ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
НАШИ ПИТЕРСКІЕ.
VII.
БУКИНИСТЪ
(біографическій очеркъ).
——
Букинист, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Такъ и блестятъ зеркальныя стекла магазиновъ гостинаго двора. На окнахъ то въ симметрію, то въ живописномъ безпорядк развшены и разложены товары. За стеклами стоятъ завитые франты прикащики съ англійскими надушеными бакенбардами, съ закрученными и острыми, какъ шпильки, усами, съ тщательно расчесанными бородами и фатовскими, но почему-то называемыми англійскими, проборами на затылк. По галлере проходятъ разряженныя барыни съ лакеями и безъ лакеевъ, съ собачонками на шнурк и съ собачонками на рукахъ, проходятъ бглымъ шагомъ артельщики, пробгаютъ за покупками двушки-магазейщицы, прогуливаются шелопайствующіе франты въ бобрахъ и франты въ илькахъ, офицера, гремящіе саблями и обивающіе себ и проходящимъ ноги, и среди этой пестрой толпа ковыляетъ старичекъ въ короткой енотовой шуб, опоясанной краснымъ кушакомъ, въ валенкахъ и высокомъ, какъ имянинный сливочный пирогъ, котиковомъ картуз. Черезъ плечо у него перекинуты два холщевые мшка, въ рукахъ вязанка книгъ.
— Букинистъ идетъ! Фомичъ идетъ! кричитъ товарищамъ прикащикъ, завидя старичка и, высунувъ въ дверь голову, зоветъ его въ лавку.
Старичокъ останавливается, но входитъ не вдругъ.
— Что угодно-съ? спрашиваетъ онъ.
— Войди, войди, книжки нужно.
— Ежели Поль-де-Кока, то нтъ-съ.
— Другихъ какихъ нтъ ли? Войди, купимъ, говоритъ прикащикъ и втаскиваетъ старичка въ лавку.
Его окружаютъ прикащики.
— Что долго было тебя не видать, Фомичъ? Гд пропадалъ? А что, Монфермельскую молочницу общался принести… Принесъ? закидываютъ они его вопросами.
— Позвольте!.. не тарантите… сейчасъ… сейчасъ… скороговоркой говоритъ Фомичъ, снимаетъ съ головы картузъ и, отыскавъ въ углу образъ, набожно крестится.— Что пропадалъ-то? Разнемогся какъ-то… старость… Три дня дома сидлъ, а то по другимъ мстамъ ходилъ.
— Ну нтъ ли чего изъ романчиковъ? Показывай!
— Есть-съ… есть… Какъ не быть! отвчаетъ Фомичъ и снимаетъ съ плеча мшки.— Графиня де-Монсоро есть, Сорокъ пять, Три мушкатера… Королева Марго на дняхъ будетъ… Нужно — такъ принесу? Романы хорошіе, занятные… господина Дюма сочиненіе… Божественныя есть…
Прикащики разсматриваютъ книги, торгуются.
— Ну, а нтъ ли картинокъ-сквозничковъ съ голенькими дамочками? спрашиваетъ кто-то.
Фомичъ обижается.
— Не стыдно это вамъ? Нтъ-съ, я такимъ дломъ не занимаюсь… не занимаюсь… говоритъ онъ…
— Отчего же? Вдь выгодно…
— Ахъ, Господи! Да разв я?.. Богъ съ ней съ этой выгодой! Богъ съ ней!
— Ну, что еще есть? Что мшокъ-то прикрылъ? Показывай! Палача Сансона нтъ ли?
— Сансона нтъ-съ, а т для васъ непригодны будутъ… совсмъ не пригодны… Расколъ и старообрядство господина Щапова… Фохтъ… и все эдакое… Семь смертныхъ грховъ на примет есть… Требуется, такъ доставлю.
— Чаю, Фомичъ, не хочешь ли?
— Можно… можно… Иззябъ. Два раза пилъ, а все иззябъ.
Напьется Фомичъ чаю, купятъ у него прикащики какой ни на есть романчикъ, побалагурятъ съ нимъ и отпустятъ. И снова заковыляетъ онъ по гостиному двору, то и дло сгоняемый съ галлереи городовыми стражами, на томъ основаніи, что ‘по линіямъ съ поносками ходить воспрещается, потому безобразіе и господамъ тревожно’.
Лукьянъ Фомичъ или Фомичъ, какъ его обыкновенно называли, былъ маленькій, лысенькій старичекъ, лтъ семидесяти, съ сдой, перешедшей уже въ желтизну, клинистой бородкой и сренькими подслповатыми глазками. Въ былые годы Фомичъ былъ дворовымъ человкомъ одного очень богатаго помщика и служилъ ему въ качеств домашняго актера танцовщика, но впослдствіи, навлекши на себя за что-то барскій гнвъ, въ наказаніе, а также въ видахъ барской потхи, былъ травленъ собаками. Загрызенный до полусмерти, онъ впослдствіи хотя и выздоровлъ, но охромлъ навсегда, вслдствіе чего и не могъ уже боле служить хореографическому искусству. Барская власть дала новое назначеніе его дятельности. Такъ какъ онъ былъ грамотенъ, то его сдлали библіотекаремъ, которымъ и пробылъ онъ лтъ десять. Фомичъ былъ женатъ, но въ ранней молодости лишился жены, не имя отъ нея дтей, и какимъ-то чудомъ остался вдовцомъ, такъ какъ помщикъ, въ видахъ приращенія крпостныхъ душъ, имлъ обыкновеніе тотчасъ же женить каждаго человка, хоть мало-мальски способнаго къ брачной жизни. Когда Фомичу было лтъ сорокъ, случай помогъ ему освободиться. отъ крпостной зависимости. Дло было вотъ какъ. Еще бывши любимцемъ барина. Фомичъ окрестилъ у старосты своей деревни старшую дочку. Староста — человкъ зажиточный, впослдствіи выдалъ свою дочь, крестницу Фомича, замужъ за какого-то торговаго мщанина, разумется, предварительно выкупивъ ее у барина. Крестница же Фомича, въ свою очередь, выкупила отца крестнаго. Получивъ вольную, Фомичъ ухалъ, въ Петербургъ, унеся изъ своей родины вчную ненависть не только къ своему бывшему владльцу, но и ко всмъ помщикамъ вообще.
Пріхавъ въ Петербургъ, Фомичъ опредлился прикащикомъ въ какой-то книжный магазинъ, потомъ торговалъ на Апраксиномъ канцелярскими принадлежностями, проторговался, закрылъ лавку и, наконецъ, занялся продажею книгъ въ разноску, мало по малу пріобртая знакомыхъ покупателей. Знакомство у него было самое разнообразное, студенты, прикащики, купцы, охотники до старинныхъ духовныхъ книгъ краковской и львовской печати, священники, учителя. Онъ ходилъ по домамъ, ему поручали порыться въ рынк и отыскать какую нибудь книгу. Онъ рылся въ лавкахъ, въ разномъ хлам, продающемся въ Толкучемъ рынк, на такъ называемомъ развал, и нердко доставлялъ такія сокровища для библіофиловъ и библіомановъ, которыя цнились десятками рублей. Фомичъ также и мнялъ книги: старые учебники на новые, духовныя книги на романы. Фомичъ всегда зналъ, кому что требуется. Ежели у него накоплялись романы и повсти, онъ шелъ въ гостиный дворъ, попадались ему медицинскія книги, онъ шелъ къ медицинской академіи, становился у подъзда и предлагалъ книги входящимъ и выходящимъ студентамъ. Знакомымъ онъ и въ долгъ врилъ, и давалъ на прочтеніе за самую незначительную плату. Лтомъ ходилъ Фомичъ и по дачамъ, но больше для того, какъ онъ выражался, чтобъ ‘благодати понюхать, птицъ небесныхъ послушать и на травк полежать.’
Фомичъ зимой и лтомъ ходилъ въ валенкахъ и въ высокомъ котиковомъ картуз. Въ картуз у него помщались: клтчатый бумажный платокъ, табакерка съ портретомъ Наполеона, кой-какія брошюры, которыя нужно было особенно сохранять отъ любопытнаго ока. Брошюры эти были завернуты въ тряпицы и пришиты къ подкладк картуза.
Фомичъ жилъ въ Ямской, на Лиговк, и нанималъ комнату у какой-то вдовы-ямщички, занимающейся также и отдачею угловъ. Кром его, въ дом были и еще жильцы: прачка, занимающіяся поденною работою, бывшій дворовый человкъ Флегонтъ Михайловъ, извстный въ околодк за ‘кабацкаго засдателя,’ извлекающій средство къ жизни изъ приготовленія птичьихъ клтокъ и какого-то состава ‘для таракановъ,’ и сапожныхъ длъ мастеръ Петръ Ивановъ, вывскою котораго и украшались ворота дома. Вывска эта была замчательна тмъ, что съ равносильною пользою могла помщаться надъ какимъ угодно заведеніемъ. На грязно сромъ фон было намалевано бурое пятно, походящее скоре на провсный балыкъ, на окаменлость, на еловое полно, но отнюдь не на сапогъ, что именно хотлъ изобразить живописецъ. Внизу была подпись ‘са-це-ма. П. И.’ что и означало: сапожнаго цеха мастеръ Петръ Ивановъ. Петръ Ивановъ акуратно каждый праздникъ напивался пьянъ, причемъ выбрасывалъ на дворъ колодки, горшки, весь свой домашній скарбь и сбирался убить жену, ‘потому что она, стерва послдняя, гулящему человку потрафить не можетъ.’
Комнату свою Фомичъ содержалъ чисто. По стнк стоялъ клеенчатый диванъ съ войлокомъ и двумя подушками въ ситцевыхъ наволочкахъ. Надъ диваномъ были прибиты раскрашенныя картинки: перенесеніе мощей какого-то святаго, судъ Соломона, гд воинъ съ вывернутою рукою сбирается разсчь младенца, бсъ во образ двы, соблазняющей монаха, и портретъ митрополита Филарета. У дивана помщался сундукъ, обшитый желзными полосами и привинченный къ полу. Въ сундук хранилось блье, парадный длиннополый сертукъ сизаго сукна, особенно цнныя книги, которымъ надо найти свдующаго покупателя и кой-какія деньги въ билетахъ, скопленныя Фомичемъ въ теченіи своей жизни и хранимыя на случай чернаго дня. Сверхъ того, деньги эти были посвящены на осуществленіе завтной мечты — на покупку дома въ той самой деревн, гд онъ родился и выросъ. ‘Туда переберусь, я, когда перестанутъ служить ноги’, думалъ Фомичъ,— и эти думы подбодряли его, онъ съ большимъ рвеніемъ бгалъ съ своими мшками, продавалъ покупалъ, и рдкая недля проходила, чтобъ онъ не подбавлялъ въ завтному капиталу какихъ нибудь двухъ-трехъ рублей. Мечтамъ этимъ, какъ мы увидимъ впослдствіи, не суждено было сбыться.
Въ углу комнаты вислъ образъ въ темной кіот краснаго дерева. Передъ образомъ горла лампада съ привешанной цлой ниткой фарфоровыхъ яицъ. На кіот стояла бутылка съ деревяннымъ масломъ, пузырекъ съ богоявленской водой, лежали свча отъ чтенія двнадцати евангелій, верба, кусокъ артоса въ бумажк, какая-то большая просфора и маленькая рукописная книжка въ бархатномъ переплет ‘Сонъ Богородицы’. Недалеко отъ дивана, также у стны, стоялъ столъ, на стол книги, обвязанныя веревкою, концы которой были припечатаны сургучною печатью къ стн, старинная бронзовая чернильница, добытая на аукціон, чайникъ и стаканы. По вечерамъ, когда Фомичъ бывалъ дома, то напившись чаю, надвалъ халатъ, сшитый изъ маленькихъ разноцвтныхъ ситцевыхъ треугольниковъ — подарокъ крестницы — и занимался вырзываніемъ изъ журналовъ статей. Вырзанныя статьи Добролюбова, Чернышевскаго и тому подобныхъ чтимыхъ публикою авторовъ, сшивались вмст и потомъ переплетались. Такимъ образомъ, у него составлялись, отдльныя книги. Кром этихъ книгъ, Фомичъ занимался иногда по вечерамъ и письмомъ. Доставалъ изъ сундука записную книжку и вносилъ туда разные случаи изъ жизни, прочитанныя изреченія или свднія, считаемыя имъ почему либо замчательными. Вотъ на выдержку страничка изъ этой записной книжки.
‘Въ ночь на 15 февраля 186… года у кумы моей, жены унтеръ офицера Василисы Гороховой родился сынъ первенецъ о шести пальцахъ, во святомъ крещеніи нареченный Николаемъ’.
‘Мани, Фекелъ, Фаресъ — таинственныя слова, зримыя царемъ богохульникомъ Балтазаромъ написанными на стн’.
’27 Марта у протоіерея отца Михаила Мафусаилова, во время богослуженія, украдена изъ ризничей бобровая шапка’.
‘Марта 21-го рка Нева вскрылась отъ льда’.
‘Французъ изобрлъ пароходъ, нмецъ — книгопечатаніе и порохъ, англичанинъ — ткацкую машину, а русскій — самоваръ’.
‘Апрля 4-го. Носилъ книги къ протоіерею Василію Алекторскому, пили чай и толковали о томъ, что значитъ: поюще, вопіюще, взывающе и глаголюще.’
‘Средство отъ живота и ломоты. Возьми по щепоти: трилистнику, полыни, мяты. александрійскаго листу, настой на полуштоф и онымъ растирайся и пей’, и т. д.
Иногда, по вечерамъ, Фомича навщали сосди по квартир: Флегонтъ Михайловъ и сапожникъ.
Флегонтъ Михайловъ обыкновенно приходилъ, садился, скручивалъ изъ газетной бумаги папироску въ вид тюрючка, затягивался, сплевывалъ и говорилъ на тему, что какъ теперь трудно жить на свт, что при крпостномъ прав было лучше, что дворовые жили за бариномъ, какъ у Христа за пазухой и т. и.
— Клтками-то немного наковыряешь! Теперича бьюсь, какъ рыба объ ледъ, а изъ чего?— Только чтобъ не околть! А прежде-то я и сытъ былъ, и обутъ, и одтъ въ порядк, потому такъ какъ я въ писаряхъ состоялъ, то постоянно при господахъ обртался. А теперь вонъ они… сапоги-то — сть просятъ, заканчивалъ онъ, и при этомъ выставлялъ рогу.
Фомичъ какъ противникъ крпостнаго права, разумется съ нимъ не соглашался.
— Дуракъ, дуракъ… совсмъ дуракъ, а еще до лысины дожилъ, говорилъ онъ, пощипывая бородку и наклоня голову на бокъ.— За то учти — ты теперь вольный казакъ… вольный. Куда хочу — туда лечу! А этого мало? Погоди, Богъ не безъ милости,— и повыгодне чмъ нибудь займешься… Прежде-то было какъ? Захотлъ тебя баринъ посчь, взялъ да и поскъ. И ничего не возьмешь! А теперь шалишь — руки коротки!
— Чтожь, за провинность и посчь можно… Не бда! На шкур-то не рпу сять! Посчетъ и помилуетъ. За то, бывало, мн какъ псарю: сука ли ощенится, стойку ли щенокъ пойметъ — сейчасъ рубль въ зубы! хвастался дворовый человкъ.
— Не зли, но зли. Уйди лучше, коли объ другомъ говорить не можешь, горячился Фомичъ.
— Оно конечно, Лукьянъ Фомичъ, объ другомъ говорить можно, только чтожь намъ объ немъ говорить, коли оно насъ не касается. Чтожь задарма языкъ-то чесать, да черныхъ кобелей на бло перемывать. Ужъ лучше и въ самъ-дл уйти! обижался Флегонтъ Михайловъ и уходилъ.
Другой гость — сапожникъ — являлся только тогда, когда бывалъ съ похмлья, и съ спеціальною цлью вымаклачить пятакъ на шкаликъ. Вымаклачинаніе это сопровождалось нкоторою прелюдіею: робко и нахмурясь входилъ онъ въ комнату, садился къ столу, молча перебиралъ лежащія на немъ книги, заводилъ разговоръ въ род слдующаго:
— Скажи мн, Лукьянъ Фомичъ, какія-такія книги есть… черныя он прозываются… Страшныя книги…
— Не знаю, Иванъ Петровичъ, не слыхалъ… не слыхалъ… отвчалъ Фомичъ.
— Есть, говорятъ… Вчера въ кабак солдатъ про нихъ сказывалъ… По нимъ всякую немочь на человка напустить можно… порчу… и все эдакое…
— Не знаю, не знаю… Медицина, такъ та насчетъ леченья.
— Ихъ не всякій и читать можетъ, продолжалъ все о тхъ же черныхъ книгахъ сапожникъ:— потому, чтобъ ихъ читать,— нужно безъ креста, отъ отца съ матерью отречься и христіанскую душу загубить…
— Думаю, что это одно вольнодумство, замчалъ Фомичъ.— Ежели бы эдакія книги были, такъ ихъ сейчасъ въ публичную библіотеку,— потому интересъ большой.
— Въ томъ-то и дло, что невозможно… Они Петромъ Великимъ въ Сухаревой башн въ стн заложены. Въ Москв башня такая есть.
— Знаю, знаю… Стну бы разбили и взяли… безпремнно взяли бы…
— А семь печатей? Они за семи печатями. И чтобъ печати снять, нужно слово такое знать…
— Нтъ, такихъ книгъ нтъ… Это врно, утвердительно говорилъ Фомичъ.
Сапожникъ задумывался.
— А двужильныя лошади, которыя всякую эту самую тягость поднять могутъ — есть? задавалъ онъ еще вопросъ…
— Нтъ. И лошадей такихъ нтъ.
Прелюдія кончилась. Нужно было подступать къ самой сути. Сапожникъ ковырялъ у себя въ носу, вздыхалъ и, наконецъ, смотря куда-то въ сторону, разршался слдующею фразою.
— Вотъ что, Лукьянъ Фомичъ: голова трещитъ… просто смерть!.. Нтъ ли пятака? Опохмли ты меня, Христа-рада!
— Какъ не быть! Есть, на — возьми… только вдь хуже будетъ… хуже… говорилъ Фомичъ.
— Э, что тутъ! недоговаривалъ фразы сапожникъ, махалъ рукой и, взявъ пятакъ, тащилъ его въ кабакъ.
Но пятака бывало обыкновенно мало. Черезъ четверть часа, въ тотъ же самый всепоглощающій кабакъ, перетаскивались имъ колодки, сапожный товаръ, женинъ платокъ, хозяйская курица и вообще, что попадалось подъ руку.
Фомичъ былъ очень набоженъ и страстный охотникъ до духовныхъ церемоній. По воскреснымъ и праздничнымъ днямъ надвалъ онъ обыкновенно парадный сюртукъ сизаго цвта и еще до звону отправлялся въ церковь къ обдн, гд, по своему знакомству съ дьячками, женъ и дочерей которыхъ снабжалъ онъ для прочтенія разными оракулами, ‘Таинственными монахами’ и тому подобными книгами,— пребывалъ въ алтар и на клирос, гд и прислуживалъ: подавалъ кадило, наливалъ въ лампады масло, выносилъ налой, складывалъ ризы и зажигалъ и гасилъ свчи. Духовныя церемоніи, въ род крестнаго хода, хожденія въ Пасху вокругъ церкви съ образами — были безъ него немыслимы. Онъ суетился, вынималъ изъ стоекъ хоругви, бгалъ съ пеленами, раздавалъ мальчишкамъ, свченосцамъ-любителямъ, свчи, и, наконецъ, самъ участвовалъ въ церемоніи съ гордостью, неся впереди всхъ огромный фонарь.
— Митрофанъ Иванычъ! Митрофанъ… Сергй!.. кричалъ онъ сторожамъ, приготовлявшимъ вмст съ нимъ образа къ крестному ходу.— Подъ владычицу-то, подъ большую икону, много ли народу пойдетъ?.. много ли?..
— Это подъ Тихвинскую-то? Завсегда двое носили… Гони прочь, кто пойдетъ… ни-ни… Боже избави. Купцы Брюхины для себя просили оставить. Они понесутъ.
— Сдержутъ ли, двое-то? Вдь черезъ народъ переносить надо… прикладываться станутъ. Вдругъ, чего Боже оборони, уронятъ.
— Ну, вотъ еще! Мужчины здоровенные, по восьми пудовъ подымаютъ, а тутъ не смогутъ! замчаютъ сторожа.
— То-то. Смотри, чтобъ грха не было… смотри… Суетится Фомичъ и тотчасъ же бросается въ сторону, гд уже расталкиваетъ народъ, мимоходомъ гаситъ въ подсвчник догоравшую свчу или хватаетъ за вихоръ разодравшихся мальчишекъ-свченосцовъ.
Посл обдни Фомичъ отправился домой пить чай. По дорог ему то и дло приходилось раскланиваться съ знакомыми, такъ какъ его зналъ весь околодокъ. Мало того, между знакомыми Фомичъ игралъ роль какого-то совтчика умиротворителя. Вотъ и теперь.
— Лукьянъ Фомичъ! А, Лукьянъ Фомичъ! Куда плетешься? слышится голосъ.
Фомичъ подымаетъ голову и видитъ у окна мужчину въ халат, подпоясанномъ краснымъ фуляромъ.
— Петру Иванычу, купцу Халдину! улыбаясь раскланивается онъ и снимаетъ свой тяжеловсный картузъ.
— Куда идешь? снова вопрошаетъ купецъ.
— Отдохнуть, Петръ Иванычъ… отдохнуть въ келію мою монашескую.
— А мы, братъ, нашего Игнашку поршили въ училище отдать.
— Доброе дло, доброе дло! Грамотность прежде всего, а тмъ паче для мужчины торговаго. Вонъ юнкарямъ, тмъ не нужно, потому шелопайствовать и такъ можно, киваетъ головой Фомичъ на случайно проходящаго юнкера, стоящаго на посто въ Ямской:— а торговому человку сосчитать, записать — на все грамота… Въ приходское сынка-то думаете?
— Нтъ, гд ему… Тамъ его изобьютъ. Къ мадамъ… Мадамъ тутъ у насъ одна по близости есть.
— Гд ему, голубчикъ Фомичъ, въ приходскомъ, вдь онъ у насъ такой хиленькій, слабенькій, высовывается изъ-за купца раскраснвшееся отъ жару лицо его сожительницы.— Вонъ едоровы, отдали своего, а учитель ему ухо и оторвалъ, Петръ Иванычъ, обращается она въ супругу: — скажи Фомичу насчетъ книгъ-то.
— Да да… Вотъ что, Лукьянъ Фомичъ, книгъ бы ему! Обряди.
— Всенепремнно-съ. Можно. На дняхъ зайду и принесу.
— Да, я думаю, лучше у мадамъ спросить, какія книги-то? Чтожь занапрасну носить-то… Можетъ и не т…
— Будутъ т. Позвольте… Грамот они маракуютъ? Азбуку прошли?
— Прошелъ, прошелъ, поспшно отвчаетъ супруга.— И склады и молитвы прошелъ до помилуй мя Боже. Одно вотъ только: цифра ему голубчику не дается.
— Писаря военнаго нанимали — училъ, добавляетъ супругъ.
— И пречудесно, говоритъ Фомичъ: — значитъ ему теперь Начатки Христіанскаго Ученія и грамматика Востокова требуется. Начатки прежде всего… Это врно…
— Такъ вотъ и занеси. Да занеси какія получше.
— Всенепремнно… Прощенья просимъ!
— Куда же? Зайди чайкомъ побаловаться.
— До келіи спшу… до келіи… Тамъ и позабавлюсь. Сморился.
— Ну, какъ знаешь!
— Желаю здравствовать!
И Фомичъ идетъ дале. Но не проходитъ онъ и ста шаговъ, какъ изъ втораго этажа каменнаго дома высовывается заплаканное лицо женщины, повязанной двуличневой шелковой косынкой.
— Ферапонтъ, Ферапонтъ! Владычица! Да оглохъ ты, окаянный эдакой, что ли? кричитъ она ухорскому парню въ розовой ситцевой рубах, намтившему бабкой-свинчаткой въ сосдній заборъ, у котораго разставлено съ десятокъ гнздъ бабокъ.
— Ау? Кто насъ спрашиваетъ? Съ холоднымъ или съ горячимъ? откликается парень и подымаетъ голову, но увидавъ въ окошк женщину, тотчасъ же перемняетъ тонъ, снимаетъ съ головы картузъ и говоритъ: — Ахъ, это вы, Дарья Семеновна! Что прикажете?
— Оглохъ, что ли? Непотребникъ ты эдакой! Осипла кричавши… Бги въ аптеку за свинцовой водою… Вотъ теб гривенникъ.
Два пятака валятся къ ногамъ парня. омичъ останавливается.
— Матушка, Дарья Семеновна! Что вы это? окликаетъ онъ женщину.
— Ахъ, это ты, Фомичъ! Прости, родимый, ее запримтила я тебя въ гор-то… Войди, голубчикъ. Нуженъ ты мн. Хоть словомъ поможешь.
— Сію минуту, сію минуту, говоритъ Фомичъ, идетъ въ ворота, подымается по лстниц и входитъ въ кухню. Его встрчаетъ Дарья Семеновна. По лицу ея уже такъ и струятся слезы.
— Что у васъ? Что у васъ, матушка? Не самъ ли опять? спрашиваетъ онъ.
— Самъ…
— Да вдь онъ бросилъ?
— Бросилъ, бросилъ. Съ самаго вешняго Николы капельки не бралъ. Сходилъ тогда въ баню, отслужилъ молебенъ и бросилъ. Даже сказалъ: теперича мн это вино пуще, падали… и вдругъ…
— Ахъ грхъ какой! Господи! И когда это?
— Съ среды… съ самой среды. Пятый день пьетъ, говоритъ Дарья Семеновна и начинаетъ всхлипывать.
— Успокойтесь, матушка, успокойтесь! Садитесь! усаживаетъ ее Фомичъ, садится самъ, складываетъ на груди руки, наклоняетъ голову на бокъ и какъ-то въ засосъ процживаетъ сквозь зубы: — Ай-яй-яй-яй! И съ чего это?
— Охъ, ужь и говорить-то не хорошо! Съ обиды, надо статься. Пріхалъ братъ его изъ деревни. Деверь мн приходится. Пріхалъ и прямо къ намъ. Такъ и такъ, говоритъ, братецъ, помоги: погорли, вся деревня выгорла. Вотъ всего и имущества осталось, что на мн. Жену съ ребенкомъ, говоритъ, добрые люди пріютили, а я къ теб… Помоги, Прохоръ Иванычъ! Заставь Бога молить. Дай на поправку. И бухъ въ ноги. Прохоръ Иванычъ это его поднялъ и говоритъ: встань, я не Богъ. Униженіе паче гордости. Посадилъ его съ собой. Самоваръ веллъ поставить. Попили чайку. Деверь опять насчетъ помоги. Прохоръ Иванычъ отъ этого въ сердце пришелъ, нахмурился. Что, говоритъ, все одно твердишь: на помогу да на помогу. Пятнадцать рублевъ, говоритъ, дамъ, когда обратно подешь. Больше не могу. Отчего самъ про запасъ не скопилъ? Слава Богу, десять лтъ по Питеру шленды билъ. Можно бы было… Шутку это Прохоръ Иванычъ съ нимъ сшутилъ, али вправду сказалъ, только деверь побагровлъ, схватилъ картузъ и вонъ. Къ намъ ни ногой. Прошло эдакъ съ недлю — приходитъ самъ домой пуще звря. Вавилко-то, говоритъ, окаянный, что надлалъ! Это братъ-то. По рядамъ, говоритъ, у насъ въ рынк ходитъ и у кого рубль, у кого два выпрашиваетъ. На обратный путь сбираетъ. Каково, говоритъ, мн это чувствовать? А? Мн, второй гильдіи купцу? Братъ у постороннихъ людей по рублю клянчитъ. Да меня сосди въ конецъ просмютъ. Позвалъ прикащика, далъ ему рубль и послалъ за померанцовой… Какъ услыхала я это, слезы у меня градомъ. Ну, думаю, конецъ! Сейчасъ кухарку въ церковь свчку на воздухъ поставить. Не помогло. Выпилъ полштофъ и сталъ второй сосать. Пьяне вина сталъ. Кой какъ мы его спать уложили. Да такъ четыре дня. Вчера ушелъ, не ночевалъ дома, а вотъ сейчасъ трактирные половые замертво его привезли и всего разбитаго… Лица нтъ!
— За грхи! за грхи! Испытаніе… твердилъ Фомичъ.— Терпите… Многострадательный Іовъ еще пуще… Да вы бы, за коноваломъ, Трифономъ Матвичемъ, послали. Онъ это всего этого можетъ…
— Ахъ, голубчикъ, Фомичъ, ужъ пытались мы… Въ пятницу его солдатъ отчитывалъ. Солдатъ тутъ такой есть… По книжк отъ этого запою отчитываетъ. Посылала.
— Ну?
— Грхъ одинъ. Сталъ онъ его отчитывать. Вынулъ книжку. Прохоръ Ивановичъ смотрлъ, смотрлъ на него, да какъ свизданетъ его въ это самое мсто. Солдатъ на дыбы. Какъ! Что? Ныньче, говоритъ, насчетъ этого строго, не допущаютъ. Къ мировому! Мы вс просить. Насилу красненькую забезчестье взялъ.
— Скоту уподобился… скоту… вздыхалъ Фомичъ.
— Поди, Фомичъ, поговори съ нимъ. Ты человкъ книжный. Авось онъ образумится.
— Пожалуй, матушка Дарья Семеновна, пожалуй, только врядъ ли что подлаю, врядъ ли.
Предварительно отеревъ ноги о половикъ, Фомичъ вошелъ въ чистую комнату и помолился на образа. Въ комнат было душно, пахло деревяннымъ масломъ, жужжали мухи. Дарья Семеновна слдовала за нимъ.
— Онъ тамъ, проговорила она, указывая на смежную комнату.
Оттуда слышался пьяный голосъ, говорившій: ‘Осквернихомся… Согршихомъ… Паче блуда…’ Фомичъ перешелъ порогъ и остановился. На диван, въ одномъ нижнемъ бль, лежалъ Прохоръ Иванычъ. Лицо его было все въ синякахъ. Около него на стул стоялъ графинъ водки, а на тарелк лежало нсколько килекъ.
— Что за человкъ? закричалъ Прохоръ Иванычъ, слъ на диванъ и сталъ присматриваться.
— Это я… я, говорилъ Фомичъ.
— Фомичъ навстить тебя пришелъ, добавила выглядывавшая изъ-за дверей голова супруги.
— А, книжная премудрость! Садись! заговорилъ Прохоръ Иванычъ.— Разъясни, что значитъ: звздою учахуся?
— А вотъ сейчасъ, сейчасъ, только сначала о здоровь. Что это ты, Господь съ тобой!? Ай-яй-яй!..
— Чертю. Обиженъ! Братъ родной… единоутробный… обидлъ во какъ! Выпьемъ?.
— Не надо. Зачмъ пить? Зачмъ? Укрпись! Уничтожь этого червя, тебя сосущаго! Восторжествуй! впадалъ въ краснорчіе Фомичъ.
— Какого червя? Какого? Гд это писано? Укажи! Въ какихъ книгахъ? Въ какихъ житіяхъ? Есть сказано: въ немъ бо есть блудъ… А, гд есть червь? ревлъ Прохоръ Иванычъ.— Выпьемъ.
— Какое пить! Что за питье! Я, братъ, еще не обдалъ. Обдать иду.
— Обдать? Сейчасъ. Дарья Семеновна! На тридцать персонъ! Какъ у генераловъ! Ставь!
Съ четверть часа упрашивалъ Фомичъ Прохора Иваныча бросить, какъ онъ выражался, это малодушество, но усплъ только въ томъ, что хозяинъ повалился ему въ ноги.
— Святъ ты человкъ… святъ. Пни меня въ харю непотребную… Пни… твердилъ онъ пьянымъ голосомъ.
Фомичъ ушелъ. Когда онъ вышелъ за ворота, у окна стоялъ Прохоръ Иванычъ, махалъ руками и кричалъ:
— Фомичъ, вернись! Архангелъ… вернись… Херувимъ! Боже… Выкинусь прямо на пертуаръ! Ра-а-з-зможжусь! и уже заносилъ на подоконникъ ногу. Около него виднлась голова стоящей на колнахъ сожительницы. Фомичъ хотлъ уже было вернуться, чтобы не загубить души, но прибжавшіе — дворникъ, кухарка и прикащикъ схватили Прохора Иваныча за руки и закрыли окно.
— Ну, слава Богу! подумалъ онъ и, ковыляя, побжалъ домой.
Фомичъ особенно любилъ воскресенье. Въ этотъ день онъ никогда не занимался торговлею, не ходилъ съ своими мшками, а былъ дома, и все время посл обдни употреблялъ лежаніе на диван, на питье чая, который пилъ раза четыре въ день, и на чтеніе душеспасительныхъ книгъ. Особенною его любовью пользовались: ‘Поученія Ефрема Сирина’, ‘Премудрость Сираха’ и житія святыхъ. Имя множество знакомыхъ, по воскресеньямъ онъ даже и въ гости не ходилъ,— и ежели его кто въ этотъ день приглашалъ, то онъ обыкновенно говорилъ:
— Въ будни какъ нибудь забреду… въ будни. Въ воскресенье ни-ни… Никуда. Всегда дома. Сей седьмый день отъ трудовъ отдыхаю и Господу Богу посвящаю.
Такъ жилъ Фомичъ и, по своему, блаженствовалъ много лтъ, но вдругъ случилось одно несчастное обстоятельство и перевернуло всю мирную жизнь его кверху ногами. Дло было вотъ какъ.
Однажды Фомичъ, пропалъ и вслдъ за его исчезновеніемъ на квартир его былъ полицейскій обыскъ. Квартирная хозяйка очень безпокоилась, по просьб ея, сапожникъ ходилъ даже справляться въ часть: не сидитъ ли Фомичъ въ части, но ничего не узналъ. Недли черезъ дв Фомичъ явился и явился такимъ же, какъ и былъ, только его котиковый картузъ сталъ значительно ниже, по случаю исчезновенія изъ него нкоторыхъ брошюръ.
— Гд ты это пропадалъ, Фомичъ? спрашивали его попадавшіеся ему на встрчу знакомый, когда онъ шелъ домой изъ своего заточенія.
— Сказывать не велли! Сказывать не велли! На казенныхъ хлбахъ сидлъ. Злыя люди донесли, злые люди. Впрочемъ, пища отмнная шла… Книжекъ только лишился, и хорошенькихъ книжечокъ. Да ничего! Богъ милостивъ! Живъ буду, такъ снова пріобрту… снова! добавлялъ онъ.
Квартирная хозяйка, сапожникъ и его жена такъ и вскрикнули отъ радости, увидавъ Фомича, и расцаловали его. Прибжала даже прачка-жиличка, вшавшая на двор блье, чмокнула Фомича въ губа и прослезилась. Недоставало только кабацкаго засдателя Флегонта Михайлова. Дворовый человкъ, спустя дня четыре посл исчезновенія Фомича, расплатился за уголъ, отмтился за городъ и неизвстно куда скрылся.
— А ужъ мы думали, что ты пропалъ навсегда, думали, что тебя совсмъ засудили, говорила хозяйка.
— Нтъ, нтъ… Слава Владычиц! цлъ и невредимъ, отвчалъ Фомичъ.
— Чтожъ, бываетъ вдь, что и ни за что засудятъ! У меня, вонъ, кума за пятно засудили. Пятно какое-то на пашпорт нашли, да и говорятъ: травленное. Такъ и сгибъ. Садись. Я кофейку сварю.
— Потомъ, потомъ. Прежде келью свою монашескую обозрю… Келью… и Фомичъ направился въ свою комнату.
Сапожникъ послдовалъ за нимъ.
— А безъ тебя тутъ просто свтопреставленіе! говорилъ онъ.— Полиція нагрянула и — ну по угламъ шарить… Книжки твои унесли…
— А сундукъ? Неужто и въ сундук? спросилъ Фомичъ. Его такъ и кольнуло.
— Сундукъ, кажись, не трогали, отвчалъ сапожникъ.
Фомичъ вошелъ въ свою комнату, наскоро перекрестился на образъ и прямо бросился къ сундуку. Тронулъ замокъ — сломанъ. Кровь прилила къ нему въ голову. ‘Господи, неужто?’ подумалъ онъ и, не переводя духа, поднялъ крышку и началъ выкидывать изъ сундука блье, сюртукъ, книги и весь скарбъ. Вотъ и шкатулка. Лихорадочно схватилъ онъ ее, открылъ и, въ изнеможеніи, опустился на диванъ. Шкатулка была пуста. Завтныя деньги были украдены.
— Обокрали! Все украли! Господи, за что же? за что же? могъ только выговорить онъ и, какъ малый ребенокъ, залился слезами. Съ минуту, какъ бы въ какомъ-то недоумніи, постоялъ надъ Фомичомъ сапожникъ и наконецъ опрометью бросился въ кухню въ квартирной хозяйк.
— Матушка! Ивановна! Грхъ-то какой случился! кричалъ онъ.— Вдь Фомича обокрали! Какъ есть до копйки все выкрали.
— Что ты! Врешь?! возразила было хозяйка, но потомъ ударила себя по лбу и проговорила: — Знаю: это Флегонта рукъ дло! Его мерзавца! Припомни: вдь онъ, какъ перстъ, голый, откуда бы иначе у него взялись деньги за квартиру отдать. Да вонъ еще люди говорятъ: Василис, сосдской кухарк, платокъ и шугай подарилъ. Ахъ, онъ мерзавецъ! Ахъ, подлецъ!
— Теперь мы запутаны… притянутъ — потому подозрніе… суетился сапожникъ.— Ахъ ты, чтобъ теб! Марья! Марь… Машка! кликалъ онъ жену.— Ивановна, матушка, идите къ нему! Идите къ Фомичу-то, а то онъ, чего добраго, руки на себя наложитъ! А я сейчасъ… и сапожникъ бросился бжать въ сосдній кабакъ, чтобы повдать горе знакомому цаловальнику.
Черезъ четверть часа вс сосди знали о случившейся у Фомича покраж и прибжали къ нему въ комнату. Тутъ были бабы, мастеровые, мальчишки, какой-то безрукій солдатъ, двочки съ грудными ребятами на рукахъ. Все это шепталось, качало головами и въ недоумніи глазло на Фомича, который изрдка взглядывалъ на образъ, билъ себя въ грудь и говорилъ: ‘Господи! за что же?.. за что?’
Въ толп, какъ водится, говорили разный вздоръ. Это-то уврялъ, что у Фомича неразмнный фармазонскій рубль украли, оттого онъ такъ и убивается, какой-то мастеровой всмъ и каждому, подъ строжайшимъ секретомъ, разсказывалъ, что Фомичь двнадцать душъ загубилъ и теперь кается, ‘потому въ этомъ самомъ сундук кровь увидлъ и въ чувствіе пришелъ’. Воротившемуся сапожнику стоило большихъ трудовъ выгнать толпу изъ квартиры.
Какъ только Фомичъ пришелъ въ себя, первымъ его дломъ было уврить безпокоившагося сапожника и квартирную хозяйку, что онъ отнюдь не подозрвалъ ихъ въ краж. Общая молва обвиняла Флегонта Михайлова. Фомичъ объявилъ о краж въ полицію, разумется, изъявивъ подозрніе на Флегонта Михайлова. Началось слдствіе, начались розыски, но такъ все и кончилось слдствіемъ и розысками, даже подозрваемое лицо не могли найти. Дворовый человкъ какъ въ воду канулъ.
Покража глубоко потрясла Фомича. Да и не могло быть иначе. Все, скопленное въ продолженіи жизни, на закат дней пропало, и пропало тогда, когда осуществленіе завтной мечты — покупка дома и отдохновеніе на родин — было уже такъ близко. Фомичъ началъ грустить и грустилъ все боле и боле. Онъ даже дломъ пересталъ заниматься и жилъ, продавая за что попало оставшіяся книги и нкоторыя вещи, но ужъ вновь не пріобрталъ ничего. Большинство знакомыхъ его отъ, него отшатнулось, потому что прошла молва, что онъ содержался подъ арестомъ за продажу какихъ-то фармазонскихъ и бунтовщицкихъ книгъ, вслдствіе чего робкіе люди и начали его бояться.
Идетъ бывало, Фомичъ: хочетъ поклониться встрчному знакомому, знакомый сворачиваетъ за уголъ, подъ ворота или длаетъ видъ, что не замчаетъ Фомича. Особенно это было съ купцами.
— Вонъ Фомичъ идетъ… скажетъ, бывало, мужу какая нибудь сидящая у окна купчиха.
— Ну и пущай его!.. Не гляди… какъ-то таинственно отвтитъ супругъ.
Супруга вытаращиваетъ глаза.
— Не гляди, говорю. Нехорошо… Еще притянутъ, пожалуй…
— За что же?
— А за то же! За то, что онъ фармазонскія книги продавалъ. Ну его!
— Какія такія фармазонскія?.. спрашиваетъ супруга.
— Ахъ, Господи! Да брось! скажетъ супругъ и отойдетъ во внутрь комнаты мурлыкая: ‘Крестъ начертавъ Моисей’ или ‘Понтомъ покры Фараона’.
Все это Фомича глубоко оскорбляло. Онъ началъ задумываться и, дивное дло, чувствуя всегда отвращеніе къ пьянству,— началъ по пивать. Сначала это попиваніе было тихое, секретное. Фомичъ покупалъ полуштофъ, приносилъ его домой напивался на ночь, но впослдствіи сталъ уже явно похаживать въ кабакъ. Сосди часто его видли бредущаго въ это ‘мсто злачно и прохладно’ вмст съ сапожникомъ. Визиты эти съ каждою недлею длались все чаще и чаще — вслдствіе чего имущество Фомича все убавлялось и, наконецъ, было пропито все до нитки.
Втянувшись въ пьянство и не имя боле возможности пить на свои, Фомичъ сталъ попрошайничать у кой-какихъ еще негнушающихся имъ знакомыхъ, или же бралъ газету, являлся съ нею въ кабакъ и читалъ постителямъ о набор, о баб, родившей тройни, о аэролит, упавшемъ съ неба при страшномъ треск и гром, о какихъ-то найденныхъ гд-то скелетахъ съ золотыми цпями на ше и т. п. Все это Фомичъ подкрплялъ поясненіями, за что и получалъ стаканъ водки. Въ полгода такой жизни Фомичъ спился окончательно, и изъ бодраго старика обратился въ ходячую развалину. Привыкши къ трезвой жизни, организмъ его не выдержалъ вливанія въ себя всхъ этихъ шкаликовъ, осьмушекъ, косушекъ, и разстроился.
Однажды Фомичъ, вернувшись изъ кабака домой, объявилъ квартирной хозяйк, что у него изо рта лзутъ раки.
— Вонъ они! Вонъ они! говорилъ онъ, плюя на полъ и что-то какъ бы раздавливая ногой, потомъ закричалъ:— уберите ихъ! Уберите!.. и ползъ подъ кровать.
Свдущіе люди, какъ сапожникъ и нкоторые сосди, ршили, что Фомичъ ‘допился до чортиковъ’. Съ трудомъ вытащили его изъ-подъ кровати и свезли въ больницу.
Съ Фомичемъ сдлалась блая горячка.
Спустя недлю, по Ямской, но направленію къ Волкову кладбищу, хали розвальни, на розвальняхъ стоялъ простой, сосновый некрашенный гробъ: въ гробу лежалъ Фомичъ. За гробомъ шелъ сапожникъ. Дойдя до Растанной улицы, сапожникъ остановился, постоялъ, подумалъ о чемъ-то, вынулъ изъ кармана мдныя деньги, посчиталъ ихъ на ладони, перекрестился, махнулъ рукой по направленію къ гробу — и свернулъ въ кабакъ.