.

Перехожу къ моему знакомству съ Блинскимъ. Впервые мы встртились въ 1834 или 1835 году у моего университетскаго товарища Селивановскаго, сына нкогда извстнаго типографщика. Въ дом его занималъ квартиру Надеждинъ, издатель ‘Молвы’, въ которой явились ‘Литературныя мечтанія’, заинтересовавшія весь московскій читающій людъ. Въ одинъ изъ пріемныхъ дней, вечеромъ, у Селивановскаго сошлись: я, В. П. Боткинъ и H. А. Полевой. Послдній, по запрещеніи ‘Телеграфа’, занимался тогда редакціей ‘Живописнаго Обозрнія’, издателемъ котораго былъ типографщикъ Семенъ. Посл чая, передъ ужиномъ, вошелъ Блинскій, помщавшійся, если не ошибаюсь, въ квартир Надеждина, у котораго состоялъ главнымъ сотрудникомъ. Хозяинъ и Полевой встртили его, какъ уже знакомое лице. Это доказывалось ихъ свободнымъ и шутливымъ съ нимъ обращеніемъ. Селивановскій даже трунилъ надъ его отпущенными усами, называя ихъ знакомъ литературнаго удальства. Блинскій видимо конфузился, но былъ разговорчивъ и веселъ. Затмъ мы сходились въ такъ называвшейся ‘Литературной кофейн’, которую почти ежедневно посщали артисты московскихъ театровъ и любители чтенія газетъ и журналовъ, особенно принимавшіе участіе въ ихъ изданіи. Впрочемъ, Блинскій рдко приходилъ туда, занятый срочною работою у Надеждина. Въ 1837 г. онъ напечаталъ первую часть (этимологію) своей ‘Русской грамматики для первоначальнаго обученія’. Я послалъ отчетъ о ней къ Краевскому, въ ‘Литературныя Прибавленія’ къ ‘Русскому Инвалиду’ {1837, NoNo 36 и 37.}: въ этомъ отчет отдано должное его труду, особенность и новость котораго (по тогдашнему времени) заключалась въ томъ, что значеніе частей рчи выводилось изъ разложенія предложенія, иначе: исходнымъ пунктомъ этимологіи полагался синтаксисъ. Блинскій былъ очень доволенъ этимъ указаніемъ: онъ благодарилъ меня, что я выставилъ напоказъ именно то отличіе его учебника, которое онъ самъ цнилъ преимущественно и которымъ его трудъ отличается отъ другихъ трудовъ по тому же предмету {Другой разборъ той же книги (К. С. Аксакова) основанъ на противоположномъ начал.}. Вскор посл этого мы сошлись еще ближе, благодаря общему сотрудничеству по критик и библіографіи въ двухъ повременныхъ изданіяхъ: въ ‘Прибавленіяхъ къ Инвалиду’, и въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ перваго года (третьимъ товарищемъ въ томъ же дл былъ М. H. Катковъ). Сбираясь на переселеніе въ Петербургъ, Блинскій рекомендовалъ мн, вмсто себя, П. Н. Кудрявцева, еще студента, но уже заявившаго себя въ литератур повстями, которыя, подъ псевдонимомъ Нестроева, помщалисъ въ ‘Наблюдател’, когда этотъ журналъ издавался типографщикомъ Степановынъ, а редактировался Блинскимъ. За эту рекомендацію я душевно благодарилъ его: трудно было найдти лице, боле талантливое, боле знакомое съ отечественной литературой и боле добросовстное для того дла, за которое онъ взялся. Супруга Блинскаго, Марья Васильевна Орлова, была классной дамой въ Московскомъ Александровскомъ институт, гд я преподавалъ русскій языкъ и словесность и, сверхъ того, занималъ должность помощника инспектора классовъ. Она и нкоторыя изъ ея сослуживицъ отличались любознательностью, интересовались современной литературой. Я снабжалъ ихъ ‘Отечественными Запискамя’, ‘Современникомъ’ и другими книжными новостями. Назжая въ Петербургъ, я большею частію имлъ притонъ у Краевскаго, но, разумется, посщалъ и Блинскаго, который удивлялся моей привязанности къ Москв и чаепійству: ни того, ни другаго онъ очень не жаловалъ. Переписки между нами не было, но въ письмахъ къ Кудрявцеву онъ посылалъ мн поклоны, какъ ‘общему другу’ (его и Кудрявцева).

Считаю умстнымъ сказать нсколько словъ объ инцидент или пассаж по поводу разрыва Блинскаго съ ‘Отечественными Записками’ и перехода его къ ‘Современнику’. Это было крупнымъ событіемъ и сильно взволновало литературную братію, принимавшую участіе въ означенныхъ журналахъ. Главнымъ поводомъ къ волненію служило письмо Блинскаго къ В. П. Боткину {Отъ 4 ноября 1847 года (напеч. въ ‘Спб. Вдомостяхъ’ 1869г., NoNo 187—188).}. Въ этомъ письм онъ заявилъ желаніе, если не требованіе, чтобы московскіе сотрудники Краевскаго огуломъ отреклись отъ него и перенесли свою дятельность исключительно въ ‘Современникъ’. Само собою разумется, что такое желаніе могло удивить, но не понравиться, такъ какъ оно равнялось покушенію на свободу лицъ, давно вышедшихъ изъ-подъ опеки и привыкшихъ распоряжаться своимъ добромъ по собственному усмотрнію. Какое было дло Грановскому, Соловьеву, Кудрявцеву… до взаимно-непріязненныхъ отношеній обихъ редакцій? Они посылали свои статьи въ тотъ или другой журналъ по собственному усмотрнію. Въ письм, о которомъ идетъ рчь, я выставленъ, какъ неизмнный пособникъ Краевскаго, хотя по временамъ я снабжалъ и ‘Современникъ’ своими трудами, которые охотно принимались его издателями, Некрасовымъ и Панаевымъ. Впрочемъ, тревога разршилась благополучно. Блинскій былъ такъ добръ, правдивъ и честенъ, такъ дорожилъ истиной, что не могъ оставаться долго въ туман самозабвенія: онъ созналъ свою ошибку, какъ слдствіе болзненной раздражительности, и жаллъ искренно, что огорчилъ своимъ письмомъ московскихъ друзей.

Дозволяю вмнить себ въ заслугу два дла, относящіяся къ Блинскому: а) собраніе его сочиненій издано по моему списку, такъ какъ списокъ, представленный покойнымъ М. Н. Лонгиновымъ и переданный мн Н. X. Кетчеромъ, заботившимся объ изданіи, былъ исполненъ пропусками и неврностями, б) по моему представленію, комитетъ общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ присудилъ выдавать его вдов съ дочерью пенсію въ 600 рублей.

IV.

Въ плеяд беллетристовъ, слдовавшихъ за Пушкинымъ и начавшихъ дйствовать въ сороковыхъ годахъ, пальма первенства, несомннно, принадлежала И. C. Тургеневу. Каждое произведеніе его ожидалось съ нетерпніемъ, читалось съ жадностью и оставляло сильное впечатлніе въ ум и сердц читателя. Независимо отъ крупнаго таланта, онъ самъ по себ, своею личностью, съ перваго раза привлекалъ къ себ искренно и крпко. Тайна влеченія объясняется его мягкостью и добротою, а потомъ капитальнымъ образованіемъ. Въ немъ не было покушеній на нетерпимость. Случалось нердко, что въ литературныхъ спорахъ онъ становился скоре на сторону защиты, чмъ на сторону нападенія. Даже въ карточной игр, когда плохой партнеръ длалъ промахи, у него всегда находились въ запас ‘обстоятельства, смягчающія вину’. Онъ не тяготился, когда юные претенденты на поэзію осаждали его просьбами прочесть ихъ первые опыты и сказать о нихъ мнніе. Щадя молодое самолюбіе, онъ давалъ имъ поводъ продолжать занятія, отъ которыхъ, конечно, было бы полезне отвлекать ихъ, но Тургеневу совстно было ршиться на такой совтъ, частію по деликатности, а частію и по надежд: авось современемъ и выйдетъ что либо путное изъ первыхъ шаговъ юношей на Парнасъ. Надежды, большею частью, не сбывались, за что и доставалось ментору отъ В. П. Боткина, не терпвшаго разочарованія въ искусств, какое бы оно ни было — эстетическое или кулинарное. Примрокъ тому не мало. Тургеневъ увлекся разсказами одного изъ московскихъ студентовъ медицинскаго факультета, Л — ва, и началъ чрезъ мру восхвалять ихъ.— ‘Посмотримъ, мой милый, — сказалъ съ недоврчивостью Боткинъ: — познакомь меня съ лучшими мстами расказовъ твоего protg’. Тургеневъ началъ читать, но чмъ больше читалъ, тмъ больше Василій Петровичъ хмурился и, наконецъ, напустился на своего пріятеля: ‘Такъ это-то, по твоему мннію, многообщающій талантъ? Это-то ты называешь перлами поэзіи? Это, мой милый, не перлы, а ерунда, дичь’ и т. д. Однажды я и П. В. Анненковъ застали у Ивана Сергевича благообразнаго офицера, съ тетрадью въ рукахъ., По уход его, И. С. обратился къ намъ съ такими словами: ‘Знаете ли, кто это былъ у меня? Это такой талантъ, которому Лермонтовъ не достоинъ будетъ развязать ремень обуви’. Замтивъ наше сомнніе, онъ промолвилъ: ‘Ну, вотъ увидите сами’. Къ сожалнію, мы этого не увидли: хотя молодой офицеръ и оказался дйствительно талантливымъ, но все же не заткнулъ Лермонтова за поясъ.

Образованіемъ Тургеневъ несомннно превышалъ всхъ своихъ сверстниковъ-литераторовъ. Окончивъ курсъ въ Петербургскомъ университет, онъ за границей слушалъ лекціи нмецкихъ профессоровъ изъ школы Шеллинга и Гегеля. Литературы французская и нмецкая были капитально ему знакомы. Съ даромъ творчества соединялся у него и талантъ критическій, что доказывается сужденіями о важнйшихъ поэтическихъ твореніяхъ. Мннія іего были очень оригинальны, соединяя серьезность нмецкой эстетики съ ясностью изложенія французскихъ критиковъ.

По доброт своей, Тургеневъ оказывалъ помощь своимъ товарищамъ по ремеслу, т. е. ссужалъ ихъ деньгами во дни безденежья. Однажды я засталъ его за письменнымъ столомъ съ реестромъ въ рукахъ. Нa вопросъ мой: ‘Чмъ вы занимаетесь? ‘ — онъ отвчалъ: — ‘Да вотъ свожу итогъ деньгамъ, взятымъ у меня взаймы такими-то и такими лицами’.— ‘Сумма не малая’, — замтилъ я.— ‘Конечно, такъ, но знаете ли что? я нисколько не раскаяваюсъ съ ссудахъ: я увренъ, что каждому лицу, означенному въ реестр, ссуда принесетъ пользу, поправитъ его временную нужду. За одного только должника не ручаюсь, боюсь, что помощь не пойдетъ ему въ прокъ’… и онъ указалъ мн на означенномъ реестр: А. А. Г — ву (столько-то).

Симпатична и трогательна была привязанность Тургенева къ дтямъ. Случалось нердко, что онъ, пріхавъ на вечеръ и принявъ участіе въ общей бесд, оставлялъ ее и подсаживался въ другой комнат къ какому нибудь мальчугану или двочк на разговоръ. Ему интересно было подмчать въ нихъ проявленіе смысла, зародышъ какого нибудь дарованія. Въ такомъ случа онъ сообщалъ родителямъ свои замчанія и совтовалъ имъ обратить на нихъ вниманіе. Извстно, что для дтей онъ и переводилъ, и сочинялъ сказки.

Прислуга также любила своего барина. Разсказывали (за врность слуха не ручаюсь), что онъ и братъ его были одолжены ей полученіемъ материнскаго наслдства. Мать, почему-то не любившая сыновей своихъ, хотла передать все имущество своей воспитанниц (Л — ой), побочной дочери одного изъ московскихъ неважныхъ докторовъ. Заболвъ серьезно, она посылала за нотаріусомъ, но посылаемые не исполняли приказаній барыни и дали знать Ивану Сергевичу, не бывшему тогда въ Москв, о серьезной болзни своей госпожи и приглашали его поспшить пріздомъ. Тургеневъ явился, когда духовной, по агоніи больной, уже невозможно было совершить. Такъ или иначе, но Тургеневъ изъ нуждавшагося литератора сталъ богатымъ. Это дало ему средство вести жизнь привольную, собирать знакомыхъ москвичей и угощать ихъ обдами. Такъ какъ прежній поваръ не длалъ чести своему искусству, то онъ просилъ одного изъ своихъ петербургскихъ купить ему другаго, хорошаго повара. Слово ‘купить’ вызвало бы теперь смхъ или раздраженіе, но тогда оно, какъ обычное выраженіе, не удивляло даже самыхъ ревностныхъ противниковъ крпостнаго права. Дло не въ слов, а въ чувств, съ которымъ оно произносится, и въ мысли, которая съ нимъ сопрягается. Заключать отсюда о барств или аристократизм не слдуетъ. Тотъ же самый Тургеневъ, довольный ‘купленнымъ’ поваромъ за отлично приготовленный обдъ, въ конц стола позвалъ его, выпилъ за его искусство и поднесъ ему самому бокалъ шампанскаго. Можетъ статься, это было уже слишкомъ, черезъ край, но было именно такъ. Обвинявшіе автора ‘Записокъ охотника’ въ барств должны были помнить, что этимъ сочиненіемъ онъ оказалъ не малую услугу образу мыслей относительно крпостнаго права.

