‘Русская Мысль’, кн.IX, 1890
Собрание сочинений H. С. Лескова. Томы VII, VIII, IX и X. Спб., 1890 г, Лесков Николай Семенович, Год: 1890
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Собраніе сочиненій H. С. Лскова. Томы VII, VIII, IX и X. Спб., 1890 г. Цна по подписк за вс десять томовъ 20 р., съ перес. 23 руб. О первыхъ пяти томахъ H. С. Лскова нами былъ данъ отзывъ въ VIII кн. нашего журнала за 1889 годъ, гд и высказано было наше мнніе о большомъ талант автора, благодаря которому г. Лсковъ занимаетъ одно изъ первенствующихъ мстъ въ русской современной литератур. Мы говорили также и о томъ, въ чемъ мы видимъ недостатки этого писателя, происходящіе, по нашему мннію, отъ большихъ достоинствъ человка: отъ его сильнаго ума, берущаго верхъ надъ талантомъ иногда въ ущербъ этому послднему, и отъ скептическаго направленія этого ума. Авторъ хроники Соборяне и романа На ножахъ ничего и никогда не принимаетъ на-вру и лишь тогда отдается чувству, когда ‘знаетъ’ и убжденъ, что чувство не переступитъ границъ разумнаго. Таковъ онъ во всхъ своихъ произведеніяхъ, и этимъ опредляются его отношенія, какъ писателя, къ изображаемымъ имъ событіямъ и лицамъ. На всякія увлеченія онъ смотритъ недоврчиво и критически, и только тогда выражаетъ имъ свое сочувствіе, когда фактами удостоврено, что увлеченіе перешло въ непоколебимую вру или въ ничмъ несокрушимую любовь и принесло плоды добрые. Перечитавши теперь сразу вс сочиненія г. Лскова, мы испытывали — то поперемнно, то одновременно даже — два противуположныя чувства: одно горькое и тяжелое, другое свтлое и радостное. Тяжело намъ становилось отъ сознанія, что скептицизмъ автора, его недовріе къ людямъ, его мрачный взглядъ на нкоторыя событія, на цлое ‘время’ имютъ достаточныя основанія въ томъ, что случай сталкивалъ г. Лскова почти исключительно съ такими явленіями и съ такими личностями, которыя не могли ни въ комъ вызывать добрыхъ чувствъ благорасположенности. Онъ видлъ преимущественно все отрицательное въ размрахъ крупныхъ, а положительное или ускользало отъ его наблюденій, или представлялось ему слишкомъ мелкимъ и ничтожнымъ для того, чтобы получить въ его мнніи серьезное значеніе, а не ‘коническое’,— вызвать его сочувствіе, а не горькое осужденіе. Результатомъ такой неполноты наблюденій явился большой романъ На ножахъ, написанный очень талантливо, широко и, по нашему мннію, очень искренно, но весьма односторонне. Въ правдивости и искренности автора мы не сомнваемся потому, что въ этомъ роман изъ группы представителей отрицательнаго направленія выдляется нсколько лицъ, возбуждающихъ глубокую симпатію читателя,— лицъ безукоризненныхъ среди множества людей, взаимныя отношенія которыхъ опредлены заглавіемъ На ножахъ. Едва ли кто станетъ отрицать правдивость нкоторыхъ фактовъ и характеровъ, изображенныхъ авторомъ, и ихъ врность дйствительности. Только это — не вся дйствительность, это — не полная картина описываемаго времени. Такой полной, безпристрастной картины, представляющей описываемое въ томъ роман время, у насъ до сихъ поръ нтъ, и мы весьма опасаемся, что ея, пожалуй, и не будетъ. Почему ея нтъ — здсь говорить не мсто. Тургеневъ, Достоевскій и Гончаровъ намъ таковой не написали, да едва ли и могли бы написать такъ, какъ это желательно, — не въ смысл ‘направленскомъ’, по выраженію г. Лскова, а въ смысл полноты и яркости. Задача эта могла бы быть по силамъ только Г. П. Данилевскому и H. С. Лскову, еслибъ они захотли теперь, четверть вка спустя, оглянуться на прошлое, посмотрть на него совершенно объективно и воспроизвести его спокойно, мирно и любовно, не по ‘направленски’ въ какую бы то не было сторону и не ‘боевымъ обычаемъ’. То была бы серьезная заслуга передъ обществомъ ныншнимъ и будущимъ, и была бы надлежащая дань прошедшему времени.
Нтъ такого положенія, нтъ такого времени, ни слоя общества, ни группы людей или кружка, гд бы все и вс были негодными и комическими. Всего же мене такое предположеніе примнимо къ періодамъ молодыхъ увлеченій, беззавтной вры во что-то лучшее и страстныхъ исканій такихъ формъ жизни, которыя уменьшили бы недовольство жизнью и открыли бы больше простора счастью. Неудачи подобныхъ попытокъ могутъ служить только поученіемъ и дать полезныя указанія, но такую службу неудачи въ прошедшемъ могутъ сослужить лишь тогда, когда будутъ раскрыты ихъ подлинныя, настоящія причины, и когда указаны будутъ серьезно, правдиво и благожелательно. Скажемъ и наоборотъ: нтъ такого сообщества людей, въ которомъ процвтали и сіяли бы одн добродтели и похвалы достойныя качества и дянія. Но изъ этого отнюдь не слдуетъ, чтобы ‘одна негодная овца все стадо портила’, изъ этого не слдуетъ, чтобы нсколько или много овецъ портили стадо, ибо человческія сообщества — не стада и ‘двумя праведниками градъ спасается’. Тамъ, гд есть два праведника или хотя бы одинъ, тамъ есть и правда, и не погибла она, стало быть, и другихъ привлечетъ она и обратитъ на правый путь, и приведетъ къ добру и свту. И вотъ эта-то радостная мысль лежитъ въ основ очень многихъ, можно сказать даже — большинства произведеній H. С. Лскова, и эта мысль оставляетъ въ насъ и въ нашихъ читателяхъ то свтлое и радостное впечатлніе, которое неминуемо каждаго читателя длаетъ почитателемъ автора не за одинъ только его талантъ, а перве и боле всего за то, что онъ укрпляетъ вру въ добро и въ правду, открываетъ пути, ведущіе къ свту и счастью. Г. Лсковъ во второмъ том Собранія своихъ сочиненій далъ намъ цлый рядъ такихъ праведниковъ разсказы о которыхъ возвышаютъ человка и сердце его наполняютъ радостью. Но они — ‘праведники’ и, стало быть, исключенія, хотя по уму, образованію и положенію своему стоятъ не выше того общества, къ которому они принадлежатъ. Они указываютъ только возможность появленія праведниковъ тамъ, гд всего мене ожидаешь встртить достойные подражанія примры высокой добродтели. Такіе праведники ‘спасаютъ градъ’, примиряютъ ‘съ градомъ’, съ сословіемъ, съ группою людей, находящихся въ одинаковыхъ съ ними условіяхъ жизни, они насъ спасаютъ отъ недобраго, презрительнаго отношенія огульно къ цлымъ группамъ, могущимъ выставить противъ нашего высокомрія образы, смиряющіе своею высотой. Передъ ними мы лучше длаемся тмъ, что смиряемся, становимся проще и мирне сердцемъ, склонне къ любви и осмотрительне въ неблагопріятныхъ обобщеніяхъ. Этого, однако же, далеко недостаточно, такъ какъ за праведипками не могутъ укрыться отъ насъ и отъ нашихъ недобрыхъ чувствъ вс обыватели спасаемаго ими ‘града’. Отъ примиренія и склонности къ прощающей любви еще очень далеко до признанія полнаго братства и до любви благожелательной и активной. И вотъ въ VII том, подъ общимъ, скромнымъ заглавіемъ: Святочные разсказы, мы находимъ такія повсти, какъ Жемчужное ожерелье, Зврь, Пугало, фигура и Неразмнный рубль, и между Разсказами кстати — такую трогательную исторію, какъ Интересные мужчины. Тутъ мы имемъ дло уже не съ ‘праведниками’, а, наоборотъ, съ гршниками, и даже съ очень закоренлыми, каковы главныя дйствующія лица въ разсказахъ Жемчужное озкерелье и Зврь, или съ самыми заурядными людьми самаго невысокаго нравственнаго и умственнаго уровня въ разсказахъ Пугало, фигура и Интересные мужчины. И среда, гд эти люди живутъ, низменная и грубая, и обычаи этой среды жестокіе, и сами эти люди ничмъ изъ своей среды не выдляются, они ея рядовые представители, стоящіе даже нсколько ниже общаго уровня этой среды, и, все-таки, въ такихъ людяхъ и въ такой сред не угасаетъ ‘искра Божія’ и вспыхиваетъ яркимъ свтомъ, какъ только случайныя обстоятельства заставляютъ этихъ людей выйти изъ обычнаго покоя, усыплявшаго ихъ живыя человческія души. Такими примрами авторъ и въ насъ будитъ любовь не только къ сред, казавшейся намъ ничтожною, но и къ отдльнымъ лицамъ, къ каждому человку, ибо вселяетъ въ насъ радостную вру, что въ каждомъ человк добро сильне зла и лишь находится въ состояніи недятельномъ до перваго серьезнаго толчка, сгоняющаго всю наносную муть и открывающаго свтлую душу. Въ высокой степени поучителенъ разсказъ Пугало. Очень долго для цлой округи былъ ‘пугаломъ’ несчастный содержатель одинокаго постоялаго двора, стоявшаго совсмъ не у мста и потому почти лишеннаго зазжихъ. Про этотъ дворъ и про его хозяина шла самая дурная молва, разсказывались такіе ужасы, что мимо него и днемъ-то съ опаскою ходили, а ночью не смли объ этомъ и подумать. Покинутый людьми дворникъ почитался злодемъ, разбойникомъ, колдуномъ, оборотнемъ, напускающимъ непогоду и заманивающимъ къ себ прозжихъ и прохожихъ своимъ вдовствомъ съ тмъ, чтобы сгубить ихъ и ограбить. И вдругъ, благодаря ничтожнйшей случайности, раскрывается передъ всми, что пугавшій всю округу дворникъ — самый простой, добрый и честный человкъ. Страхи исчезли и дворникъ зажилъ прекрасно. Священникъ, учитель мальчика, разсказавшаго ему о страхахъ, которые онъ претерплъ, попавши въ Рождественскую ночь на обгаемый всми постоялый дворъ, говоритъ: ‘Пугало былъ не Селиванъ, а вы сами,— ваша къ нему подозрительность, которая никому не позволяла видть его добрую совсть. Лицо его казалось вамъ темнымъ потому, что око ваше было темно. Наблюди это для тою, чтобы въ другой разъ не быть такимъ же слпымъ‘. И дале самъ авторъ такъ заключаетъ свое повствованіе: ‘Надъ этою исторіей иногда подшучивали. Случай этой ночи объясняется тмъ, что какъ у всхъ было подозрніе,— не ограбилъ бы тетушку Селиванъ, такъ точно и Селиванъ имлъ сильное подозрніе, не завезли ли насъ кучеръ и лакей на его дворъ нарочно съ тмъ умысломъ, чтобы украсть здсь ночью тетушкины деньги и потомъ свалить все удобнйшимъ образомъ на подозрительнаго Селивана. Недовріе и подозрительность, съ одной стороны, вызывали недовріе же и подозрнія съ другой, и всмъ казалось, что вс они враги между собою и вс имютъ основаніе считать другъ друга людьми, склонными къ злу. Такъ всегда зло родитъ зло и побждается только добромъ, которое, но слову Евангелія, ‘длаетъ око и сердце наше чистыми’. Воистину это слдовало бы всегда наблюдать по отношенію къ отдльнымъ людямъ и къ цлымъ группамъ и кружкамъ, изъ которыхъ слишкомъ часто у насъ недовріе и подозрительность создаютъ ‘пугалъ’, а омраченное ‘пусторчіемъ* воображеніе длаетъ людей другъ другу врагами и наводитъ ихъ на великое зло. Неоцнимую услугу обществу оказываютъ писатели, разгоняющіе своими произведеніями подобные призраки и показывающіе людямъ, напуганнымъ ‘пусторчіемъ’, что ‘пугало’ были не они, а мы сами, ибо око наше было затемнено злобнымъ чувствомъ.
Въ разсказахъ Обманъ, Жидовская кувыркалегія, фигура и Интересные мужчины авторъ изображаетъ нашъ военный бытъ, что съ нкоторыхъ поръ стадо у насъ большою рдкостью. Г. Лсковъ, какъ всегда, ничего не прикрашиваетъ и никого по голов не гладитъ. Во всхъ названныхъ разсказахъ фонъ картины составляютъ одуряющая скука, отсутствіе какихъ-либо высшихъ интересовъ, глубокая умственная спячка. Томительная пустота такой жизни кое-какъ наполняется картежною игрой, выпивками и дрянненькимъ донъ-жуанствомъ, то-есть занятіями, въ конецъ отупляющими и принижающими до послдней степени и безъ того невысокій нравственный уровень военной молодежи. И вдругъ на этомъ однообразно-сромъ и грязноватомъ фон вырисовывается свтлая и милая фигура молоденькаго офицерика, Саши (въ разсказ Интересные мужчины), который жизнью жертвуетъ и — боле того — честью, чтобы не выдать тайну любимой женщины, чтобы сохранить втайн полудтскій, невинный романъ. Саша застрлился, и на похороны его сошлось множество народа: ‘Женщинъ больше, чмъ мужчинъ,— говоритъ авторъ.— Имъ никто не внушалъ, о чемъ надо жалть, но он сами знали, что надо оплакивать, и плакали о погибшей молодой жизни, которая сама оборвала себя ‘за благородность’. Да, я вамъ употребляю то слово, какое вс говорили другъ другу…’ Вс плакали, вс молились за бднаго мальчика,— ‘припадали съ этимъ къ Господу!… Какъ великъ грхъ Саши по богословской наук,— въ этомъ оплакивавшіе его были не знатоки, но ужь умоляли ‘принять его въ блаженныя селенья’ такъ неотступно, что я, право, не знаю, какъ тутъ согласить этотъ душевный вопль съ точными положеніями этой науки… Я бы въ этомъ запутался’. Въ церковь вошла какъ разъ подоспвшая къ отпванію мать. Она подошла къ гробу, ‘обняла его и замерла. И пало и замерло съ нею все… Вс преклонили колна, и, въ то же время, все было такъ тихо, что когда ‘мать’ сама поднялась и перекрестила мертваго сына, мы вс слышали ея шепотъ: ‘Спи, бдный мальчикъ… ты умеръ честно’. Да, онъ умеръ ‘честно’, жизнью пожертвовалъ ‘за благородность’, ‘себя не пожаллъ для милаго сердца!’ — и вс плакали о немъ, вс за него молились, вс его любили, и нельзя не любить его, нельзя не любить всю эту молодежь, иногда забавную своимъ военнымъ франтовствомъ, изнывающую въ отупніи за картами, выпивками и пустяковыми волокитствами, но способную на геройскіе поступки за любовь и за честь. Никто не сметъ сверху внизъ смотрть на кружокъ людей, между которыми погибшій ‘для милаго сердца’ юноша — не исключеніе, а самый обыкновенный, добрый товарищъ.
Мене замтенъ и совсмъ не эффектенъ герой разсказа фигура, но его образъ еще глубже трогаетъ душу и тревожитъ умъ, чмъ милая личность Саши. Фамилія этого тихаго героя была Вигура, но вс называли его ‘фигура’ или, по малорусскому выговору, ‘Хвыгура’. Жилъ онъ,— разсказываетъ авторъ,— настоящимъ мужикомъ, въ собственной подгородной усадьб и при собственномъ хозяйств, которое велъ въ сотрудничеств молодой и красивой крестьянки Христи. Фигура работалъ все своими руками, самъ ‘копалъ огородъ’, выращивалъ на немъ овощи и самъ же вывозилъ ихъ продавать на базаръ. Фигуру вс знали на базар и знали, что онъ ‘якъ бы то не съ простыхъ людей, а тильки опростывся’, но настоящаго его чина и званія и того, почему онъ ‘опростывся’, не знали. ‘Опростился’ же онъ вотъ по какому несчастному случаю: былъ онъ офицеромъ и пришлось ему занять караулъ при пороховыхъ погребахъ въ ночь подъ Свтлое Воскресенье. Состоявшіе при караул для объзда козаки перепились, затяли драку, и одинъ изъ нихъ, обезумвши отъ вина, ударилъ офицера и сорвалъ съ него эполеты. Солдаты хотли козака убить, по закону, офицеръ долженъ былъ донести объ этомъ, и козака разстрляли бы. Фигура убить не позволилъ и не донесъ, ‘Христосъ, свтъ истинный’, просвтилъ его, онъ простилъ, сказавъ: ‘Христосъ воскресъ!’ и поцловалъ перваго побившаго его козака. И — воистину воскресъ Христосъ,— вс радостно обнимали другъ друга, дали зарокъ молчать. Тмъ не мене, слухъ объ этомъ дошелъ до начальства, и началась ‘исторія’. Начальство ршило: извольте выходить въ отставку и ‘пеняйте на себя и на того, кто вамъ внушилъ такія правила’, т.-е. что можно прощать оскорбленія. Офицеръ говоритъ: ‘Я взялъ эти правила изъ христіанскаго ученія’.— ‘Что вы мн съ христіанствомъ!’ — возражаетъ полковникъ. Дло перешло на разсужденіе въ высшую инстанцію, къ командующему войсками ген. Сакену, знаменитому своимъ богомольствомъ, тмъ, что онъ ‘все акаисты читалъ’. Это не помшало Сакену выгнать со службы бднаго офицера, причемъ богомольный генералъ предложилъ офицеру идти въ монахи или въ провіантскіе чиновники, или въ коммиссаріатъ, обнадеживая своею протекціей. Фигура отъ всего отказался, вышелъ въ отставку и опростился. ‘Я былъ совершенно спокоенъ,— говорилъ фигура,— потому что зналъ, что мн всего дороже — это моя воля, возможность жить по одному завту, а не по нсколькимъ, не спорить, не поддлываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше…’ ‘Я не хотлъ ршительно никакихъ службъ, ни тхъ, гд нужна благородная гордость, ни тхъ, гд можно обходиться и безъ всякой гордости. Ни на какой служб человкъ самъ собою быть не можетъ, онъ долженъ впередъ общаться, а потомъ исполнять, какъ общался, а я вижу, что я порченый, что я ничего общать не могу, да и не смю, и не долженъ… Сердце сжалится, и я не могу общанія выдержать: увижу страданіе и не выстою, измню общанію! На служб надо имть клятвенную твердость и умть самого себя заговаривать, а у меня этого дарованія нтъ. Мн надо что-нибудь самое простое. Перебиралъ я, перебиралъ, что есть самое простое, гд не надо себя заговаривать, и ршилъ, что лучше пахать землю’. Такъ онъ и поступилъ, и жилъ счастливо, мирно, по одному завту правды и добра,— пріютилъ покинутую съ ребенкомъ двушку Христю, и стала она ему вмсто дочери, и ея дочка Катря стала вмсто другой дочери, и вс счастливы… ‘Такъ вотъ и живемъ,— заканчиваетъ свой разсказъ фигура,— и поле оремъ, и сіемъ, а чего нэма, о томъ не скучаемъ, бо вс люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицеръ, да еще и безъ усякой благородной гордости. Тьфу, яка пропаща фигура!’ Эта фигура была бы совершенно на своемъ мст среди ‘праведниковъ’ и лишь случайно появилась въ серіи святочныхъ разсказовъ. Мы же здсь именно остановились на этомъ превосходномъ разсказ потому, что отъ него всего ближе переходъ къ повствованіямъ, вошедшимъ въ десятый томъ. Тутъ, въ фигур, изображено, какъ сталкиваются въ жизни дв правды: одна формальная — по закону, другая христіанская — по совсти и по духу, или — что одно и то же — человчная, гуманная, высшая правда и вчная правда, независимая ни отъ какихъ уставовъ государственныхъ или церковныхъ. Содержаніе десятаго тома почти цликомъ посвящено развитію той же идеи, доказательствамъ въ необыкновенно художественной форм превосходства правды по духу правд уставной. И въ этомъ отношеніи мы въ русской литератур, да и ни въ какой другой, не знаемъ ничего равнаго этому тому произведеній г. Лскова.
Въ Легенд о совстномъ Данил мысль автора выражена опредленне и ярче, чмъ гд-либо. Истинный христіанинъ Данила, находясь въ тяжкомъ плну и рабств у жестокихъ варваровъ, убилъ, въ минуту непреодолимаго раздраженія, измучившаго его и безъ того умирающаго господина, зарзалъ его верблюда, чтобы добыть воды, и загналъ его коня, спасаясь бгствомъ отъ неминуемой смерти. Онъ спасся, то-есть спасъ свое тло, но душа его изнывала отъ терзаній совсти за содланное: за убійство и ограбленіе злодя-варвара. Данила искалъ умиротворенія совсти передъ духовнымъ судомъ папы и вселенскихъ патріарховъ и передъ свтскимъ судомъ царя. И патріархи, и свтскіе властители не находили ни грха, ни преступленія въ томъ, что Данила убилъ врага христіанства и ввергъ въ нищету его осиротвшее семейство. И т, и другіе находили, что такъ и должно поступать съ неврными и врагами. А совсть Данилы не удовлетворялась этимъ, не давала покоя и требовала искупленія. И искупленіе было послано свыше, а когда оно совершилось, то пришелъ къ Данил юноша въ богатой одежд и просилъ научить, какъ жить по ученію Христа. Данила, просвтленный искупленіемъ, научилъ его: ‘Оставайся при одномъ ученіи Христа и или служить людямъ’. Существуетъ сказаніе о томъ, что апостолъ и евангелистъ Іоаннъ Богословъ, отходя отъ земной жизни, на просьбы учениковъ оставить имъ заповдь, отвчалъ повтореніемъ слова: ‘любите, любите…’ И къ повсти Прекрасная Аза г. Лсковъ поставилъ эпиграфомъ слова апостола Петра: ‘Любовь покрываетъ множество грховъ’. Прекрасная Аза не была христіанкою, но въ сердц имла такую ‘любовь’, что все состояніе свое отдала для спасенія отъ позора и гибели неизвстной ей семьи иноврца и чужеродца, а сама осталась нищею. За это вс близкіе и знакомые покинули Азу, отвратились отъ нея, и она погибла, дошла до послдней степени паденія, чтобы только не умереть съ голоду. Это, однако, не спасло ее, красота ея увяла, и ей уже ничего не оставалось, какъ броситься въ рку. ‘Голодъ приблизился,— говоритъ она,— мучительный голодъ… но я не ропщу… Я посылаю послдній привтъ мой Небу, которое внушило мн ршеніе любить другихъ больше себя, и съ тмъ умираю!’ Отъ самоубійства удержалъ ее проходившій мимо христіанинъ, накормилъ ее, ободрилъ, указалъ на возможность новой жизни, которую дастъ Онъ, всеблагой Учитель-Христосъ. Аза разсказала христіанину все, что съ ней было, и сокрушалась о своей порочной жизни. Христіанинъ ей отвтилъ: ‘Посл того, когда ты совершила святйшее дло, посл того, когда ты позабыла себя для спасенія людей… оставь сокрушенія эти!… Любовь покрываетъ много грховъ и багровыя пятна блитъ, какъ волну ягненка… Подними лицо твое вверхъ… Прими отъ меня привтъ христіанскій…’ И христіанинъ поклонился ей въ ноги и тихо промолвилъ: ‘живая! Живая!’ Потомъ онъ отвелъ ее къ христіанамъ. Епископъ, прежде чмъ крестить ее и принять въ общеніе, ‘веллъ назначить Аз катехизатора, который долженъ былъ протолковать ей символъ и вс догматы вры и потомъ удостоврить ея познанія и тогда Азу будутъ крестить. Но Аза этого не дождалась…’ Она умерла и клирики ‘недоумвали, по какому обряду надо похоронить эту женщину’. Но неожиданно пришелъ спасшій ее христіанинъ. ‘Онъ былъ философъ и пресвитеръ сирійскій, другъ Исаака-сирійца. Онъ наклонился надъ Азой и сталъ читать христіанскія молитвы, а пока онъ молился, тло Азы зарыли въ землю, но сиріецъ еще долго стоялъ и смотрлъ вдаль: онъ что-то думалъ, онъ былъ въ восторг и двигалъ устами. Его спросили: ‘Врно, ты видишь что-нибудь чудное?’ — ‘Да,— отвтилъ онъ,— я вижу, какъ будто бы небо отверзто и туда кто-то входитъ’.— ‘Неужто блудница?’ — ‘О, нтъ, блудницу вы закопали въ грязи, я вижу, какъ легкая струйка отъ каленаго угля сливается съ свтомъ, мн кажется, это восходитъ дочъ утшенія’. Въ повсти Скоморохъ Панфалонъ сопоставлены отшельникъ, спасающійся на недоступной гор постомъ и молитвой, и простодушный скоморохъ, забавляющій веселыхъ людей у гетеръ и самоотверженно помогающій несчастнымъ. Скомороху представился случай обезпечить себ довольство на всю жизнь, оставить свое нехорошее ремесло и позаботиться о спасеніи своей души. но какъ разъ въ это время явилась и возможность выкупить изъ бды погибающую семью, и скоморохъ все отдалъ на это дло, и даже о спасеніисвоей души позабылъ… Нужно ли говорить, что дла милосердія и любви поставили скомороха выше отшельника? Въ этомъ же том помщены повсть Гора, о которой нами былъ уже данъ отзывъ, и разсказы: Аскалонскій злодй и Сказаніе о едор-христіанин и о друг его Абрам-жидовин, помщенные въ нашемъ журнал, равно какъ и начало романа Чертовы куклы, остающагося, къ сожалнію, до сихъ поръ неоконченнымъ.
Въ наше время, когда вс жалуются на литературное оскудніе, на ослабленіе творческой мысли и нкоторый застой идей, произведенія H. С. Лскова являются однимъ изъ лучшихъ доказательствъ неправильности такихъ мнній. Творческая мысль живаго народа не можетъ оскудть, и ничто не можетъ серьезно и на долго задержать ея роста и проявленія. Несмотря ни на что, она зретъ и развивается въ ширь я въ глубь общественнаго сознанія, прокладываетъ для него новые пути и ведетъ его по пути прогресса безостановочно къ свту, правд и добру. Какія бы ни измышлялись этому препоны, мысль не знаетъ ни преградъ, ни ограниченій, она свободна, какъ свободенъ духъ, ее рождающій. Что бы ни говорилось о благотворности ‘непротивленія злу’, о спасительности личнаго совершенствованія, воздержанія и удаленія отъ зла,— все это останется призывомъ къ эгоистическому довольству, матеріальному или нравственному, это все равно, и немногихъ прельститъ такое довольство. Тогда какъ призывъ къ активному добру и къ энергическому сопротивленію злу,— не жаля себя, не щадя ни живота своего, ни имнія, ни даже возможности душу свою спасти въ удаленіи отъ зла,— встртитъ откликъ въ каждой живой душ и раскроетъ, для любви и милосердія каждое сердце, не совсмъ еще зачерствлое въ эгоизм и не оглохшее ко всему, кром ученія о томъ, что ‘было бы мн хорошо’, а до зла, отъ котораго я удалился,— врне, спрятался,— мн дла нтъ. Не отъ міра прочь спасать себя зовутъ насъ произведенія H. С. Лскова, а въ міръ зовутъ работать для міра, не довольствомъ и покоемъ они манятъ насъ и не самоуслажденіе собственными добродтелями сулятъ намъ, а показываютъ всю тяготу работы для спасенія несчастныхъ и погибающихъ, безъ различенія, кто эти несчастные и отчего они погибаютъ. Идея, вложенная въ большинство произведеній г. Лскова, можетъ быть выражена очень немногими, но очень многозначительными словами: люби и спасай. Тамъ, гд такая идея находитъ для своего истолкованія и для проведенія въ общественное сознаніе такихъ художниковъ, какъ H. С. Лсковъ, нельзя, говорить объ оскудніи или засто мысли и было бы неразумно опасеніе, что какія бы то ни было задержки или неправыя ученія могутъ, остановить или отвратить отъ прямаго пути общество, полное жизни и силы, чуткое къ правд, хранящее подъ неприглядною иногда оболочкой неисчерпаемыя сокровища гуманности и ‘благородности’, образцы и доказательства чего даетъ намъ блестящій талантъ H. С. Лскова.