Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
СОЛОМЕННАЯ ДВОЧКА.
I.
II.
III.
Соломенная девочка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Какъ-то странно, чтобы въ Петербург могла разыграться драма, да, настоящая драма, заномерованная улицей, домомъ, квартирой, комнатой — Васильевскій Островъ, 11 линія, домъ 186, кв. 4, угловая комната. Драматической обстановки ни малйшей, какъ и самый день, сренькій, унылый, кисленькій, будничный, вообще скверный, а скверное не можетъ быть драматическимъ по своему скверному существу.
Этотъ скверный петербургскій день освщалъ какимъ-то кислымъ полусвтомъ небольшую гостиную, по которой шагалъ господинъ среднихъ лтъ, худенькій и сгорбленный, съ какимъ-то остановившимся лицомъ. Лицо было интеллигентное, умное, но въ срыхъ глазахъ чувствовалось тяжелое недоврчивое выраженіе. Онъ время отъ времени останавливался, смотрлъ на дверь въ угловую комнату и прислушивался. Оттуда время отъ времени доносился удушливый тяжелый кашель, тотъ особенный кашель, отъ котораго нтъ ни лкарствъ ни спасенія. На застывшемъ лиц проступало тревожное выраженіе, а губы сжимались плотне. Кашель стихалъ, и господинъ опять начиналъ шагать изъ угла въ уголъ.
— Илья Антонычъ…
Онъ вздрогнулъ. Въ гостиную быстро вошла полная высокая старуха съ красивымъ лицомъ и подала ему телеграмму, состоявшую изъ двухъ словъ: ‘Сегодня буду. Ознобишина’. Старуха молча наблюдала впечатлніе, которое произведетъ это извстіе.
— Что же, отлично…— отвтилъ онъ, криво улыбаясь.— Будемъ имть мелодраматическое представленіе, и только. Впрочемъ, я лично ничего не имю…
— Какъ вы нехорошо говорите, Илья Антонычъ!— возмутилась старуха, длая сердитое лицо.— Вдь она мать…
— Да, да, мать…— раздраженно подтвердилъ онъ, длая нетерпливое движеніе лвой рукой.— И вы могли бы прибавить, Калерія Григорьевна, что очень скверная мать…
Старуха вся выпрямилась. На обрюзгшемъ лиц выступили красныя пятна. Она тяжело перевела духъ и проговорила сдавленнымъ отъ волненія голосомъ:
— Теперь-то мы не судьи, Илья Антонычъ… Было время, а сейчасъ… Богъ васъ разсудитъ съ Шурой, а только вы безжалостный человкъ.
— Хорошо, хорошо. Я это уже давно знаю… Поздъ приходитъ къ половин одиннадцатаго, значитъ, она будетъ здсь до двнадцати. Можетъ-быть, вы мн прикажете удалиться?
— Ахъ, нтъ… Теперь ужъ все равно, Илья Антонычъ: нечего вамъ больше длить. Богъ васъ раздлилъ…
Илья Антонычъ не выносилъ, когда съ нимъ говорили въ такомъ тон, и опять зашагалъ. Къ чему вообще говорятся вс эти жалкія слова, когда все дло ясно, какъ Божій день,— такъ, дурная привычка некорректныхъ людей, которые въ затруднительныхъ случаяхъ обращаются къ Провиднію самымъ фамильярнымъ образомъ. Старуха смотрла на него съ укоризной, а потомъ быстро отправилась въ угловую комнату, откуда опять послышался надрывавшій душу кашель. Илья Антонычъ сдлалъ гримасу и презрительно сдвинулъ плечи, какъ и слдовало вполн корректному человку.
Они сидли въ столовой за завтракомъ — Илья Антонычъ и оба старика, Калерія Григорьевна и Василій Павлычъ, когда въ передней раздался торопливый звонокъ. Вс поняли, что это была она. Василій Павлычъ, высокій сдой старикъ съ сердитымъ лицомъ, сердито отодвинулъ свою тарелку, поднялся и ушелъ къ себ въ кабинетъ, тяжело шаркая ногами въ туфляхъ. Калерія Григорьевна выбжала въ переднюю, и тамъ послышались лихорадочные поцлуи и сдержанное всхлипыванье. Илья Антонычъ не шевельнулся съ мста. Да, началось…
Она не вошла въ столовую, но прошла прямо въ комнату матери, чтобы оправиться съ дороги, а главное умыться. Ей было за тридцать, но и по фигур и по лицу она замчательно сохранилась. Ее старили сейчасъ опухшіе отъ слезъ глаза, безсонная ночь, проведенная въ вагон, и безпорядочно сбившіеся на голов волосы. Лицо не было красиво, какъ у матери, но очень типично и умно. Именно умно, какъ бываютъ умныя лица только у русскихъ женщинъ — съ серьезной простотой, съ вдумчивыми глазами, съ характернымъ складомъ рта.
— Ахъ, Шура, Шура…— повторяла старуха, сталкиваясь съ ней.— Ахъ, Шура, Шура… Вотъ полотенце. Прибери волосы… Ахъ, Шура, Шура!
Знакомый съ дтства голосъ, это дтское полу-имя, эта хорошая старческая тревога опять вызвали у нея слезы.
— Мама, какъ я измучилась…— шептала она, припадая къ плечу матери своей головой.— Каждой каплей крови, каждымъ нервомъ… А онъ здсь?
— Здсь… Сидитъ идоломъ въ столовой. А отецъ, какъ услыхалъ звонокъ, сейчасъ же убжалъ къ себ въ кабинетъ и заперся на ключъ.
— Какіе они вс злые, мама…
О главномъ они не сказали ни слова.
Оправившись немного и выпивъ стаканъ воды, она ршительной походкой отправилась въ угловую комнату. Тамъ на кушетк, среди блвшихъ подушекъ она увидла блое двичье лицо съ округлившимися большими срыми глазами и заострившимся носомъ. Это лицо сдлало движеніе къ ней, а изъ-подъ плэда потянулась исхудавшая блая рука.
— Мама… я знала… что ты прідешь… я чувствовала, какъ ты вошла… я тебя видла ночью…
Пароксизмъ кашля помшалъ ей продолжать. Дежурившая у больной старушка-няня торопливо спрятала окрасившійся кровью платокъ.
— Я привезла теб здоровья, Наташа…
— А ты не удешь опять?
— О, нтъ… Теперь я никуда не уду, моя хорошая.
— Сядь ко мн на кушетку, мама… Вотъ сюда… ближе…
Холодная потная рука взяла теплую живой теплотой руку матери и прижала ее къ себ. Въ этомъ жест сказалось то дтство, которое вызывается болзнью.
Больная по типу напоминала красавицу-бабушку, а отъ матери унаслдовала только большой лобъ и складъ рта. Ей сейчасъ было ровно шестнадцать лтъ, и страшная болзнь съ какой-то яростью накинулась на цвтущій молодой организмъ. Въ какихъ-нибудь дв недли скоротечная чахотка изъ красивой двушки-подростка сдлала какую-то мраморную статую,— жизнь уходила отъ этого молодого тла съ каждымъ дыханіемъ. Оставались тми же чудные срые глаза, опушенные такими длинными темными рсницами. Какъ она была хороша даже сейчасъ, напоминая своей мертвенной близной т цвты, которые въ известковыхъ источникахъ покрываются блымъ налетомъ, точно жизнь въ нихъ застываетъ. Да, она была хороша, хотя надъ этой чудной русой головкой уже вислъ роковой приговоръ. Мать это видла, видла и понимала, что спасенья нтъ…
— Няня, ты оставь насъ…— попросила больная.
Когда старуха вышла, двушка проговорила съ необыкновенной въ ея положеніи энергіей:
— Мама, если бы ты знала, какъ я тебя ждала… Ахъ, какъ ждала!.. Цлыхъ десять лтъ, мама… Обними меня… я сама не могу… Вотъ такъ, крпче…
И мать обнимала ее, покрывая поцлуями эти чудные глаза, блый лобъ, похудвшую шею, руки,— она не могла говорить, а только смотрла на дочь, точно желала вся вылиться въ этомъ взгляд. Сегодня Наташа опять принадлежала ей, безраздльно и навсегда. Слабая холодная ручка ощупывала ея лицо, волосы, и въ этихъ слабыхъ движеніяхъ проявлялся послдній запасъ быстро потухавшихъ силъ.
— Мама, сюда никто не войдетъ?
— Нтъ, милочка… Теб вредно говорить, моя хорошая.
— Нтъ, все равно… Мн нужно сказать такъ много-много… Вдь я всегда молчала… у меня такъ болло сердце, а теперь все равно… Я знаю, что скоро умру… и не боюсь смерти… Что бояться, если я никому — никому не сдлала зла? И я всхъ любила, даже тхъ, которые отняли у меня тебя… А теперь у меня одно послднее желаніе: провести послдніе часы съ тобой съ глазу на глазъ и сказать все… все… тогда я умру спокойно… Ты не будешь плакать обо мн, потому что тамъ будетъ лучше… Почему-то я еще маленькой любила думать о смерти… Знаешь, мама, къ мертвымъ всегда справедливы… они никого не боятся, и меня мертвую не отнимутъ отъ тебя… Вдь смерть — это только переходъ къ лучшей жизни, и я все-таки буду съ тобой, какъ была всегда съ тобой, потому что всегда — всегда думала только о теб. Я чувствовала, что и ты постоянно думаешь обо мн, любишь меня, мучишься за меня… и я молилась… ахъ, какъ хорошо, мама, когда можешь молиться… Я и сейчасъ молилась, когда ты позвонила, и я знала, что это ты, потому что я не могла умереть безъ тебя… милая… милая… милая…
Въ дверь послышался осторожный стукъ. Александра Васильевна поднялась и вышла въ гостиную. Тамъ ее ждалъ Илья Антонычъ, сдержанный, какъ всегда, озлобленный, недоврчивый.
— Я хотлъ сказать вамъ, Александра Васильевна, что вы разыгрываете мелодраму за счетъ послднихъ часовъ вашей дочери… Умирающей нужно дать покой. Докторъ сказалъ, что она можетъ умереть и сегодня и завтра…
Она взглянула на него съ подавленной ненавистью и отвтила спокойно:
— Во-первыхъ, я ничего не разыгрываю, а во-вторыхъ… во-вторыхъ, это васъ не касается. Теперь даже вы ничего не можете сдлать… да. Все кончено…
Эта сцена происходила вполголоса, но на звукъ голосовъ показалась изъ своей комнаты Калерія Григорьевна. Она съ умоляющимъ видомъ посмотрла на разговаривающихъ и молча показала глазами на комнату больной. Илья Антонычъ поднялъ плечи и брови, повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ гостиной.
— Что ему еще нужно отъ меня?— спрашивала Александра Васильевна.— У меня больше ничего нтъ…
Послышались тяжелые шаги,— это шелъ самъ Василій Павлычъ. Онъ остановился въ дверяхъ, сурово посмотрлъ на жену и дочь, повернулся и ушелъ назадъ. Александру Васильевну кольнуло, что даже въ такую минуту отецъ не хотлъ поздороваться съ ней.
— Иди къ ней…— шепнула старуха.
Больная, дйствительно, ждала и, когда мать вернулась, проговорила съ больной улыбкой:
— Они еще разъ хотли отнять тебя у меня?.. О, нтъ… я не согласна… я сама имъ скажу это… Умирающему все позволяется…
— Нтъ, нтъ, ничего, Наташа… Это бабушка вызывала меня.
Глаза больной закрылись отъ усталости, и только правая рука инстинктивно искала материнской руки, точно боялась той темноты, которая начинала ее охватывать.
Въ комнат воцарилась тишина. Больная точно засыпала, но этотъ покой былъ прерванъ ужаснымъ приступомъ кашля. Посл этого двушка лежала въ полномъ изнеможеніи нсколько минутъ, не имя силы даже открыть глаза.
— Мама… вдь я родилась въ этой же комнат? Какъ это странно… И здсь же я должна умереть…
Она обвела комнату глазами и долго разсматривала пестренькіе обои, точно хотла что-то припомнить. Потомъ она попросила поправить подушку подъ головой, облокотилась лвой рукой на другую подушку и заговорила:
— Здсь же теб тогда длали операцію?..
— Здсь, крошка…
— А меня предлагали убить — да?.. Убить человка раньше, чмъ онъ родился?.. А ты не согласилась?
— Нтъ, не согласилась…
— Милая, какъ я тебя люблю… ты тоже не боялась смерти… Ахъ, мама, мама, знаешь, мн даже жаль ихъ… Они не понимаютъ, что длаютъ и что длали…
Мать понимала, о комъ она говорила, и молчала. Больная посмотрла на нее съ сожалніемъ и прошептала:
— Какъ жаль, что я не могу взять тебя съ собой… Ты опять останешься съ ними…
Это былъ ужасный день для несчастной матери. Ей приходилось выносить двойную пытку: умиралъ не просто ребенокъ, а умирала совсть всего дома, цлой полосы жизни. То, что, кажется, давно было забыто и похоронено, выплывало опять на свтъ Божій.
— Отчего ты нейдешь обдать?— спрашивала больная, глядя на часы.— Они обдаютъ теперь…
— Я не хочу, крошка…
Да, они могли обдать, могли сть, а Илья Антонычъ поднялъ цлую бурю изъ-за пережареннаго бифштекса. Помилуйте, кажется, не трудно помнить, что онъ всегда стъ бифштексы съ кровью… Нормальное правильное питаніе прежде всего. Старикъ Василій Павлычъ лъ молча, стараясь не смотрть на зятя-брюзгу, но Калерія Григорьевна не вытерпла и замтила:
— Одинъ-то разъ можно бы и потерпть, Илья Антонычъ… Да и время не такое, чтобы ваши бифштексы разбирать.
Это окончательно взорвало корректнаго человка.
— Мамаша, вы думаете, что истинное горе выражается въ томъ, что человкъ не долженъ сть? Вы ошибаетесь уже потому, что, разстраивая себ питаніе, я этимъ еще не приношу никому пользы… Это вдь все одн декораціи, что съ горя люди должны морить себя голодомъ.
Съ самаго выхода единственной дочери замужъ, изъ-за аппетита зятя у стариковъ шли непріятности: Калерія Григорьевна была всегда довольна, что зять Илья Антонычъ лъ обстоятельно, много и съ чувствомъ, обнюхивая каждый кусокъ и пускаясь въ длиннйшія обсужденія каждаго кушанья. Старушка любила угощать, а зять любилъ покушать. Василій Павлычъ, наоборотъ, не выносилъ ‘сладкожекъ’, а затмъ его возмущало то, что ‘во что стъ такой заморышъ — не въ коня кормъ’. Теперь старикъ внушительно посмотрлъ на жену, что въ перевод значило: вотъ полюбуйся на своего выкормка.
Эта сцена была прервана появленіемъ доктора, стараго друга дома. Это былъ смшной старый нмецъ съ длиннымъ носомъ, длинной шеей и длинными руками. Когда-то онъ мечталъ объ ученой карьер, даже о слав, но не понималъ разницы между наукой и карьерой. Науку онъ постигъ, а карьеры не сдлалъ и остался навсегда вольнопрактикующимъ врачомъ. Его появленію вс были рады, хотя вс знали, что его присутствіе безполезно.
— Ну, какъ мы себя чувствуемъ?— говорилъ докторъ,— онъ всегда входилъ съ этой фразой.
— Шура пріхала…— объяснила Калерія Григорьевна.
— А…— протянулъ докторъ и долго жевалъ губами, а потомъ прибавилъ:— это хорошо…
Его тусклые глаза съ красными вками остановились на Иль Антоныч, и губы еще разъ пожевали. Между ними былъ старинный антагонизмъ, а Илья Антонычъ просто ненавидлъ стараго нмца, особенно когда тотъ начиналъ невозмутимо тянуть: ‘Молодой ученый напрасно возмущаетъ себя’… Илья Антонычъ съ перваго появленія въ этомъ дом почувствовалъ, что эта нмецкая труха не уважаетъ его, и употреблялъ вс усилія, чтобы выжить его, но все было напрасно: нмецъ обладалъ тягучей выдержкой и не обращалъ на него вниманія. Другой причиной ненависти было то, что нмецъ зналъ Александру Васильевну съ дтства и неизмнно ее любилъ.
— Не хотите ли вы, Карлъ Иванычъ, закусить съ нами?— предложила Калерія Григорьевна.
— О, нтъ… Благодарю.
Аккуратный нмецъ привыкъ сть дома, облекшись въ любимый старый халатъ.
Онъ прошелъ къ больной и молча пожалъ руку Александры Васильевны. Она сознавала безнадежное положеніе дочери, но все-таки вопросительно-умоляюще посмотрла на это безстрастное лицо, чтобы еще разъ прочесть на немъ свой смертный приговоръ. Нмецкое лицо не отвтило ни однимъ движеніемъ. Больная была рада видть Карла Иваныча, который лчилъ ее съ дтства.
— Ну, какъ мы себя чувствуемъ?
— Мн лучше…— заявила Наташа, стараясь перемнить положеніе.— Какъ мама пріхала, такъ и сдлалось легче. Вотъ только кашель…
— А мы его порошкомъ…— пошутилъ докторъ и сейчасъ же спохватился, что здсь не мсто шуткамъ.— Вы хорошо сдлали, Шура, что пріхали. Да, хорошо.
Съ появленіемъ доктора вс дйствующія лица драмы были налицо, за исключеніемъ одного, которое оставалось въ Дерпт.
Семья Ознобишиныхъ состояла изъ мужа, жены и единственной дочери Шуры. Старикъ Ознобишинъ служилъ механикомъ на одномъ изъ петербургскихъ заводовъ. Это былъ замчательно способный человкъ, обладавшій изумительной трудоспособностью и еще боле выдержкой характера. Образованіе онъ получилъ когда-то въ Технологическомъ институт, но свои знанія получилъ уже посл, благодаря практик и усиленному чтенію. Одно ему не давалось — языки, но и тутъ онъ одоллъ самоучкой французскій языкъ, выучивъ весь словарь Рейфа. Эта выдержка въ своемъ спеціальномъ дл отразилась въ семь тяжелымъ гнетомъ, хотя Ознобишинъ былъ всегда примрнымъ семьяниномъ. Онъ былъ слишкомъ суровъ и требователенъ, что особенно чувствовала на себ маленькая Шура. Двочка унаслдовала отъ отца его блестящія способности, но не видала той ласки, къ которой тянется дтское сердце. Отецъ былъ всегда съ ней строгъ, точно двочка вчно въ чемъ-то была виновата,— можетъ-быть, здсь сказывался страхъ избаловать единственнаго ребенка, а можетъ-быть, и свое суровое сиротское дтство. Когда Шур было десять лтъ, Ознобишинъ уже былъ богатымъ человкомъ, такъ что могъ купить собственный домъ на Васильевскомъ Остров. Его дла въ матеріальномъ отношеніи шли отлично, но у себя дома онъ оставался все такимъ же, какъ и въ т дни, когда женился на Калеріи Григорьевн, круглой сирот, и ничего не имлъ. Дома онъ велъ очень замкнутую жизнь и все свободное время проводилъ у себя въ кабинет за домашней работой. Въ школьномъ возраст маленькая Шура занималась съ домашнимъ учителемъ — отецъ по непонятному упрямству ни за что не хотлъ отдать ее въ гимназію. Зато она могла многое читать, потому что у отца была цлая библіотека изъ лучшихъ авторовъ и, кром того, онъ выписывалъ журналы. Въ шестнадцать лтъ она своимъ умомъ добралась до того, что составляло пульсъ тогдашняго бурнаго времени —это было начало шестидесятыхъ годовъ. Отецъ ничего не имлъ и противъ того, чтобы она посщала разныя лекціи, въ которыхъ тогда недостатка не было. Здсь Шура открыла совершенно новый міръ, а главное, нашла совсмъ другихъ людей, другіе интересы и другія стремленія и цли, чмъ у себя дома.
На лекціяхъ молодая двушка познакомилась со своимъ будущимъ мужемъ Марецкимъ. Онъ тогда только-что кончилъ университетъ и плылъ по теченію, увлекаясь общимъ настроеніемъ. Впослдствіи Александра Васильевна много думала объ этомъ и пришла къ убжденію, что Илья Антонычъ просто притворялся — тогда это было для него выгодно. Не видавши людей, она быстро увлеклась молодымъ ученымъ, у котораго были такіе широкіе планы въ будущемъ. Да и спеціальность у него была такая интересная,— Марецкій готовился по политической экономіи и мтилъ далеко. Быстрому сближенію много способствовалъ и тотъ домашній гнетъ, отъ котораго ее могло освободить одно замужество. Отецъ страшно протестовалъ,— онъ сразу не взлюбилъ молодого ученаго. Противъ него былъ и старый нмецъ Карлъ Иванычъ, на правахъ друга дома позволявшій себ принимать близкое участіе во всей этой семейной исторіи. Но въ семнадцатилтней Шур оказалась упрямая отцовская кровь, и она пошла противъ всхъ.
— Помни, что я никогда не желалъ этого брака,— заявилъ Василій Павлычъ въ ршительную минуту.— Ты уже настолько большая, что должна понимать, что неудачное замужество нельзя поправить.
И суровый старикъ впослдствіи сдержалъ свое слово.
Александр Васильевн очень скоро пришлось разочароваться въ своемъ увлеченіи. У себя дома молодой ученый оказался совсмъ другимъ, чмъ представлялся ей на лекціяхъ. Это была черствая, мелочная, дрянная натуришка, вся поглощенная только сама собой и все длавшая только для самой себя. Вс остальные должны были играть служебную роль, какъ лса, когда строятъ громадное зданіе, и больше всхъ жена. Вмсто широкихъ задачъ и плановъ, вся жизнь сводилась на мелкую угодливость простой экономки, которая должна была дрожать изъ-за каждой пуговицы, изъ-за каждаго испорченнаго соуса и всхъ мелочей хозяйства. Возникалъ глубокій семейный разладъ, тмъ боле тяжелый для Александры Васильевны, что она даже не могла ни съ кмъ подлиться своимъ горемъ, кром врнаго Карла Иваныча, который самъ отъ души ненавидлъ молодого ученаго, потому что совершенно не врилъ ни въ его ученость ни въ таланты.
— Ничего изъ него не выйдетъ,— спокойно говорилъ докторъ.— Не та марка…
Василій Павлычъ не любилъ зятя, какъ мелкаго и пустого человка, а докторъ видлъ въ немъ ученый пустоцвтъ. И дйствительно, никакого ученаго изъ Ильи Антоныча не вышло, а онъ кончилъ тмъ, что съ грхомъ пополамъ примазался къ одному изъ министерствъ, затаивъ въ себ злобу противъ всхъ и всхъ подозрвая въ своихъ ученыхъ неудачахъ. Вс эти злоключенія вымещались дома, и Илья Антонычъ превратился въ одного изъ тхъ деспотовъ, какими способны быть только очень маленькіе и очень ничтожные люди. Александра Васильевна скоро разсмотрла свою страшную ошибку и поняла, что отцовскій деспотизмъ промняла на деспотизмъ еще худшаго качества — тамъ была хоть сила, трудъ, а здсь одинъ мелкій эгоизмъ маленькаго дрянного человчка. И изъ такого положенія не было даже выхода.
Впрочемъ, первый годъ замужества скрасился для нея появленіемъ перваго ребенка. Для нея открылся совершенно новый міръ съ его новыми заботами, интересами и надеждами. Молодая женщина совершенно ушла въ этотъ дтскій міръ и на время позабыла о муж. Но, къ несчастію, эти радости продолжались недолго: ребенка унесла одна изъ безчисленныхъ дтскихъ болзней, которыми такъ богатъ Петербургъ. Вторымъ номеромъ была Наташа. Ея появленіе было связано съ серьезной болзнью, которая едва не стоила матери жизни. Именно въ послдній періодъ беременности у нея образовался глубокій внутренній нарывъ. Вс знаменитости ршили въ одинъ голосъ, что для спасенія матери необходимо пожертвовать ребенкомъ, но Александра Васильевна не согласилась на это. Этотъ героизмъ отчасти объяснялся ея грустнымъ семейнымъ положеніемъ. Больше другихъ уговаривалъ ее Карлъ Ивановичъ. Илья Антонычъ былъ, конечно, на сторон науки и удивлялся упрямству жены. Онъ даже негодовалъ на нее и продлалъ цлый рядъ тяжелыхъ семейныхъ сценъ.
— Нтъ, лучше я умру, а ребенокъ пусть живетъ…— ршила Александра Васильевна.
Операцію прокола нарыва пришлось длать Карлу Иванычу, потому что другіе врачи отказывались, предсказывая полную неудачу. Старикъ со слезами на глазахъ взялся за троакаръ, чувствуя, что малйшая неувренность въ себ будетъ стоить молодой жизни… Къ общему удивленію, операція удалась блестящимъ образомъ, и старый нмецъ плакалъ отъ радости. Эта операція осталась гордостью всей его жизни, и онъ съ нкоторымъ правомъ смотрлъ на Александру Васильевну, какъ на родную дочь, потому что перестрадалъ ее. Она для него навсегда осталась просто Шурой.
Наташа, спасенная героизмомъ матери, родилась здоровенькой, какъ рыбка. Она сдлалась сразу любимицей всей семьи, и даже суровый ддушка разступался для нея — внучка видла т ласки и нжность, которыхъ недоставало матери.
Но этотъ, купленный такой дорогой цной ребенокъ, не принесъ съ собой семейнаго счастья, а только служилъ механической связью между супругами. Александра Васильевна сознавала, что не любитъ мужа и никогда не полюбитъ. Она душой принадлежала другому міру и другимъ людямъ.
Вотъ чмъ былъ сухой нмецъ Карлъ Иванычъ въ жизни Александры Васильевны, и вотъ почему она всегда относилась къ нему съ дочерней нжностью. Теперь умиравшая Наташа вызвала съ новой силой все пережитое…
Во весь ростъ проявилъ себя Илья Антонычъ въ тотъ моментъ, когда Александра Васильевна ршилась разстаться съ нимъ. Мысль объ этомъ зародилась въ ея голов еще въ первый годъ замужества, но ея осуществленіе откладывалось годъ за годомъ изъ-за дтей.
— Я отъ васъ уйду,— заявила Александра Васильевна черезъ полгода посл выхода замужъ.— Мы слишкомъ различные люди, чтобы жить вмст.
— Это еще мы будемъ посмотрть…— спокойно и зло отвтилъ Илья Антонычъ.
— Я васъ не люблю и поврьте, что сдлаю по-своему…
Такая откровенность повела только къ тому, что Илья Антонычъ началъ преслдовать жену самой мелкой ревностью, подозрительностью и придирками. Онъ донималъ ее мелочами, какъ т паразиты, которыхъ даже невозможно поймать. Это была постоянная травля, безпощадная и злая. Первые два года замужества отнялъ первый ребенокъ, а затмъ болзнь и появленіе Наташи. Купленный такой дорогой цной ребенокъ захватилъ цлую полосу жизни, и въ то же время, потихоньку отъ всхъ, Александра Васильевна серьезно готовилась къ самостоятельному труду. Жить одной, своимъ трудомъ, было ея завтной мечтой, и она твердо шла къ этой цли. Пусть только немного подрастетъ Наташа,— съ ней росли и надежды на другую жизнь.
Наташ было ровно шесть лтъ, когда Александра Васильевна наконецъ привела въ исполненіе свою завтную мечту. Она не могла только представить одного, что ей не отдадутъ Наташу. А ей не отдали… Илья Антонычъ оказался вполн на высот своего положенія и твердо заявилъ свою волю: Наташа будетъ всегда жить со своимъ отцомъ. Если мать ее бросаетъ, то она должна знать, что у нея есть отецъ..
— Вы забываете, Илья Антонычъ, что я жертвовала своей жизнью для этого ребенка… Вы же первый совтовали тогда убить его.
— Я совершенно не намренъ разсуждать съ вами на эту тему. Вы знаете, что я человкъ корректный и сумю настоять на своемъ… тмъ боле, что, какъ я догадываюсь, вы уходите къ своему любовнику.
Мольбы и слезы были безсильны, тмъ боле, что Василій Павлычъ. принялъ сторону своего зятя. Это было одной изъ необъяснимыхъ странностей въ его отношеніяхъ къ дочери. Старикъ припомнилъ ей теперь, что она выходила замужъ противъ его воли.
— У Наташи есть ддушка, который дастъ ей воспитаніе,— повторялъ упрямый старикъ.— Дочери у меня нтъ, а есть внучка…
Илья Антонычъ воспользовался въ полной мр этимъ благопріятнымъ обстоятельствомъ и даже остался жить вмст съ тестемъ, какъ примрный зять. Онъ теперь разыгрывалъ жертву легкомысленнаго поведенія жены.
Посл страшной борьбы Александра Васильевна ушла изъ дому всетаки безъ Наташи. Ей не отдали ребенка, какъ не дали и вида на жительство. Начались безконечныя мытарства и хлопоты по добыванію какого-нибудь паспорта, пока Илья Антонычъ не выдалъ установленнаго для женъ годового свидтельства. Это была та волчья воля, съ которой сейчасъ живутъ тысячи такъ называемыхъ соломенныхъ вдовъ. Оставаться дома Александра Васильевна посл всего случившагося не могла ни въ какомъ случа: она все равно что умерла для этого дома.
Какъ ни дурно думала о муж Александра Васильевна, но ничего подобнаго не ожидала. Она была близка къ самоубійству. Гд же хотя тнь какой-нибудь справедливости? Все выходило такъ безобразно, что она чувствовала, какъ сама начинаетъ сходить съ ума. За нее былъ только одинъ человкъ — это честный нмецъ Карлъ Иванычъ.
— О, это глубокая несправедливость!— возмущался онъ.— Глубочайшая несправедливость…
Стараго доктора смущала только мысль о третьемъ лиц, которое, дйствительно, явилось, хотя и не принимало никакого активнаго участія въ этой драм, какъ лицо безъ всякихъ правъ. Изъ дому Александра Васильевна ушла одна, унося съ собой отцовское проклятіе. Со своимъ новымъ другомъ она сошлась уже потомъ, когда вся домашняя исторія была кончена. Да и другъ тутъ былъ ни при чемъ, потому что окончательное ршеніе уйти изъ дому состоялось задолго до его появленія. Однимъ словомъ, тутъ не было и тни одной изъ тхъ любовныхъ исторій, благодаря которымъ распадаются семьи. Незаконная чета поселилась въ одномъ изъ глухихъ провинціальныхъ городковъ и жила здсь ‘своими средствами’, т.-е. домашними уроками и мелкой работой. Изъ своего дома Александра Васильевна ушла буквально въ одномъ плать, потому что Илья Антонычъ удержалъ у себя даже ея приданое. Онъ былъ послдователенъ…
Главное дйствующее лицо разыгравшейся семейной драмы, ‘соломенная двочка’ Наташа, какъ называлъ ее Карлъ Иванычъ, активнаго участія во всей этой грустной исторіи, конечно, не принимала. Она была серьезна не по лтамъ и затаила въ себ великую тайну дтской любви къ матери.
Что думалъ этотъ дтскій мозгъ, что переживало это дтское сердце — оставалось неизвстнымъ. Несчастный ребенокъ являлся главнымъ потерпвшимъ лицомъ и жилъ въ ддовскомъ дом, какъ нмой укоръ совершавшейся кругомъ него несправедливости. Ее одвали, какъ куколку, отецъ заваливалъ дтскую дорогими игрушками, а ребенокъ оставался совершенно равнодушнымъ ко всему.
— Когда я вырасту большая, то уйду къ мам…— заявила однажды шестилтняя Наташа бабушк.— Мн ничего, ничего не нужно.
Калерія Григорьевна потихоньку жалла дочь, но ничего не могла подлать, подавленная деспотизмомъ мужа и зятя. Она могла только плакать и писала безконечныя безграмотныя письма дочери, призывая ее вернуться домой. Илья Антонычъ былъ съ ней теперь изысканно-вжливъ, предупредителенъ и внимателенъ. Онъ замчательно выдерживалъ свою роль и въ теченіе нсколькихъ лтъ вкрался наконецъ въ полное довріе Василія Павлыча. Они теперь дйствовали заодно, поддерживая другъ друга.
Четыре года — какъ много времени въ жизни вообще, а въ жизни ребенка въ особенности. У Наташи была гувернантка, подъ наблюденіемъ которой она и воспитывалась, но привязаться къ которой никакъ не могла. Мысль о матери незримо отдляла ребенка отъ людей, съ которыми она была вынуждена жить. Единственный человкъ, котораго она любила и съ которымъ могла искренно подлиться своими дтскими мыслями и чувствами, былъ Карлъ Иванычъ. Она только съ нимъ говорила откровенно, и добрый старикъ для нея замнялъ все. Илья Антонычъ обошелъ упрямаго тестя, а добиться любви дочери не могъ… Вс знакомые искренно жалли этого достойнаго человка, а женщины могли только удивляться, какъ можно бросить такого примрнаго мужа.
Да, длинныхъ четыре года… За этотъ періодъ Наташа только одинъ разъ встртила мать на улиц. Съ двочкой сдлалось дурно, и гувернантка получила строгій выговоръ. Во поводу этой исторіи горячо выступилъ въ защиту попранныхъ правъ матери Карлъ Иванычъ.
— Это величайшая несправедливость!— повторялъ онъ, запершись въ кабинет Василія Павлыча.— Да… И не будь я Карлъ Иванычъ Мейеръ, если я видлъ что-нибудь подобное. Молодой ученый просто свинья…
Отъ волненія покраснлъ даже длинный носъ Карла Иваныча Мейера. Бываютъ такіе люди, которые даже въ драматическіе моменты кажутся смшными. На Василія Павлыча этотъ протестъ стараго неподкупнаго друга произвелъ сильное впечатлніе. Онъ усомнился въ своей домашней политик и предложилъ компромиссъ:
— Когда двочк будетъ десять лтъ, мы ее помстимъ въ одномъ изъ московскихъ институтовъ. Тамъ мать можетъ ее видть.
— И все-таки несправедливо!— не унимался Карлъ Иванычъ.— Я посторонній человкъ и говорю одну правду.
Такъ двочка и прожила въ ддовскомъ дом до своего школьнаго возраста. Это былъ красивый здоровый ребенокъ съ страннымъ характеромъ — всегда молчаливая, всегда послушная, точно хорошенькая игрушка.
Она разсталась съ роднымъ кровомъ безъ особеннаго сожалнія и увезла въ Москву мысль о матери, какъ единственную святыню. Помщалъ ее въ институтъ отецъ, разыгравшій и тутъ роль невинной жертвы. Онъ освоился со своимъ положеніемъ и даже любовался имъ, какъ хорошій актеръ.
Жизнь въ институт пошла тмъ путемъ, какимъ она идетъ въ закрытыхъ женскихъ заведеніяхъ. Собственно Наташа жила отъ одного свиданія съ матерью до другого, хотя и съ ней у нея были очень сдержанныя отношенія. Двочка точно боялась проявить свои наболвшія дтскія чувства. Она слишкомъ привыкла затаивать въ себ каждое душевное движеніе, каждую мысль, да и свиданія происходили при такой обстановк, что невозможно было что-нибудь проявить.
— Мама, я скоро буду большая… совсмъ большая…— повторяла двочка, считая годы и мсяцы своего институтскаго сиднья.
Мать замчала только одно, что Наташа быстро растетъ, худетъ и хорошетъ.
Лто Наташа проводила съ отцомъ на одной изъ петербургскихъ дачъ, и это было самымъ скучнымъ временемъ. Она не любила отца и держалась съ нимъ дичкомъ, что страшно раздражало корректнаго человка.
И такихъ цлыхъ шесть лтъ…
Оставалось всего два года до выпуска изъ института, о которомъ двушка мечтала, какъ объ освобожденіи, и наконецъ организмъ не выдержалъ. Развилась скоротечная чахотка. Когда больную привезли въ Петербургъ и Карлъ Иванычъ осмотрлъ ее, положеніе было уже безнадежно. Старикъ со слезами на глазахъ только покачалъ головой. Передъ нимъ была неразршимая никакой наукой тайна: цвтущій молодой организмъ былъ надломленъ никому невдомыми причинами. Врне всего, что это была реакція на длившееся въ теченіе десяти лтъ душевное настроеніе. А кто можетъ сказать, какими путями и средствами воздйствуетъ этотъ душевный міръ на нашъ организмъ? Добросовстный старый нмецъ могъ только качать своей головой…
— Нужно выписать мать,— уже единолично ршилъ онъ, не спрашивая ничьего разршенія.— О, теперь все равно…
И мать прилетла, какъ летитъ птица къ выпавшему изъ гнзда птенчику. Она теперь сидла надъ больной уже вторыя сутки и не знала, что такое сонъ. А ‘соломенная двочка’ все говорила и говорила, ловя послднія минуты своей короткой жизни. Она хотла вылить всю свою наболвшую любовь, чтобы навки заснуть на святой материнской груди. И любовь, великая любовь погасала, какъ блуждающій огонекъ, а гадкая маленькая неправда оставалась…
— Мама, теперь мн лучше…— тихо прошептала двочка часовъ за пять до своей смерти.— Мн совсмъ легко…
Она такъ и умерла на рукахъ у матери, унеся съ собой въ могилу убившую ее неправду.
1893.