На обды къ Тургеневу приглашались московскіе профессора и литераторы, принадлежавшіе къ такъ называемой европейской партіи (Грановскій, Кудрявцевъ, Заблинъ, Боткинъ, Кетчеръ, еоктистовъ и др.), хотя онъ былъ въ дружескихъ сношеніяхъ съ нкоторыми членами славянофильскаго кружка, особенно съ С. Т. Аксаковымъ. Изъ артистовъ почти постоянно являлись Щепкинъ, Садовскій и Шумскій и какой-то нмецъ, можетъ быть, подлинникъ Лемма (въ ‘Дворянскомъ гнзд’), мастерски игравшій на фортепьяно. Иногда посл обда устроивался небольшой хоръ, подъ управленіемъ Шумскаго, и гости, обладавшіе голосомъ, исполняли тотъ или другой хоръ изъ какой нибудь оперы, преимущественно изъ ‘Аскольдовой могилы’. А иногда Садовскій морилъ со смха вымышленными разсказами, которые мн нравились больше разсказовъ Горбунова: въ нихъ ярче, интересне выступалъ комизмъ, потому что соединялся съ нкоторымъ лицедйствомъ… Однимъ словомъ, все было свтло, радостно, дружелюбно, хотя по временамъ и не обходилось безъ споровъ, на которые москвичи были очень падки (не знаю, какъ теперь). При одномъ воспоминаніи объ этомъ, уже давно минувшемъ времени, я чувствую себя лучше, веселе, самодовольне.

По выход въ свтъ ‘Записокъ охотника’ извстность Тургенева возростала все больше и больше. Рядъ такихъ произведеній, какъ ‘Рудинъ’, ‘Дворянское гнздо’, ‘Отцы и дти’, ‘Дымъ’, возвели ихъ производителя на первое мсто и возбудили глубокую къ нему симпатію. Иначе и не могло быть, потому что, Тургеневъ принадлежалъ къ разряду талантовъ субъективныхъ, то есть состоялъ въ родств съ созданными имъ героями, представителями тогдашняго образа мыслей, страдалъ ихъ недугами, былъ въ числ людей слабовольныхъ, не дйствующихъ, а размышляющихъ, заденныхъ, по его собственному выраженію, рефлексіей и анализомъ. Съ какимъ интересомъ читалось и перечитывалось ‘Дворянское гнздо!’ Сколько чувствъ было возбуждено имъ, сколько слезъ оно стоило читателямъ и преимущественно читательницамъ! Нкоторыя мста его такъ сильно дйствовали на чувства, что приходилось иногда на нкоторое время прерывать чтеніе {Подобное дйствіе, хотя и не въ такой мр, производила повсть г. Григоровича: ‘Антонъ-горемыка’.}. Справедливость высказаннаго обнаружилась блистательно на публичныхъ чтеніяхъ, устроенныхъ въ пользу общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ. Первое чтеніе состоялось 10-го января 1861 г. въ зал Пассажа. Тургеневъ выбралъ изъ своихъ сочиненій этюдъ, или, пожалуй, характеристику: ‘Донъ-Кихотъ и Гамлетъ’. Надобно было присутствовать, чтобы понять впечатлніе, произведенное его выходомъ. Онъ долго не могъ начать чтеніе, встрченный шумными, громкими рукоплесканіями, и даже нсколько смутился отъ такого пріема, доказавшаго, что онъ былъ въ то время нашъ излюбленный беллетристъ. Особенное чувство выказывали т постители, которые, будучи очень хорошо знакомы съ его сочиненіями, впервые лицемъ къ лицу увидали сочинителя. Короче, львиная часть овацій досталась на долю Typгеневу, и вполн справедливо.

Независимо отъ главнаго направленія своего поэтическаго таланта, Тургеневъ обладалъ и значительною способностью къ сатир. Этотъ въ сущности кроткій голубь могъ въ случа надобности и язвить, какъ змя. Отрицательное отношеніе къ текущей дйствительности выразилось всего явственне въ роман ‘Дымъ’, рчами Потугина. Здсь, какъ говорится, досталось и нашимъ, и вашимъ — и западникамъ, и славянофиламъ, почему онъ и не былъ въ авантаж ни у тхъ, ни у другихъ. Потугинъ осмялъ нашихъ борзыхъ прогрессистовъ, изъ которыхъ двое даже поименованы (Шелгуновъ и Щаповъ), а третій выведенъ подъ вымышленной фамиліей Воротилина — того самаго (какъ ходили слухи), въ которомъ авторъ предсказывалъ поэта свыше Лермонтова. Въ Губарев, представител нашихъ прогрессистовъ, думали видть Огарева, но едва ли справедливо: между ними нтъ никакого сходства, кром разв того, что ихъ фамиліи образуютъ богатую риму. Со стороны читателей, видвшихъ въ Потугин отсутствіе патріотизма, явилась даже слдующая эпиграмма на романъ:

‘И дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ!—

‘Намъ вкъ минувшій говоритъ.

‘Вкъ ныншній и въ солнц ищетъ пятенъ,

‘И смраднымъ ‘Дымомъ’ онъ отечество коптитъ’.

Сочиненіе этой эпиграммы приписывали князю П. А. Вяземскому.

Прибавлю, что еще до появленія романа въ печати авторъ читалъ изъ него нкоторыя мста въ пользу литературнаго фонда. Чтеніе происходило въ Петербург, въ дом бывшемъ Бенардаки (на Невскомъ проспект), и привлекло многочисленную публику. Постители, даже изъ числа самыхъ серьезныхъ, не могли удержаться отъ смха при характеристик русскихъ людей, жившихъ за границей.

Другой образчикъ сатиры, доведенный до сарказма или пасквиля, Тургеневъ адресовалъ къ одному изъ лицъ, извстныхъ и въ служб, и въ литератур. Вотъ первыя строки этого злостнаго посланія:

‘Другъ мыслей возвышенныхъ,

‘Чуть-чуть не коммунистъ,

‘Удавъ для подчиненныхъ,

‘Передъ П — мъ ¹)— глистъ,

¹) Начальникъ вдомства, въ которомъ служилъ А — въ.

Само собою разумется, такими ядовитыми посланіями наживаются непримиримые враги. Дйствительно, авторъ и охарактеризованная имъ личность сошлись только чрезъ многія лта: одинъ — съ извиненіемъ, другой — съ прощеніемъ обиды.

Отзывы Тургенева о лицахъ и литературныхъ произведеніяхъ выказываютъ его остроуміе мткое и въ то же время изящное. Приведу одинъ примръ. Узнавъ, что одинъ изъ нашихъ талантливыхъ поэтовъ вмсто прежней своей фамиліи, съ которой уже соединена была его извстность, принялъ другую, онъ замтилъ: ‘Какая жалость! у этого человка было имя, а онъ промнялъ его на фамилію’. Кстати приведу появившееся на этотъ случай четверостишіе:

‘Какъ снгъ вершинъ,

‘Какъ фунтъ конфектъ,

‘Исчезнулъ …ъ

‘И стал ….нъ

Что Тургеневъ искони и неизмнно принадлежалъ къ западникамъ, что идеаломъ нашего интеллектуальнаго и политическаго развитія долженствовала, по его убжденію, неизбжно служить Западная Европа, нтъ ни малйшаго сомннія. Это доказывается его спорами съ московскими славянофилами, которые, не смотря на несогласіе съ нимъ во взглядахъ, уважали его высокій талантъ, но еще боле его сочиненіями, особенно романомъ ‘Дымъ’. Беру изъ него для примра одно мсто. Прощаясь съ Литвиновымъ, возвращающимся въ Россію, Потугинъ даетъ ему слдующій напутственный совтъ: ‘Всякій разъ, когда вамъ придется приниматься за дло, спросите себя: служите ли вы цивилизаціи, въ точномъ и строгомъ смысл слова, проводите ли одну изъ ея идей, иметъ ли вашъ трудъ тотъ педагогическій, европейскій характеръ, который единственно полезенъ и плодотворенъ въ наше время, у насъ? Если такъ — идите смло впередъ: вы на хорошемъ пути, и дло ваше благое’. Ясно, что, по мннію Потугина (или Тургенева), слдованіе по стопамъ Западной Европы есть sine qua non русскаго преуспянія во всхъ отношеніяхъ.

Не помню, кто, гд и когда (кажется, г. Марковъ въ газет ‘Голосъ’ пятидесятыхъ годовъ) видлъ причину элегическаго настроенія Тургенева въ страх его при мысли о неизбжной смерти. Настоящее время выразилось бы такимъ образомъ, что Тургеневъ былъ ‘пессимистъ’. Дйствительно, нкоторыя мста его произведеній оправдываютъ такое мнніе. Вотъ, напримръ, какія мысли, говоря его словами, приходили ему на умъ въ небольшомъ разсказ ‘Поздка въ Полсье (1857): ‘Изъ ндра вковыхъ лсовъ, съ безсмертнаго лона водъ поднимается одинъ и тотъ же голосъ: ‘мн нтъ до тебя дла’, — говоритъ природа человку, — ‘я царствую, а ты хлопочи о томъ, какъ бы не умереть’. ‘При вид неизмннаго, мрачнаго бора глубже и неотразиме, чмъ при вид моря, проникаетъ въ сердце людское сознаніе нашей ничтожности. Трудно человку, существу единаго дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взглядъ вчной Изиды, не одн дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи, нтъ — вся душа его никнетъ и замираетъ, онъ чувствуетъ, что послдній изъ его братій можетъ исчезнуть съ лица земли, и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ втвяхъ’. Одно изъ ‘Стихотвореній въ проз’, подъ названіемъ ‘Природа’, подтверждаетъ высказанный взглядъ.

Нкоторые читатели и критики осуждали Тургенева за отсутствіе нравственныхъ принциповъ, идеала. Это несправедливо и обличаетъ малое вниманіе читающихъ. Напротивъ, у него явственно выражалась высочайшая цль человческой жизни — альтруизмъ, любовь къ ближнимъ. Почетнйшимъ титуломъ каждому изъ насъ служитъ слово ‘добрый’. ‘Да’, — говоритъ онъ въ ‘ заключеніи своего прекраснаго этюда (Гамлетъ и Донъ-Кихотъ), ‘одно это слово иметъ еще значеніе передъ лицемъ смерти. Все пройдетъ, все исчезнетъ, высочайшій санъ, власть, всеобъемлющій геній, — все разсыплется прахомъ. Но добрыя дла не разлетятся дымомъ: он долговчне самой сіяющей красоты, все минется, сказалъ Апостолъ, одна любовь останется’. Прибавлю къ этому еще заключительныя слова къ разсказу о долгомъ спор университетскихъ товарищей — Лаврецкаго и Михалевича. ‘А вдь онъ, пожалуй, правъ’, — думалъ Лаврецкій, возвращаясь въ домъ. Затмъ Говоритъ авторъ, т. е. Тургеневъ: многія изъ словъ Михалевича неотразимо вошли ему въ душу, хоть онъ и спорилъ и не соглашался съ нимъ. Будь только человкъ добръ, — его никто отразить не можетъ. Этимъ взглядомъ объясняется предпочтеніе, оказанное Тургеневымъ Донъ-Кихоту, въ сопоставленіи послдняго съ Гамлетомъ: ‘онъ живетъ не для себя, а вн себя, для другихъ, идеалъ его — истребленіе зла, водвореніе истины и справедливости на земл, чтобы достигнуть этой цли, онъ готовъ на всевозможныя жертвы’.

