Сказки, Даль Владимир Иванович, Год: 1857

Проза
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF

Даль В.И.

Сказки

Печатается по изданию: Даль В.И. Избранные произведения. — М.: Правда, 1983.

Осканировано и выверено: Моя библиотека.

Содержание

Сказка о Шемякином суде
Сказка о похождениях черта-послушника Сидора
Сказка о Георгии храбром и о Волке
Сказка о баранах

СКАЗКА О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ И О ВОЕВОДСТВЕ И О ПРОЧЕМ, БЫЛА КОГДА-ТО БЫЛЬ, А НЫНЕ СКАЗКА БУДНИШНЯЯ

Карлу Христофоровичу Кнорре

Пробежал заяц косой, проказник замысловатый, по свежей пороше, напрыгался, налагался, крюк выкинул сажени в три, под кочкою улегся, снежком загребая, притаился, казалось бы его уж и на свете нет — а мальчики-плутишки заутре по клюкву пошли и смеются, на след глядя, проказам его, экий увертливой, подумаешь, ведь не пойдет же прямым путем-дорогой, по людски, виляет стороной, через пень, через тын, узоры хитрые лапками во снежку выводит, на корточки сядет, лягнет, притопнет, петлю закинет — экий куцый проказник! Ну, а как бы ему еще да лисий хвост? — И долго смеялись зайду, а заяц уж бог весть где! Слухом земля полнится, а причудами свет, это не сказка, а присказка,. а сказка будет впереди. Шемяка, судья и воевода напроказил, нашалил, к скрылся, как заяц наш, да след покинул рыси своей лебединой лапчатой, а русский народ, как известно всему свету, необразованный, непросвещенный, так и рад случаю придраться, голову почесать, бороду потрясти, зубы поскалить, и подымает на смех бедного Шемяку судью в поныне. Кто празднику рад, тот до свету пьян, у меня кума жила на Волге, Соломонида, бывало как вспомянет, что у свекрови на крестинах пономарь оскоромился, так и в слезы, а в Суздале, сват Демьян, и на тризне, да хохочет! Уговор лучше денег, кто в куму Соломониду удался, ни сказки ни присказки моей слушать не садись, сказка моя о похождениях слезных, приключениях жалостных Стоухана Рогоуховича и Бабарыки Подстегайловны лежит у меня под спудом, а присказка о косом и куцом зайце и сказка о суде Шемякином написана, к быту приноровлена и поговорками с ярмонки Макарьевской разукрашена, дли свата Демьяна с честными сотоварищи: всякому зерну себя борозда, на всех не угодить, шапка с заломом, будь и бархатная, не на дворянскую голову шьется — а по мне да по свату куцое платье, французская булка на свет не родись! Нам подай зимою щи с пирогом, кашу, летом ботвинью, либо окрошку, тюрю, поставь кваску, да ржаного хлеба ломоть, чтобы было, за что подержаться, да зубами помолоть — а затем проспи свата Демьяна не прогневаться, небылицами коренными русскими потешиться, позабавиться, у нас с ним. как у людей, выше лба уши не растут!
Шемяка родился не воеводою, а мужиком. Не родись умен, не родись богат, а родись счастлив. Край его был бедный, народу смыслящего мало, письменного не много, а Шемяка у дьячка в святцы глядеть выучился, знал праздник, по приметам, отличать от буден, ходил в тонком кафтане — а как на безрыбьи и рак рыба, а в городе Питере и курица птица, так мир его и посадил в старосты. Шемяка мужик смирный: когда спит, так без палки проходи смело, и честный, заговорит, так что твои краснобаи, душа на ладони и сердце на языке, а что скажет, то и свято, где рука, там и голова, лихоимства не знал, бывало Федосей, покойник, царство ему небесное, вечная память, смышлен и хитер на выдумки, на догадки, тороватей немца иного — ему пальца в рот не клади! Бывало и комар носу не подточит, да любил покойник, нечего греха таить, чтобы ему просители глаза вставляли серебряные, бывало стукнет по голове молотом, не отзовется-ль золотом? Да и сам только тем прав бывал, что за него и праведные деньги молились. Шемяка наш прост, хоть кол на голове теши, да добр и богобоязлив, так мужики и надеялись нажить от него добра, да и оскоромились. Не то беда, что растет лебеда, а То беды, как нет и лебеды!
Приходит к старосте Шемяке баба просить на парня, что горшки побил. Парню, лежа на полатях, соскучилось, поймал он клячу, а как он был не из самых ловких и проворных, так не умел и сесть, покуда кума его не подсадила. Клячонка начала его бить, понесла’ а на беду тут у соседки на частоколе горшки сушатся — понесла, да мимо горшков, он, как пошел их лбом щелкать, все пересчитал, сколько ни было!
Судья Шемяка подумал, да и рассудил: чтобы кума заплатила протори, убытки и горшки соседки, за то, что парня криво на клячу посадила. — Где суд, там и расправа, мы проволочки не любим! Деньги на стол, кума, да и ступай домой!
Чтобы тебе быть дровосеком, да топорища в глаза не видать, за такой суд, подумал сват Демьян, убил бобра. Заставь дурака богу молиться, так он и лоб расшибет!
Теперь подошла другая баба с просьбою. К ней в огород и во двор и в сени повадился ходить соседский петух, а поваженный, что наряженный, отбою нет, и такой он забияка, что бьет без пощады ее петуха и отгоняет от куриц, а соседка приберечь и устеречь его не хочет. Тогда судья Шемяка приказал поймать ей своего петуха и принести, и повелел писцу своему очинить ему нос гораздо потоньше и поострее, на подобие писчего пера, дабы он мог удобнее побивать петуха соседнего. Но он скоро, и не дождавшись победы своей, исчах и умер голодною смертью. Что ж делать, на грех мастера нет, и на старуху бывает проруха, конь о четырех ногах, да спотыкается, а у нашего петуха, покойника, только две и были!
Теперь еще пришла баба просить за мужика. Как квочки раскудахтались, сказал Шемяка, — визжать дело бабье! Ехали они вместе, баба с мужиком, на рынок, мужик стал про себя рассуждать: продам я курицу, продам яйца, да куплю горшок молока, а я, примолвила баба сдуру, я хлеба накрошу. Тогда мужик, не медля ни мало, ударил ее в щеку, и вышиб у нее два зуба, а когда она спросила, зарыдав, за что. Так он отвечал ей, ‘Не квась молока’. — Мужик с бабой Пришли к Шемяке и просили друг на друга, мужик, не запираясь ни в чем, принес два зуба, которые у нее вышиб, в руках.
— Квасить молоко чужое не годится, — сказал Шемяка просительнице, — на чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай, да свой затевай! Но и ты не прав, земляк: вина одна, с чужим добром не носись, на утварь ближнего не посягай. Отдай бабе сей же час оба зуба, сполна, да и ступайте, господь с вами! тут и без вас тесно, и на брюхе пресно: сегодня еще ни крохи, ни капли в глотку не попадало, а хлопот полон рот — в голове, как толчея ходит, бьешься, бьешься как слепой козел об ясли! Либо одуреешь с этим народом, прости господи, либо с ума сойдешь, либо, за недосугом, когда-нибудь без покаяния умрешь!
За такие и иные подобные хитрые увертки и проделки нашего судьи правдивого, старосты Шемяки, посадили его на воеводство, и стали уже отныне честить-величать по батюшке, Шемякою Антоновичем. Полюбится сатана лучше ясного сокола, вечером Макар гряды копал, ныне Макар в воеводы попал! Коси малину, руби смородину! Жил прежде, так стал поживать ныне, готовый стол, готовый дом, а Челобитчиков, просителей, на крыльце широком, что локтем не протолкаешься! Шемяка возмечтал о себе, и стал, как овсяная каша, сам себя хвалить и воспевать’ Я-де старого лесу кочерга, меня не проведешь, и на кривых оглоблях не объедешь, у меня чем аукнешь, тем и отклинется, судить да рядить я и сам собаку съел, я и малого греха, и малой неправды не потерплю ни в ком, от малой искры да Москва загорелась, вела и резник Обухом бьет, убей муху! А у меня, кто виноват, так виноват, хоть себе невидимка, хоть семи пядей во лбу будь!
А как бы сват мой Демьян его подслушал, так и подумал бы про себя: Ври на обед, да оставляй я на ужин! Ох-ты гой еси добрый молодец, судья правдивый, Шемяка Антонович, сын отца своего родного-кровного Антона Поликарповича. Ни ухо ты ни рыло, ди с рожи, ни с кожи, а судишь так, что ни. мыто. ни катано, ни брито, ни стрижено, у тебя ум за разум заходит, знать, чересчур перевалил, а где тонко, там, того и гляди, порвется! И сатана в славе, да не за добрые дела, а иная слава хуже поношенья. Ты богослов. да не однослов, мягко стелешь, да жестко спать, скажешь вдоль, а сделаешь поперек’ запряжешь и прямо, да поедешь криво!
Все это подумал бы он про себя, а сказать, не скажет ни слова. Кто Шемяку посадил в воеводы, тот. и отвечает. Солдат солдата под бок толкает: земляк! куда ты идешь, гляди-ка, тут головы не вынесешь без свища!’ — ‘Про то знает тот, кто посылает, — проворчал старый служивый, — не ты за, свою голову отвечаешь, а ты знай иди, да с ноги не сбивайся!’ Так и я, не наше дело, попово, не нашего попа, чужого. Моя изба с краю, я ничего не знаю!
Пришел мещанин к воеводе Шемяке Антоновичу просить на соседа. Сосед у него был убогий, по имени Харитон, отставной целовальник. Он бы поехал и на топорище по дрова, да чай не довезет и до угла — так он и пришел просить у зажиточного хозяина кобылу. У меня, говорит, и дровни стоят наготове, и кнутишко припасен, и топор за поясом, так за малым дело стало: лошаденки нет! не откажи, батюшка!
Так и кума моя, Соломонида, что на Волге жила, не тем будь помянута, бывало о масленой пошлет внучку к золовке: приказала-де бабушка кланяться, собирается блины печь, так уж наставила водицы, натолкала и соли, припасла и сковородник, а велела просить: сковороды нет ли, мучицы гречневой, молока да маслица!
Ссудил сосед Харитона, отставного целовальника, кобылой, пришел тот к нему и за хомутом, а как хомута лишнего у этого не случилось, так он ему л не дал. Тогда убогий Харитон наш не призадумался: он привязал кобылу просто к дровням за хвост и поехал по дрова, когда же, навалив воз большой, возвращался из лесу домой, так был под хмельком, он ворота отпер, подворотню выставить позабыл, а сам кобылу стегнул плетью. Она бросилась через подворотню и вырвала себе хвост весь, в дровни остались за воротами. Хари-тоя приводит кобылу без хвоста, а хозяин, не приняв ее, пошел на него просить.
Воевода Шемяка повелел кобылу ту привести в освидетельствовать, действительно ли она без хвоста! А когда сие оказалось справедливым, и присяжные ярыги и думный грамотеи в очках хвоста искали, искали к не нашли’- тогда воевода Шемяка. суд, учинил, я расправу к решение такое: Как оный убогий мужик, Харитон, отставной целовальник, взял кобылу с. хвостом, то и повинен возвратить таковую ж, почему и взять ему оную к себе, и держать, доколе у нее не вырастет хвост.
— Ну, вот и с плеч долой, — сказал Шемяка про себя, — сделаешь дело и душе-то легче! Премудрость быть воеводой! Ведь не боги же и горшки обжигают!
‘Удалось смелому присесть нагишом, да ежа раздавить, — подумал сват Демьян, — первый блин да комом! Хоть за то спасибо, что не призадумается, отзвонил, да и с колокольни! Чуть ли наш воевода не с Литвы, а туда, говорят, на всю шляхту один комар мозгу принес, да и тот, никак, девки порасхватали, а на нашего брата не досталось, что шилом патоки захватить! Нашему воеводе хоть зубы дергай, человек другому услужил, а сам виноват остался, бьют и Фому за Еремину вину! Ни думано, ни гадано, накликал на свою шею беду — не стучи, громом убьет. Кабы знал да ведал, где упасть, там бы соломы подостлал — не давать бы кобылы, не ходить бы просить. Мое дело сторона, а я бы воеводе Шемяке сказал сказку, как слон-воевода разрешил волкам взять с овец по шкуре с сестры, а больше не велел их трогать ни волоском! Такой колокол по мне хоть разбей об угол! Поглядим, что дальше .будет’.
Приходит еще проситель, по делу уголовному. Сын вез отца, больного и слепого, на салазках, в баню, и спустился с ним, подле мосту, на лед. Тогда тот же Харитон, отставной целовальник, у которого и было ремесле, да хмелем поросло, шел пьяный через моет, упал с мосту, и убил до смерти больного старца, которого сын вез на салазках в баню. Харитон, подпав суду но делу уголовному, немного струсил, а когда ею позвал Шемяка судья, то он, став позади просителя, показывал судье тяжелую, туго набитую кожаную кису, будто бы сулит ему великое множество, денег. Шемяка Антонович, судья и воевода, приказал и суд учинить изволил такой: чтобы Харитону целовальнину стать под мостом’ а вышереченному сыну убиенного прыгать на него с моста, и убить его до смерти. Долг платежом красен. Покойнику же отдать последнюю честь, и пристроите его к месту, то есть отвести ему земли косую сажень, выкопать землянку, снять с него мерку, да сшить на него деревянный тулуп, и дать знак отличия, крест во весь рост. — Сват мой Демьян, услышав все это, замолчал, как воды в рот набрал, и рукой махнул. Теперь, говорит, дело в шапке, и концы в воду, хоть святых вон понеси! Да поры, до времени, был Шемяка и прост, да лихоимства не знал, а в знать и силу попал, так и пустился во всякие художества: по бороде да по словам Авраам, а по делам — Хам, из речей своих, как закройщик модный, шьет, кроит, да выгадывает, по заказу, по деньгам, по людям, по лицу — что дальше, то лучше, счастливый путь!
Наконец приходит еще челобитчик. Тот же пьяный дурак Харитон выпросился к мужику в избу погреться. Мужик его пустил, накормил и на полати спать положил. Харитон оборвался с полатей, упал в люльку и убил ребенка до смерти. Отец привел Харитона к судье, и, будучи крайне огорчен потерею дитяти своего, просил учинить суд и правду. Береза не угроза, где стоит, там и шумит! Харитон целовальник знал уже дорогу к правосудию: сухая ложка рот дерет, а за свой грош везде хорош. Он опять показал Шемяке, из-за челобитчика, туго набитую кожаную мошну, и дело пошло на лад.
Ах ты окаянный Шемяка Антонович! Судья и воевода и блюститель правды русской, типун тебе на язык! Лукавый сам не соберется рассудить беспристрастнее и замысловатее твоего, а кто хочет знать да ведать последний приговор судьи Шемяки, конец и делу венец, тот купи, за три гривны, повествование о суде Шемякином, с изящными изображениями, не то суздальского, не то владимирского художника, начинающееся словами: ‘В некоторых Палестинах два мужа живаше — и читай — у меня и язык не поверится пересказывать, а я’ по просьбе свата, замечу только мимоходом, что изображение суда Шемякина, церемониала шествия мышей, погребающих кота, и сим подобные, неосновательно называются обыкновенно лубочными: это, говорит Демьян, показывает невежество, и унизительно для суздальцев, изображения сии искусно вырезываются на ольховых досках, а не на мягком и волокнистом лубке. Но сват меня заговорил, и я отбрел от кола, начал, так надобно кончить. Кто в кони пошел, тот и воду вози, не почитав сказки, не кидай указки!
Итак, по благополучном решении и окончании трех уголовных дел сих, Шемяка послал поверенного своего требовать от Харитона платы, которую он ему вовремя суда сулил и показывал в кисе кожаной. А Харитон целовальник отвечал: это не киса у меня, а праща, лежали в ней не рубли, а камни, а если бы судья Шемяка меня осудил, так я бы ему лоб раскроил! Тогда Шемяка Антонович, судья и воевода, перекрестясь, сказал: слава Богу, что я не его осудил: дурак стреляет. Бог пули носит, он бы камень бросил и, чего доброго, зашиб бы меня! Потом, рассудив, что ему пора отдохнуть и успокоиться после тяжких трудов и хлопот, на службе понесенных, расстроивших здоровье его, так что у него и подлинно уже ногти распухли, на зубах мозоли сели, и волоса моль съела, — поехал, для поправления здоровья своего, на службе утраченного, за море, на теплые воды. А Харитон, целовальник отставной, как пошел к челобитчикам требовать по судейскому приговору исполнения, так и взял, на мировую, отвяжись-де только, с одного козу дойную, с другого муки четверти две, а с третьего, никак, тулуп овчинный, да корову — всякого жита по лопате, да и домой, а с миру по нитке, голому рубаха, со всех по крохи, голодному пироги! Всяк своим умом живет, говорит Харитон, старайся всяк про себя, а господь про всех, хлеб за брюхом не ходит, не ударишь в дудку, не налетит и перепел, зимой без шубы не стыдно, а холодно, а в шубе без хлеба и тепло, да голодно!
Вот вам и всем сестрам по серьгам, и всякому старцу по ставцу! Шемяка родил, жену удивил, хоть рыло в крови да наша взяла, господь милостив, царь не всевидящ — бумага терпит, перо пишет, а напишешь пером, не вырубишь топором! Нашего воеводу голыми руками не достанешь, ему бы только рыло свиное, так у него бы и сморчок под землей не схоронился!
Чтож сказать нам про Шемяку Антоновича, как его чествовать, чем его потчевать? Послушаем еще раз, на прощанье, свата Демьяна, да и пойдем. Он говорит:
Удалося нашему теляти да волка поймати! Простота хуже воровства, в дураке и царь не волен, по мне уж лучше пей, да дело разумей: а кто начнет за здравие, а сведет на упокой, кто и плут и глуп, тот — на ведьму юбка, на сатану — тулуп!
Кланяйся, сват Демьян, куме Соломониде, расскажи ей быль нашу о суде Шемякином, так она тебе, горе мыкаючи, в волю наплачется, скажет: Ныне на свете, батюшка, все так, беда на беде, бедой погоняет, беду родит, бедою сгубит, бедой поминает! За грехи тяжкие, господь нас карает, ныне малый хлеб ест, и крестного знамения сотворити не знает — а большой, правою крестится, а левую в чужие карманы запускает! А мы с тобою, сват, соловья баснями не кормят, где сошлись, там и пир, новорожденным на радость, усопшим на мир — поедим, попьем, да и домой пойдем!

СКАЗКА О ПОХОЖДЕНИЯХ ЧЕРТА-ПОСЛУШНИКА СИДОРА ПОЛИКАРПОВИЧА, НА МОРВ И НА СУШЕ, О НЕУДАЧНЫХ СОБЛАЗНИТЕЛЬНЫХ ПОПЫТКАХ ЕГО И ОБ ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ПРИСТРОЙКЕ ЕГО ПО ЧАСТИ ПИСЬМЕННОЙ

Однокашникам моим Павлу Михайловичу Новосильскаяу и Николаю Ивановичу Синицыну

Идет рыба на блевку, идет и на блесну — кто наелся былей сытных, приторных, тот поди для праздника перекуси небылицей тощей да пряною, редькой, луком, стручковатым перцем приправленною! Истина нахальна и бесстыдна: ходит как мать на свет родила, в наше время как-то срамно с нею и брататься. Правда — собака цепная, ей только в конуре лежать, а спусти — так уцепится, хоть за кого! Быль — кляча норовистая, это кряж-мужик, она и редко шагает, да твердо ступает, а где станет, так упрется, как корни пустит! Притча — дело любезное! Она неряхою не ходит, разинею не прикидывается, не пристает как с ножом к горлу, она в праздник выйдет, снарядившись, за ворота, сядет от безделья на завалинку — кланяется прохожему всякому смело и приветливо: кто охоч и горазд — узнавай окрутника, кому не до него — проходи, как мимо кружки, будто не видишь, что люди по пятаку кидают! Вольному воля, а спасенному рай, а чужай совесть — могила, за каждой мухой не угоняешься с обухом, и мой окрутник за тобою не погонится!
В Олонецкой губернии, сказывают, много камня дикого и много болота мокрого — там вышел однажды мужик попахать. Пустил он соху по низовью, под скатом, так попал было в топь такую, что насилу вылез, выдрался с сохой он на горку, так напорол и вызубрил сошник о булыжник неповоротливый, а когда догадался поискать суходолья, так вспахал его и засеял. Это не сказка, а присказка, а сказка будет впереди!
Сатана, не самый старший, всегда лично в первопрестольном граде своем царствующий, а один из приспешников и нахлебников его, один из чертей-послушннков, праздновал именины свои, а звали того черта Сидйром, и Сидором Поликарповичем. На пирушке этой было народу много, все веселились честно и добропорядочно, плясали пляски народные и общественные, не как у нас, на ногах, а скромно и чинно, на голове, играли в карты и выезжали все на поддельных/очках, расплачивались по курсу фальшивыми ассигнациями самой новой, прочной английской работы, не уступающей добротою настоящим, но все это делалось, говорю, мирно и ужиточно. Вдруг входит человек в изодранном форменном сертучишке, — кто говорил, что это хорунжий, отставленный три раза за пьянство и буянство, кто говорил, что это небольшой классный чиновник, а кто уверял, что это отставной клерк,, унтер-баталер, а может быть, и подшкипер. Не успел он почтить собрания присутствием своим, как в тот же миг ввязался в шашни миролюбивых посетителей и, не откладывая дела и расправы, ударил на них в кулаки. Люблю молодца за обычай! Да и не детей же с ними крестить стать! Черт-именинник как хозяин сунулся было разнимать, но как от первого русского леща у него в ушах раздался трезвон в семь колоколов с перезвоном, на языке и горько и кисло стало, а из глаз искры посыпались градом, так он присел и присмирел. Гости расползлись по домам, по вертепам своим, и храбрый воитель и победитель наш остался пировать один, как тетерев на току.
— Дурак ты, — сказал настоятель, сатана-староста, Сидору, когда этот пришел к нему плакаться на беду свою, — дурак круглый и трус, и худой, как я вижу, нам слуга, когда жалеешь для службы нашей шкуры своей и пары-другой зубов! Тебя, вижу я, надобно в черном, теле держать! Ты бы обрадовался находке да последил ее, я давно вам, неизворотливым, сказывал, что мне чиновные озорники, и пройдохи почетные нужны,—чтобы вы их сманивали да зазывали, а вы знай ходите поджавши хвосты, как смиренники! Вы у меня как-то все от рук отбились: погоди, я вас пригну к ногтю! Изволь ты у меня отправиться на землю, изведать на деле сушь и глубь и быт гражданский и военный и взять оседлость там, где для оборотов наших окажется повыгоднее, да прошу без всяких отговорок служить, как люди служат, не для поживы в личных выгод, а для блага и пользы общей нашей, не щадя ни живота, ни крови.
Сидор Поликарпович вылез из преисподней, стал ногами на твердую землю и оглядывался кругом на просторе, с него еще пар валил, как с московского банщика, в он все еще не сбил оскомину после вчерашней переквашенной русской закуски, а сверх того, сплечился немного в задней левой ноге, когда выбирался из пропасти преисподней, а потому прихрамывал и сел отдохнуть.
‘Плохое житье наше, — подумал он про себя. — С тех пор как нашего брата с неба спихнули, все обижают, всякий- ярыга дулю подносит и по ушам хлещет! Свались только ты, так в подобьют под йоги’ а станешь вставать, оправляться, так подзатыльников и не оберешься! Народ умудряется и просвещается со дня на день, и бесхвостое это племя за все берется, во все ввязывается: под землю подрывается, бороздит по морю, крестит по воздуху, — не присвой я себе жару, огня ярого, так бы и не было у меня своего красного уголка, вечем было бы перед ними похвалиться! Бьешься, бьешься как рыба об лед’ а поживы мало, часом я харчи не окупаются!’
Он оглянулся кругом, доводил рылом во все стороны, а он, как добрый гончий, искал верхним чутьем, вздохнул горько и сказал: ‘Идти добро промышлять отселе подальше — здесь, в этой земле, за причетом нашим, и босым и постриженным, приступу нет, они и без нашего брата управятся!’
Он встал и пошел на восток, ибо вылез на землю на самом крайнем западе, на взморье, под крутым берегом, где конец света и выдался мыском в море крайний клок земли, нашей части света. Шел он, шел, долго ли, коротко ли, вёдром ли, погодкой ли. а дошел до страны от нас западной, пригишпанской, королевства задорного, а обитают в королевстве том люди неугомонные, неужиточные, родятся в них замыслы весбыточные, Там-то Сидор наш встретил отрядец солдат на привале. Солдаты те пришли из стран северных, необозримых, пространством морю прилежащему, ледовитому, равных, перешли путем земли многоязычные и отдыхали от трудов и утомительного перехода. Черт подсел к ним и начал расспрашивать их:
— Куда, ребятушки, идете?
— Идем мы, куда Макар телят не гоняет, куда ворон костей твоих не занесет, идем под Стукалов монастырь пить да гулять, а не сиднем сидеть, играть в мяча чугунного, грызть орехи каленые ядреные, идем хлебом-солью гостей чествовать, сажать боком-ребром на прилавки железные, узкие, граненые, за скатерти браные травчатые-муравчатые, за столы земляные,
поить до упаду хмельным багряным вином, опохмелять закусками ручными — ореховыми, приговаривать: ‘Не ходи один, ходи с батюшкою’, припевать:
‘Не тебе, супостату, на орла нашего сизого, на царя нашего белого руку заносить окаянную!’ Кому пир, а кому мир, а кому суждено, разбредемся — сляжем по землянкам даровым, не купленным, по зимовьям не просторным, низеньким, нашему брату жизнь — копейка, голова — наживное дело! Идем пожить весело, умереть красно!
‘И гладко строгает, и стружки кудрявы! — подумал черт Сидор Поликарпович. — Дай еще с ним потолкую, авось не будет ли поживы!’
— А что, служивый, чай здесь житье ваше привольное, хорошее?
— В гостях хорошо, а дома лучше, — отвечал гренадер.
— Здесь девушки хороши, — намекнул черт. Гренадер. Много хороших, да милых нет! Черт. Хороши, да не милы! Сбыточное ли это дело?
Гренадер. У нас не по хорошу мил, а по виду хорош!
Черт. Так что же вы милых покинули, а зашли к немилым!
Гренадер. Не пил бы, не ел, все на милую глядел — да слезою моря не наполнишь, кручиною поля не изъездишь, а супостата вашего крестом да молитвою не изведешь, стало быть, садиться казаку на коня, а нашему брату браться за пищаль да за щуп!
Черт. Да вы, господа кавалеры, волей или неволей сюда зашли?
Гренадер. Наша воля — воля царская, за него животы наши, за него головы!
Черт. Поглядишь на вашего брата, так жалость донимает! Кабы на мою немудрую голову — что бы, кажись, за радость в такой вериге ходить! Покинул бы честь и место, да и поминай как звали меня самого!
— А у тебя самого — распазить да навоз возить! — отвечал ему гренадер.
‘Какой этот сторожкой! — подумал черт Сидор Поликарпович. — Пойду к другому! Дай пристану тут к заносному племени этому, к ним и ходить далеко и проживать холодно. Здесь, во стране пригишпанской, западной, сручнее будет мне с ними побрататься, а там — чем отзовется, попытаюсь с ними вместе и до их земли добраться!’
Наш новобранец, из вольноопределяющихся, пристал, служил и ходил под ружьем, терпел всю беду солдатскую, перемогался, но — крепко морщился! Ему в первые сутки кивером на лбу мозоль намяло пальца в полтора, от железного листа в воротнике шея стала неповоротливее, чем у серого волка, широкою перевязью плеча отдавило, ранцем чуть не задушило, тесаком икры отбило! Солдату, говорят, три деньги в день, куда хочешь, туда их и день, веников много, да пару нет, а мылят, так все на сухую руку! У солдата шило бреет, а шубы нет, так палка греет! ‘Эти поговорки приелись мне, как сухой ячмень беззубой кобыле, уходили меня, как кающегося грехи, это не по мне! Семь недель, как в великий, пост, голодом сиди, семь недель мозоли сбивай, покуда раз, да и то натощак, угодишь подраться да поживиться! Что мне за неволя в таком хомуте ходить! Стану жить я по-своему’.
Сказано — сделано. Полк вышел к смотру, у всех и ранцы и амуниция исправны, а у нашего Сидора ни кирпичика форменного, ни ваксы сухой, ни воску, ни лоску, пуговицы не чищены, ниток в чемоданчике, напоказ, ни серых, ни белых!
Сидор Поликарпович думал переиначить всю службу по-своему, да и опростоволосился крепко! Ему это отозвалось так круто и больно, что он, забыв все благие советы и наставления старосты-сатаны, бросил все — и службу, и ранец, и ружье, и суму, проклял жизнь и сбежал. Он удирал трои сутки без оглядки, набил плюсны и пятки и присел наконец под липку перевести дух. Не успел он еще опамятоваться, как вдруг увидел перед собою человека невысокого росту, в низкой треугольной шляпе без пера, в расстегнутом сером сюртуке, длинной жилетке, в ботфортах, который стоял, сложив руки на груди и выставив левую ногу вперед, и разглядывал по очереди все отдаленные, через дол и лес пролегающие дороги, и был, казалось, в нерешимости, которую ему избрать. -Черт Сидор подошел, обнюхал незнакомца кругом, в одно ухо ему влез, в другое вылез, и узнал таким образом все помышления и замыслы его. В это время вдруг подлетел латник с косматым шлемом и, указывая назад, донес, что он опять уже видел мельком пики на красных и синих древках и нагайки. Тот кинулся на коня и помчался стрелой, и наш Сидор, смекнув и разгадав дело, едва успел сунуть ему за пазуху письмо, которое он, пригнувшись на корточках за заднею лукою седла всадника, написал и которое при сей верной оказии вздумал отправить во тьму окромешную к командиру своему, сатане-старосте, чтобы известить его о плохих успехах своих и проситься домой. Сидор не колдун, да угадчик,, письмо его запоздало несколько, это правда, но оно, застрахованное, действительно дошло наконец до места и передано всадником с рук на руки старосте-сатане, настоятелю Стопоклепу Живдираловичу, вот оно от слова до слова:
‘Письмо от черта-послушника, Сидора Поликарповича, к сатане-старосте. Стопоклепу Живдираловичу, писанное на земле, во стране пригишпанской, западной, и отправленное во тьму окромешную при первой оказии с человеком невысокого росту в треугольной шляпе без пера.
Старосте нашему, Стопоклепу Живдираловичу, от послушника его и нахлебника, Сидора Поликарповича, нижайший поклон, супруге его, Ступожиле Помеловне, от усердного поклонника ее, Сидора Поликарповича, многия лета и нижайший поклон, теще его, ведьме чалоглазой, Карге Фоминишне, по прозванию Редечной Терке, нижайший от нас же поклон и всякая невзгода Мирская, равномерно и сожительнице нашей, драгоценной Василисе Утробовне, наклон и супружеское наше приказание, задним числом со дня отлучки нашей, пребыть нам верной, деткам нашим, сыновьям: Кулаку, Зарезу и Запою, дочерям: Мохнашке и Сивухе — родительское наше проклятие на веки нерушимое и поклон, брату нашему, Искусу Поликарповичу, и сожитильнице его, Чуме Цареградовне, дяде нашему, Тузу Бубновому под крапом и сожительнице его. Крале Червонной Зотообрезной, а равно и всей преисподней — нижайший поклон наш и всякая неправда мирская и нечистые дела и соблазны, желаем им всякое наитие замыслов нечестивых в успех и воздаяние сторицею за понесенные труды и беды, а о себе скажем, что мы благодаря ходатайству старосты нашего, Стопоклепа Живдираловича, и процветающим в краях здешних глупостям и вздорным пакостям людским еще в живых и здравствуем, хотя все посильные наши попытки доселе еще мало понесли за собою плодов, н иного мы бедствий земных на себе испытали, и осталася за нами одна только надежда, что новое предприятие наше принести нам долженствует успех вящий и жатву обильную, душегубительную. А вышли мы из преисподней во стране, бедной науками, и художествами, и просвещением, где блаженствуют наши, и босые и постриженные, на краю света, — почему и сочли мы за лишнее основать здесь пребывание наше, а отправились через горы высокие, снежные на Восток и обрели там людей, наклонных к дури и к пакостям, самодовольных и бессовестных, почему, рассудив также, что оные люди рук наших не минуют, раздавали мы им только значки, трехцветные и белые, для основания междоусобий, а потом и намеревались держать путь свой еще далее на Восток, как дошло до нас сведение, что нахлынули от стран северных люди, дюжие телом и крепкие духом, им же несть числа, а страна их ледовита и ими любима, и заложил во время оно преставившийся царь их, а наш первейшей враг, столицу свою в земле, неприятельской, и довершили: ее наследники царя того и потомки, вопреки стараниям и покушениям нашим, а древнюю сто лицу свою, до которой нет нам приступу от великого множества церквей, коих числится сорок сороков, отстояли они ныне снова и подняли на дым, дабы не досталось в руки иноплеменникам двадесяти языков, под предводительством подручника нашего на царя и землю их покусившихся, и уморили они тех иноплеменников захожих голодом и холодом, и уходили и извели оружием, и написали сказку: ‘О беспечной вороне, попавшейся во щи гостей голодных’, и следили того предводителя до земли и столицы его, где мы ныне обретаемся, и побивали его нещадно на каждом шагу. А посему и сочли мы за лучшую пакость подбиться к сим ненавистным нам доблестным и смиренным воителям и искусить их к совращению с пути повиновения и благочестия. Но сия попытка, несмотря на то, что, усердствуя ко благу нашему общему, не щадили мы ни плеч своих, ни шкуры, обошлась нам весьма несходно, и понесли мы от нее накладу более, чем барышей. Есть у них, например, обычай военный, что не спрашивается: отколе взять, а говорится только: чтоб было, глядишь — и есть, а чуть прогуляешь, проглядишь, так тотчас за расправу, а это вовсе не по нас! И пуще всего невзлюбили мы у них той музыки, что стучат в глухие бубны без бубенчиков да подыгрывают в два смычка без канифоли на кожаной скрипке, испытали мы притом жизнь холодную и голодную, так что часом и уведешь где-нибудь быка, да негде изжарить, некогда съесть, а по всему этому и рассудили мы наконец предоставить их участи своей, покинуть и сбежать. Они же, воители те, царей своих чтят свято, за землю обширную, отчасти ненаселенную и дикую, стоят всем оплотом дружно и норовисто, а посему успеха нам еще ожидать должно мало. Таким делом .изведали мы быт их на суше, а ныне намерены при помощи отца-настоятеля и старосты нашего сесть на корабли их, здесь обретающиеся, и держать путь вместе с ними чинно и тихо до земли их и осмотреться там, на месте, не упуская удобного случая взять оседлость свою, как наказано нам было, там, где окажется повыгоднее и попривольнее. О чем, здравствуючи, будем не оставлять вас своими уведомлениями, а вас просим усердно находить нас таковыми же. А писано сие писбмо к вам через самого того земли пригишпанской, западной, повелителя, нашего подручника, которому срок на земле ныне вышел уже давным-давно и следует ему явиться к старосте, Стопоклепу Живдираловичу, во тьму окромешную, но, по мнению нашему, востребуется послать дюжину-другую разночинцев и послушников, нашей братьи, дабы они могли уловить и увлечь с собою того подручника нашего и представить в преисподнюю, ибо сам он, употребляя во зло долготерпение наше, день за день просрочивает и явиться к месту откладывает. А за сим, испрашивая от старосты нашего, и настоятеля, и всей братии послушников всякую невзгоду и проклятие небесное и земное, остаемся усердствующим ко соблазну общему служителем и послушником вашим

чертом Сидором Поликарповым.

Приписка. Еще уведомляем вас и о том, что оные северные страны повелитель, лишь только первый на миродавца того руку наложил, и отстоял земли и народы и веси своя, и избил век’ заморскую рать его, и отобрал все оружие и до тысячи огнеметных литых орудий, то и все земли крещеные, доселе миродавцу тому раболепствовавшие, очнулись, и оперились, и противу него восстали, завопили, и начали витии велеречивые- священнодействовать и писать воззвания доблестные и песни ободрительные войскам своим и всему народу, а понеже той северной страны повелитель даровал милость и пощаду всем на него посягавшим и карать их более не пожелал, а требует от них мира и дружбы, каковое изумительное великодушие поразило и врагов и новых союзников его, то и не худо бы нам заранее разослать в те иные земли послушников наших, дабы соблазнить все народы и земли крещеные забыть, что скорее, то лучше, таковое им оказанное беспримерное благодеяние и заставить их в бессилии своем и немощи обносить оговорами и клеветою северной той страны обитателей и властителей их и мстить им за вышереченное благодеяние всяким наветом злым, и словом, и делом, и где чем прилучится. О чем и прошу довести до сведения старосты нашего и настоятеля, Стопоклепа Живдираловича, ибо замечено нами на пути нашем, что наклонность к таковым нам любезным пакостям и злодеяниям таится уже в семенах раздора многоязычных племен тех’.
Отправив письмо это, соскочил Сидор с задней луки седла и чуть было не повис в тороках! ‘Долго ль до беды, — подумал он. — О серник споткнешься, затылком грянешься, а лоб расшибешь!’ Он присел, а как было уже довольно поздно и Сидор наш уморился крепко, то и лег, свернулся, наутро встал, стряхнулся, совершил поход в один переход и сел на корабль у взморья.
‘Фортуна бона, — подумал черт Сидор Поликарпович — а он думать научился по-французски, — форту. на бона, — подумал он, когда изведал службу нашу на море. — Я хоть языкам не мастер, а смекаю, что тютюн. что кнастер, мои губы не дуры, язык не лопатка, я знаю, что хорошо, что сладко. Здесь жизнь разгульная и всякого добра разливное море! Каждый день идет порция: водка, мясо, горох, масло, под баком сказки, пляски, играют в дураки и в носки, в рыбку и в чехарды, рядятся в турок и верблюдов, в жидов и в лягушек, спят на койках подвешенных, как на качелях святошных, — одна беда — простору мало, да работы много!’
Он надел на себя смоленую рабочую рубаху, фуражку, у которой тулья шла кверху уже, а на околыше были выметаны цветными нитками зубцы и узоры, опоясался бечевкой, привесил на ремне нож в ножнах кожаных, свайку, насовал в карманы шаровар каболки, тавлинку, кисет, вымазал себе рожу и лапы смолою, взял в зубы трубчонку без четверти в вершок и, проглотив подзатыльника два от урядника за то, что сел было курить на трапе, примостился смиренно к камбузу, где честная братия сидела в, кружке, покуривала корешки и точила лясы.
— Что скажешь, куцый капитан общипанной команды, поверенный пустых бочек? — спросил марсовой матрос трюмного, — каково твои крысы поживают?
— Приказали кланяться, не велели чваниться! — отвечал тот.
— Не бей в чужие ворота плетью, — заметил старый рулевой насмешнику, — не ударили бы в твои дубиной! Век долга недели, не узнаешь, что будет, может быть, доведется еще самому со шваброй ходить!
— Не доведется, Мироныч, — отвечал первый, — с фор-марсу на гальюн не посылают! Без нашего брата на марса-рее и штык-боут не крепится!
— Не хвалися, горох, не лучше бобов, — проворчал третий. — А кто намедни раз пять шкаторину из рук упускал, покуда люди не подсобили?
— Упустишь, когда из рук рвет, — отвечал опять тот. — Ведь не брамсельный дул, а другой риф брали!
— У доброго гребца и девятый вал весла из уключины не вышибет, — сказал урядник с капитанской шестерки, — не хвали меня в очи, не брани за глаза, не любуйся собой, так и будешь хорош!
— Запевай-ка повеселее какую, Сидорка, — сказал нашему Поликарповичу сосед его. — Что ты сидишь — надулся, как мышь на крупу! Ты волей пристал к нам, Так и зазнаешься, а у нас, вишь, неволя скачет, неволя пляшет, неволя песни поет!
— Не свайкой петь, когда голосу нет! — отвечал Сидор, оскалив зубы, как мартышка. — Запевай-ка ты свою:
Здравствуй, милая, хорошая моя,
Чернобровая, похожа на меня!
— На тебя? — спросил урядник. — Надо быть, хороша была! Неужто и с тобой какая ни есть слюбилась?
— Нет такого мерзавца, чтобы не нашел своей сквернавки, — отвечал Сидорка. — Кабы люди не сманили, и теперь бы со мной жила!
— Кабы нашего сокола вабило не сманило, сто лет бы на месте сидел, — подхватил марсовой. — А какая твоя любка была, Сидорка, чернавка или в тебя, белянка?
— Была белобрысая, была и черномазая, — отвечал Сидорка, — было, да быльем поросло! Нашему брату за вами, в бубновых платочках, не угоняться!
— Да, мы таки постоим за своих, — подхватил тот же марсовой, — и поспорим хоть с кем, что против нашей, ниже у косноязычного француза, не найдешь ни одной! Бывало, моя как приоденется да приумоется, так хоть водицы испить!
— Чистоплотен больно, — промолвил Мироныч, — что за дворянин! Когда горох в котле, так, стало быть, и чист, брюхо не зеркало, что в зубах, то и чисто!
— Горох горохом, — отозвался кок за камбузом. — а в рассоле из-под солонины, ребята, нечего греха таить, наудил нынеча угрей!
— Эка невидаль, — отвечал Мироныч, — будто то и черви, что мы едим, по-моему, так то черви, что нас едят! Смазной, да затягивай хоть ты сдуру песню свою про червяка черемхового!
— Погоди, — отвечал Смазной, — вишь, трюмный наш, Спирька, задремал, так чтоб не потревожить!
— Чего тут годить, на посуле, что на стуле, посидишь да и встанешь, — сказал опять первый.
— Встанешь, пройдешься, да и опять присядешь, — отвечал тот, — посуленое ждется, что я тебе за песенник дался? Много ли вас тут охочих до песен моих? Я меньше как при двенадцати зубов не оскалю и голосу не подам!
— И дело, — подхватил марсовой. — У нас был в Касимове мещанин, как начал торговать, так, бывало, на пятак в день уторгует да еще два гроша сдачи даст, а расторговался, поднялся с мелочяого на оптовой-валовой, так в нитках пасмы не разбивает, в варганах полудюжины не рознит!
Дудка просвистела на шканцах, и осиплый голос прокричал в фор-люк: ‘Пошел все наверх!’ Все кинулись, кто в чем сидел, и Сидора Подикарповича нашего подле трасу семь раз с ног сбивали! Он вылез последним, и вахтенный урядник, сказав ему, что он скор как байбак, поворотлив как байдак, спросил:
‘Не угодно ли прописать боцманских капель?’ — ‘Не все линьком, — отвечал Сидор, — можно и свистком!’ — ‘Да, можно, — ворчал тот, — засядете под баком, так вас оттоле калачом не выманишь, ломом не выломишь, шилом не выковырнешь Пошел на марса-фал!’ Сидор кинулся на марса-фал, а его в шею. ‘За что?’ — ‘Не трёкай! Опять по шее. ‘За что?’ — ‘Иди ходом, лежи валом, не дергай!’ Кричат: ‘На брасы на правую!’ А Сидора в шею. ‘За что?’ — ‘Не тяни без слова!’ Опять в шею. ‘Отдай’, — говорят, отдал — ‘Тяни!’ Ну, словом, замотали бедного Сидорку нашего до того, что он и не знал, куда деваться, куда ни сунься- — урядник, за что ни ухватись — линек! ‘Из бухты вон!’ — раздалось с юту, и Сидор наш, который еще не знал ни бухты, ни лопаря, оглянуться не успел, как боцман отдал пертулинь, якорь полетел, потащил за собою канат, а с канатом и Сидорку, который не успел выскочить из свернутых оборотов каната’ из бухты, и Поликарповича в полтрети мига вместе с канатом прошмыгнуло в обитый свинцом клюз, выкинуло под гальюном, перед носом корабля! Он вынырнул, ухватился за водорез, за ватерштаги, вылез на буш-прит и стоял долго, почесывая затылок и оглядываясь кругом: таких проказ он и во сне не видал! Он не мог опамятоваться. ‘Что за нелегкая меня сюда принесла! — подумал он, присев под кливером, у эзельгофта. — Тут замотают так, что с толку своротишь, из ума выбьешься! Попал я никак из огня да в воду! Как ни ладишь, ни годишь, а не приноровишься никак к этой поведенции, к морской заведенции! Не дотянешь — бьют, перетянешь — бьют, а что и всего хуже — работа впрок нейдет, тяни, тяни, да и отдай! Тяни, из шкуры лезь, тяни, да и отдай! Что это за каторга? По-моему бы, выдраил в струнку один раз, на шабаш, закрепи, да и не замай! А тут не успел навернуть на планку либо битенг, опять сымай, трави, отдавай — а там опять тяни! На это не станет и сил, у меня руки в плечах оттянуло так, что лапы в поликры болтаются: это не шутка! А глядишь — завтра то же, послезавтра опять то же… -Служи сам настоятель, сатана-староста, когда лаком больно, а не я. Неохота лап мочить, а то бы соскочил сейчас, да’ и пошел! Терпеть, видно, до первого якоря, а там — и черт не слуга!’
Рассудил, как размазал, и не стал работать, отнекивался во ожидании первой якорной стоянки, а между тем стал бурлить тихомолком, задумал всполошить всю команду. Свистят: ‘Первую вахту наверх!’ Сидорка забился на кубрике где-то, сидит, дух притаил. Кричат: ‘Аврал, аврал!’ — и- подавно то же, Сидорка и сам не идет и других не пускает! Как тут быть? Капитан’ хватился за ум. Он догадался, что все это проказы заморского выходца, новобранца нашего, Сидора, и вздумал повернуть делом покруче. ‘Свистать к вину!’ — закричал он вахтенному уряднику. Урядники собрались все вокруг грот-люка, просвистали резко и согласно ‘к вину’, вся команда вышла, и черт Сидор Поликарпович также вылез. Тогда капитан приказал его схватить и, как первого зачинщика, растянул его на люк и вспорол, да так, что с него, с живого, сухая пыль пошла, что, как говорится, и чертям тошно стало! А сам приговаривал: ‘Я тебя взял на службу государеву, одевал и кормил тепло и сытно, а ты ум свой с концов обрезал, да и в середке ничего не оставил, вздумал проказить на свою голову — закорми чушку, так будет плакаться на пролежни, трунил ты надо мной, потешусь и я над тобой, проведу и я свою борозду, поставлю над тобою пример, чтобы у тебя сдуру молодец какой-нибудь не вздумал перенимать, передний заднему дорога, не задай острастки, так, чего доброго, черниговского олуха какого-нибудь и оплетешь! Не я бью, сам себя бьешь, кнут не мука, а вперед наука — один битый семерых небитых стоит! Это тебе в задаток, а если расплачиваться начистую с тобою доведется, так знай, что дело пойдет в рост! Тогда не пеняй!’
Черт Сидор Поликарпович, вырвавшись от жару такого, какого и у себя дома, в преисподней, не видывал, кинулся со всех ног через кранбалку и уцепился за одну лапу якоря, который только что был отдан и летел в воду, пошел с ним ко дну и впился мертвым зубом в илистый, вязкий, под плитняком, грунт морской, а когда на другой день судно стало сыматься с якоря, а черта нашего едва было не достали со дна морского, то он, в беде неминучей, перегрыз зубами канат у самого рыма, и боцман с баку закричал: ‘Пал шпиль! Лопнул канат, щебнем перетерло и конец измочалило!’ ‘Черт с ним, и с якорем, — подумал баковый матрос, которого выпороли заодно с Сиверкою, — у нашего царя якорей много, всех не переломаешь! По крайней мере избавились от новобранца этого неугомонного, что пришел из стран пригишпанских, западных, и сел кстати, как вахлак на мослак!’
Таким образом, черт Сидор Поликарпович пропал вторично без вести, считался год со днем в бегах и наконец из списков по сухопутному и морскому ведомству выключен. Поминают об нем старослуживые с тремя шевронами, поминают, как царя Гороха да Ивашку Белую Рубашку! Черт Сидор пропал, концы схоронил, и след простил! Какие приключения и похождения проходил и изведал он на дне морском, — ‘ мореплаватель ли какой, со всем причетом и пожитками своими, морем хладным объятый И во мраке багровом до искупления своего по дну морскому крейсирующий, или другой кто приняли, приютили, наставили и научили Сидорку нашего, — этого я и не знал да позабыл, а у меня память такая куриная, что чего не знаешь, того и не помнишь! Знаю только, что вскоре после того, как сбылось с Сидоркою рассказанное в сказке нашей приключение и похождение, стал показываться оборотень какой-то в кудрявых и прописных Азах, коими расчеркиваются чиновные и должностные наши. Он, Сидорка, то роги выставит, то ногой лягнет, то когти покажет, то язык высунет, то хвостом, как мутовкой, пыль взобьет, — а сам с той поры никогда и никому более в руки не дается и На глаза не показывается, удавалось, правда изредка, сбить ему рог, так вырастал опять новый, покруче первого, посадили ему было как-то язык в лещедку, так он за перо, и видел его цепком один только сват мой Демьян, да и то во сне! Сидит, сказывал, лоскут красного, чернилами испятнанного сукна .подостлавши, затирает чернильные орешки с купоросом, с камедью, чинит перья-скорописчики, ножички подтачивает, смолку на подчистку изготовляет, сват Демьян подошел было к нему сдуру во сне, хотел поглядеть на него, так тот накормил его палями, напоил чернилами да начал было на него писать на листе форменного формата донос, так мой Демьян от него отрекся, отчурался, я, говорит, ни вор, ни пьяница, в домостроительстве не замечен, так во мне для тебя, хоть ты двадцать стоп испиши, ни русла, ни ремесла, человек я маленький, полуграмотный, шкурка на мне тоненькая, да и та казенная, пишу я по-казацки, супостата шашкою по затылку, коня донского нагайкою по ребрам, так ты отвяжись и не пятнай доброй славы моей, чтобы всяк мог говорить и ныне, как говаривали встарь:
Козак, душа правдивая,
Сорочки немае —
Коли не пье, так воши бье,
Таки не гуляе!
Черт Сидор Поликарпович задал еще никак острастку куме Соломониде, а впрочем, остался при хлебном и теплом ремесле своем и при месте — он выписал из преисподней супругу свою, Василису Утробовну, сыновей: Кулака, Зареза и Запоя, дочерей: Мохнашку и Сивушку, и живет с ними припеваючи! Он доходами и сам сыт и подушное за себя и за всю семью свою, по последней ревизии, сатане-настоятелю, Стопоклепу Живдираловичу, уплачивает, а супругу его, Ступожилу Помеловну, дарил неоднократно к праздникам камачею, камкою, ожерельями и платками, места же своего покинуть не думает, а впился и въелся так, что его теперь уже не берет ни отвар, ни присыпка!
Вот вам сказка гладка, смекай, у кого есть догадка, кто охоч, да не горазд, тот поди, я с ним глаз на глаз еще потолкую, а кто горазд, да не охоч, тот прикуси язык да и отойди прочь!

СКАЗКА О ГЕОРГИИ ХРАБРОМ И О ВОЛКЕ {*}

{* Сказка эта рассказана мне А. С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бердскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга, (Прим. автора.)}

Сказка наша гласит о дивном и древнем побыте времен первородных: о том, что деялось и творилось, когда скот и зверь, рыба и птица, как переселенцы, первородны и новозданцы, как новички мира нашего, не знали и не ведали еще толку, ни складу, ни ладу в быту своем, не обжились еще ни с людьми, ни с местом, ни с житьем-бытьем, ни сами промеж собой, не знали порядка и начальства, говорили кто по-татарски, кто по-калмыцки и не добились еще толку, кому и кого глодать и кому с кем в миру и в ладах односумом жить, кому с кем знаться или не знаться, кому кого душить и кого бояться, кому ходить со шкурой, а кому без шкуры, кому быть сытым, а кому голодным.
Серый волк, по-тогдашнему бирюк, обмогавшись натощак голодухою никак сутки трои, в чаянии фирмана, разрешающего и ему, грешному, скоромный, стол, побрел наконец на мирскую сходку, где, как прослышал он мельком от бежавшей оттуда мимо логва его с цыпленком в зубах лисы, Георгий Храбрый правил суд и ряд и чинил расправу на малого и на великого.
Пришел серый на вече, стал поодаль, поглядел. присел на задние лапы по-собачьи и опять поглядел, прислушался маленько, вздохнул, покачал головой, облизался и поворотил оглобли назад. ‘Тут не добьешься и толку, — подумал он про себя, — крику и шуму довольно, а что дальше — не знаю. Чем затесываться среди белого дня в эту толпу, отару, ватагу, табун, гурт, стаю, стадо — в это шумливое и крикливое стоголосное скопище, где от давки пар валит, от крику пыль стоит, чем туда лезть среди белого дня, так лучше брести восвояси. Я не дурак, хоть и знаю, что и мне, наряду со всеми, сказано: век живи, век учись, а умри дураком, так по крайности до поры до времени, поколе господь терпит грехам моим, поколе смерть сама на меня не нашатнулась, быть дураком не хочу. Нашему брату в сумерки можно залезть промеж других людей, а кабы в темь полуночную, так и подавно, а среди белого дня — бармоймин. не пойду’. Итак, он пришел домой, залез в трущобу глухую, повалился на бок и стал, щелкая зубами, искать по шубе своей. Настала ночь, и серый смекнул и догадался, что эдак сыт не будешь. ‘Совсем курсак пропал, — ворчал он про себя, — животы хоть уздечки вяжи, а поашать нечего!’ Что станешь делать: вылез из терновника, ожил и освежился маленько, когда резкий северяк пахнул по тулупу его, .взбивая мохнатую шерсть, — очи у него загорелись в теми ночной, словно свечи, подняв морду на ветер, пустился он волчьей скачкою по широкому раздолью и вскоре почуял живность. Но, как это была только первая попытка серого промыслить самоучкою кус на свой пай, то он и не разнюхал, на какую поживу, по милости шайтана, наткнулся, а только облизывался, крадучись да приседая, поддернув брови кверху и приподняв уши зубрильцем, и прошептал: ‘Что-то больно сладкое!’
Он заполз на первый раз в стадо сайгаков, а как и самоучкою удаются ину пору мастера не хуже ученых, а сайгаки сердечные о ту пору были посмирней нынешних овец, то серый наш без хлопот пары две отборных зарезал наповал, словно век в мясниках жил, да еще другим бедняжкам кому колено, кому бедро, а кому и шею выломил. Сайгаки всполошились, прыснули по полю вправо и влево да подняли тревогу, кто живой да с ногами был, все сбежались, звери и птицы налицо, а рыбы, по неподручности сухопутного перехода, послали от себя послов, трех черепах с черепашками, которые, однако же, уморившись насмерть, к сроку запоздали, а потому дело на сходке обошлось и без них. И с той-то поры, сказывают, рыбы лишены за это навсегда голоса. Видите, что уже и о ту пору был порядок и расправа и вина без наказания не проходила: всякая вина виновата. ‘
Итак, звери сбежались, день проглянул, и серого нашего захватили врасплох уже над последнею четвертью третьего сайгака. Он, знать, себе на уме, думает: запас хорошо, а два лучше, а потому серый наш о ту пору, как и ныне, шутить не любил. Но ему не ладно отозвалась эта первая попытка: дело новое, дело непривычное, ныне шкуру снять с сайгака не диковинка, а тогда еще было не то. Звери и птицы все ахнули, на такую беду небывалую глядючи, один только молодой лошак, вчерашнего помету, стоял и глядел на изуродованных собратов своих, что гусь на вечернюю зарницу. Но мир присудил по-своему: костоправ-медведь осмотрел раненых, повытянул им изломанные шейки да ножки, повыправил измятые суставчики и ворчал про себя, покачивая головой и утираясь во все кулаки: ‘Неладно эдак-то делать, эдак что же пути будет? Руки-ноги выломил, а которому и вовсе карачун задал — это дело неладно?’ Между тем бабы сошлись и стали голосить по покойникам: ‘Ах ты мой такой-сякой, сизой орел, ясный сокол! На кого ж ты нас, сирот круглых, покинул? А кто ж нам, сердечным, кто нам будет воду возить, кто станет дрова рубить? Кто будет нас любить и жаловать, кто холить да миловать, кто хлебом кормить да вином поить?’ Наконец принялись люди и за серого: ‘Кто он, греховодник? Подайте-ка его сюда!’ Он бы за тем не очень погнался, что ему на первый раз поиграли в два смычка на кожаном гудке, причем мишка с отборным товарищем исправляли должность ката и, присев на корточки, надев рукавицы и засучив рукава, отсчитали серому честно и добросовестно сто один по приговору, так что на сером тулуп гора-горой вздулся, — а на нем шкура, правда, и не черного соболя, да своя, — ну, это бы. говорю, все ничего, да ему то обидно было, что и вперед не велели таскать сайгаков, а на спрос: ‘Чем ему кормиться?’ — не дали ни ответу, ни привету, кричали только все в голос, чтобы серый не смел ни под каким видом резать да губить живую скотину, чтобы не порывался лучше на кровь да на мясо, а выкинул думку эту из головы. Живи-де смирно, тихо. честно, не обижай никого. так будет лучше. Серый наш, встряхнувшись да оправив на себе сермягу свою, плакал навзрыд, подергивая только плечами, и спрашивал: ‘Что же прикажете есть, чем быть мне сытым? Я не прошу ведь на каждый день ужина да обеда, да хоть в неделю раз накормите: неужто круглый год скоромного куска в рот не брать?’ Но никто на это ему не отвечал, и сходка по окончании секуции на том и кончилась, каждый побрел восвояси, разговаривая с дружкой и вслух подсмеиваясь над серым, приятелем нашим, который сидел подгорюнившись, как богатырь недотыка, поджав хвост и повесив голову, и глядел на недоглоданные копытца, рожки и косточки.
По этой мирской сходке видим мы, что Георгий Храбрый, набольший всем зверям, скотине, птице, рыбе и всякому животному, успел уже постановить кой-какой распорядок, указал расправу, расписал и порядил заплечных мастеров, волостных голов, писарей, сотских и десятских — словом, сделал все, как быть следно и должно.
‘Эдак неладно, — сказал серый, покачивая головой на повислой шее, — совсем яман булыр, будет плохо. Да на что же меня, грешного, с этими зубами на свет посадили?’ Сам вздохнул, отряхнулся и пошел спросить об этом Георгия Храброго: ‘Пусть-де сам положит какое ни есть решение, ему должно быть известно об этом, пусть укажет мне, чье мясо, чьи кости глодать, а травы я себе по зубам не подберу’.
‘Георгий! — сказал он, присев перед витязем и наклонив униженно неповоротливую, да покорную шею свою. — Георгий, пришла мая твая просить, дело наша вот какой: мая ашать нада, курсак совсем пропал, а никто не дает, на что же, — продолжал он, — дал ты мне зубы, да когти, да пасть широкую, на что их дал мне, и еще вдобавок большой мясной курсак, укладистое брюхо? Ему порожний жить не можно, прикажи ты меня, Георгий, накормить да напоить, не то возьми да девай куда знаешь, мне, признаться, что впредь будет, а поколе житье не находка. Я вчера наелся, Георгий, и теперь до четверга потерпеть можно, а там, воля твоя, прикажи меня кормить!’
Георгий Храбрый был о ту пору занят делами по управлению новорожденного разношерстного народа своего и войска, и Георгию было не до волка. Большак поморщился и отправил его к сотнику: ‘Ступай, братец, к туру гнедому, он тебя накормит’. — ‘Ну вот эдак бы давно, — сказал серый, вскочил и побежал весело в ту сторону, где паслось большое стадо рогатого скота. — Я бы вчера и не подумал таскать сайгаков самоуправством, коли б кто посулил мне говядинки: куй-иты. сухыр-иты, баранина ль, говядина ль, по мне все равно, был бы только, как калмыки говорят, махан, мясное’.
Он подошел к быку туриному и просил, по словесному приказанию Георгия Храброго, сделать какой там следовать будет распорядок, как говорится в приказной строке, об утолении законного голода его. ‘Стань вот здесь, — сказал бык, — да повернись ко мне боком’. Серый стал. Бык, задрав хвост и выкатив бельмы, разогнался, подхватил его рогами и махнул через себя. ‘Сыт, что ли?’ — спросил он, когда серый наш, перевернувшись на лету раза три через хвост и голову, грянулся об землю навзничь крестцом. У серого отнялся язык, он вскочил и поплелся без оглядки, приседая всем задом, как разбитая старуха на костылях. У быка на каждом рогу осталось по клоку шерсти, не меньше литовского колтуна.
Серый добрел кой-как до логва своего, прилег и лежал, обмогался да облизывался трои сутки, и то насилу отдохнул. Обругав мошенником и быка и Георгия, пошел он, однако же, опять искать суда и расправы.
‘Ну, дядя Георгий, — сказал он, заставши этого опять за делом, — спасибо тебе! Я после закуски твоей насилу выходился!’ — ‘А что, — спросил Георгий, — нешто бык не дает хлеба?’ — ‘Какого хлеба? — отозвался серый. — Бойся бога, дядя, у нас, когда вставлял ты мне эту скулу да эти зубы, у нас был, кажись, уговор не на хлеб, а на мясное!’ — ‘Ну а что ж, бык не дает?’ — ‘Да, не дает!’ — ‘Ну, — продолжал Георгий, — ступай же ты к тарпану, к лошади, она даст’. Сам ушел в свои покои и покинул бедняка.
Серый оглянулся, косячок пасется за ним недалечко. Он подошел, да не успел и заикнуться, не только скоромное слово вымолвить, как жеребец, наострив уши, заржал, наскакал на него и, не выждав от серого ни ‘здравствуй’, ни ‘прощай’, махнул по нем, здорово живешь, задними ногами, да так, слышь, что кабы тот не успел присесть да увернуться, так, может быть, не стал бы больше докучать Георгию своими зубами, еще, спасибо, не кован был жеребец о ту пору, а то беда бы. Серый мой взвыл навзрыд, закричал благим матом, подбежал тут же к Георгию Храброму и бил челом неотступно, чтобы сам поглядел, как народ с ним, с серым, обходится, да сам бы уж и приказал туру или гнедому, тарпану ли его накормить. ‘Видишь, — говорил он, — видишь, что сделал со мной жеребец этот при тебе, в глазах твоих и при ясном лице твоем, благо, что сам ты видел, а то бы, чай, опять не поверил!’ Георгий осерчал на серого, что больно докучает, не дает покою.
‘Все люди как люди, — говорил он, — один ты шайтан, пристает, что с ножом к горлу, подай да подай, поди, говорят тебе, да попроси из чести, смирно, чинно, да не ходи эдаким сорванцом, забиякою, погляди-ка на себя, на кого ты похож? Чего косишься исподлобья да свинкой в землю глядишь? Вишь, тулуп взбит, колтуны с него висят, рыло подбито, сущий разбойник, не мудрено, что тебя и честят по заслугам. Нешто люди эдак ходят? Поди к архару, к дикому барану, да попроси честью, так он накормит тебя, да и отвяжись от меня, не приставай, что больной к подлекарю’.
Серый пошел, прежде всего скупался, постянул зубами с шубы своей сухари да колышки, встряхнулся, прибрался, умылся, расчесался и отправился, облизываясь уже наперед, к архару, к барану. Этот, поглядев на нашего щеголя и наслушавшись сладких речей его, попросил стать над крутым оврагом, задом в чистое поле. Волк стал, повесил хвост и голову, наострил ухо и распустил губы, баран разогнался позадь его, ударил по нем костяным лбом, что тараном в стену, волк наш полетел под гору в овраг и упал замертво, на дно глубокой пропасти. У него в глазах засемерило, позеленело, заиграли мурашки, голова пошла кругом, что жернов на поставе, в ушах зазвенело и на сердце что-то налегло горой каменной: тяжело и душно. Он лежал тут до ночи, очнувшись просидел да прокашлял до рассвета, а заутре во весь день еще шатался по оврагу, словно не на своих ногах либо угорелый. Как он тужил, как он охал, как бранился и плакал, и клял божий свет, и жалобна завывал, и глаза утирал, как наконец вылез, отдохнул и опять-таки поплелся к отцу-командиру, к храброму Георгию, — всего этого пересказывать не для чего, довольно того, что Георгий послал его к кабану, да и .тот добром не дался, а испортил серому шубу и распорол клыком бок. Серый, как истый мученик первобытных и первородных времен, когда не было еще ни настоящего устройства, ни порядка, хоть были уже разные чиновники, сотские, тысяцкие и волостные, — серый со смирением и кротостью коренных и первоначальных веков зализал кой-как рану свою и пошел опять к Георгию, с тем однако же, чтобы съесть его и самого, коли-де и теперь не учинит суда и расправы и не разрешит скоромного стола. ‘Еще и грамоты не знают, — подумал серый про себя. — и переписка не завелась, а какие крючки да проволочки по словесной расправе выкидывают! Ну, а что бы езде было, кабы далося им это письмо?’
Серый пошел и попал в добрый час, Георгий Храбрый был и весел, и в духе, и на безделье, он посмеялся, пошутил, потрепал старого по тулупу и приказал ему идти к человеку. ‘Поди, — говорил он, — поди в соседний пригород и попроси там у добрых людей насущного ломтя, проси честно, да кланяйся и не скаль зубов, не щетинь шерстя по хребту, да не гляди таким зверем’. — ‘Ох, дядя, — отвечал волк, — мне ли щетиниться, Опаршивел я, чай, с голоду, так и шерсть на мне встала, бог тебе судья, коли еще обманешь!’ — ‘Поди же, поди, — молвил опять Георгий, — люди — народ добрый, сердобольный и смышленый, они не только накормят тебя и напоят, а научат еще, как и где и чего промышлять вперед’.
Серый на чужом пиру с похмелья, веселого послушав, да не весел стал. Ему что-то уж плохо верилось, боялся он, чтобы краснобай Георгий опять его не надул, да уж делать было нечего: голод морит, по свету гонит, хлеб за брюхом не ходит, видно, брюху идти за хлебом.
Добежав до пригорода, серый увидел много народу и большие белокаменные палаты. Голодай ваш махнул, не думав, не гадав, через первый встречный забор, вбежал в первые двери и, застав там в большой избе много рабочего народу, оробел и струсил было сначала, да уж потом, как деваться было ему некуда, а голод знай поет свое да свое, серый пустился на авось: он доложил служивым вежливо и учтиво, в чем дело и зачем он пришел, сказал, что он ныне по такому-то делу стал на свете без вины виноват, что и рад бы не грешить, да курсак донимает, что Георгий Храбрый водил его о ею пору в дураках, да наконец смиловался, видно, над ним и велел идти к людям, смышленому, сердобольному и многоискусному роду, и просить помощи, науки, ума и подмоги. Он все это говорил по-своему, по-татарски, а случившийся тут рядовой из казанских татар переводил товарищам своим слова нежданного гостя. Волк попал не на псарню и не в овчарню, он просто затесался в казармы, на полковой двор, и, перескочив через забор, забежал прямо в швальню. Служивые художники его обступили, хохот, смех, шум и крик оглушили бедняка нашего до того, что он, оробевши, поджал хвост и почтительно присел среди обступившей толпы. Сам закройщик, кинув работу, подошел слушать краснобая нового разбора и помирал со смеху, на него глядя. Наконец все ребята присудили одного из своих, кривого Тараса, который состоял при полку для ради шутовской рожи своей, с чином зауряд-дурачка, присудили его волку на снедь, на потраву, и начали с хохотом уськать да улюлюкать, притравливая волка на Тараску. Но серый наш не любил, да и не умел шутить: он зверем лютым кинулся на кривого зауряд-чиновника, который только что успел прикрыться от него локтем, и ухватил его за ворот. Ребята с перепугу вскочили на столы да на прилавки, а закройщик, как помолодцеватее прочих, на печь, и бедный Тараска за шутку ледащих товарищей своих чуть не поплатился малоумною головушкой своей. Он взмолился, однако же, серому из-под него и просил пощады. ‘Много ли тебе прибудет, — говорил он, — коли ты меня теперь съешь? Не говоря уже о том, что во мне, кроме костей да сухожилья, ничего нет, да долго ли ты мною сыт будешь? Сутки, а много-много что двое, да коли и с казенной амуницией совсем проглотишь, так будет не подавишься, и то не боле как на три дня тебе станет, пусти-ка ты лучше меня, так я тебя научу, как подобру-поздорову изо дня в день поживляться можно, я сделаю из тебя такого молодца, что любо да два, что всякая живность и скоромь сама тебе на курсак пойдет, только рот разевай пошире!’.
‘За этим дело не станет, — подумал волк, — только бы ты правду говорил. Пожалуй, господь с тобой, я за этим и пришел, чтобы вас честно просить принять меня по этой части в науку? закройщиком быть не хочу, да я знаю, что вы не в одни постные дни сыты и святы бываете, а обижать я и сам не хочу никого’.
Тараска кривой отмотал иглу на лацкане, побежал да принес собачью шкуру и зашил в нее бедного волка. Вот каким похождением на волке проявилась шкура собачья, каков же он до этого случая был собою — не знаем, а сказывают, что был страшный.
‘Вот тебе и вся недолга, — сказал Тараска, закрепив и откусивши нитку, — вот тебе совсем Максим и шапка с ним! Теперь ты не чучело и не пугало, а молодец хоть куда, теперь никто тебя не станет бояться, малый и великий будут с тобой запанибрата жить, а выйдешь в лес да разинешь пасть свою пошире, так не токма глухарь — баран целиком и живьем полезет!’ — ‘Не тесно ли будет?’ — спросил серый, пожимаясь в новом кафтане своем. ‘Нет, брат, ныне, вишь, пошла мода на такой фасон, — отвечал Тараска косой, — шьют в обтяжку и с перехватом, только бы полки врознь не расходились, а на тебя я потрафил, кажись, как раз рихтиг, угадал молодецки и пригнал на щипок, оглянись хоть сам!’ Серый наш уж хотел было сказать: ‘Спасибо’, — да оглянулся, ан господа портные соскочили с печи да с прилавок, сперва смех да хохот, а там уж говорят: ‘Да чего ж мы стоим, ребята? Валяй его!’ И, ухвативши кому что попало, кинулись все и давай душить серого в чужом нагольном тулупе, а этому, сердечному, ни управиться, ни повернуться, ни расходиться: сзади стянут, спереди стянут, посередке перехвачен, пустился бедняга без оглядки в степь и рад-рад, что кой-как уплелся да ушел, хоть и с помятыми боками, да по крайности с головой, а что попал из рядна в рогожу, догадаться он догадался, да уж поздно. Он стал теперь ни зверем, ни собакой, спеси да храбрости с него посбили, а ремесла не дали, кто посильнее его, кто только сможет, тот его бьет и душит где и чем попало, а ему в чужих шароварах плохая расправа, не догонит часом и барана, а сайгак и куйрука понюхать не даст, а что хуже всего — от собак житья нет. Они слышат от него и волчий дух и свой, да так злы на самозванца, что рыщут за ним по горам и по долам, чуют, где бы ни засел, гонят с бела света долой и ходу не дают, грызут да рвут с него тулуп свой, и бедному голодаю нашему, серому, нет ни житья, ни бытья, а пробивается да поколачивается он кой-как, по миру слоняясь, то тут, то там урвет скоромный кус либо клок — и жив, поколе шкуры где-нибудь не сымут, да уж зато и сам он теперь к Георгию Храброму ни ногой. ‘Полно, говорит, пой песни свои про честь да про совесть кому знаешь, водил ты меня, да уж больше не проведешь’. Серый никого над собою знать не хочет, всякую веру потерял в начальственную расправу, а живет записным вором, мошенником и думает про себя: ‘Проклинал я вас, кляните ж и вы меня, а на расправу вы меня до дня Страшного суда не притянете, там что будет — не знаю, да и знать не хочу, знаю только, что до того времени с голоду не околею’.
С этой-то поры, с этого случаю у нашего серого, сказывают, и шея стала кол колом: не гнется и не ворочается, оттого что затянута в чужой воротник.

СКАЗКА О БАРАНАХ

(Восточная сказка)

Калиф сидел однажды, как сидят калифы, на парче или бархате, поджав ноги, развалившись в подушках, с янтарем в зубах, длинный чубук, как боровок, проведенный от дымовья печки до устья в трубу, лежал, кинутый небрежно поперек парчи, атласу и бархату, вплоть до золотого подноса на вальяжных ножках, с бирюзой и яхонтами, на котором покоилась красная глиняная трубка, с золотыми по краям стрелками, с курчавыми цветочками и ободочками. Пол белого мрамора, небольшой серебристый водомет посредине, усыпительный однообразный говор бьющей и падающей струи, казалось, заботливо услуживал калифу, напевая ему: покойной ночи.
Но калифу не спалось: озабоченный общим благом, спокойствием и счастием народа, он пускал клубы дыма то в уст, то в бороду, и хмурил брови. Ночь наступила, а калиф и не думал еще о нынешней своей избраннице гарема, и старый беззубый цербер, неусыпной страж красоты и молодости, дряхлый эфиоп, не переступал еще с обычным зовом заветного порога, не растворял широкого раструба безобразных уст своих для произнесения благозвучного имени одного из прелестнейших существ в мире.
Калиф тихо произнес: — ‘Мелек!’ — и раболепный Мелек стоял перед ним, наклонив голову, положив правую руку свою на грудь. Калиф, молча и не покидая трубки, подал пальцем едва заметный знак, и Мелек стоял уже перед повелителем своим с огромным плащем простой бурой ткани и с белой чалмой, без всяких украшений, в руках. Калиф встал, надел белую простую чалму, накинул бурый плащ, в котором ходит один только простой народ, и вышел. Верный Мелек, зная обязанность свою, пошел украдкой за ним следом, ступая как кошка и не спуская повелителя своего с глаз.
Дома в столице калифа были все такой легкой постройки, что жильцы обыкновенно разговаривали с прохожими по улице, возвысив несколько голос. Прислонившись ухом к простенку, можно было слышать все, что в доме Говорится и делается. Вот зачем пошел калиф.
‘Судья, казы, неумолим’, — жаловался плачевный голос в какой-то мазанке, похожей с виду на дождевик, выросший за одну ночь. ‘Казы жесток: бирюзу и оправу с седла моего я отдал ему, последний остаток отцовского богатства, и только этим мог искупить жизнь свою и свободу. О, великий калиф, если бы ты знал свинцовую руку и железные когти своего казы, то бы заплакал вместе со мною!’
Калиф задумчиво побрел домой: на этот раз он слышал довольно. ‘Казы сидит один на судилище своем — размышлял калиф, — он делает, что хочет, он самовластен, может действовать самоуправно и произвольно: от этого все зло. Надобно его ограничить, надобно придать ему помощников, которые свяжут произвол его, надобно поставить и сбоку, рядом с ним, наблюдателя, который поверял бы все дела казы на весах правосудия и доносил бы мне каждодневно, что казы судит правдиво и беспристрастно’.
Сказано — сделано, калиф посадил еще двух судей, по правую и по левую руку казы, повелел называться этому суду судилищем трех правдивых мужей, поставил знаменитого умму, с золотым жезлом, назвав его калифским приставом правды. — И судилище трех правдивых сидело и называлось по воле и фирману калифскому, и свидетель калифский, пристав правды, стоял и доносил каждодневно: все благополучно.
‘Каково же идут теперь дела наши?’ — спросил калиф однажды у пристава своего, ‘творится ли суд, и правда, и милость, благоденствует ли народ?’
— Благоденствует, великий государь, — отвечал тот, — и суд, и правда, и милость творится, нет бога кроме бога и Мохаммед его посол. Ты излил благодать величия, правды и милости твоей, сквозь сито премудрости, на удрученные палящим зноем, обнаженные главы народа твоего, живительные капли росы этой оплодотворили сердца и уста подданных твоих на произрастание древа, коего цвет есть благодарность, признательность народа, а плод — благоденствие его, устроенное на незыблемых основаниях на почве правды и милости.
Калиф был доволен, покоясь опять на том же пушистом бархате, перед тем же усыпляющим водометом, с тем же неизменным янтарным другом в устах, но речь пристава показалась ему что-то кудреватою, а калиф, хоть и привык уже давно к восточной яркости красок, запутанности узоров и пышной роскоши выражений, успел, однако же, научиться не доверять напыщенному слову приближенных своих.
— Мелек! — произнес калиф, и Мелек стоял перед ним, в том же раболепном положении. Калиф подал ему известный знак.
— Удостой подлую речь раба твоего, — сказал Мелек, — удостой, о, великий калиф, не края священного уха твоего, а только праха, попираемого благословенными стопами твоими, и ты не пойдешь сегодня подслушивать, а будешь сидеть здесь, в покое.
— Говори, — отвечал калиф.
— О, великий государь, голос один: народ, верный народ твой вопиет под беззащитным гнетом. Когда был казы один, тогда была у него и одна только, собственная своя, голова на плечах, она одна отвечала, и он ее берег. Ныне у него три головы, да четвертая у твоего пристава, они разделили страх на четыре части и на каждого пришлось по четвертой доле. Мало было целого, теперь еще стало меньше. Одного волка, великий государь, кой-как насытить можно, если иногда и хватит за живое, — стаи собак не насытишь, не станет мяса на костях.
Калиф призадумался, смолчал, насупил брови, и чело его сокрылось в непроницаемом облаке дыма. Потом янтарь упал на колени. Калиф долго в задумчивости перебирал пахучие четки свои, кивая медленно головою.
‘Меня называют самовластным, — подумал он, — но ни власти, ни воли у меня нет. Голова каждого из негодяев этих, конечно, в моих руках, но, отрубивши человеку голову, сократишь его, а нравственные качества его не изменишь. Основать добро и благо, упрочить счастие и спокойствие каждого не в устах раболепных блюдолизов моих, а на самом деле, — это труднее, чем пустить в свет человека без головы. Перевешать подданных моих гораздо легче, чем сделать их честными людьми, попытаюсь однако же, надобно ограничить еще более самоуправство, затруднить подкуп раздроблением дел, по предметам, по роду их и другим отношениям, на большее число лиц, мест и степеней, одно лицо действует самопроизвольно, а где нужно согласие многих, там правда найдет более защиты.
И сделалось все по воле калифа: где сидел прежде и судил и рядил один, там сидят семеро, важно разглаживают мудрые бороды свои, замысловатые усы, тянут кальян и судят и рядят дружно. Все благополучно.
Великий калиф с душевным удовольствием созерцал в светлом уме своем вновь устроенное государство, считал по пальцам, считал по четкам огромное множество новых слуг своих, слуг правды — и радовался, умильно улыбаясь, что правосудие нашло в калифате его такую могучую опору, такой многочисленный оплот против зла и неправды.
— Еще ли не будут счастливы верные рабы мои, — сказал он, — ужели они не благоденствуют теперь, когда я оградил и собственность и личность каждого фаудтами, то есть целыми батальонами недремлющей стражи, оберегающей заботливо священное зерцало правосудия от туску и ржавчины? Тлетворное дыхание нечистых не смеет коснуться его, я вижу: зерцало отражает лучи солнечные в той же чистоте, как восприяло их’.
Опять позвал калиф Мелека, опять сокрылся от очей народа в простую чалму и смурый охобень, опять пошел под стенками тесных, извилистых улиц, часто и прилежно калиф прикладывал чуткое ухо свое к утлым жилищам верноподданных — и слышал одни только стенания, одни жалобы на ненасытную корысть нового сонма недремлющих стражей правосудия.
— Растолкуй мне, Мелек, — сказал калиф в недоумении и гневном негодовании, — растолкуй мне, что это значит? Я не верю ушам своим, быть не может!
— Государь, — отвечал Мелек, — я человек темный, слышу глазами, вижу руками: только то и знаю, что ощупаю. Позволь мне привести к тебе старого Хуршита — он жил много, видал много, слово неправды никогда не оскверняло чистых уст его, он скажет тебе все.
— Позови.
Хуршит вошел. Хуршит из черни, из толпы, добывающий себе насущное пропитание кровным потом.
— Хуршит, что скажешь?
— Что спросишь, повелитель, не подай голосу, и отголосок в горах молчит, не смеет откликнуться.
— Скажи мне прямо, смело, — но говори правду — когда было лучше: теперь или прежде?
— Государь, — сказал Хуршит, после глубокого вздоха: — при отце твоем было тяжело. Я был тогда овчарником, как и теперь, держал и своих овец. Что, бывало, проглянет молодая луна на небе, то и тащишь на плечах к казыю своему барана: тяжело было.
— А потом? — спросил калиф.
— А потом, сударь, стало еще тяжеле: прибавилось начальства над нами, прибавилось и тяги, стали мы таскать на плечах своих по два барана.
— Ну, а теперь, говори!
— А теперь, государь, — сказал Хуршит, весело улыбаясь, — слава богу, совсем легко!
— Как так? — вскричал обрадованный калиф. Хуршит поднял веселые карие глаза свои на калифа и отвечал спокойно:
— Гуртом гоняем.

СКАЗКИ

СКАЗКИ: О ИВАНЕ МОЛОДОМ СЕРЖАНТЕ, УДАЛОЙ ГОЛОВЕ, БЕЗ РОДУ, БЕЗ ПЛЕМЕНИ, СПРОСТА БЕЗ ПРОЗВИЩА

О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ И О ВОЕВОДСТВЕ И О ПРОЧЕМ, БЫЛА КОГДА-ТО БЫЛЬ, А НЫНЕ СКАЗКА БУДНИШНЯЯ

О ПОХОЖДЕНИЯХ ЧЕРТА-ПОСЛУШНИКА, СИДОРА ПОЛИКАРПОВИЧА, НА МОРЕ И НА СУШЕ, О НЕУДАЧНЫХ СОБЛАЗНИТЕЛЬНЫХ ПОПЫТКАХ ЕГО И ОБ ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ПРИСТРОЙКЕ ЕГО ПО ЧАСТИ ПИСЬМЕННОЙ

Впервые — в сборнике ‘Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные казаком Владимиром Луганским. Пяток первый СПб., 1832. Тип. Плюшара’.
Сборник начинался предисловием, которое затем было перепечатано в Собрании сочинений В. И. Даля (I. VIII, 1861 г.):
‘Где наши головы масленые, узорчатые, бороды чесаные, мухорчатые, усики витые бахромчатые. Где кафтаны смурые бархатные, шляпы бурые поярковые, кушаки шелково-бухарские, армяки татарские, рубахи щегольские красные, рукавицы вырестковые, тисненые, шаровары полосатые, сапоги с каймою строченые, на рубахах запонки граненые, на кафтанах застежки золоченые? Ой, было, было время на Руси, что ходил молодец в кафтане, ходила девка в сарафане!
Люди добрые! Старые и малые, ребятишки на деревянных кониках, старички с клюками и подпорками, девушки, невесты русские! Идите, стар и мал, слушать сказки чудные и прихотливые, слушать были-небылицы русские! А кто знает грамоте скорописной великороссийской, садись пиши, записывай, набело семь раз переписывай, знай помалчивай, словечка не роняй! Из каждого листа выходит тридцать две обертки на завитки нашим барышням-красавицам, ополчитеся, доблестные сыны отечества, да не посрамим земли своея! Полно девицам-невестам нашим ходить-носить кудри вязаные-сырцовые, плетеные-шелковые, у нас на Руси и собачка каждая в своей шерсти ходит, а косы русские мягче шелку шемаханского, чище стекла богемского! Пишите, молодцы задорные, пишите и печатайте вирши в альбомы, в альманахи, пишите по-заморскому, так скоро из матушки России пойдет вывоз черновой бумаги за море в чужие края!
А вы, вычуры заморские, переводня семени русского, вы, хваты голосистые, с брызжами да жаботами, с бадинками да с витыми тросточками, вы садитесь в дилижансы да поезжайте за море, в модные магазины, поезжайте туда, отколе к нам возит напоказ ваша братия ученых обезьян, изыдите, не про лукавого молитва читается, а от лукавого. Аминь’.
Сборник с этими сказками был вскоре после выхода в свет конфискован и теперь является библиографической редкостью.

СКАЗКА О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ…

Основой этой сказки является ‘Повесть о Шемякином суде’ — народной сатире на воеводский суд XVII века. Однако Даль сблизил текст сказки с лубочным изданием этого произведения, по-своему его переработав. Лубочная литература — дешевые массовые печатные издания для народа в дореволюционной России, представляла собой небольшие книжки, состоящие из картинок с поясняющими текстами. Содержание таких книжек составляли переделки былин, народных сказок, притч, исторических сказаний и т. д. Даль коллекционировал лубочные произведения, передав их впоследствии СПб Публичной библиотеке.
Карл Христофорович Кнорре — астроном, директор Николаевской обсерватории, с которым В. И. Даль был особенно близок в 1819 — 1822 гг.
Стр. 384. Просить (на кого-либо) — подавать жалобу в суд.
Стр. 385. Протори — издержки, расходы (по судебным делам).
Убить бобра — обмануться в расчетах.
Стр. 389. Авраам, Хам — в библейской мифологии — Авраам — праотец, родоначальник евреев, — в переносном смысле старый почтенный человек. Хам — сын Ноя, проклятый отцом за непочтение — в переносном смысле наглый, готовый на подлость, человек.
Стр. 389. Палестины — местность, край.
Лубочное (изображение) — напечатанное с лубка (т. е. с липовой доски, на которой гравировалась картина для печати).

СКАЗКА О ПОХОЖДЕНИЯХ ЧЕРТА-ПОСЛУШНИКА, СИДОРА ПОЛИКАРПОВИЧА…

Стр. 392. Павел Михайлович Новосильский и Николай Иванович Синицын — товарищи В. И. Даля по Морскому кадетскому корпусу.
Стр. 392. Окрутник — ряженый, маскированный.
Стр. 393. Хорунжий — корнет (прапорщик) в казачьих войсках.
Унтер-баталер — унтер-офицер на судне, ведающий провизией.
Стр. 394. Сплечиться — повредиться, вывихнуть что-либо.
Стр. 396. Распазить — распластать.
Стр. 400. Веси. — деревни, села.
Стр. 401. Кнастер — сорт крепкого курительного табака, особенно распространенный у немцев.
Свайка — приспособление для сращивания веревок.
Каболка — пеньковая нить.
Стр. 402. Шкаторина — нижний край паруса.
Стр. 403. Пасма — двадцатая часть мотка пряжи, ниток.
Варган. — народный музыкальный инструмент, состоящий из согнутой железной полоски с зубьями, вдоль которой двигается стальной стержень.

СКАЗКА О ГЕОРГИИ ХРАБРОМ И О ВОЛКЕ

Впервые — ‘Библиотека для чтения’, 1836, Том 14, ч. 2, за подписью: Казак Луганский.
Примечание к сказке в журнальном тексте отсутствует.
Пушкин, собиравший материалы о пугачевском восстания, ездил с Далем в Бердскую слободу 19 сентября 1833 года.
В сборнике А. Н. Афанасьева ‘Народные русские легенды’ (М., 1860 г.) напечатана сказка ‘Волк’, сюжет которой аналогичен сюжету ‘Сказки о Георгии Храбром и с волке’, но вместо Георгия здесь выведен Христос. В примечаниях к сказке ‘Волк’ А. Н. Афанасьев, напоминая читателю о сказке Казака Луганского, сообщает следующее:
‘Георгий Храбрый между простолюдинами почитается покровителем стад и начальником волков, которым раздает приказания: где и чем кормиться. Народные поговорки гласят: ‘Св. Юрий коров запасает’, ‘Что у волка в зубах, то Егорий дал’. Существует поверье, что волк ни одной твари не задавит без божьего дозволения’.
Изложение ‘Сказки о Георгии Храбром и о волке’ пересыпано татарскими словами. Это, до мнению известного советского фольклориста М. К. Азадовского, дает основание предполагать, что ‘Пушкин слышал эту сказку от какого-либо татарина или калмыка, говорящего по-русски, во время своего пребывания в Казанской или Оренбургской губернии и тогда же под свежим впечатлением рассказал ее Далю, сохранив в своей передаче некоторые особенности речи рассказчика’ (М. К. Азадовский. Сказка, рассказанная Пушкиным Далю, в ‘Временнике пушкинской комиссии’, 1939, NN 4 — 5).
Стр. 420. Фирман — указ. В журнальном тексте: фетва, то есть приговор, решение (в области дел, связанных с религией).
Стр. 428. Рихтиг — в меру, впору, в самый раз.

СКАЗКА О БАРАНАХ

Впервые — ‘Москвитянин’, 1845, т, ХLI, N 8, за подписью — Луганский.
Белинский характеризовал это произведение, как ‘коротенький, но исполненный глубокого значения восточный аполог’ (ст. ‘Русская литература’ в 1845 году).
Стр. 430. Водомет — фонтан.
Стр. 431. Козы (кади) — судья.
Умму — праведный, правоверный.
Стр. 433 Фаудтам — очень, сильно.
…смурый скобень (охабень) — плащ, свитка из некрашеного сукна,

В. ПЕТУШКОВ

Даль Владимир Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сказки, Даль Владимир Иванович, Год: 1839
  2. Корейские сказки, Гарин-Михайловский Николай Георгиевич, Год: 1898
  3. Заветные сказы, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1920
  4. Нянины сказки, Соловьев-Несмелов Николай Александрович, Год: 1917
  5. Тысяча и одна ночь, Тысяча_и_одна_ночь, Год: 1866
  6. Русские народные сказки, Шелгунова Людмила Петровна, Год: 1901
  7. Истории, сценки, сказки, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1864
  8. Русские Богатыри (былины), Карнаухова Ирина Валерьяновна, Год: 1949
Электронная библиотека