Предисловие к 'Женитьбе Фигаро', Бомарше Пьер-Огюстен Карон, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

П. БОМАРШЕ.

ТРИЛОГІЯ,
СЪ ХАРАКТЕРИСТИКОЙ ПОЭТА, СОСТАВЛЕННОЙ
А. Н. ВЕСЕЛОВСКИМЪ.

Переводъ А. И. ЧУДИНОВА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., No 8.
1888.

Предисловіе къ ‘Женитьб Фигаро’.

Составляя это предисловіе, я не имлъ въ виду безплодныхъ разъисканій относительно того, хороша или дурна піеса, которую я поставилъ на сцен — для меня это вопросъ несвоевременный, но я хотлъ самымъ обстоятельнымъ образомъ обсудить (и это я долженъ сдлать во всякомъ случа), не написалъ-ли я произведенія позорнаго?

Никто вдь не желаетъ писать комедій, которыя точь-въ-точь похожи были-бы на вс другія, если я, вслдствіе причинъ, показавшихся мн достаточно основательными, уклонился отъ слишкомъ избитой колеи, станутъ-ли осуждать меня, какъ это сдлали нкіе господа, исходя отъ правилъ, которыхъ я не раздляю? Въ ребяческой поспшности станутъ-ли печатать, что я возвращаюсь къ младенческому состоянію искусства, потому лишь, что я поставилъ своею цлью проложить новую дорогу въ этомъ искусств, первый, а можетъ быть, и единственный законъ котораго — забавлять поучая? Но дло тутъ не въ этомъ.

Нердко между недостаткомъ, о которомъ громко говорятъ въ извстномъ произведеніи, и недостаткомъ, о которомъ думаютъ, бываетъ немалое разстояніе. Черта, не дающая намъ покоя, слово, задвающее насъ, остаются схороненными въ нашемъ сердц, между тмъ какъ языкъ вымещаетъ за насъ, предавая поруганію остальное: такимъ образомъ, въ театральномъ дл принято, что если бранятъ автора, то обыкновенно объ обстоятельств, наиболе насъ задвающемъ, говорятъ мене всего.

Быть можетъ, полезно будетъ раскрыть предъ всми такого рода двойственное зрлище, открываемое комедіями, я поступлю хорошо, если, воспользовавшись своимъ положеніемъ, успю, анализируя это зрлище, возстановить, въ общественномъ мнніи, дйствительный смыслъ и значеніе этихъ словъ: что такое театральная скромность?

Усиливаясь выставить себя нжными, тонкими знатоками и установить, какъ я выразился въ другомъ мст, лицемріе скромности на ряду съ распущенностью нравовъ, мы длаемся ничтожными существами, неспособными повеселиться и ршить, что прилично и что неприлично — нужно-ли говорить?— длаемся пресыщенными глупцами, которые не знаютъ, чего хотятъ, что имъ любить и что слдуетъ бросить. Уже эти избитйшія выраженія: ‘приличный тонъ’, ‘приличное общество’, постоянно прибираемыя къ уровню каждаго нелпаго кружка,— выраженія, растяжимость которыхъ такъ велика, что не знаешь, право, гд они начинаются и гд оканчиваются,— уже они извели въ конецъ открытое и истинное веселье, составлявшее отличительную черту комизма, присущаго нашему народу.

Присоединимъ къ этому педантическое примненіе другихъ громкихъ выраженій, въ род: ‘приличіе и добрые нравы’, имющихъ столь важное, столь высокое значеніе, что наши судьи комедій въ большомъ прискорбіи, будучи не въ состояніи осудить огуломъ вс театральныя піесы во имя ихъ, и вы до нкоторой степени узнаете что сковываетъ геній, смущаетъ всхъ авторовъ и наноситъ роковой ударъ могуществу интриги, безъ которой по необходимости останутся лишь замороженныя разсужденія и длиннйшія комедіи.

Наконецъ, въ довершеніе зла, вс общественныя положенія и состоянія успли добиться исключенія себя въ драматической цензур: поставьте на сцен ‘Сутягъ’ Расина, и современные Дандены и Бридуазоны, даже изъ числа боле образованныхъ людей хоромъ завопятъ, что нынче погибли добрые нравы и нтъ боле уваженія къ судьямъ.

Поставьте на сцен ‘Тюркарэ’, и будете имть дло со всми видами и фазисами пошлинъ и налоговъ, со всей корпораціей королевскихъ сборщиковъ податей. Правда, Тюркарэ нынче не иметъ своихъ двойниковъ. Онъ является подъ совершенно иными чертами: но затрудненіе остается все-таки затрудненіемъ.

Невозможно играть ‘Причудливыхъ’, ‘Маркизовъ’ и ‘Заемщиковъ’ Мольера, не возстановивъ противъ себя сразу высшее и среднее, новое и старинное дворянство. Его ‘Ученыя женщины’ задваютъ нашихъ умницъ. Наконецъ, какой математикъ можетъ вычислить силу и длину рычага, при помощи котораго возможно было-бы, въ наше время, поднять до уровня сценическихъ требованій превосходное твореніе ‘Тартюфъ’. Вслдствіе всего этого, авторъ, желающій доставить публик забаву или поученіе, вмсто того, чтобы вложить въ свое произведеніе, по своему выбору, ту или иную интригу, принужденъ вертться въ кругу совершенно невозможныхъ случаевъ, принужденъ паясничать, вмсто того, чтобы осмивать, и избирать себ лицъ вн общества, — все это изъ боязни нажить себ тысячу враговъ, изъ которыхъ онъ не зналъ ни одного, сочиняя свою прискорбную драму.

И подумалъ я себ, что если какой-нибудь отважный человкъ не стряхнетъ всей этой пыли, то скучнйшія французскія піесы не замедлятъ отшатнуть народъ отъ себя и приведутъ его къ фривольной комической опер и даже дале — къ бульварнымъ сценамъ, этой смрадной куч балаганнаго паясничества, возникшей къ нашему позору, гд скромная свобода, изгнанная съ французской сцены, замнена безшабашной распущенностью и гд молодежь питается грубыми нелпостями и, вмст съ добрыми нравами, утрачиваетъ чувство приличія и художественный вкусъ, развиваемый нашими великими писателями. Я дерзнулъ сдлаться этимъ именно человкомъ, и если я не вложилъ въ мои произведенія достаточно таланта, то цль моя ясно сказалась во всхъ ихъ.

Я всегда полагалъ, да и теперь полагаю, что на сцен сильное патетическое впечатлніе, глубоко нравственная идея, добрый и истинный комизмъ немыслимы безъ достаточно сильныхъ положеній, которыя возникаютъ лишь при явленіи какого-нибудь общественнаго недостатка, въ предлахъ задуманнаго сюжета. Трагическій писатель, въ гордомъ сознаніи средствъ, которыми онъ обладаетъ, дерзаетъ изображать ужаснйшія преступленія, заговоры, узурпацію трона, убійство, отравленіе, кровосмшеніе въ ‘Эдип’ и ‘Федр’, братоубійство въ ‘Вандом’, отцеубійство въ ‘Магомет’, цареубійство въ ‘Макбет’ и т. д. Мене отважная комедія не прибгаетъ къ такимъ крайностямъ, ибо картины, изображаемыя ею, взяты прямо изъ современныхъ нравовъ, лица ея — прямо изъ окружающаго общества. Но возможно-ли поразить скупость, не выставляя на сцену какого-нибудь отвратительнаго скупца? снять маску съ лицемрія, не указавъ, подобно Оргону, въ лиц Тартюфа, отвратительнйшаго лицемра? осмять волокиту, не заставивъ его обойти цлый рядъ легкомысленныхъ барынь? отчаяннаго игрока, не окруживъ его бездльниками, если самъ онъ не усплъ еще сдлаться таковымъ?

Все это люди далеко не изъ числа добродтельныхъ, авторъ и не выдаетъ ихъ за таковыхъ: онъ не покровительствуетъ ни одному изъ нихъ, онъ лишь изображаетъ ихъ пороки. Но потому лишь, что левъ хищникъ, волкъ жаденъ и обжорливъ, а лисица коварна и лукава, басня не можетъ быть названа безнравственной, когда авторъ пишетъ ее противъ глупца, которому всякая похвала кружитъ голову, онъ роняетъ сыръ изъ вороньяго клюва въ лисью пасть, и мораль басни готова, если бы ему понадобилось обратить ее противу низкаго льстеца, онъ окончилъ-бы свой апологъ такъ:’Лиса схватила его и проглотила, но сыръ былъ отравленъ’. Басня есть не что иное какъ легкая комедія, а всякая комедія есть длинный апологъ, разница между ними та, что въ басн жи нотныя имютъ умъ, а въ комедіи люди часто бываютъ животными и, что еще хуже, злыми животными.

Такимъ образомъ, когда Мольеръ, къ которому такъ приставали глупцы, даетъ Скупому сына развратнаго и мота, который крадетъ у отца шкатулку и въ глаза ругаетъ его, откуда собственно выводитъ авторъ мораль: изъ добродтельныхъ лицъ или порочныхъ? Разумется, это ему все равно: онъ иметъ въ виду не лица своихъ комедій, а общество, которое онъ желалъ-бы исправить. Правда, литературные встовщики и подметальщики его времени не преминули довести до свднія доброй публики, до чего все это ужасно! Извстно также, что разные высокомрные завистники или завистливые высокомры напустились на него. Посмотрите, какъ суровый Буало, въ своемъ посланіи къ великому Расину, мститъ за своего уже умершаго тогда друга, возстановляя въ памяти слд. Факты:

Невжество и заблужденіе, при появленіи его новыхъ піесъ,

Въ костюм маркиза, въ плать графини,

Сбгались диффамировать его новое великое твореніе

И качали головой въ наиболе прекрасныхъ мстахъ.

Командоръ требовалъ боле точности на сцен,

Негодующій виконтъ выходитъ изъ театра во второмъ акт,

Одинъ, усердный защитникъ осмянныхъ ханжей,

За его мткія слова и выраженія, присуждалъ его къ костру,

Другой, запальчивый маркизъ, объявивъ ему войну,

Хотлъ отмстить поруганную знать.

Въ одномъ изъ прошеній, поданныхъ Мольеромъ Людовику XIV, который былъ такъ великъ, покровительствуя искусствамъ, и безъ просвщеннаго вліянія котораго ваша сцена не имла-бы ни одного великаго творенія Мольера,— въ прошеніи этомъ философъ-авторъ горько жалуется королю, что за обличеніе имъ лицемровъ послдніе повсюду печатаютъ про него, называя Мольера вольнодумцемъ, нечестивцемъ, безбожникомъ, дьяволомъ во плоти, принявшимъ образъ человка, и все это печатается съ одобреніемъ и привиллегіей короля, покровительствовавшаго ему: тутъ все было по старому.

Но потому лишь, что дйствующія лица какой-нибудь піесы изображаютъ намъ черты нравовъ порочныя, слдуетъ-ли ихъ изгонять со сцены? Что-же мы будемъ преслдовать на сцен? Ошибки и странности? Да стоитъ-ли о нихъ писать. Он у насъ подобны мод: он мняются, но отъ нихъ не исправишь никого.

Пороки и преступленія неизмнны и подъ маскою преобладающихъ нравовъ являются, лишь прикрытыя разнообразными и многочисленными формами: сорвать съ нихъ-то маску и показать во всей ихъ нагот — таково должно быть благородное призваніе человка, посвящающаго себя театру. Морализируетъ-ли онъ съ улыбкой на устахъ или плачетъ при этомъ, Гераклитъ онъ или Демокритъ, во всякомъ случа, это его прямая обязанность. Горе ему, если онъ уклонится отъ исполненія ея! Людей возможно исправить, лишь показавъ ихъ въ томъ вид, какъ они есть.

Полезная и правдивая комедія — не лживая похвала, не праздное академическое витійство.

Но не смшивайте этой общей критики, составляющей одно изъ благороднйшихъ призваній искусствъ, съ отвратительной личной сатирой: преимущество первой заключается въ томъ, что она исправляетъ, никого не оскорбляя. Когда на сцен человкъ правдивый, возмущенный тмъ, какъ обыкновенно расплачиваются за благодянія, говоритъ: вс люди неблагодарны, каждый соглашается съ нимъ, и слова его никому не обидны. Такъ какъ если есть неблагодарные, то конечно, должны быть и благодтели, поэтому подобный укоръ устанавливаетъ извстное равновсіе между добрыми и злыми людьми: это каждый чувствуетъ и утшаетъ себя этимъ. Если какой-нибудь юмористъ скажетъ на это, что одинъ благодтель можетъ совершить сотню неблагодарныхъ поступковъ, ему справедливо возразятъ, что за то нтъ, быть можетъ, ни одною неблагодарнаго, который много разъ не былъ-бы благодтелемъ, и это еще разъ примиряетъ насъ съ человческой неблагодарностью. Такимъ образомъ, путемъ обобщеній самая горькая критика оказывается плодотворною, не оскорбляя насъ, между тмъ личная сатира, столь-же безплодная, какъ и пагубная, всегда оскорбительна и не даетъ никакихъ результатовъ. Я всегда и везд ненавидлъ послднюю и считаю ее преступленіемъ, достойнымъ жестокой кары: поэтому я не разъ открыто обращалъ вниманіе суда на это обстоятельство, желая, чтобы театръ нашъ не превратился въ арену гладіаторовъ, на которой сильный считалъ-бы себя въ прав разразиться своимъ мщеніемъ, при содйствіи продажныхъ и, къ сожалнію, весьма немалочисленныхъ писакъ, которые торгуютъ своей низостью.

Не довольно-ли этимъ сильнымъ тысячи одного фельетониста, мастера бюллетеней, афишера, изъ которыхъ они могутъ набрать самыхъ отптыхъ и изъ нихъ облюбовать себ самого отъявленнаго негодяя и при содйствіи его оклеветать тхъ, кто имъ не нравится? Къ такому легкому злу относятся снисходительно, потому что оно остается безъ послдствій: гадина эта укуситъ васъ и погибнетъ, но сцена — исполинъ, наносящій смертельный ударъ тому, противу кого онъ направленъ. Слдуетъ приберечь эти мощные удары для борьбы съ общественными недостатками и пороками.

И такъ, не порокъ и не обстоятельства, порождаемыя имъ, непристойны на сцен, но отсутствіе поучительнаго и моральнаго элементовъ. Если авторъ, по слабости или вслдствіе застнчивости, не ршается вывесть ихъ изъ своего сюжета, вотъ что длаетъ его піесу двусмысленной или прямо безнравственной.

Когда моя ‘Евгенія’ была поставлена на сцен (а приходится говорить о себ, такъ какъ на меня-то вдь и обрушиваются вс нападки), когда ‘Евгенія’ была съиграна, вс наши наиболе рьяные защитники приличія подняли невообразимый гвалтъ за то, что я осмлился вывесть на сцен распутнаго барина, который переодваетъ своихъ лакеевъ патерами и надуваетъ общаніемъ жениться молодую двушку, которая появляется на сцен беременною, не будучи замужемъ.

Не взирая на ихъ крики, піеса признана была если не лучшею, то наиболе нравственною изъ драмъ, постоянно играется на всхъ сценахъ и переведена на вс языки. Люди здравомыслящіе явно увидли, что мораль піесы, весь интересъ ея сосредоточиваются всецло на томъ, что могущественный и порочный человкъ злоупотребляетъ своимъ именемъ и довріемъ, чтобы тиранить слабую двушку, одинокую, безъ поддержки, обманутую, добродтельную и покинутую. Такимъ образомъ, все полезное и лучшее въ этомъ произведеніи явилось слдствіемъ храбрости автора, осмлившагося фактъ общественнаго неравенства провести съ полной независимостью.

Посл этого, я написалъ піесу ‘Два Пріятеля’, въ которой отецъ признается своей якобы племянниц, что она его незаконная дочь. Эта драма тоже вполн нравственна, потому что подъ жертвами самой совершеннйшей дружбы авторъ старается указать на обязанности, налагаемыя природой по отношенію къ плоду старинной любви, ребенку, котораго суровая щепетильность общественныхъ приличій или скоре ложное пониманіе послднихъ оставляетъ нердко на произволъ судьбы.

Въ числ другихъ критиковъ піесы, нкій юный, но весьма важный придворный, сидя въ сосдней со мною лож, весело сказалъ дамамъ: ‘Авторъ, должно быть, какой-нибудь мальчишка-ветошникъ, не видавшій ничего возвышнене прикащиковъ на ферм и продавцевъ матерій, поэтому то онъ избираетъ благородныхъ друзей изъ-за прилавка и выводитъ ихъ на французскую сцену’. Увы! милостивый государь, сказалъ я ему, выдвинувшись впередъ, длать нечего, пришлось ихъ взять тамъ, гд есть хоть какая-нибудь возможность предположить существованіе подобныхъ людей. Вы-бы наврное еще боле посмялись надъ авторомъ, если-бы онъ откопалъ двухъ истинныхъ друзей въ Oeil-de-boeuf или въ карет. Необходимо чуточку правдоподобія даже въ дяніяхъ совершенно добродтельныхъ.

Отдаваясь моему веселому характеру, я пытался, вслдъ затмъ, въ ‘Севильскомъ Цирюльник’ возродить на сцен доброе старое веселье, соединяя его съ легкой шутливостью нашего времени, но такъ какъ и это было своего рода нововведеніе, то піеса подверглась ожесточенному преслдованію. Подумаешь, я подрываю основы государства, избытокъ осторожности, принятой нкоторыми, и крики, раздавшіеся противъ меня, явно выдавали испугъ нкоторыхъ порочныхъ людей того времени, которые мнили увидть въ піес свое изображеніе. Піеса четыре раза ценсурировалась, три раза снималась съ афишъ въ самый моментъ, когда ее слдовало играть, восходила даже, вслдствіе доноса, на разсмотрніе парламента, я-же, пораженный всей этой суматохой, настаивалъ лишь на томъ, чтобы публика была судьею того дла, которое предназначалось для удовольствія публики.

Спустя три года, посл порицаній, я добился похвалы, каждый тихонько шепталъ мн: ‘давайте намъ такихъ піесъ побольше — вдь вы одни нынче ршаетесь смяться прямо въ лицо’.

Авторъ, обиженный кабалой и крикунами, видя, что піеса его идетъ, начинаетъ пріободряться, такъ я и сдлалъ.

Покойный принцъ Конти, память о которомъ не умретъ среди патріотовъ (ибо въ самомъ имени его звучитъ старое слово отечество), покойный принцъ Конти, говорю я, публично предлагалъ мн поставить на сцен мое предисловіе къ ‘Цирюльнику’, которое, по его словамъ, веселе самой піесы, и вывесть тамъ всю семью Фигаро, о которой я говорю въ этомъ предисловіи. ‘Ваша свтлость, отвчалъ я, если я вторично выставлю на сцен этотъ характеръ, мн придется показать его по-старше, обладающаго нсколько большей опытностью, — подымется новая кутерьма, да и кто знаетъ, придется-ли ему увидть свтъ?’ Однако, изъ уваженія къ принцу, я принялъ его предложеніе, я сочинилъ этотъ ‘Безумный День’, который причинилъ нынче столько волненія. Онъ удостоилъ видть его первымъ. Это былъ человкъ высокаго характера, истинный принцъ, человкъ благородный и гордый:— сказать-ли: онъ остался имъ доволенъ.

