Шумский, Богословский Николай Гаврилович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 56 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.

ВРЕМЕНА ВОЕННЫХЪ ПОСЕЛЕНІЙ.

Сочиненія Словскаго.

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ НОВГОРОДСКОМУ СБОРНИКУ.

НОВГОРОДЪ.
1865 г.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Учрежденіе военныхъ поселеній въ Новгородской губерніи имло особенное вліяніе на крестьянъ и купечество въ этомъ кра. Осталось въ живыхъ очень мало изъ современниковъ гр. Аракчеева,— теперь уже ихъ смнило новое поколніе: но подъ вліяніемъ возникшихъ преданій народное развитіе тхъ мстъ, гд были поселенія, иметъ и теперь свой особенный характеръ, по которому сей-часъ можно отличить потомка пахатнаго солдата отъ обыкновеннаго нашего крестьянина. По тому времена поселеній заключаютъ въ себ много интереснаго и могутъ дать понятіе о томъ, на сколько можетъ быть примнима западная цивилизація къ Русскому Народу. Вс событія и факты изъ временъ гр. Аракчеева, имютъ важное значеніе для исторіи, а тмъ боле самъ гр. Аракчеевъ, какъ главный дятель потому я сначала въ моемъ изданіи ‘Разсказ о быломъ‘, представилъ гр. Аракчеева каковъ онъ былъ по преданію въ общественныхъ и домашнихъ отношеніяхъ. Надюсь, что первый томъ моихъ сочиненій будетъ принятъ и оцненъ обществомъ милостиво, что послужитъ лучшимъ поощреніемъ къ продолженію трудовъ моихъ. Я не думаю остановиться только на этомъ: постараюсь разработать собранные мною матеріалы по этому предмету, въ теченіи десяти лтъ, съ добросовстностью и безпристрастіемъ.

Словскій.

ШУМСКІЙ.

Въ H—ской губерніи, на правомъ берегу рки Волхова, находится село Г—ино. Чудное это село! Оно издали кажется городомъ съ безконечными садами и красивыми зданіями. На первомъ план представляется огромный каменный трехъ-этажный домъ, назначенный для кадетскаго корпуса, за нимъ высится большой, окруженный колоннами куполъ собора и золотой шпицъ колокольни, а тамъ, въ разныхъ мстахъ, выглядываютъ зеленыя и красныя кровли зданій, за которыми безконечный садъ сливается съ горизонтомъ. Видъ Г—ина тмъ боле пріятенъ, что въ этомъ мст берега Волхова низки, плоски и опушены мелкимъ лсомъ, однообразіе ихъ утомительно и скучно — точно необитаемая пустыня, гд не видно никакой жизни, и посл такой скучной и безжизненной мстности, вдругъ изъ-за колна рки возстаетъ цлый городъ, окруженный воздланными полями, которыя перескаются дорогами во всхъ направленіяхъ. Дороги эти очень замтны: он обсажены березками и, сливаясь съ садомъ и паркомъ, кажутся однимъ общимъ безконечнымъ садомъ. Чмъ ближе подъзжаешь къ Г—ину, тмъ ясне представляются окружающіе его предметы, но самое Г—ино остается все еще загадкою: городъ ли это, или мыза? Огромный домъ заслоняетъ вс детали Г—ина. Надо пройти этотъ домъ, чтобъ видть самое Г—ино.

Когда войдешь на площадь, гд соборъ, тогда только объяснится, что это мыза вельможи, много истратившаго денегъ на украшеніе своего жилища.

Противъ алтаря собора, на откос холма, на красивомъ мст, откуда можно видть далеко окрестности Г—ина воздвигнутъ чугунный изящный храмъ въ іоническомъ вкус, въ немъ, подъ шатромъ, утвержденномъ на шестнадцати ростральныхъ колоннахъ, поставлено колоссальное бронзовое изображеніе св. апостола Андрея Первозваннаго — подарокъ Императора Александра Благословеннаго владльцу Г—ина, А***. Надобно полагать, это сдлано не безъ значенія, есть преданіе, что Г—ино постилъ св. апостолъ Андрей, когда онъ путешествовалъ къ скиамъ и славянамъ.

На сверной сторон собора замчателенъ по своему изяществу памятникъ. Онъ состоитъ изъ пяти бронзовыхъ фигуръ, чрезвычайно-изящной и отчетливой отдлки. На нижнихъ уступахъ гранитнаго пьедестала, по обимъ его сторонамъ, расположены дв фигуры въ сидячемъ положеніи: съ правой — русскій воинъ со щитомъ, а на лвой — Европа въ вид женщины, попирающая ногою переломленное ярмо и окруженная аттрибутами, выражающими ея богатство и образованность. На самомъ верху пьедестала поставлены три бронзовыя фигуры, изображающія вру, милосердіе и надежду, он поддерживаютъ грудной бюстъ, на голову котораго милосердіе возлагаетъ внецъ изъ золотыхъ звздъ. Отъ памятника по обимъ сторонамъ площади построено шесть деревянныхъ домиковъ, очень-чистенькихъ, но простыхъ и несовсмъ красивыхъ, они упираются въ края каменнаго двухъ-этажнаго дома — жилища покойнаго графа А***. Домъ устроенъ въ средин сада, спускающагося подъ гору — направо къ прудамъ и налво къ Волхову.

Мн въ первый разъ случилось пріхать въ Г—ино весной въ 185* году. Удивительно хорошъ показался мн садъ Г—ина, расположенный на холм. Отъ графскаго дома по всему протяженію сада къ сверу тянутся въ два ряда аллеи вковыхъ липъ, и отъ нихъ идутъ дорожки во вс стороны, ведущія къ гротамъ, бесдкамъ, къ изящнымъ чугуннымъ мостикамъ, перекинутымъ черезъ пруды. Но на меня сдлала грустное впечатлніе его безлюдность. Въ немъ тишина, только изрдка прерываемая щебетаньемъ птицъ, человческихъ шаговъ не было слышно. ‘Почему’ думалъ я: !такъ безлюдно это мсто? для чего тратилъ покойный владлецъ столько денегъ и трудовъ? Зачмъ заброшено людьми такое прекрасное мсто?’ Эти вопросы навяли на меня грусть и я машинально, не замчая ничего, бродилъ по саду.

Незамтно я вернулся къ графскому дому и отъ него мимо домиковъ и памятника подошелъ къ собору. Я попросилъ позволенія осмотрть соборъ. Пока принесли ключи, я сталъ разсматривать наружность собора. Корпусъ собора квадратный, въ два свта, верхнія окна, впрочемъ, очень малы, къ восточной и западной стнамъ собора придланы портики, съ шестью колонами каждый. Огромная глава собора не соотвтствуетъ корпусу: она давитъ его. На западной сторон собора, на разстояніи саженей десяти отъ него, на краю холма стоитъ массивное зданіе колокольни въ три этажа, съ высокимъ золоченымъ шпилемъ.

Верхній этажъ колокольни, вмст со шпилемъ, весь чугунный. Кровля и шпиль утверждены на восьми колоннахъ, эти колонны въ средин пустыя, иногда ихъ ставили, подъ нихъ А*** положилъ нкоторые важные историческіе документы подъ стеклянными колпаками. Съ какою цлью онъ это сдлалъ — неизвстно, но что они дйствительно есть — это несомннно: мн говорилъ очевидецъ, который и теперь еще живъ.

Въ это время отперли соборъ, и я вошелъ. Внутренность собора расположена крестообразно. Въ немъ три придла. Главный — во имя апостола Андрея Первозваннаго, съ правой стороны во имя трехъ святителей: Петра, Алекся и Іоны, а съ лвой во имя св. апостоловъ Петра и Павла, въ этомъ придл погребенъ А***, Внутренняя отдлка собора изящна, и вс части строго соразмрны между собою. Куполъ внутри гораздо мене, чмъ снаружи, и гармонируетъ съ цлостью зданія.

Надъ могилою графа къ стн придланъ памятникъ императору Павлу I, основаніе памятника изъ краснаго гранита, на немъ продолговатый пьедесталъ шоксенскаго мрамора и бронзовый алтарь, на верху алтаря положены императорскія регаліи. Съ лвой стороны памятника стоитъ на колняхъ молящійся воинъ съ обнаженной головой. На памятник написано:. ‘Сердце чисто и духъ правъ предъ тобою’. По стн, вверху памятника, идетъ бронзовая вызолоченная дуга, съ знаками зодіака, изображающими мсяцы рожденія, воцаренія и смерти императора, надъ ней бронзовый силуэтъ императора Павла I въ сіяніи, а въ самомъ верху написано: ‘Чувствія облаготвореннаго’.

На могил графа А*** плоскій гранитный камень съ надписью: ‘Да будетъ и прахъ мой у подножія изображенія твоего. На семъ мст погребенъ русскій новгородскій дворянинъ А***, родился 1769 года сентября 23 дня, умеръ 1834 года апрля 21 дня’.

Въ ногахъ бронзовый ангелъ, въ сидячемъ положеніи, держитъ въ одной рук образъ Знаменія Божіей Матери, а въ другой лампаду. На ангела надтъ небольшой финифтяный образъ съ изображеніемъ святыхъ Алекся митрополита и мученицы Анастасіи, а съ другой стороны надпись: ‘Двухъ христіан. друзей. Дни тезоимемитства 5 октября трехъ святит. москов. Петра, Алексія и Іоны, 29 октября муч. Анастасіи. Дни рожденія 23 сентября Зачатіе Предтечи, 29 марта преподоб. Марка’.

Отъ памятника я перешелъ къ главному алтарю. Здсь у сверныхъ дверей, на стн прибита мдная доска съ надписью о пожалованіи А*** въ генералы-отъ-инфантеріи.

У южныхъ дверей на мдной доск надпись о пожалованіи Павломъ I села Г—ина ныншнему его владльцу.

Въ углахъ стнъ, поддерживающихъ куполъ и противоположныхъ алтарю, повшены: образъ апостола Андрея Первозваннаго, съ другой стороны бронзовый портретъ императора Петра I. На другой стн портретъ императора Павла I и портретъ императора Александра I. Подъ образомъ апостола Андрея Первозваннаго, въ бронзовой рам, за стекломъ, положена книга съ надписью: ‘Положеніе о г—инскомъ мірскомъ заемномъ банк’. Подъ портретомъ императора Петра I бронзовый гербъ князя Меншикова съ надписью: ‘Г—инская вотчина, бывшая во владніи монастырей, пожалована государемъ императоромъ Петромъ Первымъ князю Александру Даниловичу Меншикову’. Подъ портретомъ императора Павла бронзовый гербъ графа А*** съ надписью, ‘Г—инская волость, въ двухъ тысячахъ душахъ состоящая, пожалованная государемъ императоромъ Павломъ Первымъ въ вчное потомственное владніе графу Алексю А*** 1796 года декабря въ 12 день’.

Подъ портретомъ императора Александра, въ бронзовой рам, рескриптъ его къ графу съ похвалою ему за устройство г—инской вотчины, и дв бронзовыя доски съ надписями годовъ и чиселъ, когда посщалъ А*** въ Г—мн императоръ Александръ I.

