ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
НАШИ ПИТЕРСКІЕ.
II.
ШВЕЙЦАРЪ.
——
——
——
——
Швейцар, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Не высокомернаго и гордаго какъ индйскій птухъ швейцара княжескихъ, графскихъ и другихъ аристократическихъ доновъ намрены мы изобразить въ настоящемъ очерк, не ливрейнаго швейцара казенно-учебныхъ заведеній, играющаго столь огромную роль между воспитанниками, а также и не швейцара дорогихъ гостинницъ, больницъ и другихъ богоугодныхъ заведеній. Этотъ типъ не принадлежитъ единственно Петербургу, его можно найти какъ въ Петербург, такъ и въ Москв и даже въ большихъ губернскихъ городахъ, однимъ словомъ: везд, гд существуютъ княжескіе дома съ раззорившимся или разгорающимся княземъ, больницы, богадльни, гимназіи и т. п. Въ настоящемъ очерк будетъ фигурировать швейцаръ отставной солдатъ-сторожъ, охраняющій подъздъ и лстницу, ведущую въ десять квартиръ огромнаго пятиэтажнаго дома.
И такъ начинаемъ…
Швейцаръ Иванъ Масловъ имянинникъ. Онъ только что воротился отъ ранней обдни и, засуча рукава своего новаго, отставнаго военнаго сюртука, на груди котораго развшено съ полдюжины крестовъ и медалей, ставитъ въ своей каморк самоваръ. На стол лежитъ просфора, завернутая въ бумажку, на которой крупными каракулями написано: помянуть за здравіе рабовъ Божіихъ: Ивана, Степаниду, Кузьму, Наталью, Петра и т. д. до тридцати именъ. Маленькіе стнные часы московской работы съ расписаннымъ циферблатомъ и кирпичемъ въ мшк вмсто гири,— пробили девять.
— Пора, пробормоталъ швейцаръ, раздулъ самоваръ, пофабрилъ маленько усы, причесалъ височки и, надвъ картузъ, отправился въ булочную, находящуюся въ томъ же дом, гд и купилъ большой, такъ называемый имянинный крендель, заплативъ за него семьдесятъ пять копекъ.
Черезъ четверть часа швейцара Ивана Маслова можно было видть звонящаго у дверей квартиры втораго этажа, на которой была надпись: П. Г. Хрисанфовъ. Хрисанфовъ былъ отставой генералъ.
Ивану Маслову отворилъ дверь лакей въ бломъ передник и съ тряпкою въ рукахъ.
— Иванъ Кузьмичъ! Господи! и съ кренделемъ! воскликнулъ онъ.
— Имянинникъ… Поздравь, братъ.
Рукопожатіе, поздравленіе.
— Генералъ проснувшись?..
— Господи! экъ хватилъ! да онъ у насъ въ семь часовъ съ птухами поднимается. Шестую трубку ужь куритъ. Какъ только генеральша его изъ спальни выпроводила и началъ онъ въ кабинет спать, совсмъ сна на него по утрамъ нтъ. Эво какъ харкаетъ
— Доложи, другъ, что молъ здшній швейцаръ имянинникъ и проситъ его превосходительство не погнушаться откушать хлба соли, проговорилъ Иванъ Масловъ и подалъ лакею крендель. Лакей взялъ, отправился въ комнаты и тотчасъ же вернулся.
— Иди, въ кабинетъ зоветъ!
Тщательно отеревъ ноги о половикъ и крякнувъ, швейцаръ учебнымъ маршемъ направился въ кабинетъ.
Генералъ сидлъ въ халат и съ чубукомъ въ рукахъ. Около него съ серьезной, доходящей до мрачности миной на лиц стоялъ полковой цирюльникъ и брилъ генеральскій подбородокъ. Генералъ не терплъ другихъ цирюльниковъ, кром полковыхъ. Хорошо убранный кабинетъ былъ весь охарканъ, не взирая на то, что въ каждомъ углу было по плевательниц и одна даже стояла около генеральскаго кресла. На полу, на стульяхъ и на столахъ было разбросано до полудюжины фуляровыхъ платковъ, уже бывшихъ въ употребленіи.
— А, имянинникъ! Войди! сказалъ генералъ, увидя входящаго швейцара.— Встань тутъ, чтобъ я могъ тебя видть. У висковъ-то пройдись два раза! обратился онъ къ цирюльнику.
— Слушаю-съ, ваше превосходительство, отчеканилъ цирюльникъ.
Швейцаръ вытянулся въ струнку и всталъ передъ генераломъ.
— Ну, братъ, Степанъ, съ ангеломъ тебя!
— Благодаримъ покорно, ваше превосходительство! Не погнушайтесь нашего хлба-соли откушать.
— Степанъ Григорьевъ, кажется?
— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство,— Иваномъ Масловымъ значусь…
— Ну что, Иванъ Масловъ, давно въ отставк?
— Третій годъ, ваше превосходительство!
— Вдь ты въ Двинскомъ пхотномъ полку былъ?…
— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство! Въ двадцать второмъ Балабаевскомъ пхотномъ.
Генералъ харкнулъ и плюнулъ.
— А, да! Вашъ полковой командиръ былъ мн пріятель,— Хрунталеевъ!
— Никакъ нтъ-съ, ваше превосходительство,— Кукловъ.
— А, да! Ну все равно! жена, дти здоровы?
— Холостъ, ваше превосходительство.
— Ну, вотъ теб на имянины. Да и крендель съ собой возьми. Самъ съшь…
Генералъ подалъ швейцару дв рублевые бумажки.
— Много благодарны, ваше превосходительство.
— Битки на лафетномъ колес длать умешь?
— Не пробовалъ-съ, ваше превосходительство, а прикажете, сдлаю…
— Бравый солдатъ! Георгія за взятіе Карса имешь?
— Никакъ нтъ-съ,— за Силистрію.
— А! Ну, съ Богомъ!
Швейцаръ взялъ крендель, повернулся налво кругомъ и вышелъ изъ кабинета.
— Ужо, вечеркомъ, милости просимъ. Кой кто соберется, говорилъ онъ запиравшему за нимъ дверь лакею.
— Да ужь не знаю какъ…. Разв посл обда забжать, какъ идолъ-то спать уляжется, отвчалъ лакей и захлопнулъ дверь.
Такимъ порядкомъ швейцаръ обошелъ всхъ жильцовъ. Статскій совтникъ Елеосвященскій — уже шесть лтъ безнадежно жаждущій получить ‘дйствительнаго’, выслалъ рубль и приказалъ сказать, чтобы впредь по пустякамъ не безпокоилъ, а шелъ съ грязной лстницы, купецъ Долотинъ вышелъ самъ въ халат, вынесъ рубль, распросилъ, какого сегодня святаго, и спросилъ швейцара, читалъ ли онъ когда нибудь въ церкви апостола?
— Славный басъ у тебя, это видно…. А ну-ка хвати, ‘ко Евреямъ посланіе’.
— Не ловко, Матвй Ивановичъ, что вы? осклабился швейцаръ.
Содержанка француженка Бавардъ, называемая швейцаромъ ‘Бавардовой’, оказалась еще спящей, докторша Зибеншлегель выслала два пятиалтыныхъ и велла сказать, что мужа дома нтъ. Швейцаръ, про себя обругалъ ее стервой. Трое жильцовъ изъ купцовъ дали по рублю. Крендель, разумется, везд возвращался обратно. Оставалась еще одна жилица — полковница Дашкарева, занимающая квартиру въ пятомъ этаж. Швейцаръ отправился было къ ней, но на послдней площадк лстницы раздумалъ.
— Чортъ ее дери! Эта пожалуй и крендель возьметъ, и ничего не дастъ. Ну ее прахомъ! Итакъ за ней двугривенный пропадаетъ, что съ мсяцъ тому назадъ отдалъ за нее извощику, пробормоталъ онъ и сталъ спускаться внизъ.
Швейцаръ пришелъ къ себ внизъ, въ коморку, положилъ на столъ крендель и сталъ считать деньги. Оказалось семь рублей тридцать копекъ. Онъ тщательно завернулъ ихъ въ бумажку и спряталъ въ сундукъ, на внутренней сторон крышки котораго были прилплены три-четыре золотыя бумажки съ картинками съ свадебныхъ конфектъ и лубочная картина изображающая кавалера въ желтыхъ брюкахъ и зеленомъ фрак съ подписью внизу: ‘франтъ съ Кузнецкаго моста’. Убравъ деньги, швейцаръ самодовольно сморкнулся въ руку, досталъ изъ-за кровати четвертную бутыль водки, налилъ рюмку, выпилъ и принялся за чай, то и дло вскакивая съ мста и выглядывая, изъ коморки, ежели слышалъ, что хлопала подъздная дверь или раздавались на лстниц чьи-нибудь шаги. Въ коморку заглядывали почтальоны съ письмами и газетами, дворники, знакомые извощики, постоянно стоящіе у подъзда и обложенные имъ за это право легкой данью. Все это поздравляло съ ангеломъ. Швейцаръ подчивалъ ихъ водкой…
Въ двнадцатомъ часу хлопанье дверью начало малу по малу умолкать. Газеты и письма подали, жильцы разошлись: кто въ лавки, кто въ департаменты. Допивъ шестой стаканъ чаю, швейцаръ разнесъ по квартирамъ письма и газеты, вышелъ на подъздъ, отогналъ и обругалъ ‘чужихъ извощиковъ’, взялъ метлу и сталъ подметать тротуаръ. Для ‘визитнаго шлянья’, какъ онъ выражался, было еще рано, тмъ не мене къ крыльцу подъхала развалюга-карета съ лакеемъ, въ драной гербовой ливре. Швейцаръ подошелъ къ карет. Изъ нея выглянула нарумяненная старуха въ цвтной шляпк, на которой былъ наколотъ цлый огородъ разныхъ цвтовъ, лентъ и плодовъ.
— Госпожа Дашкарева у себя!
— Никакъ нтъ-съ, въ баню… тьфу! то есть въ церковь ушли.
— Будь осторожне, милый. Такъ доложи ихъ человку, чтобы сказалъ барын, что была княгиня Залихватская и велла сказать, что Биби, болонка Марьи Ивановны Цобель, что ей подарила Анюта, племянница графини Дорнъ, вчера скончалась. Сергй! На Сергіевскую, къ баронесс! приказала она лакею.
Карета тронулась. Швейцаръ плюнулъ…
— Чортъ знаетъ что! Вотъ людямъ-то длать нечего, проговорилъ онъ и пошелъ въ коморку убирать самоваръ…
— Эхъ! кряхтлъ онъ.— Вотъ кабы баба была, убрала-бы она самоваръ, и полъ подмела бы, и обшила бы, и обмыла бы, и щей наварила. Да… Конечно, прачка купца Скалкина за полтину въ мсяцъ моетъ блье, генеральская кухарка обдъ за два рубля даетъ, а все своя баба лучше. Заболишь ежели — испить дастъ,— травой напоитъ. А вотъ теперь заболи, да умри, такъ и похоронить некому. Да вдь гд ее, эту самую бабу, возьмешь то? Взять-то негд! думалось ему,— Вдь бабы-то хорошія на улицахъ не валяются. Не поднимешь ихъ… Да… А вдь живу хорошо, уютно. Скопидомничаю, а для кого? Родныхъ нтъ. Одинъ какъ перстъ.
Онъ окинулъ взглядомъ свою коморку. Коморка дйствительно была уютная. Подъ окномъ, задернутымъ блымъ коленкоромъ, виситъ клтка съ скачущимъ чижикомъ, на подоконник золотое дерево и шишка кактуса въ горшкахъ, въ углу на табуретк вотъ. У образа въ серебряномъ оклад теплится лампада съ прившеннымъ къ ней форфоровымъ яйцомъ, за образомъ, какъ водится, заткнута запыленная верба съ неизбжнымъ восковымъ херувимомъ. Въ другомъ углу русская печь, недалеко отъ печи кровать съ подушками въ ситцевыхъ наволочкахъ, заставленная ширмами, оклеенными обоями и картинками ‘Сына Отечества’, — комодъ съ посуднымъ шкапикомъ, въ стеклянныя дверцы котораго виднются стоящіе стаканы и расписныя чашки и наконецъ самоваръ. Ежели мы ко всему сказанному прибавимъ столъ, четыре стула, нсколько военныхъ лубочныхъ картинъ, прилпленныхъ къ стн жеваннымъ хлбомъ, и зеркало въ черной рамк, имющее особенность — самое прямое лицо длать криворотымъ и косоглазымъ, то коморка будетъ описана.
Прибавимъ отъ себя, что швейцару Ивану Маслову было сорокъ три года, что онъ былъ скопидомъ, изъ своего двнадцати-рублеваго жалованья еле проживалъ восемь, имлъ безгршные доходы отъ жильцовъ, и даже въ его сундук хранились скопленные имъ въ продолженіи всей своей жизни два пятипроцентные билета.
— Одинъ какъ перстъ! и къ чему это все добро? къ чему? твердилъ онъ, расчувствовался и по его заскорузлой щек заскользила слеза. Онъ, какъ бы испугавшись, отеръ ее обшлагомъ рукава, помолчалъ, стиснулъ зубы, хватилъ по столу кулакомъ и почти крикнулъ:
— Бабу нужно! Бабу!
Вечеромъ того-же дня, у швейцара Ивана Маслова были гости. На стол горла лампа, были разставлены тарелки съ орхами, пряниками, пирогомъ съ рисомъ, колбасою, стоялъ графинъ водки, полуштофъ сладкой малиновой. У стола сидли гости: старшій дворникъ въ чуйк, съ головой, намазанной деревяннымъ масломъ, то и дло потвшій и отиравшій полотенцемъ лицо и шею, кучеръ купца Малыгина съ расчесаной бородой, въ, красномъ фуляр на ше и въ новыхъ сапогахъ, издающихъ неимоврный скрипъ при малйшемъ движеніи. Дале помщались: генеральская кухарка въ ковровомъ платк — пожилая женщина, и ея племянница, молодая двушка, полная, блая, румяная — кровь съ молокомъ, только что сегодня нанявшаяся въ горничныя къ купцу Долотину и случайно попавшая на имянины по приглашенію своей тетки. На окн стояли подарки, принесенные гостями: граненый стаканъ, чашка съ надписью: ‘въ полный апетитъ’ и тарелка съ изображеніемъ стрляющаго въ небо охотника. Гости, какъ водится, разговаривали о хозяевахъ: кухарка ругала ‘самого’, кучеръ жаловался на скаредное усчитываніе овса, дворникъ больше молчалъ и только раза три повторилъ все одну и туже фразу: ‘нынче насчетъ адресныхъ билетовъ страсть какія строгости пошли,— въ гробъ вколотятъ’. Самъ хозяинъ Иванъ Масловъ, въ ожиданіи другихъ гостей, раздувалъ въ углу самоваръ и то и дло подчивалъ гостей, приговаривая: ‘откушайте, пригубьте, прикусите’.
— Эхъ, чтобъ ему! не горитъ! крикнулъ онъ у самовара.
— А ты бъ сапогъ снялъ да голенищей… Сейчасъ разгорятся, посовтовалъ кучеръ.
— Нтъ, тутъ нужна снаровка. Позвольте, у меня сейчасъ закипитъ, проговорила Маша, кухаркина плмянница, вскочила съ мста и шаромъ подкатилась къ самовару.
— Ахъ, что вы это! какъ возможно… Зачмъ вамъ, свои ручки пачкать?.. загородилъ ей швейцаръ дорогу, молодцовато покрутилъ усъ и украдкой бросилъ взглядъ на ея мощный корпусъ.
— Ну, была бы честь предложена… кокетливо отвчала та и сла на мсто…
‘Эхъ двка-то славная!’ подумалось швейцару и въ груди его какъ бы что перевернулось.— ‘Вотъ кабы…’
Черезъ четверть часа гости, въ томъ числ и новоприбывшіе — генеральскій лакей и ‘содержанкина горничная’ — пили чай. Лакей сидлъ съ ней рядомъ, курилъ папиросу, кобянился на стул, подчивалъ орхами и любезничалъ съ ней, пересыпая рчь словами въ род: ‘мерси съ бонжуромъ… толстое почтеніе съ кисточкой’ и т. п.
— Ахъ, что вы это такія необразованности говорите! жеманилась та.
— Ахти, идти! поди нашъ-то ужъ проснулся! проговорилъ лакей, выпивъ три рюмки водки и два стакана чаю, и поднялся съ мста.
— Что еще онъ у васъ все чудитъ? спросилъ кучеръ.
— Чудитъ еще хуже. Какъ-же, нынче былъ въ цирк и увидалъ, какъ тамъ китайцы ножи въ цль бросаютъ. Понравилось. На другой день накупилъ этихъ самыхъ ножей, и ну въ стну видать. Весь кабинетъ испортилъ. ‘Положи, говоритъ, Гаврила, на стну руку, да растопырь пальцы — я теб между пальцевъ воткну и руку не задну’. Нтъ, говорю, покорнйше благодарю, ваше превосходительство,— хоть озолотите, а мн жизнь дороже. Однако пора! Почтеніе съ благодареніемъ! и, щипнувъ ‘содержанкину горничную’, лакей выбжалъ изъ коморки.
Разговоръ какъ-то пересталъ вязаться. Съ дворника катитъ чуть-ли не двадцатый потъ. Подъздная дверь хлопнула и послышался плачь ребенка.
— Кумъ! проговорилъ швейцаръ и отворилъ дверь.
Въ коморку ввалилась толстая женщина въ заячьемъ салоп, сбросила съ себя платокъ, выказала мятый чепецъ съ желтыми, красными и синими лентами и затараторила. Сзади шелъ ея мужъ, отставной солдатъ сторожъ при институт и сослуживецъ Ивана Маслова. Одной рукой онъ держалъ годовалаго ребенка, въ другой несъ узелъ. Начались цлованія, поздравленія. Ребенокъ ревлъ. Маша, кухаркина племянница, тотчасъ же бросилась къ солдату, выхватила у него ребенка и начала качать. Ребенокъ присмирлъ. Это не ускользнуло отъ наблюдательности хозяина. ‘Ишь, какъ дтей-то любитъ’, подумалось ему и въ груди его опять что-то какъ бы перевернулось. Новопришедшіе гости начали разоблачаться. Началось цлованіе.
— Отъ Смольнаго-то часъ цлый шли. Шли, шли и конца не видать!.. Инда сопрла вся!.. какъ-бы сыпя каленые орхи на тарелку, затараторила сторожиха.
— А вотъ съ дорожки-то водочки… Она прохлаждаетъ, угощалъ хозяинъ.— Откушайте…
— Я-то выпью, а ужъ ему, ради всхъ святыхъ, не давайте: недли еще нтъ, какъ только ее бросилъ проклятую, проговорила сторожиха и въ два пріема выпила рюмку.
— Одну-то можно… крякнулъ сторожъ.
— Ни-ни… знаемъ мы эти одни-то!
— Анна Степановна, такъ какъ вы мн кума и я имянинникъ, Дозвольте ему одну ошарашить, упрашивалъ швейцаръ.
— И не просите! Пусть чаемъ опивается.. Чтожъ ты пнемъ-то стоишь! Доставай подарокъ-то! крикнула она на мужа.
Тотъ вынулъ изъ узла чайную чашку…
— Напрасно безпокоитесь, право, бормоталъ швейцаръ, взялъ чашку и поставилъ ее на окно.
Черезъ четверть часа сторожиха совершенно овладла нитью разговора, начала вкуп съ кухаркой перемывать кости какой-то общей, знакомой маіорши, у которой она стирала и въ увлеченіи не замтила даже, какъ мужъ протянулъ къ водк руку, налилъ полъ-стакана и выпилъ…
— Ахъ ты, мерзавецъ! всплеснула она руками, когда тотъ уже крякнулъ и отиралъ губы., Начались ругательства. Водка развязала языкъ и мужу. Онъ началъ также отругиваться и храбро выпилъ еще дв рюмки. ‘Содержанкина горничная’ скорчила гримасу, простилась и ушла домой. Начала сбираться домой и Маша. Хозяинъ, выпившій также порядочно, сдлался развязне, подалъ ей салопъ, досталъ съ окна яблоко обтеръ его обшлагомъ и подавая ей сказалъ: ‘въ претензикъ’.
Черезъ четверть часа ушла и генеральская кухарка. Остались только мужчины и сторожиха. Сторожъ совсмъ уже пьяный, требовалъ у хозяина водки и сбирался графиномъ ‘разутюжить’ женино лицо. Его удерживали хозяинъ, кучеръ и дворникъ. Сторожиха плакала. На кровати ревлъ ребенокъ…
Черезъ полчаса сторожа, его жену и ребенка швейцаръ съ помощію гостей усаживалъ на извощика…
— Пшелъ къ оберъ-полицмейстеру! Кричалъ сторожъ извощику. Упаду ему въ ноги и скажу: Ваше пр… освободите меня отъ нежны… Жить не возможно…
Сани тронулись…
Въ эту ночь швейцару долго не спалось. Образъ Маши, племянницы генеральской кухарки, такъ и стоялъ передъ его глазами. ‘Вотъ кабы’… думалось ему.— ‘Двка славная’.
Прошло три недли, Маша уже жила въ горничныхъ у купца Долотина. Встрчаясь съ нею, швейцаръ Иванъ Масловъ всегда ей оказывалъ видимое уваженіе, крутилъ усъ и улыбался… Однажды встртившись съ ней на лстниц, онъ окликалъ ее, нсколько разъ откашлялся и проговорилъ:
— А что, Марья Даниловна, не въ обезсудъ вамъ, выходите-ка за меня замужъ…
Маша зардлась.
— Ахъ, что вы это’? какъ возможно! заговорила она, закрыла передникомъ лицо, и побжала вверхъ по лстниц, тремя туго накрахмаленнымъ ситцевымъ платьемъ.
Черезъ недлю швейцаръ, встртившись съ нею, опять повторилъ ту же фразу и прибавилъ:
— Заживемъ лихо! Припваючи! У меня и на черный день припасено. Два билета сторублевыхъ въ сундук хранятся… Войдите въ коморку, посмотрите. Сейчасъ покажу…
Маша остановилась, потупилась и сказала.
— Чтожь, Иванъ Кузьмичъ, нешто я антиресанка какая, что вы мн про билеты говорите?
— Такъ ршайте! да, или нт? Чтожъ меня мучить-то… По рукамъ, чтоли?
Маша съ минуту помолчала.
— Чтожъ, я согласна, проговорила она наконецъ. Скажите тетиньк.
Швейцаръ приблизился къ ней и обнялъ ее.
— Ахъ ты голубка моя сахарная! Краля писанная! прошепталъ онъ.
Горячія губы Маши два раза поцловали швейцаровы жесткіе усы.
Черезъ часъ швейцаръ былъ въ кухн у генеральской кухарки и говорилъ.
— А что, Андреевна, вдь ты дичь-то щиплешь, такъ перо-то чай есть… Припасла бы мн перышка-то на перину, я ужъ бы отблагодарилъ…
— Да что ты, Иванъ Кузьмичъ! Уже не жениться ли сбираешься!
— Женюсь, братъ, вотъ т крестъ! Подь-ка, скажу на комъ. Онъ отвелъ ее въ сторону и шепнулъ:
— На твоей племянниц, Марь Даниловн… Иди къ ней сегодня вечеромъ да скажи, чтобъ къ свадьб сбиралась и сряжалась.
Генеральская кухарка такъ и всплеснула руками.
Вечеромъ швейцаръ пилъ чай у Маши. Купецъ Долотинъ, узнавъ, что она выходитъ замужъ за швейцара, вызвался быться посаженымъ отцомъ и далъ свою квартиру для свадебнаго пиршества.
На утро вся прислуга пятиэтажнаго дома знала, что Маша, невста.
Черезъ мсяцъ была свадьба, было до тридцати человкъ гостей, выпито до трехъ ведеръ водки. Много было пьяныхъ, въ томъ числ и посаженый отецъ, купецъ Долотинъ. Развеселившись, онъ даже плясалъ трепака. Въ числ гостей былъ и кумъ — сторожъ изъ Смольнаго, но пиршенствовалъ не долго. Въ половин вечера онъ началъ буйствовать и сбирался бить гостей. Его связали и свезли домой.