Но увы! какую ловушку поставилъ я моимъ критикамъ, назвавъ свою комедію пустымъ именемъ ‘Безумный День’! Цлью моею было показать, что это сущая бездлица, но я не зналъ еще, до какой степени перемна въ объявленіи можетъ сбить съ толку людей. Оставивъ за піесой ея дйствительное заглавіе, слдовало назвать ее ‘Мужъ-подстрекатель’. Это былъ-бы для нихъ новый слдъ, и меня преслдовали-бы иначе. Но названіе ‘Безумный День’ поставило ихъ отъ меня на сто лье разстоянія: они стали видть въ піес лишь то, чего въ ней никогда не будетъ, и нсколько суровое замчаніе о томъ, что обманывать — дло нетрудное, иметъ боле широкое распространеніе, чмъ обыкновенно полагаютъ. Еслибы Мольеръ, вмсто заглавія ‘Жоржъ Данденъ’, назвалъ свою драму ‘Глупость союзовъ’, онъ принесъ-бы несравненно боле пользы, еслибы Реньяръ назвалъ свою ‘Lgataire’ — ‘Наказаніе безбрачію’, піеса его произвела-бы сильное впечатлніе. То, что не пришло ему въ голову, я сдлалъ умышленно. Но можно было-бы написать добрую главу о разнообразныхъ человческихъ сужденіяхъ и театральной морали,— главу, которую мы назвали-бы: ‘О вліяніи афиши!’

Какъ-бы то ни было, ‘Безумный День’ пролежалъ пять лтъ въ портфел, актеры, узнавъ про существованіе его, наконецъ вырвали его у меня. Поступили ли они хорошо или дурно по отношенію къ себ, это теперь извстно всмъ. Трудная-ли ея передача возбудила въ нихъ рвеніе, поняли-ли они вмст съ публикой, что для успха въ комедіи нынче имъ придется прибгнуть къ новымъ усиліямъ, но досел еще ни одна столь трудная піеса не была исполнена съ такимъ ансамблемъ, и если самъ авторъ (какъ говорятъ) остался въ ней ниже себя, то изъ числа исполнителей этого произведенія не было ни одного, которому-бы оно не сослужило службы, установивъ, увеличивъ или упрочивъ его репутацію. Но возвратимся къ чтенію комедіи, къ принятію ея на сцену.

Вслдствіе преувеличенныхъ похвалъ актеровъ о той піес, вс части общества желали съ нею познакомиться, и мн тогда-же предстояло или войти во всяческіе споры, или уступить универсальнымъ инстанціямъ. Тогда-же значительнйшіе враги автора не преминули разгласитъ при двор, что въ этомъ произведеніи, въ сущности представляющемъ сплетеніе глупостей, задваются религія, правительство, вс общественныя положенія, добрые нравы, и въ конц концовъ, добродтель страждетъ, а порокъ торжествуетъ, ‘какъ это и слдовало ожидать’, прибавляютъ. Если важные господа, столько разъ мн о томъ твердившіе, удостоятъ меня чести прочесть это предисловіе, они увидятъ изъ него, по крайней мр, что ссылки мои врны, мщанская-же прямота, съ какою я ихъ длалъ, лишь ярче выставитъ благородную ложь ихъ собственныхъ ссылокъ.

Такъ, въ ‘Севильскомъ Цирюльник’ я, изволите видть, по трясалъ государственныя основы, а въ этомъ новомъ произведеніи, еще боле безчестномъ и возмутительномъ, ниспровергаю ихъ вконецъ. Если разршатъ такое сочиненіе, значитъ нтъ боле ничего святого. Къ властямъ полетло самые коварнйшіе доносы, кабала стала работать предъ сильными міра сего, взбунтовали набожныхъ барынь, надлали мн враговъ у налоя и церковной каедры. Я-же, сообразно мсту и людямъ, боролся съ презрнной интригой посредствомъ моего чрезмрнаго терпнія, стойкаго уваженія, непреклоннаго послушанія, наконецъ, путемъ убжденія, когда оно могло быть услышано.

Эта борьба продолжалась четыре года. Прибавьте къ нимъ еще пятилтнее пребываніе въ портфел и скажите, что можетъ уцлть отъ тхъ намековъ, которые силятся видть въ піес? Увы! когда я писалъ ее, все то, что нынче процвтаетъ, не существовало еще въ зародыш, то былъ совсмъ иной міръ.

Въ теченіе этихъ четырехъ лтъ борьбы, я просилъ только дать мн одного цензора — мн представили ихъ пять или шесть. Что же увидли они въ произведеніи, возбудившемъ такую ярость? Одну изъ забавнйшихъ интригъ — и только. Знатный испанскій вельможа, влюбившись въ молодую двушку, ршаетъ обольстить ее, эта-то невста, человкъ, за которую она должна выйти замужъ, и жена вельможи соединяются въ своихъ усиліяхъ разрушить вс планы этого повелителя, положеніе котораго, богатство и щедрость такъ всемогущи, что для него все возможно. Вотъ все, и ничего боле. Піеса передъ вашими глазами.

Откуда-же эти пронзительные крики? А все потому, что авторъ не преслдуетъ одинъ какой-нибудь порокъ: игрока, честолюбца, скупого, лицемра, что посадило-бы ему на шею одну лишь группу враговъ, а отдаетъ предпочтеніе легкому произведенію, или, врне, составилъ себ иной планъ, по которому подвергается критик разомъ нсколько общественныхъ недостатковъ. Но такъ какъ не это является обстоятельствомъ, порочащимъ произведеніе въ глазахъ просвщеннаго цензора, то піеса и была одобрена къ представленію. Длать нечего, пришлось вытерпть ее на сцен, и тогда наши представители высшаго круга съ негодованіемъ стали смотрть

Эту піесу, гд изображается, какъ дерзкій слуга

Безстыдно оспаривалъ свою жену у своего господина.

Гюдекъ.

О! какъ я жаллъ, что не воспользовался этимъ нравственно-ноучительнымъ сюжетомъ для какой-нибудь кровавой трагедіи! Что-бы мн дать въ руки оскорбленному мужу, котораго не слдовало назвать Фигаро, кинжалъ, которымъ онъ въ порыв ревности пронзилъ-бы развратнаго вельможу, а такъ какъ самое мщеніе за поруганную честь совершено-бы было въ прекрасныхъ, звучныхъ стихахъ, и мой ревнивецъ, въ ранг, по меньшей мр, армейскаго генерала, въ лиц своего соперника имлъ-бы какого-нибудь жестокаго тирана, тяжко угнетавшаго населеніе, — то все это, совершенно чуждое нашимъ нравамъ, полагаю, не задло-бы никого, вс кричали-бы: браво! произведеніе чрезвычайно нравственное! И мы были-бы спасены, я да мой дикій Фигаро.

Но я хотлъ только позабавить нашихъ французовъ, не исторгая потоковъ слезъ у ихъ женъ, и потому преступный любовникъ у меня — молодой вельможа нашего времени, мотъ, человкъ довольно любезный, даже нсколько распутный, почти такой, какъ вс прочіе современные намъ вельможи. Но что вы дерзнете сказать на сцен о какомъ-нибудь вельмож такого, отъ чего не оскорбились-бы вс они,— разв упрекнете его избыткомъ любезности? Вдь это, кажется, недостатокъ, наимене признаваемый ими самими? Я вижу отсюда, что многіе изъ этихъ господъ вспыхнули румянцемъ скромности (послдствіемъ благородныхъ усилій), соглашаясь съ тмъ, что я правъ.

И такъ, желая сдлать его мене преступнымъ, я изъ великодушнаго почтенія не снабдилъ моего героя ни однимъ изъ народныхъ пороковъ. Вы скажете, чего добраго, что я и не могъ этого сдлать, что это значило-бы нарушить всякое правдоподобіе? Подайте-же голосъ въ пользу моей піесы, такъ какъ я этого не сдлалъ.

Самый недостатокъ, въ которомъ я его обвиняю, не произвелъ-бы ни малйшаго комическаго движенія, еслибы я ему, веселія ради, не противопоставилъ самаго ловкаго человка въ народ, истиннаго Фигаро, который, продолжая защищать Сузанну, какъ свою собственность, подсмивается надъ планами своего господина и весьма забавно негодуетъ на него за то, что послдній дерзаетъ пытаться перехитрить его, непобдимаго искусника во всякаго рода плутняхъ.

И такъ, изъ довольно оживленной борьбы между злоупотребленіемъ властью, забвеніемъ всякихъ принциповъ, исключительнымъ, благопріятнымъ случаемъ и всмъ обаяніемъ соблазна, съ одной стороны, и огнемъ, умомъ, всми средствами, какія можетъ придумать задтый за живое подчиненный для самообороны, съ другой,— возникаетъ въ моей піес весьма забавная интрига, въ которой мужъ-соблазнитель, раздраженный неудачами, усталый, измученный, встрчая затрудненія во всхъ своихъ похожденіяхъ, вынужденъ, три раза въ теченіе этого дня, пасть къ ногамъ своей жены, доброй, снисходительной и чувствительной женщины, которая, въ конц концовъ, прощаетъ его — что он и длаютъ чаще всего. Что-же вы находите достойнаго порицанія въ этой морали, милостивые государи?

Вы находите ее, быть можетъ, черезчуръ игривой, сравнительно съ важностью тона, котораго я держусь? Примите иную боле игривую мораль, которая такъ и бросается вамъ въ глаза въ піес, хотя вы и не ищете ея. Вотъ эта мораль: развратный господинъ, ради своихъ прихотей предающій позору все, что подвластно ему, забавляющійся въ своихъ владніяхъ непорочностью всхъ своихъ молодыхъ вассалокъ, кончаетъ, подобно Альмавив, тмъ, что длается посмшищемъ у своихъ слугъ. И эта мысль достаточно сильно высказана авторомъ, когда Альмавива, въ пятомъ дйствіи, разсчитывая пристыдить неврную жену, указываетъ своему садовнику на кабинетъ и, дрожа отъ гнва, кричитъ ему: ‘Ступай туда, Антоніо, веди къ своему судь презрнную, опозорившую меня!’ — А тотъ ему на это отвчаетъ: ‘Есть таки благое Провидніе! Вы столько ихъ опозорили въ околодк, что хорошо бы и вамъ, въ свою очередь…’

Эта глубокая мораль чувствуется во всемъ произведеніи, и еслибы автору понадобилось доказать противникамъ, что, давъ сильный урокъ, кому слдуетъ, онъ все-же поддержалъ уваженіе къ положенію виновнаго доле, чмъ можно было отъ него ожидать, судя по сил кисти,— я-бы обратилъ ихъ вниманіе на то, что, потерпвъ неудачи во всхъ своихъ планахъ, графъ Альмавива вынужденъ былъ постоянно смиряться, но ни разу не дошелъ до униженія.

Въ самомъ дл, еслибы графиня пустила въ дло хитрость, чтобы усыпить его ревность и измнить ему, сдлавшись, такимъ образомъ, сама виновной, она не могла-бы уже привести къ своимъ ногамъ супруга, не унизивъ его въ нашихъ глазахъ. Преступное намреніе жены уничтожило-бы уваженіе къ брачному союзу, и автора справедливо могли бы упрекнуть въ изображеніи нравовъ, достойныхъ порицанія. Наши сужденія о нравахъ всегда переносятся на женщину: мужчины не пользуются такимъ уваженіемъ, чтобы къ нимъ можно было предъявить столь строгія требованія по этому тонкому длу. Но не только сама она была очень далека отъ подобнаго намренія, въ этомъ произведеніи совершенно ясно видно, что никто тутъ и не желаетъ обмануть графа, а лишь помшать ему-то обмануть всхъ. Самая чистота побужденій исключаетъ всякую возможность упрека, и ужъ по тому одному, что графиня желаетъ лишь возвратить себ своего мужа, смущеніе ея, конечно, вполн добродтельное и ничего унизительнаго въ себ не заключаетъ.

И чтобы эта истина сильне поразила васъ, авторъ противопоставляетъ этому грубоватому мужу — добродтельнйшую изъ женъ, какъ по наклонностямъ своимъ, такъ и по убжденіямъ.

Въ какой моментъ представляется вамъ покинутая нжно любимымъ мужемъ? Въ критическій моментъ, когда ея благосклонность къ милому мальчику, ея крестнику, могла принять опасное направленіе, если бы она дала усилиться зарождавшемуся въ ней чувству. Авторъ изображаетъ побдоносную для нея борьбу съ этимъ, зарождавшимся чувствомъ, именно съ цлью ярче выставить истинное чувство долга. О сколько предпринято было усилій по поводу этого легкаго драматическаго движенія, чтобы обвинить его въ неблагопристойности! Въ трагедіи охотно допускается, чтобы вс королевы и принцессы имли самыя пламенныя страсти, съ которыми имъ предоставляется бороться боле или мене успшно, но чтобы въ комедіи обыкновенная женщина могла бороться съ малйшей своей слабостью — это-де не можетъ быть терпимо. О великая сила афиши! врное и основательное мнніе! Вмсто трагедіи, явилась комедія, и здсь порицаютъ то, что разршается тамъ! И однако, въ обоихъ случаяхъ, вы видите одинъ и тотъ-же принципъ: нтъ добродтели безъ жертвъ.

Осмлюсь обратиться къ вамъ, несчастныя молодыя двушки, на бду свою попавшія на пути различнымъ Альмавива! Будете-ли вы всегда разграничивать вашу добродтель отъ вашего горя, если какой-нибудь важный интересъ, стремясь разсять послднее, не напомнитъ вамъ, что пора наконецъ выступить на защиту первой. Не печаль потерять мужа представляется намъ тутъ трогательною: столь личное чувство далеко не можетъ быть названо добродтелью. Въ графин кажется особенно привлекательною открытая борьба ея съ зарождающейся наклонностью, которую она признала предосудительной, и ея чувства законности. Усилія ея вернуть себ неврнаго мужа выставляютъ въ самомъ выгодномъ свт дв тяжелыя жертвы, принесенныя ея чувствомъ и гнвомъ, не раздумывая долго, всякій невольно готовъ привтствовать ея торжество, это образецъ добродтельной женщины, примръ для всхъ другихъ лицъ ея пола и человкъ, вполн достойный любви для насъ, мужчинъ.

Если этотъ метафизическій анализъ, подтверждающій нравственное достоинство сценъ, если принятый принципъ всякаго театральнаго приличія не поразили нашихъ судей во время самаго представленія, то напрасно было-бы развивать и доказывать все это здсь: трибуналъ беззаконія не слушаетъ защиты обвиняемаго, котораго имъ нужно во что-бы то ни стало осудить, моей графин не пришлось дойти до народнаго парламента: судитъ ее особая коммиссія.

Легкій очеркъ ея добраго характера мы видли въ прелестной пьес ‘По счастію’. Зарождающееся въ молодой женщин чувство къ своему юному двоюродному брату офицеру не показалось тамъ никому предосудительнымъ, хотя по ходу дйствія можно было предполагать, что вечеръ окончился-бы нсколько иначе, если-бы мужъ, какъ говоритъ авторъ, по счастію, не вернулся. По счастію также, никому не было надобности оклеветать этого автора: каждый добродушно интересовался лишь молодой, честной и чувствительной женщиной, которая сдерживаетъ первые порывы своихъ чувствъ, замтьте, что въ этой піес мужъ только глупъ немного, въ моей-же онъ невренъ: заслуги моей графини выше.

Поэтому то въ произведеніи, которое я защищаю, истинный интересъ сосредоточивается на графин, остальное въ томъ-же дух.

Почему Сузанна, камеристка, умная, ловкая и веселая, иметъ тоже право интересовать насъ? А потому, что соблазненная могущественнымъ ловеласомъ, имвшимъ боле даже, чмъ нужно, преимуществъ, чтобы побдить двушку въ ея положеніи, она не колеблясь сообщаетъ о намреніяхъ графа двумъ лицамъ, наиболе заинтересованнымъ въ наблюденіи за ея поведеніемъ: своей барын и своему жениху. Потому, что во всей ея рол, едва-ли не самой большой въ піес, нтъ ни одной фразы, ни одного слова, которыя не дышали-бы умомъ и не обнаруживали преданности долгу: единственная хитрость, которую она себ позволяетъ, вызвана интересами ея госпожи, которая дорожитъ ея преданностью и вс намренія которой чисты.

Почему, при всхъ вольностяхъ своихъ по отношенію къ своему господину, Фигаро забавляетъ, но не возмущаетъ васъ? А потому, что въ противоположность всмъ слугамъ, онъ — и вы это знаете — далеко не самый безчестный человкъ въ піес: видя, что онъ вынужденъ, будучи слугой, ловко отклонить отъ себя безчестіе, вы все ему прощаете, зная, что онъ обманываетъ своего господина только для того, чтобы выручить любимаго человка и спасти свое достояніе.

И такъ, за исключеніемъ графа и его подручныхъ, каждый въ піес длаетъ почти то, что долженъ. Если вы ихъ находите нечестными потому лишь, что они бранятъ другъ друга, это весьма ложное основаніе. Взгляните на людей образцовой честности въ наше время: въ теченіи всей своей жизни они ничего иного и не длаютъ! Безжалостно рвать въ клочки отсутствующихъ до такой степени принято нынче, что мн, имющему обыкновеніе защищать ихъ постоянно, часто приходится слышать: что за чортъ! пренепріятный человкъ — хорошо отзывается обо всхъ на свт.

Ужъ не мой ли пажъ, наконецъ, васъ смущаетъ? и безнравственность. въ которой обвиняется самая основа произведенія, не заключается-ли въ аксессуар? О нжные цензора, неутомимые искатели истины, инквизиторы во имя морали, осуждающіе однимъ взглядомъ пятилтнія размышленія, будьте-же хоть разъ справедливы, не оглядываясь на слдствія! Неужели можно назвать позорнымъ лицомъ тринадцати-лтняго мальчика, съ первыми порывами сердца, готоваго безъ разбора отдаться первому влеченію, обожающаго — а таково обыкновенно бываетъ чувство въ этомъ возраст — божественную въ его глазахъ женщину, которая случаемъ оказывается его крестной матерью? Общій любимецъ всего замка, живой, рзвый и страстный, какъ вс умныя дти, онъ, благодаря своему необыкновенному возбужденію, невольно два раза разстраиваетъ преступные замыслы графа. Юный сынъ природы, на что ни взглянетъ онъ, все его волнуетъ: можетъ быть, онъ уже не дитя, но и не мужчина еще, я и избралъ именно тотъ моментъ, когда онъ можетъ возбудить къ себ интересъ, не заставивъ никого краснть. Испытывая совершенно невинныя чувства, онъ таковыя же и возбуждаетъ во всхъ. Вы скажете, пожалуй, что онъ вызвалъ настоящую любовь? Господа судьи, это слово тутъ не годится. Вы слишкомъ просвщенны, чтобы понимать, что самая чистая любовь не бываетъ безкорыстна: его вдь еще совсмъ не любятъ, разумется, современемъ онъ будетъ любимъ. Это-то именно, съ обычной шутливостью, авторъ и вложилъ въ уста Сузавны, когда она говоритъ этому мальчику: ‘О! черезъ три или четыре года, предсказываю вамъ, изъ васъ выйдетъ порядочный повса’!…

Чтобы для всхъ было очевидно, что онъ не боле какъ мальчикъ, мы нарочно заставляемъ Фигаро обращаться къ нему на ‘ты’. Будь онъ хоть на два года постарше, какой слуга въ замк позволилъ бы себ съ нимъ такія вольности! Посмотрите на него въ конц піесы: едва онъ нарядился въ костюмъ офицера какъ ужъ рука его тотчасъ хватается за шпагу при первой насмшк графа по поводу недоразумнія съ пощечиной. Онъ будетъ гордъ и самолюбивъ, во теперь это — дитя, не боле. Я вдь видлъ нашихъ дамъ въ ложахъ, до безумія влюбившихся въ моего пажа. Что имъ отъ него было нужно? Увы! ничего: онъ казался интереснымъ, но интересъ этотъ, подобно интересу графини, былъ чистъ и безкорыстенъ… интересъ… безъ всякаго интереса.

Личность:іи пажа или совсть вельможи являются причиною тревоги послдняго всякій разъ, когда авторъ сводитъ ихъ вмст въ піес? Замтьте это незначительное обстоятельство, оно можетъ васъ навести на основную мысль пьесы: мальчикъ, очевидно, выводится здсь на сцену, чтобы придать моральный колоритъ всему произведенію, показывая вамъ, что человкъ наиболе властный у себя дома, затявъ какое-нибудь преступное дло, можетъ быть доведенъ до отчаянія самымъ ничтожнымъ существомъ.— существомъ, которое страшится попасть ему на дорог.

Еслибы моему поэту было восевінадцать лтъ, съ его живымъ, кипучимъ характеромъ, я былъ-бы, въ свою очередь, неправъ, выведя его на сцену. Но какія чувства можетъ онъ внушить въ свои тринадцать лтъ? нчто чувствительное и скромное, не дружбу, не любовь, а что-то причастное и тому, и другому.

Мн нелегко было-бы убдить въ невинности этихъ впечатлній. еслибы мы жили въ мене цломудреный вкъ, въ одну изъ тхъ разсчетливыхъ эпохъ, когда въ погон за скоросплостью, какъ съ плодами своихъ теплицъ, взрослые ставили подъ внецъ своихъ дтей въ 12 лтъ и коверкали природу, скромность и добрые нравы во имя самыхъ гнусныхъ свтскихъ разсчетовъ, особенно торопясь добиться отъ этихъ еще не сложившихся созданій дтей, конечно, еще боле слабыхъ и болзненныхъ, счастіе которыхъ никому не было дорого и которыя являлись лишь объектомъ торговаго разсчета, не имвшаго никакого отношенія къ нимъ самимъ, но лишь къ ихъ имени. По счастію, мы далеки отъ подобнаго времени: характеръ моего пажа, независимо отъ него самого, иметъ нкоторое отношеніе къ графу, которое замтно для моралиста, но не остановило на себ вниманія большинства нашихъ судей.

И такъ, въ этомъ произведеніи каждая боле важная роль иметъ какую-нибудь нравственную цль. Одна лишь роль Марселимы, казалось, составляетъ, въ этомъ отношеніи, исключеніе.

Виновная въ старомъ прегршеніи, плодомъ котораго былъ ея Фигаро, она должна была-бы, говорятъ, въ самомъ обнаруженіи своего проступка видть свое наказаніе, когда признала своего сына. Авторъ могъ-бы извлечь изъ этого боле глубокую мораль: въ нравахъ, которые онъ желаетъ исправить, ошибка молодой двушки, жертвы соблазна, — грхъ не ея, а мужчинъ. Почему-же онъ не сказалъ этого?

Благоразумнйшіе гг. цензоры, да вдь онъ сказалъ это! Изучите нижеслдующую сцену, составлявшую главный нервъ третьяго акта,— сцену, которую актеры просили меня исключить, опасаясь, чтобы столь суровое мсто не омрачило веселаго дйствія.

Когда Мольеръ пристыдилъ кокетку и плутовку въ ‘Мизантроп’ публичнымъ прочтеніемъ ея писемъ ко всмъ любовникамъ, онъ оставляетъ ее подъ гнётомъ этого позора, и хорошо поступаетъ: что съ нею длать! Развратная по собственному влеченію и выбору, разбитная вдовушка, не имющая оправданія въ дйствіи подъ вліяніемъ ошибки, являющаяся бичемъ весьма честнаго чело вка, она всецло предоставляется нашему презрнію, и въ этомъ мораль автора. Что касается меня, то, уловивъ наивное признаніе Марселины подъ вліяніемъ чувства благодарности, я выставляю эту женщину въ полномъ униженіи: и Бартоло отказывается отъ нея, и Фигаро, ихъ сынъ, обращаетъ вниманіе публики на истинныхъ виновниковъ того распутства, въ которое безжалостно вовлекаются вс молоденькія двушки изъ народа, надленныя смазливымъ личикомъ.

Вотъ ходъ дйствія въ этой сцен:

Бридуазонъ (обращаясь къ Фигаро, который призналъ въ Марселин свою мать). Ясно: онъ на ней не женится.

Бартоло. Да и не я.

Марселина. Не вы? А сынъ вашъ? Вы же клялись мн…

Бартоло. Глупъ былъ. Если-бы подобныя воспоминанія обязывали человка, пришлось-бы пережениться на всхъ.

Бридуазонъ. А если такъ строго приглядываться ко всему, такъ никто ни на комъ не женился-бы.

Бартоло. Гршки извстные! печальная молодость!

Марселина. Да, печальная, и даже боле печальная, чмъ полагаютъ! Я вовсе не желаю отрицать своей вины: сегодняшній день прекрасно подтвердилъ ее! но какъ-же тяжко искупать ее посл тридцатилтней скромной жизни! Я рождена была для жизни чистой, и стала честно жить, какъ только мн возможно было руководствоваться собственнымъ своимъ умомъ Но въ годы иллюзій, неопытности и нужды, когда соблазнители осаждаютъ васъ со всхъ сторонъ, а нужда тиранитъ васъ,— чмъ могло дитя защититься отъ такого дружнаго натиска недруговъ? Человкъ, сурово осуждающій насъ здсь, быть можетъ, въ своей то жизни сгубилъ какихъ-нибудь десять несчастныхъ.

Фигаро. Наиболе виновные обыкновенно наимене великодушны: это общее правило.

Марсели на (живо). Неблагодарные мужчины, уничтожающіе своимъ презрніемъ забаву вашихъ страстей, ваши жертвы, вы-то именно и должны нести наказаніе за ошибки нашей молодости: вы и ваши судьи, столь беззаконные, когда приходится имъ судить, отнимающіе у насъ своей позорной небрежностью всякое честное средство къ существованію! Оставили-ли вы хоть одно какое-нибудь занятіе на долю несчастныхъ двушекъ? Он вдь имли естественное право на всякаго рода женскіе наряды: вы и тутъ пристроили тысячи рабочихъ вашего пола.

Фигаро. Солдатъ даже усаживаютъ съ иголкой въ рукахъ!

Марселина (въ волненіи). Даже добившись наиболе высокаго положенія, женщины удостаиваются отъ васъ лишь насмшливаго уваженія. Привлекаемыя кажущимся почтеніемъ, фактически мы рабы ваши, добро, сдланное нами, безмрно умаляется, наши-же ошибки караются далеко выше дйствительной вины. О, ваше обращеніе съ нами, во всхъ отношеніяхъ, дло ужасное и безжалостное.

Фигаро. Она права.

Графъ (въ сторону). Боле чмъ права.

Бридуазонъ. Она, ей-богу, дло говоритъ.

Марселина. Но что намъ, сынъ мой, до отказа человка безсовстнаго? Не смотри на то, откуда ты, а гляди, куда идешь: это только должно быть важно для каждаго. Чрезъ нсколько мсяцевъ твоя невста будетъ зависть отъ себя одной, она возьметъ тебя — ручаюсь. Живи тогда, окруженный женою и нжной матерью, которыя будутъ любить тебя боле всего на свт. Будь снисходителенъ къ нимъ и да пошлетъ теб Господь счастіе, сынъ мой! Будь веселъ, свободенъ и добръ со всми, и мать твоя будетъ счастливйшею изъ женщинъ!

Фигаро. Все это золотыя рчи, матушка, и я совершенно съ тобой согласенъ. Экая дурь, подумаешь! Земля вертится тысячи и тысячи лтъ, и въ этомъ океан времени, случайно подцпивъ какія-нибудь тридцать ничтожныхъ годковъ, которые уже не вернутся, стану я теперь мучительно добиваться, кому именно обязанъ этимъ! Тмъ хуже для того, кто безпокоитъ себя подобными пустяками. Провести всю жизнь въ грызн — все равно, что повситься на своемъ галстух, или все равно, что несчастныя лошади на тяг по рк: он не отдыхаютъ даже въ то время, когда останавливаются, а вчно тянутъ, хотя и перестаютъ двигаться. Мы обождемъ…

Мн жаль было этого кусочка, и теперь, когда піеса достаточно извстна, если-бы актеры имли храбрость возстановить его, по моей просьб, публика, я думаю, была-бы имъ очень признательна. Имъ не пришлось-бы даже отвчать, подобно мн, который вынужденъ былъ сказать кое-какимъ великосвтскимъ ценсорамъ, упрекавшимъ меня, во время чтенія, что я интересую ихъ какой-то безнравственной женщиной:— Нтъ, господа, я говорю о ней не для того, чтобы оправдать въ вашихъ глазахъ ея поведеніе, но чтобы заставить васъ покраснть отъ собственнаго своего на поприщ наиболе вредномъ и позорномъ въ общественномъ смысл — развращенія молодыхъ двушекъ, и я былъ правъ, утверждая, что вы найдете мою піесу слишкомъ веселой, потому что часто она черезчуръ сурова. Дло тутъ лишь въ томъ, какъ понимать вещи.

— Но вашъ Фигаро — словно солнце вертящееся: своими лучами онъ всмъ обжигаетъ рукава.— Вс-то преувеличиваютъ. Будьте хоть тмъ довольны, если онъ не обжигаетъ пальцевъ у тхъ, кто узнаетъ себя въ піес: въ наше время это явленіе не рдкое въ театр. Мн, видите-ли. разршается писать лишь въ качеств автора, только что сошедшаго со школьной скамьи! потшать ребятъ и никогда не говоритъ со взрослыми! Не будете-ли такъ милостивы, за мою веселость отпустить мн немного и морали, какъ французамъ разршается чуточку безумія въ воздаяніе за разумъ?

Если на глупости наши я пролилъ лишь немного шутливой критики, то не думайте, чтобы я не съумлъ составить боле суроваго отзыва: тотъ, кто скажетъ въ своемъ произведеніи все, что знаетъ, внесетъ въ него боле, чмъ я сдлалъ. Но я приберегаю множество идей, тснящихся во мн, для одного изъ наиболе нравственныхъ для сцены сюжетовъ. Въ настоящее время, я пишу ‘Преступную Матъ’, и если отвращеніе, въ которое меня по горло погрузили, позволитъ мн ее когда-либо кончить, я намренъ исторгнуть ею слёзы у всхъ чувствительныхъ женщинъ, языкъ мой поднимется до высоты создаваемыхъ мною положеній, я разсыплю въ ней черты самой строгой морали и сильно буду громить пороки, которыхъ щадилъ до сихъ поръ. Приготовьтесь-же, господа, снова мучить меня: грудь моя уже теперь начинаетъ отзываться въ пріятномъ ожиданіи готовящагося пріема: много бумаги и чернилъ извелъ я къ услугамъ вашего гнва.

А вы, честныя, но равнодушныя двицы, пользующіяся всмъ, но ни въ чемъ не принимающія участія, молодыя скромницы и застнчивыя, которымъ такъ понравился мой ‘Безумный День’ (я и защищалъ-то его лишь для того, чтобы оправдать вашъ вкусъ), встртивъ въ свт одного изъ этихъ проницательныхъ людей, которые посвящаютъ себя смутной критик піесы, все порицаютъ огуломъ, не указывая ничего опредленно, и особенно настаиваютъ на неприличіи піесы, — разберите-ка получше этого человка, узнайте его положеніе, состояніе, характеръ, и вы тотчасъ же отгадаете словцо въ піес, задвшее его.

Само собою разумется, что рчь у меня идетъ не о тхъ литературныхъ блюдолизахъ, которые продаютъ свои бюллетени или афиши по столько-то ліардовъ за строку. Эти господа, подобно аббату Базилю, могутъ клеветать, сколько угодно: сколько-бы ни поносили они, имъ никто не повритъ.

Еще мене имю я въ виду тхъ постыдныхъ пасквилянтовъ, которые не нашли иного средства удовлетворить своему бшенству,— убійство-де черезчуръ опасно — какъ швырнуть въ автора изъ глубины нашихъ залъ, въ то время, когда играютъ его піесу, подлйшими стихами. Имъ извстно, что я ихъ знаю: если-бы я намревался назвать ихъ, то это было-бы предъ судомъ, страхъ ихъ пусть будетъ имъ наказаніемъ, вполн удовлетворяющимъ меня, но вы не можете вообразить себ, до чего они осмлились поднять подозрительность публики относительно столь презрнной эпиграммы! Они подобны жалкимъ торгашамъ-шарлатанамъ, которые, чтобы поднять въ глазахъ публики свою ветошь, увшиваютъ орденами и лентами картину, служащую имъ вывской.

Нтъ, я укажу на нашихъ особъ, которыя, богъ-всть почему, оскорбившись нсколько дкими намеками, заключающимися въ піес, принимаются ругать піесу, что не мшаетъ имъ однако продолжать посщать свадьбы.

Препикантное зрлище представляютъ они собою тамъ, на спектакл, весьма забавно затрудняясь тмъ, что не смютъ выразить ни удовольствія, ни гнва, высунувшись къ самому краю ложи, готовые осмять автора, они тотчасъ-же отклоняются въ самую глубь ея, чтобы скрыть недовольную гримасу, увлеченные какимъ-нибудь словцомъ на сцен, они тутъ-же омрачаются грустью подъ вліяніемъ кисти моралиста: при легкомъ веселомъ штрих разыгрываютъ роль грустнаго изумленія и своею щепетильностью ставятъ себя въ весьма неловкое положеніе, глядя въ глаза женщинамъ, съ нмымъ выраженіемъ упрека за поддержку такого скандала, они при раздающемся взрыв аплодисментовъ устремляютъ на публику полный презрнія взглядъ, презрнія, подавляющаго ихъ самихъ. Они постоянно готовы сказать публик, подобно тому придворному Мольера, который, негодуя на успхъ ‘Школы женщинъ’, кричалъ изъ ложи публик: ‘Да смйся-же, публика, смйся!’ Право, эти господа доставляютъ мн истинное удовольствіе, которымъ я и пользовался много разъ.

Этотъ случай напоминаетъ мн другой. Въ первое представленіе ‘Безумнаго Дня’, въ фойэ (даже частные плебеи) весьма горячились по поводу моей отважности, какъ они глубокомысленно выражались. Маленькій старичекъ, сухой и рзкій, раздосадовавшись этими криками, стукнулъ своей тростью о полъ и сказалъ, уходя: ‘Наши французы, словно дти, орутъ, когда ихъ умываютъ’. Старичекъ-то былъ человкъ умный. Конечно, можно было лучше выразиться, но мысль то едва-ли могла быть лучше.

Съ такого рода преднамреннымъ порицаніемъ всего, понятно, что наиболе остроумныя черты приняты были хуже всего. Десятки разъ я слышалъ раздававшійся изъ ложъ ропотъ при этомъ отвт Фигаро:

Графъ. Отвратительная репутація!

Фигаро. А если я заслуживаю лучшей? Многіе-ли вельможи могутъ о себ сказать тоже?

Я лично отъ себя скажу, что такихъ вовсе нтъ, что ихъ и не можетъ быть, за самыми рдкими исключеніями. Человкъ темный или мало извстный можетъ стоить большаго, чмъ сложившаяся о немъ репутація, которая есть не что иное, какъ мнніе другихъ. Но если чиновный глупецъ кажется на своемъ мст еще глупе, потому что тутъ ужъ ему ничего не скрыть, то знатный вельможа, человкъ высокого положенія, богатство и рожденіе котораго открыли баловню фортуны широкую арену дятельности и который выступилъ со всевозможными преимуществами въ свою пользу, не стоитъ своей репутаціи, если онъ не въ силахъ ее поддержать. Такое простое сужденіе, далекое отъ всякаго сарказма, должно-ли было возбудить противу себя ропотъ? Если примненіе его могло показаться оскорбительнымъ для нкоторыхъ вельможъ, не слишкомъ заботливыхъ о своей слав, то въ какомъ-же отношенія признано оно было эпиграммой людьми, заслуживающими всякаго уваженія? и возможна-ли для сцены боле правдивая идея, которая, служа нкотораго рода уздой для нашихъ баръ, была-бы своего рода урокомъ для тхъ, кто не знаетъ иныхъ?

‘Не только не слдуетъ забывать (сказалъ одинъ суровый писатель, и я съ удовольствіемъ привожу его слова, будучи съ нимъ согласенъ) — не только не слдуетъ забывать, говоритъ онъ чмъ мы обязаны знатнымъ людямъ, напротивъ, преимущества рожденія должны-бы быть, по всей справедливости, признаваемы безусловно, потому что это даровое наслдственное благодяніе по отношенію къ подвигамъ, добродтелямъ и качествамъ предковъ, унаслдованнымъ ихъ потомками, никоимъ образомъ не можетъ задть самолюбія тхъ, кому ничего отъ нихъ не досталось, потому что въ монархіи эти посредствующіе ранги служатъ какъ-бы звномъ, соединяющимъ монарха съ его подданными, поддержаніе этой постепенной лстницы отъ простого землепашца и до державнаго властелина равно важно для людей всхъ сословій и положеній и составляетъ, быть можетъ, наиболе прочную опору монархическаго учрежденія’.

Но какой писатель говорилъ эти слова? Кто высказалъ это откровенное мнніе о дворянств, мнніе, которое считаютъ столь далекимъ отъ моего? То былъ Пьеръ-Огюстенъ-Каронъ-де-Бомарше, письменно защищая предъ парламентомъ въ Экс, въ 1778 году, великій и серьезный вопросъ чести, который предстояло вскор ршить между однимъ дворяниномъ и мною. Въ произведеніи, которое я защищаю, нтъ нападокъ на сословіе, но на различныя неправды въ каждомъ изъ нихъ: только люди, виновные въ этихъ неправдахъ, считаютъ полезнымъ для себя ругать это произведеніе. Вотъ вамъ объясненіе этого ропота: да что, въ самомъ дл! неужели эти неправды сдлались такъ священны, что нападая на одну изъ нихъ, встртишь сразу двадцать защитниковъ?

Неужели найдется какой-нибудь знаменитый адвокатъ, почтенный судья, который присоединился-бы къ защитительной рчи Бартоло или къ разсужденіямъ Бридуазона? Слова Фигаро о недостойномъ злоупотребленіи защитительными рчами въ наше время (это — уничиженіе благороднйшаго учрежденія) хорошо показываютъ, какое значеніе иметъ въ моихъ глазахъ благородное занятіе адвоката, уваженіе-же мое къ суду окажется выше всякихъ подозрній, когда узнаютъ, въ какой школ я получилъ урокъ и прочитаютъ слдующій отрывокъ, тоже заимствованный мною у одного моралиста, который, говоря о судьяхъ, выражается буквально слдующимъ образомъ:

‘Какой состоятельный человкъ пожелалъ-бы, за весьма умренный гонораръ, избрать себ ужасное ремесло, заставляющее его вставать въ четыре часа и ежедневно ходить въ палаты суда, занимаясь тамъ, по предуказаннымъ формамъ, длами, для него совершенно чужими? безпрерывно испытывать тоску отъ докучливыхъ собесдниковъ, отвращеніе вслдствіе приставанія просителей, болтовню тяжущихся, монотонность засданій, утомительныхъ совщаній и напряженія ума, нужныхъ для произнесенія приговоровъ, еслибъ онъ не разсчитывалъ получить, въ награду за эту трудовую тяжкую жизнь, уваженіе и благодарность отъ публики? А это уваженіе не есть-ли именно составляющееся о немъ мнніе, которое тмъ боле лестно для хорошихъ судей, чмъ оно будетъ строже для дурныхъ?’

Но кто-же этотъ писатель, поучавшій меня своими уроками? Вы поврите, что и теперь это опять-таки Пьеръ-Огюстенъ: какъ вамъ извстно, онъ самъ говоритъ это, въ 1773 г., въ своемъ четвертомъ мемуар, отстаивая свое печальное существованіе, которому угрожалъ нкій яко-бы судья. И такъ, я отношусь съ высокимъ почтеніемъ ко всему, что почтенно, и порицаю все зловредное.

Но въ этомъ ‘Безумномъ Дн’, вмсто того, чтобы подрывать общественные недостатки, вы позволяете себ вольности, весьма предосудительныя на сцен, въ особенности вашъ монологъ о людяхъ обойденыхъ отличается ршительно непозволительными подробностями.— Э! господа! Неужели вы полагаете, что я обладалъ талисманомъ, чтобы обмануть, обойти и приворожить цензуру и власть, когда я представилъ имъ свое произведеніе? что я не долженъ былъ оправдывать предъ ними того, что дерзнулъ написать? Что говорить у меня Фигаро о такомъ человк? Что ‘печатныя глупости имютъ значеніе лишь тамъ, гд стснена печать’. Что-же это, но вашему, истина, опасная по своимъ послдствіямъ? Вмсто этихъ ребяческихъ и утомительныхъ преслдованій, которыя одни только и придаютъ важность тому, что безъ нихъ не имло-бы никакого значенія,— если-бы у насъ, какъ въ Англіи, были настолько умны, чтобы относиться къ глупостямъ съ презрніемъ, которое для нихъ убійственно,— вс он не вышли-бы изъ мусорной кучи, въ которой родились, и гнили-бы тамъ въ самомъ зародыш, не распространившись никуда. Пасквиль распро страняется боязнью его, если глупости продаются, то потому лишь, что ихъ запрещаютъ.

А къ какому выводу приходитъ Фигаро? Онъ говоритъ, что ‘безъ свободы обсужденія и порицанія похвала не можетъ заключать въ себ ничего лестнаго, что только мелкіе людишки боятся печатнаго слова’. Что это такое: преступная дерзость или уколы честолюбія? Коварная мораль или разумныя убжденія столь-же справедливыя, какъ и ободрительныя?’

Заподозривайте, въ чемъ хотите, плоды воспоминаній автора. Когда довольный настоящимъ авторъ оберегаетъ будущее, критически обозрвая для того прошедшее, кто можетъ имть и рано быть имъ недовольнымъ? Когда-же, не обозначая ни времени, ни мста, ни лица, онъ указываетъ, при посредств сцены, путь къ желаннымъ реформамъ, разв это не ведетъ его къ цли?

И такъ, ‘Безумный День’ показываетъ намъ, какимъ образомъ, въ данное благополучное время, при справедливомъ корол и умренныхъ министрахъ, писатель можетъ громить противниковъ, не опасаясь оскорбить кого бы то ни было. Только при добромъ корол можно не опасаясь писать исторію злыхъ королей, чмъ онъ умне и просвщенне, тмъ мене подвергается сгсненію при немъ свобода слова: каждый исполняетъ свой долгъ и не боится никакихъ намековъ, служилый людъ не страшится того, къ чему онъ долженъ относиться съ уваженіемъ, и никому нтъ надобности хлопотать объ угнетеніи литературы, которая составляетъ нашу славу заграницей и даетъ намъ превосходство, котораго мы не получили-бы никакимъ инымъ путемъ.

Въ самомъ дл, на что собственно мы могли-бы предъявить претензію? Каждый народъ стоитъ за свою вру и обожаетъ свое правительство. Мы не оказались храбре тхъ, которые, въ свою очередь, бивали насъ Нравы наши помягче, но не лучше другихъ и, во всякомъ случа, не даютъ намъ надъ ними превосходства. Одна литература наша, высоко цнимая всми народами, распространила могущество французскаго языка по всему міру и доставила намъ во всей Европ безспорное сочувствіе, которое оправдываетъ и, вмст, достойно чествуетъ покровительство, оказанное этой литератур нашимъ правительствомъ.

А такъ какъ всякій добивается единственнаго преимущества, котораго ему не достаетъ, то въ нашихъ академіяхъ придворные засдаютъ вмст съ писателями, личные таланты и наслдственныя дарованія оспариваютъ другъ у друга это мсто, а академическіе архивы наполняются, почти въ одинаковой степени, бумагами и пергаментами.

Возвратимся къ ‘Безумному Дню’.

Одинъ господинъ великаго ума, расходующій его лишь нсколько экономно, сказалъ мн однажды вечеромъ въ театр: ‘Объясните мн, прошу васъ, почему въ вашей піес встрчается столько небрежныхъ фразъ, совершенно не соотвтствующихъ вашему стилю?’ — Моему стилю, милостивый государь? Да если-бы таковой, къ несчастію, и былъ у меня, я постарался-бы забыть его, сочиняя комедію: я ничего не знаю нелпе въ драматическихъ произведеніяхъ этихъ безвкусныхъ камей, въ которыхъ все Голубое или все розовое, все отдаетъ авторомъ, кто-бы онъ тамъ ни былъ.

Намтивъ себ сюжетъ, я вызываю своихъ лицъ и заставляю ихъ дйствовать.— Помни о себ, Фигаро, твой баринъ тебя раскуситъ скоро.— Спасайся, Керубино! вдь ты задваешь самого графа.— Ахъ! графиня, какъ вы неосторожно поступаете, имя такого вспыльчиваго мужа — Что они будутъ говорить — я самъ не знаю, меня интересуетъ, что они будутъ длать. Затмъ, когда они достаточно одушевятся, я быстро пишу подъ ихъ диктовку, зная, что они меня не обманутъ: что я всегда узнаю Базиля, у котораго нтъ такого ума, какъ у Фигаро, который не можетъ имть благороднаго тона графа, который не такъ чувствителенъ какъ графиня, которая не обладаетъ веселостью Сузанпы, которая уступаетъ въ шаловливости пажу, а вс они вмст не имютъ напыщенности Бридуазона. Каждый тутъ говоритъ своимъ языкомъ, и да спасетъ ихъ Богъ естественности отъ иной рчи! И такъ, будемъ разбирать лишь ихъ мысли и оставимъ въ поко вопросъ о томъ, почему я не далъ имъ своего стиля.

Нкоторые злонамренные люди пытались набросить тнь на слдующею фразу Фигаро: ‘Солдаты мы что-ли, которые убиваютъ и идутъ на смерть, не зная, за что и для чего? Я-же хочу знать, почему я сердитъ.’ Сквозь туманъ неяснаго пониманія они дали замтить, что я проливаю обезкураживающій свтъ на тяжолое положеніе солдата, есть-де вещи, которыхъ никогда не слдуетъ говорить’. Вотъ во всей своей сил аргументъ злобы, остается доказать его глупость.

Еслибы я, сопоставляя тяжесть службы съ скромною за нее платой или выставляя какое-нибудь иное неудобство военнаго быта, ставилъ военную славу ни во что и высказалъ-бы что-нибудь не въ пользу этого благороднйшаго, хотя и жестокаго ремесла, меня могли-бы по справедливости упрекнуть въ весьма неумстной нескромности. Но отъ рядового до полковника и генерала включительно, кто же изъ воиновъ могъ когда-либо претендовать на то, чтобы ему открыта была тайна кабинета, за которую онъ отправляется въ походъ? Вотъ объ этомъ-то и идетъ рчь въ извстной фраз Фигаро.

Разсуждая объ употребленіи, какое длаетъ человкъ изъ своей свободы въ трудныя минуты жизни, Фигаро могъ, равнымъ образомъ, противопоставить своему положенію и всякое состояніе, требующее безусловнаго подчиненія — и ревностнаго отшельника, долгъ котораго всему врить, не мудрствуя лукаво, равно какъ доблестнаго воина, вся слава котораго состоитъ въ томъ, чтобы идти впередъ по приказанію, безъ всякихъ мотивовъ, убивать и идти на смерть, не зная, за что и для чего. И такъ, фраза Фигаро ничего не говоритъ подобнаго, смыслъ ея — что человкъ свободный въ своихъ дйствіяхъ долженъ руководствоваться иными принципами, чмъ т, обязанность которыхъ слпо повиноваться.

Богъ мой! Что-бы это поднялось, еслибы я воспользовался выраженіемъ, которое приписываютъ великому Конде и которое безмрно прославляется тми-же мудрецами, надсаживавшимися надъ моей фразой? По ихъ словамъ, великій Конде явилъ образецъ благороднйшаго духа, остановивъ Людовика XIV, когда тотъ готовился столкнуть своего коня въ Рейнъ, и сказавъ этому государю: ‘Сиръ, вамъ нуженъ жезлъ маршала?’

По счастію, нигд не подтверждено, что этотъ великій человкъ, въ самомъ дл, сказалъ эту великую глупость. Это значило-бы сказать королю передъ всей его арміей: ‘Вы на смхъ что-ли, сиръ, ршаетесь броситься въ рку? Вдь чтобы подвергнуть себя подобной опасности, нужно быть человкомъ сильно нуждающимся въ повышеніи по служб или въ деньгахъ.

Такимъ образомъ, доблестный мужъ, величайшій полководецъ своего времени, считаетъ ни во что честь, патріотизмъ и славу! Если врить имъ, ничтожнйшій разсчетъ одинъ долженъ быть основнымъ принципомъ отваги! Это было-бы ужасно! И выведи я эту черту въ своей піес, я заслуживалъ-бы серьезнаго упрека, съ которымъ безъ всякаго повода обращаются теперь ко мн.

Предоставимъ-же свихнувшимся головамъ хвалить или порицать случайно, не давая себ отчета ни въ чемъ, выходить изъ себя по поводу глупости, которая никогда не могла быть сказана, и преслдовать честное и простое слово, показывающее лишь здравый смыслъ.

Другой довольно сильный упрекъ, отъ котораго я не могъ оправдаться, вызванъ тмъ, что я отвелъ графин на покой извстный монастырь урсулинокъ. Урсулинки! воскликнулъ одинъ вельможа, весьма эффектно всплеснувъ руками.— Урсулинки! воскликнула одна дама, отъ удивленія опрокинувшись на молодого англичанина въ ея лож.— Урсулинки! ахъ, милордъ, еслибы вы понимали по-французски!..— Я чувствую, чувствую, сударыня, сказалъ молодой человкъ, красня.— Дло въ томъ, что никто еще на сцен не выводилъ женщину-урсулинку! Аббатъ, да говорите-же! Аббатъ (попрежнему опрокинувшись на англичанина), какъ вы находите урсулинокъ?— Крайне неприлично, отвчаетъ аббатъ, не переставая лорнировать Сусанну, О весь высшій кругъ повторялъ: Урсулинки! это крайне неприлично!— Бдный авторъ! тебя судятъ, а каждый занятъ своимъ дломъ. Тщетно усиливался я вразумить, что по ходу дйствія, чмъ мене склонна графиня затвориться въ монастыр, тмъ боле она должна другихъ убдить въ этомъ и въ особенности своего мужа.— все напрасно: урсулинка моя была осуждена безповоротно.

Въ минуты особенно дурного настроенія, будучи человкомъ покладистымъ, я ршился даже попросить одну изъ артистокъ, своею игрой придавшую особенную прелесть моей піес, разспросить у недовольныхъ, въ какой иной двичій монастырь они находили-бы приличнымъ пристроить графиню? Что до меня, то мн это было безразлично, я помстилъ-бы ее, куда угодно: въ августинскій монастырь, въ целестинскій, въ Клеретъ, къ визитандинкамъ, даже въ малый францисканскій орденъ — такъ мало стою я за урсулинокъ. Но они оказались весьма непреклонны!

Наконецъ, такъ какъ шумъ не прекращался, то чтобы мирно уладить дло, я оставилъ слово ‘урсулинки’ тамъ, гд оно стояло: тогда каждый, совершенно довольный собой и умомъ, при семъ обнаруженнымъ, успокоился на урсулинкахъ, и тогда заговорили о другомъ.

Я вовсе, какъ видите, не врагъ для моихъ враговъ. Наговоривъ очень много дурнаго обо мн лично, они не причинили ничего дурного моей піес, и если они съ такою-же радостью разорвали-бы ее въ клочки, съ какимъ удовольствіемъ я ее писалъ, то никто не остался-бы въ наклад. Бда въ томъ, что они вовсе не смются, не смются на представленіи моей піесы, потому что никто не смется на представленіи ихъ піесы. Я знаю даже многихъ любителей, которые очень похудли съ тхъ поръ, какъ ‘женитьба’ имла успхъ, простимъ-же имъ ихъ гнвъ.

Къ морали всей піесы и ея отдльныхъ частей,— морали, растворенной въ волнахъ неудержимаго веселья, къ довольно живому діалогу, легкость котораго скрываетъ трудность сочиненія, — ко всему этому еслибы авторъ присоединилъ еще легко развивающуюся интригу, въ которой искусство было-бы скрыто искусно, которая сказалась и развивалась-бы безпрерывно, проходя сквозь множество комическихъ положеній, остроумныхъ и разнообразныхъ картинъ, не утомляя, поддерживающихъ вниманіе публики три съ половиною часа, въ теченіе которыхъ продолжается одинъ и тотъ-же спектакль (опытъ, на который не дерзнулъ отважиться до сихъ поръ еще ни одинъ писатель),— будь все это такъ, что-же оставалось-бы длать бднымъ критикамъ, которые такъ раздражены піесой? Нападать и преслдовать автора устной, писанной и печатной бранью, чмъ они и занялись неутомимо. Они истощили вс средства, до клеветы включительно, усиливаясь погубить меня въ глазахъ всхъ лицъ, отъ которыхъ зависитъ во Франціи спокойствіе гражданина. По счастію, произведеніе мое, — передъ глазами всего народа, который десять долгихъ мсяцевъ смотритъ его, судитъ и оцниваетъ. Оставить его на сцен до тхъ поръ, пока оно доставляетъ удовольствіе — вотъ единственное мщеніе, которое я позволилъ себ. Я пишу это не для современныхъ читателей: разсказъ о хорошо извстномъ безобразіи мало интересенъ, но черезъ двадцать-четыре года онъ принесетъ плоды. Писатели того времени приравнять свою судьбу къ моей, и дти наши узнаютъ, какою цною получалась возможность забавлять ихъ отцовъ.

Перейдемъ къ длу: но это все вдь такъ больно. Истинный мотивъ, скрытый и въ глубин сердца производящій вс эти упреки, заключается въ слдующемъ четверостишіи:

Почему этого Фигаро, котораго вс такъ охотно слушаютъ.

Глупцы яростно рвутъ въ клочки?

Получать, брать и просить —

Въ этихъ трехъ словахъ вся тайна.

Въ самомъ дл, Фигаро, говоря о ремесл французскаго царедворца, опредляетъ его этими тремя суровыми словами. Я не могу отрицать: это было сказано. Но что сказать вамъ по этому поводу? Если это зло, то лкарство отъ него будетъ еще хуже: слдовало-бы методически установить то, на что я лишь мелькомъ указалъ, слдовало-бы показать, что на французскомъ язык выраженіи: homme de la cour, homme de cour и courtisan par mtier — не синонимы.

Нужно было-бы повторить, что слово ‘придворный’ обозначаетъ лишь извстное высокое положеніе лица, что оно примняется къ почтенному лицу, ведущему блестящій образъ жизни, подобающій его сану, что если этотъ ‘придворный’ любитъ добро по влеченію своего сердца, безкорыстно, если, не длая никому зла, онъ заслуживаетъ уваженія отъ старшихъ себя, любитъ равныхъ и цнитъ всхъ другихъ,— въ такомъ случа, названіе это получаетъ новый блескъ, и мн извстны многіе такіе, которыхъ я съ удовольствіемъ-бы назвалъ, еслибы рчь шла о томъ.

Нужно было-бы показать, что французскій царедворецъ — названіе, не столько указывающее на положеніе лица, сколько резюмирующее прямой, гибкій, но сдержанный характеръ, это — человкъ, пожимающій на пути всмъ встрчнымъ руку, тонко ведущій интригу, прикрываемую постоянной услужливостью, не создающій себ враговъ, но при случа готовый охотно столкнуть въ ровъ движеніемъ плеча лучшаго друга, чтобы обезпечить его паденіе и занять его мсто наверху, встрчающій съ улыбкой на устахъ ненавистнаго ему человка и осуждающій любимыя свои мысли, соображаясь съ тмъ, кто его слушаетъ, въ ‘полезныхъ ему интрижкахъ жены или любовницы видящій лишь то, что онъ долженъ видть, наконецъ…..

Беретъ все, для краткости дли.

Какъ подобаетъ истому царедворцу.

Лафонтенъ.

Послднее значеніе не такъ неблагопріятно, какъ значеніе придворнаго по ремеслу, объ этомъ именно человк и говоритъ Фигаро.

Но если расширить опредленіе послдняго, если пробжавъ всевозможные типы его, показать эту особу, полную двуличія, высокую и, въ то-же время, низкую, пресмыкающуюся съ горделивымъ видомъ, имющую претензіи на все и ни одного основанія къ этимъ претензіямъ, принимающую покровительственный тонъ, чтобы стать во глав партіи, способную очернить всхъ конкуррентовъ, посягающихъ на ея кредитъ, изъ долга чести создающую себ прибыльное ремесло, продающую своихъ любовницъ начальству, которое расплачивается за его удовольствія, и т д. и т. д., четыре страницы и т. д., — еслибы включить въ это опредленіе вс эти подвиги, все-таки пришлось-бы вернуться къ двустишію Фигаро: ‘Получать, брать и просить — въ этихъ трехъ словахъ вся тайна’.

Такихъ я вовсе не знаю, говорятъ, бывали они при Генрих III, при другихъ короляхъ также, это дло историка… Но я общалъ критику моей піесы, нужно-же вамъ дать ее наконецъ.

Вообще великій недостатокъ ея состоитъ въ томъ, ч то я написалъ ее, не наблюдая жизни, что она не изображаетъ ничего изъ дйствительно существующаго и совсмъ не напоминаетъ того общества, среди котораго мы живемъ, что изображаемые въ ней нравы, низменные и извращенные, не имютъ даже достоинства быть врными истин. Такое мнніе мы прочли недавно въ прекрасномъ печатномъ разсужденіи, сочиненномъ однимъ искреннимъ чело вкомъ, которому разв недостатокъ ума мшаетъ сдлаться посредственнымъ писателемъ. Но посредственность это или нтъ, что касается до меня, то, не имя обыкновенія наносить удары исподтишка, подобно какому-нибудь сбиру, который, будто не глядя на васъ, воткнетъ въ бокъ кинжалъ, я скажу, что вполн держусь его мннія. Согласенъ, что и въ самомъ дл, прошлое поколніе весьма было сходно съ моей піесой, будущее будетъ тоже очень сходно съ нею, а настоящее ничуть не напоминаетъ ея, я никогда вдь не встрчалъ ни мужа подстрекателя для жены, ни развратника вельможи, ни жаднаго царедворца, ни невжественнаго или увлекающагося судьи, ни бранчливаго адвоката, ни посредственностей, преуспвающихъ въ жизни. И если чистыя души, которыя, конечно, не узнаютъ себя въ піес, раздражаются противъ нея и безпощадно ругаютъ, то единственно изъ почтительной памяти къ своимъ ддамъ и нжныхъ чувствъ къ своимъ внукамъ. Посл такого объявленія, надюсь, меня оставятъ въ поко, и тмъ кончаю.

П. БОМАРШЕ.

Предисловіе къ ‘Женитьб Фигаро’.

Читайте также: