Скромное письмо по поводу падения и критики 'Севильского Цирюльника', Бомарше Пьер-Огюстен Карон, Год: 1775 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

П. БОМАРШЕ.

ТРИЛОГІЯ,
СЪ ХАРАКТЕРИСТИКОЙ ПОЭТА, СОСТАВЛЕННОЙ
А. Н. ВЕСЕЛОВСКИМЪ.

Переводъ А. И. ЧУДИНОВА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., No 8.
1888.

Трилогія П. Бомарше.

Переводъ А. Н. Чудинова.

Скромное письмо по поводу паденія и критики Севильскаго Цирюльника.

АВТОРЪ, СКРОМНО ОДТЫЙ, ИЗГИБАЯСЬ, ПОДНОСИТЪ СВОЮ ПЬЕСУ ЧИТАТЕЛЮ.

Милостивый Государь,

Честь имю предложить вамъ новую статейку въ моемъ вкус. Желалъ-бы застать васъ въ одну изъ тхъ счастливыхъ минутъ, когда, освободившись отъ заботъ, довольные своимъ здоровьемъ, своими длами, своей милой, обдомъ и состояніемъ своего желудка, вы могли-бы позабавиться минуту при ^чтеніи моего ‘Севильскаго Цирюльника’, ибо все это необходимо, чтобы быть человкомъ, способнымъ забавляться, и снисходительнымъ читателемъ.

Но если какой-нибудь случай разстроилъ ваше здоровье, если ваше положеніе скомпрометировано, если ваша красотка нарушила свои клятвы, если обдъ былъ плохъ, или пищевареніе затруднительно — ахъ! оставьте моего цирюльника, это не ко времени: разсматривайте состояніе вашихъ расходовъ, изучайте factum своего противника, перечитывайте письмецо, перехваченное у Розы, или перелистывайте шедевры Тиссо о воздержаніи и погрузитесь въ размышленія политическія, экономическія, діэтетическія, философскія или моральныя.

Если-же положеніе ваше таково, что вамъ необходимо забыть о немъ, усаживайтесь въ мягкія, покойныя кресла, раскройте журналъ, основанный въ Бульон {Журналъ, о которомъ упоминаетъ Бомарше, былъ: Revue philosophique et littraire de la Socit typographique de Bouillon, издававшійся rr.Castilhon и Robinet. Въ III т., стр. 120 этого изданія, за апрль 1775 г., помщена рзкая противу Бомарше статья, отвтомъ на которую служитъ это предисловіе къ ‘Севильскому Цирюльнику’. Оба издателя этого журнала были, вмст съ тмъ, и издателями энциклопедическаго словаря въ 30 т. (1777—1783), а одинъ изъ нихъ, Робинэ, сдланъ былъ впослдствіи королевскимъ цензоромъ. И то, и другое обстоятельство даетъ Бомарше дале поводъ къ нсколь кимъ язвительнымъ сопоставленіямъ и намекамъ. Прим. перев.}, съ энциклопедіей, одобреніемъ и привиллегіей, и сладко усните часокъ, другой.

Какую прелесть можетъ имть какое-нибудь легкое произведеніе среди столь мрачныхъ мыслей? Да и что вамъ въ самомъ дл за дло до цирюльника Фигаро, который посмялся надъ лкаремъ Бартоло, помогая сопернику похитить у него красотку? Чужое веселье возбуждаетъ мало смха, когда одолваетъ собственная своя хандра.

Что вамъ при этомъ до этого испанскаго цирюльника, который, прибывъ въ Парижъ, испыталъ нсколько неудачъ, а воспрещеніе дальнйшихъ его похожденій задало немало кручины моей бдной голов? Чужими длами мы интересуемся только тогда, когда насъ не безпокоятъ наши собственныя.

Но, чего добраго, у васъ все обстоитъ благополучно? Согласно желанію, судьба послала вамъ двойной желудокъ, добраго повара, врную любовницу и непоколебимое спокойствіе. О, въ такомъ случа, поговоримъ, поговоримъ: аудіенцію моему цирюльнику!

Я хорошо чувствую, милостивый государь, что теперь не то время, когда бывало, держа подъ мышкой рукопись, подобно кокетк, которая часто отказываетъ въ томъ, что ей всегда такъ пламенно хочется предоставить вамъ, я скупо угощалъ чтеніемъ людей избранныхъ, которые полагали необходимымъ оплатить мою любезность восторженнымъ прославленіемъ моего произведенія.

О, счастливые дни! Мсто, время, аудиторія — къ моимъ услугамъ, магическое дйствіе ловкаго чтенія обезпечивало успхъ, я незамтно скользилъ по слабымъ мстамъ и подчеркивалъ лучшія: затмъ, собирая однимъ глазкомъ, съ выраженіемъ горделивой скромности, знаки одобренія, я наслаждался торжествомъ, тмъ боле пріятнымъ, что игра какого-нибудь бездльника актера не отнимала у меня доброй половины его.

Увы! теперь у меня въ рукахъ нтъ ни одного изъ фиглярскихъ орудій. Въ настоящую минуту, чтобы покорить васъ, сколько нужно было-бы чудесъ, самого жезла Моисеева для этого было бы недостаточно, а въ моемъ распоряженіи нтъ даже посоха Іакова. Ни фиглярства, ни плутовства, ни кокетства, ни перемны голоса, ни театральной иллюзіи — ничего. Одну голую добродтель мою вамъ придется судить

Да не покажется вамъ страннымъ, милостивый государь, если, примняясь въ стил къ моему положенію, я не буду слдовать примру писателей, которые позволяютъ себ небрежно звать васъ: читатель, другъ читатель, дорогой читатель, благосклонный или добрый читатель, а также какимъ-нибудь инымъ развязнымъ, скажу даже, нескромнымъ названіемъ, при содйствіи котораго эти неблагоразумные люди пытаются стать на дружескую ногу съ своимъ судьей и которое чаще всего навлекаетъ на нихъ порицаніе. Я всегда видлъ, что подобная кичливость не способна никого привлечь и что только скромный тонъ автора одинъ можетъ возбудить снисходительность въ его гордомъ читател…

А ужъ былъ ли писатель, который боле меня нуждался-бы въ ней! Тщетно сталъ-бы я скрывать это: нкогда я имлъ слабость представить вамъ, милостивый государь, въ разное время, дв печальныя драмы — произведенія, какъ извстно, чудовищныя! Ибо между трагедіей и комедіей — теперь въ этомъ уже никто не сомнвается,— не существуетъ ничего иного, это вопросъ ршеный, такъ сказалъ учитель, школа повторила за нимъ, самъ я такъ въ этомъ убжденъ, что еслибы мн, въ настоящее время, пришлось изобразить на сцен какую-нибудь неутшную мать, обманутую супругу, погибшую сестру, отверженнаго сына, то чтобы ихъ представить публик въ подобающемъ вид, я началъ-бы съ того, что предположилъ-бы у нихъ великолпное царство, въ которомъ они властвовали-бы въ самомъ лучшемъ вид, на одномъ изъ архипелаговъ или въ какомъ нибудь иномъ уголк земли, при этомъ я могъ-бы быть увренъ, что неестественность романа, громадность событій, дутые характеры, гигантскія идеи и напыщенный языкъ не только не будутъ поставлены мн въ упрекъ, но обезпечатъ полный успхъ.

Помилуйте: изобразить людей средняго круга въ угнетеніи и гор — да это сущій позоръ! Ихъ должно показывать не иначе, какъ въ шутовскомъ наряд. Смшные граждане и короли въ несчастій — таковъ существующій и возможный у насъ театръ. Это я хорошо затвердилъ себ, теперь кончено — не хочу ни съ кмъ боле ссориться.

