СИЗИФЪ.
СИЗИФЪ.
Картинки деревенской жизни.
Клеменса Юноши.
Клеменса Юноши.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Сизиф, Юноша Клеменс, Год: 1891
Время на прочтение: 106 минут(ы)
Съ самаго утра органистъ Конкольскій со старикомъ Лукашемъ и двумя деревенскими парнями занимался украшеніемъ маленькаго костела въ Босой Вол. Онъ употреблялъ вс усилія, чтобы придать внутренности убогаго деревяннаго храма возможно боле великолпный и изящный видъ.
Полъ былъ чисто выметенъ и усыпанъ свжимъ аиромъ, большой алтарь украшенъ цвтами и гирляндами изъ березовыхъ и сосновыхъ втвей. На ступеняхъ, ведущихъ къ алтарю, красовался огромный старый-престарый коверъ, полинявшій и кое-гд заплатанный, но, все-таки, коверъ.
Лукашъ, взобравшись на лстницу, развшивалъ на колоннахъ дубовые внки, парни вставляли свчи въ большіе подсвчники, а самъ панъ Конкольскій, маленькій, пузатый, слегка хромающій человчекъ, присматривалъ за работой, отдавалъ распоряженія и исправлялъ то, что ему не нравилось. Чуть не каждыя пять минутъ онъ отступалъ къ порогу, посмотрть, какой эффектъ можетъ произвести вся эта масса свта и зелени.
— Сколько ни смотрите,— сказалъ Лукашъ,— а большаго великолпія здсь никогда не бывало и не будетъ. На св. Анну, во время нашего праздника, когда столько народу съзжается, и то лучше не бываетъ. Сосны одной и березы дв фуры пошло, а ужъ о цвтахъ и говорить нечего.
— Можно бы еще…
— Я ужь и не знаю что… Хоть бы самого епископа ждали, я лучше сдлать не могу, да и не изъ чего. Подсвчники, сколько было, я вс вытащилъ. Въ двухъ паникадилахъ свчи вставлены, какъ зажгутъ вс, такъ даже глазамъ будетъ больно. Вы не знаете, когда они прідутъ?
— Говорили, что въ семь часовъ.
— Самое лучшее время, теперь смеркается въ шесть часовъ, а въ семь ужь и совсмъ темно.
— Что-жь изъ того, что темно?
— Тмъ свтле у насъ будетъ казаться, панъ Конкольскій. Знаю я это, не въ первый мн разъ! Тридцать лтъ прослужилъ здсь, какъ не знать! Вы-то этого не можете помнить,— вы у насъ недавно.
— Недавно? Восемь лтъ!
— Что это значить! А я видалъ кое-что. Епископъ былъ здсь два раза, графъ изъ Копины внчался здсь, а черезъ годъ его мать здсь же отпвали. Тогда окна вс были завшаны чернымъ сукномъ, катафалкъ въ девять футовъ, цвты изъ графскихъ оранжерей цлыми возами возили, а свчъ и не сочтешь… У меня въ голов даже помутилось. Насчитаю двсти, собьюсь, начну опять считать, опять дойду до двухсотъ и еще разъ собьюсь… А народу-то сколько было, все паны, важные такіе… Который часъ теперь?
— Скоро пять.
— Такъ… Что это вы покашливаете? Простудились, что ли?
— Нтъ. Горло пробую, могу ли пть.
— Господи Ты Боже мой! Да когда же вы не можете? Когда вы поете, то черезъ дв деревни въ третьей слышно. По совсти вамъ скажу, такого органиста, какъ вы, поискать да поискать надо.
— Это-то бы все ничего, да органъ старъ. Мхи кое-какъ чиню, но съ дудками ничего не подлаешь. Мастера бы надо. Иная дудка не даетъ звука, что ты съ ней ни длай! Сегодня я попробовалъ было тотъ маршъ — знаете? И оказалось, что маршъ-то хорошъ, но двухъ нотъ недостаетъ.
— Что же длать? И человкъ обходится безъ руки, можетъ и маршъ обойтись безъ ноты и даже безъ двухъ.
Костелъ стоялъ на пригорк, откуда открывался видъ на всю окрестность. Отсюда можно было охватывать взглядомъ весь горизонтъ, видть, какъ по дорогамъ движутся брички и телги, идутъ люди, какъ стада пасутся на лугахъ.
Осенній мракъ быстро спускался на землю. Онъ окутывалъ землю, разстилался по полямъ, изъ сраго переходилъ въ черный, наконецъ, охватилъ все, за исключеніемъ огоньковъ, мелькавшихъ въ окнахъ маленькихъ домиковъ.
Вдругъ со стороны лса показался красный свтъ смолянаго факела. За однимъ факеломъ появился другой, третій, четвертый, потомъ нсколько экипажей и бричекъ съ зажженными фонарями, а потомъ опять факелы.
Лукашъ, завидвъ приближающуюся процессію, побжалъ въ церковь и началъ зажигать свчи. Конкольскій въ ризничей доставалъ изъ шкафа самое лучшее облаченіе, изъ плебаніи пришло нсколько ксендзовъ.
Внутренность церкви, дйствительно, представлялась эффектной при яркомъ освщеніи. Сосновыя втви отбрасывали на стны причудливые силуэты, даже старый коверъ казался не такимъ полинялымъ.
Вотъ у воротъ костела загромыхали колеса, потомъ въ притвор послышался шумъ шаговъ и шелестъ дамскихъ платьевъ. Изъ-подъ толстыхъ пальцевъ Конкольскаго, который энергически атаковалъ клавіатуру и вс педали, раздались звуки торжественнаго марша. Виртуозу изъ Босой Воли пришла блестящая мысль: вмсто двухъ нужныхъ нотъ, онъ взялъ три ненужныхъ и вызвалъ этимъ неописуемый эффектъ.
Процессія изъ притвора приближалась къ алтарю.
Впереди шли старшіе,— мужчины въ черныхъ фракахъ и дамы въ шелковыхъ платьяхъ, затмъ молодежь. Вс расположились на ступенькахъ алтаря. Позади толпились любопытные крестьяне.
Черезъ нсколько минутъ показалась молодая двушка въ бломъ плать, съ миртовымъ внкомъ на голов, съ длиннымъ прозрачнымъ вуалемъ, прикрывающимъ ея блыя, точно выточенныя изъ слоновой кости, плечи. Шла она весело, вся сіяющая радостью, счастьемъ и красотой. Два брата подвели ее къ ступенькамъ алтаря,— тутъ она остановилась, преклонила колни и подняла кверху большіе черные глаза, какъ будто бы благодарила Бога за то, что Онъ исполнилъ ея самыя горячія желанія.
За нею дв двушки, тоже въ блыхъ платьяхъ, вели молодаго человка, который смотрлъ такъ, какъ будто только что покорилъ весь міръ и преодоллъ неслыханныя преграды. Преграды, должно быть, были и на самомъ дл, потому что сдой господинъ, отецъ прелестной невсты, приближался къ алтарю съ нахмуренными бровями, а глаза матери жениха были полны слезъ.
Посл краткаго поученія ксендзъ заплъ ‘Veni Creator’. Конкольскій могучимъ басомъ началъ подпвать, а потомъ молодые люди поклялись любить другъ друга до гроба. Отъ алтаря процессія двинулась при звукахъ марша, вс въ разсыпную, только молодые подъ руку,— именно молодые, сильные, рвущіеся въ жизнь, счастливые, казалось, что вокругъ себя они не видли ничего, не слыхали поздравленій и добрыхъ пожеланій, которыми ихъ осыпали со всхъ сторонъ. Могло ли это хоть сколько-нибудь интересовать ихъ? Что для нихъ существовало, кром ихъ счастья?
То была пара словно на подборъ, повнчались они по чистой, безкорыстнйшей любви, въ будущее смотрли смло, увренные въ свою силу, въ мощь своего духа. Онъ готовъ былъ не только судьбу, но хоть цлый адъ вызвать на бой, она, опершись на его руку, прошла бы сквозь самыя страшныя опасности, хоть на край свта, увренная, что при немъ съ ней ничего дурнаго не сдіается.
Они врили друть другу, надялись на свои силы. Ни опасностей, ни преградъ для нихъ не существовало.
Ему было двадцать шесть лтъ, ей — девятнадцать, заря жизни только что затеплилась надъ ихъ головою, заря ясная, богатая яркими красками. Она заливала ихъ потоками золота и пурпура. Въ этомъ свт все, все казалось великолпнымъ, торжественнымъ. Они упивались красотою этого разцвта и не пугалъ ихъ жаръ будущаго полудня, не тревожили бури, не смущали срыя тни печальнаго заката.
Они вовсе и не думали объ этомъ.
Знали они другъ друга съ дтства, рвали вмст цвты, гонялись за мотыльками, росли, а вмст съ ними росла и любовь, чтобы потомъ замнить собою дтскую дружбу. Когда посл нсколькихъ лтъ разлуки (онъ учился въ это время) они снова сошлись въ Яворовк, то чувствовали себя очень неловко. Говорить и другъ другу, какъ прежде, ‘Ясь’ и ‘Маня’, или по-новому — ‘вы’, ‘панъ’, ‘панна’? Конечно, по-новому, но эти ‘панъ’, ‘панна’ выговаривались съ такимъ большимъ трудомъ, являлись такою несносною приправой рчи. Такъ, однако, дло шло цлый годъ, но на второй, въ липовой алле, тамъ, гд кончается садъ и начинается лугъ, они пришли къ убжденію, что новая форма ни на что не нужна, что, любя, можно называть другъ друга по имени, говорить ‘ты’.
Любя… значитъ, они любили другъ друга? Конечно. А догадались объ этомъ случайно. Онъ взялъ ея ручку и прижалъ къ своимъ горящимъ губамъ, она чувствовала, что ея рука дрожитъ безъ всякой видимой причины. Ему было безъ нея скучно, а когда онъ въ теченіе трехъ дней не показывался въ Яворовк, Мариня мста себ не находила. Они пришли къ убжденію, что одинъ безъ другаго жить не могутъ, и увровали въ это свято. Ея отецъ не раздлялъ этого мннія и сначала не хотлъ дать своего согласія на ея бракъ.
— Вы оба бдны,— говорилъ онъ,— что васъ ожидаетъ?
— Счастье,— шепнула дочь.
— Нтъ, горе,— отвтилъ отецъ.
И въ длинной, длинной рчи онъ уговаривалъ прелестную Мариню, просилъ, угрожалъ, наконецъ, началъ умолять, чтобы она выбросила эту любовь изъ своей головы.
— Для васъ обоихъ это будетъ лучше, — объяснялъ онъ.— Ты найдешь человка, который тебя полюбитъ и окружитъ удобствами, онъ также встртитъ двушку, которая представитъ ему лучшую партію, чмъ ты. Красота увядаетъ, а любовь проходить, дитя мое…
Она пришла въ негодованіе, отвтила, что чувство чувству рознь, а то, которое живетъ въ ея душ, ничмъ нельзя ни поколебать, ни измнить, что такъ еще никто не любилъ и любить не будетъ.
Отецъ не оставилъ своихъ просьбъ и уговоровъ, напротивъ, усилилъ ихъ, но когда, вмсто покорности, встрчалъ слезы, когда Мариня начала худть и блднть, и, наконецъ, сказала ршительно, что не переживетъ разлуки, старый панъ махнулъ рукою и сказалъ:
— Ну, пусть Ясь сватается, коли ты въ немъ одномъ видишь свое счастье.
И Ясь посватался, предварительно выдержавъ диспутъ со своею матерью, взгляды которой были боле или мене одинаковы со взглядами отца Марини. Ясь не устрашалъ мать, не боролся съ ней слезами, но побилъ ее однимъ вопросомъ:
— Разв ты никогда не любила, мамочка?
Не любила? А отецъ Яся, ея мужъ, когда-то такой красивый, умный, храбрый?… Пять лтъ только прожила она съ нимъ,— онъ погибъ на войн,— но эти пять лтъ были счастливйшею эпохой ея жизни и оставили ей цлую сокровищницу воспоминаній на долгое время вдовства и одиночества.
Любила ли она? Да, ея чувства даже смерть не могла осилить, она осталась врною ему до сдыхъ волосъ, хранила своя воспоминанія чуть не съ религіознымъ благоговніемъ. Она била молода и красива, ея руки искали многіе, но напрасно,— она уже не снимала чернаго платья и только и думала, что о дорогой тни.
А сынъ у нея спрашиваетъ: любила ли она?
И она отвтила:
— Пусть тебя Мариня любитъ такъ же, какъ я любила твоего отца.
Больше она не сопротивлялась и вся погрузилась въ заботу, какъ бы получше устроить гнздышко для дтей.
Отецъ панны разсчитывалъ, что хоть время явится къ нему на помощь, что, можетъ быть, оно разветъ мысль о неразумномъ союз. Онъ широко раскрылъ двери своего дома, зазывалъ гостей.
Въ Яворовк тснились молодые люди, но ухищренія стараго пана не привели ни къ чему. Мариня веселилась до упаду, танцовала до утра, но Ясь обязательно долженъ былъ присутствовать на каждой вечеринк, и дло кончилось тмъ, что Конкольскій долженъ былъ играть маршъ на своемъ искалченномъ орган.
Послдніе звуки хромоногой мелодіи умолкли, огни погасилъ Идъ Лукашъ, очертанія маленькаго костела расплылись въ ночномъ мрак, а на дорог засвтились факелы, загромыхали брички и коляски и потянулись черезъ лсъ къ Яворовк. Красноватый отблескъ огня ложился на стволы сосенъ, забирался въ самую гущу кустарниковъ, птицы пробуждались и, испуганныя, летли въ глубь лса.
Молодые сидли въ одномъ экипаж. Въ голов ихъ тснилось столько мыслей, переговорить нужно было о столькихъ вещахъ, что, положительно, слова не шли на языкъ. Онъ взялъ ее за руку, она склонила голову къ нему на плечо и такъ молча они и хали по дорог, освщенной фантастическимъ заревомъ факеловъ.
Куда-то поведетъ ихъ эта дорога?…
Конечно, прежде всего, въ Яворовку, на парадный обдъ, потомъ въ домъ Янка, въ Стависки, а дальше въ неизвстное будущее, въ пучину жизни…
Новобрачныхъ встртили на порог хлбомъ и солью. Отецъ Марини хотя прежде и противился ея браку, но теперь, посл совершившагося факта, примирился съ судьбой. Кром того, онъ ни въ чемъ не могъ упрекнуть зятя, за исключеніемъ его незавиднаго матеріальнаго положенія, но, вдь, это нельзя же считать за преступленіе.
Онъ обнялъ Яся, поцловалъ и сказалъ ему:
— Люби ее и уважай.
Обдъ прошелъ по-деревенски, безъ излишней роскоши, но весело, танцовали до благо дня. Даже старички, окончивъ свои пульку, вспомнили старину и пустились въ плясъ.
На другой день молодые ухали въ Стависки. Мать Яна отправилась раньше, чтобы встртить невстку на порог стараго домика.
Въ этомъ домик нтъ ничего особеннаго. Онъ деревяннеый, почернвшій отъ старости, низкій фундаментъ, кажется, вросъ въ землю, на крыш зеленетъ мохъ, оконныя стекла столько времени жарились на солнц, что, казалось, изжарились совсмъ и теперь представляются какими-то полинялыми. Несмотря на все это, находятся люди, которые говорятъ, что этотъ домъ — чудесный домъ.
Внутри стны его не украшены ни картинами, ни богатыми коврами, комнаты низкія, полы изъ простыхъ сосновыхъ досокъ, да и то кое-гд заплатанныхъ, печи изъ старинныхъ кафель зеленоватаго цвта, каминъ просто кирпичный, нтъ ничего такого, что бы общало комфортъ, ни малйшаго признака роскоши. Мебель — допотопнаго фасона, крытая волосяною матеріей, нсколько портретовъ, намалеванныхъ неумлою рукой, блыя занавски на окнахъ, простые цвты въ горшкахъ, и, все-таки, есть люди, которые говорятъ, что этотъ домъ полонъ удобствъ.
Если бы эту лачугу разобрать и продать на дрова, то, можетъ быть, какой-нибудь мужикъ посл долгаго торга далъ бы за нее сто рублей, а, можетъ быть, и нтъ, а есть люди, которые утверждаютъ, что этотъ домъ дороже Богъ знаетъ чего, что въ немъ каждой балк, каждому гвоздю, каждой тряпк и цны нтъ…
Почему? Что же въ немъ такое есть?
Можетъ быть, движимость? Можетъ быть, та данцигская конторка изъ чернаго дерева, со множествомъ дверокъ и потайныхъ ящиковъ, можетъ быть, шкапообразные часы, которые занимаютъ цлый уголъ, можетъ быть, дубовая лавка и огромный дубовый столъ, можетъ быть, т портреты, намалеванные бездарною, плоскою кистью съ вопіющими ошибками въ рисунк и колорит, можетъ быть, наконецъ, почернлое изображеніе Божіей Матери, которое лтъ двсти виситъ на одной и той же стн?
Почемъ я знаю!
Допотопные шкафы, старая рухлядь, кресло съ кожаною обивкой, съ огромною, высокою спинкой, турецкій коверъ, немного серебра, да куча полусгнившихъ фамильныхъ бумагъ… Владльцы не отдали бы этого ни за какія сокровища, сколько имъ ни сули.
Если спросить мать Янка, то она сказала бы, что въ этомъ дом нтъ ничего, кром воспоминаній, что эти стны оглашались криками радости и стонами скорби, что здсь дды и дды ддовъ родились, жили и умирали, и что потому-то этому домику и нтъ цны.
Что-жь, бываютъ и такіе предразсудки.
И за садомъ, что разстилается позади дома, числится множество воспоминаній. Подъ тнью его старыхъ липъ играла дтвора, шептались обрученные, старики разсказывали свои давнія исторіи. Каждый годъ появлялись новые листья, но пни и стволы были т же самые. Такъ и съ домомъ: поколніе смнялось поколніемъ, а онъ все стоялъ, прикрывалъ своею кровлей ддовъ и внуковъ, видлъ колыбели и могилы.
Въ саду съ каждою грушей, съ каждою яблоней соединялась какая-нибудь легенда, а если бы могли говорить эти скамьи изъ плтняка, эти бесдки, потонувшія въ зелени дикаго винограда и навилики, эти сосны, клены, грабы и дубы!…
Когда наступала весна, когда деревья покрывались новою листвой и наполняли воздухъ, своимъ благоуханіемъ, хорошо тутъ было. Домъ окутывался со всхъ сторонъ зеленью, солнечные лучи съ трудомъ пробирались сквозь разросшіяся втви, а въ густыхъ кустарникахъ щелкали, заливались соловьи…
Въ этотъ-то старый домъ вступила молодая пара, и казалось ей, что двери рая растворились передъ нею. Мать привтствовала новобрачныхъ поцлуями и благословеніями, прислуга — добрымъ словомъ и добрыми пожеланіями. Молодые не совершали свадебной поздки, не стремились въ заморскіе края восхищаться великолпными картинами снжныхъ горъ и лазурнаго моря, у нихъ и въ голов даже не было такой мысли. Да и зачмъ? Срое осеннее небо и безъ того казалось имъ яснымъ, плоскія окрестности живописными, низенькій домикъ очарованнымъ дворцомъ. Они любили другъ друга.
Какъ ей хорошо было въ скромномъ платьиц, съ фартучкомъ и связкою ключей у пояса! Она сейчасъ же приняла бразды домашняго правленія, а мать потихоньку отступила на второй планъ.
Молодая хозяйка нетерпливо ожидаетъ мужа, который ушелъ нуда-то по своимъ дламъ. Несносные сараи и амбары, несносныя поля и пашни, они просто воруютъ минуты ея счастья! И экономъ тоже воруетъ, надодливый старикашка, который каждую минуту пристаетъ, то съ тмъ, то съ другимъ, воруютъ поденщики, кучера, лсные надсмотрщики, жиды, которые пріжаютъ покупать хлбъ, вс они точно оговорились прерывать минуты ея счастья.
Но длать нечего, хоть и трудно, но приходится примиряться съ судьбой,— мы взялись за дло, нужно наживать деньги. Молодая хозяйка твердо ршила это, она убдитъ отца, что онъ ошибался, что его опасенія были неосновательны. Да и теперь… разв инь недостаетъ чего?
Теперь осень, анбары полны, да еще скирды не вс убраны, молотилка ворчитъ цлый день, лошади, коровы… а въ поляхъ уже начинаетъ зеленть густая щетка ржи и пшеницы.
Хозяйка знаетъ объ этомъ, потому что мужъ не разъ возилъ ее по полян, показывалъ границы и при томъ передавалъ занимательную исторію своихъ владній. Занимательность заключалась въ томъ, что эти владнія все уменьшались и измняли фигуру. У дда было сто влукъ {Влука = почти пятнадцати десятинамъ.} слишкомъ, въ томъ числ огромный лсъ, у отца шестьдесятъ и очень большой лсъ, теперь у сына тридцать и лсъ значительно вырубленный, но все это въ одномъ участк и при очень удобной фигур.
Янекъ говоритъ, что на меньшемъ участк легче хозяйничать, къ тому же, у него много плановъ различныхъ улучшеній. Онъ чиститъ пруды, нашелъ мергель, унавозитъ имъ поле, осушитъ болото, а на неудобныхъ мстахъ насадитъ лсъ. Конечно, на это нужно время и деньги. Перваго достаточно, второе нужно добыть,— впрочемъ, предвидится излишекъ въ доходахъ. Янекъ говорить о своихъ проектахъ, а молоденькая жена слушаетъ его съ самымъ неподдльнымъ интересомъ. Они дутъ одни, безъ кучера, это обстоятельство позволяетъ имъ иногда поцловаться, что необыкновенно украшаетъ разговоръ о хозяйств.
— Видишь, Мариня,— говоритъ онъ,— тутъ пусто, ничего нтъ и ничего быть не можетъ. Когда-то на этомъ мст росъ лсъ, но его вырубили. Посяли было хлбъ, уродился плохо, потому что тутъ песокъ. А мы здсь опять лсъ насадимъ. Деревья будутъ рости, можетъ быть, не для насъ, а для нашихъ дтей, для внуковъ.
— Какая чудесная мысль! Ахъ, Ясь, какой ты геніальный, какъ я люблю тебя!
Онъ продолжалъ развивать свои планы дальше.
— Вычищу пруды, навожу мергелю, подкуплю инвентарю, и ты увидишь, что будетъ изъ нашего хуторка. Будетъ много хлба, много дохода, а дальше… дальше заводъ винокуренный поставлю…
— Только не думай, пожалуйста, что я буду сидть со слоконными руками, и я также примусь за работу. Чего не знаю, твоя мамаша научить. Я здоровая, сильная…
— Ты сильная!…— и Ясь взялъ ее за руку.— Да что ты длаешь такою кошачьей лапкой?
— Дло не въ размрахъ. Мало разв трудилась твоя мать, а, Ясь, у нея рука не больше моей. Ты самъ же мн разсказывалъ, но она умла быть и барыней, и слугой. И я хочу идти по ея слдамъ. Мы не богаты, должны заботиться о себ, мы двое или, врне сказать, одно существо, потому что я не могу вообразить себя безъ тебя и тебя безъ себя. Иногда мн странная мысль приходитъ въ голову… я думаю, что Богъ намъ обоимъ далъ одну душу. Между нами никогда не можетъ быть недоразумній и несогласія.
— А, однако, не дальше, какъ вчера, ты дулась на меня.
— Потому что ты былъ злой, я тебя не видала съ утра до вечера. Согласись, что, вдь, тяжело разлучаться такъ надолго… Ты говоришь, что я дулась на тебя, это могло такъ показаться, а на самомъ дл мн было только грустно,— я соскучилась по теб… И дулась я не долго, первая протянула теб руку.
Быстро шло время для обитателей неказистаго домика. Зима стояла холодная и суровая, но подъ почернвшею кровлей было тепло и уютно. Когда наступалъ вечеръ и панъ Янъ оканчивалъ вс свои дла, семья собиралась въ самой большой комнат около пылающаго камина. Дни шли за днями, ничмъ не омрачаемые, счастливые. Мать Яна привязалась къ невстк всмъ сердцемъ, называла ее дочкой, баловала всячески. А если, сохрани Богъ, Мариня когда-нибудь казалась блдне обыкновеннаго, то тревогамъ и волненіямъ не было конца. Старушка поспшно вытаскивала изъ шкафа пучки сушеныхъ травъ, въ цлебныя свойства которыхъ врила свято, а въ боле опасныхъ случаяхъ, не полагаясь на свое искусство, посылала даже за докторомъ.
Жилъ въ ближайшемъ городк докторъ Дитто, презабавная фигура, отчасти чудакъ, но человкъ добрый и очень счастливый своей практик.
Наружность его была не особенно очаровательна. Маленькій, пузатый, на коротенькихъ ножкахъ, онъ обладалъ огромною, совершенно лысою головой, большимъ толстымъ носомъ и маленькими глазками, зорко выглядывающими изъ-за стеколъ золотыхъ очковъ.
Одвался докторъ черезъ-чуръ ужь щеголевато, носилъ на пальцахъ множество перстней, былъ обвшанъ разными цпочками и брелоками, нещадно пудрился и былъ увренъ въ своемъ сходств съ Аполлономъ.
Въ первый свой визитъ въ Стависки онъ нашелъ новобрачныхъ и старую пани за столомъ и спросилъ:
— Кто же здсь больной въ этой компаніи здоровыхъ?
— Ахъ, панъ докторъ,— отозвалась мать,— Мариня ужасно похудла, ночью ее мучилъ кашель и мн кажется, что у нея горячка.
— О!… сейчасъ и кашель… сейчасъ и горячка! Позвольте вашу руку… Я въ восторг. Пульсъ, какъ часовой маятникъ… вы можете гордиться своимъ пульсомъ. Кто тутъ говорилъ о горячк? Тотъ достоинъ осмянія. Нтъ, мн, врно, не придется имть васъ паціенткой. Помните, во время вашего двичества, съ полгода тому назадъ, вы изволили смяться надо мною въ дом вашего батюшки?
— Я не позволила бы себ…
— Вы-то не позволили бы, а я помню. Тогда я разсердился на васъ и возгорлся жаждой мести. О, подумалъ я, подожди, прелестная панна, придетъ пора и ты постучишься въ мою дверь! Нужно ли будетъ, нтъ ли, а я пропишу теб банки, горчишники, мушки, пьявки, чтобъ ты вспомнила доктора.
— Теперь вамъ представляется возможность,— сказалъ Янъ.
— Гнвъ мой прошелъ и я, кажется, ничего не пропишу.
— А я уврена, что Мариня больна,— вставила мать.
— Не спша, сударыня, не спша, хотя бы она и была больна, время не уйдетъ отъ насъ. Я ручаюсь, что это ни апоплексія, ни параличъ, ни…
— Знаешь что, Мариня,— сказалъ Янъ,— прежде чмъ докторъ пропишетъ теб что-нибудь, предупреди его и пропиши ему завтракъ.
За завтракомъ докторъ лъ много, а говорилъ еще больше, разсказалъ вс городскія новости, смялся и, въ конц-концовъ, развеселилъ всхъ. Даже та, для которой его призвали, оживилась и раскраснлась, какъ роза.
— Скажите, однако, докторъ,— спросилъ панъ Янъ,— что съ моею женой?
— Не знаю, какъ бы вамъ сказать… Вообразите себ, напримръ, молодаго доктора, котораго при вид больнаго трясетъ нервная лихорадка, онъ не можетъ ни сть, ни спать, все думаетъ о своемъ паціент, и, если бы не стыдился, то навщалъ бы его десять разъ въ день. Позже, по мр пріобртеннаго опыта, онъ относится къ своей задач значительно хладнокровне, спокойне, а еще позже,— потому что и это случается, — смотритъ на свои обязанности легкомысленно, длаетъ дло спустя рукава…
— Какое же это иметъ отношеніе къ моему вопросу?
— Виноватъ, позвольте мн кончить, я вамъ приведу другой примръ… или нтъ, скажу безъ всякихъ примровъ, прямо, и скажу то, что знаю изъ долголтнихъ опытовъ и практики. Когда мы счастливы, когда у насъ ни въ чемъ нтъ недостатка, то мы заботимся о своемъ здоровьи или о здоровьи дорогихъ намъ существъ, а позже, по мр появленія другихъ заботъ, безпокойствъ, непріятностей, вопросъ о здоровьи отходитъ на второй планъ, на третій, десятый, на послдній. Это очень характеристично. Въ первой стадіи мы бьемъ въ набатъ и приглашаемъ врача при случаяхъ, отъ которыхъ отлично помогаетъ ромашка или липовый цвтъ, а дальше, когда насъ жизнь пригнетъ къ земл своимъ непосильнымъ бременемъ, и тяжелыя даже болзни лечимъ липовымъ цвтомъ, а въ большинств случаевъ не лечимъ ихъ вовсе. Это ужь не только характеристично, но и естественно, а въ моихъ глазахъ и совершенно законно. Я замтилъ, что у кого больше обязанностей, тотъ меньше думаетъ о себ и по временамъ доходитъ до того, что совершенно забываетъ о собственномъ ‘я’.
Старая пани вздохнула.
— Я зналъ,— продолжалъ докторъ,— отцовъ семейства, которымъ нуженъ былъ мсячный отдыхъ и систематическое леченіе, зналъ матерей, которымъ угрожала полная потеря здоровья, и спрашивалъ, отчего они не лечатся? Отвчали они одинаково, точно повторяли заученную роль: ‘Мы подумаемъ объ этомъ, только пусть скачала Стась кончитъ учиться, Казя выйдетъ замужъ’ и т. д. Наконецъ, мечта ихъ исполняется: Стась привезъ аттестатъ, Казя нарядилась въ чепчикъ. ‘Ну, а теперь?’ — спрашиваю.— ‘Ахъ, милый докторъ, нужно подождать… пусть Берка сначала заплатитъ деньги’. За Беркой слдуетъ Ицка, за Ицкой Шмуль, потомъ Стась женился,— ему нужно на расходы,— а т бдняги скрипли, хирли и лечились… липовымъ цвтомъ. Врьте мн, мои молодые друзья, я видлъ сотни такихъ примровъ, а нельзя сказать, чтобы сфера моихъ наблюденій была черезъ-чуръ обширна: я вращаюсь сравнительно въ небольшомъ кружк, практикую на пространств трехъ-четырехъ квадратныхъ миль. Еслибы я былъ поэтомъ, я написалъ бы эпопею о липовомъ цвт.
Мариня разсмялась.
— Вы должны относиться къ моимъ словамъ совершенно серьезно,— сказалъ докторъ,— я говорю съ полнымъ убжденіемъ: самоотреченіе и безкорыстнйшія жертвы существуютъ не въ однхъ только поэмахъ. Въ жизни они не рдки, нужно ихъ только умть видть, а мн эти случаи представляются во сто кратъ чаще, чмъ кому-нибудь другому.
— Я не зналъ, что вы поэтъ,— сказалъ папъ Янъ.
— Разв только отъ писанія… рецептовъ, но поэзію я понимаю, чувствую и вижу ее чаще всего тамъ, гд бы никто не догадался о ея существованіи, вижу въ самой обыденнйшей проз жизни. Можетъ быть, я заблуждаюсь, но ужь таковъ я есть, меня не передлаешь. Мн сдается, что мать-работница, которая закладываетъ послднюю подушку изъ-подъ головы, чтобы спасти больнаго ребенка, что дровоскъ, работающій двнадцать часовъ на мороз, чтобы купить семь хлба,— это поэмы куда какъ прекрасне и возвышенне тхъ салонныхъ романовъ, что совершаются подъ ритмическіе звуки вальса… Первыя волнуютъ мое сердце, вторые доводятъ до головной боли и разстройства нервовъ. Я не навязываю никому своего мннія, но и не отступлюсь отъ него.
— До нкоторой степени вы правы,— сказалъ панъ Янъ.
Докторъ разсмялся.
— Въ самомъ дл, я правъ до степени… полной достоврности.
— Я знаю, что вы пессимистъ и мизантропъ,— вставила молодая хозяйка.
— Ни то, ни другое, только иногда я бываю немного грустенъ. Врно, ужь меня жизнь на такой ладъ настраиваетъ, впрочемъ, зачмъ же это я говорю?— я выбралъ совсмъ неподходящихъ слушателей. Вы, друзья мои, должны быть веселы, думать о веселыхъ вещахъ, слушать только веселыя рчи. Пользуйтесь своимъ, пока молоды.
— Ясь, можно подумать, что докторъ предрекаетъ намъ невеселое будущее, но я этому не врю.
— И хорошо длаете, тмъ боле, что я ничего не предрекаю,— я не считаю себя за пророка. Я лишь позволяю себ выводить заключеніе изъ того, что вижу, а вижу я передъ собой прелестную поэмку, которая сама по себ составляетъ законченный эпизодъ, псню, можетъ быть, вступленіе къ другимъ такимъ же пснямъ. Я вижу двухъ молодыхъ людей въ самой лучшей пор жизни, вижу молодость, здоровье, силу и красоту, васъ связываетъ любовь, а любите вы другъ друга до сумасшествія.
— Кто это вамъ сказалъ?— слегка обидлась Мариня.
— Глаза ваши сказали мн это. Наконецъ, тайна влюбленнаго человка выступаетъ на его чел, нужно только умть читать эти неуловимыя и неопредленныя буквы. А я знаю эту азбуку, хотя мн самому такъ никто не писалъ.
Онъ всталъ изъ-за стола.
— Мн пора. Будьте спокойны, пани Марія здорова, ничего у ней нтъ,— просто временное утомленіе, которое пройдетъ безъ всякихъ лкарствъ. За что набивать карманы аптекарямъ?
— Сердечно благодарю васъ,— сказала старая пани.— Вы меля успокоили, а то я такъ тревожилась. Останьтесь у насъ еще, куда вы такъ торопитесь?
— Я спшу къ катаррамъ, воспаленіямъ, чахоткамъ, тифамъ… а вечеромъ у меня гости. Моя сестра пригласила нсколько человкъ… устраивается маленькій концертъ.
— Ваша сестра — музыкантша?
— О, да! Старая два. Судьба обошлась съ ней, какъ мачиха, не дала ни красоты, ни состоянія. Эти два минуса обрекли ее на одиночество… Не зная, кого любить, она полюбила музыку и теперь играетъ, дйствительно, очень хорошо. А такъ какъ у насъ въ город имются два любителя — скрипачъ и віолончелистъ, то сестра моя и устраиваетъ концерты.
— Какъ зовутъ вашу сестру?
— Собственно говоря, ей нужно было бы называться Ироніей…
— Что вы? да такого имени нтъ въ святцахъ!
— Я знаю, и поэтому говорю: нужно было бы. Въ дйствительности сестру мою окрестили Граціей… при ея наружности это настоящія иронія.
— Докторъ клевещетъ на сестру,— сказалъ панъ Ясь,— я немного знаю панну Грацію, очень милая двушка.
— И это правда. Милая, а при ближайшемъ знакомств еще боле выигрываетъ. Золотое сердце, прямой характеръ, добрая душа. Чудачка отчасти, какъ вс старыя двы.
— Панъ докторъ,— вмшалась Мариня,— привезите къ намъ когда-нибудь вашу сестру. Я надюсь, что мы скоро подружимся.
— Она почти нигд не бываетъ.
— Можетъ быть, для насъ сдлаетъ исключеніе. Я тоже очень люблю музыку, фортепіано у насъ есть. Ну, что-жь, откажете вы мн въ моей просьб?
— Нтъ, нтъ! Мы воспользуемся вашимъ любезнымъ приглашеніемъ.
— Ваша сестра, вроятно, недавно живетъ у васъ, а то я раньше не слыхала о ней.
— Года еще нтъ.
— А раньше?
— Раньше… это долго было бы разсказывать… Жила она и въ Польш, и за границей, и даже въ Азіи.
— Значитъ, она путешественница?
— Нтъ, только бдная гувернантка, которую судьба бросала такъ, какъ втеръ бросаетъ листъ осеннею порой,— путешествовала она не для удовольствія, а изъ-за хлба. Я давно уже просилъ ее кинуть свою тяжелую и неблагодарную профессію и переселиться ко мн,— она все не хотла, боялась стснить меня. Странная женщина, ей-Богу!.. Я писалъ къ ней: ‘Милая сестра! я столько жидовскихъ языковъ осматриваю, что дохода моего достаточно, чтобы ты не показывала французскаго разнымъ пострлятамъ, прізжай, хлба намъ хватитъ’. Не послушалась… Прошло два года, здоровье ея испортилось въ конецъ и только тогда она склонилась на мою просьбу.
— Такъ, пожалуйста, познакомьте вашу сестру съ нами.
— Съ удовольствіемъ, но…
— Что?
— У моей сестры, надо вамъ сказать, странный обычай. Она васъ сейчасъ же полюбитъ.
— Такъ что же въ этомъ дурнаго? Конечно, и и полюблю ее тоже.
— Хорошо, хорошо… а теперь позвольте пожелать вамъ добраго здоровья.
Докторъ ухалъ и старая пани вздохнула съ облегченіемъ.
— Слава Богу!… Какой милый этотъ докторъ, успокоилъ меня, а то я такъ безпокоилась о теб, Мариня… И знаешь что?— для полной безопасности я, все-таки, заварю теб травки отъ кашля. Чудесная травка, правду теб говорю. Выпьешь?
— Если это доставитъ вамъ удовольствіе, мама.
— Благодарю тебя, душечка. Умница ты у меня, хорошая… Да благословитъ тебя Богъ, мое сокровище…
Чтобъ изобразить Стависки, какъ они представляются весною, нужно взять много, очень много зелени, и зелень эту облить потоками свта. Другихъ цвтовъ, кром зеленаго, издалека, по крайней мр, не видно.
Жилища людскія кроются за деревьями, срая земля покрыта хлбомъ или травою, но въ этой зелени, однообразной на первый взглядъ, масса различныхъ оттнковъ, измняющихся сообразно тому, золотятъ ли ихъ лучи солнца съ зенита, или заливаютъ пурпуромъ съ запада. И складывается изъ этихъ оттнковъ великолпная мозаика, богатйшая комбинація тоновъ, начиная отъ блдненькой травки, что только появилась на свтъ, отъ золотистаго листка вербы до темно-зеленой ольхи, до почти черныхъ елей. Щедрая рука природы сыплетъ на все это жемчужныя капли росы, развшиваетъ ихъ на травахъ и листьяхъ, повелваетъ дрожать при малйшемъ дуновеніи втра, хватать солнечные лучи и играть ими. Она приказываетъ всмъ втвямъ и листьямъ гармонично шумть и шептаться, а въ шум этомъ принимаетъ участіе какъ корона могучаго дуба, такъ и гибкій тростникъ, что колеблется надъ водой. Эта невидимая рука, щедрая по-царски, неограниченная въ своей расточительности, разсыпаетъ повсюду пернатыхъ пвцовъ, удерживаетъ жаворонка надъ нивой, кроетъ соловья въ лсной чащ. Она разбрасываетъ по всей земл цвты всхъ красокъ, и вотъ, какъ по мановенію чародйственной палочки, груши и яблони одваются въ свой блоснжный нарядъ, какъ невста въ внцу, розы облекаются въ пурпуръ, луга отливаютъ всми цвтами радуги.
Пробудись, земля, и живи!— прозвучало это слово, и жизнь брызнула отовсюду, и сладкое благоуханіе, какъ иміамъ, стремится къ небу, и птичьи псни зазвучали въ воздух.— Пробудись, земля, и живи,— пробудись, человкъ, и работай!
И выходятъ тяжелые волы на ниву. Наклонили они голову къ земл, подставили могучія плечи подъ ярмо, напрягли коротенькія мускулистыя ноги и желзный плугъ глубоко врзывается въ землю. За плугомъ идетъ человкъ, тоже тяжелый и измученный, какъ волъ, вязнетъ въ взрыхленной земл и направляетъ движеніе безсмысленнаго животнаго. Тысячи такихъ паръ воловъ и тысячи такихъ оратаевъ, отъ восхода до заката солнца, ржутъ землю во всхъ направленіяхъ, разрыхляютъ ее, а вслдъ за ними пойдутъ сятели и будутъ бросать зерна съ надеждой, что земля возвратитъ ихъ съ сугубымъ прибавкомъ. Погодя немного, прежде чмъ серебряный мсяцъ обновится дважды, зерна эти взойдутъ, покроютъ землю изумрудною щеткой, а потомъ эта щетка поднимется стной и будетъ колебаться какъ море отъ дуновенія втра…
При вид этихъ чудесъ, старыхъ, какъ міръ, и, вмст съ тмъ, молодыхъ, какъ весна, въ человка вступаетъ лучшій духъ, вступаетъ надежда. Кажется ему, что въ этомъ великомъ акт возрожденія и онъ — царь міра (а, въ сущности, такой же ничтожный червякъ, какъ и другіе) — длается моложе, набирается свжихъ силъ и съ большею смлостью заглядываетъ въ будущее. Кажется ему, что его ждетъ лучшая жизнь, что бремя съ его плечъ спадетъ, что случится что-то такое, могущее поднять его и укрпить. Проясняется морщинистое чело, выпрямляется станъ, согбенный тяжестью жизни, и въ глазахъ загорается блескъ, точно заимствованный отъ солнечнаго блеска…
Передъ старымъ домомъ въ Ставискахъ, который обитателямъ его кажется такимъ милымъ и удобнымъ, на лужайк, играютъ дти: мальчикъ лтъ пяти, слабенькій, блдный, съ большими черными глазами, и румяная, здоровая двочка, года на два моложе своего брата. Играютъ дти и не слышатъ, какъ ихъ кто-то давно окликаетъ по имени. Наконецъ, голосъ слышится все ближе и ближе и на лужайк появляется рослая, здоровенная женщина,— бывшая ключница въ Ставискахъ, теперь няня молодыхъ барчуковъ.
— Ахъ, ты Господи! куда вы подвались?— кричитъ она.— Юзя, поди сюда! и ты, Зосенька!… Плохо теб придется, золото мое,— до сихъ поръ мама баловала тебя, а теперь тю тю!— ты ужь не младшенькая, есть помоложе тебя.
— Кто же, няня, кто?
— Братецъ, маленькій, какъ кукла. Спитъ въ люльк. Славный мальчикъ, на Юзю похожъ.
— Знаешь что,— заговорилъ Юзя,— я ему подарю свой хлыстикъ и барабанъ. А потомъ вырву дв моркови,— тамъ, у плетня ростутъ… сладкія такія.
— Что ты, Юзя, что ты? Разв такіе маленькіе дятъ морковь? Ну, идите сюда, я покажу вамъ братишку.
На порог стоялъ докторъ Дитто, улыбался и протиралъ платкомъ золотыя очки. За шесть лтъ онъ не измнился ни мало, на его лиц не появилось ни одной морщины. Попрежнему, онъ практиковалъ въ ближайшемъ городк, а въ Ставискахъ бывалъ скоре въ качеств друга, чмъ врача. Приглашали его часто, но за совтами обращались рдко, разв заболетъ кто-нибудь изъ дтей. Изъ этого вовсе не слдуетъ, чтобы въ Ставискахъ никто не хворалъ, за исключеніемъ дтей. Пани Марія сильно измнилась, похудла и поблднла, а мать пана Яна, которую со времени рожденія Юзи называли бабушкой, недомогала все чаще и чаще. Самъ докторъ заводилъ разговоръ о необходимости леченія, но его никто не слушалъ.
Панна Грація вотъ ужь годъ какъ переселилась въ Стависки. Докторъ горячо отговаривалъ ее отъ этого.
— Разв теб плохо здсь?— повторялъ онъ.— Ты здсь независимая хозяйка,— я, вдь, не длю вещи на твои и мои,— чего же ты ищешь?
Панна Грація всегда категорически отвчала на это:
— Потому-то мн и плохо, что здсь я считаюсь независимой хозяйкой, а хозяйствомъ заниматься не люблю и не умю. Играю я недурно, умю кое-какъ учить дтей… вотъ мое назначеніе, и я должна всецло отдаваться ему. Зачмъ теб нужна плохая хозяйка, когда ты можешь обзавестись хорошей?
— Такъ ты ршительно хочешь оставить меня?
— Ршительно. Я выду изъ твоего дома, а ты поступилъ бы очень умно, еслибъ женился.
— Я?— изумился докторъ.
— Понятно, что не я! Ты въ цвт лтъ, у тебя есть положеніе, есть деньги,— почему бы не раздлить ихъ съ достойною женщиной? почему не обзавестись своею семьей? Это твоя обязанность. Я не говорю, чтобъ ты женился на шестнадцатилтней двочк,— нтъ, поищи себ постарше, поумне, поразсудительне. Такія женщины есть на свт, нужно только повнимательне присмотрться. За состояніемъ теб гнаться нечего,— у тебя своего достаточно. Женись, говорю теб, отъ души совтую. Правда, ты не красавецъ, между нами будь сказано, ты очень безобразенъ…
Докторъ, который, самое меньшее, считалъ себя очень приличнымъ мужчиной, энергически протестовалъ:
— О, что касается этого, моя милая, то это дло вкуса. Я зналъ женщинъ, которыя держались совершенно противнаго мннія.
— А ты имъ врилъ, ты, такой умный и образованный человкъ?
— Зачмъ бы он стали лгать?
— Не знаю, вроятно, у нихъ были какія-нибудь постороннія соображенія. Но возвратимся къ длу. Повторяю, хорошая женщина можетъ полюбить тебя не за твою наружность, а за твой умъ, за твое доброе сердце. Меня же при себ не удерживай, я не имю намренія прозябать безъ дла, хочу быть полезна людямъ. Наконецъ, я привыкла къ своей профессіи, она меня такъ и тянетъ въ себ, хотя въ ней много непріятныхъ сторонъ. Я люблю дтей,— своихъ у меня нтъ, приходится любить чужихъ, потому что сердце поневол требуетъ какой-нибудь привязанности.
— Сестра, сестра! ты любишь чужихъ дтей?… отчего же ты не любишь роднаго брата?
— Ты шутишь. Я хотла бы видть тебя счастливымъ, поэтому совтую теб жениться. Не мшкай, время не ждетъ, и ты за своими длами, можетъ быть, и не замчаешь этого.
Докторъ пришелъ къ убжденію, что сестры не переспорить, и предоставилъ ей полную свободу дйствій. Ему было очень грустно. Черезъ нсколько дней онъ захалъ въ Стависки и подлился съ паномъ Яномъ своими непріятностями.
Панъ Янъ краснорчиво переглянулся съ женой. Юзя очень хотлъ учиться, можно было начать съ нимъ заниматься понемногу, начать хоть съ разговоръ на какомъ-нибудь иностранномъ язык. Притомъ, и пани Марія, и бабушка очень любили сестру доктора и были всегда очень рады видть ее у себя.
— Упряма она,— говорилъ докторъ,— ршила отдаться своему назначенію, и тутъ ужь никакіе уговоры не помогутъ. Хоть, по крайней мр, опять не отправилась бы на край свта!
— Докторъ, — сказала несмло пани Марія, — намъ нужна учительница для дтей… еслибъ панна Грація пожелала…
— А кого она здсь учить будетъ? четырехлтняго Юзю или маленькую Зосю?… Здсь для моей сестры нтъ занятія.
— Будьте спокойны, найдется.
— Я былъ бы очень доволенъ, еслибъ она жила у васъ, все-таки, на глазахъ…
На другой день Мариня похала въ городъ и имла съ панной Граціей продолжительную конференцію, а недлю спустя сестра доктора перебралась навсегда въ Стависки.
Сначала панна Грація высказывала нкоторыя опасенія: такія маленькія дти, какъ Юзя, еще не учатся, но потомъ убдилась, что это не такъ, что дти могутъ учиться съ той минуты, съ которой начинаютъ мыслить, хотя для такой науки книжка не нужна. Она привязалась къ дтямъ всею душой и ршила остаться въ дом пана Яна какъ возможно дольше. Ей было тамъ хорошо, спокойно. Отъ времени до времени назжалъ братъ, панна Грація видла, что онъ здоровъ, что, у него все есть, кром жены, разумется. По этому поводу иногда происходили долгіе диспуты, въ которыхъ бабушка и пани Марія становились на сторону гувернантки и не щадили своего краснорчія. Докторъ слушалъ, кивалъ головою, общалъ, что будетъ поступать сообразно доброму совту, но на этомъ дло и кончалось.
Поболтавъ съ дтьми, панъ Дитто слъ на крыльц, закурилъ сигару и начавъ слдить, какъ по небу проносились легкія лтнія облачка. Вскор на крыльц появился и хозяинъ. То былъ еще видный, даже красивый мужчина, но уже не такой, какимъ онъ былъ во время знаменитаго свадебнаго марша Конкольскаго… не такой. Гладкій когда-то лобъ былъ теперь нахмуренъ, глаза утратили прежній блескъ, между бровями образовалась глубокая складка, на загорломъ лиц улыбка стала рдкою гостьей.
— Пройдемся,— сказалъ докторъ, завидвъ пана Яна.
— Куда?
— Въ садъ, въ поле, куда хотите. Вамъ нуженъ воздухъ, панъ Янъ, подкрпленіе. О жен не безпокойтесь. Она встанетъ и все будетъ хорошо.
— Она очень похудла за послднее время, измнилась.
— Гм… чего же вы хотите? Все въ свое время измняется, и вы уже не такой, какъ прежде, и я.
— Ну, въ этомъ случа я съ вами не согласенъ. Вы, вроятно, обладаете секретомъ какого-нибудь эликсира, потому что всегда кажетесь здоровымъ.
— Это такъ вамъ кажется, любезный панъ Янъ, но я чувствую, что старю. Намедни, напримръ, заснулъ надъ книжкой, а книжка была очень интересная. Ну, пойдемте.
— Пожалуй, пойдемъ въ поле.
Они вышли со двора и направились по тропинк, по обимъ сторонамъ которой волновалась высокая, густая рожь.
— Хорошая у васъ рожь.
— Единственная надежда,— вздохнулъ панъ Янъ.
— Какъ единственная… въ чемъ?
— Долго бы пришлось говорить. Я не по розамъ хожу… тяжело… съ каждымъ годомъ все хуже становится.
— Отчего хуже?
— А я почемъ знаю? Кажется мн, что все хорошо сдлано, все въ свое время, люди удивляются, завидуютъ даже, а результатъ плохой. Прошлый годъ былъ градъ, два года тому назадъ скотскій падежъ, а изъ той ржи, которую вы видите, по крайней мр, четвертая часть уже продана. Вы и понятія не имете, сколько я теряю на этомъ…
Докторъ хотлъ было отвчать, но заинтересовался какимъ-то человкомъ, сидящимъ во рву около дороги. То былъ мужикъ, несмотря на жару, одтый въ полушубокъ, блдный, худой, дрожащій отъ холода.
При вид пана Яна онъ съ трудомъ поднялся съ земли и снялъ шапку.
— Во имя Отца и Сына.
— Во вки вковъ. Что ты тутъ длаешь, Валентій?
— Слабъ я,— отвтилъ мужикъ, — разломало меня всего. Въ плечахъ боль, въ костяхъ ломота, а внутри такой холодъ, какъ въ самый лютый морозъ. Работать ничего не могу, сидть въ хат мочи нтъ, вотъ я и вышелъ въ поле, легъ на солнышк, можетъ быть, согрюсь немного.
— Въ такомъ положеніи здоровья нехорошо лежать на земл,— сказалъ докторъ,— еще хуже будетъ.
— Э, баринъ, враки все это! Отчего еще хуже будетъ? Вдь, человкъ изъ земли и въ землю пойдетъ,— около земли занимается, на земл спитъ, а какъ умретъ, такъ его въ ту же землю и закопаютъ. Такъ ужь положено.
— Вы совтовались съ кмъ-нибудь?— спросилъ докторъ.
— Какъ же, какъ же. Былъ и у кузнеца, и у Берки фельдшера, и знахарка одно лкарство мн давала, и пастухъ зелье какое-то,— ничего не помогло. Такъ меня дв недли и треплетъ.
— Разв вы меня не знаете?
— Нтъ, баринъ, не знаю.
— Я докторъ.
Мужикъ поклонился чуть не до земли.
— Я ужь и то думалъ, что придется идти къ доктору просить какого-нибудь снадобья, чтобъ умереть полегче. Коли отъ добрыхъ людей лкарство не помогаетъ, значитъ, такова ужь Божья воля, что умирать приходится.
Докторъ ничуть не смутился, положилъ руку на плечо мужику и пытливо посмотрлъ ему въ глаза.
— Нтъ, любезный,— сказалъ онъ,— въ твоихъ глазахъ смерти еще не написано.
— Да какъ это узнаешь?
— Кто можетъ, тотъ и узнаетъ. Я болзнь вижу и знаю, какое лкарство теб давали. Берка изрзалъ теб спину банками.
— Изрзалъ, это точно.
— Кузнецъ давалъ теб водку съ собачьимъ порошкомъ.
— Господи Ты Боже мой! откуда вы это знаете?
— Изъ твоихъ глазъ, голубчикъ. А знахарка давала теб золототысячнику.
Мужикъ понялъ, что иметъ дло съ колдуномъ, и выказывалъ великое желаніе удрать поскоре.
Докторъ продолжалъ съ прежнею важностью:
— Они лечили тебя не плохо, да только болзнь твою не поняли.
Мужикъ широко раскрылъ глаза. Въ первый разъ въ жизни онъ слышалъ доктора, который такимъ образомъ отзывался о кузнец и знахарк.
— Только не повторяй этихъ лкарствъ. Ты знаешь, что и хорошее хорошо только въ мру.
— А, вдь, правда, панъ докторъ.
— Приходи черезъ часъ на господскій дворъ, я теб дамъ капли. Будешь ихъ принимать на разсвт, въ полдень и вечеромъ. Помни только, на земл не лежать,— слабость, что тебя охватила, въ земл сидитъ. Если хочешь лежать, то лежи въ хат или, лучше, въ сара на солом. Отыщи также блую курицу, пусть изъ ней твоя хозяйка теб похлебку сдлаетъ, только помни, чтобъ курица была блая.
— У насъ на двор есть блая хохлатка.
— Ну, вотъ, и хорошо. Сдлаешь, что я сказалъ теб?
— Сдлаю, панъ докторъ.
Панъ Янъ, отойдя отъ мужика на нкоторое разстояніе, засмялся.
— Что это вамъ пришла за фантазія съ блою курицей?