Но не даромъ говорится: ‘и въ солнц, и въ лун есть темныя пятна’. Выли такія пятна и въ прекрасной личности Ивана Сергевича. Наиболе замтныя изъ нихъ обнаруживались въ слабоволіи, легкомысліи, неустойчивости. Близкіе къ нему москвичи откровенно замчали ему этотъ недостатокъ. Н. X. Кетчеръ нердко говаривалъ ему: ‘ты ростомъ съ слона, а душа у тебя съ горошину’, В. П. Боткинъ величалъ его ‘Митрофаномъ’. Можетъ быть, отсутствіе твердой воли объясняется его дряблымъ темпераментомъ, рыхлымъ тлосложеніемъ. Этотъ великорослый человкъ говорилъ голосомъ отрока, часто жаловался на нездоровье и завидовалъ людямъ крпкимъ, которые обладали неизмннымъ аппетитомъ и надлежащимъ пищевареніемъ. Холеры боялся онъ паче всего и немедленно бжалъ изъ тхъ мстъ, куда она направлялась. Вотъ одинъ изъ примровъ, подтверждающихъ вышесказанное. Тургеневъ былъ коротко знакомъ съ извстной писательницей Евгеніей Туръ, относился съ большой похвалой о ея роман ‘Племянница’ и даже вызвался написать разборъ его. Такъ было въ Москв, но не такъ вышло въ Петербург, среди издателей ‘Современника’, которые не жаловали автора ‘Племянницы’: подъ ихъ внушеніемъ критическая статья вовсе не отвчала тому, что критикъ говорилъ въ Москв. Иногда, Богъ знаетъ почему, Typгеневъ высказывалъ мнніе, прямо противоположное тому, что онъ дйствительно думалъ. Къ числу такихъ выходокъ принадлежитъ его отзывъ о предпріятіи П. В. Анненкова издать сочиненія Пушкина, приведенный г-жею Головачевой-Панаевой въ ея ‘Воспоминаніяхъ’: Анненковъ ни съ того, ни съ сего обзывается кулакомъ, круглымъ невждой, а изданію его предсказывается позоръ, Некрасову же длается выговоръ, что онъ упустилъ случай взять на себя изданіе. Все это не согласно съ настоящею мыслью Тургенева: онъ отлично зналъ, что Некрасовъ, хотя и крупный поэтическій талантъ, не могъ по своему недостаточному образованію удовлетворительно исполнить предпріятіе, тогда какъ Анненковъ, хотя и не поэтъ, но обладавшій мткимъ поэтическимъ чувствомъ и надлежащими знаніями, съуметъ удовлетворить ожиданія публики, что онъ дйствительно и сдлалъ, приложивъ къ изданію ‘Матеріалы’ для біографіи Пушкина. Зачмъ же онъ говорилъ противъ своего убжденія? Да такъ — ни съ того, ни съ сего. Иногда, — что грха таить? — онъ и о себ, и о другихъ, разсказывалъ небывальщину, почему Блинскій и называлъ его импровизаторомъ. Дале, Тургеневъ не жаловалъ Добролюбова за ‘Свистокъ’ (въ ‘Современник’), направляемый безразлично одесную и ошую, на хорошее и дурное. Я помню, что на обд у одного изъ офицеровъ генеральнаго штаба онъ укорялъ его за отсутствіе идеаловъ въ сужденіяхъ о литератур, что дурно дйствовало на молодежь, а въ одномъ изъ засданій комитета литературнаго фонда онъ напалъ на Кавелина за его сочувствіе къ ‘Свистку’: ‘Нашего брата въ грязь топчатъ (выговаривалъ онъ ему), а вы хохочете и своимъ хохотомъ одобряете безобразіе’. Но въ другихъ подобныхъ тому явленіяхъ Тургеневъ оставался молчаливъ и равнодушенъ, какъ бы потакая имъ или даже поощряя ихъ своимъ равнодушіемъ. Наконецъ, боле и боле рдкое появленіе его на Руси, боле и боле сильное стремленіе за границу, преимущественно во Францію, а здсь преимущественно въ семейство Віардо, вмст съ неясностью его отношеній къ лицамъ разныхъ политическихъ и соціальныхъ ученій, смущало его почитателей и отчуждало его отъ единоземцевъ. Конечно, онъ любилъ Россію, но уже любилъ ее издалека, не бывъ свидтелемъ, что съ ней длается за послднее время его жизни. Неуспхъ его романа ‘Новь’ обнаружилъ невозможность изображать новыя движенія народной жизни заочно, по слухамъ или газетамъ {

По выход этого романа явилась слдующая эпиграмма:

‘Твердятъ, что новь родитъ сторицей,

‘Но видно плохи смена,

‘Иль пересохли за границей:

‘Въ роман ‘Новь’ — полынь одна’.}. На ряду съ его знаменитостью стали имена Достоевскаго и графа Д. Н. Толстаго, а въ настоящее время и превысили ее, судя по журнальнымъ отзывамъ. Замтимъ, однако-жъ, что Тургеневъ и за границей оказалъ несомннную услугу нашей поэзіи, познакомивъ съ нею французовъ и раскрывъ имъ существенное ея свойство, состоящее въ томъ, что она иметъ своимъ предметомъ и цлью — правду жизни.

Съ Николаемъ едоровичемъ Щербиной познакомился я въ конц пятидесятыхъ годовъ въ Петербург. Онъ часто посщалъ мое семейство по четвергамъ въ день, назначенный для пріятелей и знакомыхъ. Каждый приходъ его былъ праздникомъ для нашихъ гостей, такъ какъ онъ угощалъ ихъ произведеніями своей сатирической музы, имвшей въ виду преимущественно пишущую братію. К. Д. Кавелинъ помиралъ со смху, слушая сочиненное имъ на славянскомъ діалект ‘Сказаніе о старц Михаил’ {М. П. Погодинъ.}. Впечатлнію не мшалъ даже природный недостатокъ автора — заиканіе: напротивъ, оно сообщало особую оригинальность разсказчику, который сохранялъ полнйшую серьезность. Случалось, что у него экспромтомъ являлись эпиграммы на нкоторыя знакомыя лица, и плодомъ такого внезапнаго вдохновенія онъ тотчасъ длился съ присутствующими. Таково, напримръ, четверостишіе на Л—ва, преподавателя математики въ военно-учебныхъ заведеніяхъ, занимавшагося, кром того, философіей и даже покушавшагося занять каедру этого предмета въ С.-Петербургскомъ университет:

‘Онъ Пилатъ студентской дружбы ¹),

‘Онъ философъ нашихъ лтъ,

‘Онъ полковникъ русской службы,

‘Русской мысли онъ — кадетъ.

¹) Относится къ тогдашнимъ сходкамъ и волненіямъ студентовъ.

Кто зналъ Л—ва, тотъ вполн признаетъ мткость и врность послдняго стиха.

Вотъ характеристика одного изъ поэтовъ, или, врне, поэтиковъ: ‘это — благонамренная, прогрессивная въ гуманномъ и соціалистическомъ направленіи посредственность, это — канарейка, поющая съ органчика соціализма₎ пауперизма, гуманизма, прогресса, — канарейка, постоянно врная въ начал принятому ею камертону’. Нердко приходилось ему въ гостяхъ схватывать что либо забавное и тутъ же выражать его оригинальнымъ образомъ. Однажды, сидя на диван, онъ облокотился на шитую подушку, очень туго набитую, жесткую: ‘это не подушка, сказалъ онъ, а ‘Путь ко спасенію’ {Сочиненіе едора Эмина.}. Замтивъ пониженіе дятельности одного изъ самыхъ почтенныхъ профессоровъ, онъ охарактеризовалъ его именемъ Новиковскаго журнала ‘Покоящійся трудолюбецъ’. О сотрудникахъ ‘Москвитянина’ сороковыхъ годовъ (иначе ‘молодой редакціи’ этого журнала) онъ говорилъ: ‘это не славянофилы, а спиртофилы’. Редакція не осталась въ долгу:. она отвчала удачной эпиграммой. Зашла какъ-то рчь о привычк редактора одного изъ лучшихъ журналовъ ежедневно гулять по Невскому проспекту въ 8 или 9 часовъ утра. ‘Неправда, — возразилъ Щербина:— онъ гуляетъ лишь въ т дни, когда камердинеръ ему докладываетъ, что въ воздух пахнетъ пятиалтыннымъ’. Всмъ извстно его стихотвореніе къ тни Булгарина, съ просьбой ршить, кто изъ двухъ тогдашнихъ литераторовъ продажнй и подлй. Особенно забавенъ былъ разсказъ Щербины о томъ состояніи, въ какомъ онъ обртался на вечерахъ у одной писательницы-поэтессы, любившей читать произведенія пера своего. Скука одолвала присутствующихъ, но не дождаться конца чтенію было невжливо. Щербина ршился прибгнуть къ хитрости: онъ началъ садиться у двери, ближайшей къ выходу, чтобы, улучивъ добрый моментъ, скрыться незамтно. Раза три стратагема удавалась, но потомъ хозяйка замтила ее и приняла свои мры: она клала бульдоговъ у обихъ половинъ выходной двери. Какъ только Щербина привставалъ, намреваясь дать тягу, такъ бульдоги начинали глухо рычать и усаживали его снова на кресло…

Дорожа талантомъ привлекать вниманіе слушателей своими разсказами, Николай одоровичъ имлъ слабость завидовать тмъ, которые могли состязаться съ нимъ, а иногда и превосходить его въ томъ же искусств. Однажды, среди разгара его сатирическаго краснорчія, постилъ насъ И. А. Гончаровъ, воротившійся изъ своего путешествія. Разумется, онъ заполонилъ вниманіе гостей любопытнымъ разсказомъ о виднныхъ имъ странахъ, такъ что Щербина, какъ говорятъ теперь, стушевался. Я взглянулъ на него: онъ былъ печаленъ и вскор ушелъ.

При выдающейся наклонности къ сатир, Щербина обладалъ врнымъ чувствомъ изящнаго, что и доказалъ какъ оцнкой появлявшихся произведеній нашихъ поэтовъ, такъ и собственными стихотвореніями, которыя не были заурядными. но выдавались и вншней формой, и чувствомъ или мыслью. Авторъ ихъ дйствительно принадлежалъ къ числу мыслящихъ и по взглядамъ своимъ склонялся всего боле къ славянофиламъ. Онъ преслдовалъ каждаго прогрессиста, который восхищается всмъ новымъ, потому только, что оно ново, и который выставленъ на посмшище словами поэта:

‘Что ему книга послдняя скажетъ,

‘То на душ его сверху и ляжетъ’.

Щербина уважалъ преданіе и цнилъ лишь тотъ прогрессъ. который совершается на основаніи историческомъ, безъ разрыва съ прошлымъ. На этомъ пункт онъ раздлялъ взгляды Хомякова, Аксакова и Киревскаго. Свидтельствомъ этого, между прочимъ, служитъ изданная имъ книга: ‘Пчела’, т. е. сборникъ для народнаго чтенія и для употребленія при народномъ обученіи. Самое названіе напоминаетъ древне-русскую литературу. Содержаніе книги расположено по важнйшимъ предметамъ любознательности и душевной пользы русскаго человка, коренныя стихіи котораго сохранились среди простаго народа. Книга состоитъ изъ четырехъ отдловъ, и одинъ изъ нихъ ‘общеславянскій’, заключающій въ себ свднія о славянахъ вообще, о Кирилл и Мееодіи, нкоторыя псни болгаръ, сербовъ, словаковъ, чеховъ.

VI.

Кудрявцевъ (Петръ Николаевичъ), по характеру и образованію, не походилъ ни на своихъ друзей и одномысленниковъ, ни на лицъ другаго направленія. Онъ чтилъ въ особенности Грановскаго, который, съ своей стороны, относился къ нему съ любовью и уваженіемъ, онъ состоялъ также въ неизмнно дружескихъ отношеніяхъ къ Каткову и Леонтьеву, но вмст съ тмъ отличался отъ нихъ, въ свою пользу, существенными качествами. Это была личность исключительная, человкъ-особнякъ.

Одаренный врожденнымъ изяществомъ, онъ еще съ дтства выступалъ изъ среды своихъ сверстниковъ, привлекая къ себ мягкостью нрава, пристойностью обращенія, какой-то степенностью или серьезностью. Въ немъ не было ничего рзкаго, порывистаго, безразсуднаго, свойственнаго почти всмъ его сверстникамъ, или, по крайней мр, большинству ихъ. Рано лишась матери, онъ въ отц своемъ, священник Даниловскаго монастыря (въ Москв), нашелъ умное и попечительное о себ радніе, въ которомъ долгъ отца совмщался съ нжною любовью матери. Сынъ, платилъ ему тою же монетою.

Въ школ (духовной семинаріи) онъ держалъ себя исключительно, вовсе не похоже на поведеніе своихъ товарищей. Учился онъ, разумется, очень хорошо, но не въ этомъ главное его отличіе: важно то, что онъ не старался выказывать ни учителямъ, ни товарищамъ своихъ знаній. Онъ не былъ тмъ, что называется ‘выскочка’: спрашивалъ его преподаватель — онъ отвчалъ, не спрашивалъ — онъ не поднималъ руки, по тогдашнему школьному обычаю, давая тмъ знать, что я, дескать, знаю урокъ, а товарищи мои не знаютъ. Такимъ обычаемъ, можетъ быть, и поощряется школьный успхъ, но въ то же время развивается тщеславіе, корыстное соревнованіе, изъ малыхъ ребятъ готовящее взрослыхъ членовъ общества, любящихъ подставлять ногу своимъ сослуживцамъ.

Чувство долга глубоко лежало въ его душ. Какъ въ собственномъ образованіи на всхъ его ступеняхъ онъ былъ исполнителенъ, такъ впослдствіи и въ своей педагогической практик онъ относился къ своему длу серьезно, не дозволяя себ манкировать принятою на себя обязанностью или относиться къ ней кое-какъ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ истый ‘классикъ’, тогда какъ его сослуживцы отличались ‘романтизмомъ’, т. е. нердкимъ отлыниваньемъ отъ уроковъ подъ разными предлогами’

Петръ Николаевичъ принадлежалъ къ натурамъ сосредоточеннымъ. Онъ не любилъ распахиваться не только передъ незнакомыми, но даже и передъ людьми ему близкими, чмъ капитально отличался отъ москвичей, падкихъ на сближеніе съ новыми лицами, легко переходящихъ отъ вжливаго вы къ безцеремонному ты и лзущихъ съ перваго же визита на дружбу или даже въ родство. Онъ зналъ, чмъ большею частію оканчивалось такое быстрое, закадышное знакомство. Происходило это у него не отъ застнчивости или нелюдимства, а отъ того, что онъ дорожилъ своими задушевными связями и сходился лишь съ такими личностями, которыя были ему по плечу въ отношеніи двоякаго ценза — образовательнаго и нравственнаго.

Вслдствіе такой прирожденной замкнутости внутренній міръ Петра Николаевича туго поддавался точной характеристик. Одинъ изъ повствователей средняго разряда вывелъ его въ какомъ-то разсказ, который и отправилъ къ Блинскому, прося его выразить свое мнніе. ‘Вы напрасно, мой милый, — отвчалъ ему критикъ, — воображаете, что личность Кудрявцева можетъ быть легкимъ сюжетомъ для психическаго анализа: ее надобно узнать да узнать, а это не скоро дается’. Жалко, что такой умный человкъ, какъ П. В. Анненковъ, не познакомившись съ Кудрявцевымъ обстоятельнй и увидвъ его впервые у Блинскаго, назвалъ выраженіе лица его ‘каменнымъ’ {Воспоминанія и критическіе очерки, отдлъ III, стр. 134.}. Онъ сильно ошибся: трудно было найдти человка, который бы принималъ боле живое участіе въ гор, постигавшемъ не только его друзей, но и простыхъ знакомыхъ. Вс, сходившіеся съ Петромъ Николаевичемъ, никогда не расходились съ нимъ.

Съ первыхъ шаговъ самопознанія (а это началось очень рано, чуть ли не въ отрочеств) Кудрявцевъ сталъ запасаться негодованіемъ на косность ума и нравственнаго совершенствованія, на стсненіе разумной воли, стремящейся къ лучшему устройству жизни. Иначе и быть не могло, принимая въ соображеніе даровитость субъекта и коренныя отличія того сословія, къ которому субъектъ принадлежалъ по рожденію. Сословіе это обрталось подъ строгой дисциплиной высшихъ своихъ членовъ. Примры такой безусловной подчиненности Кудрявцевъ легко могъ видть на своемъ отц, переносившемъ т или другія стсненія, а также и въ школ, гд первоначально обучался. Вотъ почему, снисходительный и гуманный, онъ былъ неуступчивъ, когда дло шло о покушеніяхъ на образъ мыслей, на идеи и принципы. Въ семействахъ того сословія, о которомъ здсь говорится, онъ встрчалъ также примры тяжелаго ярма. Родныя и двоюродныя сестры Петра Николаевича горячо любили его, находя въ его обхожденіи съ ними прямую противоположность съ обхожденіемъ другихъ членовъ семьи: отцевъ, братьевъ, мужей. Со стороны его неизмнная снисходительность и любовь, со стороны другихъ вкоренившійся обычай брутальнаго отношенія силы къ слабости. Незавидная участь одной изъ его родственницъ изображена имъ въ повсти: ‘Безъ разсвта’.

Изъ того же источника, т. е. изъ сочувствія къ притсняемымъ, происходила въ его ученыхъ занятіяхъ особенная наклонность къ судьбамъ національностей, находившихся подъ чужеземнымъ гнетомъ. Такова была судьба тогдашней Италіи, исторіи которой онъ посвятилъ первый свой трудъ {Судьбы Италіи отъ паденія Западной Римской имперіи до возстановлнія ея Карломъ Великимъ.}. Такъ называвшійся тогда ‘италіанскій вопросъ’ сталъ его любимою темою, а всецлое возрожденіе Италіи твердымъ убжденіемъ. На это возрожденіе смотрлъ онъ, какъ на торжество исторической правды. Но, будучи врагомъ всякихъ насильственныхъ распоряженій и непрошеннаго чуждаго вмшательства, онъ хотлъ бы предоставить самому народу устройство его судьбы. По его мысли, Италія могла быть способною на это при боле благопріятныхъ обстоятельствахъ, и потому онъ стоялъ на сторон того мннія, которое выражалось поговоркой: ‘Италія управится сама собой’ (tara da se).

По возвращеніи его изъ-за границы (1846 г.), замчали въ немъ какое-то меланхолическое настроеніе и объясняли это частію его нездоровьемъ, частію чувствомъ скрываемой любви. Допуская въ извстной мр дйствіе этихъ причинъ, слдовало бы не за~ бывать третьей, боле разумной причины: то была благородная туга сердца при сознаніи разлада между текущею жизнію и разумными началами иной, лучшей жизни. Его тяготили въ особенности т изъ современныхъ событій, которыя и у насъ, и за границей обращали вспять успхи цивилизаціи. При такомъ положеніи длъ не мудрено было терять вру въ разумный прогрессъ. Но въ столтній юбилей Московскаго университета (1855 г.) Петръ Николаевичъ замтно повеселлъ. Это было не безъ причины. Почетъ, оказанный въ лиц старйшаго изъ нашихъ университетовъ наук и служителямъ ея, прояснилъ его душу и лице, ободрилъ его. Онъ мирилъ его съ тяжелою памятью прошлаго во имя надежды и довренности къ будущему. Вслдъ за Грановскимъ выдвигался и онъ на ученое поприще. Оба они привлекали къ себ любовь учащейся молодежи и вниманіе развивавшагося общественнаго мннія. Имена ихъ становились рядомъ по благородству направленій. И, когда Грановскій преждевременно сошелъ въ могилу, Петръ Николаевичъ, по всмъ правамъ, заступилъ его мсто въ университет и въ сердцахъ слушателей: онъ достойно держалъ каедру на высот, поставленной покойнымъ профессоромъ, его наставникомъ, товарищемъ и другомъ. Учащаяся молодежь никого такъ не любила, какъ этихъ двухъ преподавателей исторіи, потому что видла въ ихъ обращеніи благосклонность къ себ и искреннее желаніе пользы. И Кудрявцевъ и Грановскій допускали къ себ студентовъ по воскресеньямъ, бесдовали съ ними о новыхъ сочиненіяхъ по предмету исторіи и даже снабжали ихъ книгами изъ своихъ библіотекъ. Другіе профессоры, тоже достойные во всхъ отношеніяхъ, осуждали такой обычай, находя, что онъ отнимаетъ у нихъ время, нужное для ихъ собственныхъ трудовъ или отдыха, и притомъ слишкомъ сближаетъ учащихъ и учащихся, даетъ послднимъ поблажку въ обращеніи. Можетъ статься, и есть въ этихъ словахъ извстная доля правды, но когда вспомнишь, что вслдъ за Грановскимъ занимали каедру исторіи такія лица, какъ Кудрявцевъ, Ешевскій, Герье, то отнесешься къ принятому обычаю съ великимъ уваженіемъ и благодарностью.

Стойкость убжденій соединялась въ немъ съ удивительнымъ благодушіемъ. Въ немъ не было ни малйшаго упрямства или грубости, которымъ часто подвержены личности прямыя и честныя, но въ то же время непріятно отталкивающія отъ себя манерами своего обхожденія, какъ бы изъ желанія выказать себя Катонами. Петръ Николаевичъ отъ природы чуждался такого катонства: онъ былъ образцомъ снисходительности въ кругу личныхъ отношеній, отчего и пользовался не только горячей привязанностью своихъ единомышленниковъ, но и уваженіемъ тхъ, которые думали иначе. До какой степени доходила его гуманность по отношенію къ личности, на какой бы ступени общества таковая ни стояла, можно судить по слдующему факту. Въ первый годъ своего супружества онъ проводилъ лто въ Останкин, подмосковномъ имніи графа Шереметева. Однажды, посл вечерняго чая, бывшіе у него въ гостяхъ короткіе знакомые отправились гулять. Отошедши недалеко отъ дачи, супруга его вспомнила, что она забыла взять съ собою ключи отъ комода, въ которомъ хранились деньги и нкоторыя цнныя вещи. Не надясь на честность своей прислуги, она проситъ Петра Николаевича вернуться и принести ключи. ‘Какъ же, мой другъ, теперь это сдлать?— возразилъ онъ:— вдь это не ловко, совстно’. Къ этимъ словамъ нечего прибавлять. Петръ Николаевичъ скоре согласился бы лишиться денегъ, чмъ оскорбить прислугу подозрніемъ, можетъ быть, незаслуженнымъ.

Во взгляд Петра Николаевича на міроустройство проглядывалъ пессимизмъ. Онъ часто видлъ.въ жизни дйствіе слпаго случая, безсмысленныхъ силъ, губящихъ человка безъ надежды на исцленіе. Ужасная болзнь жены и неожиданная смерть ея во цвт лтъ поразила его. Онъ спрашиваетъ себя въ недоумніи: ‘что это такое — слпой случай или наказаніе, имющее какой либо смыслъ? Если это неразумная сила, то откуда въ ней столько разсчитанной жестокости? а если она разумна, то какъ можетъ быть столько жестокою?’… И затмъ прибавляетъ: ‘Намъ ли хотть обманывать себя? Дти ли мы, чтобъ закрывать себ глаза на наши прирожденныя немощи и на законы, надъ нами господствующіе? Испытавши на дл ихъ неумолимость, опять ли тшить себя розовыми теоріями и на воздух построенными мечтами?’. Но еще прежде того, до своего несчастія, онъ думалъ также, что доказывается слдующимъ мстомъ въ письм къ одной изъ бывшихъ его ученицъ. Выразивъ желаніе себ быстрой смерти, не предшествуемой никакой злостной болзнью, онъ останавливается и говоритъ: ‘Куда зашелъ я! какъ будто все это въ нашей власти? какъ будто нтъ надъ нами судьбы, которая хотя и вовсе не дальновидне насъ, видитъ впередъ мене нашего, однако по самой слпот своей часто смшиваетъ насъ съ деревьями и кремнями и вовсе неожиданно даетъ намъ щелчки, отъ которыхъ не устояло бы и крпкое дерево. Здсь упала она грозою и сожгла цлое селеніе, тамъ, на мор, разыгралась она бурею и потопила цлый корабль со всмъ его живымъ грузомъ, безъ разбора праведника отъ неправедника, тамъ промчалась язвою, тамъ пронеслась голодомъ, а вотъ, недавно еще, зашевелившись подъ землею, почти опрокинула вверхъ дномъ цлый городъ — людей наравн съ домами. Неужели она пошутила надъ нимъ съ мыслью? Неужели съ мыслью истребила она Лиссабонъ, сгладила съ лица земли Помпею, залила Нидерланды и проч., и проч… Но, право, въ такой мысли я ровно ничего не смыслю… и молчу’.

VII.

Всего персонала московскихъ профессоровъ и литераторовъ ни съ кмъ нельзя было такъ легко познакомиться, какъ съ Михаиломъ Петровичемъ Погодинымъ. Это зависло отъ его общительности и простоты обращенія, чуждаго какихъ либо церемоній. Могло статься, что въ этомъ свойств отражалась и сущность сословія, къ которому онъ принадлежалъ по рожденію и которому невдомы осторожность и раздумье при завязываніи знакомствъ. Другое похвальное свойство Погодина выказывалось въ отношеніяхъ къ лицамъ, высшимъ его по какому либо значенію: онъ обращался съ ними безъ боязни, говорилъ свободно, не понижая голоса, даже часто разнорчиво съ ними въ обсужденіи какихъ либо вопросовъ. И. И. Давыдовъ изумлялся такой отваг, особенно въ то время, когда онъ вмст съ другими лицами (въ числ которыхъ находился и Михаилъ Петровичъ) гостилъ у графа Уварова въ его Тускулум, тоесть сел Порчь: ‘Я не позволю себ, — говорилъ онъ, — обращаться такъ развязно съ лицемъ, выше меня стоящимъ: какъ я могу забыть, что это лице — министръ и мой начальникъ?’ Такъ разсуждалъ выдающійся профессоръ, имвшій уже генеральскій чинъ и звзду. У него и на мдной доск, прибитой ко входной двери, было вырзано: дйствительный статскій совтникъ Иванъ Ивановичъ Давыдовъ.

Съ такимъ-то общедоступнымъ человкомъ, какъ Погодинъ, я познакомился въ первый годъ издававшагося имъ ‘Московскаго Встника’ (1827 г.). Я отъявился къ нему съ небольшой статейкой (подъ названіемъ ‘Четыре возроста естественной исторіи’), чуждой содержанія, т. е. научнаго интереса, но написанной не дурнымъ стилемъ, подъ вліяніемъ такъ называвшейся ‘павловщины’, т. е. лекцій М. Г. Павлова, любимаго профессора, въ физико-математическомъ факультет. Въ это же время я увидлъ и С. П. Шевырева, вмст съ Погодинымъ жившаго и работавшаго для журнала.

Второй визитъ Погодину былъ сдланъ лтъ черезъ пять посл перваго, въ 1831 или 1832 году. Въ это время онъ жилъ на Мясницкой улиц, въ собственномъ дом, купленномъ у князя Тюфякина. Домъ перестроивался или обновлялся по указанію новаго владльца, къ которому ввели меня по накладнымъ доскамъ въ верхній этажъ: здсь онъ сидлъ въ небольшой комнат, за маленькимъ столомъ, оглушаемый стукомъ плотничьихъ топоровъ и крикомъ рабочихъ. Разговоръ нашъ по поводу изданія альманаха ‘Сиротка’ (1831 г.) въ пользу малолтнихъ, оставшихся безъ пріюта по смерти ихъ родителей отъ холеры и помщенныхъ на время въ дом Павла Павловича Гагарина, безпрестанно прерывался появленіемъ рыжаго мужика, можетъ быть, подрядчика. ‘Что теб надобно?’ — спрашивалъ Погодинъ.— Пожалуйте гвоздей: вс вышли.— ‘Какихъ теб нужно: большихъ или среднихъ?’ — И тхъ и другихъ.— ‘По скольку?’ — По стольку-то. И Михаилъ Петровичъ, нисколько не смущаясь, въ самомъ веселомъ и добромъ расположеніи духа, выдвигалъ ящикъ своего рабочаго стола и отсчитывалъ требуемое число гвоздей. Тутъ я замтилъ, что на его мст я бы не сталъ довряться подрядчику, помня пословицу: ‘красный — человкъ опасный’.— ‘Нтъ, не безпокойтесь: я хорошо знакомъ съ простымъ народомъ и по физіономія тотчасъ отличу плута отъ надежнаго, совстливаго малаго. Мой подрядчикъ въ числ втораго разряда’.

Такою способностью совмщать дв совершенно разнородныя вещи: выдачу гвоздей плотникамъ и изложеніе на бумаг своихъ мыслей, нкоторые, шутки ради, объясняли происхожденіе излюбленныхъ Погодинымъ афоризмовъ. Въ самомъ дл, часто отрываемый отъ письма приходомъ подрядчика, онъ былъ вынужденъ ставить точки тамъ, гд фраза еще не оканчивалась: отсюда крайне несвязная рчь, совершенно противоположная періодическому строю. Но это не афоризмы, которые выражаютъ извстныя мысли, хотя и въ немногихъ словахъ, но ясно, опредленно и связно. У Михаила Петровича не то: y него, сплошь и рядомъ, предложенія обходятся безъ подлежащихъ и сказуемыхъ и, однако-жъ, каждое замыкаются точкой. Это скоре — лаконизмы, оригинальные по своему строю, выходящіе за предлы надлежащей краткости. Вотъ нсколько образчиковъ: ‘Извстіе о болзни батюшки. Туда. Умеръ’ (т. е, получилъ извстіе о болзни отца. Надобно хать къ нему, но уже поздно, батюшка уже скончался). ‘Въ университетъ. Съ Кубаревымъ мимо Снегирева. Вс гусемъ къ Уварову’. ‘Скучная лекція. Хандра. Для разсянія къ Аксаковымъ. Анекдоты Пущина о Павл и Суворов. Въ бостонъ’ {Жизнь и труды М. П. Погодина.}. Читателей поражала такая форма и давала поводъ къ пародіямъ. Наиболе удачная вышла подъ псевдонимомъ Ведрина (Герцена). Графъ Строгоновъ, прочитавъ ее, замтилъ: ‘Будьте уврены, господа, что Михаилъ Петровичъ сочтетъ ее своимъ собственнымъ произведеніемъ’. Въ похвалу Погодину необходимо прибавить, что онъ не сердился на подобныя выходки и даже смялся, если пародія выходила забавною. Но отзывы о книг: ‘Годъ въ чужихъ краяхъ’ (1844), огорчили его. Одинъ изъ нихъ, написанный Н. А. Полевымъ, помщенъ въ петербургскомъ журнал, въ какомъ именно не припомню, другой, явившійся въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ {1844 года, No 9.}, принадлежитъ мн. Каюсь искренно и сильно въ этомъ проступк. Что длать? Тогда онъ считался дломъ похвальнымъ, обязательнымъ, услугой извстному направленію. Всему виною литературнал партія. Погодинъ, видите ли, принадлежалъ къ славянофиламъ, a сотрудники ‘Отечественныхъ Записокъ’, гд я постоянно участвовалъ, къ западникамъ: отсюда гнвъ и немилость. Погодинъ принесъ на лекцію об статьи. Онъ началъ ее изложеніемъ своихъ трудовъ по исторіи, литератур, изданію журналовъ, и затмъ прочелъ наиболе выдающіяся мста рецензій, гд онъ подвергался глумленію. Чтеніе закончилось такимъ выводомъ: ‘Вотъ, милостивые государи, что я выслужилъ за мои многолтніе труды! Вотъ какъ y насъ награждается честная, добросовстная дятельность!’

Приведу остроумную замтку Хомякова объ одномъ разсказ Погодина изъ его заграничной поздки. Пріхавъ на какую-то станцію съ своей супругой, путешественникъ заказалъ выпускную яичницу и жареную курицу. Онъ думалъ, что остановка будетъ такая же продолжительная, какъ на нашихъ желзныхъ дорогахъ. Вдругъ раздается звонокъ. Яичница была уже скушана, a курица осталась до слдующей остановки. Обо всемъ этомъ Михаилъ Пе-тровичъ счелъ нужнымъ довести до свднія читателей. При свиданіи съ нимъ Хомяковъ началъ пенять ему: ‘Какъ теб не совстно, любезный другъ, потчивать публику такими пустяками! Какой интересъ въ томъ, что вы скушали выпускную яичницу, а жареную курицу взяли съ собой? Вотъ если бы вы курицу скушали, а выпускную яичницу взяли съ собой, это другое дло, этимъ слдовало бы подлиться съ публикой’.

Погодинъ принадлежалъ къ разряду людей неробкихъ. Отважность свою онъ, между прочимъ, доказалъ вызовомъ Костомарова на ратоборство по вопросу о происхожденіи Руси, для чего и пріхалъ въ Петербургъ. Извстно, что въ своей магистерской диссертаціи (1825) Погодинъ ведетъ Русь отъ племени норманскаго, обитавшаго въ ныншней Швеціи. Костомаровъ, черезъ 35 лтъ, именно 1860 года, въ брошюр ‘Начало Руси’, доказываетъ, напротивъ, что славяне призвали князей изъ Руси литовской (иначе Жмуди, жившей на берегу рки Руси). Ршаясь на состязаніе, Погодинъ, разумется, не могъ льстить себя надеждой на успхъ: онъ зналъ, что Костомаровъ пользуется особенною любовью своихъ слушателей, которые не дадутъ его въ обиду, а поддержатъ его своимъ сочувствіемъ и аплодисментами. Зрлище вышло интересное и знаменательное, усложненное особыми обстоятельствами того времени (т. е. польскими волненіями).

Ареною для состязанія отведена была огромная зала въ университет. Поставили въ ней дв каедры, одну противъ другой, чтобы ратоборцы могли ясно слышать обоюдныя возраженія и опроверженія. Зрителей ожидалось не мало, почему П. В. Анненковъ и я поторопились приходомъ и заняли очень удобныя мста на первой скамь, у самой каедры, назначенной для Погодина. Третьимъ присоединился къ намъ И. И. Срезневскій. Вотъ какъ отлично устроились!— подумали мы:— будемъ лицезрть Погодина, хотя не en face, а въ профиль, ни одного словечка его не проронимъ и, кром того, въ случа какого либо казуса, найдемъ покровительство въ нашемъ сосд, профессор. Но надежда наша оказалась преждевременной. Едва мы услись, какъ человкъ двнадцать студентовъ, рослыхъ и бравыхъ юношей, по два въ рядъ промаршировали къ каедр и расположились у ней съ трехъ сторонъ, такъ что мы могли только слышать Погодина, но не видть его. Другая дюжина студентовъ точно также расположилась у каедры Костомарова.

Во время диспута обнаружилось, что об дюжины имли своимъ назначеніемъ подавать сигналы товарищамъ, помстившимся на хорахъ, когда и кому именно надлежало рукоплескать или шикать. Случалось, что встовые, не разслышавъ или не понявъ,о чемъ идетъ дло, давали сигналы не впопадъ, и затмъ били отбой. Это смшило зрителей, невольно вспоминавшихъ поговорку: ordre, contre-ordre, dsordre.

Въ числ лицъ, пришедшихъ на диспутъ, было немало поляковъ, которымъ, конечно, было лестно удостовриться, что наши первые правители были литовцы.

На третьей или четвертой скамь сидли два офицера генеральнаго штаба, польскаго происхожденія. Одинъ изъ нихъ (С…….) съ бумагой въ рук тщательно записывалъ ходъ диспута, чтобы потомъ, въ газетномъ фельетон, пробить въ набатъ побду, одержанную Костомаровымъ. Впрочемъ, послднему доброжелательствовали не одни поляки и малороссы, но и великороссы. Профессору Казанскаго университета г. Буличу, находившемуся въ это время въ Петербург, пришлось сидть рядомъ съ однимъ почтенныхъ лтъ помщикомъ, который до того увлекся симпатіей къ Костомарову, что, не стсняясь, въ слухъ выражалъ ему одобреніе, а противнику его порицаніе. Когда Погодинъ прервалъ объясненія Костомарова какимъ-то замчаніемъ, помщикъ не вытерплъ и, обращаясь къ каедр Погодина, заговорилъ: ‘ты погоди отвчать, ты прежде выслушай возраженія’.

Чмъ же кончился диспутъ?… Къ намъ подошелъ князь П. А. Вяземскій съ слдующимъ остроумнымъ замчаніемъ: ‘говорятъ, что мы прогрессируемъ въ наук, но едва ли это справедливо, сегодняшній диспутъ доказываетъ противное: прежде мы хоть не знали, куда идемъ, но за то знали, откуда идемъ, а теперь не знаемъ ни того, ни другаго’.

Кром того, въ одномъ изъ сатирическихъ изданій явилась забавная каррикатура, какъ бы выражающая результатъ пренія: подъ портретами трехъ князей: Рюрика, Синеуса и Трувора, красуется подпись: ‘не помнящіе родства’. Наконецъ, въ, газет ‘Голосъ’, помнится, г. Бергольцъ доказалъ всю несостоятельность лингвистическихъ доводовъ Костомарова въ пользу мннія о призваніи славянами князей изъ Руси литовской.

VIII.

Нсколько лтъ сряду вакаціонное время (три мсяца) проводилъ я въ одной изъ прекрасныхъ окрестностей Москвы — въ сел Покровскомъ, принадлежавшемъ Глбову-Стршневу, который и самъ перезжалъ сюда изъ города на четыре-пять мсяцевъ. Рядомъ съ нашей дачей помщалось почтенное, всми уважаемое семейство Сергя Михайловича Соловьева, профессора русской исторіи въ Московскомъ университет. Воспоминаніе о знакомств и бесдахъ съ нимъ доставляетъ мн и теперь душевную радость, омрачаемую печальною мыслію о томъ, что это было, а теперь этого нтъ.

Я былъ знакомъ съ отцемъ Сергя Михайловича, священникомъ въ московскомъ коммерческомъ училищ, гд онъ преподавалъ Законъ Божій. Изъ разговоровъ съ этимъ образованнымъ и добрйшимъ служителемъ церкви я узналъ много интересныхъ фактовъ объ отношеніяхъ благо духовенства къ своему начальству, трудно совмстимыхъ съ истиннымъ гуманизмомъ и естественно возбуждавшихъ неудовольствіе и тайный ропотъ. Впослдствіи сынъ его подтвердилъ справедливость разсказовъ и стованій своего отца.

По трудолюбію, неизмнности въ распредленіи времени для своихъ работъ и точности ихъ исполненія, Сергй Михайловичъ могъ служить образцомъ. Вс удивлялись ему, но никто не могъ сравняться съ нимъ въ этомъ отношеніи. Отсутствіе аккуратности, постоянства въ длахъ, было въ большинств случаевъ Ахиллесовой пяткой москвича, у него же, сказать безъ преувеличенія, ни минуты не пропадало напрасно. Вотъ какъ онъ проводилъ шесть рабочихъ дней въ недлю. Въ восемь часовъ утра, еще до чаю, онъ отправлялся иногда одинъ, но большею частію съ супругой, черезъ помщичій садъ въ рощу, по такъ называемой Елизаветинской дорожк, въ конц которой стояла скамейка. Онъ садился на эту скамейку, вынималъ изъ кармана нумеръ ‘Московскихъ Вдомостей’, доставленный ему наканун, но не прочитанный тотчасъ по доставк, такъ какъ это чтеніе оторвало бы его отъ боле серьезнаго занятія: чтеніе газеты, какъ легкое дло, соединялъ онъ съ прогулкой, дломъ пріятнымъ. Обратный путь совершался по той же дорожк. Ровно въ 9 часовъ онъ пилъ чай, а затмъ отправлялся въ мезонинъ, гд и запирался въ своемъ кабинет: именно запирался, погружаясь въ работу до завтрака, а посл завтрака до обда. Никто въ эти часы не безпокоилъ его. Входъ воспрещался всмъ безъ исключенія. Близкіе его знакомые нердко удивлялись такому ригоризму, даже подсмивались надъ нимъ. Иногда они спрашивали дочку его (въ то время шестилтнюю): ‘Врочка, сколько разъ ты была у папаши въ кабинет?’ — Ни рану, — отвчала она.— Конечно, очень не много такихъ отцовъ, которые запретили бы дтямъ входить въ свою рабочую комнату, но, съ другой стороны, еще меньше такихъ, которые оставили бы посл себя двадцать девять томовъ отечественной исторіи и томовъ десять, если не боле, другихъ ученыхъ трудовъ.

Воскресный день былъ для нашего историка истинной субботой, то-есть ‘покоемъ’. Утромъ онъ ходилъ къ обдн съ своимъ семействомъ, а затмъ освобождалъ себя отъ всякихъ занятій и проводилъ время въ кругу близкихъ людей, преимущественно товарищей по университету, прізжавшихъ къ нему на обдъ и остававшихся до поздняго вечера. Почти каждое воскресенье бывали у него Ешевскій (жившій тоже нкоторое время въ Покровскомъ), Поповъ (Н. А.), Кетчеръ, Коршъ (В. .), Дмитріевъ, Заблинъ, Аанасьевъ и многіе другіе. Иногда навщали его прізжіе изъ Петербурга, напримръ, К. Д. Кавелинъ. Вс и всегда находились въ самомъ пріятномъ, веселомъ расположеніи духа. Говоръ и хохотъ почти не умолкали. Самъ хозяинъ подавалъ примръ своимъ искреннимъ, задушевнымъ, почти-что дтскимъ смхомъ, который былъ свойственъ москвичамъ того времени, но котораго теперь — увы!— не услышишь не только среди людей пожилыхъ и степенныхъ, но даже въ кругу безбородыхъ юношей. А если завязывался споръ, то ужъ это былъ споръ на славу — громкій, жаркій и продолжительный.

Кром занятій по капитальной своей работ (исторіи), Соловьевъ сотрудничалъ въ двухъ петербургскихъ журналахъ: ‘Отечественныхъ Запискахъ’ и ‘Современник’. Гонораръ за статьи служилъ ему добавочнымъ, или, какъ онъ говорилъ, прибавкой на кашу. Писалъ онъ эти статьи по вторникамъ (для ‘Отечественныхъ Записокъ’) и пятницамъ (для ‘Современника’), отъ такого-то часа до такого-то. Но, какъ только наступитъ положенный предлъ работ, онъ, не смотря ни на что, бросалъ ее, хотя бы не дописалъ начатой фразы, не перенесъ половины слова изъ одной строки въ другую. Можетъ быть, это и выдумано, или преувеличено шутки ради, но вдь только такою точностью и доводятъ дло до желаемаго, благополучнаго конца.

Въ университет Соловьевъ держалъ себя самостоятельно и неизмнно, основываясь въ своихъ дйствіяхъ на извстномъ принцип. Онъ, конечно, принадлежалъ къ партіи Грановскаго, но вполн сохранилъ свою независимость, и въ нкоторыхъ пунктахъ расходился съ нимъ, напримръ, въ понятіи объ отношеніяхъ профессора къ его слушателямъ: онъ не допускалъ сближенія съ студентами, а держалъ ихъ въ извстномъ отъ себя разстояніи. Профессоръ, говаривалъ онъ, обязанъ приносить пользу единственно своими лекціями въ аудиторіи, а не бесдами на дому — послднія отнимаютъ только время, нужное ему для лучшаго приготовленія первыхъ и для необходимаго отдыха въ семейств. Замчено при томъ, что этотъ обычай посщенія влечетъ за собою нежелаемыя послдствія съ обихъ сторонъ: многіе студенты являются не съ цлію пріобрсти какія либо новыя свднія, а ради пріятнаго провожденія времени — поболтать о чемъ нибудь, покурить, посмотрть на житье-бытье своего наставника, а со стороны наставника возникаетъ покушеніе привлечь къ себ молодежь, быть ея любимцемъ, сдлаться популярнымъ. Если студенту нужно спросить у меня что нибудь, и къ его услугамъ въ университет по окончаніи лекціи. Поэтому Соловьевъ осуждалъ Грановскаго и еще больше Кавелина, не державшихся такого мннія, хотя былъ съ обоими {Съ послднимъ до студенческихъ исторій въ начал 60-хъ годовъ.} въ очень хорошихъ отношеніяхъ. На Кавелина смотрлъ онъ, какъ на ‘предвчнаго младенца’ (прозвище, данное ему Грановскимъ), признавалъ въ немъ большіе таланты, но въ то же время осуждалъ неустойчивость его мнній и поступковъ, объясняя ее врожденнымъ легкомысліемъ, а вншнимъ знакомъ этого легкомыслія считалъ вьющіеся волосы: ‘курчавые’, — говорилъ онъ смясь, — ‘вс безъ исключенія легкомысленны’.

IX.

Припомню нсколько моихъ свиданій съ Гоголемъ. Первое относится къ тому времени, когда вслдъ за ‘Вечерами на хутор близь Диканьки’ явились ‘Арабески’ и ‘Миргородъ’. Авторъ ихъ пріхалъ въ Москву, гд у него уже было немало почитателей. Въ числ ихъ, кром Погодина и семейства Аксаковыхъ, состоялъ и короткій ихъ знакомый, А. О. Армфельдъ, профессоръ судебной медицины и въ то же время инспекторъ классовъ въ Николаевскомъ сиротскомъ институт, гд я преподавалъ исторію русской словесности. Онъ пригласилъ на обдъ близкихъ знакомыхъ, въ томъ числ и меня, жаждавшихъ лицезрть новое свтило нашей литературы. Обдомъ не торопились, зная обычай Гоголя запаздывать, но потомъ, потерявъ надежду на его прибытіе, сли за столъ. При второмъ блюд явился Гоголь, видимо смущенный, что заставилъ себя долго ждать. Онъ сидлъ серьезный и сдержанный, какъ будто дичился, встртивъ дв-три незнакомыя личности. Но когда зашла рчь о повсти Основьяненки (Квитки) ‘Панъ Халявскій’, напечатанной въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, тогда и онъ скромно вставилъ свое сужденіе. Соглашаясь съ замчаніемъ, что въ главномъ лиц (Халявскомъ) есть преувеличенія, доходящія до каррикатуры, онъ старался, однако-жъ, умалить этотъ недостатокъ. Можетъ быть, я ошибаюсь, но мн казалось, что онъ въ невыгодномъ отзыв о Квитк видлъ какъ бы косвенную похвалу себ, намреніе возвеличить его собственный талантъ. Вообще онъ говорилъ очень умно и держалъ себя отлично, не въ примръ другимъ случаямъ.

Вторая встрча устроилась въ томъ же дом. Хозяинъ (Армфельдъ) игралъ въ карты съ С. Т. Аксаковымъ, а Гоголь, обдавшій съ ними, спалъ на кровати. Проснувшись, онъ вышелъ изъ-подъ полога, и я былъ представленъ ему, какъ искренній поклонникъ его таланта, знакомившій институтокъ съ его сочиненіями, которыя читались мною по вечерамъ въ квартир начальницы, разумется, съ исключеніемъ нкоторыхъ мстъ, не подлежащихъ вднію двицъ. Гоголь, бывшій въ хорошемъ расположеніи духа, протянулъ мн руку и сказалъ, смясь: ‘Не слушайтесь вашего инспектора, читайте все сплошь и рядомъ, не пропускайте ничего’, — ‘Какъ это можно’?— возразилъ Армфельдъ:— ‘всему есть всъ и мра’.— ‘Да не все ли равно? Вдь дивчата прочтутъ же тайкомъ, втихомолку’.

Третій разъ сошелся я съ нимъ въ Москв же, въ книжной лавк Базунова, бывшей Ширяева. Онъ просилъ показать ему вышедшія въ его отсутствіе {Гд онъ былъ передъ этимъ временемъ, не припомню.} литературныя новинки. Базуновъ выложилъ на прилавокъ нсколько книгъ, въ томъ числ и новое изданіе моей ‘Русской Христоматіи’, въ трехъ книгахъ, изъ которыхъ послдняя, подъ названіемъ ‘примчаній’, заключала въ себ біографическія свднія о важнйшихъ писателяхъ и оцнку ихъ дятельности. Гоголь, разумется, былъ превознесенъ выше облака ходячаго, но и онъ польстилъ мн, когда въ число отобранныхъ имъ книгъ включилъ и мой учебникъ.

Четвертое и послднее свиданіе было во время лтней вакаціи, не помню какого года. Краевскій пріхалъ на побывку въ Москву и остановился у В. П. Боткина. Каждое утро я отправлялся къ нимъ на чаепитіе и веселую бесду. Въ одинъ изъ такихъ визитовъ неожиданно является Гоголь, по возврат изъ чужихъ краевъ — какихъ именно, тоже не помню. Я нсколько сконфузился, вспомнивъ мое письмо къ нему, написанное по поводу предисловія его ко второму изданію перваго тома ‘Мертвыхъ душъ’ и напечатанное въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ 1847 года {Февраль, отдлъ критики, т. 50.}. Гоголь на мой взглядъ измнился: похудлъ, сталъ серьезне, сдержаннй, не выказывая никакихъ причудъ или капризовъ, какъ это имъ длалось нердко въ другихъ боле знакомыхъ домахъ. Боткинъ предложилъ мн бы нибудь сообща пообдать. Гоголь охотно согласился: чего же лучше, — прибавилъ онъ, — какъ не въ гостиниц Яра, близь Петровскаго парка? Такимъ образомъ мы провели время вчетверомъ очень пріятно, благодаря прекрасной погод и повеселвшему дорогому гостю. За обдомъ онъ разговорился и даже шутилъ. Когда на закуску была подана вмсто рдиски старая рдька, онъ позвалъ слугу и спросилъ его: что это такое? — Рдиска, — отвчалъ слуга.— Нтъ, мой другъ, это не рдиска, а рдище, точно такъ же, какъ ты не осленокъ, а ослище.

Съ этихъ поръ и до самой его кончины мн не удалось съ нимъ встрчаться. Въ послдній пріздъ его въ Москву онъ жилъ въ дом графа Толстаго, его пріятеля и одномысленника, гд и заболлъ. Волзнь сначала казалась неважною, по крайней мр, никто не ожидалъ, что она окончится смертью. Многіе навщались о его положеніи и узнавали, что онъ держитъ строгій постъ, кушаетъ только просфоры съ краснымъ виномъ, не принимаетъ никакихъ лкарствъ. Къ этимъ причинамъ тлеснаго разстройства присоединились внутреннія, моральныя вліянія: отреченіе отъ прежней своей дятельности, дошедшее до намренія сжечь рукопись втораго тома ‘Мертвыхъ душъ’, пренебреженіе жизнію, ничмъ необъяснимое самоистязаніе… короче, мракъ и тайна облекали его судьбу. Неожиданная скоротечность гибели поразила его почитателей. На панихидахъ по немъ возбуждались не одни горестныя, но и мрачныя чувства. Ходилъ слухъ, что незадолго до смерти Гоголя Шевыревъ на колняхъ умолялъ его принять лкарство. Гоголь, не отвчая, повернулся къ нему спиной, а къ стнк лицемъ. Тогда Шевыревъ не выдержалъ и громко сказалъ ему: ‘упрямымъ хохломъ ты жилъ, упрямымъ хохломъ и умрешь’.

Заключу двумя анекдотическими разсказами, слышанными отъ достоврныхъ личностей.

Самыя образованныя семейства, жившія въ Москв, интересовались нашимъ великимъ юмористомъ, цнили его талантъ и входили съ нимъ въ близкія отношенія. Таковы были семейства С. Т. Аксакова и А. П. Елагиной, матери Киревскихъ, великой поклонницы нмецкой поэзіи. Въ одинъ изъ своихъ визитовъ Гоголь засталъ ее за книгой.— ‘Что вы читаете?’ — спросилъ онъ.— ‘Балладу Шиллера ‘Кассандра’.— ‘Ахъ, прочтме мн что нибудь, я такъ люблю этого автора’.— ‘Съ удовольствіемъ’ — и Гоголь внимательно выслушалъ ‘Жалобу Цереры’ и ‘Торжество побдителей’. Вскор посл того онъ ухалъ заграницу, гд и пробылъ не малое время. Возвратясь, онъ явился къ Елагиной и засталъ ее опять за Шиллеромъ. Выслушавъ разсказъ о его путешествіи и заграничной жизни, она обращается къ нему съ предложеніемъ прочесть что нибудь изъ Шиллера: ‘Вдь вы такъ любите его’.— ‘Кто? я? Господь съ вами, Авдотья Петровна: да я ни бельмеса не знаю по-нмецки, ваше чтеніе будетъ не въ коня кормъ’. Любопытно бы знать, для чего притворялся или просто лгалъ человкъ.

А вотъ второй пассажъ, разсказанный мн Щепкинымъ, нашимъ геніальнымъ комикомъ, боготворившимъ автора ‘Ревизора’. Гоголь жилъ у Погодина, занимаясь, какъ онъ говорилъ, вторымъ томомъ ‘Мертвыхъ душъ’. Щепкинъ почти ежедневно отправлялся на бесду съ нимъ (вдь они оба были хохлы). Разъ, — говоритъ онъ, — прихожу къ нему и вижу, что онъ сидитъ за письменнымъ столомъ такой веселый.— ‘Какъ ваше здравіе? Замтно, что вы въ хорошемъ расположеніи духа’.— ‘Ты угадалъ, поздравь меня: кончилъ работу’. Щепкинъ отъ удовольствія чуть не пустился въ плясъ и на вс лады началъ поздравлять автора. Прощаясь, Гоголь спрашиваетъ Щепкина: ‘Ты гд сегодня обдаешь?’ — ‘У Аксаковыхъ’.~-‘Прекрасно: и я тамъ же’. Когда они сошлись въ дом Аксакова, Щепкинъ, передъ обдомъ, обращаясь къ присутствовавшимъ, говоритъ: ‘Поздравьте Николая Васильевича’.~’Съ чмъ?’ — ‘Онъ кончилъ вторую часть ‘Мертвыхъ душь’. Гоголь вдругъ вскакиваетъ: ‘Что за вздоръ! отъ кого ты это слышалъ?’ — Щепкинъ пришелъ въ изумленіе: ‘Да отъ васъ самихъ, сегодня утромъ вы мн сказали’.— ‘Что ты, любезный, перекрестись: ты, врно, блены обълся или видлъ во сн’.

Снова спрашивается: чего ради солгалъ человкъ? зачмъ отперся отъ своихъ собственныхъ словъ?

Если справедливы слова Фамусова, что ‘на всхъ московскихъ есть особый отпечатокъ’, то объ Кетчер (Никола Христофорович) слдуетъ сказать, что изъ всхъ жителей древней столицы онъ выдавался по-преимуществу, былъ архимосквичемъ, разумется, не въ томъ смысл, какой придавалъ этому слову Фамусовъ. Только въ Москв жилось Кетчеру привольно, только здсь онъ чувствовалъ себя какъ дома. Къ Петербургу не лежало у него сердце, да и не могло лежать по его темпераменту и душевному складу, капитальная особенность котораго состояла въ пренебреженіи вншняго, формальнаго, и въ уваженіи внутренняго, существеннаго. Этикетъ, условныя приличія, благовидные предлоги (то-есть благіе только по виду, а не по существу) возмущали Кетчера, потому что напрасно стсняли естественное, свободное проявленіе жизни въ дйствіяхъ, чувствахъ и образ мыслей. Чему не учитъ насъ природа, — говаривалъ онъ, — тому и не слдуетъ приносить ее въ жертву. Кетчеру и на мысль не приходило покушеніе ‘казаться’ не тмъ, чмъ онъ ‘былъ’ на самомъ дл. Онъ всегда и неизмнно являлся самимъ собою, и въ этомъ смысл былъ вполн наивнымъ субъектомъ. Притворство, скрытность, желаніе маскироваться, виляніе хвостомъ и нашимъ и вашимъ, находили въ немъ непримиримаго обличителя и преслдователя. Правдолюбіе, откровенность, доброта — вотъ т капитальныя особенности, которыми онъ привлекалъ къ себ честныхъ и благомыслящихъ людей. Ими объясняется его оригинальность, иногда пугавшая тхъ, кто его не зналъ, или зналъ мало.

И по вншности Николай Христофоровичъ отличался отъ другихъ. Онъ плохо заботился о своемъ туалет и костюм, какъ бы желая, чтобы его встрчали и провожали не по платью.

Я познакомился съ нимъ вскор по окончаніи имъ курса въ медико-хирургической академіи. Его плащъ, или по-тогдашнему альмавива, не походилъ на плащъ Гарольда (упоминаемый въ первой книг Евгенія Онгина): верхъ его былъ зеленый, а подкладка алая, подобно тому, въ какомъ являлся горный духъ волшебному стрлку (въ опер Вебера), почему мы и прозвали его асмодеемъ. Смхъ его походилъ на грохотъ, изумлявшій присутствующихъ, хотя и напрасно: смяться не гршно надъ тмъ, что есть смшно, во всякомъ случа онъ искренне, слдовательно лучше, сдержаннаго хихиканья или кислой, вялой улыбки. Онъ говорилъ своимъ близкимъ знакомымъ ты, а не вы, потому что первое слово естественнй и сердечнй: въ спорахъ часто останавливалъ противника восклицаніями вздоръ, врешь, минуя околичности и смягченія, въ род: извините, это, кажется, неправда. Къ чему оговорка кажется, когда дло ясно, какъ день, и для чего извиняться въ томъ, въ чемъ нтъ ни малйшей вины? Мннія свои Кетчеръ выражалъ безъ утайки, громко и точно, не прибгая къ ограниченіямъ и уклончивости. Онъ могъ ошибаться, но умышленно искажать то, что ему думалось и что онъ признавалъ истиной, онъ считалъ великою подлостью, тяжкимъ грхомъ.

Въ числ постителей такъ называвшейся Литературной кофейной, Бажанова {Въ Москв, позади Охотнаго ряда, рядомъ съ бывшимъ трактиромъ Печкина.}, нердко встрчался молодой преподаватель исторіи, сынъ цырюльника Жданова. Изъ ложнаго стыда, возбуждаемаго въ немъ профессіей отца, онъ прибавилъ къ прозвищу частицу не, то-есть отрекся отъ своего родителя и сталъ Неждановъ. Такой пассажъ глубоко возмутилъ Кетчера, и онъ не давалъ прохода отщепенцу, при каждой съ нимъ встрч, въ дом или на улиц, онъ во всеуслышаніе говорилъ ему: ‘Здравствуй, Ждановъ! здоровъ ли твой отецъ?’ Съ другой стороны онъ не давалъ въ обиду никого — будь то знакомый или не знакомый, если находилъ, что противникъ его неправъ. Въ той же кофейной онъ спасъ театральнаго музыканта Щепина отъ непріятнаго столкновенія съ офицеромъ, вызвавшимъ его на дуэль: Кетчеръ вытолкалъ вонъ назойливаго бретера, не думая о томъ, что самъ могъ попасть въ непріятность. Много ли найдется ему подражателей?

Кругъ друзей и близко знакомыхъ Кетчера состоялъ изъ личностей, выдающихся благородною самостоятельностью и доброкачественнымъ образомъ мыслей. Это были западники, сторонники прогресса, либералы въ тогдашнемъ смысл слова. Чего они желали? Уничтоженія крпостнаго права, распространенія образованія, судебной реформы, облегченія цензуры, а не того, къ чему потомъ стремились нигилисты. Крайности были имъ не по сердцу. Грановскій и Кетчеръ, бывшіе друзьями Герцена, повернулись къ нему спиной, когда онъ сталъ издавать ‘Колоколъ’. На обд въ Благородномъ Собраніи (1858 г.) Кетчеръ посл спича о реформахъ, съ бокаломъ въ рук, на колняхъ передъ портретомъ Царя-Освободителя, пилъ за его здоровье и благоденствіе {Сборникъ Общества любителей россійской словесности на 1891 годъ. стр. 142.}. Центромъ дружескаго круга, въ которомъ вращался Кетчеръ, былъ Т. Н. Грановскій. На немъ и на артист М. С. Щепкин преимущественно высказывалась его сердечность: онъ радовался ихъ успхамъ и печалился ихъ невзгодами. Въ его беззавтной привязанности къ нимъ было истинно трогательное. Переживъ ихъ, онъ завщалъ похоронить его между ихъ могилами, какъ бы надясь не разлучаться съ ними и по смерти. Впрочемъ, не они одни, но и другіе той же категоріи пользовались его неизмнною привязанностью: онъ радлъ о нихъ искренно, былъ постояннымъ ихъ защитникомъ. Горе тому, кто покушался на ихъ честь какими либо дйствіями или словами.

Къ молодому поколнію (особенно учащимся) Кетчеръ относился съ сочувствіемъ, но съ неизмннымъ условіемъ, чтобы оно было исполнено чувствами, свойственными неиспорченному возросту: правдивостью, честностью, стремленіемъ къ добру, любознаніемъ. Напротивъ, юноша съ наклонностью къ фальши, учащійся не изъ любви къ образованію, а ради вншней цли, напримръ, изъ желанія быстрой карьеры, признавался имъ погибшимъ и отвращалъ его сильне, чмъ вполн испорченный взрослый субъектъ.

Какъ собесдникъ на дружескихъ обдахъ и другихъ пріятельскихъ сборищахъ, Кетчеръ былъ незамнимъ. Онъ не принадлежалъ къ числу гастрономовъ, напротивъ, былъ умренъ въ пищ, но когда дло доходило до угощенія шампанскимъ, его единственнымъ любимымъ напиткомъ, тогда онъ становился героемъ пира, единственнымъ распорядителемъ и исполнялъ свою роль неизмнно и неумолимо. Онъ самъ откупоривалъ бутылки, самъ наливалъ бокалы, не дозволяя имъ оставаться пустыми. Никто не имлъ права уклоняться отъ нектара: волей-неволей каждый долженъ былъ пить. Напрасны были отнкиванія, извиненія, просьбы, всевозможные резоны: пей — и только. Врагъ всякихъ стсненій и запретовъ, Кетчеръ въ это время — только въ это — становился деспотомъ, подчасъ докучливымъ. И сколько бы ни было бутылокъ, вс он долженствовали быть опорожненными, до того же времени никому не дозволялось выходить изъ-за стола {Роль Кетчера въ подобныхъ случаяхъ врно передана въ разсказ объ обд на подмосковной дач, гд лтомъ жилъ Грановскій, къ которому назжали изъ Москвы знакомые: ‘Одинъ изъ пріятелей, докторъ, ходитъ и подливаетъ всмъ, хохочетъ раскатистымъ смхомъ, страшнымъ для непривычнаго слуха, на всхъ кричитъ, всми командуетъ, и вс его слушаются, и всмъ весело отъ выходокъ чудака’ (Сборникъ Общ. люб. россійской словесности на 1891 г. Разсказъ: Послдняя депеша, стр. 286).}. Подивитесь при этомъ одному обстоятельству: вс боле или мене испытывали дйствіе вина, на одного Николая Христофоровича оно нисколько не дйствовало: онъ оставался трезвымъ. А вотъ другое еще боле удивительное обстоятельство: этотъ любитель шампанскаго, по случаю какихъ либо празднествъ, у себя дома не зналъ, что такое вино и водка, конечно, и то и другое у него имлось, но только для гостей.

Хотя и докторъ, Кетчеръ больше интересовался литературой, чмъ медициной, да и знакомился онъ преимущественно съ учеными, литераторами, артистами, а не съ медиками. Онъ извстенъ переводомъ (въ проз) драматическихъ произведеній Шекспира съ подлинника. Кром того, переведены имъ нкоторыя сочиненія романтика Гофмана (съ нмецкаго), напримръ, ‘Котъ Муръ’, и письмо Чадаева (съ французскаго), помщенное въ ‘Телескоп’, гд онъ участвовалъ, по знакомству съ издателемъ Надеждинымъ. Помогалъ онъ также Блинскому, когда послдній нуждался для своихъ критическихъ статей въ какихъ нибудь матеріалахъ нмецкой литературы. Достоинство переводовъ Кетчера — врность, недостатокъ — отсутствіе легкости. ‘Злобно-печальная’ муза Некрасова игнорировала первое (хотя оно главное) и зацпила второй (хотя онъ дло второстепенное):

‘Вотъ и онъ, любитель пира

‘И знатокъ шампанскихъ винъ:

‘Перепёръ онъ намъ Шекспира

‘На языкъ родныхъ осинъ.

XI.

Въ одной изъ своихъ эпиграммъ Щербина назвалъ Григорьева (Аполлона Александровича) ‘безталаннымъ горемыкой’. Это справедливо только наполовину. Григорьевъ былъ очень талантливъ, что доказывается его трудами по литературной критик и книжкой стихотвореній {Напримръ, стихотвореніе ‘Городъ’ (то-есть Петербургъ), стр. 51—53.}. Онъ не даромъ носилъ имя Аполлона, зналъ нсколько иностранныхъ языковъ, искусно владлъ игрою на фортепьяно и очень походилъ лицемъ на Шиллера, если только вренъ портретъ, приложенный Гербелемъ къ собранію сочиненій нмецкаго трагика, переведенныхъ на русскій языкъ. Что же касается до втораго эпитета (горемыка), то дйствительно Григорьеву какъ бы не сидлось на одномъ и томъ же мст. Родился и обучался онъ въ Москв. По окончаніи университетскаго курса переселился въ Петербургъ, гд велъ разсянную жизнь, сильно огорчавшую его добрйшихъ родителей. Черезъ четыре года онъ, словно блудный сынъ, воротился на родину. Въ это-то время П. Н. Кудрявцевъ и я познакомились съ нимъ и предложили ему сотрудничество въ журнал Краевскаго ‘Отечественныя Записки’. Невозможно выразить радость и благодарность намъ его отца и матери за наше содйствіе къ остепененію ихъ единственнаго сына. Другимъ содйствіемъ служила женитьба его на образованной и добрйшей двиц Лидіи едоровн Коршъ, принадлежавшей ко всмъ извстному благороднйшему семейству. Кром журнальной работы, Григорьевъ занимался преподаваніемъ законовднія въ Александринскомъ сиротскомъ институт (что теперь Московское военное училище) и въ первой Московской гимназіи. Свободное отъ педагогическихъ занятій время онъ прилежно посвящалъ журнальной работ въ ‘Москвитянин’, подъ редакціей Погодина. Казалось, что нельзя было желать лучшаго. Но Григорьеву почему-то не взлюбилась Москва: онъ вышелъ въ отставку и ухалъ за границу съ однимъ княжескимъ семействомъ въ качеств учителя. Череръ два года вернулся въ Петербургъ, гд ретиво предался журналистик, выработывая особый взглядъ на сущность и требованія литературной критики. Въ 1861 году поступилъ на службу въ Оренбургскій кадетскій корпусъ учителемъ словесности, но черезъ годъ воротился въ Петербургъ, посвятивъ послднее время своей жизни (ум. въ 1864 г.) на излюбленную имъ дятельность въ журналахъ (‘Время’, ‘Якорь’, ‘Эпоха’) {Сочиненія А. Григорьева, т. I (предисловіе).}.

Выдающимся пунктомъ этой дятельности слдуетъ считать пятилтнее сотрудничество его въ ‘Москвитявин’ (1851—1855 гг.) вмст съ Эдельсономъ, Алмазовымъ и другими даровитыми лицами, во глав которыхъ стоялъ А. H. Островскій, авторъ знаменитой комедіи ‘Свои люди — сочтемся’. Они получили названіе молодой редакціи ‘Москвитянина’ по своей молодости, а, можетъ быть, и въ отличіе отъ редакціи прежнихъ лтъ этого журнала. Новая критика выработывалась преимущественно на разбор произведеній Островскаго. Въ одной изъ статей Алмазова онъ не только приравнивается къ Шекспиру, но даже ставится выше его, Григорьевъ, съ своей точки зрнія, назвалъ сочиненія нашего драматурга ‘новымъ словомъ’ въ нашей литератур. Какое именно это слово? что оно означаетъ? въ чемъ его сущность?— читатели долго не могли отъ него добиться, а журнальная критика безпощадно глумилась надъ нимъ. Наконецъ-то, въ стать ‘О комедіяхъ Островскаго и ихъ значеніи въ литератур и на сцен’, заявилъ онъ неожиданно, что ‘новое слово Островскаго есть самое старое слово — народность, что новое отношеніе его къ русской жизни есть прямое, чистое, непосредственное {Соч. Григорьева, т. І, стр. 19.}. Такъ какъ критическіе взгляды молодой редакціи излагались широковщательно и не совсмъ опредлительно, то они давали поводъ къ смху и осужденію. Западники относились къ нимъ неодобрительно. На одномъ изъ вечеровъ у В. П. Боткина, Грановскій занялся чтеніемъ только что вышедшей книжки ‘Москвитянина’.— ‘Полно вамъ наслаждаться болтовней молодой редакціи, — замтилъ ему кто-то:— присядьте-ка лучше къ намъ для бесды’.— ‘Нтъ, господа, — отвчалъ онъ, — дайте дочитать: это до того глупо, что даже становится интереснымъ’. Другаго мннія о той же критик былъ Тургеневъ. На вопросъ, какъ онъ думаетъ о такой-то стать Григорьева, онъ отвчалъ: ‘мн она нравится’. Вс собесдники захохотали, и знаменитый беллетристъ волей-неволей смутился. Такое несогласіе равномрно образованныхъ передовыхъ личностей на одинъ и тотъ же предметъ объясняется господствовавшимъ тогда направленіемъ критики среди западниковъ. Эта критика была попреимуществу тенденціозная, направленная на раскрытіе ненормальныхъ явленій въ современномъ обществ и на разъясненіе разумныхъ началъ жизни. Художественное значеніе поэтическихъ созданій при этомъ удалялось на задній планъ, или и совсмъ убгало изъ виду. Дло доходило до смшнаго, до nec plus ultra. Одинъ изъ цнителей поэзіи, и самъ поэтъ (кажется, Огаревъ), раздлилъ эту тенденціозную критику на виды, принявъ въ основаніе сословія или званія: обличеніе дворянъ, обличеніе купцовъ, обличеніе чиновниковъ и т. д. Комедіи и драмы Островскаго дали поводъ молодой редакціи ‘Москвитянина’, въ особенности Григорьеву и ближайшему къ нему сотруднику Эрасту Благонравову (псевдонимъ Алмазова), положить новую основу критик изящныхъ произведеній литературы. Раскрывъ міросозерцаніе, или, какъ онъ выразился, ‘новое слово’ Островскаго, Григорьевъ ретиво принялся за дло. Такъ какъ это ‘слово’ состояло ‘въ непосредственномъ отношеніи къ дйствительности’ (а не въ предвзятомъ взгляд на нее, что, какъ извстно, затмеваетъ истину), то, разумется, прямая обязанность критики состоитъ въ томъ, чтобы указать правильность или неправильность отношеній автора къ русской народности. Взглядъ Григорьева, долго не признаваемый литераторами, съ теченіемъ времени, мало по малу усвоивался цнителями поэзіи, такъ что въ настоящее время Тургеневъ могъ бы сказать: ‘rira bien qui rira le dernier’.

Григорьевъ принадлежалъ къ натурамъ впечатлительнымъ и легко увлекался вяніями, иногда прямо противоположными. При первомъ знакомств со мною, посылая свои статьи въ ‘Отечественныя Записки’, онъ стоялъ за европеизмъ, но потомъ круто повернулъ въ другую сторону, т. е. усвоилъ славянофильство и началъ подражать Хомякову въ соблюденіи постовъ. Какъ-то разъ въ одно изъ воскресеній великаго поста столкнулся я съ нимъ въ трактир Печкина. Мы оба спросили по чашк кофе. Я, гршный, началъ пить его со сливками, а онъ отказался отъ нихъ и потребовалъ себ чего-то другаго. Гляжу, несутъ ему графинчикъ коньяку, значительнаго размра. Онъ правъ, — подумалъ я:— молочное гршно вкушать, а коньякъ — не гршно, зане {Любимое словцо Григорьева.} въ святцахъ на этотъ день значилось ‘разршеніе вина’ и елея.

XII.

Съ конца сороковыхъ годовъ наступило въ Москв пасмурное, тяжелое время для тхъ, которые почему либо состояли на дурномъ счету y градоначальника. Градоначальникомъ же былъ графъ Закревскій, не благоволившій преимущественно къ профессорамъ и вообще къ служителямъ науки, такъ что онъ съ равнымъ подозрніемъ относился къ Хомякову и К. Аксакову съ одной стороны и къ Грановскому съ Кудрявцевымъ съ другой. Петрашев-кая исторія и волненія съ Западной Европ усилили бдительность полицейскаго надзора, такъ что малйшая неосторожность въ словахъ грозила большою бдою. Ходили слухи,— врные или неврные, не знаю, — что подкупленная прислуга доносила кому слдуетъ о разговорахъ и сужденіяхъ своихъ господъ. Что длать?— необходимо было сдерживать языкъ или прибгать къ иностранному языку при выраженіи мнній. Собираясь въ назначенные дни преимущественно y графини Саліасъ (Евгеніи Туръ), вмсто разговора ‘о важныхъ матеріяхъ’ стали предаваться картежной игр. Но это было сносно умвшимъ играть (самой графин, Грановскому, Тургеневу, Кетчеру, Е. М. еоктистову), другіе же, не любившіе карточной игры или вовсе не знавшіе ея, какъ, напримръ, Соловьевъ, Кудрявцевъ, Ешевскій, Бестужевъ-Рюминъ, должны были пробавляться разсказами какихъ нибудь анекдотовъ, возбуждавшихъ общій смхъ.

Въ числ постоянныхъ постителей графини были Катковъ и Леонтьевъ. Первый воротился изъ-за границы съ разстроеннымъ здоровьемъ, сумрачный и молчаливый, какъ бы чмъ-то недовольный. Въ первое свиданіе съ нимъ я напомнилъ ему о нашемъ общемъ сотрудничеств въ ‘Отечественныхъ Запискахъ, но тотчасъ же замтилъ, что ему непріятенъ такой возвратъ къ прошлому: онъ смотрлъ на него, какъ на что-то ребяческое, недостойное совершеннолтняго человка. Университетскія лекціи его по философіи были очень интересны. Студенты слушали ихъ съ великимъ удовольствіемъ втеченіе четырехъ или пяти лтъ, когда каедра философіи была упразднена, a мсто ея заступило преподаваніе логики. Преподаватель Терновскій-Платоновъ, вроятно, для оживленія такого сухаго научнаго предмета прибгалъ нердко къ метафорической рчи. Вотъ какъ однажды началъ онъ свое чтеніе: ‘Милостивые государи, прошлую лекцію мы, свъ въ лодку любознанія, преплыли море изслдованія и достигли брега истины. Пойдемъ теперь дальше’. Товарищъ и другъ Каткова, Павелъ Михайловичъ Леонтьевъ, всегда веселый и бодрый, интересовалъ насъ разъясненіемъ положительной философіи Шеллинга и ознакомленіемъ съ своей докторской диссертаціей ‘О поклоненіи Зевсу’. Онъ тоже любилъ играть въ карты, но игралъ изъ-рукъ вонъ плохо.

Наступила Крымская война. Повсюду и глубоко возбудила она національное чувство, вс, конечно, желали блага отечеству, но взгляды на средства къ достиженію этого блага были различны, иногда прямо противоположны. Одни молились объ успх нашихъ войскъ, не допуская ни малйшаго изъяна нашимъ владніямъ, другіе находили полезнымъ временный гнвъ Божій, то-есть политическое приниженіе, которое раскрыло бы глаза на недостатки правительственной системы. Рано утромъ являлись любопытные въ книжную лавку Базунова (въ Москв) читать газеты и узнавать севастопольскія новости. По физіогноміи читавшихъ легко было угадать, къ какой категоріи патріотовъ принадлежатъ они — къ первой или второй. Нкоторые изъ послдней доходили въ своихъ мнніяхъ и чувствахъ до абсурда. Одинъ (С — въ) почему-то восхищался зуавами, когда наши войска постоянно выказывали образцовый героизмъ, другой (Н. Ф. П—въ) на выраженное кмъ-то сожалніе о томъ, что враги наши, пожалуй, завладютъ Крымомъ (русской Италіей), началъ утшать его такими словами: ‘Поврьте, мы останемся не въ наклад, а въ выигрыш: мы будемъ сть еще лучшіе яблоки и по боле дешевой цн’. Вспоминая теперь подобныя рчи, изумляешься и невольно краснешь, не смотря на свои преклонные годы.

Свтлымъ событіемъ, порадовавшимъ наши сердца въ эту тяжкую годину, былъ столтній юбилей Московскаго университета. Рескриптъ императора, превосходно прочтенный министромъ народнаго просвщенія Норовымъ, возбудилъ громкія, долгія, радостныя до слезъ рукоплесканія. Вс веселились, какъ бы разсвту посл долгихъ сумерекъ. Пошли праздничные обды для профессоровъ и студентовъ, вмст со многими другими лицами, сочувствовавшими длу высшаго образованія. Къ императору была отправлена депутація изъ трехъ лицъ: ректора Альфонскаго и двухъ профессоровъ, принести ему глубокую благодарность за благоволеніе къ старйшему изъ нашихъ университетовъ. Государь принялъ депутатовъ милостиво, удостоилъ ректора своей руки, причемъ сказалъ слдующее: ‘Я никогда не былъ врагомъ просвщенія, я врагъ просвщенія западнаго, потому что на Запад сами не знаютъ, чего хотятъ’.

Восшествіе на престолъ Александра II разсяло тягостное настроеніе духа и оживило вс сердца радостной, успокоительной надеждой.- Надобно было присутствовать при его възд въ Москву и коронованіи, чтобы почувствовать сладость успокоенія посл разныхъ опасеній и непредвиднныхъ бдъ. На вечеряемъ катань по московскимъ улицамъ вполн выразилось чувство благоговнія и любви къ государю и государын, прозжавшимъ среди двухъ рядовъ экипажей по московскимъ улицамъ: не только толпа народа, стоявшая на тротуарахъ, но и сидвшіе въ каретахъ и коляскахъ, привтствовали восторженными, неумолкаемыми восклицаніями царя-освободителя и его супругу, доброта которыхъ не имла границъ.

Вмст съ государемъ прибылъ въ Москву и Ростовцевъ, начальникъ штаба военно-учебныхъ заведеній. Онъ остановился въ Кремл, въ Николаевскомъ дворц. Я и едоръ Ивановичъ Буслаевъ явились къ нему съ отчетомъ о нашихъ работахъ для кадетъ: мн было поручено составить исторію русской словесности и историческую къ ней хрестоматію (отъ Петра I до нашего времени), а едору Ивановичу — грамматику и историческую хрестоматію къ древне-русской литератур (отъ начала до Петра I).

Только что мы хотли приступить къ длу, является съ визитомъ графъ Закревскій. Яковъ Ивановичъ рекомендуетъ насъ, какъ профессоровъ {Я не былъ въ то время профессоромъ: Яковъ Ивановичъ хотлъ возвысить меня въ мнніи градоначальника.}. Мы отвсили ему по поклону. Графъ, обратясь къ намъ, полу-шутя замтилъ:

— О! профессоры — народъ бдовый, непокорливый: трудно съ ними ладить,

— Нтъ, графъ, — перебилъ его Ростовцевъ:— это не такіе, это смирные {Закревскій подучилъ отставку въ 1858 году, въ апрл мсяц, раньше 23-го числа, по поводу дозволенія своей дочери отъ живаго мужа (Нессельроде) выйдти замужъ за князя Друцкаго, для чего и далъ имъ паспортъ за границу (‘Русск. Старина’, 1891 г., августъ, дневникъ Валуева, стр. 275). Вскор посл отставки, не помню въ какой именно газет, явилось слдующее курьезное извстіе: ‘Намъ пишутъ изъ Москвы, что въ ныншнемъ году наступила весна очень рано, такъ что прежде Юрьева дня выгнали скотину въ поле’.}.

Въ 1856 году, въ октябр, по предложенію начальства военно-учебныхъ заведеній занять въ академіи генеральнаго штаба преподавательское мсто по каедр русской словесности, я переселился въ Петербургъ. Тяжело и горько было мн разставаться съ Москвой, посл тридцати четырехъ-лтняго въ ней жительства (1822—1856). Москв я обязанъ университетскимъ образованіемъ, въ ней началась моя педагогическая и литературная дятельность, въ ней я нажилъ себ хотя не обширный, но дорогой кругъ друзей и знакомыхъ, въ ней, наконецъ, устроилось мое семейное счастіе. Легко молодому человку выносить разлуку съ излюбленнымъ мстомъ, а вдь мн уже стукнуло безъ малаго 50 лтъ: какъ не тосковать и не вздыхать по матушк Москв? И дйствительно жизнь въ Петербург долгое время была подобіемъ сумрачной непривтливой осени посл благодатнаго лта. Единственную отраду представляла мн возможность проводить лтніе вакаціонные мсяцы въ прекрасныхъ окрестностяхъ Москвы, что я и длалъ втеченіе пяти лтъ, нанимая дачу въ сел Покровскомъ, Глбова-Стршнева, въ восьми или девяти верстахъ отъ столицы. Туда же переселялся и С. М. Соловьевъ. Но съ увеличеніемъ семейства подобные перезды оказались неудобными. Волею-неволею пришлось мн проводить вакацію въ Павловск или Царскомъ Сел. Съ 1869 года я узжаю на лто къ роднымъ въ Рязанскую губернію, останавливаясь въ Москв на цлыя сутки. Надобно же, хоть разъ въ году, взглянуть на мсто моего бывшаго рая.

А. Галаховъ.

‘Историческій Встникъ’, No 1—2, 1892.

Читайте также: