П. А. Вяземскій
Моя исповдь 1).
Моя исповдь 1).
1829.
1829.
——
Письмо къ М. . Орлову 1).
Моя исповедь, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1829
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.
Спб., 1879.
OCR Бычков М. Н.
1) Въ письм отъ 10 января 1829 года, Князь П. А. Вяземскій писалъ Жуковскому: ‘Я дописываю свою Исповдь, надюсь доставить ее теб дней черезъ пять, или шесть. Скучно переписывать’. Изъ письма Князя Вяземскаго отъ 19 февраля изъ Тамбова, мы видимъ, что Исповдь эта была уже отправлена къ Жуковскому.
Обращая вниманіе на мое положеніе въ обществ, вижу, что оно въ нкоторомъ отношеніи можетъ показаться непріязненнымъ въ виду правительства, допрашивая себя, испытывая свою совсть, свои дла, вижу, что настоящее мое положеніе не естественно, мало мн сродно, что оно боле насильственно, что меня, такъ сказать, втснили въ него современныя событія, частныя обстоятельства, постороннія лица и, наконецъ, само правительство, которое, приписавъ мн непріязненныя чувства къ себ, однимъ предположеніемъ уже облекло въ сущность и дло то, что, можетъ быть, никогда не существовало. Какъ-бы то ни было, но ныншнее мое невыгодное положеніе есть боле слдствіе того, что нкогда было, нежели непосредственное слдствіе того, что есть и быть не переставало. Отдавъ отчетъ въ нкоторыхъ эпохахъ моей жизни, въ нкоторыхъ свойствахъ моего характера, исповдавъ откровенно образъ мыслей и чувствъ моихъ, я, можетъ быть, успю разуврить тхъ, которые судятъ меня боле по предубжденіямъ и даннымъ, недоброжелательствомъ обо мн доставленнымъ, нежели по собственнымъ моимъ дламъ. Въ сей надежд ршилъ я составить о себ записку, и передаю ее безпристрастію моихъ судей.
До 1817 года былъ я не замченъ правительствомъ. Темная служба, пребываніе въ Москв хранили меня въ неизвстности. Въ то время не было еще хода на слово либералъ, и потому мои тогдашнія шутки, эпиграммы пропадали такъ же невинно, какъ и невинно были распускаемы. Пріздъ въ Москву Н. Н. Новосильцова перемнилъ судьбу мою. По нкоторымъ благороднымъ преданіямъ о прежней служб его, я уважалъ Новосильцова. Между тмъ мн всегда казалось, что не могу служить съ удовольствіемъ иначе, какъ подъ начальствомъ человка просвщеннаго, образованнаго и лично мною уважаемаго, потому, остававшись въ долгомъ бездйствіи, я сталъ искать случая служить при Новосильцов. Въ этой взыскательности, въ этомъ такъ сказать романическомъ своенравіи, заключается вроятно одна изъ причинъ главныхъ моихъ неудовольствій. Не видя на поприщ властей человка, которому могъ бы я предаться совстію и умомъ, посл ошибки своей и разрыва съ службой подъ начальствомъ Новосильцова, я пребывалъ всегда въ нершимости и не вступалъ въ службу, хотя многія обстоятельства и благопріятствовали моему вступленію. Я былъ опредленъ къ Новосильцову и пріхалъ въ Варшаву, вскор посл Государя Императора. Открылся сеймъ. На меня былъ возложенъ переводъ рчи, произнесенной Государемъ. Государь, увидвшись со мною на обд у Н. Н. Новосильцова, благодарилъ меня за переводъ. Съ того времени Императоръ при многихъ случаяхъ изъявлялъ мн лично признаки своего благоволенія. Вступленіе мое такъ сказать въ новую сферу, новыя надежды, которыя открывались для Россіи въ рчи Государевой, характеръ Новосильцова, льстивые успхи, ознаменовавшіе мои первые шаги, все вмст дало еще живйшее направленіе моему образу мыслей, преданныхъ началамъ законной свободы, началамъ конституціоннаго монархическаго правленія, которое я всегда почиталъ надежнйшимъ залогомъ благоденствія общаго и частнаго, надежнйшимъ кормиломъ царей и народовъ. Въ слдъ за этимъ порученъ мн былъ переводъ на Русскій языкъ Польской хартіи и дополнительныхъ къ ней уставовъ образовательныхъ. Спустя нсколько времени, поручено было Новосильцову Государемъ Императоромъ составить проектъ конституціи для Россіи. Подъ его руководствомъ занялся этимъ дломъ бывшій при немъ Французскій юристъ Deschamps, переложеніе Французской редакціи на Русскую было возложено на меня. Когда дло подходило къ концу, Новосильцовъ объявилъ мн, что пошлетъ меня съ окончательною работою къ Государю Императору въ Петербургъ и представитъ меня какъ одного изъ участниковъ въ редакціи, дабы Государь могъ въ случа нужды потребовать отъ меня объясненій на проектъ и вмст съ тмъ передать мн Высочайшія замчанія, для сообщенія ему, Новосильцову. Намреніе послать меня съ такимъ важнымъ порученіемъ огласилось въ нашей канцеляріи, въ ней имлъ я недоброжелателей: открылись происки, старались охолодить Новосильцова къ возложенному на него длу, ко мн, къ отправленію моему въ Петербургъ. Дло, которое сначала кипло, стало остывать. Немало смялись надъ Прадтомъ, сказавшимъ, что Наполеонъ однажды вскричалъ: Un homme de moins, et tout m’tait soumis. Cet homme, c’est moi! прибавляетъ Прадтъ. Пускай посмются и надо мною, но едва ли не въ прав я сказать: Не будь я въ канцеляріи Новосильцова и Россія имла бы конституцію!
Не помню когда, но проектъ, у насъ составленный, былъ поднесенъ Государю, Въ пріздъ мой въ Петербургъ, въ лто 1819 года, имлъ я счастіе быть у Государя императора въ кабинет его на Каменномъ остров. Велно мн было пріхать въ четыре часа посл обда, за письмомъ Н. Н. Новосильцову. Государь говорилъ со мною боле получаса. Сначала распрашивалъ онъ меня о Краков, куда я незадолго предъ тмъ здилъ, изъяснялъ и оправдывалъ свои виды въ разсужденіи Польши, національности, которую хотлъ сохранить въ ней, говоря, что мры, принятыя Императрицею Екатериною при завоеваніи Польскихъ областей, были бы теперь несогласны съ духомъ времени, отъ политическаго образованія, даннаго Польш, перешелъ Государь къ преобразованію политическому, которое готовитъ Россіи, сказалъ, что знаетъ участіе мое въ редакціи проекта Русской конституціи, что доволенъ нашимъ трудомъ, что привезетъ съ собою доставленныя бумаги въ Варшаву и сообщитъ критическія свои замчанія Новосильцову, что надется привести непремнно это дло съ желаемому окончанію, что на эту пору одинъ недостатокъ въ деньгахъ, потребныхъ для подобнаго государственнаго оборота, замедляетъ приведеніе въ дйствіе мысль для него священную, что онъ знаетъ, сколько преобразованіе сіе встртитъ затрудненій, препятствій, противорчія въ людяхъ, коихъ предубжденія, легкомысліе приписываютъ симъ политическимъ правиламъ многія бдственныя событія современныя, когда, при безпристрастнйшемъ изслдованіи, люди сіи легко могли бы убдиться, что сіи безпорядки проистекаютъ отъ причинъ совершенно постороннихъ.
Предоставляю судить, какими сменами должны были подобныя слова оплодотворить сердце, уже раскрытое къ политическимъ надеждамъ, которыя съ того времени освятились для меня самою державною властію. Здсь должно прибавить еще, что въ самый тотъ пріздъ мой въ Петербургъ былъ я соучастникомъ и подписчикомъ въ записк, поданной Государю (по предварительному на то его соизволенію) отъ имени графа Воронцова, князя Меншикова и другихъ, въ которой всеподданнйше просили мы Его о позволеніи приступить теоретически и практически къ разсмотрнію и ршенію важнаго государственнаго вопроса объ освобожденіи крестьянъ отъ крпостнаго состоянія. Государь, говоря посл съ Карамзинынъ о томъ, что желаніе освобожденія крестьянъ раздлено многими благомыслящими помщиками, назвалъ ему въ числ другихъ и меня. Тутъ Карамзинъ и узналъ о поданной нами бумаг и о участіи моемъ въ ней, потому что мы обязались держать попытку нашу въ тайн, пока не послдуетъ на нее ршительно Высочайшаго согласія. Генералъ-адьютантъ Васильчиковъ, сперва подписавшій эту бумагу и на другой день отказавшійся отъ своей подписи, вроятно былъ главнйшею причиною неудачи въ дл, которое началось подъ счастливымъ знаменованіемъ.
Симъ кончается пора моихъ блестящихъ упованій. Вскор посл того политическія событія, омрачившія горизонтъ Европы, набросили косвенно тнь и на мой ограниченный горизонтъ. Государь пріхалъ въ Варшаву, открылъ второй сеймъ. Онъ уже не былъ празднествомъ для Польши, ни торжествомъ для Государя. Разными мрами, нерасчетливою государственною пользою внушенными, привели Польскіе умы въ нкоторое раздраженіе, поселили недоврчивость въ Государ. Поляками управлять легко, а особливо-же Русскому царю. Они чувствуютъ свое безсиліе. Съ Поляками должно имть мягкость въ пріемахъ и твердость въ исполненіи. Они народъ нервическій, щекотливый, раздражительный.
Наполеонъ доказалъ, что легко ихъ заговаривать. Въ благодарность за нсколько политическихъ мадригаловъ, коими онъ ласкалъ ея самохвальное кокетство, Польша кидалась для него въ огонь и въ воду.
Благомыслящіе изъ Польскихъ либераловъ говорили мн, что Поляки должны имть всегда на виду, что царь конституціонный въ Польскихъ преддверіяхъ, дома, въ Россіи императоръ самодержавный. Эта истина была слишкомъ очевидна и служила достаточно урокомъ и обезпеченіемъ. Какъ бы то ни было, но видно посредники между Государемъ и Польшею поступали ошибочно: врно, ни Государь.не хотлъ размолвки съ нею, ни, еще того врне, она не хотла размолвки съ Государемъ,— но между тмъ въ рчи Государевой, при закрытіи втораго сейма, размолвка огласилась и разнеслась съ высоты Престола по Европ, которая всегда радуется домашнимъ ссорамъ въ Россіи, какъ завистливые мелкопомстные дворяне радуются разстройству въ хозяйств богатаго и могучаго сосда.
Я былъ любимъ, Поляками, въ числ немногихъ Русскихъ былъ принимаемъ въ ихъ дома на пріятельской ног. Но ласки отличнйшихъ изъ нихъ покупалъ я не потворствомъ, не отриновеніемъ національной гордости. Напротивъ, въ запросахъ, гд отдлялась Русская польза отъ Польской, я всегда крпко стоялъ за первую и вынесъ не одинъ жаркій споръ по предмету возстановленія старой Польши и отсченія отъ Россіи областей, запечатлнныхъ за нами кровью нашихъ отцовъ. Дло въ томъ, что, живя въ Польш, не ржавлъ я въ запоздалыхъ воспоминаніяхъ о Полякахъ въ Кремл и Русскихъ въ Праг, а былъ посреди соплеменныхъ современниковъ съ умомъ и душою, открытыми къ впечатлніямъ настоящей эпохи. Должно еще признаться, что мои короткія сношенія съ Поляками были тмъ боле на виду, что я былъ изъ числа весьма немногихъ Русскихъ въ Варшав, съ которымъ образованные изъ Поляковъ могли имть какое нибудь сближеніе. Я всегда удивлялся равнодушію нашего правительства въ выбор людей на показъ передъ чужими. Безъ сомннія надежнйшая порука наша есть дубинка Петра великаго, которая выглядываетъ изъ-за годовъ представителей и посредниковъ нашихъ у Европейской политики: могущество можетъ обойтись безъ дальнйшаго мудрствованія, но нравственное достоинство народа оскорбляется симъ отрченіемъ отъ народной гордости. Самая палица Алкида была принадлежностью полубога. Русская колонія въ Варшав не была представительницею пословицы, что товаръ лицемъ продается. Въ числ Русскихъ чиновниковъ мало было лицъ обольстительныхъ, и потому Польское общество не могло обрусть. Частныя лица не содйствовали мрамъ правительства и общежитіе не довершало дла, начатаго политикою. Эта разноголосица должна была имть пагубныя слдствія. Не знаю, отъ сей ли связи моей съ Поляками, или отъ другихъ причинъ, но судьба моя потускнла вмст съ судьбою Польши. Государь въ это пребываніе въ Варшав не удостоилъ меня ни разу своего личнаго вниманія, хотя и былъ я награжденъ чиномъ. На другой день отъзда Государя, призвалъ меня въ себ Новосильцовъ и сказалъ мн слдующее: ‘Вчера Государь, прощаясь со мною, спросилъ меня: не знаешь ли, что Вяземскій иметъ противъ меня? Онъ во все время пребыванія моего здсь отъ меня бгалъ, такъ что не удалось мн сказать ему ни слова’. Не знаю, что отвчалъ Новосильцовъ, но я изъ Государева отзыва заключилъ, что я былъ обнесенъ Императору и что онъ, и не желая показать, что не дорожитъ мнніемъ, которое ему обо мн внушили, ни вмст съ тмъ оскорбить и меня, можетъ быть напрасно, искалъ благопріятной уловки для соглашенія двухъ противорчій. Государь похалъ на Тропавскій конгрессъ, и тутъ, если бы не канцелярскіе происки, то вроятно судьба моя впослдствіи не поворотилась бы такъ круто. Служба въ Варшав начинала быть очень не по мн. Повривъ опытомъ преданіе, которому я прежде поработился суеврно, увидлъ я, что ни умъ, ни совсть мои не могутъ подчиниться начальнику, избранному мною. Графъ Каподистрія былъ во мн хорошо расположенъ. Я сталъ просить взять меня изъ канцеляріи Новосильцова, хотя на время конгресса. Понимая мое положеніе, онъ охотно согласился содйствовать моему желанію: говорилъ о томъ Новосильцову, но ходатайство его осталось безъ успха, вроятно по прежнимъ канцелярскимъ проискамъ. Съ Тропавскаго конгресса ршительно начинается новая эра въ ум Императора Александра и въ политик Европы. Онъ отрекся отъ прежнихъ своихъ мыслей, разумется, примръ его обратилъ многихъ. Я (хотя это мстоименіе тутъ и очень неумстно, но должно же употребить его, когда идетъ дло обо мн) остался такимъ образомъ приверженцемъ мннія уже не торжествующаго, а опальнаго. Не вхожу въ изслдованіе, полезно ли было сіе обращеніе, или превращеніе господствующихъ мнній, но, кажется, нельзя обвинять меня, что я по совсти своей не присталъ къ новому политическому изму. Нельзя не подчинить длъ своихъ и поступковъ законной власти, но мннія могутъ вопреки всмъ усиліямъ оставаться неприкосновенными. Русская пословица говоритъ: у каждаго свой царь въ голов. Эта пословица не либеральная, а просто человческая, какъ бы то ни было, но положеніе мое становилось со дня на день затруднительне. Изъ рядовъ правительства очутился я, и не тронувшись съ мста, въ ряду противниковъ его: дло въ томъ, что правительство перешло на другую сторону. Въ такомъ положеніи вс слова мой (дйствій моихъ никакихъ не было), бывшія прежде въ общемъ согласіи съ господствующимъ голосомъ, начали уже отзываться дикимъ разногласіемъ: эта несообразность, несозвучность частная была большинствомъ голосовъ выдаваема за мятежничество. Съ одной стороны обнаруживались нетерпимость и гоненіе новаго обращенія, съ моей — признаюсь охотно — обнаруживался, можетъ быть, излишній фанатизмъ страдальчества за гонимое исповданіе. Письма мои, сіи врныя, а часто и предательскія зерцала моей внутренней жизни, отражали сгоряча впечатлнія, коими раздражала меня моя вншняя жизнь. Письма мои съ того времени находились подъ надзоромъ. Я узналъ посл, что нкоторыя мста изъ оныхъ были превратно, если не злоумышленно, перетолкованы. Часто многое въ нихъ оставалось и недоступно понятію тхъ, которымъ поручено было ихъ читать. Нтъ сомннія, что Его Высочеству Великому Князю недосужно было читать вс мои письма, а изъ канцеляріи его, какъ военной, такъ и гражданской, ршительно не было на одного довольно грамотнаго человка, который могъ бы понимать своенравный слогъ писемъ, накинутыхъ шутливо и бгло. Впрочемъ, о свойств моихъ писемъ и вообще о степени отвтственности, которую можно опредлить частной переписк, буду подробне говорить посл. Письма въ жизни другихъ — эпизодъ, у меня он — исторія моей жизни. Я похалъ въ Москву и тогда же, какъ узналъ посл, былъ, по предписанію изъ Варшавы, переданъ особому надзору полиціи. Тутъ вскор похалъ я въ Петербургъ обратнымъ путемъ въ Варшаву, гд хотлъ, устроивъ свои денежныя дла, подать просьбу въ отставку. Въ Петербург, передъ самымъ отъздомъ, получилъ я письмо оффиціальное, или полуоффиціальное на Французскомъ язык и собственноручное отъ Н. Н. Новосильцова, объявляющее мн гнвъ Государя Императора. На меня подали два обвиненія: первое, что до свднія Государя, въ проздъ его чрезъ Варшаву, доведено было, что въ разговорахъ моихъ я горячо защищалъ произносимыя въ Польш мннія Французскихъ депутатовъ, коимъ приписываются вс бдствія, постигшія Францію. Второе, что, вызжая изъ Варшавы, не явился я за приказаніями къ Его Высочеству Великому Князю. Въ заключеніе сказано было, что Государь Императоръ, желая, чтобы мннія чиновниковъ, употребляемыхъ правительствомъ, не были въ противорчіи съ нимъ и чтобы, съ другой стороны, не подавали они примра неуваженія въ особ Его Августйшаго брата, запрещаетъ мн возвращаться въ Варшаву. Въ этихъ двухъ обвиненіяхъ оправдываюсь тмъ, что Франція не была тогда раздираема бдствіями революціи, что об партіи, раздлившія и раздляющія понын палату депутатовъ и самые умы Франціи, входятъ неизбжно въ сущность стихій правленія, въ ней господствующаго, сіе тмъ доказывается, что часто король изъ среды ныншнихъ противниковъ министерства, и слдовательно правительства, избираетъ своихъ завтрашнихъ министровъ. По этому безкорыстнымъ пристрастіемъ къ талантамъ той или другой стороны въ тяжб Французскихъ мнній я никакъ не могъ видть Русское преступленіе. Впрочемъ, и самые разговоры мои о такихъ предметахъ не могли имть никакой политической важности: они возникали и умирали въ пріятельскихъ бесдахъ. Не знаю, какою таинственною силою воскресили мертвыхъ и поставили ихъ противъ меня обвинительными привидніями, Что же касается до другого обвиненія, то клянусь совстію, что никакъ не полагалъ обязанностію явиться въ Его Высочеству Великому Князю, не зная, что это въ числ установленныхъ обыкновеній, напротивъ, полагая, что вс сношенія мои съ Его Высочествомъ существуютъ только въ силу Его милостиваго благорасположенія ко мн, то, уже лишенный онаго и чуждый ему но роду службы моей, я даже и не имлъ права такъ-сказать насильственно поддерживать сіи сношенія, для него тогда уже неугодныя. Письмо Новосильцова взволновало меня, хотя, отдамъ ему справедливость, и было оно умрено выраженіемъ сожалнія, что онъ лишается во мн чиновника, котораго всегда уважалъ. Выше сказалъ я, что думалъ и прежде оставить Варшавскую службу, но мн показалось, что могли поступить со мною иначе. Непріятный великому Князю, конечно, я не могъ быть оставленъ въ Варшав: Государь Императоръ не могъ колебаться въ чувствахъ и выбор, я долженъ былъ быть удаленъ, но не изгнанъ позорно, когда дти мои, и весь домъ и дла мои требовали моего присутствія въ Варшав. Дождавшись возвращенія моего, Новосильцовъ объявилъ бы мн о вол Государевой и дло обошлось бы безъ огласки. Сіе снисхожденіе ко мн было бы тмъ естественне, что по самому письму Новосильцова видно, что не имли достаточныхъ обвиненій противъ меня, или имли такія, въ которыхъ не хотли сознаться.
Въ первую минуту волненія написалъ я прошеніе на Высочайшее имя объ отставк изъ званія камеръ-юнкера. Сей крутой и необыкновенный разрывъ со службою запечатллъ въ глазахъ многихъ мое политическое своеволіе. Карамзинъ былъ тогда въ Царскомъ Сел, Императоръ также. Я увдомилъ Карамзина о случившемся со мною, когда уже было подано мое прошеніе, и заклиналъ его объ одномъ: не ходатайствовать за меня при Государ. Съ свойственнымъ ему благородствомъ и нжнымъ участіемъ въ судьб ближнихъ его сердцу, онъ просилъ у Государя не помилованія мн, а объясненія въ непріятности меня постигнувшей. Письмо Новосильцова не казалось ему достаточнымъ и онъ подозрвалъ меня въ утаеніи отъ него вины боле положительной. Государь подтвердилъ съ нкоторыми развитіями то, что сказано было въ письм, и прибавилъ, что, не смотря на то, могу снова вступить въ службу и просить, за исключеніемъ Варшавы, любое мсто, соотвтственное моему чину. Я упорствовалъ въ моемъ ршеніи, вопреки совтамъ и убжденіямъ Карамзина. Симъ кончилось мое служебное поприще и началось мое опальное. Вотъ во всей истин мое Варшавское приключеніе, которое и нын еще упоминается мн въ укоризну и придаетъ какую-то бдственную извстность моему имени, когда друзья мои говорятъ въ мою пользу сановникамъ, знающимъ меня по одному слуху. Говорю только о существенности и оффиціальности моего приключенія, а впрочемъ до сей поры не знаю достоврно его прикладныхъ подробностей, хотя въ подобныхъ длахъ текстъ мало значителенъ и вся важность въ тайныхъ и обвинительныхъ комментаріяхъ. Могу по крайней мр сказать ршительно, что въ поведеніи моемъ въ Варшав не было ни одного поступка предосудительнаго чести моей, въ связяхъ моихъ ничего враждебнаго и возмутительнаго противъ правительства и начальства. Я поддержалъ тамъ съ честію имя Русскаго, и, прибавлю безъ самохвальства, общее уваженіе ко мн и сожалніе, что меня удалили изъ Варшавы, показываютъ, что я не былъ достоинъ своей участи и что строгая мра, меня постигшая, была несправедливость частная и ошибка политическая. Могу сослаться на письмо ко мн князя Заіончека, котораго, кажется, нельзя подозрвать въ погршности либерализма. Я писалъ ему однажды изъ Москвы по длу постороннему, онъ, отвчая на письмо мое, отзывался о моемъ пребываніи въ Варшав и о сожалніи, что меня уже тамъ нтъ, отъ имени своего и согражданъ, въ выраженіяхъ самыхъ лестныхъ. Съ того времени я боле проживалъ въ Москв и предался занятіямъ литтературнымъ, Эпиграммы мои, критическіе разборы Русскихъ авторовъ и книгъ навлекли на меня недовольныхъ и недоброжелателей. Имя мое, оглашенное у правительства, показалось выгодною поживою людямъ, кой служатъ правительству, увряя его, что у него много противниковъ. Въ новое доказательство тому, упомяну о слдующемъ. Вскор посл отставки моей, Государь, прогуливаясь по обыкновенію своему съ Н. М. Караизинымъ въ Царскосельскомъ саду, сказалъ ему однимъ утромъ: ‘Вотъ вы заступались за князя Вяземскаго и ручались, что въ немъ нтъ никакой злобы: онъ на дняхъ написалъ ругательные стихи на правительство’. Карамзинъ, пораженный симъ извстіемъ, сказалъ, что спорить не сметъ, но, зная меня и мой характеръ, не можетъ поврить, чтобы я именно въ минуту оскорбленія и огласки сталъ изливать свое неудовольствіе въ пасквиляхъ. Государь общалъ принести на другой день письменное доказательство и въ самомъ дл показалъ Карамзину тщательно и красиво переписанные стихи, въ коихъ было выведено неизвстное ему сатирическое сравненіе Москвы съ Петербургомъ. По счастію, между прочими стихами, Карамзинъ встртилъ такіе, которые отдльно были ему давно памятны. Онъ сказалъ о томъ Государю,— что же оказалось? Государю представили на новость стихи, написанные мною лтъ за десять и, слдовательно, шалость моей первой молодости. Карамзинъ доложилъ Государю, что въ тотъ же день дло объяснится, что онъ меня ждетъ изъ Петербурга въ обду, чтобы отпраздновать вмст день моего рожденія, и спроситъ меня о стихахъ. Государь, по рдкой черт добродушія и тонкой внимательности, просилъ Карамзина оставить дальнйшее изслдованіе и не разстроивать радости семейнаго свиданія непріятными впечатлніями. Промышляющіе моими политическими мнніями начали промышлять и моею частною жизнію. Я знаю, что Государь, когда постороннія лица говорили ему обо мн съ доброжелательствомъ, отзывался какъ о человк не строгаго житія и нетрезвомъ. Я никогда не любилъ ни ханжить, ни шарлатанить своими мнніями и правами. Не почитаю себя въ прав оспаривать у кого бы то ни было награды цломудрія, но ршительно и гласно говорю, что и въ самыя молодыя лта мои не бывалъ я никогда распутнымъ и развратнымъ. Любя заниматься по утрамъ, любилъ я всегда поздно обдать, ранніе желудки нкоторыхъ Московскихъ бригадировъ, знавшихъ, что иногда встаю со стола часу въ седьмомъ вечера, люблю продолжать застольные разговоры за рюмкою вина, въ кругу пріятельскомъ, не могли переварить моихъ позднихъ обдовъ и они пошли за попойки. Впрочемъ, посл я также имлъ случай увриться, что Государь ко мн былъ расположенъ благосклонне. Убжденный людьми мн близкими, просилъ я наконецъ у Государя черезъ Карамзина, въ случа вакансіи, вице-губернаторское мсто въ Ревел, который мн полюбился въ лтнее мое пребываніе для морскихъ купаній. Государь общалъ мн это мсто, когда оно упразднится. Если же Государь продолжалъ и до конца быть обо мн не совсмъ выгоднаго мннія, то и это понимается. Послдніе годы его царствованія были годами недоврчивости и опасеній. Глухой ропотъ предвщалъ, что волненіе зрло, подозрнія его не были опредлительны и могли падать на меня наравн со многими другими, особенно же посл моей Варшавской огласки. Но и въ такомъ случа долженъ я признаться съ благороднымъ уваженіемъ въ его памяти, что и подозрніе его было незлобное, съ ходатайства Карамзина далъ онъ немедленно Высочайшее соизволеніе свое на покупку имнія моего въ казенное вдомство, когда я просилъ о томъ для устройства длъ своихъ, пришедшихъ въ упадокъ. Какъ бы то ни было и на какомъ замчаніи я у правительства ни находился, но я нисколько не былъ тревожимъ въ послдніе годы царствованія покойнаго Императора.
19-е ноября 1825 года отозвалось грозно въ смутахъ 14-го декабря. Сей день бдственный для Россіи и эпоха, кроваво имъ ознаменованная, были страшнымъ судомъ для длъ, мнній и помышленій настоящихъ и давнопрошедшихъ. Мое имя не вписалось въ его роковыя скрижали. Сколь ни прискорбно мн было, какъ Русскому и человку, торжество невинности моей, купленное цною бдствія многихъ согражданъ и въ числ ихъ нкоторыхъ моихъ пріятелей, павшихъ жертвами сей эпохи, но, по крайней мр, я могъ, когда отвращалъ вниманіе отъ участи ближнихъ, поздравить себя съ личнымъ очищеніемъ своимъ, совершеннымъ самыми событіями. Мн казалось, что я, въ глазахъ правительства отъявленный крамольникъ, бывшій въ пріятельской связи съ нкоторыми изъ обвиненныхъ и оказавшійся совершенно чуждый соумышленія съ ними, выигралъ ршительно мою тяжбу. Скажу безъ уничиженія и безъ гордости: имя мое, характеръ мой, способности мои могли придать нкоторую цну моему завербованію въ ряды недовольныхъ, и отсутствіе мое между ними не могло быть дломъ случайнымъ, или отъ меня независимымъ. Но, по странному противорчію, предубжденіе противъ меня не ослабло и при очевидности истины, мн извстно слдующее заключеніе обо мн: отсутствіе имени его въ этомъ дл доказываетъ только, что онъ былъ умне и осторожне другихъ. Благодарю на высокое мнніе о моемъ ум, но не хочу на него промнять сердце и честь. Въ такихъ словахъ отзывается или неумышленность невднія, или эхо замысловатой клеветы. Нтъ, знающіе меня скажутъ, что ни умъ мои, ни сердце мое не свойства разсчетливаго и промышленнаго, если я былъ бы хотя и сокрытымъ дйствующимъ лицемъ въ бдственномъ предпріятіи, то врно былъ бы на лицо въ сотовариществ несчастія. Ни въ какомъ случа меня не могли щадить: ни подсудимые, потому что они никого не пощадили, ни судіи, потому что не имлъ я въ нихъ ни одного доброжелателя. Кстати о характеристическихъ отзывахъ, обо мн распускаемыхъ, припомню еще одипъ. Мн извстно, что въ послдній пріздъ мой въ Петербургъ было донесено правительству слово, будто сказанное обо мн Александромъ Пушкинымъ: вотъ пріхалъ мой демонъ! Это не сказано Пушкинымъ, или сказано да не такъ. Онъ не могъ придавать этимъ словамъ ни политическій, ни нравственный смыслъ, а разв просто шуточный, если только и произнесъ ихъ. Онъ ни въ дух Пушкина, ни въ моемъ, по сердцу своему, онъ ни въ какомъ случа не скажетъ предательскаго слова. По свойству ума, если и могъ бы онъ быть подъ чьимъ нибудь вліяніемъ, то не хотлъ бы въ томъ сознаться. Я же ничьимъ, а еще мене Пушкинскинъ соблазнителенъ быть не ногу. Въ мнніяхъ своихъ бывалъ я неумремъ и заносчивъ за себя, но везд, гд только имлъ случай, старался всегда умрять невоздержность другихъ. Ссылаюсь на письма мои, которыя такъ часто бывали въ рукахъ правительства. Сюда идетъ также опроверженіе донесенія, или просто лживаго доноса, представленнаго ныншнему правительству о какомъ-то моемъ тайномъ, злонамренномъ участіи, или боле направленіи въ изданіи Телеграфа. Не стану входить въ изслдованіе: можетъ ли быть что нибудь тайное, злоумышленное въ литтературномъ дйствіи, когда существуетъ цензура строгая, мнительная и щекотливая, какова наша, скажу просто: я печаталъ свои сочиненія стихами и прозою въ Телеграф, потому что по условію, заключенному на одинъ годъ съ его издателемъ, я хотлъ получить нсколько тысячъ рублей и такимъ оборотомъ замнить недоимки въ оброк съ крестьянъ, наложеніемъ добровольной подати на публику. Въ этомъ отношеніи замчу, что правительство, стсняя мой литтературныя занятія, лишаетъ меня такимъ образомъ общаго права пользоваться моею собственностью на законномъ основаніи. Такое нарушеніе справедливости безъ сомннія не входитъ въ намренія правительства, но не мене того истекаетъ изъ мръ, имъ предпринимаемыхъ. Въ этихъ несправедливыхъ притязаніяхъ, какъ и въ послднемъ донос на меня, также по поводу газеты мн неизвстной, которую будто я готовился издавать подъ чужимъ именемъ, вижу одно гнусное безпокойство нкоторыхъ журналистовъ, коихъ позорная дятельность безчеститъ Русскую литтературу и Русское общество. Они помнятъ мой прежнія эпиграммы, боятся новыхъ, боятся независимости моего прямодушія, когда предстоитъ мн случай вывесть на свжую воду ихъ глупость или безчестность, боятся нкоторыхъ правъ моихъ на вниманіе читающей публики, совмстничества моего для нихъ опаснаго, и въ безсиліи своемъ состязаться со иною при свт дня, на литтературномъ поприщ, они подкапываются подъ меня во мрак, свойственномъ ихъ природнымъ дарованіямъ и нажитому ремеслу. Вотъ однако же тайныя пружины, которыя, такъ сказать безъ вдома правительства, настроиваютъ его гнвъ противъ гражданина, который, не смотря на неограниченную преданность сихъ мнимыхъ прислужниковъ, боле ихъ достоимъ снисходительнаго вниманія правительства. Не знаю — ихъ ли злоба, или злоба другихъ, но направленіе ея въ удар, нанесенномъ ив въ послднее время, вышло изъ мры. Въ сообщеніи по Высочайшему повелнію, доставленномъ отъ графа Толстого къ князю Голицыну въ Москву, по поводу газеты, о которой я не имлъ понятія, нанесены чести моей живйшія оскорбленія. Никто безъ суда да не накажется, а разв обезчещеніе не есть наказаніе, и тмъ тягостне, когда оно не гласно. Гласная несправедливость носитъ въ себ предохранительное и удовлетворительное возмездіе, которымъ прикрываетъ жертву ей подпавшую, но полугласность, какъ ударъ незримаго врага, неизбжима и неотразима. Поносительное для меня отношеніе графа Толстого извстно во многихъ канцеляріяхъ. Злоупотребленіемъ имени моего наказали также издателя предполагаемой газеты, которому запретили ее издавать, думая, что онъ находится со иною въ какихъ-то сношеніяхъ, когда я ни лица, ни имени его не знаю. Разв такая оскорбительная полугласность не есть лютйшее наказаніе для человка, дорожащаго своимъ именемъ? Судебнымъ порядкомъ я не ногъ подлежать наказанію: слдовательно, я былъ наказанъ безъ суда и безъ справедливости. И все это послдствіе отступленій отъ правосудія изъ какого источника истекаетъ? Изъ корыстолюбія какихъ нибудь подлыхъ газетчиковъ, которые боятся, что новая газета отобьетъ у нихъ подписчиковъ. Правительство въ такомъ случа поступаетъ и вопреки своимъ благонамреннымъ видамъ, нарушая общую справедливость лицепріятными исключеніями, и вопреки польз просвщенія, стсняя дятельность и совмстничество умовъ. Что же касается до приговора, мн изреченнаго, признаюсь — не знаю, до какой степени имютъ право позорить имя человка за поступки, не входящіе въ число ни гражданскихъ, ни политическихъ преступленій. Заблужденія, въ которыхъ можно каяться духовному отцу, не подлежатъ расправ свтскихъ властей, но какъ бы то ни было, могу сказать ршительно, что ни въ какомъ отношеніи не заслуживаю выраженій, употребленныхъ графомъ Толстымъ. Развратная жизнь, недостойная образованнаго человка, предосудительность поведенія, которое можетъ служить въ соблазну другихъ молодыхъ людей и вовлечь ихъ въ норови, суть обвиненія такого рода, что примненныя во мн они, безъ сомннія, возбудятъ негодованіе каждаго частнаго человка, меня знающаго, и сожалніе, что правительство слишкомъ легко довряетъ выдумкамъ клеветы и основываетъ мннія свои на подобныхъ показаніяхъ. Удивляюсь, какъ графъ Толстой, хотя и былъ бы въ этомъ случа однимъ безусловнымъ исполнителемъ, могъ безъ всякой оговорки, безъ малйшей попытки облегченія подписать свое имя подъ такимъ поносительнымъ приговоромъ. Или нтъ въ немъ памяти, или долженъ онъ знать меня такимъ, какимъ зналъ въ долгое свое пребываніе въ Москв. Онъ зналъ мои связи, смю сказать уваженіемъ, коимъ пользуюсь въ обществ, я обязанъ своему характеру, именно поведенію своему, нын его же рукою опятненному, а не блеску почестей или богатства, часто замняющихъ въ глазахъ свта недостатокъ въ качествахъ не столь случайныхъ. — правительство лучше моего знаетъ кто мои недоброжелатели и тайные враги, пускай велитъ оно изслдовать, кого могу назвать въ числ людей во мн благорасположенныхъ и друзей моихъ? И сею повркою оно, надюсь, убдится, что имю полное право равно гордиться ‘ непріязнью и дружбою, которыя я умлъ заслужить. Повторяю сказанное мною въ письм въ князю Голицыну, въ отвтъ на сообщенную мн бумагу графа Толстого, я долженъ просить строжайшаго изслдованія поведенію своему. Повергаю жизнь мою на благоразсмотрніе Государя Императора, готовъ отвтствовать въ каждомъ час послдняго пребыванія моего въ Петербург, столь неожиданно оклеветаннаго.
Нын слышу уже, что обвиненіе меня въ развратной жизни устранено, говорятъ о какомъ-то письм моемъ или сочиненіяхъ моихъ, попавшихся въ руки правительства и коихъ содержаніе должно мн повредить. Обвиненіе съ обвиненіемъ различно. На обвиненіе въ порочности нравовъ моихъ и поведенія моего въ Петербург прошу и суда и огражденія меня впредь отъ подобной клеветы наказаніемъ клеветниковъ. Если обвиненіе падаетъ на какое нибудь мое сочиненіе, прошу обвиненія и потребованія меня въ отвту, если на мои частныя письма — прошу выслушать мое сознаніе и оправданіе. Возмутительныхъ сочиненій у меня на совсти нтъ. Въ двухъ такъ называемыхъ либеральныхъ стихотвореніяхъ моихъ: Петербургъ и Негодованіе отзывается везд желаніе законной свободы монархической и нигд птъ оскорбленія державной власти. Первое кончилось воззваніемъ въ Императору Александру, писано оно было вскор посл перваго Польскаго сейма и тогда гласнымъ образомъ ходило по Петербургу. Второе также ни само было въ Варшав, оно мене извстно. Я узналъ посл, что правительству донесено было о немъ, но не знаю, было ли оно доставлено. Если же ничего не прибавили въ нему отъ себя издатели-предатели, не editori, а traditori, то не опасаюсь заключеній, въ которымъ оно дастъ поводъ. Я написалъ его въ самую эпоху борьбы или перелома мнній, и, разумется, должно носить оно живой отпечатокъ мнній, которымъ я оставался преданъ и посл ихъ паденія. Въ разныя времена писалъ я эпиграммы, сатирическіе куплеты и на лица удостоенныя довренности правительства, но и въ нихъ не было ничего мятежнаго, а просто — свтскія насмшки. Такія произведенія не могутъ быть почитаемы за выраженіе цлой жизни и служить вывскою человка, они бглыя выраженія минуты, внезапнаго впечатлнія, и отпечатлніе ихъ на умы также есть минутное. Соглашаюсь, что въ глазахъ правительства они должны казаться предосудительными и нкоторымъ образомъ нарушаютъ согласіе, которое для общаго благоденствія должно господствовать между правительствомъ и управляемыми, но въ этомъ отношеніи прямодушное изслдованіе обязано разборчиво отдлить проступокъ отъ преступленія, шалость игриваго ума отъ злоумышленія сердца, и не столько держаться буквы, сколько духа. Теперь приступаю въ письмамъ моимъ, единственному обвинительному факту въ тяжб моей, который не могу опровергнуть и въ которомъ долженъ прямодушно оправдываться. Письма мои должны раздлиться на два разряда, согласно съ двумя эпохами жизни моей: службы и отставки. Невоздержность письменныхъ мнній моихъ во время службы непростительна. Такого свойства оппозиція у насъ, гд нтъ законной оппозиціи, есть и несообразность и даже родъ предательства. Это походитъ на дйствіе сатира, который въ одно время дуетъ холодомъ и тепломъ: гласно служишь правительству, и слдовательно даешься орудіемъ въ его руки, а подъ рукою, хотя и безъ злоумышленія, дйствуешь противъ него. Въ случаяхъ противорчія кровныхъ мнній своихъ и задушевныхъ чувствъ съ званіемъ и обязанностями, на себя принятыми, должно по возможности принести правительству покорное сознаніе, или оставить службу. Слдовательно, я въ этомъ отношеніи былъ виноватъ: правительство, какими способами бы ни было, поймало меня en flagrant dlit и я долженъ нести наказаніе вины моей. Это не сомнительно въ глазахъ холоднаго, строгаго суда, но есть справедливость, которая выше правосудія. Теперь для нравственнаго, добросовстнаго изслдованія предосудительности моихъ писемъ должно бы подвергнуть ихъ сполна не одностороннему разсмотрнію, взвсить на всахъ безпристрастія т мннія и выраженія, которыя могутъ быть признаны за обвинительныя, и т, которыя могутъ быть ходатаями за меня, судить о всей переписк моей, какъ будутъ судить на страшномъ суд о всей жизни человка, а не такъ, какъ могла бы судить инквизиція по отдльнымъ поступкамъ и словамъ, по отрывкамъ жизни, составляющимъ въ насильственной совокупности уголовное дло, тогда какъ въ цломъ порочность сихъ отрывковъ умряется предыдущими и послдующими. Должно бы еще обратить вниманіе на время, въ которое писаны были сіи письма, и можетъ быть волненіе въ нихъ, отзывающееся отголоскомъ тогдашней эпохи, отпечатокъ тогдашняго перелома и раздраженія нсколько оправдывается самою сущностью современныхъ событій. Въ другомъ отдленіи моей переписки кажется предстоитъ мн боле способовъ къ оправданію. Со времени моей отставки, не принадлежащій уже къ числу исполнителей мръ правительства, я полагалъ, что могу свободне и безотвтственне судить о нихъ. Къ тому же, что есть частное письмо? Бесда съ глаза на глазъ, родъ тайной исповди, сокровенное изліяніе того, что тяготитъ умъ или сердце. Когда исповдь становится дломъ? Тогда, когда открываетъ умыслы, готовые къ исполненію. Но если исповдь ограничивается однми мыслями, одними впечатлніями, преходящими какъ и самыя событія, то можно ли искать поводовъ къ отвтственности въ сей исповди, такъ сказать не облеченной въ существенность? Должно еще смотрть на лица, къ кому письма надписаны. Если въ нихъ выказывается намреніе дйствовать на эти лица, или черезъ нихъ на другія и на общее мнніе, если они въ нкоторомъ отношеніи родъ поученій, разглашеній, то предосудительность оныхъ размряется цлью, на которую они мтятъ. Но если письма, хотя и содержанія неумреннаго, надписаны къ людямъ, коихъ лта, мннія, положеніе въ обществ уже ограждаютъ отъ посторонняго вліянія, если они писаны къ близкимъ родственникамъ, къ жен, то всякое предположеніе въ злонамренности оныхъ не устраняется ли самою очевидностью? Одно нарушеніе тайны писемъ, писанныхъ не для гласности, составляетъ ихъ вину и опредляетъ мру ихъ отвтственности, но нарушеніе оныхъ совершается противъ воли писавшаго: какъ же можетъ онъ за нихъ отвтствовать? Въ такомъ случа если допустить нарушеніе тайны, то должно добросовстно судить о перехваченныхъ письмахъ. Мои должны служить признаками прямодушной, хотя и неумстной откровенности, обнаруживать иногда игру ума, склоннаго въ насмшк, иногда игру желчи или раздраженныхъ нервовъ, невинный свербежъ руки. Не заключить ли о нихъ о добросовстности моей, о довренности, которую заслуживаетъ мой характеръ? Я знаю, что частныя письма бываютъ въ рукахъ у правительства, что мои чаще другихъ попадаютъ ему, что отъ переписки своей уже пострадалъ, а между тмъ продолжаю подавать орудіе на себя. Что жъ это доказываетъ? Совстное мое убжденіе, что въ письмахъ, каковы мои, нтъ преступленія, что, чистый въ побужденіяхъ своихъ, я не забочусь о истолкованіяхъ и превратныхъ заключеніяхъ, къ коимъ письма сіи могутъ подать поводъ. Это неосторожно, необдуманно, но не преступно. главная предосудительность подобнаго поведенія заключается, во-первыхъ, въ томъ, что кажусь своевольнымъ и будто съ намреніемъ вызывающимъ на себя неудовольствіе правительства, во-вторыхъ, что не щажу произвольно лицъ, къ которымъ пишу и вообще своихъ пріятелей, на коихъ можетъ падать нкоторая отвтственность за связи ихъ со мною. Такія соображенія должны внушить невыгодное мнніе о неосновательности моей, о легкомысліи и вообще повредить достоинству характера, которое каждый благомыслящій человкъ обязанъ сохранять ненарушимо и свято. Сознаніе въ семъ отступленіи отъ обязанностей своихъ можетъ послужить залогомъ, что впередъ не буду ихъ преступать. Затворю въ себ окно, изъ котораго выглядывала невоздержность словъ моихъ въ нагот на соблазнъ прохожимъ. Что нтъ собственно порочной невоздержности въ длахъ и побужденіяхъ моихъ, кажется, достаточно доказано всею исповдью моею, приносимою нын въ вид показанія и оправданія. Въ свою защиту прибавлю еще одно замчаніе: въ изустной рчи боле непосредственнаго дйствія на вниманіе и кругъ дйствія обширне. Нтъ сомннія, что нашлось бы противъ меня столько же, если не боле, обличительныххъ ушей, сколько нашлось обличительныхъ глазъ, но, какъ мн извстно, рчи мои не бывали обращаемы въ орудія на меня. Слдовательно, я не искалъ никогда славы быть проповдникомъ, разглашателемъ своихъ мнній, хотя и знаю, что каждое слово изустное иметъ тысячу эховъ, и между тмъ неуловимо, тогда какъ письменное слово дйствуетъ одновременно на одно лицо и воплощается только тогда, когда предательскою силою можетъ погубить васъ. Признаюсь однакоже: иногда позволялъ я себ въ письмахъ моихъ и умышленную неосторожность. Въ припадкахъ патріотической желчи, при мрахъ правительства не согласныхъ, по моему мннію, ни съ государственною пользою, ни съ достоинствомъ Русскаго народа, при назначеніи на важныя мста людей, которые не могли поддерживать возвышеннаго бремени, на нихъ возложеннаго, я часто съ намреніемъ передавалъ сгоряча письмамъ моимъ животрепещущее соболзнованіе моего сердца, я писалъ часто въ надежд, что правительство наше, лишенное независимыхъ органовъ общественнаго мннія, узнаетъ, чрезъ перехваченныя письма, что есть однакоже мнніе въ Россіи, что посреди глубокаго молчанія, господствующаго на равнин нашего общежитія, есть голосъ безкорыстный, укорительный представитель мннія общаго, признаюсь, мн казалось, что сей голосъ не долженъ пропадать, а, напротивъ, можетъ возбуждать чуткое вниманіе правительства. Пускай смются надъ симъ самоотверженіемъ, безплоднымъ для общей пользы, надъ симъ добровольнымъ мученичествомъ донкихотскаго патріотизма, но пускай также согласятся, что если оно не признавъ разсчетливаго ума, то по крайней мр оно несомннное выраженіе чистой совсти и откровеннаго прямодушія. Могу сказать утвердительно, что вс мннія, самыя рзкія, были боле или мене отголосками общаго мннія, или имли невыраженный, но не мене того въ существ своемъ гласный отголосокъ въ общемъ мнніи. Никогда, никакое чувство злобное, никакая мысль предательская, не омрачала моихъ поступковъ, хотя въ минуты досады, грустнаго разувренія въ своихъ надеждахъ, я могъ, по авторской раздражительности, выходитъ изъ границъ хладнокровія и должнаго благоразумія. Легко судить меня по письмамъ, но чмъ я виноватъ, что Богъ назначилъ меня быть грамотнымъ, что потребность сообщать, выдавать себя посредствомъ дара слова, или, правильне, дара письменнаго, пала мн на удлъ въ числ немногихъ изъ Русскихъ? Не мудрено, что т, къ которымъ присталъ стихъ Пушкина (а у насъ ихъ много): нигд ни пятнышка чернилъ, не замарали совсти своей чернильными пятнами и что мои тмъ боле на виду. Врю, что отблески мыслей должны казаться кометами въ общемъ затмніи Русской переписки, въ общемъ оцпенніи умственной дятельности, но не ужели равнодушіе есть добродтель, не ужели гробовое безстрастіе къ Россіи можетъ быть. для правительства надежными союзниками? Гд есть живое участіе, гд есть любовь, тамъ должна быть и раздражительность. Мелкіе прислужники правительства, промышляющіе ловлею въ мутной вод, могутъ, подслушивая, ему передавать сплетни, отравляя ихъ ехидною примсью отъ себя, но правительство довольно сильно и должно быть довольно великодушно, чтобы сносить съ благодарностію, даже и несправедливыя укоризны, если он внушены прямодушіенъ,
Кажется, симъ можетъ ограничиться моя исповдь. Я высказалъ себя всего. Теперь правительство пускай ищетъ меня здсь, а не въ неврныхъ и отрывочныхъ изображеніяхъ, донын ему извстныхъ. Если я хотлъ бы написать просто оправданіе, адвокатскую защиту себя, то безъ сомннія умлъ бы написать ее въ иномъ вид, съ искуснымъ единымъ направленіемъ къ цли: оправдать себя. Чувствую, что и здсь многое изъ сказаннаго мною можетъ подать поводъ къ подтвержденію заключеній обо мн состоящихъ, но я сказалъ выше: я всегда имлъ неодолимое отвращеніе отъ шарлатанства, не хотлъ даже и невинно притворствовать и въ этомъ случа. Говоря о томъ, что было, изъясняя себя, я долженъ былъ переноситься въ мысли, которыя мн были свойственны, а не искать въ риторическихъ уловкахъ противорчія самому себ, когда моя совсть не нуждается въ этомъ противорчіи. Я хотлъ написать эту записку, какъ пишу свои письма, съ умомъ на простор и съ сердцемъ наголо. Въ ней такъ-сказать зерцало моей жизни, моихъ мнній, моей переписки, но зерцало полное, не разбитое, не искривленное злонамренностью и непріязнью. Надясь на безпристрастіе моихъ судей, прошу ихъ судить обо мн, благопріятно или нтъ, по этому изображенію.
Еще одно слово: мое устраненіе отъ службы, бездйствіе въ пріисканіи случая быть принятымъ въ оную, посл попытки сдланной въ Петербург и лестнаго отзыва, хотя и съ отказомъ на просьбу ною, сообщеннаго мн генераломъ Бенкендорфомъ отъ Высочайшаго имени, могутъ навести подозрніе на искренность желанія моего быть совершенно очищеннымъ во мнніи правительства, ссылаюсь на тогдашнее письмо мое къ генералу Бенкендорфу: прося въ то время быть употребленнымъ при главной квартир дйствующей арміи, или по другой части отдльной, входящей въ составъ предстоящихъ временныхъ длъ, я былъ побужденъ не однимъ честолюбіемъ, нтъ, по лтамъ моимъ, семейнымъ обстоятельствамъ, ограниченности моего состоянія, я не свободенъ въ выбор службы. Штатныя мста доставляютъ малое жалованье, а служба, требующая постояннаго пребыванія въ город, неминуемо вовлекаетъ въ новые расходы. Служба по одному изъ министерствъ вынудила бы меня переселиться съ семействомъ въ Петербургъ, и тутъ встрчается поминутное неудобство еще въ высшей степени. Въ мои лта, съ непривычкою къ практической служб, тяжело было бы привыкать къ ней, уединяясь въ какомъ нибудь губернскомъ город. Такая школа въ нижнихъ классахъ могла бы скоре отучить отъ службы, чмъ пріохотить къ ней. Зная, на что я гожусь и къ чему неспособенъ, могъ бы я по совсти принять мсто довренное, гд употребленъ бы я былъ для редакціи, гд было бы боле пищи для дятельности умственной, чмъ для чисто административной, или судебной. Когда-то сказалъ я себ: я думаю, мое дло не дйствіе, а ощущеніе. Меня должно держать какъ комнатный термометръ: онъ не можетъ ни нагрть, ни освжить покоя, но никто скоре и врне его не почувствуетъ настоящей температуры. Могу примнить это наблюденіе къ себ и къ служб моей. Я не желалъ бы по крайней мр на первый разъ быть дйствующимъ лицомъ, по какой бы то ограниченной части ни было, желалъ бы просто быть лицомъ совтовательнымъ и указательнымъ, однимъ словомъ быть при человк истинно государственномъ — родъ служебнаго термометра, который могъ бы ощущать и сообщать. Могу отвчать за подвижность моей ртути: она не знала бы застоя. Вся бда моя въ тонъ, что у меня ее слишкомъ много и что мой термометръ не привилегированный. Впрочемъ, для устраненія всякихъ подозрній, для изъявленія готовности моей совершенно очистить себя во мнніи правительства, я радъ принять всякое назначеніе по служб, которымъ оно меня удостоитъ.
1) Письмо это, писанное княземъ Петромъ Андреевичемъ 10 ноября 1821 года, въ сел Остафьев, иметъ тсную связь съ предъидущею статьею, оно извлечено изъ Записной книжки 1821—1822 г. князя Вяземскаго, куда внесено было рукою княгини Вры еодоровны Вяземской.
На-дняхъ крестьянинъ подаетъ мн пакетъ изъ Подольскаго земскаго суда. Могъ ли я ожидать чего хорошаго, а это было твое письмо отъ 9-го сентября, мой милый Рейнъ. Отъ чего письмо шло такъ долго? Можетъ быть, перешло много рукъ, но Богъ съ ними! пускай видятъ, что у меня друзья остаются и по отставк моей и что я отъ нея не худю.
Ты спрашиваешь, отчего я пошелъ въ отставку, и приводишь мн въ примръ изгнанныхъ изъ Молдавской арміи. Но не сказано ли ихъ было, что они изъ арміи удаляются для того, что главнокомандующій не можетъ ужиться съ ними? Въ такомъ случа, они хорошо сдлали, что въ служб остались, ибо служили не Каменскому. И мн, если было бы сказано, что я при Варшавскомъ мст оставаться не могу, потому что не нравлюсь которому-нибудь изъ вышнихъ лицъ, которыя, разумется, нужне меня правительству, то, повинуясь безъ ропота приказанію, уважилъ бы его справедливость и право. Но если удаленнымъ сказано было оффиціально, что они неспособны въ полевой служб, что присутствіе ихъ въ арміи не только безполезно, но и вредно, то, по моему, не хорошо они сдлали, что, воротившись съ носомъ, пошли совать его въ другія мста въ ожиданіи будущихъ щелчковъ.
Мн объявлено, что мой образъ мыслей и поведенія противенъ духу правительства, и въ силу сего запрещаютъ мн въздъ въ городъ, куда я добровольно просился на службу. Предлагая услуги свои въ другомъ мст и тому же правительству, которое огласило меня отступникомъ и почти противникомъ своимъ, даюсь нкоторымъ образомъ подъ росписку, что впередъ не буду мыслить и поступать по старому.
Служба отечеству, конечно, священное дло, но не надобно пускаться въ излишнія отвлеченности, между нами и отечествомъ есть лица, какъ между смертными и Богомъ папы и попы.— Вруй въ Бога и служи ему дома какъ хочешь, но при людяхъ у однихъ цлуй туфлю, а у другихъ руки, которыя иногда и туфли грязне. Вотъ оправданіе. Теперь приступлю къ объясненіямъ и пополненіямъ. Я и до опалы хотлъ идти въ отставку, не умя ужиться не съ начальствами, а съ службою. Мн и самому казалось неприличнымъ быть въ глубин совсти своей въ открытой противоположности со всми дйствіями правительства, а съ другой стороны, унизительно быть хотя и ничтожнымъ орудіемъ его (то-есть не длающимъ зла), но все-таки спицею въ колес, которое, по моему, вертится наоборотъ. Я не рожденъ дйствовать самъ собою и умть приносить пользу личную въ общемъ безпорядк. Я сравниваю себя съ термометромъ, который не даетъ ни холода, ни тепла, но живе и скоре всего чувствуетъ перемны въ атмосфер, и уметъ показывать врно его измненія. При другихъ обстоятельствахъ, и я могъ быть бы полезенъ, но тамъ, гд жарятъ или знобятъ на удачу, гд никакимъ признакамъ не врятъ, никакихъ указателей не требуютъ. тамъ я вещь лишняя и лучше мн лежать заброшеннымъ въ углу, чмъ висть чинно на стн и давать крови своей, подобно ртути, то опускающейся, то стремящейся вверхъ, поочередно кипть отъ негодованія, или остывать отъ унынія. Мое намреніе и прежнее было заглянуть къ себ въ деревню, устроить свои дла, а потомъ хать въ чужіе края и прошататься, пока не стоскуется по домашнемъ хлб, или обстоятельства не потребуютъ, чтобы каждый гражданинъ стоялъ на часахъ на своемъ мст. Теперь живу въ Остафьев съ семействомъ, на долго ли? не знаю. Во всякомъ случа подемъ въ Москву, въ генвар, мсяца на два, жена родитъ къ тому времени. Занимаюсь по просьб одного Петербургскаго общества извстіемъ о жизни и стихотвореніяхъ Дмитріева. Если ты былъ доволенъ моимъ Озеровымъ, то надюсь, что еще будешь довольне моимъ Дмитріевымъ. Я на простор и на досуг развернулся, многаго не договорилъ, на иное намекнулъ. Недли черезъ дв, кажется, долженъ отдлаться. А тамъ мн самому хотлось бы себ для постоянной работы задать переводъ полезнаго сочиненія. На немъ слъ бы я на годъ или на два и могъ бы еще наздничать по сторонамъ. Присовтуй мн, какую перевесть бы книгу. Можетъ быть, я и ршусь съ легкой твоей руки. Ты правъ, пора словесности нашей приняться за дло и бросить игрушки. Вотъ что говорю въ своемъ Извстіи: ‘желательно, чтобы данный имъ примръ (въ Ермак и Освобожденіи Москвы) — почерпать вдохновеніе поэтическое въ источник исторіи народной, увлекъ за собою боле подражателей. Источникъ сей нын разчищенъ рукою искусною и въ ндрахъ своихъ содержитъ все то, что можетъ вдохнуть жизнь истинную и возвышенную въ поэзію, пора вывести ее изъ тснаго круга общежительныхъ удовольствій и вознести на степень высокую, которую она занимала въ древности, когда поучала народы и воспламеняла ихъ къ мужеству и добродтелямъ государственнымъ’. M-me Stal говоритъ: dans ses Dix annes d’exil, que les auteurs russes ont compos jusqu’ ce teins du bout des lè,vres. Дале продолжаю, приведя это замчаніе: ‘постараемся избгнуть сего справедливаго упрека и пусть поэзія, мужая вмст съ вкомъ, отстаетъ отъ ребяческихъ игръ, украшающихъ цвтами ея продолжительное отрочество.’
— Это все хорошо желать, но въ исполненіи встрчается точка съ запятою, то-есть: Министерство Просвщенія и Тимковскій. Дай намъ не полную, во умренную свободу печатанія, сними съ мысли Алжирскія цпи — и въ годъ словесность наша преобразуется. Все, что плыветъ теперь на поверхности, поглотится пучиною, а сокровенное всплыветъ на воду. Ты не знаешь, до какой степени ценсура наша давитъ все то, что не словарь, а подобіе мысли. Нкоторые примры ея строгости и нелпости уморили бы со смху Европу. Какъ посмотришь на то, что печаталось при Екатерин, даже при Павл, и то, что теперь вымарывается изъ сочиненій! У меня есть переводъ всей Польской конституціи, хартіи и образовательныхъ уставовъ. Хочу испытать, допустятъ ли до печати. Такой переводъ могъ бы любопытенъ быть у насъ и со стороны занимательности политической и опыта языка нашего въ новомъ род.— Ты о башмакахъ ни слова не говоришь, прикажи, что изъ нихъ длать. Мн разсказывали о теб черту, которая меня восхитила. Я всего себя тутъ увидлъ. Въ самый день твоего прізда послдняго въ Москву былъ ты въ театр. Я и самъ добровольно не пропускаю въ город ни одного представленія, si peu prsentables qu’elles soient, а надо мною вс смются, и т самые, которые по цлымъ днямъ сидятъ за вистомъ. Они не понимаютъ, что театръ, какъ ни будь дуренъ, но все отдохновеніе образованное, европейское, а Англійскій клубъ, какъ ни будь въ немъ кислы щи и карты лучшаго разбора, заведеніе варварское и азіятское, если съзжаться въ немъ не для разговоровъ и общественныхъ преній, но только для того, чтобы прть за зеленымъ сукномъ, изъ удовольствія выиграть двадцать-пять рублей и убить нсколько часовъ въ дйствіи механическомъ. Сдлай милость, не поддавайся глупымъ насмшкамъ, и если будешь въ Москв, прізжай прямо во мн въ театръ. Посл-завтра открывается Итальянскій театръ представленіемъ: Il Turco in Italia, музыка Россини. Многіе увряютъ, что вообще труппа хороша, а нкоторые голоса превосходны, Ратти мн ихъ очень хвалитъ. Если не головы Москвичей, то хорошо по крайней мр уши ихъ воспитывать, да и уши то взросли. Хоть будетъ та выгода, что разговоры не все вертться будутъ на Петербургскихъ производствахъ и туз самъ-пятъ и корол самъ-семъ.