СОЧИНЕНІЯ КАНТЕМИРА. (Полное собраніе Сочиненій Русскихъ Авторовъ.) Изданіе Александра Смирдина. Санктпетербуръ.
Сочинения Кантемира. (Полное собрание Сочинений Русских Авторов.) Издание Александра Смирдина. Санктпетербург, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1846
Время на прочтение: 65 минут(ы)
Предметомъ статьи нашей, на этотъ разъ, будутъ сочиненія Кантемира.
Кантемиръ, какъ писатель, имвшій близкое отношеніе къ великому подвигу Преобразователя Россіи. Мы хотли говорить о сочиненіяхъ одного <испорчено> зная <испорчено> и послдствій преобразованія произведеннаго другимъ?
Но мы не будемъ распространяться ни о сущности, ни о послдствіяхъ преобразованія: мы коснемся ихъ на столько, на сколько нужно для объясненія литературнаго значенія Кантемира. Безъ-сомннія, каждый образованный Русскій убжденъ боле или мене въ неизмримой важности того, что сдлалъ Петръ для отечества. Онъ понимаетъ, что дло, совершенное Петромъ, по сил и важности своей, великій переворотъ въ жизни госу<испорчено>тевное измненіе вковаго <испорчено>кихъ бы историческихъ <испорчено>ни держались, во во глубин души своей, прочитавъ дянія того, чья цлая жизнь была посвящена ему, съ чувствомъ благоговнія и благодарности скажемъ: Великій Петръ останется навсегда идеаломъ царей, а подвигъ, имъ совершенный — идеаломъ царскихъ подвиговъ.
Для именованія, въ которыя исторія облекла Петра-Великаго, совершенно-ясно характеризуютъ дло его царствованія. Онъ называется и просвтителемъ и преобразователемъ Россіи и нтъ надобности различать эти названія. Просвтивъ своихъ подданныхъ, онъ не только вывелъ на свтъ Божій скрывавшееся во тьм, но и далъ освщенному новый образъ. Поэтому преобразованіе его состоитъ въ просвщеніи, или, наоборотъ: просвщеніе есть преобразованіе.
У просвщенія два рода враговъ. На пути своемъ оно встрчаетъ ихъ неизбжно, и тогда-то между противодйствующими силами начинается борьба, тмъ-больше замчательная, чмъ важне значеніе предметовъ, которые подвергаются преобразованію, чмъ напряженне сила, съ которою оно производится, и чмъ тверже характеръ тхъ или того, кто его производитъ.
Первый врагъ — старая жизнь которая стремится сохранить себя цлою и невредимою, она не хочетъ перемнъ, потому-что признаетъ нетолько лучшее, но и возможно-совершенное въ своемъ настоящемъ положеніи. Просвщеніе отправляется отъ нея, но какимъ образомъ? Не продолжая бывшаго, а такъ-сказать <испорчено> его. Новое становится въ против<испорчено> старому.
Второй врагъ — дальнйшія слдствія преоб<испорчено> его крайность. Къ высшимъ кругамъ просвщенія привод<испорчено>щеніе въ своемъ<испорчено> развитіи, и приводитъ <испорчено>скимъ, необходимымъ, <испорчено>насильственное вооружаетъ противъ себя не только, старую жизнь <испорчено>избранное общество, ко<испорчено> не конечныхъ, а извстныхъ результатовъ преобразованія, его опредленнаго размра, соотвтствующаго потребностямъ времени.
Есть и третья враждебная сила выростающая, подобно плевеламъ, на пол улучшеній, рядомъ съ пшеницей. Просвщеніе, какъ и вс предметы, представляетъ два рода признаковъ: одни — внутренніе и существенные, которыми оно выводится изъ сферы прочихъ предметовъ въ открытую сферу, другіе — вншніе <испорчено>ные, которые могутъ быть<испорчено> въ предмет, и предметъ не мняется въ сущности, сохраняетъ свое содержаніе. Нельзя сказать, чтобъ наружныя принадлежности предмета не значили ничего: вншнее, какъ проявленіе внутренняго, должно ему соотвтствовать, но несомннно, что вншнее безъ внутренняго, случайное, невытекающее изъ существеннаго, а взятое на прокатъ, приложенное извн, достойно негодованія или смха. Люди, для которыхъ всего важне существенное, но для которыхъ притомъ и вншнее непрезрительно, принимаютъ преобразованіе надлежащимъ образомъ и пользуются какъ слдуетъ, его благотворными плодами: умя цнить выгоды цивилизаціи, они всми силами противодйствуютъ, пагубному невжеству. Но другіе — и такихъ, къ-несчастію, очень-много — совсмъ не понимаютъ преобразованія, или дурно его понимаютъ: для нихъ важно только вншнее, они предпочитаютъ форму содержанію, усвоиваютъ себ только наружныя отличія, оставаясь въ сущности невждами. Ихъ подражаніе образованнымъ согражданамъ состоитъ въ пустой переимчивости поверхностнаго, въ заимствованіи нкоторыхъ обычаевъ у просвщеннаго общества. Это — невжды другаго сорта: истинное просвщеніе видитъ въ нихъ зло, можетъ-быть, необходимое, но тмъ немене препятствующее правильному его ходу. Въ нкоторомъ смысл, они безобразне закоснлыхъ противниковъ испорченнаго свта, ибо все то безобраз<испорчено>мъ нтъ соотвтстія между внутреннимъ и вншнимъ.
