Артур Конан Дойл
Артур Конан Дойл
‘Слава Шотландии‘
‘Слава Шотландии‘
Arthur Conan Doyle. The ‘Gloria Scott’.
Перевод А. Туфанова.
‘Слава Шотландии’, Дойль Артур Конан, Год: 1893
Время на прочтение: 22 минут(ы)
А. Конан Дойль. Воспоминания о Шерлоке Холмсе, — Л.: Изд-во ‘Красная газета’, 1928.
Источник текста: Дойл А. К. Сочинения: рассказы, повести, роман. — М.: Книжная палата, 1999. — 1184 с. — (‘Книжная палата’)
Оптическое распознавание символов и вычитка: http://sobakabaskervilej.ru (Официальный сайт повести Артура Конан Дойла ‘Собака Баскервилей’).
— Вот здесь у меня бумаги, Уотсон, — сказал мой друг Шерлок Холмс, сидя со мной однажды зимним вечером у камина, — которые, я думаю, заслуживают того, чтобы вы заглянули в них. Документы по чрезвычайно интересному делу о ‘Славе Шотландии’, а это — послание к мировому судье Тревору, который умер от ужаса, когда прочитал его.
Он осторожно взял в выдвинутом ящике маленький потускневший валик и, развязав тесемку, вручил мне коротенькую записку, нацарапанную на полулисте грязно-серой бумаги. В ней сообщалось:
‘В Лондоне партия по снабжению проиграна. Вероятно, смотритель Гёдсон согласно инструкции назвал всех, чтобы бежать при бумагах, спасая жизнь фазаньих самок’.
По прочтении этого загадочного послания, я взглянул на Холмса, который ухмылялся, глядя на меня.
— Вы, кажется, немного смущены? — спросил он.
— Я не могу понять, каким образом такое послание могло внушить ужас. По-моему, оно просто странно.
— Совершенно верно. Но все-таки факт, что эта записка так чисто подкосила хорошего и крепкого старика, как будто он был мишенью для пистолета.
— Вы возбуждаете мое любопытство, — сказал я. — Но почему вы придаете такое значение этому делу, что заговорили о нем со мной?
— Да потому, что оно было первым, которое я распутывал.
Я часто желал вызвать на откровенность моего друга и расспросить, почему он избрал карьеру сыщика, но не было до сих пор случая. Теперь он уселся в кресло, закурил трубку и, положив бумаги на колени, перебирал их одну за другой.
— Вы никогда не слышали от меня о Викторе Треворе? — начал он. — Он был для меня единственным другом в течение моего двухлетнего пребывания в колледже. Вы знаете, Уотсон, что я вообще малообщителен и больше любил сидеть дома один со своими мыслями, чем ходить в гости к товарищам. Фехтование и бокс нас сближали, но во всем остальном я совершенно расходился с ними, не было точек соприкосновения. Тревор был единственный из них, которого я знал, да и то, благодаря случаю с его таксой, однажды утром примерзшей к моей лодыжке, когда я входил в часовню.
Это было обыденно для начала знакомства, но зато существенно. Я пролежал в постели десять дней, и Тревор навещал меня. Сначала он забегал поболтать не более как на минутку, затем его визиты стали затягиваться, и, наконец, мы подружились с ним самым настоящим образом. Он был здоровый, энергичный, душевный парень, во многом противоположный мне. Но мы нашли общую почву для сближения, особенно с тех пор, как я узнал, что он тоже не имеет друзей. Однажды, во время каникул, он пригласил меня погостить у его отца, который жил около Донниторпа, в Норфолке, и я пользовался их гостеприимством в течение месяца.
Старик Тревор, очевидно, был состоятельный и уважаемый человек, мировой судья и землевладелец. Донниторп — небольшая деревушка к северу от Лэнгмира, в провинции Вольных. У него был старинный, вместительный дом, выстроенный из кирпича и окрашенный дубами. К дому вела прекрасная липовая аллея. В имении были болота для охоты на диких уток, замечательно хорошие места для рыбной ловли, небольшая, но тщательно подобранная библиотека, оставшаяся, как я думаю, от прежнего владельца, и довольно сносный повар, так что только человек с привередью не провел там приятно месяц.
Старший Тревор был вдовец, и мой друг был его единственным сыном. Была у него и дочь, но она, как говорили, умерла от дифтерита во время поездки в Бирмингем. Отец чрезвычайно заинтересовал меня. Он был невысокой культуры с перевесом грубой силы как в физическом отношении, так и в духовном. Он едва ли читал когда-либо книги, но много видел, много путешествовал и обладал удивительной памятью, помнил все, чему учился когда-либо. С виду он был дюжий, коренастый человек, копна волос с проседью, лицо смуглое, загорелое, а голубые проницательные глаза где-то витали в пределах свирепости. Однако в своем округе он пользовался репутацией кротости и милосердия и был известен снисходительными приговорами над подсудимыми.
Однажды вечером, вскоре после моего приезда, мы сидели после обеда за портвейном и разговаривали. Молодой Тревор начал говорить о моих способностях к наблюдениям и выводах, которые я тогда уже привел в целую систему, хотя еще не был оценен в той ее части, которая впоследствии сыграла важную роль в моей жизни. Старый джентльмен, очевидно, подумал, что сын преувеличивает в описании моих талантов, когда тот рассказал ему несколько простых случаев из моей практики.
— Слушайте, мистер Холмс, — сказал он, добродушно смеясь, — я сам представляю превосходный материал для ваших дедуктивных умозаключений.
— Едва ли мне удастся сказать многое, — ответил я. — Думаю, что не ошибусь, если скажу, что за последние 12 месяцев вы боитесь подвергнуться нападению.
Улыбка увяла на его губах, и он взглянул на меня с величайшим изумлением.
— Да, это правда, — сказал он. — Помнишь, Виктор, — продолжал он, обращаясь к сыну, — когда мы в прошлом году поймали целую шайку обловщиков, они грозили ножами нам. И на сэра Эдуарда Гоби в самом деле напали. С тех пор я остерегаюсь, хотя совершенно не понимаю, как вы могли узнать об этом?
— У вас очень хорошая палка, — ответил я, — судя по надписи на палке, вы купила ее не более года назад. Кроме того, набалдашник вы держите с некоторым напряжением, палка вся налита свинцом внутри, что делает ее страшным оружием. Я и заключаю, что если вы принимаете такие меры предосторожности, то только потому, что вам угрожает опасность.
— Ну, а еще что? — улыбнулся он.
— Вы много занимались боксом, когда были молоды.
— Опять правда. Как вы узнали это? Или мой нос потерял от спорта свою первоначальную форму?
— Нет, — сказал я, — видно по вашим ушам. Они сплюснуты и утолщены, что характеризует только боксеров.
— Еще что?
— Вы много работали на копях, что можно видеть по мозолям на ваших руках.
— Все заработанные деньги я добыл на золотых приисках.
— Вы были в Новой Зеландии.
— Да, правда.
— Вы посетили Японию.
— Совершенно верно.
— И находились в прочной связи с человеком, инициалы которого — Дж. Э. Но впоследствии вы старались совершенно позабыть его.
Мистер Тревор медленно поднялся, уставился в меня своими большими голубыми глазами, принявшими какое-то странное, дикое выражение, побледнел, уткнув лицо в скатерть, усеянную ореховой скорлупой, и лишился чувств.
— Можете себе представить, Уотсон, до чего мы оба перепугались. Но обморок не был продолжителен, мы расстегнули воротник, брызнули в его лицо холодной водой, и он очнулся.
— Ах, детки, — произнес он, силясь улыбнуться. — Надеюсь, я не слишком напугал вас. У меня, сильного с виду, есть слабое место в сердце, и мне приходится быть осторожным. Я не знаю, как на ваш взгляд, мистер Холмс, но по-моему все сыщики, если их сравнять с вами, кажутся малыми ребятами. Вот ваше жизненное призвание, сэр, поверьте мне, много видевшему на своем веку.
И его советы, в которых звучала несколько преувеличенная оценка моих талантов, в первый раз, вы можете мне верить, Уотсон, навели меня на мысль обратить в профессию занятия, разговоры о которых до сих пор были моим любимым коньком. Но в тот момент я был слишком озабочен неожиданной болезнью хозяина, чтобы думать о чем-либо ином.
— Надеюсь, я не сказал ничего, что могло бы опечалить вас? — спросил я.
— Вы действительно прикоснулись к больному месту. Могу я еще спросить вас, как именно и в какой степени вы узнаете? — Он спросил теперь полушутя, но в глубине глаз его как будто притаился страх.
— Это очень просто, — ответил я. — Когда вы обнажили руку, втаскивая рыбу в лодку, я заметил инициалы Дж. Э., наколотые около локтя. Буквы все еще можно разобрать, несмотря на то, что они покрыты пятнами вокруг, из чего ясно, что их старались вытравить. Очевидно, инициалы были близки вам, а впоследствии вы хотели забыть их.
— Ну и глаза у вас! — воскликнул он с облегчением. — Все то, что вы сейчас сказали — верно. Но не будем говорить об этом. Изо всех привидений, худшие привидения — призраки нашей былой любви. Пойдемте лучше в биллиардную и выкурим там по сигаре.
С этого дня мистер Тревор, при всем его радушии, не мог избавиться от некоторой подозрительности по отношению ко мне. Даже его сын заметил это.
— Ты завел нашего кормчего в такой тупик, — сказал он, — что ему никогда не разобраться, что тебе известно, а что нет.
Несомненно, старый джентльмен старался скрывать свои чувства, но они так и сквозили во всех его поступках. Наконец, я решил сократить свое пребывание у него, ибо заметил, что мое присутствие становится ему в тягость. Но в самый день моего отъезда произошел случай, которому суждено было повлиять на будущие события.
Мы сидели посреди полянки в саду на садовых стульях, греясь на солнце и любуясь открывающимся перед нами видом. Вдруг к нам подошла служанка и доложила, что какой-то человек желает видеть мистера Тревора.
— Как его зовут? — спросил мой хозяин.
— Он не говорит своего имени. — Что ему от меня нужно?
— Он говорит, что вы знаете его и что он желает вам сказать только два слова.
— Пусть он придет сюда.
Через минуту появился сморщенный человечек, с раболепными манерами и с неуклюжей походкой. Его куртка, с запачканными дегтем рукавами, была расстегнута. Полосатая — черная с красным — рубашка виднелась спереди. Кожаные брюки и сильно истоптанные башмаки довершали наряд. На его худом, хитром и загорелом лице как бы застыла улыбка, показывающая ряд неровных желтых зубов. Его корявые руки сжаты были жестом, отличающим моряков. Когда он еще пересекал поляну, я услышал, как мистер Тревор издал какой-то икающий звук, затем быстро вскочил со стула и бросился к дому. Через минуту он снова вернулся к нам, и, когда проходил мимо меня, я почувствовал сильный запах водки.
— Ну, любезный, — обратился он к незнакомцу, — что вам от меня нужно?
Моряк стоял, вытаращив глаза, и все та же развязная улыбка блуждала по его губам.
— Вы, значит, не узнали меня? — сказал он.
— О, дорогой мой! Неужели вы в самом деле Гёдсон? — как будто с изумлением спросил мистер Тревор.
— Гёдсон и есть, — ответил моряк. — Тридцать лет я не виделся с вами. Вы обзавелись уже своим домом, а я все живу по-прежнему, ем солонину из походного бочонка.
— Тс! Вы увидите, что я не забыл еще старых времен: — воскликнул мистер Тревор и, подойдя вплотную к моряку, проговорил ему что-то вполголоса.
— Идите в кухню, — продолжал он снова громко. — Вам дадут там поесть и выпить. Я не сомневаюсь, что мне удастся пристроить вас на хорошее место.
— Благодарю вас, сэр, — сказал моряк, поднося руку к фуражке. — Скоро уже два года, как я в своих восьмилетних скитаниях не имею помощи. И я решил обратиться за помощью или к вам или к мистеру Биддосу.
— А! — воскликнул мистер Тревор. — Вы знаете, где находится мистер Биддос?
— Разумеется, сэр, я всегда знаю, где находятся мои старинные друзья, — ответил незнакомец, зловеще улыбаясь, и отправился, тяжело ступая, за служанкой на кухню. Мистер Тревор начал быстро нам что-то бормотать относительно того, что служил вместе с этим человеком на корабле при возвращении на копи, но не договорил и, оставив нас на поляне, ушел в дом. Спустя час вы вошли вслед за ним в комнаты и нашли его растянувшимся на софе в столовой. Он был мертвецки пьян. Все случившееся произвело на меня безобразное впечатление, и я был рад-радешенек, когда на другой день покинул Донниторп, ибо ясно видел, что мое присутствие стало стеснять моего друга.
Все это случилось в первый месяц длинных каникул. Я вернулся к себе в Лондон, где семь недель просидел дома, занимаясь органической химией. Однажды, когда каникулы уже подходили к концу и наступала поздняя осень, я получил от моего друга телеграмму. Он умолял меня приехать в Донниторп, так как он нуждается в моей помощи и совете. Разумеется, я все бросил и показался у них еще раз.
Он встретил меня на станции в карете. Меня поразило, что за эти два месяца мой друг сильно изменился. Он побледнел, похудел и утратил шумные и веселые манеры, которыми отличался.
— Умирает наш кормчий, — были его первые слова при встрече,
— Невозможно! — воскликнул я. — В чем дело?
— Апоплексический удар. Нервное потрясение. Весь день он пролежал без сознания. Едва ли мы застанем его в живых.
Я был, как вы можете себе представить, Уотсон, просто поражен этой неожиданной вестью.
— Что было причиной этого? — спросил я.
— О, вот в этом вся суть. Прыгайте, дорогой мы потолкуем. Помните ли вы того парня, который пришел тогда вечером при вас?
— Прекрасно помню.
— И знаете ли, кто это был? Кого мы приняли в дом свой?
— Не имею ни малейшего понятия.
— Это был сам дьявол, Холмс! — воскликнул он. Я глядел на него в изумлении.
— Да, это был сам дьявол. С той поры мы не знали ни единого спокойного часа. Наставник так больше и не вернулся к своему прежнему расположению духа, и вот теперь умирает и все из-за этого проклятого Гёдсона.
— В чем же заключалась его сила?
— О, это именно то, что я и сам хотел бы знать. Добрый наш, ласковый и милостивый наставник! И как только он мог попасть в лапы этого злодея! Но я очень рад, что вы приехали, Холмс. Я так верю в справедливость и силу ваших суждений и знаю, что вы дадите мне хороший совет.
Мы ехали по гладкой, ровной проселочной дороге. Перед нами расстилалась долина Вольных, сверкающая под красными лучами заходящего солнца. Из-за рощи налево были уже видны высокие печные трубы и развевался флаг, указывающий усадьбу джентльмена.
— Мой отец устроил его у себя садовником, — сказал мой спутник, — но это место ему не понравилось, и его перевели в ключники. Он делал все, что только хотел, весь дом находился б его распоряжений. У него были пьяные привычки, подлый язык, и служанки скоро стали жаловаться на его приставанья. Папа прибавил им жалованья, чтобы они не сердились на ключника. Парень, когда только хотел, брал самое лучшее ружье моего отца, нашу лодку и уходил на охоту. И все это таким зубоскальством и подмигиваньем, и с таким наглым лицом, что я охотно поколотил бы его двадцать раз, если б он не был так же молод, как я. Верьте мне, Холмс, все время я сдерживался с большим трудом, а теперь мне приходит в голову, что, может быть, я поступал бы лучше, дав волю своим чувствам.
Ну, дела шли все хуже и хуже. Это животное Гёдсон становился все более и более невыносимым, и однажды при мне сделал наглое возражение моему отцу. Я взял его за плечи и вытолкнул вон. Он вышел с сине-багровым лицом, и в его ядовитых глазах загорелась такая угроза, какую не в состоянии был бы выразить его язык. Не знаю, что произошло после этого между ним и моим бедным папой, только папа пришел ко мне на другой день и спросил, не могу ли я извиниться перед Гёдсоном. Вы, конечно, догадываетесь, я отказался и спросил моего отца, как он мог допустить такое вольное обращение с собой и с своим домом со стороны этого жалкого человека.
— Ах, мой мальчик, — ответил он, — тебе легко говорить, но ты не знаешь моего прошлого. Но ты узнаешь все, Виктор, я все расскажу тебе! Я верю, что ты не подумаешь ничего дурного о своем бедном старом отце, юноша. — Он казался сильно взволнованным, заперся на весь день в своей комнате, и через окно я видел, что он усердно писал что-то.
Вечером, как мне показалось, вопрос разрешился, ибо Гёдсон пришел и сказал, что собирается покинуть нас. Он объявил это нам своим осипшим от пьянства голосом в то время, когда мы сидели в столовой за обедом.
— Мне надоело в Норфолке, — сказал он. — Я отправляюсь в Гэмпшир к мистеру Биддосу. Думаю, что он так же обрадуется мне, как и вы.
— Надеюсь, расстаемся с вами добрыми друзьями, Гёдсон, — сказал мой отец с кротостью, от которой вся кровь закипела во мне.
— Я еще не слышал ‘извини’, — угрюмо ответил он, бросив взгляд в мою сторону,
— Виктор, ведь ты признаешь, что немного грубо обошелся с этим почтенным человеком? — сказал мой пала, обращаясь ко мне.
— Наоборот, я нахожу, что мы оба относились к нему слишком терпеливо, — ответил я.
— О, вот как! — зарычал он, — очень хорошо, товарищи, прекрасно! Берегитесь же! — Он выбежал из комнаты, а через полчаса совсем покинул наш дом, оставив моего отца в состоянии сильнейшего нервного возбуждения. С этого дня ночи напролет отец ходил взад и вперед по своей комнате, обдумывая, наверное, средства самозащиты. Но удар разразился над ним очень скоро.
— Как это случилось? — живо спросил я.
— Необычайно. Вчера вечером ему подали письмо со штемпелем Фординбриджа. Отец прочел его, всплеснул руками над головой и принялся кружиться по комнате, словно человек, потерявший разум. Когда мне, наконец, удалось его посадить на диван, я увидел, что его рот и веки были перекошены, я понял, что с ним случился удар. Тотчас же был вызван доктор Фордгэм, и мы уложили отца в постель. Но паралич распространялся, и отец не приходил в сознание, и теперь мы его, наверное, не застанем в живых.
— Вы пугаете меня, Тревор! — воскликнул я. — Что же это было за письмо, которое привело к такому ужасному результату?
— Ничего тут что-то непонятно. Послание самое глупое и пошлое. Ах, боже мой! Я так и думал!
Когда мы обогнули поворот аллеи к дому, то при слабом свете увидели, что все шторы в окнах были опущены. Когда мы подошли к двери, лицо моего друга было искажено горем, к нам вышел какой-то господин в черном.
— Когда это случилось, доктор? — спросил Тревор.
— Тотчас же, как только вы уехали.
— Вернулось ли ему сознание?
— На одну минуту пред кончиной.
— Он поручил что-нибудь сказать мне?
— Только то, что бумаги лежат в заднем ящике японского комода.
Мой друг вместе с доктором поднялся в покои смерти, а я остался в кабинете, обдумывая это дело. На душе у меня было мрачно. Каково было прошлое Тревора: кулачный боец путешественник и золотоискатель, и как он познакомился и даже попал во власть этого матроса с кислым лицом? Почему при одном лишь намеке на полустертые инициалы на его руке он упал в обморок и умер от ужаса, прочтя письмо от Фординбриджа? Тут я вспомнил, что Фординбридж находится в Гэмпшире и что мистер Биддос, к которому направился тогда моряк, очевидно, за гнусною податью, жил именно в Гэмпшире. Письмо могло быть прислано или Гёдсоном, извещавшим, что он выдал преступную тайну, по-видимому, существовавшую, или Биддосом, который предостерегал старого товарища о неизбежности доноса. Все дальнейшее было ясно. Но почему содержание письма было пошлым и даже вздорным, как описывал его сын? Он, наверное, неладно прочел его. Если так то оно написано каким-нибудь секретным, условным образом и понятно только тому кому посылалось. Я должен видеть письмо, и если только оно заключает в себе тайну я уверен, что проникну в нее. Я просидел в раздумье больше часу в темной комнате. Наконец, плачущая служанка принесла лампу, а следом за нею появился мой друг, бледный, но спокойный, он нес в руках вот эти бумаги, которые вы видите у меня на коленях.
Он сел напротив меня, придвинул лампу поближе к краю стола и подал мне записку, вот эту нацарапанную, как видите, на обрывке серой бумаги:
‘В Лондоне партия по снабжению проиграна. Вероятно, смотритель Гёдсон согласно инструкциям назвал всех, чтобы бежать при бумагах, спасая фазаньих самок жизнь’.
Я уверен, что мое лицо тогда выразило совершенно такое же смущение, как и ваше, когда впервые я читал это послание. Тогда я снова внимательно перечитал его. Я был, очевидно, прав, и в странных словах записки было какое-то скрытое значение. Но какой смысл могли иметь слога, намекавшие на бумаги и на фазанов? Если слова взяты произвольно, то, конечно, логическим путем тут ничего не сделаешь. Но все-таки я не хотел верить в произвольность, и слово ‘Гёдсон’, как я догадывался, говорило мне, что писал не матрос, а мистер Биддос. Я попробывал читать с конца, но комбинация ‘жизнь самок фазаньих’ разочаровала меня. Тогда я стал чередовать слова, но ни ‘от для’, ни ‘снабжение, партия, Лондон’ не сулили хоть сколь-нибудь осветить вопрос. Разрешение загадки пришло как-то неожиданно. Я вдруг увидел, что надо читать каждое третье слово. Так вот что повергло в отчаяние старика Тревора! Послание было кратко и выразительно. Я прочел его моему другу:
‘Партия проиграна. Гёдсон назвал. Беги, спасая жизнь’.
Виктор Тревор закрыл лицо дрожащими руками и сказал:
— Я думаю, что так и быть должно. Но это хуже смерти, ибо в словах скрывается что-то позорное. Но что значит ‘смотритель’ и ‘фазаньи самки’?
— Для самого послания ничего не значит, но для установления личности автора, если у нас не будет иных средств, может пригодиться. Очевидно, он сначала написал так: ‘Партия… проиграна… Гёдсон и т.д.’. А затем, чтобы зашифровать, заполнил промежутки в строчках первыми попавшимися словами. Он мог воспользоваться именно первыми попавшимися словами, а если многие слова взяты из спортивного словаря, то, несомненно, вы будете терпимы к нему, так как он или пылкий охотник, или заинтересован спортом со дня рождения. Вы ничего не знаете про Биддоса?
— Да, теперь, при ваших догадках, — сказал он, — я вспомнил, что каждый год, осенью, мой бедный отец получал от него приглашение на охоту.
— В таком случае, нет никакого сомнения, что письмо написал он, — сказал я. — И нам остается только определить, в чем состоит секрет, которым владел матрос Гёдсон и которым он грозил этим двум зажиточным и почтенным людям.
— Увы, Холмс! — воскликнул мой друг. — Я боюсь, что тут ничего нет, кроме греха и позора. Но я не хочу иметь тайны от вас! Вот объяснение, написанное моим отцом перед смертью, когда он узнал, что ему грозит неминуемая опасность со стороны Гёдсона. Я нашел это в японском комоде, по указанию доктора. Возьмите и прочтите мне, потому что у меня самого не хватает ни сил ни мужества.
— Вот, Уотсон, те самые бумаги, которые он мне вручил. И я прочту их вам, точно так же, как читал их некогда ему там, в старом кабинете. Как видите, оборотная надпись: ‘Подробности о плавании судна ‘Слава Шотландии’ со дня его выхода из Фальмута 8 октября 1855 г. и до его гибели под 15®20’с. ш. и 25®14 в. д. 6 ноября’. Написаны эти записки в форме письма, и вот его содержание:
‘Мой милый, дорогой сын! Теперь, когда надвигающееся бесчестье начинает омрачать последние годы моей жизни, я могу написать тебе со всей правдивостью и искренностью. Я молчал не от страха пред законом, не из боязни лишиться положения в графстве, не от стыда перед всеми, кто знает меня, но единственно только из боязни, что ты будешь краснеть за меня, которого ты привык только любить и, надеюсь, имел достаточно причин уважать.
И если удару, который висит надо мной, суждено разразиться, то я хочу, с одной стороны, чтобы ты прямо от меня узнал истину и мог судить, в какой степени я заслуживаю порицания. С другой же стороны, если же гроза пронесется и все пойдет по-старому (что, может быть, случится по милости всемогущего Бога), то, в случае если бумага попадет в твои руки, заклинаю тебя всем святым для тебя, памятью твоей дорогой матери, и любовью, которая связывала нас, — брось ее в огонь и никогда о ней не вспоминай потом.
Итак, в то время, когда твои глаза будут пробегать эти строки, я, вероятно, буду уже с позором изгнан из своего собственного дома, или — ведь ты знаешь, что сердце у меня больное — заклейменный, буду лежать в могиле. Во всяком случае уже прошло время для умолчания. В каждом слове, которое я скажу тебе, истинная правда, клянусь надеждой на милосердие.
Мое имя, мой дорогой мальчик, не Тревор. Я был Джемс Эрмитадж во дни моей юности, и ты поймешь теперь мое потрясение несколько недель назад, когда в словах твоего друга мне показался намек, что он узнал мою тайну. В качестве Эрмитаджа я поступил в один из лондонских банков служащим и в качестве Эрмитаджа был осужден за нарушение законов своей страны и приговорен к ссылке. Не надо думать обо мне слишком сурово, мой мальчик. Это был, как говорят, долг чести, и я должен был заплатить его во что бы то ни стало. И я взял деньги, которые не принадлежали мне, с уверенностью вернуть их как только представится возможность. Но меня преследовала страшная неудача. Я не успел еще собрать денег, чтобы пополнить кассу, как ее проверили, и мой недочет открылся. В наше время на подобный проступок взглянули бы, вероятно, более мягко, но тридцать лет тому назад были жестокие нравы. Меня судили, присудили к каторге, и я, имеющий всего двадцать три года от роду, очутился вместе с тридцатью семью каторжниками между палубами на судне ‘Слава Шотландии’, которое направлялось в Австралию.
Это было в 55 году, когда была в разгаре Крымская война, и старые каторжные корабли были широко использованы для транспорта в Черное море. Поэтому правительство было вынуждено отправлять своих арестантов на небольших, менее пригодных кораблях. ‘Слава Шотландии’ прежде обслуживала чайный транспорт из Китая, но, как старинное мелкое парусное судно, было вытеснено клиперами. ‘Слава Шотландии’ вмещала 500 тонн и, кроме 38 тюремных птиц, имела экипаж в 26 человек, капитана, трех штурманов, доктора, священника, четырех стражников и восемнадцать солдат. Когда мы направили свои паруса из Фальмута, на судне было около ста человек.
Перегородки между камерами каторжников были совсем тонкие и хрупкие, между тем как на других судах, специальных для перевозки каторжников, они делаются из твердого дуба. В задней части, рядом со мной, помещался один ссыльный, обративший мое внимание, когда нас вели еще по набережной. Он был молод, лицо его было начисто выбрито, нос длинный, а челюсти, как ореховые щипцы! Он держал голову высоко и прямо, имел нахальные манеры и походку, но более всего отличался своим громадным ростом. Я уверен, что он был росту не менее шести с половиною футов, потому что никто из нас не доставал головой до его плеч. Странно было смотреть на его веселое, полное энергии и решимости лицо рядом с убитыми, грустными лицами остальных. Вид его был подобен огню в снежном шторме. И я был очень доволен, когда узнал, что он мой сосед, и испытывал еще большую радость, когда в мертвой тишине ночи почти над самым ухом я услышал шепот и, открыв глаза, увидел, что он просверлил дыру в разделяющей нас перегородке.
— Эй, однокашник! — сказал он. — Как тебя зовут и за что ты очутился здесь?
Я ответил и в свою очередь осведомился, кто он.
— Я — Джек Прендергаст, — сказал он, — и клянусь Богом, что вы будете благословлять тот час, когда впервые услышали имя мое.
Я хорошо помнил его дело, произведшее огромное впечатление повсюду в стране, незадолго до того времени, когда я был арестован. Он был из очень хорошей семьи и способный. Но, обладая в то же время крайне порочными наклонностями и привычками, он попался в каком-то искусном мошенничестве, сделал подлог и ограбил на крупную сумму лондонских купцов.
— О! Вы помните мое дело? — с гордостью произнес он.
— Очень хорошо помню.
— В таком случае вы, может быть, помните, что одно обстоятельство в моем деле кажется странным?
— Что именно?
— У меня было около четверти миллиона, не так ли?
— Да. Так говорили.
— А было ли что-нибудь найдено, а?
— Нет.
— Так. А где, вы полагаете, находятся эти деньги? — спросил он.
— Не имею понятия, — ответил я.
— По праву — у меня в пригоршне! — воскликнул он. — Милостью божией мне досталось денег больше, нежели вы имеете волос на голове. А если у вас есть деньги, мой сын, и вы умеете держать их в руке и давать им простор, то они могут сделать все! Ну, как вы можете видеть, я из тех, кто имеет все, может управлять домом и вовсе не намерен сидеть в зловонном трюме, в крысином брюхе, в тараканьем экипаже, в старом заплесневелом гробу китайского каботажного судна! Нет, сэр, такой человек заботится и о себе и о своих однокашниках. Можете на меня положиться. Верьте мне, и я не обману ваших надежд.
Он говорил, и я вначале не придавал значения его словам. Но когда он испытал меня в достаточной степени, то сообщил мне с клятвенной торжественностью, что, в самом деле, существует заговор среди заключенных овладеть судном. Двенадцать человек ссыльных задумали это еще до отбытия судна из порта. Прендергаст был избран вожаком партии, а его деньги должны служить нам двигательной силой.
— У меня есть союзник, — продолжал он, — на редкость хороший человек, так же верен, как дуло ружья. И как вы полагаете, где в данную минуту он находится? О, он состоит священником на нашем судне, да, он всего только священник здесь. Он пришел одетым в черное платье, его бумаги оказались в полном порядке. Денег он имел также достаточно для того, чтобы приобрести симпатии всех от киля до верхней палубы. И теперь команда предана ему телом и душой. Он подкупил двух стражников и Марсора, второго шкипера, мог бы подкупить и самого капитана, если бы считал его полезным.
— Что мы должны сделать? — спросил я.
— А вы думаете, что? — ответил он. — Мы сделаем так, что куртки солдат станут еще краснее, чем были прежде, когда их сшил портной.
— Но они вооружены! — заметил я.
— У нас тоже будет оружие, мой мальчик. Для каждого доброго парня найдется пара пистолетов, и, если мы не свалим команду и не овладеем судном, то всех нас следует послать в пансион для благородных девиц. Попробуйте еще сегодня ночью поговорить с вашим соседом, чтобы убедиться, не выйдет ли из него толку.
Я так и поступил. Моим соседом по другую сторону оказался молодой человек, совершивший преступление, сходное с моим, и был сослан за подлог. Имя его было Эванс. Впоследствии он, равно как и я, переменил имя и живет теперь на юге Англии богатым и всеми уважаемым человеком. Он сразу изъявил согласие принять участие в заговоре, так как это было единственное средство спасения. Прошло еще несколько дней, и о заговоре не знали только двое заключенных. Один из них был слабоумный, и мы не решались довериться ему, а другой страдал желтухой и не мог нам быть полезным.
Вначале нам казалось, что нет никаких препятствия для овладения судном. Вся команда была точно нарочно подобрана из отъявленных негодяев. Подложный священник усердно навещал нас и ободрял, нося с собой черную сумку, как будто наполненную брошюрами, и так часто он навещал нас, что по прошествии трех дней у каждого из нас в ногах постели было подобрано по паре пистолетов, по фунту пороха и по двадцати лежебоков. Двое конвойных состояли агентами Прендергаста, а второй шкипер был его правой рукой. Капитан, два шкипера, два стражника, лейтенант Мартин, его восемнадцать солдат, да еще доктор, — вот и все наши враги. Принимая все предосторожности, мы решили сделать внезапное нападение ночью. Но все произошло несколько иначе, чем мы думали, и случилось это так.
Однажды вечером, а конце третьей недели нашего плавания, доктор пришел к заболевшему узнику и, просунув случайно руку под скамью, нащупал пистолет. Если бы он промолчал, то все обошлось бы на этот раз. Но доктор был человек нервный и от удивления вскрикнул. Больной, увидев его бледное лицо, догадался, е чем дело, и мгновенно вскочил и арестовал доктора. Он был привязан к койке еще раньше, чем успел поднять тревогу. Дверь после его прихода осталась незапертой, и мы кинулись наверх. Двое часовых возле трюма были убиты вместе с их капралом, который бежал посмотреть, в чем дело.
Возле двери офицерской каюты тоже стояли двое солдат, но их ружья, кажется, не были заряжены, ибо они не стреляли в нас, а пытались колоть штыками, и оба были убиты. Тогда мы бросились к каюте капитана, открывая дверь, мы услышали выстрел из пистолета. Капитан лежал лицом на столе, уткнувшись в океаническую карту, которую он только что рассматривал перед этим. Возле него стоял священник с дымящимся пистолетом в руке. Оба шкипера были связаны командой, и мы думали, что дело наше кончено.
Офицерская каюта была рядом. Мы все толпились в ней, опускались на диванчики, шумели, кричали, точно помешанные, от радости, что снова очутились на свободе. Вокруг всей комнаты находились шкапчики, Вильсон, мнимый священник, толкнул один из них и вытащил дюжину старого хереса. Мы отбили горлышки у бутылок, налили стаканы и… бросили, ибо в тот миг раздался ружейный залп, и каюта наполнилась дымом до такой степени, что мы не могли видеть друг друга через стол, Когда дым несколько рассеялся, комната превратилась в мясные ряды. Вильсон и восемь узников шевелились на полу один на другом. Херес, пролитый на столе, смешался с кровью, и даже теперь, когда я вспоминаю эту картину, мне больно. Мы были так поражены зрелищем, что были бы неминуемо побеждены, если бы не Прендергаст. Он заревел, как бык, и ринулся в дверь, сопровождаемый всеми оставшимися в живых узниками. Мы выбежали, на корме стоял лейтенант, окруженный десятью солдатами. Люк со стеклами над столом был выбит, и они стреляли в нас через отверстие. Они не успели зарядить ружья снова, как мы бросились на них. Они сопротивлялись мужественно, но мы одолели, и через пять минут все было кончено. Боже мой! Была ли еще где-нибудь такая ужасная бойня, как на этом корабле. Прендергаст был похож на разъяренного дьявола. Он точно малых детей хватал солдат и швырял их за борт, живых и мертвых. Один сержант, смертельно раненный, долго держался на воде, пока его кто-то из нас из жалости не прикончил. Наконец, битва окончилась, за исключением нас самих, на судне остались только конвойные, шкипера и доктор.
Из-за них-то между нами началась жестокая ссора. Среди нас оказалось много таких, которые были рады отвоевать свободу, но все же убывать не хотели. Одно дело — убивать вооруженных солдат, а другое — стоять и смотреть, как льется кровь беззащитных. Восемь человек — пять ссыльных и три матроса — объявил протест. Но Прендергаст, поддерживаемый некоторыми другими, и слушать не хотел. Он говорил, что наш весь расчет на спасение именно и заключается в том, чтобы не было свидетелей кровавого бокса. Дело дошло до того, что мы едва не разделили участь несчастных узников, наконец, он предложил нам сесть в лодку и уехать. Мы уцепились за его предложение, ибо бойня нам уже опротивела, да и надо было ожидать чего-нибудь еще худшего. Мы взяли с собой немного матросской одежды, бочку воды, бочонок сухарей, бочонок солонины и компас. Прендергаст сказал нам, чтобы мы назвали себя потерпевшими крушение моряками, судно которых затонуло под 15® сев. широты и 25® зап. долготы, затем отрубил канат, и мы отплыли от судна.
А теперь, мой дорогой сын, я подхожу к самой удивительной части в моем рассказе. Моряки во время нашего возмущения были наготове, и только когда мы покинули корабль, они вернулись к порядку, дул легкий ветер с северо-востока, их корабль медленно удалялся от нас. А наша лодка покачивалась на волнах. Мы с Эвансом, как самые образованные из всей нашей партии, стали размышлять, куда нам направиться. Положение было затруднительное. Мыс Вертса находился от нас в 500 милях к северу, а чтобы добраться до Африки, надо было сделать 700 миль в восточном направлении. В конце концов, так как ветер дул в северном направлении, мы решили направиться в Сьерра-Леоне. В тот момент ‘Слава Шотландии’ находилась уже на горизонте. Мы взглянули и увидели над ней густое черное облако дыма, повисшее чудовищным деревом в облаках, а в следующую секунду раздался оглушительный взрыв, точно громовой удар. А когда дым немного рассеялся, от ‘Славы Шотландии’ не осталось ни малейшего следа. Мгновенно мы повернули нашу лодку и, гребя изо всех сил, направились на место катастрофы.
Прошел добрый час, прежде чем мы успели доплыть туда, и мы потеряли уже всякую надежду спасти кого-нибудь. Повсюду кругом качались на волнах обломки мачт, множество плетеных корзин, указывая место катастрофы, но не было ни малейших признаков живого существа. Мы уже в отчаянии повернули было обратно, как вдруг услышали крики о помощи и на некотором расстоянии от лодки увидели человека, который держался за обломок мачты. Принятый в лодку оказался молодым матросом, по имени Гёдсон. Он обгорел до такой степени, что был в состоянии что-нибудь рассказать нам только на следующее утро.
Оказалось, что, как только мы успели отплыть, Прендергаст и его банда приступили к казни пятерых узников: прежде всего пристрелили двух стражников и выбросили их за борт, точно такая же участь постигла и третьего шкипера. Затем Прендергаст спустился в нижнее помещение и собственными руками зарезал несчастного хирурга. Остался только первый шкипер, находчивый и энергичный человек. Как только он увидел, что каторжник с окровавленным ножом приближается к нему, он с силою дернул путы на руках, оборвал их и в два прыжка сбежал с палубы в трюм.
Двенадцать каторжников с пистолетами в руках бросились вслед за ним и увидели его со спичечной коробкой в руках, сидящим пред открытой бочкой пороха. Всех бочек было на пароходе сто. Шкипер закричал, что он взорвет всех на воздух, если его кто-нибудь тронет.
В ту же секунду раздался взрыв. Гёдсон полагает, что он произошел не от спички шкипера, а скорее от выстрела одного из каторжников. Но от чего бы ни произошел взрыв, а судно ‘Слава Шотландии’ погибло вместе с той сволочью, которая им овладела.
Вот какова была, мой дорогой мальчик, та ужасная история, в которую я был невольно вовлечен.
На следующий день мы встретили двухмачтовое судно ‘Готспур’, шедшее в Австралию. Капитан этого судна взял нас на борт легко поверив, что мы спасшиеся от кораблекрушения.
Адмиралтейство записало ‘Славу Шотландии’ в число судов, пропавших без вести, и никто и не подозревает ее настоящей участи. После благополучного плавания ‘Готспур’ пришел в Сидней. Я и Эванс переменили фамилии и отправились в копи, где обыкновенно собираются люди всех национальностей и где чрезвычайно трудно установить подлинность чьей-нибудь личности.
Остальное рассказывать не стоит. Мы преуспевали, путешествовали, вернулись в Англию и сделались богатыми землевладельцами. Мы прожили мирно, спокойно более двадцати лет, думая, что прошлое кануло в вечность. И ты только представь себе, что я должен был почувствовать, когда к нам явился неизвестный моряк, в котором я сразу же узнал человека, некогда спасенного нами. Он, очевидно, выследил нас как-нибудь и решил пожить за счет нашего страха. Теперь тебе ясно, почему я изо всех сил стремился поддерживать с ним добрые отношения. И ты, конечно, пожалеешь меня, когда узнаешь, под каким я жил страхом после того, как этот человек ушел от меня с угрозами к другой своей жертве.
Внизу приписано дрожащим почерком, который можно прочесть с трудом, ‘Биддос сообщает мне в шифрованной записке, что Г. рассказал все. О, творец, будь милостив к нам грешным!’
Вот и весь рассказ, прочитанный в ту ночь молодому Тревору, и я думаю, Уотсон, что его дело полно драматизма. Добряк Тревор был так опечален, что уехал отсюда в Терраи торговать чаем, где находится и до сих пор. Слышно, что он там процветает. Что же касается матроса и Биддоса, то со времени получения последнего рокового письма об них ничего более не было слышно, — оба они исчезли бесследно. В полицию никаких донесений не поступало, так что Биддос ошибся в толковании угрозы. Гёдсон только обманывал. По уверению полиции, он убил Биддоса и бежал. Но я думаю иначе. Весьма вероятно, что Биддос, доведенный до отчаяния угрозами Гёдсона, убил его и бежал из страны, захватив с собою столько денег, сколько мог захватить.
Вот и все факты этого дела, доктор, и если оно годится в нашу коллекцию, то вы можете воспользоваться им.