И такъ, нкогда я имлъ слабость, милостивый государь, писать драмы, которыя были дурного рода — весьма въ томъ раскаиваюсь.

Принужденный къ тому обстоятельствами, я затялъ впослдствіи несчастные мемуары, которые врагами моими признаны были дурнаго стиля, въ чемъ тоже жестоко себя упрекаю.

Въ настоящее время, преподношу вамъ весьма веселую комедію, которую нкіе наставники изящнаго вкуса считаютъ дурнаго тона, и въ томъ я просто неутшенъ.

Быть можетъ, когда-нибудь осмлюсь обременить вашъ слухъ оперой, относительно которой молодые люди того времени скажутъ, что музыку ея невозможно признать настоящей французской музыкой — смущенъ заране столь правдивымъ приговоромъ.

Такъ, переходя отъ ошибокъ къ прощеніямъ и отъ промаховъ къ извиненіямъ, пройдетъ вся моя жизнь въ томъ, что я буду стараться заслужить ваше снисхожденіе, чистосердечно сознаваясь въ однихъ и принимая другія.

Что касается ‘Севильскаго Цирюльника’, то почтительный тонъ, принятый мною, вовсе не имлъ цлью подкупить вашъ судъ: меня доподлинно увряли, что если авторъ сходитъ со сцены побдителемъ, хотя бы и съ перебитой спиной, ему остается лишь удостоиться вашего, милостивый государь, благоволенія, да быть затравленнымъ въ нсколькихъ журналахъ, чтобы получить всевозможные литературные лавры. Такимъ образомъ, слава моя обезпечена, если вы почтите меня лавромъ вашего благоволенія, многіе-же изъ господъ журналистовъ, я убжденъ, не откажутъ увнчать меня лаврами поношенія.

Уже одинъ изъ нихъ, водворившись въ Бульон, съ одобреніемъ и привиллегіей, оказалъ мн энциклопедическую честь, увряя своихъ подписчиковъ, что піеса моя безъ плана, безъ единства, безъ характеровъ, лишена интриги и съ отсутствіемъ комизма.

Другой еще боле наивный, правда, безъ одобренія, безъ привиллегіи и даже безъ энциклопедіи, кратко изложивъ содержаніе моей драмы, вплетаетъ въ лавры своей критики такую лестную похвалу моей особ: ‘Репутація сира Бомарше рушилась окончательно, честные люди наконецъ убдились, что когда сорвешь съ него павлиныя перья, останется лишь отвратительный черный воронъ, съ его наглостью и ненасытностью’.

Такъ какъ я и въ самомъ дл имлъ наглость написать комедію ‘Севильскій Цирюльникъ’, то — чтобы выполнить весь гороскопъ — простираю свою ненасытность до того, что почтительнйше прошу васъ, милостивый государь, судите меня сами, не справляясь съ критиками прошлыми, настоящими и будущими, ибо вамъ извстно, что по положенію — писаки часто бываютъ врагами писателей, я даже такъ ненасытенъ, что позволю себ предупредить васъ, что взявшись за мое дло, вы непремнно должны быть моимъ судьей, хотите вы того, или нтъ, потому что вы мой читатель.

И вы чувствуете, милостивый государь, что если-бы, избгая этихъ хлопотъ или желая доказать мн, что я сужу не врно, вы упорно отказывались меня читать — это было бы выстрломъ въ пустое пространство: разъ вы не мой читатель, не къ вамъ обращена и моя челобитная.

Если-же, желая сбросить съ себя зависимость, въ какую, казалось, я ставлю васъ, вамъ пришло-бы въ голову бросить книгу въ моментъ самаго чтенія — это было-бы, милостивый государь, все равно, какъ если бы во время всякаго иного суда смерть похитила васъ съ судейскаго кресла, или какой-нибудь иной случай вычеркнулъ васъ изъ числа судей. Вы можете избгнуть положенія судьи надо мной только въ томъ случа, когда вы превратитесь въ нуль, уничтожитесь, перестанете существовать въ качеств моего читателя.

Э! да и какой ущербъ наношу я вамъ тмъ, что ставлю васъ выше себя? Посл счастья повелвать людьми, не величайшая-ли честь, милостивый государь, судить ихъ?

И такъ, конченое дло. Я не признаю иного судьи, кром васъ, не исключая и части зрителей, которые, имя обыкновеніе судить по первому впечатлнію, часто произносятъ сужденіе, уничтожаемое вашимъ приговоромъ.

Дло подвергнуто было разсмотрнію сперва предъ ними въ театр, эти господа много смялись, и я могъ полагать, что дло мое выиграно въ первой инстанціи. Ничуть не бывало, журналистъ, водворившійся въ Бульон, утверждаетъ, что смялись собственно надо мной. Но это, милостивый государь, выражаясь придворнымъ стилемъ, не боле какъ плохая придирка прокурора: такъ какъ цль моя — забавлять зрителей, то смялись-ли они надъ моей пьесой, или надо мною лично, если только они смялись отъ чистаго сердца, цль моя, равнымъ образомъ, достигнута — это я называю выиграть дло въ первой инстанціи.

Тотъ-же журналистъ увряетъ также, или по крайней мр, даетъ понять, что я пытался подкупить кое-кого изъ этихъ господъ, устраивая для нихъ частныя чтенія и такого рода предпочтеніемъ заране склоняя ихъ голосъ въ свою пользу. Но и это, милостивый государь, не боле какъ догадка нмецкаго публициста. Извстно доподлинно, что намреніе мое состояло только въ желаніи подготовить ихъ: это были своего рода консультаціи относительно основанія дла. Если-же консультанты, подавъ свой голосъ, перемшались съ судьями, вы видите хорошо, милостивый государь, что я тутъ ни причемъ и что имъ самимъ слдовало-бы, изъ деликатности, уклониться отъ суда, если они чувствовали пристрастіе къ моему андалузскому цирюльнику.

Э! далъ бы Богъ, чтобы они сохранили и дале хоть чуточку своего пристрастія къ этому молодому чужеземцу! Намъ все-таки легче било-бы переносить наше временное горе. Вотъ каковы люди: везетъ вамъ, они васъ принимаютъ, носятъ на рукахъ, гордятся вами, но страшитесь споткнуться на пути: при малйшей неудач, о друзья мои! не забывайте, что у васъ нтъ уже друзей.

И вотъ, такая-то исторія и случилась съ нами на другой день посл печальнйшаго вечера. Вы могли-бы увидать, какъ разсялись слабые друзья Цирюльника, скрывая свое лицо или убгая, женщины, всегда столь храбрыя въ роли покровительницъ, закутывались почти до волосъ въ капюшоны и опускали смущенные глазки, мужчины выпытывали другъ друга, приносили публичное покаяніе въ томъ, что ими сказано было доброго о моей пьес, приписывали моей проклятой манер читать мнимое удовольствіе, полученное ими. То было повальное бгство, истинное сокрушеніе.

Одни лорнировали налво, чувствуя, что я иду направо, и представлялись, что меня не видятъ: ахъ богъ мой! Другіе похрабре, убдившись, что никто на нихъ не смотритъ, уводили меня въ уголокъ и говорили: ‘И какъ это вамъ удалось напустить на насъ такого туману, потому что, видите-ли, мой другъ, это дло ршеное — ваша пьеса величайшая пошлость’.

— Увы, милостивые государи, я читалъ мою пошлость, право, такъ-же пошло, какъ она была сочинена, но заклинаю васъ, ради доброты, но имя которой вы еще разговариваете со мною посл моего паденія, ради достоинства вашего второго приговора,— не допускайте вторичной постановки пьесы на сцен: еслибы, къ несчастію, ее съиграли такъ, какъ я ее прочелъ, вы снова будете введены въ обманъ и снова будете пенять на меня за то, что вамъ трудно будетъ ршить, когда-же именно вы были правы и когда заблуждались, отъ чего Боже охрани васъ!

Мн не поврили, пьеса была съиграна снова, и на этотъ разъ я оказался пророкомъ въ своемъ отечеств. Этотъ бдняга Фигаро, отхлестанный сговорившимися, такъ сказать, единогласно и почти схороненный въ пятницу, поступилъ не такъ, какъ Кандидъ: онъ пріободрился, и герой мой въ воскресенье поднялся вновь съ силою, которую до сихъ поръ еще не ослабили суровость продолжительнаго поста и усталость отъ семьнадцати публичныхъ сеансовъ. Но кто знаетъ, долго-ли это продолжится? Я не побожусь, что черезъ какіе-нибудь пять или шесть вковъ, о немъ не будетъ и помину, до того народъ нашъ легкомысленъ и непостояненъ!

Театральныя произведенія, милостивый государь, подобны дтямъ женщинъ. Зачатыя со страстью, съ трудомъ выношенныя до конца, рожденныя съ мученіемъ, они рдко живутъ достаточно долго, чтобы отплатить родителямъ за ихъ заботы, и боле причиняютъ горя, чмъ доставляютъ радостей. Прослдите судьбу ихъ: едва они увидятъ свтъ, какъ придравшись къ какой-нибудь опухоли, имъ приставляютъ цензоровъ, многіе оттого такъ на всегда и остались съ худосочьемъ. Вмсто того, чтобы потихоньку играть съ ними, грубый партеръ сурово хватаетъ ихъ, такъ что они падаютъ. Нердко актеръ, убаюкивая ихъ, изувчиваетъ. Упусти ихъ на минуту съ глазъ, и увы! въ какомъ жалкомъ вид ты найдешь ихъ — истасканныхъ, въ лохмотьяхъ, обезображенныхъ, источенныхъ извлеченіями и покрытыхъ критикою. Избгнувъ столькихъ мученій, едва блеснутъ они на мгновеніе въ мір, и ихъ ждетъ уже величайшее изъ бдствій: безвозвратное забвеніе убиваетъ ихъ, они умираютъ и, вновь погрузившись въ Лету, оказываются навсегда затерянными въ масс книгъ.

Я спрашивалъ у нкоего господина, зачмъ эти битвы, эта ожесточенная война между партеромъ и авторомъ на первомъ представленіи произведеній даже изъ числа тхъ, которыя, на другой день, нравятся. Разв вы не знаете, сказалъ онъ мн, что Софоклъ и старый Діонисій умерли отъ радости, получивъ награду за стихи въ театр? Мы такъ любимъ нашихъ авторовъ, что опасаемся, какъ-бы приливъ радости не задушилъ ихъ и не лишилъ насъ столь великихъ писателей: поэтому, оберегая ихъ, мы постоянно стараемся о томъ, чтобы авторское торжество было не безъ горечи, что-бы они не погибли отъ восторга.

Что-бы тамъ ни говорили о мотивахъ такой суровости, дитя моихъ досуговъ, юный, невинный ‘Цирюльникъ’, столь поруганный въ первое представленіе, на другой день, далеко не злоупотребилъ своимъ торжествомъ, выражая неудовольствіе своимъ критикамъ: онъ постарался лишь обезоружить ихъ веселостью своего характера.

Рдкій и поразительный примръ, милостивый государь, въ нашъ вкъ пристрастія къ спорамъ, когда все на счету, даже смхъ, когда самая легкая рознь во мнніяхъ порождаетъ вчную вражду, когда вс игры сводятся къ рукопашной, когда брань вызываетъ брань, которая, въ свою очередь, отплачивается бранью до тхъ поръ, пока предыдущая не поквитается съ послдующею, поднявъ, съ своей стороны, ругань, а та открываетъ собою рядъ новаго обмна любезностей, и распложается, такимъ образомъ, до безконечности горечь жизни, начатая смхомъ и доводящая, въ конц концовъ, самаго злобнаго читателя до пресыщенія, до отвращенія, смняемаго негодованіемъ.

Что до меня, милостивый государь, то если справедливо, какъ говорятъ, что вс люди братья (а это прекрасная мысль), то я желалъ-бы пригласить нашихъ братьевъ-писателей предоставить употребляемый ими въ спорахъ высокомрный и язвительный тонъ нашимъ братьямъ-пасквилянтамъ, которые упраи ляются съ нимъ такъ ловко, а брань поручить нашимъ братьямъ-крючкотворамъ… которые тоже на этотъ счетъ не положатъ охулки на руку! Я желалъ-бы въ особенности пригласить нашихъ братьевъ-журналистовъ отршиться отъ обычнаго имъ наставительнаго и, такъ сказать, допроснаго тона, съ которымъ они пожираютъ сыновей Апполона и вызываютъ тмъ смхъ глупцовъ, къ великому огорченію людей умныхъ.

Раскройте любой журналъ: такъ и видишь суроваго репетитора, ферулу или розгу, поднятую надъ провинившимися школьниками, съ ними обращаются, какъ съ рабами, при малйшемъ нарушеніи ими своихъ обязанностей. Э, мои братья, какія тутъ обязанности! Литература — это отдыхъ отъ обязанностей и пріятное развлеченіе.

Что до меня, по крайней мр,— и не надйтесь подчинить забавы моего ума какому-нибудь правилу: онъ неисправимъ, и, когда классъ съ обязанностями запирается, умъ мой становится такъ веселъ и шаловливъ, что я могу употребить его лишь для забавы. Подобно волану, подпрыгивающему на отбойник, онъ взвивается вверхъ, падаетъ, забавляетъ мое зрніе, летитъ снова на воздухъ, длаетъ тамъ поворотъ и возвращается назадъ. Если теперь какой нибудь ловкій игрокъ захочетъ принять участіе въ удовольствіи и вдвоемъ подбрасывать легкій воланъ моихъ мыслей — очень радъ: если онъ отбиваетъ изящно и легко, игра представляется мн интересной, и партія устраивается. Вы видите, какъ удары наносятся, отбиваются, получаются, возвращаются, ускоряются, учащаются,— все это производится съ быстротою и ловкостью, способными столько-же заинтересовать зрителей, какъ и воодушевить игроковъ.

Такова, на мой взглядъ, милостивый государь, должна-бы быть критика, и въ такомъ вид я всегда понималъ диспутъ между людьми благовоспитанными, занимающимися литературой.

Посмотримъ-же, сохранилъ-ли въ своей критик бульонскій журналистъ тотъ любезный, искренній характеръ, который тутъ столь желателенъ.

Эта пьеса — фарсъ, говоритъ онъ.

Перейдемъ къ самой сущности. Бранное названіе, какое поваръ-иностранецъ даетъ французскому рагу, нисколько не измняеть вкуса, кушанье обезображивается, лишь побывавъ у него въ рукахъ. Разберемъ бульонскій фарсъ.

Пьеса, говоритъ онъ, безъ плана.

Ужъ не потому-ли ускользнулъ послдній отъ проницатель ности этого юнаго критика, что онъ слишкомъ простъ?

Влюбленный старецъ предполагаетъ завтра жениться на своей воспитанниц, влюбленный молодой человкъ, боле ловкій, предупреждаетъ его, въ тотъ-же день она становится его женою подъ носомъ и въ самомъ дом опекуна. Вотъ основной фонъ, на которомъ можно изобразить съ одинаковымъ успхомъ трагедію, комедію, драму, оперу et caetera. Разв не то-ли-же самое ‘Скупой’ Мольера? Не то-ли-же ‘Великій Митридатъ’? Родъ пьесы, какъ и всякаго другого дйствія, обусловливается не столько самой основой, сколько характерами лицъ, которыя въ ней дйствуютъ, желая по этому плану написать просто забавную и неутомительную пьесу, своего рода имбролъ мн нужно было, чтобы главный герой, не будучи мрачнымъ извергомъ, быль просто странный малый, человкъ беззаботный, одинаково подсмивающійся надъ успхомъ и надъ паденіемъ своихъ затй, чтобы произведеніе, не имя ничего общаго съ серьезной драмой, было веселенькой комедіей: и потому только, что опекунъ вышелъ нсколько мене глупъ, чмъ обыкновенно бываютъ жертвы обмана на сценахъ, пьеса оказалась несравненно оживленне, а лицамъ, на которыхъ основывается интрига, пришлось придать боле силы.

Не оставаясь при избранной мною комической простот, если бы я хотлъ усложнить, расширить и запутать мой планъ, придавъ ему трагическій или драматическій характеръ, неужели вы воображаете, что у меня не хватило-бы матеріала въ обстоятельствахъ происшествія, только часть котораго, и наимене чудесная, поставлена на сцену?

Въ самомъ дл, въ настоящее время, ни для кого не составляетъ тайны, что въ тотъ моментъ, которымъ весело заканчивается пьеса въ моихъ рукахъ, какъ-бы за занавсомъ, серьезно начинаетъ разгораться ссора между Врачемъ и Фигаро изъ-за ста экю. Отъ брани переходятъ къ ударамъ. Врачъ, избитый Фигаро, отбиваясь отъ него, сбрасываетъ филейную стку, которая служила Цирюльнику головнымъ уборомъ, и мы не безъ удивленія видимъ на выбритой голов его выжженное клеймо въ форм ланцета. Слушайте, милостивый государь, прошу васъ.

При вид этого, Врачъ, пораженный такимъ открытіемъ, въ восторг восклицаетъ: мой сынъ! о небо, мой сынъ! мой дорогой сынъ!… Но прежде чмъ Фигаро разслышалъ его, онъ принялся снова тузить своего дражайшаго родителя. Дйствительно, это былъ отецъ его.

Этотъ ‘Фигаро’, изъ всей своей родни помнившій когда-то только одну мать, былъ побочный сынъ Бартоло. Врачъ въ молодости прижилъ этого ребенка отъ одной служанки, послдствіемъ чего было изгнаніе ея и крайне бдственное положеніе.

Но прежде чмъ ихъ бросить, опечаленный Бартоло, бывшій въ то время поДлкаремъ, выжегъ на тл сына изображеніе ланцета, клеймо положено было на затылк, чтобы можно было признать мальчика, когда судьба снова соединитъ ихъ. Мать и ребенокъ провели шесть лтъ, занимаясь нищенствомъ, въ это время какой-то предводитель цыганъ, родомъ происходившій отъ Луки Горека, знаменитаго астролога XVI вка, пробираясь по Андалузіи съ своимъ таборомъ, встртился съ несчастной матерью, которая поспшила справиться у него относительно судьбы, ожидающей ея сына, онъ тайкомъ утащилъ ребенка, оставивъ, вмсто него, слдующій писанный гороскопъ:

Проливъ безвинно кровь родную,

Твой сынъ возстанетъ на отца,

И нанесетъ себ онъ рану злую…

Судьба-жъ устроитъ молодца.

Несчастный молодой человкъ, не зная того, перемнилъ свое общественное положеніе, теперь, не желая того, ему пришлось перемнить свое имя: его воспитывали подъ именемъ ‘Фигаро’, такъ это прозвище и осталось за нимъ {Происхожденіе имени Фигаро, не смотря на множество самыхъ разнообразныхъ толкованій, до сихъ поръ не ршено положительнымъ образомъ. Г. Е. Lintilhac, авторъ вышедшей на дняхъ монографіи о Бомарше, предлагаетъ слдующее весьма остроумное и довольно вроятное объясненіе: Фигаро не было-ли шутливой кличкой самого автора въ дтств — fils Caron или, слдуя сохранившемуся и до сихъ поръ въ Нормандіи произношенію — fi Caron, передланное авторомъ въ Figaro. Прим. перев.}. Мать его была та самая Марселина, которая старухой поступила къ врачу ключницей и которой ужасный гороскопъ сына одинъ остался въ утшеніе посл ея потери Но, въ настоящую минуту, все сбывается.

Пустивъ Марселин кровь изъ ноги, какъ это видно изъ моей пьесы или, лучше сказать, не видно изъ нея, Фигаро исполняетъ первый стихъ:

Проливъ безвинно кровь родную.

Задавъ ни въ чемъ неповинному врачу трепку, посл закрытія занавса, онъ выполняетъ второй стихъ:

Твой сынъ возстанетъ на отца.

Теперь между врачемъ, старухой и Фигаро происходитъ трогательнйшая сцена взаимнаго признанія: Это вы! это онъ! это ты! это я! Какая сценическая неожиданность! Но сынъ, въ отчаяньи отъ невинной живости своего характера, заливается слезами и наноситъ себ ударъ бритвой, согласно смыслу третьяго стиха:

И нанесетъ себ онъ рану злую…

Картина! Я не объясняю здсь, что именно ржетъ онъ своею бритвой: горло или только волоса на бород, но вы видите, что у меня не было недостатка въ содержаніи, чтобы закончить мою пьесу самымъ патетическимъ образомъ. Наконецъ, врачъ женится на старух, что до Фигаро, то согласно послднему стиху,

Судьба устроитъ молодца.

Какая развязка! И для этого мн стоило только прибавить одинъ шестой актъ. И какой еще шестой актъ! Никогда ни одна трагедія на сцен французскаго театра… Однако, довольно. Возвратимся къ моей пьес въ томъ вид, какъ она была съиграна и подверглась критик. Когда меня дко упрекаютъ за то, что я сдлалъ, не время расхваливать то, что я могъ бы сдлать.

— Пьеса неправдоподобна въ своемъ теченіи, говоритъ еще журналистъ, пристроившійся въ Бульон, съ одобреніемъ и привилегіей.

Неправдоподобна! Разберемъ это замчаніе, удовольствія ради.

Его сіятельство, графъ Альмавива, котораго съ давнихъ поръ я имю честь быть близкимъ другомъ, молодой вельможа или, лучше сказать, былъ имъ, потому что годы и видныя мста сдлали его человкомъ очень важнымъ, подобно мн, въ послднее время. И такъ, его сіятельство былъ молодымъ испанскимъ вельможей, живымъ и пламеннымъ, какъ и вс влюбленные его націи, которую считаютъ холодной и которая на самомъ дл только лнива.

Онъ началъ тайнымъ образомъ преслдовать одну прекрасную особу, которую видлъ въ Мадрит и которую опекунъ ея тотчасъ-же вслдъ затмъ увезъ на родину. Однажды утромъ, когда онъ прогуливался подъ ея окнами въ Севиль, гд цлую недлю уже старался обратить на себя ея вниманіе, случай привелъ на то-же мсто цирюльника Фигаро.— А, случай! скажетъ мой критикъ: а если-бы случай въ тотъ день не привелъ цирюльника въ это мсто, что сталось-бы съ пьесой?— Она началась-бы, мой братъ, съ какого-нибудь иного момента.— Это невозможно, такъ какъ опекунъ, по вашимъ же словамъ, долженъ былъ жениться на другой день.— Въ такомъ случа, совсмъ бы не было никакой пьесы, или, мой братъ, она было-бы совершенно иная. Разв можно назвать что-нибудь неправдоподобнымъ потому только, что оно могло произойти иначе?

Видимо, вы не въ дух. Когда кардиналъ де-Ретцъ покойно намъ говоритъ: ‘Однажды я искалъ какого-нибудь человка — собственно говоря, мн нуженъ былъ скоре призракъ, я желалъ, чтобы то былъ внукъ Генриха Великаго, съ длинными, свтлыми волосами, чтобы онъ былъ красивъ, хорошо сложенъ, обворожителенъ, обладалъ рчью и чувствами демократическими, и вотъ случайно встрчаю я въ Париж г-на де-Бофоръ, только что бжавшаго изъ королевской тюрьмы: это былъ именно человкъ, котораго я искалъ’,— на эти слова кардинала неужели вы скажете ему: Случай! А еслибы вы не встртили г-на де-Бофоръ? А еслибы то, а еслибы это?..

И такъ, случай привелъ въ то-же мсто цирюльника Фигаро, хорошаго говоруна, плохого поэта, заносчиваго музыканта, великаго искусника бреньчать на гитар и служившаго нкогда у графа лакеемъ, устроившись въ Севиль, онъ съ успхомъ брилъ бороды, сочинялъ романсы и устраивалъ свадьбы, работая одинаково ланцетомъ и промывательной трубкой, гроза мужей и любимецъ дамъ — это именно былъ человкъ, котораго намъ нужно. А такъ какъ во всякаго рода исканіяхъ такъ называемая страсть есть ничто иное, какъ желаніе, раздраженное противорчіемъ, то молодой любезникъ, который, встртивъ эту красотку гд-нибудь въ свт, конечно, не пошелъ-бы дальше легкаго, прихотливаго влеченія, тутъ влюбился въ нее по уши, потому что она была занята и жениться на ней оказалось невозможнымъ.

Но передавать вамъ здсь полное содержаніе пьесы, милостивый государь, значило бы сомнваться въ проницательности и ловкости, съ какими вы сами способны уловить намреніе автора и прослдить нить интриги среди легкой путаницы сюжета. Мене предубжденные, чмъ бульонскій журналъ, который, съ одобреніемъ и привиллегіей, заблуждается относительно всего хода этой пьесы, вы увидите, что вс заботы влюбленнаго устремлены не на то только, чтобы передать письмо — обстоятельство, являющееся лишь легкимъ аксессуаромъ въ интриг, но чтобы утвердиться въ крпости, обороняемой бдительностью и подозрительностью, и въ особенности, чтобы надуть человка, который безпрерывно мняетъ намренія, заставляя непріятеля оборачиваться достаточно быстро, чтобы не быть застигнутымъ врасплохъ.

И когда вы увидите, что вся суть завязки состоитъ въ томъ, что опекунъ заперъ свою дверь, давъ самыя широкія полномочія Базилю, чтобы онъ одинъ съ нотаріусомъ могли войти къ нему и заключить брачный договоръ,— вы, конечно, будете весьма удивлены, что столь справедливый критикъ подшучиваетъ надъ довріемъ своего читателя или самъ заблуждается до того, что пишетъ — и еще въ Бульон: ‘Графъ потрудился взобраться на балконъ по лстниц вмст съ Фигаро, хотя дверь была не заперта’.

Наконецъ, когда вы увидите несчастнаго опекуна, который обманутъ именно благодаря предосторожностямъ, принятымъ имъ, чтобы избгнуть обмана, увидите, какъ онъ принужденъ, въ конц концовъ, подписать свадебный контрактъ графа и самолично утвердить то, чего не смогъ предотвратить,— вы предоставите тогда самому критику ршить, можно-ли этого опекуна назвать глупымъ за то, что онъ не разгадалъ интриги, въ которой все для него было скрыто, тогда какъ самъ критикъ, отъ котораго ничего не скрывалось, не боле опекуна усмотрлъ, въ чемъ тутъ дло.

Въ самомъ дл, пойми онъ это, ему не оставалось-бы ничего иного, какъ расхвалить вс лучшія мста произведенія.

Что онъ проглядлъ, какъ въ первомъ акт опредляются и весело развиваются вс характеры пьесы,— это ему можно извинить.

Что онъ не замтилъ хотя-бы нкоторой доли комизма въ большой сцен второго акта, когда, не смотря на недовріе и гнвъ ревнивца, воспитанница успваетъ обмануть его, передавъ, въ его присутствіи, письмо и заставивъ его на колняхъ просить прощенія за обнаруженную имъ подозрительность,— и это для меня понятно.

Что онъ не обмолвился ни единымъ словомъ относительно сцены оцпеннія Базиля въ третьемъ акт,— сцены, которая показалась новинкой въ театр и чрезвычайно разсмтила зрителей, не удивляюсь я тоже.

Пусть онъ и въ самомъ дл не предвидлъ затрудненій, въ которыя авторъ добровольно поставилъ себя въ послднемъ акт, когда Розина объявляетъ своему опекуну, что графъ похитилъ ключъ отъ его ревности, и какъ авторъ, въ двухъ словахъ, выпутывается изъ этихъ затрудненій и потомъ удаляется, оставляя зрителей въ новомъ недоумніи. Право, и это не богъ знаетъ что такое.

Я ничего не имю противъ него и за то, что ему въ голову не пришло слдующее обстоятельство: пьеса одна изъ Самыхъ веселыхъ, какія когда-либо давались въ театр, написана безъ малйшей двусмысленности, въ ней нтъ ни одной мысли, ни одного слова, которыя могли-бы оскорбить скромность даже въ маленькихъ ложахъ, а это, милостивый государь, вещь немаловажная въ наше время, когда лицемріе скромности идетъ почти также далеко, какъ и распущенность нравовъ. Что-же — пусть такъ. Все это, должно быть, могло показаться не достойнымъ вниманія столь важнаго критика.

Но какъ онъ не восхищается тмъ, на что вс честные люди не могли смотрть, не проливая слезъ умиленія и радости? Я разумю сыновнюю почтительность этого добраго Фигаро, который не забылъ своей матушки!

‘Ты знаешь ея опекуна?’ говорить ему графъ въ первомъ дйствіи. ‘Какъ свою родную мать’, отвчаетъ Фигаро. Скупой сказалъ-бы: ‘Какъ свои карманы’. Какой-нибудь солидно-обезпеченный господинъ отвтилъ-бы: ‘Какъ себя самого’, честолюбецъ: ‘Какъ дорогу въ Версаль’, а бульонскій журналистъ: ‘Какъ моего издателя’.— Каждый сопоставлялъ-бы съ предметомъ, особенно для него цннымъ.— ‘Какъ свою родную мать’, сказалъ нжный и почтительный сынъ.

Въ другомъ мст, опекунъ говоритъ ему: ‘Ахъ, какой вы прелестный человкъ!’ А этотъ добрый, честный малый, который могъ-бы весело присоединить эту любезность ко многимъ другимъ, полученнымъ имъ отъ своихъ любовницъ, обращается по прежнему къ своей матушк и на слова: ‘Ахъ, какой вы прелестный человкъ!’ отвчаетъ: ‘Правда, сударь, матушка говаривала мн это когда-то’. И бульонскій журналъ не видитъ подобныя черты! Нужно имть совсмъ ужъ изсушенный мозгъ, чтобы ихъ не замтить, или слишкомъ черствое сердце, чтобы не почувствовать ихъ.

Я не считаю тутъ тысячи другихъ тонкостей искусства, въ изобиліи разсянныхъ въ этомъ произведеніи. Напримръ, извстно, что амплуа у актеровъ раздробилось до безконечности: амплуа большой, средней и малой любовницы, амплуа большого, средняго и малаго слуги, амплуа глупца, важной особы, бродяги, мужика, сельскаго нотаріуса, судьи, — нтъ только еще амплуа человка звающаго. Что-же сдлалъ авторъ, чтобы образовать актера, мало упражнявшагося въ искусств широко раскрывать ротъ на сцен? Онъ постарался собрать для него, въ одной фраз, слова такого звуковаго состава, что при произнесеніи ихъ и мертвому пришлось бы звнуть, самая зависть принуждена была бы разжать зубы.

А это восхитительное мсто, когда опекунъ громко укоряетъ его: ‘Что то скажете вы тому несчастному, который зваетъ и спитъ, стоя на ногахъ? Или другому, который три часа подрядъ чихаетъ до того, что глаза у него на лобъ лзутъ и жилы налились кровью? Что вы имъ то скажете?’ Наивный-же цирюльникъ на вс укоры отвчаетъ: ‘Это вовсе не головоломное дло — тому, кто чихаетъ, скажу: ‘Желаю-молъ здравствовать!’, а г. звающему пожелаю покойной ночи’. Отвтъ по истин такъ простъ и восхитителенъ, что одинъ изъ этихъ надменныхъ критиковъ, имющій даровой билетъ въ раекъ, не могъ не воскликнуть: ‘Чортъ возьми! авторъ, должно быть, цлую недлю высиживалъ эту реплику’.

А бульонскій журналъ, вмсто того, чтобы достойно похвалить эти безчисленныя красоты, злоупотребляетъ чернилами и бумагой, одобреніемъ и привиллегіей, чтобы признать подобное произведеніе ниже всякой критики! Хоть перержьте мн горло, но я не промолчу ему за это!

Вдь онъ, жестокій, дошелъ до того, что объявилъ, будто ‘для спасенія этого цирюльника отъ гибели на сцен, слдовало-бы его пообрубить, измнить, передлать, сократить, преобразить въ четырехъ-актную пьесу и поочистить отъ большого количества шутокъ, каламбуровъ, игры словъ,— короче отъ низкаго комизма!’

Глядя, какъ онъ наноситъ удары, словно глухой, можно подумать, что онъ не слыхалъ даже перваго слова въ томъ произведеніи, которое разбиваетъ. Честь имю уврить этого журналиста, равно какъ и молодого человка, сочиняющаго ему и подготовляющаго остроты, что авторъ не только не очистилъ пьесы ни отъ одного изъ каламбуровъ, игры словъ и т. д., повредившихъ яко-бы ей въ первое представленіе, но включилъ въ акты, удержавшіеся на сцен, все, что можно было взять изъ акта, остающагося въ портфел: такъ бережливый плотникъ разъискиваетъ въ щеп, разбросанной по дровяному двору, все, что могло-бы пригодиться ему въ его дл, чмъ онъ могъ-бы зашить или забить малйшую щель въ работ.

Не пройти-ли намъ молчаніемъ дкій упрекъ, длаемый имъ молодой двушк, которая, по его словамъ, иметъ ‘вс недостатки дурно воспитанной двицы’. Правда, желая избгнуть послдствій подобнаго обвиненія, онъ пытается приписать его, другому, словно не имъ сочинено оно, и употребляетъ такое банальное выраженіе: ‘находятъ въ молодой особ…’ и т. д. Находятъ, видите-ли!..

Что-же, по его мннію, должна она была длать? Вмсто того, чтобы отвчать на чувства молодого влюбленнаго, человка весьма любезнаго и достойнаго, ужъ не желалъ-ли онъ чтобы наше обворожительное дитя повнчалось съ старой подагрой — врачомъ? Благородную участь предназначалъ онъ ей, нечего сказать! И потому, видите-ли, что на этотъ счетъ оказались иного мннія, онъ усматриваетъ въ моей героин ‘вс недостатки плохо воспитанной двушки!’

Сказать по правд, если бульонскій журналъ врностью и искренностью своей критики пріобртаетъ себ друзей во Франціи, то по ту сторону Пиринеевъ ихъ окажется у него несравненно мене, испанскимъ дамамъ онъ покажется особенно грубымъ.

А кто знаетъ еще, быть можетъ, ея сіятельство, графиня Альмавива, образецъ женщинъ ея положенія, живя съ своимъ мужемъ какъ ангелъ, хотя и не любитъ его, въ одинъ прекрасный день, прогнвается за то свободное обращеніе, которое позволяютъ себ на ея счетъ въ Бульон, съ одобреніемъ и привиллегіей?

Подумалъ-ли, по крайней мр, неосторожный журналистъ о томъ, что ея сіятельство, имя, благодаря положенію своего супруга, величайшее довріе въ различныхъ учрежденіяхъ, могла-бы облегчить для него полученіе нкоторой суммы на изданіе испанской газеты или самую газету и что на избранномъ имъ пути слдуетъ поосторожне относиться къ женщинамъ высокаго положенія? Все это до меня лично не касается. Понятно, что я говорю въ его-же интерес.

Пора однако оставить этого противника, хотя онъ стоитъ во глав людей, которые утверждаютъ, что я, ‘не будучи въ состояніи поддержать пять актовъ, сократился въ четыре, чтобы только возвратить себ публику’. А если бы и такъ! Въ трудную минуту подобнаго давленія, не лучше-ли пожертвовать пятую часть своего имущества, чмъ все цликомъ отдать на разграбленіе?

Но не впадите, дорогой читатель… (милостивый государь, хочу я сказать), не впадите, прошу васъ, въ весьма распространенную ошибку, которая очень повредила-бы вашему сужденію.

Моя пьеса, которая, въ настоящее время, кажется состоящею изъ четырехъ дйствій, въ дйствительности и фактически иметъ ихъ пять, т. е. первое, второе, третье, четвертое и пятое, какъ обыкновенно.

Правда, въ день битвы, видя, что непріятель ожесточается, а волнующійся партеръ шумитъ вдали, какъ волны на мор, и зная хорошо, что этотъ глухой шумъ, предвстникъ бури, не разъ приводилъ за собою кораблекрушеніе, я раздумалъ, что многія пьесы въ пяти дйствіяхъ (какъ моя), будучи, впрочемъ, весьма хорошо написаны (какъ моя), въ цломъ своемъ вид пошли бы къ чорту (какъ моя), если-бы авторъ не принялъ мужественнаго ршенія (какъ я).

Богъ заговорщиковъ разгнванъ, сказалъ я актерамъ съ силою:

Дти! Нужна тутъ жертва!

Затмъ, отправивъ къ чорту и разорвавъ свою рукопись, я воскликнулъ: богъ свистуновъ, сморкальщиковъ, плевальщиковъ, кашляющихъ и смутителей общественной тишины, теб кровь нужна? выпей мой четвертый актъ, и да усмирится твоя ярость!

Въ то же мгновеніе, этотъ адскій шумъ, отъ котораго блднли актеры и не могли выговорить ни слова, стихъ, ослаблъ, исчезъ, его смнили аплодисменты, и изъ глубины партера общее браво раздалось и распространилось по всему театру до самыхъ верховъ райка.

Изъ вышеизложеннаго, милостивый государь, слдуетъ, что пьеса моя осталась въ пяти актахъ: первый, второй, третій на сцен, четвертый — у чорта и пятый — вмст съ тремя первыми. Самъ авторъ вамъ подтвердить, что этотъ четвертый актъ, котораго вы не видите, тмъ не мене, всего боле приноситъ пользы пьес уже тмъ, что его не смотрятъ.

Пусть болтаютъ люди, для меня достаточно, что я доказалъ вамъ то, что говорю, съ меня достаточно, что сочинивъ мои пять актовъ, я выразилъ тмъ уваженіе къ Аристотелю, Горацію, Обиньяку {Franois Aubignac (16041676) — авторъ довольно извстнаго, въ свое время, трактата Pratique du thtre (Paris, 1669), въ которомъ онъ пытался установить законы драматическаго искусства и съ точки зрнія котораго ‘Сидъ’ Корнеля признанъ былъ пьесой никуда негодной. Узкій приверженецъ Аристотеля, Обиньякъ не входитъ тутъ ни въ какія критическія разсужденія, а ограничивается лишь тмъ, что подтверждаетъ, сказано-ли было или нтъ Аристотелемъ то или иное положеніе. Написанная Обиньякомъ скучнйшая трагедія ‘Zuobie’ (1677) дала поводъ знаменитому Конде высказать слдующее остроумное замчаніе: ‘Я ничего не имю противъ аббата Обиньяка, что онъ слпо повинуется правиламъ Аристотеля, но я не могу простить памяти великаго философа, что онъ вдохновилъ аббата Обиньяна написать такую скверную трагедію’. Прим. пер.} и новйшимъ писателямъ и достоинство литературнаго правила сохранилъ нерушимо.

Посредствомъ второй поправки и чорту дано было дло, колесница моя и безъ пятаго колеса катится также исправно: публика довольна, я тоже.

Чмъ-же недоволенъ бульонскій журналъ?— А, чмъ? Дло въ томъ, что весьма трудно угодить людямъ, которые по ремеслу своему должны всегда находить веселыя вещи недостаточно серьезными, а важныя — недостаточно забавными.

Льщу себя надеждою, милостивый государь, что мое разсужденіе вы признаете правильнымъ и останетесь довольны моимъ маленькимъ силлогизмомъ.

Остается отвтить на замчанія, которыми нсколько лицъ почтили наимене примчательную изъ драмъ, какія появлялись на сцен въ теченіе послдняго столтія.

Отлагаю въ сторону письма, адресованныя актерамъ и мн самому, безъ подписи, обыкновенно называемыя анонимными, судя по грубому стилю, которымъ они написаны, можно полагать, что авторы ихъ, мало свдующіе въ критик, не вполн понимаютъ, что плохая пьеса не есть, вмст съ тмъ, и преступное дяніе и что ругательства, подобающія преступному человку, совершенно неумстны по отношенію къ плохому писателю. Перейцемъ къ другимъ.

Нкоторыми знатоками было замчено, что я поступилъ неприлично, заставивъ какого-то севильскаго шутника и въ самой Севиль критиковать французскіе обычаи, тогда какъ было бы правдоподобне позаняться ему скоре испанскими нравами. Они правы: я самъ объ этомъ долго думалъ и одно время для приданія пьес боле правдоподобія ршилъ было написать и съиграть мою комедію на испанскомъ язык, но одинъ человкъ со вкусомъ замтилъ мн, что въ такомъ вид она, быть можетъ, утратитъ для парижской публики нкоторую долю своей веселости — вотъ причина, склонившая меня написать ее по-французски. Такимъ образомъ, какъ видите, я принесъ тысячи жертвъ во имя веселья и все-таки мн не удалось разгладить морщины въ бульонскомъ журнал.

Другой любитель, улучивъ минутку, когда въ фойэ было много народа, самымъ серьезнымъ тономъ укорилъ меня тмъ, что пьеса моя похожа на ‘Не придумаешь всего’.— Похожа, милостивый государь! Я утверждаю, что пьеса моя и есть именно ‘Не придумаешь всего’.— Какимъ образомъ?— Да потому, что о пьес моей, какъ оказывается, не все еще придумано. Любитель пріумолкъ, а присутствующіе разсмялись тмъ искренне, что укорявшій меня подражаніемъ ‘Не придумаешь всего’, самъ-то, въ теченіи всей своей жизни, ничего никогда не придумалъ.

Нсколько дней спустя (это посерьезне), у одной прихварывавшей барыни, нкій важный господинъ, въ черномъ костюм, съ взъерошенными волосами и тростью крюкомъ, коснувшись слегка послднимъ ея рукава, учтиво выразилъ нсколько сомнній относительно справедливости тхъ данныхъ, которыя высказаны были мною о врачахъ. Милостивый государь, ужъ не задлъ-ли я кого нибудь изъ вашихъ пріятелей? Мн было бы весьма тяжело, если бы легкая болтовня…— Нисколько: я вижу, вы меня не знаете, что мн за дло до другихъ, я говорю здсь обо всей корпораціи.— Это заставило меня призадуматься, кто-бы это былъ такой. Въ дл шутокъ, прибавилъ я, вы знаете, милостивый государь, никто не думаетъ о томъ, справедлива-ли исторія, но хороша-ли она.— А вы полагаете, въ такомъ случа, имть мене шансовъ на проигрышъ?— Наврное, докторъ, сказала дама. Этакое чудовище! Вдь онъ осмлился дурно говорить и о насъ! Поведемъ-ка противъ него дло сообща.

При слов докторъ, у меня шевельнулось подозрніе, что она говоритъ съ своимъ врачомъ.— Истинная правда, милостивая государыня и милостивый государь, скромно сказалъ я, дйствительно, я позволилъ себ это легкое прегршеніе и тмъ покойне, что оно вдь не оставляетъ посл себя никакихъ послдствій.

Э! кто можетъ причинить какой-либо вредъ двумъ могущественнымъ корпораціямъ, власть которыхъ обнимаетъ всю землю и раздляетъ ее между собою? Что тамъ ни толкуй завистники, наслажденіе вчно будетъ орудіемъ власти у красавицъ, а страданіе — орудіемъ власти у врачей: блестящее здоровье ведетъ насъ къ любви, болзнь приводитъ къ врачу.

Однако, взвшивая преимущества обихъ, не знаю, какъ-бы перевсъ не остался за красотой. Часто красавицы приводятъ насъ къ врачамъ, но еще чаще приходится такъ и остаться у врачей, которые не возвращаютъ насъ красавицамъ.

Шутки шутками, но не мшало бы, быть можетъ, обратить вниманіе и на различіе въ чувствованіяхъ, возбуждаемыхъ въ насъ тми и другими, — не мшало бы подумать о томъ, что если красавицы въ своемъ мщеніи бросаютъ насъ, это еще только отрицательное зло, но если — и это чаще бываетъ — врачи въ своемъ мщеніи овладваютъ нами, то ужъ намъ не освободиться отъ нихъ, и это самымъ положительнымъ образомъ.

Не мшаетъ подумать о томъ, что если попадешься послднимъ въ руки, они длаютъ изъ насъ все, что угодно, тогда какъ красавицы, какимъ бы обаяніемъ он ни обладали, получаютъ отъ насъ лишь то, что могутъ получить.

Что общеніе съ красавицами длаетъ ихъ скоро для насъ мене нужными, тогда какъ обращеніе къ врачамъ кончается тмъ, что они становятся для насъ необходимыми.

Наконецъ, что одна изъ этихъ властей, повидимому, установлена для того лишь, чтобы обезпечить продолжительность другой, такъ какъ чмъ боле зеленая молодость отдается любви, тмъ врне блдная старость принадлежитъ медицин.

Затмъ, такъ какъ вы начали противъ меня сообща искъ, то справедливо будетъ, милостивая государыня и милостивый государь, если я вамъ обоимъ сообща представлю и мои оправданія. Будьте-же уврены, что избравъ профессіей своей — обожать красавицъ и опасаться врачей, если я говорю что-нибудь дурного о красот, то лишь шутя, и не безъ большого страха позволяю себ подчасъ слегка пошутить надъ медициной.

Мое объясненіе совершенно искренно по отношенію къ вамъ, милостивыя государыни, самые злйшіе мои враги должны признаться, что въ минуту досады, когда мой гнвъ противу какой-нибудь красотки готовъ черезчуръ свободно излиться на всхъ другихъ, я круто обрываю на двадцать пятомъ куплет и, подъ вліяніемъ быстраго прилива раскаянія, слагаю, въ двадцать шестомъ, нижеслдующее покаяніе къ разгнваннымъ красавицамъ:

Прекрасный полъ, если я и раскрываю

Ваше сердце, сгораемое желаніемъ,

Подчасъ любовію неврной,

Но вчно врной наслажденью:

О мои богини! за эту болтовню

Не ухитряйтесь вы мстить

Хулителю увы! вашихъ слабостей,

Которыми онъ жаждетъ воспользоваться.

Что до васъ, господинъ врачъ, то извстно вдь, что еще Мольеръ…

— Я въ отчаяніи, прервалъ онъ, вставая, что не могу дале пользоваться вашими разъясненіями, но страждущее человчество не должно терпть ради моего удовольствія.— И онъ оставилъ меня, право, съ раскрытымъ ртомъ, съ повиснувшею въ воздух неоконченною фразой.— ‘Не знаю, сказала смясь прекрасная больная, — прощу-ли я васъ, но хорошо вижу, что нашъ докторъ вамъ не прощаетъ’.— Нашъ, сударыня? моимъ онъ никогда не будетъ.— ‘Почему?’ — Не знаю, боюсь, какъ-бы онъ не оказался ниже своего призванія, потому что не можетъ стать выше шутокъ, какія могутъ быть сдланы по поводу его профессіи.

Это — не мой докторъ. Человкъ, достаточно изучившій Свое дло, чтобы добровольно признать его недостоврность, достаточно разумный, чтобы вмст со мною посмяться надъ тми, кто выдаетъ его непогршимымъ.— таковъ мой врачъ. Оказывая мн заботы, которыя они называютъ визитами, давая мн совты, которые они величаютъ приказаніями, онъ достойнйшимъ образомъ и безъ чванства выполняетъ одно изъ благороднйшихъ призваній просвщеннйшей и чувствительной души. Имя побольше ума, онъ соображаетъ большее число условій,— и тутъ все, чего возможно достигнуть въ искусств весьма полезномъ, но недостаточно врномъ. Онъ убждаетъ меня, утшаетъ и совтуетъ, природа-же довершитъ остальное. Такимъ образомъ, будучи далеко неспособнымъ оскорбиться шуткой, онъ первый готовъ противопоставить ее педантизму. На заявленіе человка пристрастнаго, важно вщающаго: ‘Изъ двадцати-пяти воспаленій легкихъ, которыя я лчилъ послднюю осень, только одинъ больной погибъ на моихъ рукахъ’ — мой докторъ отвтитъ съ улыбкой: ‘Что до меня, то въ эту зиму я давалъ помощь боле ста лицамъ, и увы! могъ спасти только одного’. Вотъ каковъ мой милый врачъ.

— Я знаю такого. Вы, конечно, позволите мн не мнять его на вашего. Какой-нибудь педантъ никогда не добьется отъ меня доврія въ болзни, точно такъ-же, какъ какая-нибудь нахалка не добьется отъ меня уваженія въ здоровомъ состояніи. Но я просто глупецъ. Вмсто того, чтобы напоминать вамъ мое почтительное покаяніе къ прекрасному полу, мн слдовало пропть ему куплетъ къ нахалк, онъ словно нарочно написанъ для него.

Чтобы сдлать мои стихи повеселе,

Я случайно повсюду собираю черты,

Фантастическій живописецъ, я рисую съ нихъ

Картины, но никогда не рисую портретовъ,

Умная женщина, разсмявшись надъ ними,

Тонко подмигнетъ автору.

Неосторожная-же, оскорбившись ими,

Самимъ гнвомъ своимъ выдаетъ себя.

— Кстати о псн, сказала дама, вы поступили весьма похвально, передавъ свою пьесу французамъ, но я имю маленькую ложу только у итальянцевъ! Что-бы вамъ сдлать изъ своей пьесы комическую оперу? Говорятъ, таково было ваше первоначальное намреніе. Пьеса эта такого рода, что годится и для музыки.

— Не знаю, годится-ли она для музыки, или я ошибся, первоначально предполагая это, но, не входя въ другія причины, побудившія меня измнить мое намреніе, вотъ, милостивая государыня, что именно окончательно укрпило меня въ ршеніи.

Наша драматическая музыка все еще очень похожа на псенную нашу музыку, и потому отъ нея напрасно было-бы ожидать дйствительнаго интереса или открытаго веселья. Пора начать попытки серьезнаго примненія ея на сцен, если мы сознаемъ, что тутъ поютъ только потому, что не говорятъ, если наши музыканты приблизятся къ природ и въ особенности если они забудутъ про нелпый законъ — постоянно возвращаться къ первой части аріи, пропвъ вторую. Разв въ драм есть повторенія и рондо? Это жестокое вранье убиваетъ всякій интересъ и обнаруживаетъ невыносимую пустоту мысли.

Я всегда обожалъ музыку безъ всякаго проявленія непостоянства и даже безъ вроломства, и однако часто, слушая пьесы, наиболе меня интересующія, я бываю вынужденъ пожать плечами и съ досадою прошептать: Ужъ эта мн музыка! И къ чему эти безпрестанныя повторенія? И безъ того вдь ты черезчуръ медлительна! Вмсто того, чтобы рисовать страсть, ты привязываешься къ словамъ. Поэтъ изъ кожи лзетъ вонъ, чтобы сжато передать событіе, а музыка растягиваетъ его. Ты стараешься придать стилю энергію и силу, а въ музык все это погребается подъ безполезными трелями.

Но я слишкомъ удаляюсь отъ моего предмета. Возвратимся къ Севильскому Цирюльнику… или, лучше, милостивый государь, не будемъ къ нему возвращаться. Достаточно для такой бездлицы. Незамтно для себя самого, я впаду въ ошибку, которою совершенно справедливо укоряютъ насъ, французовъ — о большихъ длахъ слагать маленькія псенки и разражаться большими разсужденіями по поводу маленькихъ длъ.

Съ глубочайшимъ уваженіемъ остаюсь,
милостивый государь,
вашъ покорнйшій и послушный слуга
Авторъ.

П. БОМАРШЕ.

Трилогія П. Бомарше.

Скромное письмо по поводу паденія и критики Севильскаго Цирюльника.

Читайте также: