Треугольная шляпа, Аларкон Педро, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 74 минут(ы)

Треугольная Шляпа.

Повсть Педро Аларкона.

Переводъ М. В. Ватсонъ.

Тогда только что еще начиналось долгое столтіе, близящееся теперь къ своему концу. Точно опредлить годъ мы не имемъ возможности — достоврно лишь то, что это было посл 1804 и до 1808 г.

Слдовательно въ Испаніи все еще царствовалъ въ то время донъ Карлосъ IV Бурбонскій, милостію божіею, какъ гласили монеты, и ‘по забывчивости или особой милости Бонапарта’, какъ гласили французскіе бюллетени. Вс остальные европейскіе владыки,— потомки Людовика XIV — уже лишились престола, (а глава ихъ — даже и жизни) подъ дуновеніемъ разрушительной бури, бушевавшей въ старой части свта, начиная съ 1789.

Но исключительное положеніе Испаніи въ т времена не останавливалось впрочемъ на одномъ этомъ. Воинъ революціи, сынъ неизвстнаго корсиканскаго адвоката, побдитель при Риволи, Маренго, пирамидахъ и въ сотн другихъ сраженій, только что надлъ на свою главу внецъ Карла Великаго и совершенно преобразовывалъ Европу, создавая и упраздняя націи, уничтожая границы, изобртая династіи и заставляя измнять видъ, названіе, мстоположеніе, нравы и даже одежду тхъ городовъ, въ которыхъ онъ появлялся на боевомъ своемъ кон, точно олицетворенное землетрясеніе или ‘антихристъ’, какъ его называли державы свера… Тмъ не мене, отцы наши (да хранитъ ихъ Господь въ святой своей слав!) не только не ненавидли или боялись его, а напротивъ любили преувеличивать его необычайные подвиги, словно рчь шла о какомъ нибудь геро изъ рыцарскихъ легендъ, или событіяхъ, приключающихся не на нашей, а на совсмъ другой планет. Ни на минуту не смущались они мыслью, что онъ можетъ явиться и натворить и у нихъ вс ужасы, содянные имъ уже во Франціи, Италіи, Германіи и другихъ странахъ. Разъ въ недлю (и самое большее два) приходила изъ Мадрида въ главнйшіе города полуострова почта, принося съ собою номеръ ‘газеты’ (также не ежедневной), и изъ нея-то городская знать (предположивъ, что ‘газета’ сообщала о томъ), и узнавала новйшія событія, т. е. не было ли создано или упразднена какое либо государство по ту сторону Пиринеевъ, не происходило ли какаго нибудь сраженія, въ которомъ шесть или восемь королей и императоровъ принимали участіе, и гд находится Наполеонъ — въ Милан, Брюссел или Варшав. При этомъ предки наши продолжали жить по старинному, храня привязанность къ древнимъ обычаямъ, въ мир и благодати Господней, съ инквизиціей и монахами, въ живописномъ неравенств передъ закономъ, со всми привилегіями, правами и личными исключеніями, и при отсутствіи всякой общественной или политической свободы, управляясь одновременно славными епископами и могучими коррежидорами, (соотвтствующую каждому изъ нихъ власть было трудно разграничить, такъ какъ т и другіе вмшивались и въ свтскія и въ духовныя дла), и уплачивая десятинные и всякіе другіе сборы, торговые налоги, принудительныя вспомоществованія и приношенія, подоходныя и подушныя подати, налоги на соль и еще пятьдесятъ другихъ сборовъ, перечень которыхъ не иметъ здсь важности.

Этимъ и ограничивается все, что въ военномъ дл или политик тхъ временъ иметъ какое либо отношеніе къ настоящему нашему разсказу, такъ какъ вспоминая тогдашнія событія, мы имемъ единственною цлью при этомъ — лишь установить, что въ томъ году, о которомъ идетъ рчь, (предположимъ что въ 1805 г.), въ Испаніи старый режимъ все еще царствовалъ во всхъ областяхъ частной и общественной жизни, словно Пиринеи, среди столькихъ потрясеній и переворотовъ, обратились въ настоящую вторую китайскую стну.

II.

Въ Андалузіи напримръ, (а то, что намъ предстоитъ услышать, именно и случилось въ андалузскомъ город), лица съ положеніемъ продолжали по старому вставать чуть ли не съ птухами и отправляться въ соборъ къ ранней обдн, завтракали въ девять часовъ яйцомъ и чашкой шоколада съ поджаренными ломтиками хлба, обдали между часомъ и двумя пополудни варевомъ и еще однимъ блюдомъ, если было время охоты, а если нтъ, то однимъ только варевомъ, справляли сіэсту посл обда, прогуливались затмъ по полямъ, отправляясь потомъ къ вечерн въ свою приходскую церковь, выпивали, вернувшись домой, еще чашку шоколада (на этотъ разъ съ бисквитомъ), присутствовали на вечерахъ коррежидора, старшины или другой изъ высшихъ властей города, возвращались домой еще до десяти часовъ, запирали входную свою дверь, не дождавшись первыхъ звуковъ вечерней зори, ужинали салатомъ и рагу и ложились спать со своими супругами, распоряжаясь, чтобы постель ихъ, въ теченіе девяти мсяцевъ въ году, была предварительно нагрта.

Счастливйшее то время, когда Испанія спокойно и мирно продолжала себ владть всми паутинами, всей пылью и коростой, всмъ запасомъ благоговнія, убжденій, традицій, обычаевъ и злоупотребленій, освященныхъ вками! Счастливйшее то время, когда человческое общество отличалось разнообразіемъ сословій, привязанностей и нравовъ! Счастливйшее время, говорю я… особенно для поэтовъ, натыкавшихся тогда на каждомъ шагу на разсказъ, легенду, комедію, драму, повсть, шутку или эпопею, вмсто того прозаическаго однообразія и суроваго реализма, которыми надлила насъ французская революція! Счастливйшее время, да…

Но это значило бы возвращаться къ избитымъ вопросамъ: довольно съ насъ общихъ мстъ и околичностей, возьмемся лучше сразу за нашу повсть ‘Треугольная Шляпа’.

III.

И такъ, въ то время, подл города *** можно было видть прекрасную мукомольную мельницу, (уже не существующую теперь), на разстояніи какъ бы съ четверть версты отъ него, въ прелестнйшей мстности, между холмомъ, засаженнымъ великолпными вишневыми деревьями и плодороднйшимъ огородомъ, служившимъ берегомъ, (а иной разъ и русломъ), измнчивой рк.

По многимъ и разнообразнымъ причинамъ, мельница эта сдлалась уже съ нкотораго времени любимымъ мстомъ прогулки и отдохновенія для наиболе выдающихся по положенію лицъ упомянутаго города. Во первыхъ, къ ней вела дорога мене непроздная, чмъ вс остальныя тхъ же окрестностей. Во вторыхъ, передъ мельницей была площадка, вымощенная камнемъ, покрытая огромнымъ навсомъ изъ виноградныхъ лозъ, такъ что лтомъ здсь можно было сидть въ прохлад, а зимой грться на солнышк, благодаря чередующемуся появленію и отпаденію виноградныхъ листьевъ. Въ третьихъ, мельникъ былъ человкъ очень почтительный, скромный и себ на ум, обладавшій такъ называемымъ даромъ пониманія людей и всячески ухаживавшій за господами, длавшими ему честь посщеніемъ мельницы его по вечерамъ, онъ угощалъ ихъ всмъ, чему только наставала пора: зелеными бобами, вишнями и сливами, кочанами свжаго салата, арбузами и гроздями винограда съ тхъ самихъ лозъ, которыя служили навсомъ надъ площадкой, маисовыми лепешками, если дло происходило зимой, а также, печеными каштанами, миндалемъ, орхами, и по временамъ, въ очень холодные зимніе вечера, бутылкой отборнаго вина (уже въ комнат и при огн), ко всему этому прибавлялось во время Пасхи еще нчто въ род аладей, слоенаго пирога, а также кусокъ ветчины.

Разв мельникъ былъ такъ богатъ или постители его такъ неделикатны? спросите вы, прервавъ меня.

Ни то, ни другое. Мельникъ угощалъ, какъ могъ, своихъ постителей, которые съ своей стороны были олицетворенною гордостью и деликатностью. Но въ такія времена, когда церкви и государству приходилось платить до пятидесяти и боле всевозможныхъ налоговъ, такая умная голова, какъ нашъ мельникъ, ничего не терялъ, заручившись добрымъ расположеніемъ коррежидоровъ, канониковъ, монаховъ, регистраторовъ и вообще всякаго начальнаго люда. А вслдствіе того многіе утверждали, что дядя Лука, (такъ звали мельника), сколотилъ знатную деньгу, угождая ршительно всмъ.— ‘Не пожалуетъ мн ваша милость, старую дверь отъ дома, снесеннаго вами?’ просилъ онъ кого нибудь изъ бывшихъ у него сеньоровъ. ‘Ваше благородіе, (просилъ онъ другаго), прикажите, чтобы мн зачли подушную, или смяной и иной налогъ.’ — ‘Ваше преподобіе, не позволите ли вы мн собрать въ монастырскомъ саду горсть-другую листа для моихъ шелковичныхъ червей?’ — ‘Не дастъ ли мн ваша свтлость дозволеніе взять малую толику дровъ съ холма?’ ‘Не выдастъ ли мн ваше святйшество разршеніе на рубку небольшаго количества строеваго лса въ сосновомъ бор Н?’ — ‘Не напишите ли мн вы по пріятельски вотъ эту дловую бумагу?’ — ‘Въ этомъ году я не могу уплатить поземельную подать’.— ‘Надюсь, что процессъ ршится въ мою пользу’.— ‘Не порадуетъ ли меня ваша милость вотъ тмъ, или этимъ? Не можете ли вы мн прислать на денекъ вашего мула? Нужна вамъ ваша телга завтра? Могу я прислать къ вамъ за вашимъ осломъ?’

И вс эти припвы повторялись чуть ли не ежечасно, а въ отвтъ имъ слышалось всегда великодушное: ‘хорошо, съ удовольствіемъ’.

Читателю ясно теперь, что дядя Лука былъ далеко не въ наклад, угождая своимъ постителямъ и угощая ихъ.

IV.

Наконецъ послдней и, быть можетъ, самой могущественной причиной, привлекавшей городскую знать по вечерамъ на мельницу дяди Луки, было то, что какъ духовныя лица, такъ и міряне, начиная съ сеньора епископа и сеньора коррежидора, (которые тоже не гнушались бывать на мельниц), вс могли здсь вволю любоваться однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ, изящныхъ и удивительныхъ твореній, вышедшихъ когда либо изъ рукъ Господа Бога…

Твореніемъ этимъ была сенья Фраскита.

Я долженъ прежде всего оговориться здсь, что сенья (сеньора) Фраскита, законная супруга дяди Луки, была женщина вполн нравственная, и это было хорошо извстно всмъ высокопоставленнымъ постителямъ мельницы. Скажу даже и боле того: никто изъ этихъ господъ не обнаруживалъ ни малйшаго признака того, что смотрлъ на нее завистливыми глазами, тая въ душ гршныя помышленія. Правда, вс они восхищались ею и по временамъ (въ присутствіи мужа) какъ духовные, такъ и міряне, какъ каноники, такъ и адвокаты — горячо превозносили ее, какъ чудо красоты, длающее честь своему Творцу, и какъ бсенка кокетства и рзвости, невинно развеселявшаго самые меланхолическіе умы. ‘Красивое твореніе’, говорилъ обыкновенно про нее добродтельнйшій епископъ. ‘Статуя изъ эллинской древности’, замчалъ весьма ученый адвокатъ, членъ-корреспондентъ академіи. ‘Настоящій портретъ Евы’, провозглашалъ францисканскій пріоръ. ‘Славная бабенка’, восклицалъ полковникъ милиціи. ‘Змя, сирена, чертенокъ’, добавлялъ коррежидоръ. ‘Но хорошая женщина, ангелъ, чистое созданіе, четырехлтній ребенокъ’, говорили въ конц концовъ вс, возвращаясь съ мельницы, гд досыта накушались винограда и орховъ, и направляясь къ своимъ скучнымъ и педантичнымъ очагамъ.

Четырехлтній ребенокъ, т. е. сенья Фраскита близилась къ тридцати годамъ. Ростомъ она была выше пяти футовъ и обладала соотвтственною тому полнотою, или даже, быть можетъ, была капельку полне, чмъ бы ей слдовало по ея значительному росту. Она казалась колоссальной Ніобеей, только Ніобеей, не имвшей дтей: женщиной-геркулесомъ, римской матроной, образчики которыхъ еще встрчаются по временамъ въ Трастевер. Но самое замчательное въ этомъ колосс были ея подвижность, легкость, оживленіе и грація. Для того, чтобы быть статуей, какъ называлъ ее академикъ, ей недоставало скульптурной неподвижности. Она гнулась какъ тростникъ, вертлась какъ флюгеръ, кружилась какъ кубарь. Лице ея было еще того подвижне и еще боле было лишено скульптурнаго покоя. Пять ямочекъ украшали ее: дв на одной щек, третья на другой, еще одна, очень маленькая, близь лваго угла ея улыбающихся губъ, и послдняя, весьма большая, въ середин круглаго подбородка. Добавьте ко всему этому плутовскія гримаски, въ высшей степени граціозное подмигиваніе и прищуриваніе глазъ и всевозможныя движенія головой, которыми приправлялся ея разговоръ — и вы получите понятіе объ этомъ здоровомъ, красивомъ, пикантномъ и вчно улыбающемся веселомъ лиц.

Ни сенья Фраскита, ни дядя Лука не были андалузцы, она была родомъ изъ Наварры, онъ изъ Мурсіи. Лтъ пятнадцати прибылъ онъ въ городъ и занималъ должность не то пажа, не то слуги у предшественника епископа, управлявшаго во время нашего разсказа епархіей того округа. Покровитель Луки воспиталъ юношу, предназначая его къ духовному званію, и быть можетъ, въ этихъ то видахъ, чтобы облегчить ему поступленіе въ духовный санъ, оставилъ ему въ своемъ завщаніи извстную намъ мельницу, но дядя Лука, въ моментъ смерти его преосвященства еще не связанный окончательнымъ обтомъ, тотчасъ же снялъ съ себя рясу и записался въ солдаты, боле увлекаясь мыслью увидть свтъ и испытать разныя приключенія, чмъ желаніемъ служить обдню или молоть муку. Ординарцемъ храбраго генерала донъ Вентура-Каро участвовалъ онъ въ 1793 г. въ западно-пиринейской компаніи, присутствовалъ при осад Кастильо-Пиньона и пробылъ долгое время въ сверныхъ провинціяхъ, гд и вышелъ наконецъ въ чистую отставку. Въ Эстель онъ познакомился съ сеньей Фраскитой, которая тогда называлась просто Фраскитой, влюбился въ нее, женился на ней и увезъ ее съ собой въ Андалузію, ршившись поселиться на принадлежавшей ему мельниц, гд столь мирно и счастливо должна была протечь для брачной четы остальная часть ихъ земнаго странствованія по этой юдоли слезъ и смха. Однако сенья Фраскита, переселенная изъ Наварры въ Андалузію, не усвоила себ никакихъ тамошнихъ обычаевъ и отличалась во многомъ отъ окрестныхъ поселянокъ. Она одвалась проще, свободне и изящне, чмъ он, она чаще ихъ мылась и купалась и дозволяла воздуху и солнцу касаться ея обнаженныхъ рукъ и шеи. Носила она до извстной степени одежду сеньоръ того времени: очень коротенькую юбку, выставлявшую на видъ маленькія ея ножки и начало ея царственныхъ лодыжекъ, выемку, спереди на груди низкую и круглую, на манеръ того, какъ носили ее въ Мадрид, гд она пробыла два мсяца со своимъ Лукой, по дорог изъ Наварры въ Андалузію, волосы она вс зачесывала высоко на верхушк темени, чмъ выдавалось изящество ея головы и шеи, въ маленькихъ ея ушахъ красовались серьги и на тонкихъ пальцахъ чистыхъ рукъ — множество колецъ. Наконецъ, голосъ сеньи Фраскиты обладалъ всми тонами и оттнками самаго обширнаго и мелодичнаго инструмента, и смхъ ея былъ просто чудо какой веселый и серебристый. Перейдемъ теперь къ описанію дяди Луки.

Дядя Лука былъ некрасивъ до безобразія. Такимъ онъ былъ всю свою жизнь, а во время нашего разсказа ему минуло уже сорокъ лтъ. Тмъ не мене трудно было бы найти на свт еще много такихъ симпатичныхъ и пріятныхъ людей, какъ онъ. Восхищенный его живостью и умомъ, покойный епископъ упросилъ его родителей, бывшихъ пастухами — не душъ, а настоящихъ овецъ — отдать ему мальчика. По смерти его преосвященства, когда юноша покинулъ семинарію для казармъ, генералъ Каро отличилъ его изо всего своего войска и сдлалъ любимйшимъ своимъ ординарцемъ, довреннымъ и близкимъ слугой. По выход изъ военной службы, дяд Лук также легко было побдить сердце сеньи Фраскиты, какъ пріобрсти расположеніе генерала и епископа. Наша уроженка Наварры, бывшая въ то время двадцатилтней двушкой, за которой ухаживали вс молодые люди Эстельи, и между ними даже очень зажиточные, не могла устоять противъ нескончаемыхъ шутокъ, взглядовъ влюбленной обезьяны, улыбки вчно шутливой, полной плутовства и въ тоже время нжности, блестящаго остроумія, всхъ этихъ достоинствъ столь смлаго, краснорчиваго, умнаго, мужественнаго и симпатичнаго уроженца Мурсіи. И онъ въ конц концовъ дйствительно свелъ съ ума не только красотку, но также и отца и мать ея.

Лука былъ небольшаго роста, (по крайней мр въ сравненіи съ женою), довольно замтно сутуловатъ, очень смуглъ, съ скудной растительностію на лиц, съ громаднымъ носомъ и ушами и весь изрытъ оспой. Но ротъ у него былъ красивый, а зубы просто восхитительные. Можно было бы сказать, что только вншняя оболочка этого человка была грубая и безобразная, но какъ только начинали проникать внутрь его, тотчасъ же обнаруживались его совершенства, начинавшіяся съ зубовъ. Затмъ слдовалъ голосъ, звучный, эластичный, обворожительный, то мужественный и серьезный, то звучавшій нжно и сладостно всякій разъ, какъ онъ просилъ что нибудь, и не поддаться которому было просто невозможно, тмъ боле, что все, говорившееся этимъ голосомъ, было такъ умстно, скромно, умно, убдительно… И наконецъ въ душ дяди Луки обитали доблесть, честность, правда, здравый смыслъ, стремленіе къ знанію и много инстинктивныхъ или эмпирическихъ свдній о разныхъ предметахъ, совмстно съ глубокимъ презрніемъ къ дуракамъ, къ какой бы общественной категоріи они ни принадлежали, и съ нкоторою долею ироніи и юмора, такъ что изъ-за послднихъ качествъ онъ въ глазахъ академика являлся какимъ то маленькимъ донъ Франциско де Квеведо.

Вотъ каковъ былъ дядя Лука снаружи и внутри.

VI.

И такъ сенья Фраскита страстно любила дядю Луку и считала себя счастливйшею женщиною въ мір, видя, что и онъ боготворитъ ее. У четы этой, какъ намъ извстно, не было дтей, и они всецло отдались другъ другу, съ несказанною заботливостью ухаживали одинъ за другимъ и нжно баловали другъ друга, взаимная заботливость и нжность ихъ были чужды той сантиментальности и приторности, которыми отличаются почти вс бездтные браки. Напротивъ того, они обращались другъ съ другомъ просто, весело, шутливо и доврчиво, какъ дти, товарищи по играмъ и развлеченіямъ, никогда не высказывающіе своей любви и не отдающіе самимъ себ отчета въ собственныхъ своихъ чувствахъ.

Не можетъ быть, чтобы когда либо на земл жилъ мельникъ, за которымъ бы лучше ухаживали, съ которымъ бы лучше обращались, котораго угощали бы лучшими обдами и окружали бы большими удобствами, чмъ дядю Луку. Не можетъ быть, чтобы какая либо не только мельничиха, а сама королева во всемъ мір была предметомъ такаго тонкаго вниманія, получала столько подарковъ и была засыпана такими любезностями, какъ сенья Фраскита. Точно также не можетъ быть, чтобы на какой либо другой мельниц возможно было найти столько необходимыхъ, полезныхъ, пріятныхъ, увеселительныхъ и даже ненужныхъ вещей, какъ на той, которая послужитъ мстомъ дйствія почти всему настоящему нашему разсказу.

Всему, только что сказанному, много содйствовала сенья Фраскита. Эта красивая, дятельная, сильная и здоровая уроженка Наварры умла, желала и могла варить и жарить, шить и вышивать, мести и содержать въ чистот свой домъ, гладить и мыть, чистить пескомъ кастрюли, мсить хлбъ, печь пироги, варить варенье, ткать и вязать, играть на гитар и длать кружева, играть въ брискъ и домино, и множество еще другихъ вещей, перечень которыхъ занялъ бы уже черезчуръ много мста. Достиженію этого результата содйствовало не мене и то, что дядя Лука умлъ, желалъ и могъ управлять мельницей, обрабатывать поле, заниматься охотой и рыбной ловлей, быть, когда оказывалась въ томъ нужда, столяромъ, слесаремъ и каменьщикомъ, помогать жен во всхъ домашнихъ длахъ, читать, писать, считать и т. д. и т. д.

Не говоримъ уже о предметахъ роскоши, или о его талантахъ, выходившихъ изъ ряда. Напримръ, дядя Лука страстно любилъ цвты, (также какъ и его жена), и былъ такимъ превосходнымъ цвтоводомъ, что ему путемъ самыхъ трудныхъ комбинацій удалось добиться нарожденія новыхъ экземпляровъ. Онъ былъ также чмъ-то въ род природнаго инженера и доказалъ это, выстроивъ плотину и водопроводъ, утроившіе количество воды подъ мельницей. Онъ выучилъ танцовать собаку, приручилъ ящерицу и добился того, что попугай выкрикивалъ часы, сообразно съ указаніями солнечныхъ часовъ, начертанныхъ мельникомъ на стн, такъ что въ конц концовъ попугай какъ нельзя точне показывалъ часы даже въ зимніе, туманные дни, а также и ночью. Наконецъ на мельниц имлся огородъ, производившій всевозможные фрукты и овощи, густо обросшій жасминомъ прудъ, въ которомъ дядя Лука и сенья Фраскита купались лтомъ, садъ, тутъ же маленькая оранжерея для тропическихъ растеній, колодезь воды, годной для питья, дв ослицы, на которыхъ мужъ и жена отправлялись въ городъ или въ ближнія села, курятникъ, голубятникъ, птичникъ, питомникъ рыбъ, разсадникъ шелковичныхъ червей, ульи, пчелы которыхъ собирали медъ съ кустовъ жасмина, давильня или виноградные тиски, съ соотвтствующимъ погребомъ,— и то и другое въ миніатюр, хлбная печь, ткацкій станокъ, кузница, столярный станокъ, и т. д. и т. д. И все это можно было найти въ дом изъ осьми комнатъ и на клочк земли величиною въ восемь четвериковъ посва — оцненныхъ и то и другое въ десять тысячъ реаловъ.

VII.

Да, мельникъ и мельничиха были безъ ума другъ отъ друга, и можно было бы подумать, что она даже больше любила его, чмъ онъ ее, не смотря на то, что онъ былъ такой безобразный, а она такая красавица. Говорю это потому, что сенья Фраскита обыкновенно ревновала мужа и требовала у него отчета, если онъ запаздывалъ и не возвращался во время домой изъ города, или изъ селъ, куда онъ отправлялся за зерномъ, между тмъ какъ дядя Лука даже съ удовольствіемъ видлъ вниманіе, которое сеньоры, посщавшіе мельницу, оказывали сень Фраскит, онъ гордился и радовался, что всмъ имъ она казалась такою же обворожительной, какъ и ему, и хотя онъ и понималъ, что нкоторые изъ нихъ завидуютъ ему въ глубин души, зарясь на нее, какъ простые смертные, и многое бы дали за то, чтобы она не держалась такихъ твердыхъ правилъ — но тмъ не мене оставлялъ ее цлые дни одну безъ малйшаго опасенія и никогда не разспрашивалъ ее, что она длала и кто у нея былъ во время его отсутствія…

Но это вовсе не происходило оттого, чтобы любовь дяди Луки въ чемъ либо уступала любви сеньи Фраскиты. Причина была та, что онъ больше врилъ въ ея цломудріе, чмъ она въ его добродтель, что онъ былъ проницательне ее и зналъ, до какой степени она любила его и насколько она обладала чувствомъ самоуваженія, а главное, что дядя Лука былъ цльный человкъ, такой, какихъ мы встрчаемъ у Шекспира, съ неразбросанными и нераздльными чувствами, неспособный сомнваться, врившій — или умиравшій, любившій — или убивавшій, не допускавшій перехода отъ высшаго счастья къ полному его разрушенію. Это былъ Отелло въ лаптяхъ и простой мужицкой шапк.

Но къ чему такія заунывныя ноты въ столь веселой псенк? Къ чему эти зловщія тучки въ столь ясной атмосфер? Къ чему трагическіе звуки въ обыденной повсти?

Вы тотчасъ же узнаете.

VIII.

Стоялъ ранній октябрскій вечеръ.

Соборный колоколъ звонилъ къ вечерн, это все равно, что сказать, что вс знатныя лица города уже отобдали.

Каноники направлялись въ церковь, на клиросъ, а міряне — къ своимъ альковамъ для сіэсты, особенно же т изъ нихъ, которые по дламъ службы — преимущественно начальство — провели все утро за работой.

Вотъ почему казалось очень страннымъ, что въ такой, даже и для прогулки весьма неурочный часъ — такъ какъ еще стояла сильная жара — пшкомъ и въ сопровожденіи одного только алгвазила, вышелъ изъ города знаменитый тамошній сеньоръ коррежидоръ, котораго ни днемъ, ни ночью нельзя было бы смшать ни съ кмъ другимъ, какъ по необычайнымъ размрамъ треугольной шляпы и великолпному ярко-красному плащу съ капюшономъ, такъ и благодаря присущей ему лишь одному странной походк и общему виду…

Есть еще въ живыхъ много людей, которые съ полнымъ знаніемъ дла могли бы кое-что разсказать объ этомъ яркокрасномъ плащ и треугольной шляп. Въ числ ихъ и мы, точно также, какъ и вс, родившіеся въ упомянутомъ город въ царствованіе сеньора, донъ Фернандо VII, помнимъ, что видли висвшими на гвозд, вбитомъ въ полуразрушенную стну развалившейся башни дома, обитавшагося во время нашего разсказа коррежидоромъ, эти два залога старины — этотъ плащъ и эту треугольную шляпу. Черная треуголка красовалась сверху, а красный плащъ подъ нею — и они изображали собою нчто въ род призрака абсолютизма, нчто въ род савана коррежидора, историческую каррикатуру его власти.

Что же касается упомянутаго нами страннаго вида сеньора коррежидора, то (какъ говорятъ) дло это объяснялось тмъ, что онъ былъ сутуловатъ въ плечахъ даже боле сутуловатъ, чмъ дядя Лука, почти что совсмъ горбатый, чтобы сказать правду, росту меньше чмъ средняго, хилый и слабый и вчно хворый, съ кривыми ногами и походкой sui generis, (онъ качался съ боку на бокъ и сзади напередъ), что можно было бы объяснить лишь невозможнымъ предположеніемъ, что онъ хромалъ на об ноги. За то, (говоритъ преданіе), у него было правильное лице, хотя и достаточно морщинистое, вслдствіе полнаго отсутствія зубовъ, цвта оно было зеленовато-смуглаго, какъ почти вс сыны Кастильи, и имлъ большіе черные глаза, въ которыхъ свтились гнвъ, деспотизмъ и сластолюбіе, тонкія и подвижныя черты лица его не носили на себ отпечатка личныхъ достоинствъ, а отличались какой-то, на все дерзающей злобной хитростью, и нкоторымъ оттнкомъ самодовольствія, наполовину аристократическаго, на половину распутнаго, доказывавшаго, что этотъ человкъ въ года отдаленной молодости пользовался расположеніемъ женщинъ, находившихъ его пріятнымъ, несмотря на его кривыя ноги и горбъ.

Донъ Эдженіо де Цуньига-и-Понсъ де Леонъ — такъ звали его свтлость — родился въ Мадрид, принадлежалъ по своему происхожденію къ знатному роду, и во время нашего разсказа ему было около пятидесяти пяти лтъ, изъ коихъ четыре года прожилъ онъ коррежидоромъ въ упомянутомъ нами город, гд тотчасъ же по прізд женился на весьма почтенной сеньор, съ которой мы познакомимся дальше.

Чулки донъ Эдженіо — единственная часть одежды, за исключеніемъ башмаковъ, виднвшаяся у него изъ-подъ длиннйшаго краснаго плаща — были блые, а башмаки черные, съ золотыми пряжками. Но когда жара заставила его раскрыть плащъ, обнаружился большой батистовый галстукъ, саржевый камзолъ цвта голубицы, украшенный зелеными полосками и отороченный чмъ то свтлымъ, штаны короткіе, черные, шелковые, обширное верхнее платье изъ той же матеріи, какъ и камзолъ, небольшая шпага съ украшеніями изъ стали, палка съ кистью и длиннйшія замшевыя перчатки, цвта соломы, которыя никогда не надвались на руки.

Алгвазилъ, слдовавшій на разстояніи двадцати шаговъ позади сеньора коррежидора и называвшійся Гардунья, (каменная куница), вполн оправдывалъ свое названіе: худощавый, проворный до послдней степени, во время ходьбы единовременно смотрвшій во вс стороны: и назадъ и впередъ, и направо и налво, съ толстой шеей, некрасивымъ и отталкивающимъ лицомъ.

Первый коррежидоръ, какъ только въ первый разъ увидлъ его, сказалъ ему тотчасъ же безъ всякихъ дальнйшихъ справокъ: ‘Ты будешь первымъ моимъ алгвазиломъ…’ А онъ пробылъ въ этомъ званіи уже у четырехъ коррежидоровъ.

Ему было сорокъ восемь лтъ, голову его тоже украшала треугольная шляпа, но гораздо меньшихъ размровъ, чмъ шляпа его сеньора, (повторяемъ, что послдняя была необычайно велика), и одтъ онъ былъ весь въ черное, при чемъ у него имлась палка безъ кистей и нчто въ род вертела вмсто шпаги.

Это черное пугало казалось тнью своего надменнаго господина.

IX.

Гд бы ни проходилъ коррежидоръ и его добавленіе, крестьяне поспшно бросали свою работу и кланялись до земли, съ выраженіемъ скоре страха, чмъ уваженія, посл чего говорили другъ другу въ полголоса:

— Спозаранку сеньоръ коррежидоръ забирается сегодня повидать сенью Фраскиту!

— Спозаранку… да и одинъ! добавляли другіе, привыкшіе видть его совершающимъ эту прогулку не иначе, какъ въ обществ многихъ другихъ лицъ.

— Слышь ты, Мануэль, почему сеньоръ коррежидоръ забирается сегодня вечеромъ одинъ къ мельничих, какъ ты думаешь? спросила крестьянка, сидвшая на осл позади своего мужа.

И въ тоже время, для большей наглядности и уясненія смысла только что сказаннаго, она пощекотала у него подъ носомъ.

— Не будь злоязычна, Хозефа,— возразилъ ей добрякъ-крестьянинъ — сенья Фраскита неспособна…

— Я вовсе не утверждаю противнаго… Но за то коррежидоръ даже очень способенъ влюбиться въ нее… Мн говорили, что изъ всхъ ходящихъ пировать на мельницу, дурныя намренія только у него, этого мадридца, такаго падкаго на юбки…

— А ты откуда знаешь про его страсть къ юбкамъ? спросилъ въ свою очередь мужъ.

— Я этого вовсе не говорю про себя… Мн то — будь онъ хоть сто разъ коррежидоръ — онъ никогда не осмлился что либо нашептывать въ уши.

Говорившая такимъ образомъ была дурна, какъ смертный грхъ.

— Знаешь что? оставь ихъ лучше въ поко,— возразилъ Мануэль.— Я не врю, чтобы дядя Лука былъ способенъ согласиться… Если же онъ разсердится, то ты ужъ лучше и не попадайся ему на глаза!..

— Ну, а если въ конц концовъ это ему нравится!.. добавила тетка Хозефа, длая гримасу.

— Дядя Лука человкъ хорошій,— отвтилъ крестьянинъ,— а хорошему человку такія вещи ни въ какомъ случа не могутъ нравиться…

— Чтожъ… быть можетъ, ты и правъ… Господь съ ними!… Если бъ я была сенья Фраскита…

— Впередъ, животное! крикнулъ крестьянинъ на ослицу, чтобы перемнить разговоръ.

И ослица побжала рысью, такъ что нельзя было разслышать, чмъ кончилось затянное теткой Хозефою преніе.

Пока такимъ образомъ разсуждали крестьяне, кланявшіеся сеньору коррежидору, сенья Фраскита заботливо поливала и выметала мощеную камнемъ площадку, служившую мельниц папертью или портикомъ, и разставляла полдюжины креселъ въ самой густой тни зеленаго навса, образуемаго виноградными шпалерами, на которыя забрался дядя Лука, срзывавшій самыя лучшія виноградныя грозди и артистически раскладывавшій ихъ въ корзинк.

— Да, да, Фраскита,— говорилъ дядя Лука съ своей вышки,— сеньоръ коррежидоръ влюбленъ въ тебя и таитъ на ум гршные помыслы.

— Я уже давно говорила теб объ этомъ,— отвтила наварритянка.— Но пусть онъ себ страждетъ!.. Осторожне, Лука, смотри, не упади!

— Не безпокойся, я держусь крпко. Ты нравишься также и сеньору…

— Слушай, можешь оставить про себя свои новости,— перебила она его.— Я лучше тебя знаю, кому я нравлюсь и кому нтъ! Увы и ахъ! Если бы я точно также могла узнать, отчего я не нравлюсь теб!

— Оттого, что ты очень некрасива, отвтилъ дядя Лука.

— Смотри, чтобы некрасивая и какая я еще тамъ ни на есть, да не взобралась къ теб на шпалеры и не сбросила тебя оттуда на камни внизъ головою.

— Могло бы скоре случиться, что я не далъ бы теб сойти внизъ и удержалъ бы тебя здсь наверху…

— Отлично, нечего сказать… А когда мои поклонники явились бы, они сказали бы, что ты и я — пара обезьянъ.

— И были бы правы относительно меня, потому что я со своимъ горбомъ дйствительно похожъ на обезьяну.

— Съ горбомъ, который мн какъ нельзя боле нравится.

— Въ такомъ случа, теб еще больше понравился бы горбъ коррежидора, такъ какъ онъ значительне моего.

— Вотъ теб и на!… Сеньоръ донъ Лука, мн кажется, вы какъ будто ревнуете…

— Ревновать къ этому старому плуту? Наоборотъ, я очень радъ, что ты ему нравишься…

— Почему?

— Потому что онъ будетъ наказанъ тамъ, гд согршилъ. Ты не должна ни капельки мирволить ему, а я между тмъ буду настоящимъ коррежидоромъ города!

— Посмотрите, какой онъ тщеславный! Но представь себ, что тотъ старый хрнъ мн вдругъ бы понравился… Вдь на свт бываютъ еще боле удивительныя вещи.

— Для меня и это не было бы важно.

— Почему?

— Потому что тогда ты перестала бы быть тмъ, чмъ ты теперь,, а разъ это было бы такъ, да будь я проклятъ, если бъ въ такомъ случа мн не было бы все равно, хотя бы тебя чортъ побралъ!

— Хорошо, но что бы ты сдлалъ въ такомъ случа?

— Я право не знаю! Такъ какъ и я не былъ бы тогда тмъ, чмъ я теперь, а чмъ-то совсмъ другимъ, то и не могу представить себ теперь, что бы я тогда думалъ.

— А почему ты былъ бы другимъ?

— Потому что я теперь человкъ, врующій въ тебя, какъ въ себя самаго, и живущій одной лишь этой врой. Слдовательно, переставъ врить въ тебя, я бы умеръ или превратился въ новаго человка, я бы жилъ уже совсмъ иначе, мн казалось бы, что я только что родился и имю новую душу и сердце. Поэтому не знаю теперь, что я тогда сдлалъ бы съ тобой… Быть можетъ, просто разсмялся бы и повернулся бы къ теб спиной… Быть можетъ, я и вовсе не захотлъ бы тебя тогда знать… Быть можетъ… Но не глупо ли портить себ расположеніе духа безъ всякой нужды! Что намъ за дло съ тобой, хотя бы вс коррежидоры въ мір влюбились въ тебя? Ты разв не моя Фраскита?

— Да, твоя, изувръ ты этакій!— проговорила, покатываясь со смху, наварритянка.— Я твоя Фраскита, а ты Лука моей души, некрасиве самаго чорта, умне всхъ людей на свт, добре благо хлбушка и любимъ… Ну, что касается того, какъ ты любимъ, то когда сойдешь внизъ, то и узнаешь это. Приготовься получить больше пощечинъ и щипковъ, чмъ у тебя волосъ на голов!.. Но тише, что это я тамъ вижу? Сеньоръ коррежидоръ направляется сюда совершенно одинъ… и какъ рано!.. Это что нибудь да означаетъ.

— Знаешь что, не говори ему, что я тутъ. Онъ наврное иметъ въ виду наедин объясниться съ тобой въ любви, думая, что я справляю сіэсту. Мн хочется позабавиться, слушая его объясненіе.

Съ этими словами дядя Лука передалъ корзинку жен.

— Не дурно придумано!— воскликнула она, снова разразившись смхомъ.— Чортъ бы побралъ этого мадридца! Не думаетъ ли онъ, право, что онъ коррежидоръ и для меня? Но вотъ онъ… Посмотри-ка, Гардунья, слдовавшій за нимъ на разстояніи нсколькихъ шаговъ, услся въ тни, подъ навсомъ скалы. Что за пошлость! Спрячься хорошенько подъ втками, и мы посмемся съ тобой больше, чмъ ты даже думаешь.

И проговоривъ это, красивая женщина принялась распвать фанданго, которое она знала также хорошо, какъ и псни своей родины.

XI.

— Да хранитъ тебя Господь, Фраскита! сказалъ въ полголоса коррежидоръ, явившійся подъ винограднымъ навсомъ и идя на цыпочкахъ.

— Вы очень добры, сеньоръ коррежидоръ!— отвтила она обыкновеннымъ голосомъ, любезно присдая гостю и суетясь передъ нимъ.— Васъ ли я вижу въ такое неурочное время… Садитесь, ваша милость!.. Вотъ тутъ прохладно… Какъ это, ваша милость, вы не дождались остальныхъ сеньоровъ?.. Вотъ уже и стулья разставлены для нихъ… Сегодня вечеромъ мы ждемъ самого сеньора епископа, общавшаго моему Лук прійти попробовать первый виноградъ съ нашихъ лозъ. Какъ живетъ-можетъ ваша милость? Какъ здоровье сеньоры?

Коррежидоръ стоялъ въ замшательств. Представившійся ему теперь столь сильно желанный имъ случай — застать сенью Фраскиту одну, казался ему какимъ-то сномъ или стями, разставленными злымъ рокомъ, чтобы потомъ тмъ врне повергнуть его на самое дно разочарованія. Поэтому онъ ограничился отвтомъ:

— Теперь вовсе не такъ рано, какъ ты говоришь… Наврное уже половина четвертаго…

Въ это самое время попугай издалъ какой-то звукъ.

— Всего четверть третьяго, сказала Фраскита, глядя въ упоръ на своего постителя.

Онъ замолкъ, какъ пойманный на мст и отказывающійся отъ защиты преступникъ.

— А Лука? Спитъ? спросилъ онъ черезъ мгновеніе.

(Мы должны упомянуть здсь, что коррежидоръ, какъ и вс люди, не имющіе зубовъ, говорилъ пришепетывая и съ какимъ то чавканьемъ, будто жуя собственныя свои губы).

— Конечно — отвтила сенья Фраскита — Въ эти часы онъ непремнно засыпаетъ, гд бы ни находился, хотя бы на краю пропасти…

— Въ такомъ случа… смотри, не буди его!— воскликнулъ старый коррежидоръ, становясь еще блдне.— А ты, дорогая моя Фраскита, послушай…. вотъ что…. подойди сюда… Садись здсь, подл меня!.. Мн многое нужно сказать теб…

— Вотъ я и сижу! отвтила мельничиха, взявъ себ низкій стулъ, поставивъ его прямо противъ корреджидора и достаточно близко придвинувъ его къ своему собесднику.

Усвшись, она закинула одну ногу на другую, нагнулась корпусомъ впередъ, уперлась локтемъ о мощное свое колно, а свжое и красивое лице положила себ на руки, и въ такомъ вид, съ головой, наклоненной нсколько на бокъ, съ улыбкой на губахъ, играя всми пятью ямочками, съ ясными глазами, устремленными на коррежидора, преспокойно ожидала объясненія въ любви его милости.

Бдняга хотлъ что-то сказать, да такъ и остался съ открытымъ ртомъ, въ экстаз передъ этой величественной красотой, этой восхитительной прелестью, этой могучей женщиной, съ алабастровымъ цвтомъ лица, роскошнымъ тломъ, яснымъ и улыбающимся ртомъ, голубыми и безконечно глубокими глазами — созданной, казалось, для кисти Рубенса.

— Фраскита!..— шепнулъ наконецъ королевскій намстникъ замирающимъ голосомъ, въ то время, какъ морщинистое его лице, покрытое потомъ, выражало сильнйшее томленіе и грусть.— Фраскита!…

— Я здсь,— отвчала дочь Пиринеевъ — Вамъ что нибудь угодно?

— Все, что ты пожелаешь, отвчалъ старикъ съ безпредльною нжностью въ голос.

— Но то, что я желаю,— сказала мельничиха — уже извстно вашей милости. Я желаю, чтобы ваша милость назначила секретаремъ городскаго аютаміенто моего племянника въ Эстель, которому такимъ образомъ можно будетъ перебраться сюда изъ горъ, гд ему приходится терпть нужду и всякія лишенія…

— Я теб уже говорилъ Фраскита, что этого сдлать невозможно. Теперешній секретарь…

— Воръ, пьяница и плутъ!

— Мн это хорошо извстно. Но у него сильная рука у городскихъ совтниковъ, а я не имю права назначить секретаря, не заручившись согласіемъ на то городскаго совта. Иначе, я подвергаюсь опасности…

— Подвергаюсь опасности!.. Подумаешь, какая штука!.. Вс мы въ этомъ дом готовы были бы подвергнуться опасности изъ-за вашей милости!

— А полюбила ли ты меня за это? пробормоталъ коррежидоръ.

— Нтъ, сеньоръ, потому что я люблю васъ и такъ, даромъ.

— Женщина, не шути со много. Ты полюбишь меня когда нибудь? Скажи…

— Да разв я не говорила вамъ, что уже люблю васъ?

— Однако…

— Какое тутъ еще однако… Ваша милость увидитъ сама, какой хорошій человкъ племяникъ мой и какъ онъ красивъ!

— Вотъ ты такъ красива, Фраскита!..

— Я вамъ нравлюсь?

— Еще какъ нравишься!… Въ мір нтъ другой женщины такой, какъ ты! Гд бы я ни былъ, ты у меня всегда на ум…

— Какъ такъ? А разв сеньора коррежидорша вамъ не нравится?— спросила сенья Фраскита съ притворнымъ сожалніемъ, которое наврное вызвало бы улыбку у самаго отъявленнаго ипохондрика.— Что за жалость, право! Мой Лука разсказывалъ мн, что онъ имлъ случай видть ее и говорить съ ней, когда ходилъ поправлять часы въ вашей спальн, и что она очень красива, очень добра и очень обходительна.

— Не совсмъ, не совсмъ-то! пробормоталъ коррежидоръ съ нкоторою горечью.

— Другіе же наоборотъ говорили мн,— продолжала мельничиха,— что у нея предурной характеръ, что она очень ревнива и что вы боитесь ее, какъ ребенокъ — зеленаго прута…

— Не совсмъ, не совсмъ-то, милая!… повторилъ донъ Эдженіо де Цунньига-и-Понсе де Леонъ, сильно покраснвъ.— Правда, у сеньоры есть маленькія свои маніи. Но чтобы я боялся ее — нтъ, это извините! Вдь я же коррежидоръ!…

— Скажите же наконецъ толкомъ — нравится она вамъ или нтъ?

— Вотъ что я скажу теб… Я ее очень люблю… или, врне говоря, любилъ до тхъ поръ, пока не зналъ тебя. Но съ того времени, что я увидлъ тебя, я и самъ не знаю, что со мной сдлалось, и она тоже знаетъ, что что-то такое сдлалось со мной… Съ тебя достаточно будетъ знать, что для меня теперь… взять напримръ за подбородокъ жену все равно, что дотронуться до собственнаго своего лица… А между тмъ за то, чтобы только коснуться твоей ручки, твоего плеча, твоего личика, этой тальи, я бы отдалъ все на свт!

И говоря такимъ образомъ, онъ попытался овладть голой рукой, которою сенья Фраскита буквально махала передъ самимъ его носомъ, но мельничиха, ничуть не смутившись, вытянула руку, схватила его милость за грудь и будто нечаянно бросила коррежидора вмст со стуломъ на полъ.

— Святая Матерь Божія!— воскликнула она, смясь изо всхъ силъ,— видно стулъ-то былъ сломанъ…

— Что такое случилось здсь? послышался въ эту минуту голосъ дяди Луки, и его безобразное лице просунулось сквозь виноградныя лозы.

Коррежидоръ все еще лежалъ, растянувшись на земл, съ лицемъ, обращеннымъ кверху, и смотрлъ съ невыразимымъ, ужасомъ на этого человка, словно висвшаго въ воздух, съ лицемъ, обращеннымъ книзу.

Влюбленный старикъ казался злымъ духомъ, побжденнымъ не архангеломъ Михаиломъ, а другимъ такимъ же духомъ тьмы.

— Что же могло здсь случиться?— поспшила сказать сенья Фраскита.— Сеньоръ коррежидоръ двинулъ стуломъ, стулъ покатился, и его милость… грохнулась на землю…

— Господи исусе Христе и Святая Два Марія!— воскликнулъ въ свою очередь мельникъ.— Не ушиблась ли ваша милость, не желаете ли вы примочки изъ воды и уксуса?

— Я не ушибся, проговорилъ коррежидоръ, подымаясь, какъ могъ.

И тотчасъ же онъ добавилъ шопотомъ, но такъ, чтобы сенья Фраскита слышала его.

— Ты мн заплатишь за это!

— Но за то ваша милость спасла мн жизнь,— сказалъ дядя Лука, не двигаясь съ своего поста, на вышк шпалеръ.— Представь себ жена, что я сидлъ здсь, разглядывая виноградъ, и вдругъ заснулъ на этихъ деревянныхъ перекладинахъ, сквозь которыя могъ бы отлично провалиться…. Слдовательно, если бы его милость не разбудила меня своимъ паденіемъ во время, я бы еще сегодня вечеромъ разбилъ себ голову объ эти камни.

— Такъ что… такимъ образомъ…— проговорилъ коррежидоръ.— Ну, любезный, я радъ… Говорю теб, что я очень радъ, что упалъ!— Ты мн заплатишь за все! обратился онъ затмъ вполголоса къ мельничих.

Но онъ проговорилъ эти слова съ выраженіемъ такаго сдержаннаго гнва, что сенья Фраскита совсмъ опечалилась.

Она ясно понимала, что коррежидоръ сначала испугался, думая, что мельникъ все слышалъ, но убдившись, что этого не было — хладнокровіе и притворство дяди Луки провели бы самаго прозорливаго человка — весь отдался гнву и началъ придумывать, какъ бы отомстить.

— Слушай, сойди-ка внизъ и помоги мн почистить его милость! закричала мельничиха.

И пока дядя Лука спускался, она, чистя щеткой платье коррежидора, шепнула ему тихонько на ухо:

— Бдняга ничего не слышалъ… Онъ спалъ, какъ убитый!..

Не столько эти слова, сколько то обстоятельство, что они были сказаны шопотомъ, тономъ сообщничества и тайны — произвели удивительное дйствіе.

— Злая, упрямая!— пробормоталъ донъ Эдженіо де-Цуньига, начиная уже пускать слюну умиленія, но все еще немного ворчливо…

— Неужто же вы будете сердиться на меня? спросила наварритянка вкрадчивымъ голосомъ.

Увидвъ, что строгость даетъ такіе хорошіе результаты, коррежидоръ захотлъ взглянуть на сенью Фраскиту какъ можно сердите, но встртивъ обворожительную ея улыбку и чудные глаза, въ которыхъ свтились ласка и мольба, онъ не выдержалъ и, еще боле обыкновеннаго шамкая слюнявымъ и беззубымъ ртомъ, проговорилъ:

— Это будетъ зависть отъ тебя, любовь моя!

Въ эту мчнуту дядя Лука сошелъ внизъ съ вершины винограднаго переплета.

XII.

Когда коррежидоръ снова услся на стул, мельничиха бросила быстрый взглядъ на мужа и увидвъ, что онъ не только также спокоенъ, какъ и всегда, но еще насилу удерживается отъ душившаго его смха при мысли о только что случившемся, издали послала ему поцалуй, воспользовавшись минутой, когда донъ Эдженіо отвернулся въ сторону, и обратилась къ коррежидору голосомъ сирены, которому позавидовала бы Клеопатра: ‘А теперь, ваша милость, отвдайте-ка моего винограда’. Дйствительно стоило взглянуть въ это время на стоявшную предъ восхищеннымъ коррежидоромъ красивую дочь Пиренеевъ — я непремнно нарисовалъ бы ее въ этой поз, если бы обладалъ кистью Тиціана — свжую, великолпную, соблазнительную, съ благородными формами, тсно обхваченными облегавшею ихъ одеждой, высокимъ ростомъ, голыми руками, поднятыми надъ головой съ гроздями прозрачнаго винограда, обворожительной улыбкой и умоляющимъ взглядомъ, въ которомъ сквозилъ страхъ:

— Еще и сеньоръ епископъ не отвдалъ нашего винограда Это первый, снятый у насъ въ ныншнемъ году….

Она казалась исполинской Помоной, предлагающей фрукты полевому богу — сатиру.

Въ это время у самаго входа мощеной площадки показался почтенный епископъ, и съ нимъ адвокатъ-академикъ и два уже немолодыхъ каноника, а также сопровождавшіе епископа секретарь его, два его приближенныхъ и два пажа.

Его преосвященство остановился на мгновеніе, созерцая представившуюся его глазамъ столь смшную и столь прекрасную картину, потомъ проговорилъ спокойнымъ голосомъ, свойственнымъ духовнымъ сановникамъ того времени:

— Платить десятины и отдавать первинки земныхъ плодовъ церкви Божіей — учатъ насъ христіянскія правила. Но вы, сеньоръ коррежидоръ, не довольствуясь тмъ, что отбираете десятину, еще готовитесь скушать и первинки.

— Сеньоръ епископъ!— воскликнула смущенная чета, бросивъ коррежидора и побжавъ на встрчу епископу, чтобы поцловать архіерейское кольцо на его рук.— Да воздастъ Господь сторицею вашему преосвященству за честь, оказанную вами бдной этой хижин, сказалъ дядя Лука, первый цалуя кольцо и голосомъ, преисполненнымъ глубочайшаго благоговнія.

— Что за восторгъ нашъ сеньоръ епископъ!— воскликнула сенья Фраскита, цалуя вслдъ за мужемъ кольцо пастыря.— Да благословитъ его и да сохранитъ его еще намъ на долгіе годы Господь!

— Не знаю, на что я могу теб понадобиться, если ты меня благословляешь, вмсто того, чтобы попросить у меня благословенія, отвтилъ, смясь, добрйшій архипастырь.

И протянувъ два пальца, онъ благословилъ сенью Фраскиту, а вслдъ затмъ — и остальныхъ, бывшихъ тутъ.

— Ваше преосвященство, пріймите первинки,— сказалъ коррежидоръ, взявъ виноградную гроздь изъ рукъ мельничихи и изысканно-любезно подавая ее епископу.— Я еще не усплъ отвдать этого винограда…

Коррежидоръ произнесъ эти слова, окинувъ быстрымъ и циничнымъ взглядомъ дивную красоту мельничихи.

— Надюсь, что не потому, что онъ зеленъ, какъ въ басн, замтилъ академикъ.

— Виноградъ въ басн,— объяснилъ епископъ — не былъ зеленъ, сеньоръ адвокатъ, а его только не могла достать лисица.

Ни тотъ, ни другой изъ говорившихъ не имлъ, быть можетъ, въ виду намекнуть на коррежидора, но слова обоихъ до такой степени совпадали со всмъ, только что случившимся на мельниц, что донъ Эдженію де Цуньига поблднлъ отъ злости и сказалъ, цалуя кольцо епископа.

— Ваше преосвященство, по вашимъ словамъ какъ будто лисицей-то оказываюсь я.

— Tu dixisti!— возразилъ епископъ съ привтливою строгостью святыхъ, къ сонму которыхъ, какъ говорятъ, онъ дйствительно могъ быть причисленъ.— Excusationon petita, accusatio manifiesta. Qualis vir, talis oratio… Ho satis jam dictum, nullus ultra sit sermo… Или, что одно и тоже, бросимте-ка латынь и отвдаемъ лучше этого знаменитаго винограда.

Сказавъ эти слова, епископъ сорвалъ одну лишь ягодку съ виноградной грозди, преподнесенной ему коррежидоромъ.

— Виноградъ очень хорошъ!— проговорилъ онъ, поднявъ прозрачную гроздь кверху и взглянувъ на нее, а затмъ передавъ ее своему секретарю.— Очень жалю, что мн нельзя сть его.

Секретарь повторилъ тоже, что и епископъ, т. е. сорвалъ одну лишь ягодку и затмъ бережно положилъ гроздь обратно въ корзинку.

— Его преосвященство постится, замтилъ въ полголоса одинъ изъ двухъ его приближенныхъ.

Дядя Лука, слдившій глазами за гроздью винограда, тотчасъ же незамтно взялъ и сълъ ее.

Посл того вс услись: завязался разговоръ о теплой и сухой осени, поговорили также и о вроятности новой войны Наполеона съ Австріей, долго затмъ держался разговоръ на обще-распространенномъ тогда мнніи, что императорскія войска ни въ какомъ случа не займутъ испанской территоріи. Посл этого адвокатъ затянулъ жалобы на неспокойныя и тяжелыя времена, изъявляя зависть къ спокойной жизни отцовъ (какъ эти послдніе вроятно завидовали жизни ддовъ), попугай прокричалъ пять часовъ и по знаку сеньора епископа младшій пажъ отправился къ карет его преосвященства, (остановившейся на томъ же мст, гд сидлъ и алгвазилъ), и вернулся съ великолпнымъ тортомъ, вышедшимъ не боле часа тому назадъ изъ печи, принесли столъ, который былъ поставленъ среди присутствующихъ гостей, тортъ разрзали на части, и не смотря на сильное сопротивленіе съ ихъ стороны, вручили соотвтствующую долю дяд Лук и сень Фраскит — и въ теченіе часа настоящее демократическое равенство царило подъ этими виноградными лозами, сквозь которыя пробивались лучи заходящаго солнца.

XIII.

Полтора часа спустя вс знатные гости, бывшіе на мельниц, уже вернулись въ городъ.

Сеньоръ епископъ и его свита прибыли туда, благодаря карет, раньше остальныхъ и находились уже въ епископальномъ дворц, гд мы ихъ и оставимъ читающими установленныя вечернія молитвы.

Знаменитый адвокатъ, человкъ очень тощій, и оба каноника — одинъ другаго полне и сановите — проводили коррежидора до дверей аютаміенто, (гд, по его словамъ, у него было дло), и затмъ пошли по направленію къ своимъ домамъ, руководясь при этомъ звздами, какъ мореходцы, или ощупью, какъ слпые, отыскивая углы улицъ, потому что кругомъ уже стояла ночная тьма, а луна еще не всходила, городское же освщеніе, (также какъ и просвщеніе нашего вка), все еще пока оставалось въ ‘руц божіей’.

За то можно было нердко встртить на улицахъ тотъ или другой мерцающій фонарь или факелъ, которымъ почтительный слуга свтилъ своему господину, шедшему куда нибудь на обычное вечернее собраніе или въ гости къ роднымъ.

Почти у всхъ нижнихъ балконовъ виднлись, (или, врне говоря, ощущались) темныя, молчаливыя очертанія, это были влюбленные, которые, заслышавъ шаги, старались скрыться отъ взоровъ и притаивались.

— Какіе мы однако бездльники!— говорили адвокатъ и каноникъ.— Что-то подумаютъ про насъ дома, увидвъ, что мы возвращаемся въ такіе поздніе часы?

— А что скажутъ про насъ встрчающіе насъ объ эту пору на улицахъ, по которымъ мы теперь пробираемся словно злоумышленники?

— Нужно будетъ исправиться…

— Ахъ да!.. Но какъ заманчива эта мельница!..

— Жен моей она уже засла коломъ въ горл, сказалъ академикъ тономъ, въ которомъ сквозилъ страхъ передъ грозившей ему въ близкомъ будущемъ домашней бурей.

— А мои-то племянницы?— воскликнулъ одинъ изъ канониковъ.— Племянницы мои говорятъ, что духовныя лица не должны бы бывать у кумушекъ…

— Тмъ не мене,— прервалъ своего товарища другой каноникъ,— ничего не можетъ быть невинне того, что происходитъ на мельниц…

— Еще бы! Если даже самъ сеньоръ епископъ бываетъ тамъ!

— И къ тому же, сеньоры, въ наши-то годы!— добавилъ каноникъ.— Мн вчера исполнилось семдесятъ пять лтъ.

— Конечно это такъ,— потвердилъ другой каноникъ.— Но поговоримъ лучше о чемъ нибудь другомъ: какъ хороша была сегодня вечеромъ сенья Фраскита!

— О, что касается этого… хороша-то она дйствительно хороша! сказалъ адвокатъ, принявъ безпристрастный видъ.

— Очень хороша! повторилъ каноникъ.

— А лучше всего — добавилъ другой каноникъ — пусть спросятъ о томъ коррежидора… Бдняга влюбленъ въ нее…

— Легко поврю этому! воскликнулъ соборный исповдникъ.

— Это какъ нельзя боле ясно!— добавилъ академикъ.— Однако, сеньоры, мн здсь приходится разстаться съ вами, чтобы добраться къ себ домой… Желаю вамъ доброй ночи!

— Доброй ночи! отвтили каноники.

Затмъ они прошли нсколько шаговъ, молча.

— И этому также нравится мельничиха! сказалъ тогда въ полголоса другой каноникъ, толкнувъ локтемъ коллегу.

— Несомннно,— отвтилъ тотъ, останавливаясь у дверей своего дома.— Но какже онъ дуренъ собой!… До завтра, товарищъ. Желаю, чтобы виноградъ пошелъ вамъ въ прокъ.

— До завтра, если угодно будетъ Богу… Желаю вамъ хорошо провести ночь.

— Да даруетъ намъ Господь покойныя ночи! началъ уже у своихъ дверей читать молитву каноникъ.

И онъ затмъ принялся стучаться въ нихъ.

Оставшись на улиц одинъ, другой каноникъ, боле раздавшійся въ ширину, чмъ въ высоту и казавшійся во время ходьбы вертвшимся колесомъ, медленно продолжалъ подвигаться по дорог къ своему дому, но не дойдя до него, натолкнулся на какую то стну и тутъ же проговорилъ, вроятно имя въ виду только что разставшагося съ нимъ товарища:

— И теб также нравится сенья Фраскита… По правд говоря,— добавилъ онъ минуту спустя,— хороша она, дйствительно хороша!

XIV.

Коррежидоръ между тмъ взошелъ въ аютаміенто, сопровождаемый Гардуньей, съ которымъ онъ подчасъ велъ въ зал засданій разговоръ боле фамиліярный, чмъ подобало бы человку его званія и въ его положеніи.

— Врьте, ваша милость, нюху гончей собаки, знающей толкъ въ охот!— говорилъ гнусный алгвазилъ.— Сенья Фраскита безъ памяти влюблена въ вашу милость, и все, что ваша милость только что изволила разсказать мн, еще боле укрпляетъ меня въ этомъ мнніи.

— Я не такъ твердо увренъ въ этомъ, какъ ты, Гардунья! отвтилъ донъ Эдженіо, вздыхая.

— Не знаю отчего. Но разъ дло обстоитъ такимъ образомъ, давайте же говорить откровенно. Ваша милость…— будь сказано съ вашего дозволенія — иметъ нкоторый тлесный недостатокъ… Неправда ли?

— Ну, да!— отвтилъ коррежидоръ.— Хотя этотъ же недостатокъ иметъ и дядя Лука… И къ тому же, вдь у него горбъ больше, чмъ у меня?

— Больше! Гораздо больше! Несравненно больше! Но взамнъ ваша милость — и вотъ къ чему я рчь клонилъ — обладаетъ очень пріятной наружностью… тмъ, что называется красотою лица… между тмъ, какъ дядя Лука очень не хорошъ собой и даже, можно сказать совсмъ безобразенъ.

Коррежидоръ улыбнулся съ нкоторымъ самодовольствомъ.

— Къ тому же,— продолжалъ алгвазилъ — сенья Фраскита способна выброситься изъ окна, лишь бы добиться, чтобы ея племянника назначили секретаремъ.

— Въ этомъ пункт я совершенно согласенъ съ тобой. Назначеніе это — единственная моя надежда!

— Такъ давайте же дйствовать, сеньоръ. Я вамъ говорилъ уже о своемъ план… Остается одно — привести его въ исполненіе еще сегодня ночью!

— Я говорилъ теб много разъ, что не нуждаюсь въ твоихъ совтахъ крикнулъ донъ Эдженіо, вспомнивъ, что онъ имлъ обыкновеніе сердиться.

— Мн казалось, что ваша милость изволили обращаться ко мн за совтомъ… пробормоталъ Гардунья.

— Не отвчай мн!

Гардуньа молча поклонился.

— И такъ ты говорилъ,— продолжалъ сеньоръ де Цуньига — что сегодня ночью можно будетъ все привести въ исполненіе… Слушай, я не прочь. Тысячи чертей! Этакимъ образомъ я скоро выйду изъ томительной неизвстности.

Гардунья промолчалъ.

Коррежидоръ направился къ письменному столу и написалъ нсколько строкъ на бумаг съ печатью, приложивъ къ ней еще и свою печать, онъ затмъ спряталъ ее къ себ въ карманъ.

— Назначеніе племянника уже состоявшееся теперь дло,— сказалъ онъ, угощаясь нюхательнымъ табакомъ изъ своей табакерки.— Завтра я потолкую объ этомъ дл съ господами городскими совтниками и… либо они добровольно потвердятъ мое назначеніе, либо поднимется дымъ коромысломъ. Какъ по твоему, хорошо ли я поступаю?

— Отлично, отлично!— воскликнулъ съ восхищеніемъ Гардунья, сунувъ при этомъ свою лапищу въ табакерку коррежидора и поспшно захвативъ изъ нея щепоть табаку.— Отлично, отлично!.. Предшественникъ вашей милости также не останавливался передъ подобнымъ вздоромъ… Иной разъ…

— Полно болтать!— проговорилъ коррежидоръ, отстранивъ Гардунью отъ табакерки ударомъ по его воровской рук.— Предшественникъ мой былъ скотина тмъ, что взялъ тебя себ въ алгвазилы! Но къ длу. Ты только что говорилъ мн, что мельница дяди Луки подлежитъ вднію не города, а ближайшаго села… Увренъ ли ты въ этомъ?

— Какъ нельзя боле! Черта городской юрисдикціи кончается у лощины, на томъ самомъ мст, гд я сидлъ сегодня вечеромъ, поджидая вату милость… Клянусь Вельзевуломъ! Если бъ я былъ на вашемъ мст…

— Довольно!— крикнулъ донъ Эдженіо.— Ты забываешься!

И взявъ поллисточка бумаги, онъ написалъ записку, сложилъ ее, запечаталъ и передалъ Гардунь.

— Вотъ теб — сказалъ онъ ему при этомъ — письмо, которое ты у меня просилъ для сельскаго алкада. Объясни ему на словахъ, что онъ долженъ будетъ сдлать.— Видишь, я во всей точности придерживаюсь твоего плана. Берегись только, если ты надлаешь мн хлопотъ!

— Не безпокойтесь!— отвтилъ Гардунья.— Сеньоръ Хуанъ Лопецъ иметъ не мало причинъ бояться насъ, и увидвъ подпись вашей милости, онъ сдлаетъ все, что я ему велю. Онъ долженъ по меньшей мр тысячу фанегъ {Фанега — испанская мра для хлба.} зерна въ государственную житницу и столько же въ житницу общества благотворительности!…. Послднее уже совершенно противозаконно, такъ какъ онъ вовсе не вдова и не бдный землепашецъ, чтобы получать безпошлинно и безпроцентно взаймы хлбъ, а игрокъ, пьяница и безстыдникъ, бгающій за каждой юбкой и скандализирующій все сельское населеніе И этакій-то человкъ начальство! Вотъ какъ все идетъ въ этомъ мір!…

— Я теб уже говорилъ, чтобы ты молчалъ! Ты только путаешь меня!— крикнулъ коррежидоръ.— Но къ къ длу,— добавилъ онъ тотчасъ же уже другимъ голосомъ.— Теперь семь часовъ съ четвертью… Первое, что теб предстоитъ сдлать, это пойти домой и предупредить сеньору, чтобы она не ждала меня сегодня ни ужинать, ни спать. Скажи ей, что я до глубокой ночи останусь здсь заниматься длами, а потомъ отправлюсь съ тобою въ тайный обходъ, имя въ виду накрыть нкихъ злоумышленниковъ… Словомъ, разскажи ей турусы на колесахъ, чтобы она спокойно себ улеглась спать. По дорог скажи другому алгвазилу, чтобы онъ принесъ мн сюда ужинъ… Я не ршаюсь сегодня явиться передъ сеньорой, она такъ хорошо знаетъ меня, что способна прочитать въ моихъ мысляхъ. Вели кухарк, чтобы она отправила мн нсколько штукъ аладій, изъ числа тхъ, которыя подавались у насъ сегодня къ обду, и скажи алгвазилу, чтобы онъ — такъ, чтобы никто не видлъ — захватилъ изъ трактира для меня бутылку благо вина… Посл всего этого ты отправишься въ село, гд очень легко можешь быть въ восемь часовъ съ половиною.

— Ровно въ восемь буду я тамъ! воскликнулъ Гардунья.

— Не возражай мн! накинулся на него коррежидоръ, вспомнивъ еще разъ, какое онъ важное лицо.— Гардунья отвсилъ поклонъ.

— Мы говорили,— продолжалъ донъ Эдженіо, опять сейчасъ же успокоившись,— что ровно въ восемь часовъ ты будешь въ сел. Отъ села до мельницы, мн такъ кажется, будетъ пол-мили…

— Никакъ не больше.

— Не прерывай меня!

Алгвазилъ снова поклонился.

— Никакъ не боле,— продолжалъ коррежидоръ.— Слдовательно, въ десять часовъ…. Думаешь ты, что въ десять?…

— Раньше десяти, въ девять съ половиною пусть ваша милость спокойно стучится себ у дверей мельницы.

— Пожалуйста не трудись объяснять мн, что мн длать… я и безъ тебя знаю!.. Предположивъ, что ты самъ будешь…

— Я буду везд…. Но главная моя квартира будетъ въ лощин — недалеко отъ мельницы. Ахъ, я и позабылъ!… Пусть ваша милость отправляется пшкомъ и безъ фонаря.

— Къ чорту тебя и твои совты! Не думаешь ли ты, что я въ первый разъ въ жизни отправляюсь въ ночной походъ?

— Извините меня, ваша милость…. А, вотъ еще что. Пусть ваша милость стучится не въ большую дверь, выходящую на площадку передъ мельницей, а въ маленькую дверь около шлюзовъ…

— Около шлюзовъ есть еще дверь? Мн это и въ голову не приходило!

— Да, сеньоръ, есть. Маленькая дверь около шлюзовъ ведетъ прямо прямехонько въ спальню мельничьей четы и дядя Лука никогда не входитъ и не выходитъ ею. Такимъ образомъ, если бъ онъ даже вернулся вскор….

— Понимаю, понимаю… Не оглушай меня своей болтовней!

— Еще послднее одно слово. Пусть ваша милость постарается, чтобы вся исторія была кончена къ разсвту. Теперь разсвтаетъ въ шесть часовъ.

— Еще одинъ ненужный совтъ! Въ пять часовъ я буду уже дома…. Но мы достаточно наговорились…. Проваливай.

— И такъ сеньоръ — счастливаго вамъ успха, проговорилъ алгвазилъ, протягивая руку и глядя въ то же время въ потолокъ.

Коррежидоръ далъ Гардунь песету, и тотъ исчезъ посл того какъ по волшебству.

— Ахъ, ты Господи — пробормоталъ старикъ, минуту спустя.— Забылъ сказать Гардунь, чтобы онъ мн прислалъ также колоду картъ. Я бы по крайней мр занялся раскладываніемъ пасьянса до половины десятаго.

XV.

Было около девяти часовъ вечера того же дня, когда дядя Лука и сенья Фраскита, справивъ все нужное по мельниц и дому, плотно поужинали хорошей порціей блой цикоріи, добрымъ кускомъ говядины, приправленнымъ томатами и виноградомъ, оставшимся въ извстной намъ корзин, окропивъ все это малой толикой вина и громкими раскатами смха при воспоминаніи о сцен съ коррежидоромъ. Посл этого супруги привтливо смотрли другъ другу въ глаза, словно довольные собой и всмъ міромъ, и среди двухъ звковъ, доказывавшихъ ихъ миръ и спокойствіе, проговорили:

— Время ложиться спать… И завтра будетъ тоже день.

Въ это мгновеніе послышались два сильныхъ удара въ главную дверь мельницы передъ площадкой.

Мужъ и жена переглянулись съ изумленіемъ.

Въ первый еще разъ стучались къ нимъ въ дверь въ такое позднее время.

— Я пойду посмотрю сказала неустрашимая наварритянка, направляясь къ площадк.

— Оставь! Это мое дло!— воскликнулъ дядя Лука съ такимъ достоинствомъ, что сенья Фраскита пропустила его тотчасъ же впередъ.— Я говорилъ теб, чтобы ты не трогалась съ мста, добавилъ онъ нсколько раздраженно, увидвъ, что мельничиха собиралась слдовать за нимъ. Сенья Фраскита послушалась и осталась въ комнат.

— Кто тамъ? крикнулъ дядя Лука съ середины площадки.

— Правосудіе! отвтилъ голосъ по другую сторону дверей.

— Какое правосудіе?

— Мстное. Впустите сеньора алкада.

Дядя Лука, успвшій за это время заглянуть въ скважину, нарочно и незамтно сдланную въ двери, узналъ при свт луны деревенскаго алгвазила ближайшаго села.

— Сказалъ бы лучше — впустите пьяницу алгвазила! отвтилъ мельникъ, вынимая изъ дверей желзный засовъ.

— Это выходитъ одно и тоже — послышался голосъ за дверьми,— такъ какъ я имю передать вамъ отъ имени его милости письменный приказъ.

— Доброй ночи, дядя Лука! добавилъ онъ затмъ, входя и уже мене оффиціальнымъ тономъ.

— Храни тебя Господь, Тоньюэло!— отвтилъ мельникъ.— Посмотримъ-ка, что это за приказъ такой у тебя…. хотя, говоря по правд, сеньоръ Хуанъ Лопецъ могъ бы конечно выбрать и другіе, боле подходящіе часы для своихъ сношеній съ добрыми людьми!.. Но я полагаю, что тутъ ты виноватъ. Ужъ конечно ты не разъ остановился по дорог глотнуть стаканъ-другой вина! Хочешь рюмочку?

— Нтъ, сеньоръ, время не терпитъ. Вы тотчасъ же должны отправиться со мной. Прочтите приказъ.

— Какъ такъ отправиться съ тобой?— удивился дядя Лука, взявъ въ руки поданную ему бумагу и войдя въ мельницу.— Фраскита, посвти.

Сенья Фраскита выпустила изъ рукъ какую-то вещь, которую она держала въ нихъ до тхъ поръ, и взялась за лампу.

Дядя Лука окинулъ быстрымъ взглядомъ предметъ, бывшій въ рукахъ у его жены, и узналъ свое большое ружье, заряжавшееся полуфунтовыми пулями. Онъ бросилъ на Фраскиту взглядъ, полный нжности и благодарности и сказалъ, погладивъ ее по щек:— Ты у меня хороша!

Сенья Фраскита, блдная и спокойная, какъ мраморная статуя, высоко приподняла лампу, при чемъ ея рука ни на секунду не дрогнула, и отвтила сухо:

— Читай же!

Приказъ гласилъ:

‘Неся службу его величества короля нашего сеньора, да хранить Его Господь, объявляю симъ Лук Фернандецу, мельнику здшнихъ окрестностей, что тотчасъ же по полученіи настоящаго приказа онъ иметъ явиться ко мн, предваряя его вмст съ тмъ, что никакія отнкиванія и извиненія не будутъ допущены, а также предупреждаю его, чтобы, подъ страхомъ соотвтствующаго наказанія, онъ ни съ кмъ не переговоривался о настоящемъ дл, которое иметъ быть сохранено въ тайн. Алкадъ Хуанъ Лопецъ.’

Вмсто подписи былъ поставленъ крестъ.

— Послушай, что жъ однако это такое?— спросилъ дядя Лука алгвазила.— Что долженъ означать этотъ приказъ?

— Не знаю — отвтилъ деревенскій полицейскій чинъ, человкъ лтъ около тридцати, костлявое и хитрое лице котораго — лице вора и убійцы — не давало повода врить его чистосердечію.— Думаю, что тутъ замшанъ вопросъ о выясненіи чего-то въ род колдовства или фальшивыхъ денегъ, конечно это не касается васъ лично… Васъ зовутъ только какъ свидтеля или какъ эксперта… Словомъ, я хорошенько не знаю, въ чемъ дло…. Сеньоръ Хуанъ Лопецъ объяснитъ вамъ уже все во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ.

— Отлично!— воскликнулъ мельникъ.— Такъ передай ему, что я явлюсь завтра.

— Ну, ужъ нтъ, сеньоръ!… Вы должны сейчасъ же идти со мной, не теряя ни минуты… Такъ веллъ мн сеньоръ алькадъ.

Прошла минута молчанія.

Глаза сеньи Фраскиты бросали молніи.

Дядя Лука опустилъ свои, словно искалъ, чего нибудь на полу.

— Но по крайней мр,— сказалъ онъ наконецъ, поднявъ голову,— ты мн конечно дашь время пойти въ конюшню и осдлать ослицу…

— Какія тамъ ослицы и сдланіе!— возразилъ алгвазилъ.— Не Богъ всть, что за штука пройти полмили пшкомъ. Ночь стоитъ прекрасная и луна уже взошла…

— Я видлъ, что она взошла, когда выходилъ отворять теб… Но ноги у меня очень распухли…

— Въ такомъ случа нечего терять время… Я помогу вамъ осдлать ослицу.

— Эге-ге!… Не боишься ли ты, что я сбгу у тебя?

— Я ничего не боюсь, дядя Лука,— отвтилъ Тоньюэло съ холоднымъ бездушіемъ.— Я правосудіе.

И говоря такимъ образомъ, онъ раскрылъ плащъ, изъ-подъ котораго блеснуло оружіе.

— Такъ слушай же, Тоньюэло — сказала мельничиха,— разъ ты идешь въ конюшню, исполняя свою службу, сдлай милость, наднь сбрую также и на другую ослицу.

— Зачмъ это? спросилъ мельникъ.

— Для меня. Я отправляюсь вмст съ вами.

— Это невозможно, сенья Фраскита,— возразилъ алгвазилъ.— Мн велно привести вашего мужа, больше никого, и помшать вамъ слдовать за нимъ. Въ противномъ же случа я долженъ буду лишиться мста и даже боле того. Вотъ чмъ пригрозилъ мн сеньоръ Хуанъ Лопецъ. И такъ…. въ путь, дядя Лука….— И съ этими словами алгвазилъ направился къ дверямъ.

— Весьма странный случай! пробормоталъ сквозь зубы мельникъ, не двигаясь съ мста.

— Очень странный! потвердила сенья Фраскита.

— Это нчто такое… что я хотлъ бы распутать, продолжалъ тихимъ голосомъ дядя Лука, такъ, чтобы его не услышалъ Тоньюэло.

— Не желаешь ли ты, чтобы я отправилась въ городъ,— шепнула мужу Фраскита — и дала знать коррежидору о случившемся съ нами?

— Нтъ,— отвтилъ громко дядя Лука,— этого ненужно.

— Что же наконецъ мн сдлать? спросила порывисто мельничиха.

— Посмотрть мн въ глаза… отвчалъ бывшій солдатъ.

Супруги молча взглянули другъ на друга и такъ остались оба довольны взаимнымъ выраженіемъ спокойствія, ршительности и энергіи, что кончили тмъ, что пожали плечами и расхохотались. Посл того дядя Лука зажегъ фонарь и направился къ конюшн.

Тоньюэло послдовалъ за мельникомъ, насвистывая сквозь зубы псенку.

Нсколько минутъ спустя, дядя Лука покинулъ мельницу верхомъ на ослиц и сопровождаемый пшимъ алгвазиломъ.

Прощаніе супруговъ ограничилось отрывистыми словами:

— Запрись хорошенько! сказалъ дядя Лука.

— Кутайся плотне, на улиц свжо… сказала сенья Фраскита, запирая дверь на ключъ и задвигая болтъ и засовъ.

Ничего больше не было произнесено и не послдовало никакого обмна объятій, поцлуевъ или взглядовъ. Отчего это?

XVI.

Послдуемъ и мы теперь за дядей Лукой.

Путешественники уже сдлали четверть мили, не проронивъ ни слова, мельникъ верхомъ на ослиц, а алгвазиль сзади него пшкомъ, погоняя ослицу короткой своей палкой — знакомъ его власти — какъ вдругъ передъ ними, на верхушк одного изъ склоновъ дороги, встала тнь, словно отъ громадной птицы, направлявшейся къ нимъ.

Тнь эта до того рзко отдлялась на горизонт, освщенномъ луною, очертанія ея выступали на немъ такъ отчетливо, что мельникъ, взглянувъ на нее, воскликнулъ:

— Тоньюэло, да это Гардунья съ его треугольной шляпой и тонкими, какъ проволока, ногами!

Но спрошенный не усплъ еще отвтить, какъ уже тнь, безъ сомннія желавшая избгнуть этой встрчи, бросилась въ сторону и принялась бжать поперегъ поля съ быстротой настоящей каменной куницы.

— Я никого не вижу, отвтилъ тогда Тоньюэло съ величайшей естественностью.

— И я тоже! возразилъ дядя Лука, понявъ, въ чемъ дло.

И подозрніе, мелькнувшее у него еще на мельниц, стало принимать теперь въ ум горбатаго ревнивца уже опредленную форму.

— Теперешнее мое путешествіе — разсуждалъ онъ про себя — любовная стратагема коррежидора. Его объясненіе въ любви, слышанное мною сегодня вечеромъ съ верхушки виноградныхъ шпалеръ, показываетъ мн, что старый волокита не въ силахъ боле ждать и терпть. Онъ несомннно явится опять сегодня ночью на мельницу — вотъ почему онъ прежде всего поспшилъ убрать меня съ своей дороги… Но не бда — Фраскита вдь Фраскита и не откроетъ двери, хотя бы и подожгли ея домъ со всхъ четырехъ угловъ!.. Скажу боле того — даже если бъ она открыла двери, даже еслибъ коррежидору путемъ обмана или хитрости удалось застигнуть въ расплохъ мою наварритянку, все же старому дураку прійдется вернуться домой не иначе, какъ съ носомъ. Фраскита вдь Фраскита!.. А все таки — добавилъ онъ минуту спустя — было бы недурно постараться вернуться домой сегодня ночью какъ можно раньше!

Въ это время дядя Лука и алгвазилъ прибыли въ село и направились къ дому сеньора алкада.

XVII.

Сеньоръ Хуанъ Лопецъ былъ и въ частной жизни и какъ алкадъ — воплощеніемъ деспотизма, жестокости и тщеславія по отношенію къ подчиненнымъ, но тмъ не мене въ поздніе вечерніе часы, окончивъ дла по служб и по хозяйству и удливъ жен причитавшуюся ей порцію ежедневныхъ побоевъ, онъ снисходилъ выпивать кувшинъ-другой вина въ обществ секретаря и пономаря. Эта операція была уже боле чмъ на половину окончена въ ту ночь, когда мельникъ предсталъ передъ нимъ.

— А, дядя Лука!— сказалъ алкадъ, почесывая у себя въ затылк, и придумывая, какъ бы лучше ему извернуться.— Какъ ваше здоровье? Секретарь, подайте стаканъ вина дяд Лук! А сенья Фраскита? Она все также хороша собой? Ужъ очень давно я не видалъ ея! Знаете что, любезный? Умолъ у васъ просто прелесть! Ржаной хлбъ на видъ — точно перваго сорта пшеничный! Однако, вотъ что… Садитесь-ка и отдохните, вдь слава Богу, ничего не горитъ.

— Я съ своей стороны очень радъ этому, отвтилъ дядя

Лука, не раскрывавшій рта до той минуты, но подозрнія котораго еще беле усилились при вид встрченнаго имъ любезнаго пріема посл присылки столь ужаснаго и ‘не терпящаго никакихъ отлагательствъ’ приказа.

— А въ такомъ случа, дядя Лука — продолжалъ алкадъ,— предположивъ, что и вамъ не къ спху, переночуйте у насъ сегодня, а завтра рано утромъ мы переговоримъ съ вами насчетъ нашего дльца.

— Отлично,— отвтилъ дядя Лука со скрытностью, не уступавшей ни въ чемъ дипломатіи сеньора Хуана Лопеца.— Разъ дло не спшное, я остаюсь.

— Не спшное и совсмъ безопасное для васъ,— добавилъ алкадъ, обманутый тмъ, кого онъ надялся провести.— Можете быть спокойны… Слышь ты, Тоньюэло… Сними со стула эту мрку, чтобы дядя Лука могъ ссть.

— Теперь бы не дурно… глоточекъ вина! воскликнулъ мельникъ, садясь.

— Не угодно ли? сказалъ алкадъ, пододвинувъ ему полный стаканъ.

— Не отопьете ли вы сначала?

— За ваше здоровье, проговорилъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ, отпивъ половину стакана.

— За ваше, сеньоръ алкадъ, отвтилъ дядя Лука, осушивъ другую половину!

— Эй, Мануэла!— крикнулъ алкадъ,— скажи своей барын, что дядя Лука остался ночевать у насъ. Пусть она ему положитъ тюфякъ на чердак…

— Нтъ, нтъ… ни за что. Я лягу на гумн и высплюсь тамъ по царски.

— Но у насъ вдь есть тюфяки!

— Охотно врю… Но зачмъ же безпокоить ваше семейство? У меня съ собой плащъ…

— Какъ хотите, сеньоръ… Мануэла, скажи барын, чтобы она не клала тюфяка…

— Я бы попросилъ у васъ позволенія — продолжалъ дядя Лука, страшно звая — тотчасъ же лечь. У меня было пропасть дла на мельниц, и я во весь день не сомкнулъ глазъ…

— Пусть будетъ по вашему,— отвчалъ величественно алкадъ,— вы можете ложиться хоть сейчасъ!

— Я думаю, что и намъ пора по домамъ,— сказалъ пономарь, заглядывая въ кувшинъ съ виномъ и любопытствуя сколько еще тамъ осталось.— Теперь должно быть уже часовъ десять… или около того.

— Безъ четверти десять… объявилъ секретарь, разливая по стаканамъ остатокъ недопитаго еще вина.

— И такъ, отправимся-ка спать, кабальеросы! воскликнулъ хозяинъ, осушивъ свой стаканъ.

— До завтра, сеньоры! добавилъ мельникъ, выпивая свою долю.

— Обождите, вамъ сейчасъ посвтятъ… Тоньюэло, провели дядю Луку на гумно.

— Сюда, дядя Лука… сказалъ Тоньюэло, захвативъ съ собой кувшинъ, въ надежд выжать оттуда хотя нсколько капель.

— До завтра, если то будетъ угодно Богу, провозгласилъ пономарь, поочередно поднося вс стаканы къ губамъ и удостовряясь, не осталось ли чего въ нихъ.

И затмъ онъ поплелся домой, пошатываясь и весело напвая: ‘De profundis’.

— Ну, вотъ отлично,— сказалъ алкадъ секретарю, оставшись съ нимъ наедин.— Дядя Лука ничего не подозрваетъ. Значитъ, мы можемъ спокойно укладываться спать и пожелать успха коррежидору!

XVIII.

Пять минутъ спустя, какой-то человкъ вылзалъ изъ окна гумна сеньора алкада — окна, отстоявшаго отъ земли только на нсколько футовъ и выходившаго на большой дворъ.

Въ этомъ двор виднлся подъ навсомъ цлый рядъ ясель, и къ нимъ было привязано семь или восемь самыхъ разношерстныхъ верховыхъ животныхъ.

Человкъ отвязалъ ослицу, уже совсмъ осдланную и, держа поводья въ правой рук, подошелъ къ воротамъ, вынулъ изъ нихъ засовъ, болты и всякіе запоры, отворилъ ихъ какъ можно осторожне и скоро очутился въ пол.

Тутъ онъ услся на ослицу, пришпорилъ ее и пустился стрлой впередъ по направленію къ городу, но не большой дорогой, а черезъ засянныя поля и узкія тропинки.

Это былъ дядя Лука, направлявшійся къ своей мельниц.

XIX.

— Завтра утромъ пойду къ сеньору-епископу — размышлялъ по дорог мельникъ — и разскажу ему все, случившееся со мной сегодня ночью!.. Требовать меня къ себ такъ неотлагательно и съ такими оговорками въ столь необычное время, настаивать, чтобы я непремнно халъ одинъ, толковать мн о царской служб, о фальшивыхъ монетчикахъ, колдуньяхъ и тому подобныхъ вещахъ — и все лишь для того, чтобы въ конц концовъ предложить мн два-три стакана вина и послать спать! Тутъ дло до нельзя ясное! Гардунья передалъ инструкціи алкаду отъ имени коррежидора, а его милость наврное занята въ настоящее время веденіемъ аттаки противъ моей жены… Кто знаетъ, не наткнусь ли я на него у дверей мельницы! Или, быть можетъ, не проникъ ли онъ уже во внутрь ея! Кто знаетъ… Но что такое готовился я сказать? Сомнваться въ моей Фраскит! О, это было бы грхомъ противъ самого Господа-Бога. Невозможно, чтобы она… Невозможно, чтобы моя Фраскита… Невозможно… Но что это я говорю? Есть ли разв въ мір что либо невозможное? Разв не вышла она, такая красивая, замужъ за меня, такаго урода!!

И при этой мысли бдный горбунъ заплакалъ.

Желая успокоиться, онъ остановилъ ослицу, вытеръ слезы, глубоко вздохнулъ, досталъ все нужное для курева, свернулъ себ сигару изъ чернаго табаку, вынулъ кремень, трутъ и огниво и, ударивъ огнивомъ нсколько разъ о кремень, наконецъ добылъ огня.

Въ тоже мгновеніе онъ услышалъ по дорог, отстоявшей отъ него на какіе нибудь триста футовъ, стукъ отъ приближавшихся копытъ.

— Какъ я неостороженъ!— подумалъ онъ.— Что если это погоня за мной, и я самъ себя выдалъ, зажигая огонь!

Онъ поспшилъ потушить его, слзъ съ ослицы и спрятался за ней.

Но ослица видно понимала вещи инымъ образомъ и издала радостный крикъ.

— Будь ты проклята! воскликнулъ дядя Лука, стиснувъ глупой морду обими руками.

Въ то же время на дорог раздался въ вид вжливаго отвта другой ослиный крикъ.

— Вотъ и попался!— продолжалъ опасаться мельникъ.— Врно говоритъ пословица: нтъ худшей бды, какъ имть дло съ животными.

И говоря такимъ образомъ, дядя Лука снова слъ на ослицу, взялъ въ руки поводья и поскакалъ по направленію, противоположному тому, откуда раздался второй ослиный крикъ.

Самое странное во всемъ этомъ было то, что обладатель осла, столь быстро и вжливо отозвавшагося на крикъ своего товарища, также сильно испугался дяди Луки, какъ дядя Лука испугался его, потому что и онъ бросился въ сторону съ дороги и принялся скакать во весь духъ по засянннымъ полямъ и лугамъ, но въ противоложномъ направленіи.

Мельникъ замтилъ это и, успокоившись на счетъ погони, продолжалъ разсуждать самъ съ собою:

— Вотъ такъ ночь! Вотъ такъ люди!.. Какая моя жизнь за эти послдніе часы! Алгвазилы, обращающіеся въ сводниковъ, алкады, составляющіе заговоръ противъ моей чести, ослы, кричащіе, когда не нужно, и здсь, въ груди моей — несчастное сердце, осмлившееся сомнваться въ самой благородной женщин, когда либо созданной Богомъ!.. О Боже, Боже мой! Сдлай такъ, чтобы я скоре дохалъ домой и нашелъ тамъ мою Фраскиту!

Дядя Лука продолжалъ подвигаться впередъ, переская засянныя поля и мста, поросшія верескомъ, и наконецъ, часовъ въ одинадцать ночи, безъ всякихъ дальнйшихъ приключеній, увидлъ передъ собой главную выходную дверь мельницы… Проклятіе! Дверь эта была отперта.

XX.

Дверь была отперта… А вдь уходя, онъ слышалъ, какъ жена заперла ее на ключъ и заложила засовомъ и крюкомъ.

И такъ несомннно Фраскита открывала ее.

Но какъ? Когда? Зачмъ? Введенная ли въ обманъ, или уступая насилію? Или, быть можетъ, по доброй вол и охот, предварительно сговорившись о томъ съ коррежидоромъ?

Что предстояло ему теперь увидть? Что узнать? Что ждало его въ собственномъ дом? Можетъ быть, сенья Фраскита спаслась бгствомъ? Или не похитили ли ее? Не умерла ли она? А вдругъ она въ объятіяхъ соперника?

— Коррежидоръ былъ увренъ, что я не вернусь всю ночь… мрачно подумалъ про себя дядя Лука.— Алкаду было наврно приказано засадить меня хоть въ тюрьму, если бъ я слишкомъ настаивалъ на желаніи тотчасъ вернуться домой… Знала ли обо всемъ этомъ Фраскита? Участвовала ли она въ заговор? Или не сдлалась ли она сама жертвой обмана, насилія, низости?

Вс эти мысли успли разомъ хлынуть на несчастнаго, пока онъ проходилъ по мощеной площадк передъ мельницей. И дверь дома, ведущая (какъ во всхъ сельскихъ жилищахъ) прямо въ кухню, тоже оказалась отпертой. Въ кухн никого не было.

Тмъ не мене на плит горлъ большой, яркій огонь… А вдь печь не топилась, когда онъ ушелъ, да и вообще никогда не разводили огня раньше декабря.

Наконецъ, на одномъ изъ крюковъ потолка висла зажженная кухонная лампа.

Что означало все это? И какъ согласовались подобные признаки бднія и людскаго присутствія съ мертвенной тишиной, царившей въ дом?

Что случилось съ его женой?

Тогда и тогда только дядя Лука замтилъ одежду, разостланную на спинкахъ трехъ или четырехъ стульевъ, придвинутыхъ къ очагу.

Онъ устремилъ глаза на эту одежду, и у него вырвалось при этомъ бшеное рычаніе!

Несчастный думалъ, что онъ задохнется, и ухватился руками за горло. Въ тоже время, блдный, весь дрожа, съ готовыми выпрыгнуть изъ орбитъ глазами, онъ продолжалъ созерцать лежавшую передъ нимъ одежду, съ такимъ же ужасомъ, какой охватываетъ приговореннаго къ смерти при вид орудія его казни.

Онъ видлъ передъ собой ярко-красный плащъ, треугольную шляпу, кафтанъ и камзолъ цвта голубинаго крыла, черные шелковые штаны, блые чулки, башмаки съ пряжкой, все, даже до палки, шпаги и перчатокъ гнуснаго коррежидора. Онъ видлъ предъ собой явное доказательство своего позора, потери чести, гибели своего счастія!

Страшное его ружье стояло въ углу на томъ же самомъ мст, куда два часа тому назадъ поставила его вроломная жена.

Дядя Лука приблизился къ нему однимъ прыжкомъ, какъ тигръ, и схватилъ его. Онъ взвелъ курокъ и убдился, что ружье заряжено и кремень на мст. Тогда онъ повернулся къ лстниц, ведущей къ комнат, въ которой онъ столько лтъ подъ рядъ спалъ съ сеньей Фраскитой, и глубоко пробормоталъ:

— Они тамъ!

Онъ сдлалъ шагъ по этому направленію, но остановился и оглянулся кругомъ, не подсматриваетъ ли кто за нимъ…

— Никто,— сказалъ онъ мысленно.— Одинъ Богъ… И Онъ… допустилъ это!

Только что онъ собирался сдлать еще шагъ впередъ, какъ вдругъ блуждающій его взоръ подмтилъ какую-то бумагу на стол…

Увидть ее, броситься на нее и схватить — было дломъ одного мгновенья.

Эта бумага была приказъ о назначеніи на должность городскаго секретаря племянника сеньи Фраскиты, скрпленный подписью донъ Эдженіо де Цуньига-и-Понсе де Леонъ.

— Вотъ плата за гнусную сдлку!— подумалъ дядя Лука, запихивая дрожащими руками бумагу себ въ ротъ, чтобы заглушить готовый вырваться крикъ и еще боле разжечь свое бшенство.— Я всегда боялся, что она родню свою любитъ больше меня. У насъ не было дтей!.. Вотъ причина всего!

И несчастный былъ опять готовъ разрыдаться.

Но онъ тотчасъ же почувствовалъ приливъ новаго бшенства и грознымъ жестомъ, если не голосомъ, промолвилъ:

— Впередъ, впередъ!

Онъ сталъ подыматься по лстниц, щупая кругомъ себя въ потемкахъ одной рукой, держа въ другой ружье и между зубами — гнусную бумагу.

Въ потвержденіе страшнаго своего подозрнія, у дверей спальни, запертой на ключъ, онъ увидлъ полосу свта, пробивавшуюся сквозь дверныя щели и замочную скважину.

— Они здсь! повторилъ онъ опять.

И остановился на минуту, словно для того, чтобы упиться этою новою горечью.

Наконецъ онъ подошелъ къ самой двери спальни.

Тамъ не было слышно ни малйшаго шума и шелеста.

— А вдругъ тамъ нтъ никого! робко подсказала ему надежда.

Но въ тоже мгновеніе несчастный услщшалъ, что въ комнат кашлянули.

Это былъ глухой, старческій кашель коррежидора.

Не было ни малйшей возможности сомнваться боле. Не оставалось и соломенки, за которую можно было бы ухватиться!

Мельникъ улыбнулся въ потемкахъ страшной, ужасающей улыбкой… Что такое весь огонь пытокъ въ сравненіи съ пламенемъ, сжигающимъ подчасъ человческую грудь?

Тмъ не мене дядя Лука — таковъ уже былъ его нравъ, какъ мы упоминали о томъ въ другомъ мст нашего разсказа — сразу успокоился, услыхавъ кашель своего врага.

Очевидность была для него мене мучительна, чмъ сомнніе. Какъ онъ самъ объявилъ о томъ сень Фракит, ему стоило только потерять единственную вру, поддерживавшую всю его душевную жизнь, для того, чтобы онъ немедленно превратился въ другаго, новаго человка.

Какъ въ венеціанскомъ мавр, съ которымъ мы уже его сравнивали, описывая его характеръ — разочарованіе однимъ ударомъ убило и въ немъ всю любовь. Единственное различіе между ними состояло въ томъ, что дядя Лука былъ по природ мене трагиченъ, мене суровъ и боле эгоистиченъ, чмъ безумный Отелло, задушившій Дездемону.

Однако, странная вещь, хотя свойственная подобнымъ положеніямъ: сомнніе или надежда, что въ этихъ случаяхъ одно и тоже, снова на мгновеніе шевельнулась въ немъ…

— А если я ошибся?— подумалъ онъ.— Если это кашляла Фраскита!..

Подъ гнетомъ удручавшей его горести, несчастный забывалъ, что онъ только что видлъ одежду коррежидора, сушившуюся передъ каминомъ, что дверь мельницы оказалась отпертой и что онъ прочелъ собственными глазами документальное доказательство своего позора…

Онъ притаился и, дрожа отъ страха и неизвстности, взглянулъ въ замочную скважину.

Глазу открывалось лишь маленькое пространство, заключавшее въ себ верхній конецъ постели… и именно тутъ виднлись подушки, и на подушкахъ — голова коррежидора!

Дьявольская улыбка опять судорожно подернула лицо мельника. Онъ, казалось, обрадовался…

— Я владыка истины! прошепталъ онъ, спокойно приподнимаясь съ пола.

И также осторожно сталъ спускаться съ лстницы, какъ и подымался по ней.

— Щекотливое дло… Нужно хорошенько обдумать его… Времени на то хватитъ у меня… думалъ онъ, спускаясь.

Дойдя до кухни, онъ услся посреди нея и погрузился въ глубокую задумчивость, закрывъ лице руками. Такъ онъ оставался долго, пока его не заставилъ вздрогнуть легкій ударъ въ ногу…

Это было ружье, соскользнувшее съ его колнъ и напомнившее теперь о себ…

— Нтъ! Говорю теб, нтъ!— прошепталъ дядя Лука, поднявъ ружье и держа его въ рукахъ.— Ты не годишься мн! Весь міръ сталъ бы жалть ихъ… а меня бы повсили!.. Дло касается коррежидора… а убить коррежидора — въ Испаніи все еще вещь непростительная! Скажутъ, что я убилъ его изъ ревности, ни на чемъ не основанной, и посл того раздлъ его и положилъ въ свою постель… Скажутъ также, что и жену я убилъ по одному лишь подозрнію… А меня повсятъ, непремнно повсятъ! Къ тому же, вс бы надо мной смялись! Сказали бы, что несчастіе мое какъ нельзя боле естественно, такъ какъ я горбатъ, а Фраскита такъ хороша собой! Нтъ, я не сдлаю ничего такаго — я желаю лишь одного: отомстить, но отомстивши торжествовать, презирать, смяться — много смяться, смяться надъ всми… и такимъ образомъ не допустить, чтобы кто либо поднялъ на смхъ этотъ горбъ мой, который я покамстъ съумлъ сдлать достойнымъ зависти и который былъ бы столь смшонъ на вислиц!

Такъ разсуждалъ дядя Лука, быть можетъ, не отдавая себ точнаго отчета въ своихъ мысляхъ, и вслдствіе подобнаго разсужденія поставилъ ружье на мсто и принялся ходить взадъ и впередъ по комнат, сложивъ руки на спин и низко опустивъ голову. Онъ какъ бы надялся отыскать свое мщеніе на полу, на земл, въ низменностяхъ жизни, въ какомъ нибудь шутовскомъ и площадномъ вымысл, который бы сдлалъ коррежидора и Фраскиту общимъ посмшищемъ — вмсто того, чтобы искать это мщеніе въ смерти, правосудіи, чести, эшафот… какъ поступилъ бы на его мст всякій другой, не столь упорно сопротивляющійся голосу природы, общества или собственныхъ чувствъ.

Въ такомъ-то настроеніи дядя Лука остановилъ глаза свои на одежд коррежидора и тотчасъ же сталъ передъ ней какъ вкопанный. А затмъ лице его стало мало по малу подергиваться веселостью, радостью, торжествомъ неописаннымъ. И наконецъ онъ залился сдерживаемымъ беззвучнымъ хохотомъ, при чемъ всовывалъ себ кулаки въ ротъ, чтобы его не услышали наверху. Онъ трясся всмъ тломъ, какъ эпилептикъ, и былъ принужденъ броситься на стулъ въ ожиданіи конца судорожнаго припадка саркастической веселости. Это былъ настоящій смхъ Мефистофеля.

Наконецъ, нсколько успокоившись, онъ тотчасъ же началъ раздваться съ лихорадочной поспшностью и, разложивъ вс снятыя съ себя вещи на тхъ стульяхъ, на которыхъ до того лежала одежда коррежидора, надлъ на себя взамнъ того все, принадлежавшее этому послднему, начиная съ башмаковъ съ пряжками идо треугольной шляпы, потомъ опоясался его шпагой, закутался ярко-краснымъ плащомъ, взялъ въ руки палку и перчатки и, выйдя изъ мельницы, направился къ городу, при чемъ качался изъ стороны въ сторону, очень удачно подражая дону Эдженіо де-Цуньига, и повторялъ по временамъ фразу, въ которой сосредоточилась вся его мысль:

— Сеньора коррежидорша вдь тоже недурна собой!

XXI.

Оставимъ теперь въ сторон дядю Луку и разскажемъ случившееся на мельниц, начиная съ того времени какъ сенья Фраскита осталась одна, до той поры, когда мужъ ея вернулся домой и увидлъ здсь столь удивительныя вещи.

Около часу прошло съ того времени, какъ дядя Лука ушелъ съ Тоньюэло, когда опечаленная мельничиха, ршившая не ложиться спать до возвращенія мужа и занятая вязаніемъ чулокъ въ своей спальн, расположенной на верху, услышала вдругъ жалостные крики, раздавшіеся невдалек отъ дома, около самихъ шлюзовъ:

— Помогите, я тону! Фраскита! звалъ мужской голосъ съ выраженіемъ отчаянья.

— Что если это Лука? подумала она въ ужас, котораго намъ нтъ нужды описывать.

Маленькая дверь, о которой говорилъ Гардунья, дйствительно вела къ верхней части шлюзовъ. Сенья Фраскита отперла ее, не колебаясь тмъ боле, что не узнала голоса, звавшаго на помощь, и очутилась вдругъ носомъ къ носу съ коррежидоромъ, который, вымокши съ головы до ногъ, выкарабкивался изъ стремительнаго потока воды….

— Да проститъ мн Господь! Да проститъ мн Господь!— бормоталъ гнусный старикъ.— Я думалъ, что я тону!

— Какъ? Это вы? Что это значитъ? Какъ вы осмлилась? Зачмъ вы явились сюда въ ночную пору? кричала мельничиха больше съ негодованіемъ, чмъ съ испугомъ, но машинально пятясь назадъ.

— Молчи, молчи, женщина!— пробормоталъ коррежидоръ, проскальзывая въ комнату вслдъ за нею.— Я теб все объясню Я чуть было не утонулъ! Вода подхватила меня какъ перышко! Посмотри, на кого я похожъ!

— Вонъ, вонъ отсюда!— отвчала сенья Фраскита съ удвоенной силой.— Вамъ нечего объяснять мн!…. Я слишкомъ хорошо все поняла сама, что за дло мн до того, если бъ вы бы утонули? Звала я васъ разв? Ахъ, что за низость! Для того-то вы велли увезти моего мужа!

— Слушай, женщина…

— Я не стану васъ слушать. Уходите тотчасъ же, сеньоръ коррежидоръ! Уходите — не то страшитесь за свою жизнь!…

— Что ты говоришь?…

— То, что вы слышите! Мужа моего здсь нтъ, но довольно того, что я тутъ, чтобы съумть заставить уважать нашъ домъ. Уходите мигомъ туда, откуда пришли, если не хотите, чтобы я собственноручно бросила васъ опять въ воду!

— Дитя, дитя, не кричи такъ, я вдь не глухъ! воскликнулъ старый волокита.— Разъ что я здсь, значитъ, явился же по какому нибудь длу. Я пришелъ освободить дядю Луку, по ошибк вытребованнаго и засаженнаго сельскимъ алкадомъ… Но прежде всего мн необходимо высушить свое платье… Я промокъ до костей!

— Говорю вамъ, уходите!

— Молчи, глупая…. Смотри я принесъ теб назначеніе твоего племянника… Разведи огонь и побесдуемъ…. А пока сушится мое платье, я лягу въ эту постель.

— Ага — вотъ какъ! Значитъ, вы сознаетесь, что пришли сюда для меня? Значитъ, сознаетесь, что приказали увести моего Луку? Значитъ, принесли уже съ собой и назначеніе и все?.. Святые угодники и угодницы божіи! За кого принималъ меня этотъ чурбанъ?

— Фраскита! Я коррежидоръ!

— А по мн будьте хоть самъ король!.. Какое мн до того дло? Я жена своего мужа и госпожа въ своемъ дом! Думаете вы, что я побоюсь коррежидоровъ? Я съумю дойти до Мадрида и до конца свта, чтобы искать защиты отъ стараго наглеца, топчущаго въ грязь свою власть. И главное, я съумю завтра же утромъ надть на голову мантилью и пойти повидаться съ сеньорой коррежидоршей…

— Ничего этого ты не сдлаешь,— отвтилъ коррежидоръ, потерявъ терпніе или же перемнивъ тактику,— ничего этого ты не сдлаешь, потому что я застрлю тебя, если увижу, что на тебя не подйствуютъ убжденія…

— Застрлите! восклинула сенья Фраскита глухимъ голосомъ.

— Да, застрлю… И не навлеку на себя этимъ никакихъ непріятностей… Я случайно объявилъ въ город, что отправляюсь сегодня ночью накрывать злоумышленниковъ…. Поэтому не будь глупа и люби меня…. какъ я боготворю тебя!

— Застрлите меня, сеньоръ коррежидоръ? переспросила она, отбросивъ руки назадъ и наклонившись всмъ корпусомъ впередъ, какъ бы готовясь броситься на своего противника.

— Если ты будешь упрямиться, то я застрлю тебя и освобожу себя такимъ образомъ и отъ твоихъ угрозъ, и отъ твоей красоты…. отвтилъ испуганный коррежидоръ, вынимая изъ-подъ плаща пару пистолетовъ.

— Вотъ какъ! И пистолеты на готов? А въ другомъ карман назначеніе моего племянника!— проговорила сенья Фраскита, качая головой.— Тутъ конечно сеньоръ, въ выбор не можетъ быть сомннія… Пусть ваша милость обождетъ минуточку, я пойду разведу огонь.

И она быстро направилась къ лстниц и въ три прыжка очутилась внизу.

Коррежидоръ взялъ свчу и пошелъ за мельничихой, боясь, чтобы она не ушла отъ него, но принужденный спускаться съ лстницы гораздо медленне ее, онъ, дойдя до кухни, наткнулся на Фраскиту, уже возвращавшуюся наверхъ.

— И такъ вы говорили, что застрлите меня?— воскликнула неукротимая женщина, отступивъ шагъ назадъ.— Ну, становитесь-ка въ позицію, я готова!

Сказавъ эти слова, она прицлилась въ коррежидора изъ страшнаго ружья, о которомъ столько рчи въ нашемъ разсказ.

— Остановись, несчастная!.. Что ты собираешься длать!— крикнулъ коррежидоръ, полумертвый отъ страха.— То, что я говорилъ о стрльб, была шутка…. Посмотри… пистолеты и не заряжены… За то назначеніе твоего племянника чистйшая истина… Вотъ оно… Возьми его… Я дарю его теб… Оно твое… безвозмездно, совсмъ безвозмездно….

И весь дрожа, онъ положилъ бумагу на столъ.

— Пусть лежитъ себ тамъ!— отвтила мельничиха,— Завтра же зажгу ею огонь, на которомъ буду варить завтракъ мужу: теперь мн отъ васъ ужъ ничего не надо, и если когда либо мой племянникъ прідетъ изъ Эстельи, то для того только, чтобы растоптать ногами мерзкую руку, написавшую его имя на этой гнусной бумаг!.. Ну, сказано вамъ! Маршъ изъ моего дома!.. Вонъ, вонъ, живй а то, я чувствую, что кровь приливаетъ мн въ голову!

Коррежидоръ не отвтилъ ни единаго слова. Онъ поблднлъ какъ мертвецъ, даже посинлъ, глаза у него закатились и лихорадочная дрожь трясла все его тло. Наконецъ онъ сталъ стучать зубъ о зубъ и упалъ на полъ въ страшныхъ конвульсіяхъ.

Потрясеніе у шлюзовъ, сильно промокшее платье, бурная сцена въ спальн и страхъ передъ ружьемъ, изъ котораго цлилась въ него наварритянка, въ конецъ истощили силы хилаго старика.

— Я умираю,— бормоталъ онъ.— Позови Гардунью…. Позови Гардунью, который тамъ…. въ лощин…. Я не долженъ умереть въ этомъ дом!…

Онъ ничего не могъ сказать больше. Глаза его закрылись, и онъ лежалъ какъ пластъ.

— Чего добраго, пожалуй, онъ еще дйствительно умретъ, какъ говоритъ,— разразилась сенья Фраскита.— Праведный Богъ! Да вдь хуже этого и придумать ничего нельзя было! Что длать мн теперь съ этимъ человкомъ? Что будутъ говорить обо мн, если онъ умретъ у меня въ дом! Что скажетъ Лука?— Что я объясню ему въ свое оправданіе, когда я сама открыла этому старикашк дверь?.. О нтъ, нтъ, я не должна оставаться съ нимъ! Я должна розыскать моего мужа, и лучше сдлать скандалъ на весь свтъ, чмъ подвергать нареканіямъ свою честь!

Принявъ это ршеніе, сенья Фраскита поставила ружье въ уголъ, бросилась въ конюшню, на скорую руку осдлала тамъ остававшуюся ослицу, открыла ворота, несмотря на свою полноту прыгнула сразу въ сдло и направилась къ лощин.

— Гардунья, Гардунья! звала она, приближаясь къ указанному мсту.

— Здсь!— отвтилъ наконецъ алгвазилъ, появляясь изъ-за изгороди.— Это вы, сенья Фраскита?

— Да, я.— Ступай на мельницу и подай тамъ помощь твоему умирающему господину.

— Что вы говорите….

— То, что ты слышишь…

— Но вы — куда же вы отправляетесь въ такую-то пору?

— Я…. Я отправляюсь въ городъ за докторомъ, отвтила сенья Фраскита, погоняя ослицу.

И она похала — по направленію къ селу… а не къ городу.

Гардунья не обратилъ вниманія на это обстоятельство, такъ какъ онъ уже быстро шагалъ по направленію къ мельниц, разсуждая про себя:

— Несчастная женщина длаетъ все, что можетъ!… Но что за жалкое существо нашъ коррежидоръ! Нечего сказать, выбралъ таки время падать въ обморокъ!…. Богъ посылаетъ орхи тому, у кого нтъ уже зубовъ!

XXII.

Когда Гардунья достигъ мельницы, коррежидоръ начиналъ уже приходить въ себя и пытался подняться съ полу.

Тутъ же на полу подл него стояла зажженная ручная лампа, снесенная его милостью внизъ изъ спальни.

— Она ушла? были первыя слова, произнесенныя дономъ Эдженіо.

— Кто!

— Дьяволъ!…. Я хочу — сказать мельничиха…

— Да, сеньоръ.— И я не думаю, чтобы она ушла отъ васъ съ легкимъ сердцемъ…

— Ахъ, Гардунья! я умираю….

— Но что же случилось съ вашей милостью?

— Я упалъ въ шлюзы и весь вымокъ… Холодъ пробираетъ меня до мозга костей…

— Ге, ге…. вотъ и разгадка!

— Гардунья — думай о томъ, что ты говоришь!…

— Я ничего не говорю, сеньоръ…

— Ну, такъ выручай меня изъ бды…

— Мигомъ, сеньоръ…. Ваша милость увидитъ, какъ живо я все это устрою!

Сказавъ эти слова, алгвазилъ тотчасъ же взялъ въ одну руку лампу, а другою ухватилъ коррежидора, повелъ его наверхъ въ спальню, раздлъ, уложилъ въ постель, побжалъ въ давильню, вынесъ оттуда охапку дровъ, отправился съ ними въ кухню, развелъ тамъ большой огонь, снесъ сверху все платье своего господина, разложилъ его на спинкахъ двухъ или трехъ стульевъ, зажегъ стнную лампу, снялъ ее съ крюка и снова поднялся наверхъ.

— Какъ вы себя чувствуете? спросилъ онъ дона Эдженіо, поднявъ высоко лампу, чтобы взглянуть ему въ лице.

— Отлично! Я начинаю уже потть! Я велю тебя завтра повсить, Гардунья!

— За что, сеньоръ?

— И ты еще осмливаешься спрашивать? Теб кажется вроятно, что исполняя планъ, предначертанный мн тобой, я имлъ въ виду лежать одиноко въ этой постели, предварительно искупавшись въ шлюзахъ. Завтра же велю повсить тебя!

— Но разскажите же мн хоть что нибудь, ваша милость… Сенья Фраскита…

— Сенья Фраскита хотла убить меня. Вотъ все, чего я достигъ съ твоими совтами. Говорю теб, что велю тебя повсить завтра же утромъ.

— Наврядъ ли ужъ такъ скоро, сеньоръ коррежидоръ!

— Отчего ты это говоришь, дерзкій? Оттого, что я лежу здсь безсильный?

— Нтъ сеньоръ. Я говорю это оттого, что сенья Фраскита наврное не была столь жестока къ вамъ, какъ вы говорите, такъ какъ она поспшила въ городъ звать къ вамъ доктора…

— Святый Боже! Увренъ ты, что она дйствительно отправилась въ городъ? воскликнулъ донъ Эдженіо, испугавшись сильне, чмъ когда либо.

— По крайней мр, она такъ мн сказала…

— Бги, бги, Гардунья!.. Ахъ, я погибъ безвозвратно!.. Знаешь ли, зачмъ сенья Фраскита отправилась въ городъ? Чтобы обо всемъ разсказать моей жен!… Чтобы сообщить ей, что я здсь!.. О, Боже мой, Боже мой! Но могъ ли я представить себ это? Я думалъ, что она поспшила въ село отыскивать своего мужа, а такъ какъ онъ у меня тамъ хорошо припрятанъ, то ея путешествіе мн было ни почемъ! Но отправиться въ городъ!.. Гардунья, бги, бги… вдь ты настоящій скороходъ… такъ устрани же мою гибель… Устрани возможность, чтобы ужасная мельничиха проникла ко мн въ домъ!

— Ваша милость не велитъ меня повсить, въ случа, если я добьюсь этого? спросилъ алгвазилъ.

— Напротивъ того! Я подарю теб совсмъ новые башмаки, которые мн слишкомъ велики. Я подарю теб все, что ты захочешь!

— Лечу сейчасъ! Пусть ваша милость спокойно почиваетъ себ здсь. Черезъ полчаса явлюсь обратно, упрятавъ въ тюрьму мельничиху. Не даромъ же я славлюсь быстротой своихъ ногъ!

И Гардунья мигомъ исчезъ.

Читатель догадывается, что именно въ это время явился на мельницу дядя Лука и увидлъ все, разсказанное нами.

Но оставимъ коррежидора потющимъ въ чужой постели, Гардунью — летящимъ стрлой въ городъ, (куда такъ скоро за нимъ долженъ былъ послдовать дядя Лука въ треугольной шляп и ярко-красномъ плащ), и обратившись въ свою очередь въ скороходовъ, настигнемъ по дорог въ село мужественную сенью Фраскиту.

XXIII.

Единственное приключеніе, случившееся съ уроженкой Наварры во время путешествія ея изъ мельницы въ село, составилъ ея испугъ при вид того, что на тропинк, недалеко отъ дороги, кто-то бросилъ зажженный фитиль.

— Что если это слуга коррежидора и если онъ вдругъ задержитъ меня? подумала мельничиха.

Одновременно раздался въ томъ же направленіи крикъ осла.

— Что за диковина! Ночью пасутся ослы въ пол,— продолжала изумляться₄сенья Фраскита.— По близости нтъ нигд ни двора, ни жилища… Нечего сказать, разгулялись же въ эту ночь привиднія!

Ослица сеньи Фраскиты заблагоразсудила тотчасъ же послать отвтъ крикнувшему товарищу.

— Молчи, дьяволъ! уняла ее мельничиха, ткнувъ животное кулакомъ въ спину.

И боясь неподходящей встрчи, она бросилась съ дороги и повернула на полевыя тропинки.

Но скоро она успокоилась, понявъ, что человкъ, бросившій зажженный фитиль, и крикнувшій оселъ составляли одно общее, и что это общее обратилось въ бгство по направленію, противоположному взятому ею.

— Трусу встрчается вдвойн трусъ… воскликнула мельничиха, смясь надъ своимъ и чужимъ страхомъ.

И безъ дальнйшихъ приключеній добралась она около одинадцати часовъ ночи до села.

XXIV.

Сеньоръ алкадъ спалъ уже крпкимъ сномъ подл своей супруги, обратившись къ ней спиной и изображая такимъ образомъ, какъ говоритъ безсмертный Квеведо {Знаменитый испанскій сатирикъ.} фигуру австрійскаго орла о двухъ головахъ, когда Тоньюэло постучался въ двери, спальни и сообщилъ сеньору Хуану Лопецу, что сенья Фраскита, съ мельницы, желаетъ видться съ нимъ.

Мы не находимъ нужнымъ передавать здсь весь потокъ брани и проклятій, которымъ разразился алкадъ, вставая съ постели и одваясь, и тотчасъ же перейдемъ къ той минут, когда онъ сталъ приближаться къ мельничих, вытягиваясь словно гимнастъ, длающій мускульныя упражненія, и восклицая среди безконечнаго звка:

— Доброй ночи, сенья Фраскита! По какому это случаю вы явились сюда? Не передавалъ вамъ разв Тоньюэло, чтобы вы оставались на мельниц? Такъ-то вы ослушиваетесь начальства?

— Мн необходимо видть моего Луку!— отвчала она.— Мн необходимо тотчасъ же видть его! Пусть ему скажутъ, что жена его здсь!

— Необходимо, необходимо! Сеньора, вы забываете, съ кмъ вы говорите, вы забываете, что передъ вами самъ король…

— Оставьте меня въ поко съ королемъ и всякимъ другимъ вздоромъ, сеньоръ Хуанъ, я вовсе не для шутокъ пріхала сюда! Вамъ прекрасно извстно все, что случилось со мной! Вамъ прекрасно извстно, зачмъ вы засадили моего мужа!

— Мн ничего неизвстно, сенья Фраскита… А что касается вашего мужа, то онъ вовсе не засаженъ мной, а преспокойно спитъ себ здсь у меня въ дом. Тоньюэло! Тоньюэло! Ступай на гумно и скажи дяд Лук, чтобы онъ тотчасъ же всталъ и немедленно пришелъ сюда… А покамстъ не разскажете ли вы, сеньора, что такое случилось съ вами?.. Вроятно вамъ показалось страшнымъ спать одной?

— Не будьте безстыдны, сеньоръ Хуанъ! Вы отлично знаете, что мн вовсе не до вашихъ шутокъ и разспросовъ. То, что со мной случилось, вещь очень простая: вы и сеньоръ коррежидоръ хотли погубить меня, но крпко ошиблись въ своихъ разсчетахъ! Я здсь цла и невредима, а сеньоръ коррежидоръ остался на мельниц и умираетъ…

— Умираетъ!— воскликнулъ подчиненнный коррежидора.— Сеньора, знаете ли вы, что вы говорите?

— То, что вы слышите. Коррежидоръ упалъ въ шлюзы и чуть не потонулъ, или схватилъ воспаленіе легкихъ, а можетъ, и другую болзнь — не знаю… Это касается сеньоры коррежидоршки! Я же явилась сюда розыскивать своего мужа, а завтра утромъ отправлюсь въ Мадридъ, гд и разскажу обо всемъ королю…

— Дьяволъ, дьяволъ!— бормоталъ сеньоръ Хуанъ Лопедъ.— Эй ты, Мануэла!.. Иди и приготовь мн мула… Сенья Фраскита, я отправляюсь на мельницу. Горе вамъ, если вы хоть кончикомъ пальца прикоснулись до коррежидора!

— Сеньоръ алкадъ, сеньоръ алкадъ!— воскликнулъ въ эту минуту Тоньюэло, вбгая въ комнату, страшно испуганный.— Дяди Луки нтъ на гумн. Его осла также не оказывается въ конюшн, а дверь конюшни отперта, и видно птица-то улетла!

— Что ты это говоришь? крикнулъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ.

— Святая Богородица! Что-то произойдетъ теперь у насъ дома!— воскликнула сенья Фраскита.— Скорй, сеньоръ алкадъ, нечего терять время… Мужъ мой убьетъ коррежидора, увидавъ его на мельниц въ такое время!

— Вы, значитъ, думаете, что дядя Лука на мельниц?

— Какже мн думать иначе? Скажу боле… Когда я хала сюда, то даже встртилась съ нимъ, не узнавъ его. Безъ сомннія, это онъ-то и бросилъ зажженный фитиль на тропинку. Господи! Когда подумаешь, что животныя понятливе людей! Я должна сказать, сеньоръ Хуанъ, что наши два осла спознались и поздоровались другъ съ другомъ, въ то время какъ мой Лука и я и не подозрвали, что мы такъ близко одинъ отъ другаго!..

— Хорошъ вашъ Лука, нечего сказать,— отвтилъ алкадъ.— Но демте теперь поскорй, а тамъ будетъ видно, какъ поступить со всми вами! Со мной все шутятъ! Я вдь король… Но не такой король, какой сидитъ у насъ теперь въ Мадрид, или въ Пардо, а такой, какой жилъ въ Севиль и былъ прозванъ Педро жестокій… Слышь ты, Мануэла! Неси мн мою палку и скажи барын, что я узжаю.

Служанка побжала исполнять приказаніе барина, а такъ какъ мулъ сеньора Хуана Лопеца стоялъ уже у крыльца, то сенья Фраскита и алкадъ пустились въ дорогу, сопровождаемые неизбжнымъ Тоньюэло.

XXV.

Опередимъ ихъ теперь, такъ какъ мы обладаемъ возможностью явиться на мельницу раньше всхъ.

Гардунья усплъ вернуться къ своему господину, проискавъ понапрасно сенью Фраскиту по улицамъ города.

Хитрый алгвазилъ направился прежде всего въ домъ — тутъ же и управленіе — коррежидора, гд онъ встртилъ полнйшую тишину и спокойствіе. Двери оставались не запертыми какъ среди благо дня, по принятому обычаю, когда начальство города вн стнъ своего дома исполняетъ священныя обязанности по служб. На площадк лстницы и въ пріемной спали разные алгвазилы и служащіе, спокойно ожидая своего господина, но когда они заслышали шаги вошедшаго Гардуньи, то двое или трое изъ нихъ проснулись и спросили непосредственнаго своего начальника и главу:

— Что, идетъ сеньоръ?

— И не думаетъ. Я зашелъ лишь узнать, не случилось ли чего новаго у васъ.

— Ничего не случилось.

— А сеньора?

— Удалилась на свою половину.

— Не входила ли только что сюда женщина?

— Никого не было здсь всю ночь.

— Такъ смотрите же, не впускайте никого, кто бы то ни былъ и что бы ни говорилъ. А напротивъ того, если кто нибудь явится сюда, спрашивая сеньора или сеньору, тотчасъ же хватайте его и ведите въ тюрьму.

— Видно сегодня ночью облава совсмъ особенная? спросилъ одинъ изъ сбировъ.

— Знатнйшая охота, добавилъ другой.

— Знатнйшая!— подтвердилъ торжественно Гардунья.— Можете себ представить, какое важное дло, когда сеньоръ коррежидоръ и я собственнолично занялись ловлею. И такъ помните, что я вамъ говорилъ, и держите ухо востро.

— Ужъ будьте покойны, сеньоръ Бастіанъ, отвтили вс, кланяясь Гардунь.

— Звзда моя меркнетъ!— пробормоталъ этотъ послдній, выходя изъ дома коррежидора.— Даже женщины обманываютъ меня! Мельничиха отправилась не въ городъ, а въ село отыскивать своего мужа… Бдный Гардунья! Что сталось съ твоимъ чутьемъ?

И разсуждая такимъ образомъ, онъ повернулъ по дорог къ мельниц.

Алгвазилъ былъ правъ, жалуясь на ослабленіе своего чутья, потому что онъ и теперь не замтилъ человка, именно въ ту минуту прятавшагося за ивнякомъ вблизи города и бормотавшаго себ подъ носъ изъ-за краснаго цлаща, въ который онъ былъ завернутъ:

— Осторожне! Вотъ идетъ Гардунья… Не нужно, чтобы онъ меня видлъ…

То былъ дядя Лука, одтый коррежидоромъ и направлявшійся въ городъ, отъ времени до времени повторяя дьявольскую свою фразу: ‘И сеньора коррежидорша также недурна собой!’

Гардунья прошелъ мимо, не замтивъ его, и лже-коррежидоръ вышелъ изъ-за ивняка и проникъ въ городъ…

Вскор затмъ алгвазилъ прибылъ на мельницу.

XXVI.

Коррежидоръ продолжалъ себ лежать въ постели, въ томъ вид какъ его усмотрлъ дядя Лука сквозь замочную скважину.

— Какъ я хорошо потю, Гардунья! Я спасся отъ болзни!— воскликнулъ онъ, увидвъ входившаго въ комнату алгвазила.— А сенья Фраскита? Розыскалъ ты ее? Привелъ ее съ собою? Говорила она съ сеньорой?

— Ваша милость, мельничиха провела меня, какъ дурака, и отправилась вовсе не въ городъ, а въ село… искать своего супруга… Простите мн, ваша милость, мою оплошность…

— Тмъ лучше, тмъ лучше!— проговорилъ старый волокита, съ искрящимися отъ злобы глазами.— Въ такомъ случа все спасено! Прежде еще, чмъ разсвтетъ, дядя Лука и сенья Фраскита, связанные по рукамъ и ногамъ, уже будутъ на дорог въ тюрьму инквизиціи и сгніютъ тамъ, не успвъ никому разсказать о приключеніяхъ сегодняшней ночи! Неси мн мое платье, Гардунья, оно уже врно высохло… Неси его и одвай меня! Любовникъ уступаетъ теперь мсто коррежидору.

Гардунья спустился внизъ за платьемъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXVII.

А между тмъ сенья Фраскита, Хуанъ Лопецъ и Тоньюэло приближались къ мельниц, куда и прибыли нсколько минутъ спустя.

— Я войду первый!— воскликнулъ алкадъ.— Не даромъ же я начальство!.. Слдуй за мной, Тоньюэло, а вы, сенья Фраскита, подождите у дверей, пока я позову васъ.

И сеньоръ Хуанъ Лопецъ вошелъ подъ навсъ изъ виноградныхъ лозъ, гд при свт луны увидлъ почти что горбатаго человка, одтаго, какъ обыкновенно одвался мельникъ: въ жилет и въ штанахъ изъ сраго сукна, въ черномъ широкомъ кушак, синихъ чулкахъ, плюшевой шапк, какія носятъ въ Мурсіи, и походномъ плащ на плечахъ.

— Это онъ!— крикнулъ алкадъ.— Именемъ короля, сдавайтесь, дядя Лука!

Но человкъ, къ которому обращался алкадъ, сдлалъ попытку скрыться на мельниц.

— Сдавайся! крикнулъ въ свою очередь Тоньюэло, подскочивъ къ убгавшему, схвативъ его за шиворотъ, упершись колномъ ему въ спину и бросивъ его на землю.

Въ тоже время на Тоньюэло ринулась какая-то другая человческая фигура, схвативъ его за кушакъ, она сбросила его въ сторону и принялась угощать пощечинами. То была сенья Фраскита, восклицавшая:

— Бездльникъ! Оставь моего Луку!

Но въ эту минуту только что появившійся и ведшій за уздцы осла человкъ съ ршительнымъ видомъ бросился разнимать обоихъ, стараясь защитить Тоньюэло…

XXVIII.

‘Ave Maria Purissima! Двнадцать часовъ съ половиною ночи, погода ясная’! раздавался по улицамъ возгласъ ночнаго сторожа въ то время когда мельничиха и коррежидоръ на ослахъ, сеньоръ Хуанъ Лопецъ на своемъ мул и два алгвазила пшкомъ остановились у дверей дома коррежидора…

Дверь оказалась запертой.

Это означало, что для начальства, равно какъ и для подначальныхъ, день считался законченнымъ.

— Плохо! подумалъ про себя Гардунья.— И онъ два или три раза стукнулъ въ дверь.

Прошло довольно много времени, но никто не отворялъ двери и не отвчалъ.

Сенья Фраскита сдлалась желта, какъ воскъ. Коррежидоръ искусалъ уже себ ногти обихъ рукъ. Никто не говорилъ ни слова. ‘Бумъ!… Бумъ!… Бумъ’!… раздавался одинъ за другимъ стукъ молотка въ дверь, (стучали поочередно оба алгвазила и сеньоръ Хуанъ Лопецъ)… И никто не двигался въ дом! Никто не отвчалъ! Мухи не было слышно…

Лишь мрный плескъ фонтана во двор дома раздавался ясно сквозь ночную тишь.

Такимъ образомъ прошли минуты, безконечныя, какъ вчность!

Наконецъ, около часу ночи, открылось окошечко во второмъ этаж, и женскій голосъ спросилъ:

— Кто тамъ?

— Голосъ нянюшки, прошепталъ Гардуньа.

— Я!— отвтилъ донъ Эдженіо де Цуньига.— Отоприте!..

Прошла минута молчанія.

— А кто же вы такой будете? спросила опять няня.

— Да разв вы не узнаете меня? Я вашъ баринъ… коррежидоръ!…

Снова минута молчанія.

— Ступайте себ съ Богомъ — проговорила добрая женщина, баринъ мой вернулся боле часа тому назадъ и тотчасъ же улегся спать. Ложитесь и вы и просыпайте хмль въ своихъ головахъ!

И окно захлопнулось.

Сенья Фраскита закрыла себ лице руками.

— Няня!— крикнулъ вн себя коррежидоръ.— Разв вы не слышите, что я вамъ приказываю открыть дверь? Не слышите, кто я такой? Хотите, чтобы и васъ тоже я веллъ повсить?

Окошко открылось снова.

— Давайте, послушаемъ,— отозвался голосъ няни. Кто же вы наконецъ такой, что позволяете себ такъ кричать?

— Я коррежидоръ!

— Полно молоть вздоръ! Разв я вамъ уже не говорила, что сеньоръ коррежидоръ вернулся домой еще до двнадцати часовъ ночи… и что я собственными своими глазами видла, какъ онъ заперся на половин сеньоры? Погодите немного — и вы увидите, что вамъ за это будетъ!

Въ ту же минуту открылась внезапно дверь, и толпа служителей и алгвазиловъ, вооруженныхъ крпкими ремнями, ринулась на стоявшихъ передъ дверями, яростно крича:

— Эй вы, гд тутъ между вами называющій себя коррежидоромъ? Гд этотъ шутъ гороховый? Гд этотъ пьяница?

И въ темнот началась свалка, въ которой никто ничего не могъ разобрать, но во время которой на долю коррежидора, Гардуньи, сеньора Хуана Лопеца и Тоньюэло перепало не мало ударовъ ремнями.

Уже во второй разъ приходилось коррежидору претерпвать въ ту ночь побои, не считая неожиданной холодной ванны въ шлюзахъ мельницы.

Сенья Фраскита, отошедшая въ сторону, плакала въ первый разъ въ жизни:

— Лука, Лука!— говорила она.— И ты могъ усомниться во мн! Ты могъ заключить въ свои объятья другую!— Ахъ! несчастье наше теперь уже непоправимо!

XXIX.

— Что тутъ за скандалъ такой? произнесъ наконецъ спокойный, величавый и весьма пріятный голосъ, прозвучавъ надъ всмъ этимъ шумомъ и гвалтомъ.

Вс подняли сразу головы и увидли женщину въ черномъ, облокотившуюся на перила главнаго балкона дома.

— Сеньора! почтительно отозвались слуги, переставъ сыпать ударами направо и налво.

— Моя жена! пробормоталъ донъ Эдженіо.

— Пусть эти сеньоры войдутъ въ домъ… Сеньоръ коррежидоръ дозволяетъ имъ это! присувокупила коррежидорша.

Слуги отступили назадъ, и сеньоръ де Цуньига и сопровождавшіе его вошли въ дверь и поднялись по лстниц въ верхній этажъ.

Ни одинъ приговоренный къ смерти не подымался на ожидавшій его эшафотъ такимъ неврнымъ шагомъ и съ такимъ помертввшимъ лидемъ, какъ шелъ теперь коррежидоръ по лстниц своего дома. Тмъ не мене мысль о его безчестіи начинала брать въ его ум верхъ надъ всми обрушившимися на него непріятностями и несчастіями и даже надъ неожиданнымъ положеніемъ, въ которомъ онъ теперь очутился и которое длало его общимъ посмшищемъ…

— Прежде всего — думалъ онъ — я Цуньига-и-Понсе де Леонъ!… Горе тмъ, кто это забылъ! Горе моей жен, если она запятнала мое имя!

XXX.

Сеньора коррежидорша ожидала мужа и сопровождавшихъ его въ главной зал дома.

Она была здсь одна и стояла, устремивъ глаза на дверь.

Это была весьма знатная дама, еще довольно молодая, той спокойной и строгой красоты, которая скоре поддалась бы христіанской, чмъ языческой кисти — одтая со всмъ благородствомъ и изяществомъ, допускавшимися модою того времени. На ней было черное шелковое платье, состоявшее изъ короткой и узкой юбки и открытаго лифа съ буффами на рукавахъ, косынка изжелта-блыхъ блондъ прикрывала ея круглыя плечи, и широкія манжетки или нчто въ род перчатокъ изъ чернаго тюля облекали большую часть ея алебастровыхъ рукъ. Она величественно обмахивалась громаднымъ веромъ, вывезеннымъ съ Филиппинскихъ острововъ, и держала въ другой рук кружевной платокъ, вс четыре конца котораго сходились съ такой удивительной симетріей и правильностью, что къ нимъ можно было разв приравнять собственную ея манеру держаться и малйшія ея движенія.

Эта красивая женщина нсколько напоминала собой королеву и очень сильно — игуменью, она внушала всмъ сидвшимъ ее одновременно и уваженіе и страхъ. Притомъ же изысканность ея наряда въ такое позднее ночное время, строгое выряженіе лица и блескъ отъ множества свчей, освщавшихъ залъ, доказывали, что сеньора коррежидорша пыталась придать этой сцен нкоторую театральную торжественность и церемонный оттнокъ, въ противоположность грубому и пошлому характеру приключенія ея мужа…

Скажемъ въ заключеніе, что эта сеньора называлась донья Мерцедесъ-Каремьо де Альберноцъ-и-Эспиноза де лосъ-Монтеросъ, и что она была дочерью, внучкой, правнучкой и праправнучкой, въ десятомъ и двадцатомъ колн, самаго знатнйшаго и нкогда даже владтельнаго рода. Руководствуясь соображеніями мірскаго тщеславія, родные доньи Мерцедесъ уговорили ее выйти замужъ за стараго и весьма богатаго коррежидора, и эта женщина, которая иначе постриглась бы въ монахини, такъ какъ по внутреннему призванію ее влекло въ монастырь, согласилась принести эту прискорбную для нея жертву.

У нея уже было двое дтей отъ надменнаго старика, и городскія кумушки шептали другъ другу на ухо, что скоро ожидается и третій…

Но вернемся къ нашему разсказу.

XXXI.

— Мерцедесъ!— воскликнулъ коррежидоръ, являясь передъ своей супругой,— мн тотчасъ же необходимо узнать…

— Какъ? Это вы, дядя Лука?— прервала его сеньора коррежидорша.— Разв на мельниц что нибудь случилось?

— Сеньора! мн вовсе не до шутокъ!— отвтилъ взбшенный коррежидоръ.— Прежде чмъ давать вамъ какія бы то они было бъясненія о себ, мн необходимо знать, что сталось съ моей честью…

— Какое же мн до того дло? Разв вы мн отдавали вашу честь на храненіе?

— Да, сеньора… вамъ — отвчалъ донъ Эдженіо.— Жены обязаны охранять честь своихъ мужей!

— Въ такомъ случа обратитесь съ вашимъ вопросомъ къ своей жен. Она кстати тутъ и слушаетъ насъ.

Сенья Фраскита, оставшаяся у дверей залы, издала въ эту минуту звукъ, похожій на рычаніе.

— Войдите, сеньора, и садитесь… добавила коррежидорша, обращаясь къ мельничих съ величайшимъ достоинствомъ.

И съ своей стороны она тоже направилась къ дивану.

Великодушная наварритянка съумла тотчасъ же понять все величіе въ манер держаться этой оскорбленной супруги… даже вдвойн оскорбленной… И потому, мгновенно поднявшись на ту же высоту, она сдержала свою природную вспыльчивость и сохранила благопристойное молчаніе. Мы не говоримъ уже о томъ, что сенья Фраскита, увренная въ своей невинности и своей сил, не очень-то спшила защищаться. Ей правда очень хотлось обвинять… но конечно не сеньору коррежидоршу. Ее подмывало свести счеты съ дядей Лукой… Но дяди Луки еще не было въ зал.

— Сенья Фраскита,— повторила знатная дама, видя, что мельничиха не двигается съ мста,— я вдь уже сказала вамъ, что вы можете войти и ссть.

Это второе приглашеніе было произнесено боле любезнымъ и дружескимъ тономъ, чмъ первое… Казалось, что коррежидорша, только взглянувъ на спокойное лице и мужественную красоту стоявшей передъ ней женщины, инстинктивно угадала, что иметъ дло не съ низкимъ и презрннымъ существомъ, а скоре съ такой же несчастной, какъ и она сама — несчастной потому только, что и ей было суждено встртиться на жизненномъ пути съ коррежидоромъ! Ласково и дружески взглянули другъ на друга эти дв женщины, считавшія себя вдвойн соперницами, и вдругъ съ великимъ удивленіемъ замтили, что души ихъ рвались одна къ другой, какъ родныя сестры… Точно также переглядываются издали, привтствуя другъ друга, цломудренные снга горныхъ вершинъ. Подъ впечатлніемъ этихъ ощущеній, мельничиха вошла величаво въ залу и услась на кончик стула.

Передъ отъздомъ изъ мельницы, сообразивъ, что въ город ей прійдется видться кой съ кмъ поважне, она нсколько принарядилась и накинула себ на плечи черную фланелевую мантилью, съ длинной плюшевой бахромой, божественно шедшую къ ней. Она казалась въ ней настоящей сеньорой.

Что же касается коррежидора, то онъ во весь этотъ промежутокъ времени хранилъ глубокое молчаніе. Рычаніе, вырвавшееся у сеньи Фраскиты, и появленіе ея на сцену не могли не всполошить его. Женщина эта ужасала его теперь еще больше, чмъ собственная его жена.

— И такъ, дядя Лука…— снова заговорила донья Мерцедесъ, обращаясь къ своему мужу,— передъ вами сенья Фраскита… Вы ей можете предложить свой вопросъ!

— Мерцедесъ, прошу тебя именемъ распятаго Христа!— крикнулъ коррежидоръ.— Ты еще не знаешь, на что я способенъ! Снова умоляю тебя бросить шутки и дать мн объясненіе всего, происшедшаго здсь во время моего отсутствія. Гд этотъ человкъ?

— Кто? Мужъ мой?.. Мужъ мой встаетъ съ постели и скоро долженъ явиться сюда.

— Встаетъ съ постели! зарычалъ донъ Эдженіо.

— Это удивляетъ васъ? Но гд же по вашему можетъ находиться въ это позднее ночное время порядочный человкъ, какъ не дома, не въ своей постели, не подл законной своей жены, какъ то повелваетъ самъ Господь Богъ?

— Мерцедитасъ! Обдумай хорошенько, что ты говоришь! Помни, что насъ слушаютъ! Помни, что я коррежидоръ!…

— Не осмливайтесь кричать на меня, дядя Лука, или я прикажу алгвазиламъ отвести васъ въ тюрьму! произнесла, вставая, коррежидорпіа.

— Меня въ тюрьму? Меня? Коррежидора? Главу города?

— Коррежидоръ, глава города, представитель правосудія, уполномоченный короля,— возразила знатная сеньора строго и энергично, мгновенно покрывъ своимъ голосомъ голосъ мнимаго мельника,— вернулся къ себ домой въ должное время для отдыха отъ благородныхъ обязанностей своей службы, чтобы завтрашній день снова продолжать защищать честь и жизнь гражданъ, святость домашняго очага и стыдливость женщинъ, препятствуя такимъ образомъ тому, чтобы кто либо, переодтый корежидоромъ, или какъ нибудь иначе, пробирался въ альковъ чужой жены, и чтобы кто либо могъ застичь въ расплохъ добродтель во время ея беззаботнаго покоя и злоупотребить цломудреннымъ ея сномъ…

— Мерцедитасъ! Что это ты говоришь?— прошиплъ сквозь десны и губы коррежидоръ.— Если все это дйствительно случилось у меня въ дом, я скажу, что ты низкая женщиина, измнница, развратница!

— Съ кмъ говоритъ этотъ человкъ?— презрительно отозвалась коррежидорша, обводя взоромъ всхъ присутствующихъ.— Кто этотъ съумасшедшій? Кто этотъ пьяница?.. Я не могу поврить, чтобы это былъ дйствительно уважаемый всми мельникъ, какимъ считается дядя Лука, хотя на немъ и надто платье его! Поврьте мн, сеньоръ Хуанъ Лопецъ,— обратилась она къ сельскому алкаду, объятому крайнимъ смущеніемъ,— мужъ мой, коррежидоръ здшняго города, явился сюда, въ этотъ свой домъ, два часа тому назадъ, въ треугольной своей шляп, ярко-красномъ плащ, при шпаг и съ палицей въ рукахъ… Слуги и алгвазилы, слушающіе теперь меня, увидвъ его входившимъ въ дверь и проходившимъ по пріемной и по лстниц, везд по дорог вставали и кланялись ему. Вслдъ затмъ были заперты вс двери, и съ тхъ поръ никто не проникалъ ко мн въ домъ, пока не появились вы, господа. Правду ли я говорю? Отвчайте…

— Правду, истинную правду!— подхватили хоромъ нянюшки, слуги и алгвазилы, стоявшіе толпой у дверей и бывшіе свидтелями этой странной сцены.

— Вс вонъ отсюда!— крикнулъ донъ Эдженіо, съ пной бшенства у рта.— Гардунья! Гардунья! Иди и забирай всхъ этихъ гнусныхъ людей, не оказывающихъ мн должнаго уваженія! Всхъ ихъ въ тюрьму! Всхъ на вислицу!

Гардунья не показывался нигд.

— Къ тому же, сеньоръ,— продолжала донья Мерцедесъ, мняя тонъ, удостоивъ наконецъ своего мужа взгляда и обращаясь къ нему, какъ къ мужу, изъ опасенія, чтобы шутка не перщила границъ,— предположимъ, что вы дйствительно мой супругъ. Предположимъ, что вы дйствительно донъ Эдженіо де Цуньига-и-Понсе де Леонъ…

— Вамъ хорошо извстно, что это такъ.

— Предположимъ также, что и на меня падаетъ нкоторая доля отвтственности въ томъ, что я не узнала человка, проникшаго въ мой альковъ, въ костюм коррежидора.

— Мерзавцы! крикнулъ старикъ, сдлавъ движеніе, что, бы схватиться за шпагу и встртивши вмсто ея только кушакъ мельника.

Фраскита прикрыла лице концемъ мантильи, чтобы скрыть отъ всхъ взоровъ вспыхнувшее на немъ пламя ревности.

— Предположимъ все, что вамъ угодно,— продолжала донья Мерцедесъ съ поражающею невозмутимостью.— Но скажите же вы мн, сеньоръ мой, имете ли вы право жаловаться? Могли ли бы вы обвинять меня, какъ прокуроръ? Могли ли бы вы осудить меня, какъ судья? Откуда возвращаетесь вы сами? Съ проповди? Отъ исповди? Отъ обдни? Откуда наконецъ,— явились вы домой въ этомъ плать? Гд вы взяли эту сеньору? Гд провели половину ночи?

— Съ вашего позволенія… воскликнула сенья Фраскита, вскочивъ съ своего мста словно отъ давленія пружины и надменно ставъ между коррежидоршей и ея мужемъ. Сановникъ только что собирался отвчать, но такъ и остался съ открытымъ ртомъ, увидвъ передъ собой порывавшуюся говорить уроженку Наварры.

Но донья Мерцедесъ предупредила ее, сказавъ:

— Сеньора, не безпокойтесь давать мн объясненія… Я не просила ихъ у васъ и теперь не помышляю объ этомъ. Вотъ идетъ тотъ, который вправ сдлать это. Объясняйтесь съ нимъ!

Въ туже минуту открылась дверь боковой комнаты, и въ ней появился дядя Лука, одтый съ ногъ до головы коррежидоромъ, съ палицей, перчатками и при шпаг, готовый хоть сейчасъ же предстать передъ цлымъ капитуломъ канониковъ.

XXXII.

— Доброй ночи! произнесъ прибывшій, снимая съ головы треугольную шляну и подражая чавканью дона Эдженіо де Цуньига.

Зятмъ онъ прошелся по зал, качаясь во вс стороны, и подойдя къ сеньор коррежидорш, поцловалъ ей руку.

Вс окаменли отъ изумленія. Сходство мнимаго коррежидора съ настоящимъ было просто поразительно.

Увидвъ это, слуги и даже самъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ не могли удержаться отъ взрыва хохота. Дона Эдженіо затронуло за живое это новое оскорбленіе и онъ, какъ василискъ бросился на дядю Луку. Но сенья Фраскита преградила ему путь, отстранивъ его своей сильной рукой, и его милость, не забывъ еще даннаго ему этой рукой урока въ бесдк, не оказалъ ни малйшаго сопротивленія. Ясно было, что эта женщина родилась быть укротительницею бднаго старика.

Дядя Лука поблднлъ какъ смерть, увидвъ приближавшуюся къ нему жену, но онъ съумлъ совладать съ собой, и съ такимъ ужасающемъ смхомъ, что у него чуть не разорвалось сердце, проговорилъ, продолжая изображать коррежиДора:

— Да хранитъ тебя Господь, Фраскита! Послала ли ты уже своему племяннику его назначеніе?

Стоило взглянуть въ ту минуту на нашу наварритянку! Сбросивъ съ себя мантилью, она какъ львица подняла голову и вонзивъ, словно два кинжала, горящіе глаза свои въ лжекоррежидора, выпалила ему прямо въ лице:

— Я презираю тебя, Лука!

Вс были уврены, что она плюнула на него, такъ держала она себя при этомъ, съ такимъ жестомъ и такимъ голосомъ сказаны были ею эти слова! Мельникъ весь преобразился, услыхавъ голосъ жены. Нчто въ род вдохновенія, схожаго съ религіознымъ врованіемъ, проникло въ его душу и наполнило ее свтомъ и веселіемъ…

Забывъ на минуту все бывшее, онъ воскликнулъ со слезами на глазахъ и вполн искренно:

— Значитъ, ты все еще моя Фраскита!

— Нтъ!— отвтила она вн себя.— Я уже не твоя Фраскита. Я… Вспомни свои поступки сегодня ночью и они скажутъ теб, что ты сдлалъ съ этимъ сердцемъ, которое такъ сильно любило тебя!…

И она разразилась моремъ слезъ, какъ ледяная гора, только что растаявшая и начинающая лить потоками.

Сеньора коррежидорша, не имя больше силы сдерживать себя, подошла къ мельничих и заключила ее въ свои объятія. Сенья Фраскита бросилась цловать ее, тоже не понимая, что съ ней длается, лепеча среди рыданій, какъ ребенокъ, ищущій защиты у груди матери,

— Сеньора, сеньора! Какъ я несчастна!

— Не на столько, какъ вы думаете! отвчала коррежидорша, въ свою очередь заливаясь слезами.

— Вотъ я такъ несчастливъ! стоналъ въ то же время дядя Лука, кулаками вытирая себ слезы, точно стыдясь ихъ.

— А я?— разрюмился наконецъ и донъ Эдженіо, размягченный заразительными слезами плакавшихъ кругомъ него, или этимъ мокрымъ путемъ, т. е. путемъ слезъ.— Ахъ, я никуда негодный человкъ! Я чудовище!.. Безобразное мое поведеніе получило достойную отплату!

И онъ принялся уныло мычать, припавъ къ толстому животу сеньора Хуана Лопеца.

Послдній, а вмст съ нимъ и вся прислуга и алгвазилы, ревли точно также, и все казалось уже конченнымъ, хотя никто еще не объяснился.

XXXIII.

Дядя Лука вынырнулъ первымъ изъ этого океана слезъ. Случилось это оттого, что онъ снова припомнилъ виднное имъ сквозь замочную скважину.

— Господа, объяснимтесь!— тотчасъ же проговорилъ онъ.

— Нтъ никакой нужды въ объясненіяхъ,— воскликнула сеньора коррежидорша.— Жена ваша настоящая святая!

— Хорошо да — но….

— Какіе еще тутъ но! Дайте ей высказаться, и вы увидите, какъ она съуметъ оправдать себя… Лишь только я увидла ее, какъ тотчасъ же почуяла сердцемъ, что она невиновна, не смотря на все, что вы мн передавали о ней.

— Хорошо, пусть же она говоритъ!— согласился дядя Лука.

— Мн не зачмъ говорить — отвтила мельничиха.— Это слдовало бы скоре теб…. Потому что, говоря по правд, ты…

И сенья Фраскита остановилась изъ уваженія къ сеньор коррежидорш.

— Ну, а ты? спросилъ дядя Лука, снова теряя вру въ свою Фраскиту.

— Вопросъ теперь не о ней!..— крикнулъ коррежидоръ, въ свою очередь подталкиваемый ревностію.— Вопросъ касается васъ и этой сеньоры!…. Ахъ, Мерцедитасъ!… Кто бы мн сказалъ, что ты…

— А ты? возразила коррежидорша, пронизывая его глазами.

И въ теченіе нсколькихъ минутъ об четы повторяли на сто ладовъ одну и ту же фразу:

— А ты?

— Ну, а ты?

— Говоря откровенно… ты.

— Нтъ, скоре ты!..

— Не знаю, какъ ты только могъ…

И т. д. и т. д. и т. д….

Сцена эта продолжалась бы до безконечности, еслибъ коррежидорша, снова облекшись въ строгое достоинство, не сказала наконецъ дону Эдженіо:

— Замолчи ты теперь! Вопросъ, касающійся насъ лично, мы разберемъ въ другой разъ. Теперь же необходимо одно: вернуть спокойствіе и миръ сердцу дяди Луки — а на мой взглядъ это весьма нетрудно, такъ какъ я тамъ вижу сеньора Хуана Лопеца и Тоньюэло, горящихъ нетерпніемъ оправдать сенью Фраскиту….

— Я не нуждаюсь въ ихъ оправданіи,— отвчала мельничиха.— У меня имются два, еще боле достоврные свидтеля, о которыхъ не скажутъ, что я обольстила или подкупила ихъ….

— Гд же они? спроситъ мельникъ.

— Внизу, у дверей….

— Такъ скажи имъ, чтобы они поднялись сюда, съ позволенія этой сеньоры.

— Бдняжки не могли бы этого сдлать!

— А, значитъ дв женщины!… Вотъ такъ достоврные свидтели!

— Это даже не дв женщины — а только два существа женскаго рода!

— Съ часу на часъ не легче… И такъ это дв двушки.? Сдлай мн милость, назови ихъ имена.

— Одна называется Пиньона, другая Ливіана…

— Наши дв ослицы!.. Фраскита, ты смешься надо мной?

— Нтъ, я говорю какъ нельзя боле серьезно. Показаніями двухъ нашихъ ослицъ я могла бы доказать теб, что не находилась на мельниц въ то время, какъ ты тамъ видлъ сеньора коррежидора….

— Именемъ Бога прошу тебя, объяснись!…

— Слушай, Лука… и умри отъ стыда, что ты могъ усомниться въ моей честности! Пока ты изъ села направлялся къ мельниц, я съ мельницы хала въ село, и мы слдовательно встртились на дорог. Но ты свернулъ съ нее, или, говоря врне, ты остановился среди тропинки, бросивъ на нее зажженный трутъ!….

— Это врно, что я остановился!…. Продолжай.

— Въ то самое время твоя ослица крикнула!…

— Правда, правда!.. Ахъ, какъ я счастливъ!… Говори, говори скоре… Каждое твое слово возвращаетъ мн годъ жизни!

— Этому крику отвтилъ другой ослиный крикъ на дорог.

— Да… да…. Будь ты благословенна!.. Мн кажется, что и теперь еще этотъ крикъ звучитъ у меня въ ушахъ!

— Это было Пиньона и Ливіана, признавшія другъ друга и поздоровавшіяся въ то время, какъ мы съ тобой и не узнали одинъ другаго, и не поздоровались.

— Довольно, довольно, не говори мн ничего больше….

— Мы до такой степени не узнали другъ друга — продолжала сенья Фраскита,— что испугались и бросились спасаться бгствомъ по противоположнымъ направленіямъ… И такъ ты видишь теперь, что я не была въ то время на мельниц… Если же ты желаешь знать, отчего сеньоръ коррежидоръ лежалъ въ нашей постели, то дотронься до платья, которое надто на теб и которое и теперь, должно быть, еще не совсмъ высохло. Оно лучше моего отвтитъ теб на этотъ вопросъ. Его милость, сеньоръ коррежидоръ, упалъ въ шлюзы мельницы, и Гардунья раздлъ своего господина и уложилъ его въ нашу постель!…. Если же ты желаешь знать, отчего я отперла ему дверь…. это потому, что я думала, что это ты тонешь и громкимъ крикомъ зовешь меня къ себ на помощь. И наконецъ если ты желаешь разъясненія относительно назначенія моего племянника…. Но я достаточно уже сказала въ настоящее время. Когда мы останемся одни, я объясню теб и эту подробность и многія другія которыхъ мн не слдъ разсказывать передъ этой сеньорой.

— Все, сказанное сеньей Фраскитой, полнйшая правда! крикнулъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ, желавшій снискать себ доброе расположеніе доньи Мерцедесъ, увидвъ, что въ дом коррежидора власть находится въ ея рукахъ.

— Все, все! потвердилъ и Тоньюэло, спша идти по слдамъ своего начальника.

— До настоящаго времени… все! добавилъ и коррежидоръ, весьма довольный тмъ, что объясненія уроженки Наварры не зашли дальше…

— Значитъ, ты невиновна!— воскликнулъ дядя Лука, подчиняясь очевидности.— Моя Фраскита! Фраскита души моей! Прости мн мою несправедливость и позволь мн обнять тебя!…

— Это разговоръ инаго сорта….— отвчала мельничиха, отстраняя мужа.— Прежде, чмъ обнять тебя, я хочу слышать твои объясненія…

— Я дамъ ихъ за него и за себя, сказала донья Мерцедесъ.

— Боле часа жду я этихъ объясненій! проговорилъ коррежидоръ, снова стараясь облечься въ карающій и грозный видъ.

— Но я ихъ дамъ,— продолжала коррежидорша, окинувъ презрительнымъ взглядомъ своего супруга,— тогда только, когда эти сеньоры помняются платьемъ, и даже тогда услышитъ ихъ лишь тотъ, кто заслуживаетъ этого.

— Пойдемъ…. Пойдемъ переодться — сказалъ мельникъ, обращаясь къ дону Эдженіо и радуясь въ душ при мысли что онъ не убилъ его, хотя все еще посматривая на него съ настоящею мавританской ненавистью. Платье вашей милости страшно давило меня! Я былъ очень несчастливъ, держа вашу одежду на своихъ плечахъ!…ъ

— Потому что ты ничего не смыслишь въ этомъ!— возразилъ ему крррежидоръ.— Я же на оборотъ жду только минуты облечься въ нее, чтобы отослать на вислицу тебя и половину всего свта, если объясненія моей жены не удовлетворятъ меня!

Сеньора коррежидорша, слышавшая эти слова, успокоила всхъ присутствующихъ улыбкою, свойственною ангеламъ, назначеніе которыхъ охранять людей.

XXXIV.

Когда удалились изъ залы коррежидоръ и дядя Лука, сеньора коррежидорша снова расположилась на соф, усадила подл себя сенью Фраскиту и, обратившись къ слугамъ и алгвазиламъ, толпившимся у дверей залы, сказала имъ съ привтливой простотой:

— Разскажите теперь вы въ свою очередь все дурное, что вамъ извстно обо мн.

Добрая половина спрошенныхъ бросилась впередъ, и боле десяти голосовъ заговорили разомъ, но нянюшка, какъ женщина, имвшая наибольшее значеніе въ дом, принудила всхъ ихъ замолчать и принялась разсказывать слдующее:

— Вы должны знать, сенья Фраскита, что я и сеньора моя сидли сегодня въ дтской, ожидая возвращенія барина и въ третій разъ уже перебирая по четкамъ молитвы, чтобы убить этимъ время, (такъ какъ Гардунья увдомилъ, что сеньоръ ршился накрыть самолично очень важныхъ злоумышленниковъ, и нельзя было и думать ложиться спать, пока онъ не возвратится домой цлъ и невредимъ)… Вдругъ мы услышали шорохъ въ спальн подл алькова, гд стоитъ кровать моихъ господъ. Полумертвые отъ страха, взяли мы свчку и пошли смотрть, кто это тамъ въ альков… Тутъ… Пресвятая Два дель Карменъ!.. мы увидли мужчину, одтаго какъ нашъ сеньоръ… Но это былъ не онъ, такъ какъ это былъ вашъ супругъ! Воры! принялись мы кричать во все горло, иминуту спустя, комната была полна народомъ, и алгвазилы вытащили изъ-подъ постели мнимаго коррежидора. Наша сеньора, узнавшая, какъ и вс остальные, дядю Луку и увидвши на немъ платье своего супруга, подумала, что онъ убилъ его милость, и стала такъ плакать и рыдать, что разжалобила бы даже камни…. ‘Въ тюрьму, въ тюрьму!’ повторяли вс присутствующіе. ‘Воръ! Убійца!’ такъ и сыпалась брань на дядю Луку — а онъ стоялъ у стны, блдне смерти, не произнося ни слова… Но когда онъ увидлъ, что его ведутъ въ тюрьму, то сказалъ…. т слова, что я сейчасъ повторю, хотя лучше было бы не говорить ихъ…. ‘Сеньора,— сказалъ онъ,— я не воръ и не убійца: воръ и убійца моей чести у меня дома, въ объятіяхъ моей жены’.

— Бдный Лука! вздохнула сенья Фраскита.

— Бдная я! спокойно прошептала коррежидорша.

— Это говорили вс мы…. ‘Бдный дядя Лука и бдная сеньора!’ Потому что… видите ли… мы и раньше того знали, что его милость заглядывалась на васъ…. и хотя никто не думалъ, чтобы вы…

— Нянюшка!— строго воскликнула коррежидорша,— не распространяйтесь на этотъ счетъ.

— Лучше я буду разсказывать,— поспшилъ вставить свое слово одинъ изъ алгвазиловъ, воспользовавшись перерывомъ.— Дядя Лука, при вход въ домъ обманувшій насъ какъ нельзя лучше и одеждой и походкой, такъ что вс мы приняли его за сеньора коррежидора, явился очевидно не съ очень-то похвальными намреніями, и если бы сеньора лежала въ постели, то вы можете себ вообразить, что тогда случилось бы…

— Полно! замолчи лучше и ты!— прервала его няня.— Говоришь одн только глупости!.. Да сенья Фраскита, вашъ мужъ, объясняя присутствіе свое въ альков, былъ принужденъ сознаться, съ какими намреніями онъ пошелъ туда…. Правда и то, что сеньора, слушая его, не была въ силахъ сдержать свой гнвъ и ударомъ по губамъ заставила его проглотить боле половины сказанныхъ имъ словъ. Я сама накинулась на него съ бранью и оскорбленіями и готова была выцарапать ему глаза…. Вы должны согласиться, сенья Фраскита, хотя онъ вамъ и мужъ, что являться такимъ образомъ съ немытымъ рыломъ!

— Болтунья ты и больше ничего!— крикнулъ привратникъ, ставши впереди ораторши.— Чего теб еще нужно?…. Выслушайте теперь и меня, сенья Фраскита, пора вдь и кончить эту исторію… Сеньора длала и говорила то, что ей слдовало длать и говорить Но вскор, когда гнвъ ея утихъ, она почувствовала состраданіе къ дяд Лук и, задумавшись надъ дурнымъ поступкомъ сеньора коррежидора, произнесла слдующія, или тому подобныя слова:— ‘Какъ ни гнусно было ваше намреніе, дядя Лука, и хотя я никогда не буду въ состояніи простить вамъ вашу дерзость,— но пусть теперь жена ваша и мой мужъ въ теченіе нсколькихъ часовъ дйствительно думаютъ, что они запутались въ собственныхъ своихъ стяхъ и что вы съ помощью этого платья заплатили имъ оскорбленіемъ за оскорбленіе. Намъ не придумать мщенія лучше, чмъ этотъ обманъ, который мы можемъ во всякое время, когда бы намъ ни вздумалось, разъяснить очень легко.’ Принявъ столь мудрое ршеніе, сеньора и дядя Лука научили всхъ насъ, что длать и говорить, когда вернется домой его милость, нашъ сеньоръ, и врно то, что я такъ ловко създилъ палкой по крестцу Гардуньи, что онъ долго еще будетъ вспоминать сегодняшнюю ночь!

Привратникъ кончилъ свою рчь, а коррежидорша и мельничиха еще раньше того принялись шептать другъ другу что-то на ухо, ежеминутно цалуясь и обнимаясь и не имя силы по временамъ удержаться отъ взрывовъ смха.

Жаль, что нельзя было разслышать, что он говорили!… Но читатель легко представитъ себ это — а если не читатель, то читательница.

XXXV.

Немного спустя, вошли въ залъ коррежидоръ и дядя Лука, на этотъ разъ каждый изъ нихъ уже въ собственномъ плать.

— Теперь мой чередъ! объявилъ, входя, славный донъ Эдженіо де Цуньига.

И, стукнувъ раза два палкой по полу, какъ бы желая этимъ вернуть себ энергію, (подобію офиціальному Антею, чувствующему свою силу лишь тогда, когда онъ упирается тростью въ землю), донъ Эдженіо, обращаясь къ коррежидорш, съ неописуемымъ пафосомъ произнесъ:

— Мерцедитасъ…. я жду твоихъ объясненій…

Мельничиха между тмъ встала съ своего мста и, подойдя къ дяд Лук, наградила его такимъ щипкомъ примиренія, отъ котораго у него искры посыпались изъ глазъ, приласкавъ его одновременно нжнымъ и чарующимъ взоромъ.

Коррежидоръ, слдившій за этой пантомимой, крайне изумился, не будучи въ состояніи объяснить себ такое, повидимому ничмъ не мотивированное примиреніе.

Затмъ онъ снова обратился къ своей жен и съ кислой миной сказалъ:

— Сеньора! Вс уже объяснились другъ съ другомъ,— за исключеніемъ насъ съ вами… Освободите меня отъ мучительныхъ сомнній!… Приказываю вамъ это, какъ мужъ и какъ коррежидоръ!

И онъ стукнулъ палкой о подъ.

— Вы собираетесь уходить?— освдомилась донья Мерцедесъ, подойдя къ сень Фраскит и не обращая ни малйшаго вниманія на донъ Эдженіо.— Такъ прощайте же и не безпокойтесь ни мало, потому что этотъ скандалъ не будетъ имть никакихъ послдствій… Роза! посвти этимъ сеньорамъ, которые желаютъ уйти… Ступайте себ съ Богомъ, дядя Лука!

— О, нтъ!— крикнулъ сеньоръ де Цуньига, преградивъ путь мельнику,— что касается дяди Луки, то онъ не уйдетъ отсюда: дядя Лука останется здсь подъ арестомъ, пока я не узнаю всей правды!.. Эй, алгвазилы! Именемъ короля!…

Но ни одинъ изъ альгвазиловъ не повиновался донъ Эдженіо. Вс смотрли на коррежидоршу.

— Дай дорогу, любезный, промолвила она, чуть не наступивъ на мужа и отпуская всхъ, бывшихъ въ комнат, съ самой утонченной вжливостью, т. е. наклонивъ голову на бокъ, ухватившись кончиками пальцевъ за юбку и длая имъ очень низкій и граціозный реверансъ, бывшій въ то время въ мод и называвшійся la pompa.

— Но я…. Но ты…. Но мы…. Но они…. лепеталъ старикашка, дергая за юбку жену и мшая ей доканчивать наиболе удачные реверансы.

Напрасный трудъ! Никто не обращалъ вниманія на его милость, сеньора коррежидора!

Когда вс ушли, и въ зал осталась съ глазу на глазъ только поссорившаяся чета, коррежидорша удостоила наконецъ обратиться къ своему супругу и промолвила тономъ королевы, объявляющей опальному министру о безсрочной ссылк его,

— Проживи хоть тысячи лтъ, и ты все таки не узнаешь, что сегодня ночью произошло въ моемъ альков… Если бъ ты самъ находился въ немъ, какъ это слдовало бы, то теб не было бы нужды освдомляться о случившемся у кого бы то ни было. Что же касается меня, то я не имю и никогда не буду имть причинъ удовлетворять твоему любопытству, потому что до того презираю тебя, что не будь ты отцомъ моихъ дтей, я бы тотчасъ же сбросила тебя вотъ съ этого балкона! И такъ, доброй ночи, кабальеро.

Сказавъ эти слова, которыя донъ Эдженіо выслушалъ не моргнувъ и глазомъ — наедин съ женой онъ не осмливался храбриться — коррежидорша вошла въ свой будуаръ, а оттуда въ спальню, заперевъ за собою двери, и бдняга остался одинъ въ зал, бормоча сквозь десны, такъ какъ зубовъ у него не было, съ безпримрнымъ цинизмомъ:

— Слава Богу! Я отдлался легче, чмъ думалъ… Гардунья пріищетъ мн другую.

ХXXVI.

Птички щебетали, встрчая зарю, когда дядя Лука и сенья Фраскита, покинувъ городъ, направлялись къ своей мельниц.

Супруги шли пшкомъ, а передъ ними шагали осдланныя ослицы.

— Въ воскресенье теб слдуетъ пойти къ исповди — говорила мельничиха мужу,— такъ какъ ты долженъ очиститься отъ грховныхъ своихъ помышленій и преступныхъ замысловъ сегодняшней ночи…

— Это ты очень хорошо придумала,— отвтилъ мельникъ.— Ты же съ своей стороны сдлай мн одолженіе и раздай нищимъ тюфяки и блье съ нашей постели, а намъ купи все новое. Я ни за что не лягу тамъ, гд потла ядовитая скотина!

— Лучше и не напоминай мн о немъ, Лука,— отозвалась сенья Фраскита.— Давай говорить о чемъ другомъ. Я хотла бы обратиться къ теб съ просьбой…

— Проси, о чемъ только вздумается…

— Будущей весной повези меня на купанья въ Соланъ де Кабрасъ.

— Зачмъ?

— Чтобы попытаться, не будутъ ли у насъ посл того дти!

— Прекраснйшая мысль! Непремнно повезу тебя, если только Богъ дастъ жизни.

И съ этими словами они прибыли въ мельницу въ то время, когда солнце, еще не взойдя, начинало уже золотить верхушки горъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вечеромъ того же дня, къ величайшему удивленію супруговъ, не разсчитывавшихъ уже видть у себя знатныхъ господъ посл такого скандала, какой случился въ предшествовавшую ночь — на мельниц собралось больше, чмъ когда либо гостей. Почтенный епископъ, множество канониковъ, юрисконсультъ, два монастырскихъ пріора и разныя другія лица, (впослдствіи выяснилось, что вс они были созваны туда его преосвященствомъ), сидли самолично на площадк передъ мельницей, подъ виноградной бесдкой.

Не доставало только коррежидора.

Когда вс оказались въ сбор, сеньоръ епископъ произнесъ рчь, въ которой выразилъ, что несмотря на случившіяся на мельниц происшествія, его каноники и онъ будутъ посщать ее по прежнему, дабы осужденіе общества не легло ни на уважаемую чету, ни на кого либо изъ присутствующихъ, а покарало бы лишь того, кто дйствительно заслужилъ осужденіе постыднымъ своимъ поведеніемъ, осквернившимъ столь нравственныя и благопристойныя вечернія собранія ихъ. Отечески увщевалъ онъ затмъ сенью Фраскиту на будущее время влагать помене кокетства и соблазна во вс свои движенія и слова, и побольше прикрывать себ руки и грудь, дяд же Лук посовтовалъ быть боле безкорыстнымъ, осторожнымъ и скромнымъ по отношенію къ людямъ, стоящимъ выше его. Въ заключеніе онъ благословилъ всхъ присутствующихъ, объявивъ, что въ виду того, что онъ сегодня не постится, онъ съ удовольствіемъ сълъ бы одну или дв грозди винограда.

Вс остальные гости присоединились къ этому желанію — и въ тотъ вечеръ было истреблено на мельниц изрядное количество винограда.

По счету дяди Луки, тогдашнее угощеніе обошлось ему въ два четверика.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Около трехъ лтъ продолжались еще эти мирныя сборища, пока, противъ всеобщаго ожиданія, въ Испанію не вошли войска Наполеона и не началась война за независимость.

Сеньоръ епископъ и два знакомые намъ каноника умерли въ 1808 г., адвокатъ и остальные постители мельницы — въ 1809, 10, 11 и 12 гг., не будучи въ состояніи выносить присутствіе французовъ, поляковъ и другихъ иноземцевъ, вторгшихся въ страну и курившихъ трубки у алтаря и въ церквахъ, за войсковой обдней! Коррежидоръ, ни разу съ тхъ поръ не побывавшій на мельниц, былъ смщенъ французскимъ маршаломъ и умеръ въ столичной тюрьм, такъ какъ не пожелалъ ни на минуту (будь сказано къ чести его) подчиниться иноземному владычеству. Донья Мерцедесъ не вышла вторично замужъ и, отлично воспитавъ своихъ дтей, удалилась подъ старость въ монастырь, гд и окончила свою жизнь, слывя святой. Гардунья ‘офранцузился’. Сеньоръ Хуанъ Лопецъ сдлался партизаномъ и, принявъ начальство надъ однимъ изъ отрядовъ, былъ, также какъ и Тоньюэло, убитъ въ извстной битв при Бац, истребивъ передъ тмъ великое множество французовъ.

Наконецъ дядя Лука и сенья Фраскита, у которыхъ по прежнему не было дтей, хотя они и побывали на купаньяхъ въ Соланъ де Кабрасъ и надавали съ этою цлью множество всякихъ обтовъ, все также продолжали сильно любить другъ друга и достигли весьма преклонныхъ лтъ, бывъ очевидцами исчезновенія абсолютизма въ 1812 и 1820 гг. и возрожденія его въ 1814 и 1823 гг. Они дожили также до смерти короля Фердинанда Ш и установленія снова конституціоннаго правленія и при самомъ возникновеніи семилтней веждуусобной войны перешли въ лучшую жизнь — при чемъ круглыя шляпы, вошедшія еще при нихъ въ общее употребленіе, не могли изгладить изъ ихъ памяти т времена, символомъ которыхъ служила треугольная шляпа.

‘Изящная Литература’, No 11, 1883

Треугольная Шляпа.

Переводъ М. В. Ватсонъ.

Читайте также: