‘Отечественныя Записки’, No 1, 1882
Сочинения Г. П. Данилевского (1847-1881 г.) 4 тома, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1882
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Сочиненія Г. П. Данилевскаго (1847—1881 г.) 4 тома. Изданіе третье, дополненное. Спб. 1882.
Русская жизнь, какъ извстно, отличается удивительнымъ несоотвтствіемъ между идеалами и дйствительностью, между тми идеями, которыя давно уже упрочились въ сознаніи мыслящихъ людей, и тми явленіями, съ которыми волей-неволей приходится намъ уживаться и согласоваться. Такое несоотвтствіе, вообще говоря, явленіе вполн естественное. Всякій идеалъ на то и идеалъ, чтобы, возвышаясь надъ дйствительностью, открывать намъ новыя перспективы, ставить новыя задачи и цли, въ достиженіи которыхъ и должна заключаться вся наша дятельность. Такъ всегда совершался и совершается прогрессъ, и иначе быть не можетъ. Но несоотвтствіе, несоотвтствію рознь, и мы, именно, говоримъ лишь о степени. И французская, и англійская, и американская дйствительности не ладятъ съ идеалами, но это. совсмъ не то. Не ладятъ съ идеалами, не удовлетворяютъ имъ, но не отрицаютъ ихъ, много или мало, худо или хорошо, соображаются съ ними и даже ими руководствуются. Совсмъ другое мы видали у насъ. Въ дл идей русскій интеллегентный человкъ, можно сказать, собаку сълъ: онъ, говоря выраженіемъ Базарова, знаетъ и какъ эиръ трепещетъ и что на солнц происходитъ и, за всмъ тмъ, чувствуетъ себя въ престранномъ и, большей частью, въ прескучномъ положеніи. Позволимъ себ метафору. Сидите вы, Богъ всть ужъ сколько времени, на станціи желзной дороги и терпливо ждете гд-то и отчего-то застрявшаго позда. Вещи ваши вс собраны и уложены, сами ни давно одты я билетъ взятъ, и маршрутъ вами изученъ до подробностей — только бы хать, а вамъ приходится сидть на одномъ мст. При этомъ къ вамъ подходятъ разные люди — по виду тоже пассажиры, хотя неизвстно попутчики ли — и предлагаютъ вамъ то вопросы, то совты. Одинъ доказываетъ, что вы даже и права не имете хать, потому что вы не инженеръ и въ постройк желзной дороги участія не принимали. Другой завряетъ васъ, что поздъ, котораго вы ждете, идетъ не въ Петербургъ, въ который вамъ нужно, а совсмъ въ другую сторону, въ Москву, о которой вамъ и вспомнить тошно. Третій, наконець, съ крикомъ и съ безтолковой ноздревской суетней, бгая по станціи, натыкается на васъ, треплетъ васъ по плечу и ‘откровенно’ приговариваетъ: вдь ты, братецъ, такой подлецъ, смерть тебя люблю, пойдемъ, душа, въ буфетъ. А начальникъ станціи, къ которому вы, оглушенный и смущенный всмъ этимъ гамомъ, обращаетесь за разъясненіями, хитро подмигиваетъ, улыбается и приговариваетъ: Подождите-съ! Долго ждали, неужто потерпть не можете?