Потомъ перешелъ я въ Алексевскій придлъ. Здсь замчателенъ образъ противъ лваго клироса, на немъ изображены св. апостолъ Андрей, Алексй и Петръ митрополиты, праведная Анастасія, надъ ними, въ облакахъ, апостолъ Павелъ одною рукою благословляетъ, въ другой держитъ книгу съ изображеніемъ императора Павла I въ мундир его времени.

Въ этомъ придл также есть памятникъ, придланный къ стн противъ памятника императору Павлу I, съ которымъ онъ очень сходенъ. Кругомъ памятника арматура изъ воинскихъ доспховъ того времени и шесть знаменъ а—скаго гренадерскаго полка. На пьедестал написаны бронзовыми буквами имена офицеровъ полка, павшихъ въ отечественную войну. Надъ памятникомъ золоченая дуга съ надписью: 1812, 1813 и 1814 годовъ.

Наконецъ меня ввели въ комнату, устроенную противъ Петропавловскаго придла. Въ ней хранятся сосуды и библіотека. Здсь мн показали граммату, данную митрополитомъ С. г—инскому собору, по ходатайству графа А***.

‘По уваженію онаго весьма для святыя церкви Нашея достопамятнаго событія, о коемъ какъ въ слдовательной Псалтири, такъ и въ другихъ разныхъ мстахъ упоминается, что святый Апостолъ Андрей Первозванный, проходя изъ полуденнаго края, былъ въ сел Г—ин и водрузилъ въ немъ жезлъ свой, отчего получило оно и наименованіе Друзино, по простонародномуже реченію Г—ино, и чрезъ таковое мста сего посщеніе, или паче проповдь свою, открылъ онъ предкамъ нашимъ, тьмою идолопоклонства омраченнымъ, двери къ спасительной вр въ Господа Бога и Спаса нашего Іисуса Христа: благословляемъ мы въ соборной села Грузина церкви, имени сего святаго Апостола посвященной, богатою утварью и ризницею снабженной и превеликолпно украшенной, совершать Божественную литургію при отверстыхъ царскихъ вратахъ во все продолженіе оной, даже до причастнаго стиха, при начал коего оныя должны, исключая Св. Пасхи, быть затворенными для великой тайны Евхаристіи. Совершать такимъ же образомъ литургію не всегда, а только во дни воскресные, господскіе, высокоторжественные, въ храмовой праздникъ и при другихъ какихъ-либо важныхъ случаяхъ.26 марта 1825 года’.

Въ силу этой грамматы, и теперь въ г—инскомъ собор совершается литургія съ отверстыми царскими вратами по праздникамъ.

Здсь я видлъ нсколько изящныхъ серебряныхъ и вызолоченныхъ потировъ съ надписью на низу ихъ: ‘Графъ А*** въ г—инскій соборъ въ такомъ-то году’. Замчательно, что на всхъ церковныхъ книгахъ отпечатанъ золотомъ гербъ А*** съ девизомъ: ‘Безъ лести преданъ’, есть даже одно Евангеліе, на задней серебряной доск котораго награвированъ гербъ А***. Потомъ я осмотрлъ богатую ризницу собора, расположенную на хорахъ.

Отъ собора я пошелъ къ югу, къ зданію, назначенному для г—инскаго кадетскаго корпуса. Зданіе это выстроено въ вид буквы П, основаніемъ своимъ обращено къ собору и замыкаетъ въ себ довольно-большую площадь. Въ средин зданія устроены три арки, служащія входомъ въ Г—ино. Выйдя изъ подъ арокъ, надо спуститься направо подъ гору, еще поворотить вправо и выйти на площадь, окруженную, съ одной стороны, чугунными ршетками, а съ другой, деревянными домами, чтобъ сойти на Волховъ. Съ этой площади къ западу идетъ дамба, обсаженная липами и оканчивающаяся на самомъ Волхов двумя башнями.

I.

По важнымъ дламъ мн пришлось прожить цлый мсяцъ въ имніи А*** одному, и еслибъ не случайная встрча съ умнымъ человкомъ, то я, конечно, не умеръ бы отъ скуки, а похудлъ бы сильно.

А*** умеръ въ тридцатыхъ годахъ текущаго столтія, не оставя посл себя наслдниковъ, и прекрасная его усадьба стояла пустою.

Дня три я оборонялся отъ скуки, осматривалъ все, что только можно было осматривать, наконецъ все пересмотрлъ. Дня два еще прошатался по саду, на третій день, подъ-вечеръ, я замтилъ порядочно-одтаго человка, лтъ сорока, въ саду, обрадовался ему, какъ родному брату, и бросился ему на встрчу. Мн хотлось поговорить съ нимъ, и еслибъ онъ, на бду мою, былъ неразговорчивъ, то я взялъ бы его, просто, за воротъ и заставилъ бы силою — хоть не говорить со мной, по крайней мр выслушать меня. Но оказалось, что это былъ премилый и образованный человкъ — Ефимъ Васильевичъ, часто здившій въ усадьбу А*** по своимъ дламъ. Разговоръ завязался у насъ живой, намъ обоимъ хотлось поговорить. Наконецъ, когда началъ истощаться запасъ нашихъ впечатлній, я первый сталъ жаловаться на скуку и одиночество.

Вольно же вамъ, отвтилъ мн Ефимъ Василевичъ на мои жалобы: — бродить здсь по саду одному. Вы бы вышли на берегъ рки, къ перевозу. Тамъ есть скамейка: и давно бы познакомились и со мной, и съ здшнимъ священникомъ, который, замчу вамъ, очень умный человкъ.

Часто онъ бываетъ тамъ? спросилъ я.

Почти каждый день вечеромъ, въ это время, если не занятъ службою.

Такъ пойдемте, пожалуйста, къ перевозу, сказалъ я: — наврно тамъ встртимъ и священника.

Пожалуй, пойдемте, сказалъ Ефимъ Васильевичъ.

Вотъ мы пришли къ перевозу, сли на скамью. Видъ, правду сказать, былъ не очень живописенъ (рка Волховъ течетъ въ плоскихъ и болотистыхъ берегахъ), за то здсь очень мало было комаровъ и сносно было сидть.

А вотъ и батюшка идетъ! сказалъ Ефимъ Васильевичъ.

Я обернулся въ ту сторону, куда указалъ мн Ефимъ Васильевичъ. Ровной и солидной поступью шелъ къ намъ священникъ, немного склонивъ голову. Онъ былъ лтъ около сорока. Небольшіе каріе глаза свтились умомъ, черты лица его были пріятны и правильны, а каштановая клинообразная борода еще боле придавала красоты. Онъ былъ высокаго роста и плотнаго сложенія.

Священникъ, поздоровавшись, слъ съ нами на скамью.

Вотъ молодой человкъ умираетъ здсь отъ скуки, сказалъ священнику Ефимъ Васильевичъ.

Немудрено, отвчалъ священникъ:— наша уединенная жизнь тяжела для горожанъ, привыкшихъ къ шуму.

А вы разв не скучаете здсь? спросилъ я священника.

Нтъ.

Просто, батюшка, что называется, вълся въ эту жизнь, потому и не скучаетъ, замтилъ Ефимъ Васильевичъ.

Лтомъ еще, пожалуй, можно какъ-нибудь перебиваться, а зимой? вотъ тоска-то здсь жить одному! сказалъ я.

Бываетъ время, что и взгрустнется, отвтилъ священникъ:— но боле оттого, что нельзя быть постоянно въ одинаковомъ расположеніи духа, иногда бываютъ и другія причины: заботы, непріятности — мало ли чего бываетъ!

Что ни говорите, а здсь очень скучно. Пустота страшная! замтилъ я.

Грустное впечатлніе длаетъ на всхъ наша мыза, кто прізжалъ сюда, сказалъ священникъ.

Это, я думаю, оттого, что всякій, кто прізжаетъ сюда, надется встртить много людей, смотря на эти огромныя строенія, а между-тмъ никого не находитъ. Разочарованіе это поневол поселитъ въ сердце тоску, сказалъ Ефимъ Васильевичъ.

Большое иметъ вліяніе, отвтилъ священникъ:— но здсь есть еще тайная причина, которая выглядываетъ во всякомъ предмет.

Какая же это причина? спросилъ я, подстрекаемый любопытствомъ.

Уже-ли вы не замтили ее? она такъ осязательна, отвтилъ священникъ.

Право не придумаю, сказалъ я.

Какъ вы думаете, для чего А*** устроивалъ эту усадьбу? спросилъ священникъ.

Конечно, для собственнаго удовольствія, отвтилъ за меня Ефимъ Васильевичъ.

Пожалуй, и такъ, сказалъ священникъ, но его удовольствіе не въ томъ состояло, что онъ самъ любовался своею усадьбою, а въ томъ, что для него было удовольствіемъ, когда другіе любовались.

Вы, кажется, хотите сказать, что А*** устроивалъ свою усадьбу изъ тщеславія? сказалъ Ефимъ Васильевичъ.

Именно такъ, зимтилъ священникъ.

Не слишкомъ ли строгъ будетъ вашъ приговоръ, батюшка? сказалъ Ефимъ Васильевичъ.

Нимало. Вы всмотритесь хорошенько въ каждый предметъ, и онъ вамъ дастъ понять, что все это длано подъ руководствомъ суетнаго тщеславія — увковчить свое имя на земл однимъ наружнымъ блескомъ.

Положимъ, что и такъ, отвтилъ Ефимъ Васильевичъ. Что вы находите тутъ дурнаго?

Напрасный трудъ, сказалъ священникъ.

Напрасный трудъ, когда онъ погибаетъ безъ слдовъ, сказалъ Ефимъ Васильевичъ:— а усадьба эта осталась посл владльца, и посл насъ еще долго оставаться будетъ.

Но ужъ не въ томъ вид, какъ была при владльц, замтилъ священникъ.— Она теперь уже начинаетъ глохнуть и никому не приносить никакой пользы.

Ну, да А*** не виноватъ, что у него не было наслдниковъ. Еслибъ наслдникъ былъ, онъ бы и пользовался ею, отвтилъ Ефимъ Васильевичъ.

У А*** былъ наслдникъ, сказалъ священникъ.

Какъ! Кто такой? Я этого еще не зналъ. Разскажите, пожалуйста! сказалъ Ефимъ Васильевичъ.

Шумскій, сказалъ священникъ.

Что же, онъ былъ близкій родственникъ? спросилъ Ефимъ Васильевичъ.

А*** считалъ его очень близкимъ, а вышло что онъ ему совсмъ не родня, отвтилъ священникъ.

Да какъ же это такъ? спросилъ Ефимъ Васильевичъ.

Теперь разсказывать эту исторію поздно: пора идти домой мн. А вотъ придите завтра ко мн вечеромъ, я вамъ прочитаю исторію жизни Шумскаго, написанную мною со словъ его. До свиданія! сказалъ онъ, всталъ и ушелъ.

Мы съ Ефимомъ Вазильевичемъ побродили немного по берегу и разстались, условившись сойтись вмст завтра вечеромъ у священника.

II.

На другой день вечеромъ мы собрались у священника и, усвшись уютно въ гостинной за чаемъ, приготовились слушать общанный разсказъ. Священникъ принесъ большую тетрадь и началъ читать намъ:

Въ феврал 184. года одинъ день какъ-то крпко былъ непогодливъ, вьюга бушевала цлый день, а къ вечеру усилилась такъ, что свту божьяго не было видно. Былъ часъ одинадцатый вечера, и я совсмъ собрался лечь спать. Только хотлъ задуть свчу, слышу, какъ-будто кто-то стучится въ ворота. Не втеръ ли тамъ проказитъ, подумалъ я, а можетъ-быть и странникъ проситъ пріюта. Я всталъ, отворилъ форточку, чтобъ взглянуть на улицу, но мн все лицо обдало снгомъ, я долженъ былъ отшатнуться отъ окна, чтобъ отереть себ лицо. Въ это время стукъ въ ворота раздался внятно. Кто тамъ? спросилъ я. На вопросъ мой кто-то тихо отвчалъ, ‘Обороните отъ темной ночи!’ Тотчасъ я послалъ служанку ввести ко мн нежданнаго гостя. Вотъ, слышу, скрыпитъ снгъ подъ ногами людей въ сняхъ: отворили прихожую. ‘Господи, Іисусе Христе, Боже нашъ, помилуй насъ!’ едва-слышно кто-то проговорилъ коснвшимъ языкомъ. ‘Аминь’, сказалъ я, надобно сознаться, не совсмъ охотно. Мн показалось, что поститель былъ не совсмъ трезвый, но принять было надо.

— Милости прошу, сказалъ я, отворяя двери, и ко мн едва вошелъ неровными шагами человкъ высокаго роста, но въ чемъ онъ былъ одтъ — ршительно нельзя было узнать: онъ весь былъ въ снгу. Длинные его волосы примерзли къ бород и въ безпорядк падали на лицо.

Тотчасъ я позвалъ прислугу и началъ раздвать я его, самъ онъ не могъ раздваться: члены его окоченли отъ холода. Когда съ него сняли верхнюю одежду, видно стало, что это былъ послушникъ изъ какого-нибудь монастыря. На немъ было надто два подрясника, одинъ на другой. Верхній, снятый нами, изъ толстаго чернаго сукна на ват и на холстинной подкладк, нижній изъ такого же сукна, только безъ ваты,— одежда слишкомъ неудобная для зимняго путешествія. Тепло въ моей комнат было причиною, что съ нимъ сдлась лихорадка, онъ, въ изнеможеніи, упалъ на диванъ, трясясь всмъ тломъ и щелкая зубами. Вотъ почему нечаянный мой гость показался мн пьянымъ.

Подали чай. Съ трудомъ онъ выпилъ первый стаканъ, блюдцо прыгало въ его рукахъ, и чай плескался во вс стороны. Съ третьимъ стаканомъ чая онъ согрлся немного, но за-то овладла имъ дремота и звота. Я предложилъ ему выпить вина и закусить: онъ отказался. Я уложилъ его въ постель и окуталъ потепле.

На другой день я всталъ къ утрени. Было пять часовъ утра. Смотрю, мой гость потянулся, сладко звнулъ и прикрылся одяломъ: видно было, что онъ хотлъ встать, но стснялся моимъ присутствіемъ. Я вышелъ въ другую комнату и, минутъ чрезъ десять вернувшись, увидлъ гостя моего совсмъ одтымъ, онъ держалъ въ рукахъ колпакъ свой: ясно было, что онъ намренъ былъ уйти.

— Куда вы? спросилъ я.

— Въ церковь, помолиться, отвчалъ онъ скромно.

— Не будетъ ли вредно для васъ выходить на холодъ? Вы вчера сильно прозябли. Я думаю, вамъ не мшало бы посидть хоть одинъ день въ тепл.

— Ничего, я къ этому привыкъ.

— Пойдемте же вмст, сказалъ я, когда увидлъ, что его намреніе идти въ церковь было ршительно.

Отъ моего дома до церкви будетъ добрыхъ полверсты. Впрочемъ, намъ дорогой было не до разговоровъ. Снгу за ночь набило столько, что въ другомъ мст мы уходили почти по поясъ. Едва мы добрались до церкви. До обда я былъ занятъ службою, потому не могъ переговорить съ нимъ, и когда уже мы посл обда остались въ моей комнат одни, Шумскій сказалъ мн:

Простите, батюшка, моему невжеству, я не сказалъ еще вамъ, кто я такой.

Я ничего ему не отвчалъ на это.

Я — послушникъ Отенскаго Монастыря Михаилъ Шумскій.

‘Шумскій’ подумалъ я, ‘что-то знакомое’, но никакъ не могъ вспомнить.

Онъ, должно-быть, замтилъ, что я что-то припоминаю.

Тотъ Шумскій, который былъ когда-то офицеромъ, а теперь передъ вами смиренный послушникъ, сказалъ онъ.

‘Ба’! подумалъ я, ‘мнимый сынъ А***’.

Невольно я пристально вглядлся въ него. Это былъ мужчина лтъ сорока, высокаго роста, съ русыми волосами, съ большими голубыми глазами, мутными и утомленными. Черты лица его были красивы, но на нихъ лежала печать весело-проведенной юности: все лицо уже было въ морщинахъ и блеклаго цвта. Впрочемъ, русые волосы и клинообразная борода скрывали многіе недостатки лица. Въ походк и манерахъ его еще остались ухватки военнаго.

Благодарю случай, доставившій мн удовольствіе видть васъ у себя въ дом, сказалъ я, подавая ему руку.