Краткій періодъ времени, протекшій между дйствіями Царя и появленіемъ сатиръ Кантемира. Первая сатира написана въ 1728 <испорчено> обнаружиться только первоначальные результаты просвщенія, и не могли обнаружиться его слдствія дальнйшія, крайнія. Общество не было еще готово для зарожденія въ себ того класса, который вооружается противъ просвщенія во имя самого просвщенія, т. е. во имя тхъ выводовъ, которые должны вытекать безъ насилія изъ началъ, положенныхъ, просвщеніемъ. Не могла также въ значительной сил сформироваться среда новыхъ невждъ, которые, помимо существеннаго, прицпляются кг случайному и, не умя понять внутренняго значенія полезныхъ преобразованій, принимаютъ единственно ихъ поверхностныя отличія.
Итакъ, въ то время, когда писалъ Кантемиръ, реформа Петра могла имть только два рода враговъ: съ одной стороны, ненавистники просвщенія, хулители наукъ, съ другой — люди, дурно-понявшіе идею Преобразователя Россіи. Если закоснлые поборники стараго всею силою упорства противодйствовали ходу образованія, то не мене противодйствовали ему, хотя другимъ образомъ, уклонившіеся въ сторону отъ главной дороги, исказившіе смыслъ улучшеній,— люди, принявшіе заимствованіе вншнихъ европейскихъ обычаевъ за сущность дла. Если тамъ находились ханжа Критонъ, прикрывавшій себя религіозной ревностью, дворянинъ Сильванъ, ставившій доходы выше науки, пьяница Лука, любившій пиры и веселья, то здсь, въ кругу вншняго полуобразованія, въ кругу людей новаго поколнія, непонявшихъ реформы, зародились Медоры, которые умли только завиыать кудри, цнили фунтъ пудры выше Сенеки и уврены были, что передъ сапожникомъ Егоромъ Виргилій не стоитъ двухъ денегъ, и что похвала приличне портному Рексу, нежели Цицерову. Въ этомъ новомъ, но также невжественномъ поколніи, судья хотя и вздвалъ парикъ съ узлами, однакожь этотъ нарядъ не мшалъ ему бранить того, кто просилъ съ пустыми руками, презирать жестокимъ сердцемъ слезы бдныхъ и спать на стул въ то время, когда дьякъ читалъ выписку изъ дла…
Придворныя партіи, въ царствованіе Петра-Втораго, также выражали два порядка вещей. Одни противоборствовали нововведеніямъ, еще предъ кончиною Петра-Великаго имя намреніе возстановить старые обычаи, уничтоженные Преобразователемъ Россіи. Другіе сочувствовали идеямъ Петра. Къ послднимъ принадлежали: еофанъ Прокоповичъ, князь Трубецкой, принцъ гессен-гомбурскій Лудовикъ, князь Черкасскій, и другіе.
Въ такое-то время началъ писать Кантемиръ, раздлявшій образъ мыслей второй партіи. Съ чмъ же онъ явился? какой родъ произведеній выбралъ?..
Литература — выраженіе жизни въ слов. Но въ жизни дв стороны: свтлая и темная, слдовательно, литература можетъ выражать ту или другую сторону. Общество кантемировой эпохи состояло тоже изъ свта и тьмы. Свтъ — постепенно-развивавшееся образованіе, тьма — вражда къ просвщенію. Почему Кантемиръ выбралъ матеріаломъ для своихъ произведеніи послднее, а не первое — порицаніе, а не: похвалу?
Такой выборъ имлъ три побужденія.
Первое заключается въ самомъ писател, въ данныхъ его характера. Орудіе, которымъ дйствуетъ авторъ, дается природою, и онъ, покорный природ, употребляетъ въ дло врожденную способность. Образованіе можетъ заострить или притупить орудіе, удержать его въ извстныхъ предлахъ и употребить во зло, но сущность врожденнаго останется неизмнною: она не перейдетъ въ другую сущность. Отъ естественнаго отказаться нельзя, точно такъ же, какъ естественное не отказывается отъ насъ. По врожденной наклонности, человкъ становится Демокритомъ или Гераклитомъ, смется или плачетъ, видитъ жизнь, достйную слезъ или жизнь достойную смха. Въ поэзіи то же, что въ философіи: тогда-какъ одинъ поэтъ приходитъ въ восторгъ отъ успшнаго хода человческихъ дяній, другой смотритъ на другую сторону медали и негодуетъ или смется — негодуетъ на пороки и невжество, смется надъ глупостью и странностями. Кантемиръ пишетъ сатиры, Ломоносовъ, почти вслдъ за нимъ — торжественныя оды и героическую поэму. Державинъ и Фонвизинъ, современники, идутъ неодинаковыми путами. Державинъ — попреимуществу поэтъ лирическій: онъ — пвецъ славы екатеринина вка, Фонвизинъ — писатель по-преимуществу сатирическій: онъ — каратель невжества И полуобразованія того же вка. Какъ у Державина негодованіе, насмшка облекаются въ лирическій покрой, проникаются возвышеннымъ гономъ, такъ у Фонвизина къ возвышеннымъ чувствамъ прилаживается покрой сатирическій, примшивается остроуміе, желаніе ухватиться за предметъ насмшки. У перваго, сатиры выходятъ одами, составляя какой-то особенный, оригинальный родъ, оды — сатиры, у послдняго, оды переходили бы часто въ сатиры, еслибъ онъ писалъ оды, и мы имли бы другой, особенный поэтическій родъ: сатиры — оды.
Второе побужденіе дано обществомъ, которое окружало писателя. Различные характеры эпохъ требуютъ различныхъ поэтическихъ формъ. Состояніе общества, современнаго Кантемиру, можно назвать борьбой невежества съ просвщеніемъ, старой жизни съ новою — а такая борьба требуетъ, для выраженія своего, сатиры. Батюшковъ мтко указалъ это вліяніе современныхъ потребностей на выборъ поэтической формы. Вотъ что заставляетъ онъ говорить Кантемира: ‘Петръ-Великій, преобразуя Россію, старался преобразовать и нравы, новое поприще открылось наблюдателю человчества и страстей <испорчено>. Мы увидли въ древней Москв <испорчено>есное смшеніе старины и новизны, дв стихіи въ безпрестанной борьб одна съ другою. Новые обычаи, новыя платья, новый родъ жизни, новый языкъ не могли еще измнить древнихъ людей, изгладить древній характеръ. Иные бояра, надвая парикъ и новое платье, оставались съ прежними предразсудками, съ древнимъ упрямствомъ, и тмъ казались еще странне, другіе, отложа бороду и длинный кафтанъ праотеческій, съ платьемъ европейскимъ надвали вс пороки, вс слабости вашихъ соотечественниковъ, по вашей любезности, и людности занять не умли. Гордость и низость, суевріе и кощунство, лицемріе и явный развратъ, скупость и расточительность неимоврная: однимъ-словомъ, страсти, по всему противоположныя, сливались чудеснымъ ‘образомъ и представляли новое зрлище равнодушному наблюдателю и ‘философу, который только ощупью, и съ Гораціемъ въ рукахъ, могъ отыскать счастливую средину вещей’. (См. ‘Вечеръ у Кантемира ‘).
Третье побужденіе могло выйдти изъ подражательности. Горацій былъ любимецъ Кантемира, который отъискивалъ съ нимъ ‘златую средину вещей’, Буало считался въ то время но только первымъ сатирикомъ, но и законодателемъ въ наук стихотворства. Хорошо знакомый съ тмъ и другимъ, Кантемиръ могъ, конечно, предпочесть выбранную имъ форму всмъ прочимъ поэтическомъ формамъ изъ уваженія или особеннаго пристрастія къ громкому имени Горація, по мннію котораго сатира — стихотвореніе, неизвстное Грекамъ (Graecis iulaclum earmen) — изобртена Римлянами, и еще боле къ громкому имени Буало, о которомъ восторженныефранцузы говорили: ‘il lail destin clairer son siè,cle’.
Руководимый этими побужденіями, Кантемиръ выбралъ, для выраженія своихъ мыслей, сатиру. Раскроемъ же основаніе и сущность сатирической поэзіи.
Во глубин души нашей существуютъ два различные рода чувствъ, соотвтственно двумъ различнымъ родамъ предметовъ, возбуждающихъ чувство. Мы любимъ, во всхъ видахъ и на всхъ степеняхъ, истину, благо, изящество, и въ той же мр невзвидимъ, во всхъ видахъ и на всхъ степеняхъ, ложь, безобразіе, зло. Поэзія, выразительница душевныхъ ощущеній, распадается также на два рода: содержаніе одного — чувство ненависти и презрнія, содержаніе другаго — чувство любви, глубокая симпатія. Первый получилъ названіе сатирическаго. Его законность видна изъ его происхожденія. Чувство сатирика такой же существенный, неизбжный элементъ поэзіи, какъ чувство поэта эпическаго, автора одъ и элегій. Порицаніе такъ же умстно, какъ и похвала, презрніе къ пороку стоитъ наряду съ гимномъ добродтели, осмяніе лжи наравн съ уваженіемъ въ истин, образъ безобразія съ идеаломъ красоты, Лхиллъ подл ерсита.
Истинное просвщеніе направляетъ чувство сатирическое, указываетъ ему цль—дйствій. Оно начертываетъ въ душ сатирика ‘идеалъ нравственнаго достоинства’ нашего, образъ того, чмъ долженъ быть человкъ. Съ понятіемъ о нравственномъ достоинств сличаетъ онъ современное общество, чтобъ видть мру его приближенія къ идеалу, или мру его удаленія отъ идеала. И когда передъ глазами его происходятъ такія явленія, въ которыхъ унижается достоинство человка, оскорбляется живущая въ немъ искра божества, попирается ногами образъ его высокаго происхожденія, тогда въ душ сатирика возстаетъ чувство человческаго достоинства, и въ поток язвительной ироніи онъ изливаетъ ропотъ своего негодованія. Онъ караетъ отступленія отъ нравственнаго долга, отмщаетъ за поруганное достоинство человка.
Говоря собственно, выраженіе презрнія къ нравственному безобразію человка не разнится, по сущности своей и цли, отъ выраженія глубокаго сочувствія къ его нравственному величію. Различіе только въ способахъ выражать прекрасное жизни. Можно выражать его прямо, показывая положительные признаки изящества, или изображать не прямо, обращаясь къ предметамъ, противоположнымъ изяществу. Ода, эпопея вдохновляются достоинствами общества, улучшеніемъ людей, знаками нравственнаго совершенствованія, сатирикъ, въ томъ же обществ, въ тхъ же людяхъ, казнитъ противорчія достоинствамъ, уклоненія отъ совершенства. У обоихъ цль одна — только пути къ цли различны, одинъ дйствуетъ отрицательнымъ образомъ, другой положительнымъ. Одинъ изображаетъ такихъ людей, какими не должны быть они, другой представляетъ людей, какъ они должны быть. Но тамъ и здсь читатель приводится къ одной мет, потому-что видть идеалъ нравственнаго достоинства значитъ понимать всякое отъ него уклоненіе, и наоборотъ: видть уклоненіе отъ идеала значитъ понимать его. Одинаковость дйствія, при различіи способовъ, можно выразить слдующею формулой: отрицанія сатиры равны положеніямъ другихъ поэтическихъ родовъ. Поэтому, у греческихъ писателей было обыкновеніе выражать одну и ту же идею двояко: сначала въ форм отрицательной, потомъ въ форм положительной.
Управляемый своимъ идеаломъ, сатирикъ черпаетъ въ немъ вдохновеніе каждый разъ, когда люди нарушаютъ нравственный долгъ. Вдохновеніе, дйствующее въ од, свободно, оно такъ нераздльно съ своимъ предметомъ, что не иметъ нужды ни въ какой задней мысли. Вдохновеніе сатирика необходимо раздляется между предметомъ, его возбуждающимъ, и между тмъ идеаломъ, который носятъ поэтъ въ душ своей. Отсюда иронія, проникающая сатиру. Смотря но предмету, сатир можетъ иногда недоставать огня, сильнаго одушевленія, но иронія неразлучна съ нею. Въ послднемъ случа, сатира переходятъ изъ патетической или карающей, какъ называетъ ее Шиллеръ, въ шутливую. Первая обращена къ великимъ противорчіямъ нравственности, къ важнымъ вопросамъ жизни, къ тмъ ея явленіямъ, въ которыхъ прямо унижается достоинство человческой природы: отсюда ея строгій, угрожающій тонъ, ей сила и возвышенность. Предметъ этого составляютъ частные случаи въ жизни, мелкія уклоненія отъ законовъ разумной природы, которыя скоре вызываютъ улыбку, нежели возбуждаютъ гнвъ: отсюда его шутливый, насмшливый тонъ, ея остроуміе, замняющее здсь силу одушевленія.
Эти два рода сатиры удачно обозначены стихами Баратынскаго:
Полезенъ обществу сатирикъ безпристрастный,
Дыша любовію къ согражданамъ своимъ,
На ихъ дурачества онъ жалуется имъ:
То укоризнами возставъ на злодянье,
Его приводитъ онъ въ благое содроганье,
То дкой силою забавнаго словца
Смиряетъ попыхи надутаго глупца.
На основаніи двухъ способовъ изображать изящное — прямо, или положительно, и непрямо, или отрицательно — выводятся различіе и тожество другихъ двухъ поэтическихъ родовъ, трагедіи и комедіи, различіе по способу изображенія, тожество по цли, къ которой он доводятъ. Князь Вяземскій, въ сочиненіи своемъ: ‘Фонъ-Визинъ’, различивъ въ ‘Недоросл’ дв стороны: комическую и нравственную, сказалъ, что ‘нравственная или поэтическая заключается въ томъ, что смшное не мшаетъ видть ужасное или трагическое, что въ содержаніи комедіи Недоросля и въ лиц Простаковой скрываются страсти, нужныя для трагическаго дйствія и трагической развязки, хотя, разумется, трагикъ вооружитъ Простакову не кинжаломъ, наподобіе Мельпомены. Мы помнимъ, что, посл первыхъ представленій ‘Ревизора’, журналы замтили непріятное, тягостное, своего рода трагическое впечатлніе, производимое пьесой. Мысль эта показалась тогда странной, однакожъ, она вполн справедлива, и самъ Гоголь оправдалъ ее въ послдствіи своимъ ‘Разговоромъ’. Эта мысль сама-собою вытекаетъ изъ качествъ высоко-комическаго изображенія жизни. Истинный комическій поэтъ не довольствуется представленіемъ только смшной стороны человка, смхъ не скрываетъ отъ насъ глубокой грусти, когда мы знаемъ назначеніе человка и видимъ, какъ мало явленія жизни подходятъ подъ это назначеніе, за видимымъ смхомъ ожидаютъ насъ невидимыя слезы, стоятъ прискорбныя впечатлнія. Чувство пустоты, которая остается въ насъ посл смха, и возрождающееся отъ того живое ощущеніе потребности боле-человческаго образа дйствій, боле-живое влеченіе, боле-теплая любовь къ нравственности чистой, неиспорченной — вотъ вліяніе комедіи. Слдовательно, въ основаніи комедіи лежитъ глубокое чувство поэта, которое хотя и не для всякаго внятно (потому-что, большая часть довольствуется однимъ смхомъ, веселостью), но которое слышится въ этихъ, часто безсмысленныхъ рчахъ, какія ведутъ между собою дйствующія липа, которое видится въ этихъ рошлыхъ или низкихъ длахъ. Эти дла и рчи возвращаютъ каждаго, кто способенъ угадать и восчувствовать настоящую мысль комедіи, къ тому же- строгому нравственному идеалу, какой иметъ въ виду и трагедія. Вотъ почему глубокомысленные критики ставятъ комедію, въ нкоторомъ смысл, выше трагедіи. Много было споровъ о томъ, которому изъ двухъ родовъ драматической поэзіи — трагедіи или комедіи — принадлежитъ преимущество. Если этимъ хотятъ спросить, въ которомъ изъ двухъ родовъ предметъ важне, то, разумется, преимущество остается за трагедіею. Но если сила вопроса въ томъ, какой родъ требуетъ возвышеннйшей поэтической личности, то скоре должно ршить въ пользу комедіи. Въ трагедіи многое, очень-многое дается самымъ предметомъ, въ комедіи предметомъ взять нечего, а все совершенно зависитъ отъ поэта, который долженъ постоянно держать его на извстной эстетической высот. И потому, если трагедія отправляется отъ важнйшаго исходнаго пункта, то комедія стремится къ той же цли. Эта цль комедіи — одна и та же съ высочайшею изъ всхъ цлей, какія только существуютъ для человческихъ стремленіи: она состоитъ въ томъ, чтобъ сдлать человка свободнымъ отъ страстей, отъ нравственной низости, чтобъ онъ всегда вено, спокойно и достойно смотрлъ въ себя и около себя.
Изъ всего нами сказаннаго очевидна важность сатирическаго рода, въ: равныхъ его видахъ, и современное значеніе сатирика, управляемаго благороднымъ образомъ мыслей. Вмст съ этимъ, очевидно неосновательное мнніе тхъ, которые приписываютъ изобртеніе’ сатиры тому или другому народу, вмсто того, чтобъ искать ея начала въ дух человческомъ. Пускай поэтъ Горацій, какъ мы указали выше, называетъ сатиру стихотвореніемъ, неизвстнымъ Греціи, а риторъ Квинтиліанъ говоритъ: ‘Satire lola noslra est’ — ихъ патріотическое или поэтическое ^влеченіе можетъ присвоить себ только названіе рода, а не самый родъ. Сатира находится во всхъ извстныхъ литературахъ, или какъ особенное стихотвореніе, или какъ элементъ, входящій въ эпопею, оду, псню. Между произведеніями санскритской литературы есть поэмы исключительно-сатирическія, значительная часть древнйшаго литературнаго памятника въ Кита, ‘Книги Стиховъ’, состоитъ изъ сатиръ. У Грековъ, сатира явилась вмст съ появленіемъ поэзіи. Аристотель положительно говоритъ объ одной сатирической поэм, современной ‘Иліад’ и Одиссе’ и давшей начало комедіи, тогда-какъ изъ двухъ послднихъ произошла трагедія. Мы не имемъ нужды исчислять здсь сатириковъ у разныхъ народовъ и ихъ произведенія. Намъ хотлось только замтить, какъ неосновательно общую принадлежность человка приписывать одному какому-нибудь человку или народу.
Перейдемъ теперь къ Кантемиру. Сатира, какъ и всякое поэтическое произведеніе, можетъ разсматриваться по содержанію и по форм.
Содержаніемъ сатиръ его служитъ выраженіе негодованія или насмшки, вызванныхъ врагами петровой реформы. Враговъ этихъ было два рода: приверженцы старины, нехотвшіе вовсе принять идеи Великаго Преобразователя, и безсмысленные послдователи новизны, плохо или даже превратно понимавшіе характеръ преобразованій. Каитемиръ преимущественно вооружается противъ первыхъ, однакожъ есть у него злыя выходки и противъ вторыхъ. Онъ самъ указываетъ на другую сторону своего сатирическаго направленія ироніей слдующихъ стиховъ:
Долголтняго пути въ краяхъ чужестранныхъ,
Иждивеній и трудовъ тяжкихъ и пространныхъ
Дивный плодъ ты произнесъ. (Сат. 11, стих. 107-187.)
Въ этомъ отношеніи, чрезвычайно-любопытны 136—187 стихи второй сатиры: они содержатъ въ себ яркое описаніе современнаго щеголя, врную копію тхъ верхоглядовъ, которые, постивъ чужіе края, усвоили себ одинъ вншній блескъ европейской жизни, выучились только умнью одваться по мод, да искусству пировать. Выписываемъ все это мсто:
Плъ птухъ, встала заря, лучи освтили
Солнца верхи горъ: тогда войско выводили
На поле предки твои, а ты подъ парчею
Углубленъ мягко въ пуху тломъ и душею,
Грозно сопишь, когда дня-пробгутъ дв доли,
Звнешь, растворишь глаза, выспишься до воли,
Тянешься ужь часъ другой, нжишься, ожидая
Пойла, что шлетъ Индія, иль везутъ съ Китая,
Изъ постели къ зеркалу однимъ спрыгнешь скокомъ,
Тамъ ужъ въ попеченіи и труд глубокомъ,
Женскихъ достойную плечь завску на спину
Вскинувъ, волосъ съ волосомъ прибираешь къ чину.
Часть надъ лоскомъ лбомъ торчать будутъ сановиты,
Но румянымъ часть щекамъ въ колечки завиты
Свободно станетъ играть, часть уйдетъ за темя
Въ мшокъ. Дивится тому строенію племя
Теб подобныхъ, ты самъ, новый Нарцисъ, жадно
Глотаешь очьми себя, нога жмется складно
Въ тсномъ башмак твоя, потъ со слугъ, валится,
Въ дв мозоли и теб краса становится,
Избитъ полъ, и подъ башмакъ встерто много млу.
Деревню взднешь потомъ на себя ты цлу.
Но столько стоитъ народъ Римляновъ пристойно
Основать, какъ выбрать цвтъ и парчу, и стройно
Сшить кафтанъ по правиламъ щегольства и моды
Пора, мсто и твои разсмотрны годы,
Чтобъ лтамъ сходенъ былъ цвтъ, чтобъ теб въ образу
Нжну зелень въ огород не досажалъ глазу,
Чтобъ бархатъ не отягчалъ въ лтню пору тло.
Чтобъ тафта не хвастала среди зимы смло,
Но зналъ бы всякъ свой предлъ, право и законы
Какъ искусные попы всякаго дни звоны.
Долголтняго пути въ краяхъ чужестранныхъ,
Иждивеній и трудовъ тяжкихъ и пространныхъ
Дивный плодъ ты произнесъ. Ущерба пожитки
Понялъ, что фалды должны тверды быть не жидки,
Въ поларшина глубоки и ситомъ подшиты,
Согнувъ кафтанъ не были бъ станомъ вс покрыты,
Каковъ рукавъ долженъ быть, гд клинья уставить,
Гд карманъ, и сколько грудь окружа прибавить,
Въ лто или осенью, въ зиму иль весною
Какую парчу подбить пристойно какою,
Что приличне нашить, сребро иль злато,
И Рексу лучше тебя знать ужъ трудно вато.
Въ обдъ и на ужин частенько двоится
Свча въ глазахъ, часто полъ подъ тобою вертится,
И обжорство теб въ ротъ куски управляетъ.
Гнусныхъ тогда полкъ друзей тебя окружаетъ,
И голодая до костей самыхъ, нравъ веселый,.
Тщиву душу, и въ теб хвалитъ разумъ зрлый.
Сладко щекотятъ теб ухо красны рчи,
Вздутымъ поднять пузыремъ, чаешь, что подъ плечи
Не дойдетъ теб людей все проче племя.
Есть и въ первой сатир нсколько стиховъ, направленныхъ противъ людей того же сорта: на ряду съ старыми хулителями ученія, поставленъ новый, Медоръ, который
‘…тужитъ, что черезъ чуръ бумага исходитъ
На письмо, на печать книгъ, а ему приходитъ
Что не во что завертть запитыя кудри,
Не смнитъ на Сенеку онъ фунтъ доброй рудры.
Передъ Егоромъ двухъ денегъ Виргилій не стоитъ,
Рексу, не Цицерону, похвала достоитъ.
Но большая часть негодованія и насмшекъ обращена Кантемиромъ на упорство старины. Бичомъ своей сатиры преслдуетъ онъ въ-особенности тхъ, которые, по словамъ еофана, и не любили ученой дружины’. Онъ зналъ, что передовое зло времени гнздилось, въ невжеств, и потому первая сатира его, написанная въ 1729 г., на двадцатомъ году возраста, преслдуетъ обскурантовъ, т. е. поклонниковъ умственной тьмы. Въ хронологическомъ порядк появленія сатиръ есть разумная послдовательность: она объясняется состояніемъ общества, его пороками, боле или мене важными. Вражда въ просвщенію была главнымъ чувствомъ старой жизни, и Кантемиръ прежде всего осмиваетъ тхъ своихъ согражданъ, которые проповдовали безполезность наукъ. Даже внутреннее достоинство его произведеній совпадаетъ съ важностью общественнаго блага, во имя котораго онъ ратовалъ, съ силою общественнаго зла, противъ котораго ратовалъ: сатира его, первая по времени, есть въ то же время первая и по литературному значенію, она беретъ преимущество надъ прочими силою правдивыхъ укоризнъ. За невжествомъ шло ближайшее, непосредственное его слдствіе — превратное понятіе о достоинств человка: вншнее предпочиталось внутреннему, случайное существенному. При завязавшейся посл Петра борьб стараго съ новымъ, рзко обнаружилось различіе понятіи объ истинномъ достоинств человка: эти понятія выражены второю сатирою (‘Объ истинномъ благородств’).
Разсмотримъ об сатиры по содержанію и по форм, сохраняя тотъ же порядокъ и при анализ остальныхъ:
Первая направлена противъ невждъ и нелюбящихъ науки, почему Кантемиръ и назвалъ ее сначала: ‘На хулящихъ ученіе’. Но это названіе, заимствованное отъ содержанія пьесы, замнено потомъ другимъ: ‘Къ уму моему’, взятымъ отъ формы изложенія. Во вншнемъ отношеніи, Кантемиръ видимо подражалъ девятой сатир Буало: ‘A son esprit’, въ которой французскій стихотворецъ, подъ видомъ нападокъ на самого-себя, написалъ злую сатиру на другихъ. Подобные сатирическіе пріемы сообщаютъ автору ловкій способъ изображать людскіе пороки и глупость. Сатирикъ какъ-бы умываетъ руки въ изрекаемыхъ имъ приговорахъ и уликахъ. Дмитріевъ употребилъ подобный пріемъ въ ‘Чужомъ Толк’, а князь Вяземскій въ сатир: ‘Къ перу моему’ — очевидномъ подражаніи или перевод седьмой сатиры Буало (Muse, changeons de style, et quittons la satire).
Сатира начинается обращеніемъ къ ‘недозрлому уму, плоду недолгой науки’. Авторъ проситъ его успокоиться, не понуждать къ перу руки: ибо авторство — самый непріятный путь къ слав, которой можно достигнуть въ нашъ вкъ многими’ нетрудными путями.
… Кто надъ столомъ гнется
Пяля на книгу глаза, большихъ не добьется
Палатъ, ни разцвченна марморами саду,
Овцы не прибавитъ онъ къ отцовскому стаду, и пр.
За введеніемъ слдуютъ рчи противниковъ просвщенія. Каждый изъ нихъ исчисляетъ вредныя слдствія наукъ: Прежде всхъ говоритъ ханжа-Критонъ, невжа и суеврный.. Онъ вооружается противъ науки подъ видомъ религіозной ревности.
У Сильвана, ‘стариннаго скупаго дворянина, который объ одномъ своемъ помсть радетъ, охуждая все то, что къ умноженію его доходовъ не служитъ’, другое неудовольствіе на науку:
Ученіе, говоритъ, намъ голодъ наводитъ:
Живали мы прежъ сего не зная Латын
Гораздо обильне, чмъ живемъ мы нын,
Гораздо въ невжеств больше хлба жали,
Перенявъ чужой языкъ, свой хлбъ потеряли.
Буде рчь моя слаба, буде нтъ въ ней чину,
Ни связи, должность о томъ тужить дворянину:
Доводъ, порядокъ въ словахъ, подлыхъ то есть дло,
Знатнымъ полно подтверждать, иль отрицать смло.
Съ ума сошолъ, кто души силу и предлы
Испытаетъ, кто въ поту томится дни цлы,
Чтобъ строи міра и вещей вывдать премну
Иль причину, глупо онъ лепитъ горохъ въ стну.
Приростетъ ли мн съ того день къ жизни иль въ ящикъ
Хотя грошъ? могу ль чрезъ то узнать, что прикащикъ,
Что дворецкій крадетъ въ годъ? какъ прибавить воду
Въ мой прудъ? какъ бочекъ число съ виннаго заводу?
Не умне, кто глаза, полонъ безпокойства,
Коптитъ печась при огн, чтобъ вызнать, рудъ свойства,
Вдь не теперь мы твердимъ, что буки, что вди,
Можно знать различіе злата, сребра, мди.
Травъ, болзней знаніе, все то голы враки,
Глава ль болитъ? тому врачъ ищетъ въ рук знаки,
Всему въ насъ виновна кровь, буде ему вру
Нять хощешь. Слабемъ ли, кровь тихо чрезмру
Течетъ, если спшно, жаръ въ тл, отвтъ смло
Даетъ, хотя внутрь никто видлъ живо тло.
А пока въ басняхъ такихъ время онъ проводитъ,
Лучшій сокъ изъ нашего мшка въ его входитъ.
Къ чему звздъ теченіе числить, и ни къ длу
Ни къ стати за однимъ ночь пятномъ не спать длу?
За любопытствомъ одномъ лишиться покою
Ища, солнце ль движется, или мы съ землею.
Въ часовник можно честь на всякій день года
Число мсяца, и часъ солнечнаго всхода.
Землю въ четверти длить безъ Евклида смыслимъ,
Сколько копекъ въ рубл безъ Алгебры счислимъ.
Силванъ одно знаніе слично людямъ хвалитъ.
Что учитъ множить доходъ, и расходы малитъ,
Трудиться въ томъ, съ чего вдругъ карманъ не толстетъ,
Гражданству вреднымъ весьма безумствомъ звать сметъ.
(Соч. Катьемира, стр. 4—6.)
Мнніе Сильвана, который вооружается противъ науки, какъ предмета, недающаго денегъ, имло, между разными невжественными доводами, одно достаточное основаніе: въ его время, науками занимались отвлеченно, въ тиши кабинета, прилежа къ нимъ, какъ самъ Кантемиръ прилежалъ къ стихотворству, въ лишніе часы. Теперь науки приносятъ не одно удовольствіе, нужное себялюбивымъ дилеттантамъ, но и деньги, необходимыя всмъ, и потому современный Сильванъ пошелъ бы на нихъ не съ аргументомъ безденежья, а съ новымъ упрекомъ. По различію эпохъ, различаются и гоненія на ученость. Въ ‘Горе отъ Ума’, для пресченія зла, совтуютъ сжечь книги, потому-что человкъ начитанный, подобно Чацкому, можетъ сойдти съ ума въ общественномъ мнніи…
Третій хулитель ученія, румяный Лука, ‘трижды рыгнувъ’, подпваетъ:
Наука содружество людей разрушаетъ,
Люди мы къ сообществу Божія тварь стали,
Не въ нашу пользу одну смысла даръ пріяли.
Что же пользы тому, когда я запруся
Въ чуланъ, для мертвыхъ друзей живущихъ лишуся?
Когда все дружество, вся моя ватага
Будетъ чернило, перо, песокъ да бумага?
Въ весельи, въ пирахъ мы жизнь должны провождати,
И такъ она недолга, на что коротати,
Крушиться надъ книгою, и повреждать очи?
Не лучше ли съ кубкомъ, дни прогулять и ночи?
Вино даръ Божественный, много въ немъ провору,
Дружитъ людей, подаетъ поводъ къ разговору,
Веселитъ, вс тяжкія мысли отымаетъ,
Скудость знаетъ облегчать, слабыхъ ободряетъ,
Жестокихъ мягчитъ сердца, угрюмость отводитъ,
Любовникъ легче виномъ въ цлъ свою доходитъ.
Когда по небу сохой брозды водить станутъ,
А съ поверхности земли звзды ужъ проглянутъ,
Когда будутъ течь къ ключамъ своимъ быстры рки,
И возвратятся назадъ минувшіе вки,
Когда въ постъ чернецъ одну сть станетъ вязигу,
Тогда, оставя стаканъ, примуся за книгу.
(Стр. 6—7.)
Нтъ ничего справедливе первыхъ семи стиховъ, если не подозрвать въ нихъ какой-нибудь скрытой мысли. Конечно, люди созданы для сообщества, и человкъ останется безплодною тварью, когда онъ запрется въ чуланъ, забывъ весь свтъ для чернилъ и бумаги. Въ свт есть нчто лучше хорошей книги — это хорошій человкъ, и есть нчто лучше чтенія хорошей книги — это жизнь съ хорошимъ человкомъ. Во времена Кантемира, ученые удалялись въ кабинетъ: онъ самъ любилъ уединеніе для наукъ. Ложное понятіе объ учености, которая будто-бы не должна знать общества, было тогда въ большомъ обращеніи. Сатира вооружается противъ мннія Луки потому, что онъ подъ сообществомъ разуметъ веселье и пиры, провожденіе времени съ кубкомъ въ рукахъ. Похвала пьянству, воспваемая Лукою, есть подражаніе Горацію, который въ пятомъ посланіи славитъ вино. Вотъ гимнъ латинскаго поэта дарамъ Бахуса: ‘Чего не производитъ вино? Оно разоблачаетъ тайны, осуществляетъ надежды, устремляетъ въ бой труса, снимаетъ съ души бремя безпокойствъ, учитъ всмъ искусствамъ. Кого полная чаша не длала краснорчивымъ? Есть ли хоть одно сердце, стсненное бдностью, которое оно не растворило бы радостью?’. Горацій, поклонникъ изящнаго эпикуреизма, смотритъ на вино глазами поэта и видитъ эстетическую его сторону, его похвалы упоенію искренни, и эта. искренность, выраженная поэтически, миритъ читателя съ тмъ мнніемъ, которое онъ, быть-можетъ, осуждаетъ, какъ противное добропорядочному поведенію. Лука такъ же искренно хвалитъ вино, исчисляя добрыя его качества, тогда-какъ цль автора была возвысить книги надъ чашей’. Такая несоотвтственность между намреніемъ сатирика и его словами не объясняется даже ироніей, потому-что Лука говоритъ вовсе не иронически: она объясняется только, чистымъ подражаніемъ Горацію. Напротивъ, въ послднихъ шести стихахъ, видимъ черту русской жизни, современной Кантемиру: въ седьмой элегіи Овидія, изъ которой они взяты, нтъ и, разумется, не могло быть и помина о чернец.
Наконецъ, четвертый хулитель просвщенія, щеголь-Медоръ, тужитъ,
… что чрезчуръ бумаги исходитъ
На письмо, на печать книгъ, а ему приходитъ,
Что не во что завертть завитыя кудри,
Не смнитъ на Сенеку онъ фунтъ доброй пудры,
Предъ Егоромъ двухъ денегъ Вергилій не стоитъ,
Рексу, не Цицерону, похвала достоитъ.
(Стр. 1.)
Медоръ — представитель того класса людей, которые, какъ сказано выше, по вншности только усвоили себ образованіе, а въ сущности остались невждами.
Посл такихъ сужденій, которыя автору приходится слышать повседневно, онъ совтуетъ уму молчать. У нашихъ дйствій, говоритъ онъ, Дв побудительныя причины: польза и слава. Если нтъ пользы, ободряетъ похвала, а если, вмсто того и другаго, терпишь хулу — что тогда?
Труднй то, нежь пьяниц вина не имти,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нежьли купцу пиво пить не въ три пуда хмелю. (Стр. 7.)
Предметы для сравненія, какъ всякій видитъ, взяты не изъ-за моря и представлены не иперболически, хотя стихотворная вольность и разршаетъ тропы и фигуры. Въ примчаніи объяснено, что купцы наши, не только въ три, но часто и въ пять пудъ хмелю варятъ варю. Изображеніе ‘нашихъ’, т. е. современныхъ Кантемиру типовъ составляетъ самую важную, драгоцнную сторону его сатиръ. Удивляться надобно, какъ покойный Полевой, иногда удачно понимавшій достоинства и недостатки литераторовъ, могъ написать слдующія строки: ‘Гд вы находите у Кантемира русскій колоритъ, русскіе правы, русскія поврья? Принявъ систему Французовъ, которые передлывали древнихъ на французскіе нравы, Кантемиръ перенесъ эту систему на русскій переводъ, или, лучше сказать, въ русскую передлку. Эти нравы, этотъ колоритъ годятся ко всмъ странамъ въ мір, и точно такъ потомъ писали русскія драмы Княжнинъ и Озеровъ. ‘Или критикъ вовсе не читалъ Кантемира, или хотлъ насильственно поддержать свой ложный взглядъ на перваго нашего сатирика!
Возраженіе ума, какъ дйствующаго лица въ сатир, что щеголь, скупецъ, ханжа, пьяница и подобные имъ люди должны хулить науку, но что рчи ихъ не уставъ умнымъ, авторъ находитъ неутшительнымъ, потому-что слова злобныхъ владютъ умными. Притомъ же, четыре лица, представленныя сатирикомъ, составляютъ только малую часть враговъ, просвщенія которыхъ легіоны. Между ними видишь (сказано въ примчаніи) и тхъ, кому емида вврила золотые всы. Они не любятъ истиннаго украшенія жизни — науки, они Знаютъ, что безъ науки можно быть судьею.
Хочешь ли судьею стать? взднь парикъ съ узлами,
Брани того, кто проситъ съ пустыми руками,
Твердо сердце бдныхъ пусть слезы презираетъ,
Они на стул, когда дьякъ выписку читаетъ.
Если жъ кто вспомнитъ теб граждански уставы,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Плюнь ему въ рожу, скажи, что вретъ околесну,
Налагая на судей ту тягость несносну,
Что подьячимъ должно лзть на бумажны горы,
А судь довольно знать крпить приговоры. (Стр. 8 и 9.)
Любопытны отношенія еофана Прокоповича къ Кантемиру. Высоко-просвщенный пастырь написалъ сатирику похвальные стихи, въ которыхъ выразилъ свое уваженіе къ благороднымъ намреніямъ авторства. Онъ назвалъ Кантемира рогатымъ пророкомъ (съ латинскаго vates, рогатый можетъ значить бодливый, разящій пороки и глупости, и можетъ объясняться также рогами сатира, отъ котораго производятъ сатиру). Совтуя ему разрушать злонравные обычаи, онъ ободряетъ его тмъ же, чмъ ободрялъ умъ, къ которому обращался сатирикъ. Не страшись, говоритъ онъ, глупцовъ:
Плюнь на ихъ грозы, ты блаженъ три краты…
Пусть весь міръ будетъ на тебя гнвливый,
Ты и безъ счастья довольно счастливый…
За верхъ славы твоей буди,
То тебя злые ненавидятъ люди.
Вотъ, какъ утшалъ благонамреннаго сатирика благонамренный ученый и ораторъ, который плоды наукъ и даръ краснорчія употреблялъ въ пользу преобразованій Петра, или подготовляя къ нимъ свою паству, если они еще не были обнародованы, или оправдывая ихъ важность, если они перешли уже въ общественныя постановленія! Кром единства направленія, у еофана и Кантемира было нчто общее въ талантахъ.
Не одними словами ограничивается преслдованіе знаній: оно выражено и самыми дйствіями. Гордые, лнивые, одолли мудрыхъ, невжество, сло выше науки, а если еще не сло, то вооружено гордыми притязаніями на почетныя должности. Щеголь, писецъ и неслужащій дворянинъ считаютъ себя непремнными кандидатами на отличія, и винятъ неправду людей, если они остаются въ низкихъ чинахъ или не получаютъ приглашеній на видную службу.
Коли кто карты мшать, разныхъ винъ вкусъ знаетъ,
Танцуетъ, на дудочк псни три играетъ,
Смыслитъ искусно прибрать въ своемъ плать цвты:
Тому ужъ и въ самыя, молодыя лты
Всякая высша степень, мзда ужъ невелика,
Седми мудрецовъ себя достойнымъ мнитъ лика.
Нтъ правды въ людяхъ, кричитъ безмозглый…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Писецъ тужитъ, за сукномъ что не сидитъ краснымъ,
Смысля дло набло списать письмомъ яснымъ.
Обидно себ быть, мнитъ, въ незнати старти,