Но, продолжаемъ нашу метафору, удовольствія вашего путешествія этимъ не исчерпываются. Ноздревъ развлекаетъ васъ буфетомъ, Коробочка ворчитъ, что желзныя дороги — отъ лукаваго и т. д., но ни съ Ноздревымъ, ни съ Коробочкой вамъ нтъ надобности говорить о дл по существу: Ноздреву бы только выпить, а Коробочку не переубдишь. Но вотъ передъ вами является какой-то наивный степнячокъ, который только что узналъ о существованіи желзныхъ дорогъ, убдился въ ихъ полезности, пришелъ въ восторгъ, который желаетъ сообщить и вамъ. ‘Вдь желзныя дороги, горячится онъ:— великое изобртеніе!’ — Великое, соглашаетесь вы.— ‘Нтъ-съ да вы позвольте, напираетъ онъ на васъ:— желзныя дороги — величайшее изобртеніе!’ — Величайшее, уныло повторяете вы.— ‘Такъ отчего же мы не демъ?’ уже съ недоумніемъ спрашиваетъ онъ. И отчего вс эти господа, владющіе, кажется, свдніями образованности, ведутъ на счетъ желзныхъ дорогъ такія странныя рчи? Ну, что тутъ станешь длать? Затихнуть, ‘шапку на брови надвинувъ?’ Но вдь давно сказано, что не должно презирать ни единаго изъ малыхъ сихъ, а, главное, длать-то вдь пока все равно нечего, почему же и не разговориться? И начинается канитель о томъ, что желзныя дороги-изобртеніе не новое и на гниломъ Запад заурядное, что Коробочка открещивается отъ нихъ по глупости, что ноздревское жужжаніе есть, именно, только докучливое жужжаніе, а не разумная человческая рчь, что, наконецъ, если я ду изъ Москвы, по желзной ли, не по желзной ли дорог, это именно и значитъ, что я ду не въ Москву. Степнячокъ, слушая васъ, удивляется, ваши рчи для него — откровеніе, но каково вамъ? Васъ спшное дло ждетъ, а вы пережевываете жеваный мякишъ на пропитаніе нищихъ духомъ малолтнихъ ребятъ!
У г. Боборыкина, помнится, одинъ изъ персонажей, молодой самоучка, развившійся до пониманія нкоторыхъ элементарныхъ идей, съ тоскою долженъ сознаться, что съ такимъ багажемъ на площадь выходить не подобаетъ. Это все равно, говоритъ онъ, какъ еслибы я пришелъ въ засданіе какого-нибудь ученаго общества, да и гаркнулъ: а я, братцы, тройное правило знаю! Такихъ математиковъ у насъ множество: одинъ несетъ таблицу умноженія, другой тройное правило, а третій открылъ Ньютоновъ биномъ. Мы не говоримъ, что эти открыватели и изобртатели безполезны, что они отстали отъ жизни: напротивъ, и отношенію къ дйствительности, въ которой все еще дважды два приравнивается стеариновой свчк, они являются даже новаторами и благодтельными реформаторами. Но человку, прошедшему, по крайней мр, гимназическій курсъ, разговаривать съ ними все-таки не о чемъ и, тмъ боле, нечему учиться у нихъ. Эти люди ухитрились прожить свой вкъ, такъ сказать, ‘въ сторон отъ большого свта’, въ сторон отъ всхъ позднйшихъ умственныхъ вяній и теченій и, овладвши нсколькими элементарными идеями, воображаютъ себя на самыхъ вершинахъ человческой мысли. Они полезны и, въ то же время, смшны въ нашихъ глазахъ. Полезны, потому что практическая дйствительность ниже ихъ идей, смшны, потому что ломятся въ давно отворенную дверь и длаютъ это, не скрпя сердце, а съ самодовольствіемъ и нкоторой помпой. Не публика для писателей, а писатели для публики существуютъ, и если публика требуетъ подробнаго раскрытія всхъ тайнъ таблицы умноженія — писатель обязанъ заняться этимъ дломъ, въ этомъ нтъ сомннія. Но тутъ и сказывается личность писателя, тутъ-то мы и находимъ мрку для его развитія: одинъ исполняетъ свой тяжелый долгъ съ затаенною грустью, другой даже не понимаетъ комизма или, если угодно, трагизма своего положенія и сіяетъ радостнымъ самодовольствіемъ. Это, говоримъ мы — характерно. Колка дровъ и разноска воды — занятія почтенныя, но нужно быть дворникомъ, чтобы власть въ нихъ свою душу, преподаваніе ариметики — дятельность полезная, но нужно быть слишкомъ наивнымъ человкомъ, чтобы усматривать въ ней не практическое только, но и научное значеніе.
Г. Данилевскій знаетъ тройное правило, нашелъ для себя подходящую аудиторію, и блаженству его нтъ предловъ. Съ вншней стороны, это авторское блаженство иметъ свои оправданія: ‘сочиненія’ г. Данилевскаго выдержали три изданія и, кром того ‘удостоились’, какъ выражается авторъ, перевода на языки французскій, нмецкій, чешскій, сербскій и польскій. Это — серьезный успхъ. Но, поздравляя съ нимъ автора, мы не можемъ поздравить ни себя, ни публику г. Данилевскаго. Этотъ успхъ доказываетъ только то, что и у насъ, и у нмцевъ, и у французовъ, и у братьевъ-славянъ достаточно еще людей, для которыхъ новость даже тройное правило, и это неутшительно. Г. Данилевскій пишетъ боле тридцати лтъ, но идеи, которыя онъ, какъ выражаются у насъ, ‘проводитъ’ въ своихъ произведеніяхъ, при всей своей справедливости, уже нашимъ отцамъ, а пожалуй и ддамъ набили оскомину. Въ 1873 году, г. Данилевскаго оснила, напримръ, мысль, что мистицизмъ вообще до добра не доводитъ и что, въ частности, порядки и нравы въ нашихъ женскихъ монастыряхъ оставляютъ желать многаго, и авторъ предлагаетъ большой романъ ‘Девятый валъ’, въ которомъ эта мысль повторяется — именно только повторяется, а не развивается — даже до утомительности часто. Конечно, и такая мысль можетъ служить основою, и такое явленіе, какъ женскіе монастыри, можетъ явиться темою. Но бда г. Данилевскаго въ томъ, что онъ — не художникъ, даже не просто бытописатель, а резонёръ и педантъ-моралистъ, который полагаетъ, что долбить все въ одну и ту же точку значитъ убждать. Пріемы г. Данилевскаго, въ силу этого, совершенно механическіе, авторъ заставляетъ своихъ персонажей, походя, произносить горячія тирады противъ ханжества всякаго рода, и этимъ ограничивается все его творчество. То онъ заставляетъ ораторствовать на эту тему священника, то помщика, то самою героя романа. Это тріо, послушное камертону автора, до того усердствуетъ, пережевываетъ, что читатель готовъ почти обидться: за кого они его принимаютъ?
На стр. 90 ораторствуетъ, напримръ, священникъ: ‘Да знаете ли вы, государь мой, съ дрожавшей бородой и ударяя себя въ грудь, рзко обратился священникъ къ Ветлугину: — знаете ли ли вы, что еслибы моя, вотъ тоже единая дочь, Евфросинья, еслибы она, говорю, на моихъ глазахъ, затяла постричься, а это все едино, что и въ гробъ живой лечь, такъ я нестолько бы, кажется, печаловался, какъ теперь… Потому Евфросинья моя — двка душевная и не такого складу… Увидла бы она тамъ эту подноготную, одумалась бы и черезъ полгода, а не то и ране, пятками бы заковыляла изъ этого, какъ выражаются, тихаго пристанища… Ну, а Аглая Кириловна — иная статья-съ. Я ее знаю съ измальства, эта поступитъ по обту, такъ уже все одно, что въ омутъ кинется — изъ одной гордости во вки не воротится вспять… Знаемъ мы этихъ отшельницъ — церковь грабятъ, да колокольни повыше строятъ’ (90). Какъ видитъ читатель, священникъ достаточно энергиченъ въ изобличеніяхъ, но все-таки далеко ему до помщика: ‘Николай Ильичъ! разв не правъ народъ? закричалъ еще громче, въ изступленіи размахивая руками, старикъ:— всякъ крестится, да не всякъ молится… А? вдь врно? И потомъ: иной дв обдни слушаетъ, да и по дв души кушаетъ… Что? Правда?.. Не мшай, Николай Ильичъ, не мшай… Спереди — блаженъ мужъ, а сзади — вскую шаташася языцы. Читаютъ — да будетъ воля твоя, а думаютъ — кабы то моя! Вдь и Богу-то они наровятъ угодить на чужой счетъ… Смирны духомъ, да горды брюхомъ… Ха-ха!.. А, по моему, не строй семи церквей, а пристрой семерыхъ дтей… По моему’… (102). Герой романа — нкій Ветлугинъ — идетъ еще дальше: онъ взываетъ уже не къ людямъ, а къ полямъ, холмамъ и лугамъ и упрекаетъ ихъ въ равнодушіи. ‘Вотъ она, вотъ спящая царевна — Русь! съ приливомъ щемящей тоски, поднявшись на локт, мыслилъ Ветлугинъ.— Вотъ эти тихо цвтущія нивы, сады, необозримые луга и холмы… Все будто счастливо и спокойно. Ничто, кажется, не мутитъ этой поверхности общественнаго моря. А здсь же, въ этомъ же, повидимому, мирномъ затишь, губятъ двушку и никто ея не спасаетъ и не спасетъ. Кто губитъ, за что и почему? спросите… Праздный вопросъ!.. Общество равнодушно, и нтъ человка, нтъ живого, сильнаго слова, чтобы ихъ образумить, остановить и переубдить… Кого переубдить? и кто станетъ слушать?.. А мы, слпцы, мечтаемъ о всеобщемъ счастьи, о пересозданіи народа… Ребенка спасти не можемъ… Восемнадцатилтнюю двушку отдаютъ на жертву кучк темныхъ святошъ, и эти поля, холмы и луга остаются такъ же тихи и спокойны, какъ спокойны были и будутъ всегда’… (98).
Такихъ ‘горячихъ’ тирадъ въ роман {Кстати: почему этотъ романъ носитъ названіе ‘Девятый валъ’ — мы ршительно не могли взять въ толкъ. Въ эпиграф, правда, значится, что ‘девятый валъ — роковой для мореходовъ’, но это нисколько не объясняетъ дла. Нмецкій переводчикъ этого романа далъ ему заглавіе ‘Die Nounenkigter in Russland’, что, разумется, гораздо правильне.} очень много, но нетолько поля и луга, а даже самый впечатлительный читатель остается къ нимъ равнодушенъ и холоденъ. ‘Живымъ сильнымъ словомъ’, по которому вздыхаетъ Ветлугинъ, г. Данилевскій ршительно не обладаетъ, а обладаетъ только усердіемъ да добрыми намреніями. Но нападенія и удары автора нетолько слабы — они не попадаютъ въ цль. Героиня романа гибнетъ отъ мистицизма, но монастыри тутъ ршительно не причемъ: мистицизмъ этотъ развился у героини не въ монастыр, а въ ея семь, на глазахъ у ея отца, того самаго помщика, который разражается теперь запоздалыми изобличеніями. Симпатіи автора видимо на сторон отца героини, который въ его изображеніи является гуманнымъ и высокопросвщеннымъ человкомъ, но читателю трудно нетолько уважать, а и просто пожалть этого тюфяка. На вс его причитанья и изобличительныя пословицы можно было бы отвтить тоже пословицами: спустя лто въ лсъ по малину не ходятъ, и сама себя раба бьетъ, коли не чисто жнетъ. Но замчательне всего, что авторъ изобличаетъ монастыри совершенно голословно, не давая читателю почти никакого понятія о ихъ жизни, ихъ физіономіи: не хороши, а чмъ собственно — неизвстно. Иногда это выходитъ даже комично: героиня собралась выходить замужъ, но наканун свадьбы получила отъ игуменьи письмо, которое прочла и вслдъ затмъ, къ великому изумленію читателя, пошла да и утопилась. По какому случаю? Что это было за письмо? Г. Данилевскій объ этомъ умалчиваетъ, а только многозначительно киваетъ: вотъ, молъ, каковы он, ‘темныя святоши’. Съ такими пріемами можно обвинить кого угодно и въ чемъ угодно.
Въ послднее время г. Данилевскій, повидимому, самъ понялъ, что изображеніе современной дйствительности ему не по плечу, и обратился къ историческому роману. Этотъ переходъ нельзя не признать удачнымъ во всхъ отношеніяхъ. Разсказывая ‘дла давно минувшихъ дней, преданья старины глубокой’, нтъ надобности, ни даже возможности изобличать, негодовать, резонёрствовать и т. п., и, сойдя съ этихъ ходуль, г. Данилевскій идетъ увренною и твердою поступью. Его большой историческій романъ ‘Мировичъ’, написанный безъ всякаго умничанья и безъ всякихъ претензій, очень выгодно выдляется изъ длиннаго ряда нашихъ историко-беллетристическихъ издлій именно своею простою безъискуственностью. Нтъ сомннія, что въ этомъ род творчества г. Данилевскій безъ особаго труда добьется и признанія, и извстнаго значенія — если только самый этотъ родъ можетъ имть серьезное значеніе.