А я благодарю васъ за ваше гостепріимство, отвтилъ онъ, крпко пожимая мою руку.— Прошу вашего благословенія и молитвъ на дорогу, сказалъ онъ, ища глазами дорожной сумы своей.

Куда вы идете?

Въ Дымскій Монастырь.

Дорога дальняя, холодъ сильный, а вы очень-легко одты, пока не сдлается потепле, я не отпущу васъ, сказалъ я ршительно.

Послушаніе паче поста и молитвы, смиренно отвчалъ Шумскій.— Сказать вамъ откровенно: мн пріятно отдохнуть подъ вашимъ гостепріимнымъ кровомъ, но я боюсь отяготить васъ.

Онъ тяжело вздохнулъ, слъ на стулъ и опустилъ голову.

Мн стало жаль его. Чтобъ перемнить тяжелый для него разговоръ, я, не думая, кинулъ вопросъ:

— Вамъ не нравится образъ вашей жизни?

— Не нравится!.. сказалъ онъ съ ироніей:— просто, такъ тяжелъ, такъ не выносимъ, что я иногда…

Онъ не договорилъ фразы и еще ниже наклонилъ голову.

Поздно я схватился, что такъ неосторожно дотронулся до больнаго мста, но поправить ошибку нельзя было. Я молчалъ.

— Я вижу ваше участіе ко мн, сказалъ Шумскій, взглянувъ на меня:— за него я буду платить вамъ полною моею откровенностью, я разскажу вамъ мою жизнь: по ней вы можете судить о моемъ положеніи. Можетъ-быть, вы не захотите сами слушать ее? Она есть сцпленіе ошибокъ, заблужденій, грховъ и паденій, утшительнаго въ ней ничего не найдете. Какія-то кара тяготетъ надо мной, она отравила немногія сладкія минуты моей жизни.

Слова эти были сказаны съ такимъ горемъ, что возбуждали къ нему участіе.

— Не думайте такъ Михаилъ Андреичъ, сказалъ я ему. Я слышалъ много о васъ, но слышать исторію вашей жизни отъ васъ самихъ для меня будетъ очень-пріятно и интересно. Говорите откровенно: вы найдете во мн истинное участіе и, разсматривая жизнь вашу вмст, мы можетъ быть, въ ней найдемъ и средство сдлать конецъ ея счастливымъ.

— Можетъ-быть!.. Сомнительно, отвчалъ Шумскій.— Гонимый всми, конечно, за свои вины, я ршился избгать общества порядочныхъ людей: мн неловко и стыдно встрчаться съ ними. Поврьте, я никогда бъ не ршился зайти къ вамъ, чувство самосохраненія только заставило меня искать у васъ пріюта, я чувствовалъ, что члены мои костенли отъ холода, когда я увидлъ огонь въ вашемъ дом.

— Благодарю Бога, что онъ помогъ мн оказать вамъ помощь! сказалъ я.

— И я благодарю Бога, сказалъ Шумскій, что Онъ привелъ меня въ домъ вашъ: я узналъ здсь, что еще добрые люди не отворачиваются отъ меня съ презрніемъ, что я еще несовсмъ отвергнутъ Богомъ и людьми.

— Что вы! полноте! отвтилъ я:— за что? и какое имютъ право люди презирать васъ?

— За что?.. за то, что я самъ презиралъ людей, что имлъ вс средства быть полезнымъ людямъ и ни на грошъ не сдлалъ пользы, что легкомысленно растратилъ богатые дары, данные м Богомъ и людьми, что оскорбилъ званіе, которое носилъ… Да мало ли за что? сказалъ онъ, махнувъ рукой.

Шумскій всталъ и началъ ходить по комнат рдкими шагами. Чрезъ нсколько минутъ онъ остановился передо мной, вытянувшись во весь ростъ и, съ достоинствомъ поднявъ голову кверху, сказалъ:— Поврьте, во мн еще не совсмъ угасло сознаніе своего достоинства, я еще не совсмъ такъ низко палъ, чтобъ въ моемъ сердц не было добрыхъ чувствъ, чтобъ моя совсть была заглушена вовсе.— Нтъ! я чувствую, я сознаю, что длаю худо, но не могу совладть съ собой и, противъ собственной воли, поддаюсь моимъ сквернымъ привычкамъ, какъ-будто кто-то насильно толкаетъ меня въ эту бездну. Слабъ ли я характеромъ, или есть другая тому невдомая причина — не знаю… Да что толковать напрасно! Вы сами все увидите, когда я вамъ разскажу про себя.

Зазвонили къ вечерн. Я долженъ былъ отложить разсказъ Шумскаго до другаго, удобнаго времени.

III.

— Что сказать вамъ о моемъ дтств? говорилъ Шумскій, когда началъ разсказывать свою исторію на другой день вечеромъ. Дтство — счастливый, безпечный возрастъ, пролетлъ совсмъ не такъ пріятно для меня, какъ для другихъ дтей. Мать моя боле мучила, чмъ берегла меня. Это была женщина безъ всякаго образованія, грубая, жестокая, она старалась направить мое воспитаніе къ тому образу жизни, къ которому я назначался. Не имя понятія о жизни аристократіи и зная о ней только по наслышк, она старалась привить мн аристократическія манеры и дать мн видъ природнаго аристократа. Я былъ ребенокъ здоровый, яркій румянецъ не сходилъ съ моихъ щекъ: это сильно огорчало мать мою, она старалась придать интересную блдность лицу моему, чтобъ я походилъ на аристократа. Для этой цли она никогда не давала мн сть до-сыта и даже поила меня уксусомъ. Еслибъ добрая кормилица, находившаяся при мн въ качеств няньки, тайкомъ не кормила бы меня — не знаю, что и было бы со мною? Я былъ связанъ во всхъ своихъ движеніяхъ. При матери я велъ себя, какъ солдатъ на ученьи: вытянувшись въ струну, важно расхаживалъ, какъ павлинъ, закинувъ голову назадъ. За-то, вырвавшись отъ нея, я вполн вознаграждалъ себя за вс лишенія — неудержимо носился по саду и лугамъ до истощенія силъ. Много разъ доставалось и мн и ходившимъ за мною за эти продлки. Не смотря на то, что мать готовила изъ меня изящнаго аристократа, она безъ милосердія порола меня розгами. Много было горькихъ сценъ въ это время. Кормилица всегда жалла меня и заступалась, когда сбирались меня наказывать, она, со слезами на глазахъ, просила за меня прощенія и помилованія, становилась предъ матерью на колни, цловала ея руки, называя ее всми сладкими именами. Иногда она принимала угрожающее положеніе, говорила: ‘сейчасъ пойду къ барину и все разскажу ему, чтобъ ты не смла тиранить дтище’. Угрозы сильне дйствовали, чмъ ласки, меня оставляли, за то кормилица всегда посл этой сцены много плакала и даже стонала. Развивать во мн добрыя чувства вовсе не заботились. Меня учили и молитвамъ, только не для того, чтобъ молиться Богу, а для того, чтобъ я твердо и бойко прочиталъ ихъ, когда вздумается А*** спросить меня. Мн съ младенчества старались привить гордость и презрніе къ низшимъ. Если замчала мать, что я говорилъ съ мужикомъ, или намренъ былъ поиграть съ крестьянскимъ мальчикомъ, она скла меня непремнно. Но если я билъ по лицу ногой двушку, обувавшую меня, она смялась отъ чистаго сердца. Можете судить, что готовили изъ меня…

Вамъ, можетъ-быть, очень-страипо, что я безъ уваженія отзываюсь о матери. Она вовсе не мать мн, какъ вы впослдствіи увидите изъ моего разсказа. Впрочемъ, теперь скажу вамъ, кто она была. Мнимая мать моя была жена садовника, ее звали Настасьей едоровной, она была экономкою у А***, Настасья (я буду такъ называть ее — боле она не стоитъ) была средняго роста, довольно-полная, лицо ея было смугло, черты пріятны, особенно-замчательны были ея глаза, большіе, черные, полные огня, волосы черные и жосткіе. Характера она была живаго и пылкаго, а въ гнв была безгранична. Она старалась держаться какъ-можно-приличне и всегда одвалась въ черное. Самыми близкими къ ней были моя кормилица, Авдотья Филипповна Шеина, и Агаошиха. Кормилица, женщина веселаго и безпечнаго характера, была очень-красива. Настасья любила ее за веселость нрава и забавлялась, заставляя ее пть псни и плясать. Агаошиха — старуха съ свинымъ рыломъ, хитрая, вкрадчивая. Съ льстивыми рчами, съ низкими поклонами, она, какъ змя, незамтно заползала въ сердце своей жертвы, вывдывала вс тайны и сообщала ихъ Настась, которой все извстно было, что длается вокругъ нея. Даже она посылала Агаошиху и за предлы своего околотка, если нужно было что-нибудь разузнать, отъ ней ничто не укрывалось, потому-то Настасья слыла въ народ колдуньей. Вотъ между какими людьми я росъ, хоть и недолго! А*** очень любилъ меня и ласкалъ, не разъ я сиживалъ у него на колняхъ, но я дичился и боялся, всми силами старался избгать его, мн неловко было въ его присутствіи. А*** былъ очень-занятъ, и потому наши свиданія съ нимъ были рдки и коротки.

Съ восьми лтъ я началъ жить боле въ Петербург, въ дом А*** съ Настасьею. Ко мн приставили учителей: француза, нмца, англичанина и итальянца. Французъ находился при мн неотлучно, къ нему я былъ боле расположенъ, онъ, въ свободное время, училъ меня гимнастик, что очень мн нравилось, разсказывалъ про Парижъ, про оперу, про театры, про удовольствіе жить въ свт, многаго я не понималъ тогда изъ его разсказовъ, но темное понятіе осталось въ моей памяти, и когда я уже былъ лтъ восьмыадцати, разсказы француза стали мн понятны и много помогли моимъ шалостямъ. Англичанинъ былъ строгъ, холоденъ и неразговорчивъ, онъ много мучилъ меня, оговаривая постоянно и стараясь охладить во мн живость, которую развивалъ французъ. Нмца я терпть не могъ за нмецкій языкъ, мн крайне-ненравившійся. Съ нетерпніемъ я дожидался часовъ, когда приходилъ итальянецъ. Онъ училъ меня музык и итальянскому языку. Меня учили играть на скрипк, на фортепьяно и гитар: это мн очень-нравилось. По русски я мало учился, вс науки читались мн на иностранныхъ языкахъ, а боле на французскомъ. Закону Божію учился ли я въ это время — хорошенько не помню, кажется, что нтъ. При помощи такихъ наставниковъ я былъ вполн джентльменомъ, развязенъ, ловокъ, лепетливъ, надмененъ и немножко даже безнравственъ. При помощи петербургскаго климата и моихъ менторовъ я сдлался интересно-блденъ, что приводило въ восторгъ Настасью и моихъ менторовъ. А*** какъ-нельзя-боле былъ доволенъ моимъ воспитаніемъ. Я зналъ Парижъ, не видавъ его, знакомъ былъ съ образомъ жизни французовъ, англичанъ и итальянцевъ. Нмцовъ я не любилъ въ образ моего учителя, и потому мало ими занимался.

Я зналъ даже, гд въ Париж можно провести время весело, но во все не зналъ Россіи, съ Петербургомъ мало былъ знакомъ. Познанія мои о Россіи ограничивались начальными уроками географіи и нашей усадьбой, куда я здилъ лтомъ на праздники, да и тамъ боле занимался изученіемъ лошадей, собакъ и мстъ, удобныхъ для охоты. Мой французъ былъ страшный охотникъ, во время прогулокъ онъ обращалъ мое вниманіе на мста, удобныя для охоты, и на разныя породы дичи. Бдная моя кормилица! сколько она пролила слезъ въ это время! Я не обращалъ на нее вниманіе: простая русская баба не стоила того!… Такъ я воспитывался до того времени, когда отдали меня въ корпусъ.

IV.

Въ пажескомъ корпус жизнь моя пошла правильне (продолжалъ разказывать про себя Шумскій). Избавившись отъ докучливыхъ менторовъ, я старался пользоваться свободой, какую могъ имть въ корпус. Много я длалъ проказъ, и он мн всегда сходили съ рукъ: имя А*** было для меня могущественнымъ талисманомъ. Впрочемъ, я учился хорошо, способности мои были бойки: моимъ знаніемъ иностранныхъ языковъ вс были восхищены. На лекціяхъ закона Божія я читалъ Вольтера и Руссо, правда немного понималъ ихъ, но тогда это было современно: кто не приводилъ въ разговорахъ цитатъ изъ Вольтера, того считали отсталымъ, невждой. Незамтно пролетло время въ корпус — я кончилъ курсъ въ числ первыхъ и былъ выпущенъ въ гвардію. Это было счастливое время. Получивъ блестящее воспитаніе по тогдашнимъ понятіямъ, я вступилъ на широкую дорогу, будущность представлялась мн въ самомъ восхитительномъ вид. Воображеніе мое терялось въ пріятныхъ картинахъ разсянной свтской жизни.

Я пріхалъ въ усадьбу къ А***. Онъ, съ слезами на глазахъ, любовался мною: видно было, что его самолюбіе вполн было удовлетворено моимъ образованіемъ. А*** отвелъ мн комнаты у себя въ дом, былъ ласковъ ко мн и твердилъ постоянно, что я, какъ честный дворянинъ и офицеръ, долженъ быть преданъ царю до послдней капли крови. Настасья была въ восторг, она незнала, куда меня посадить и чмъ подчивать, боле обращалась со мною, какъ служанка, чмъ мать. Какъ-то А*** отлучился на одинъ день куда-то, безъ него Настасья допьяна напоила меня шампанскимъ. А кормилица? Она, глядя на меня, плакала, и съ какою нжною любовью улыбалась мн сквозь слезы! Она не сводила глазъ съ меня, порывалась обнять прижать къ своему сердцу, но удерживалась присутствіемъ постороннихъ. Наконецъ, она дождалась счастливой минуты, когда мы остались одии. Она обхватила руками мою голову, крпко прижала къ своему сердцу, горячо цаловала меня въ губы, въ лобъ, въ глаза, и шептала въ изступленіи: ‘желанный мой! родной мой!’ Я чувствовалъ, что на мое лицо падали ея горячія слезы, но не старался освободиться отъ ласкъ ея: мн было пріятно въ ея объятіяхъ! Отъ ея ласкъ какое-то, невдомое мн прежде, новое чувство наполняло грудь мою. Это были минуты перваго и послдняго истиннаго счастія моего на земл.

Онъ отеръ слезу, невольно скатившуюся изъ глазъ его.

Дворня и крестьяне съ дикимъ любопытствомъ смотрли на меня, но я не обращалъ на нихъ вниманія, не удостоивалъ даже взглядомъ. Скоро соскучился я въ деревн и торопился въ Петербургъ, чтобъ насладиться жизнью. Прощаясь съ А***, я не чувствовалъ ни тоски, ни сожалнія, неизбжныхъ при прощаніи, весело прыгнулъ въ коляску, но обернулся въ сторону — и моимъ глазамъ представилась кормилица, устремившая на меня полные горькихъ слезъ взоры. Тупою болью отозвались въ моемъ сердц эти слезы, я отвернулся въ другую сторону и, мрачный, выхалъ изъ деревни.

Въ Петербург я началъ жить, какъ вообще живутъ молодые люди, получившіе подобное мн воспитаніе. Съ ученья или съ парада я отправлялся на Невскій проспектъ, встрчалъ товарищей, бродилъ, глазя на хорошенькихъ, потомъ заходили мы въ кондитерскую, или трактиръ, обдали, посл обда отправлялись въ театръ, шумли или хлопали, завертывая за кулисы, строили разныя глупости и отправлялись ужинать. Что мы длали въ это время — стыдно теперь и разразсказывать. Къ утру я возвращался домой, измученный виномъ и разгуломъ. На слдующій день начиналась та же исторія. Посщалъ я и аристократическіе домы, бывалъ на обдахъ, вечерахъ и балахъ. Иногда читалъ французскіе романы, правда, несовсмъ охотно, только для того, чтобъ поискать въ нихъ новыхъ, громкихъ фразъ для разговоровъ. Жизнь моя шла какъ по маслу, я быстро возвышался. Въ деревню я здилъ на праздники, когда былъ тамъ А***, но безъ особеннаго удовольствія. Тамъ я не находилъ себ никакого занятія и, отъ нечего длать, носился верхомъ на лошади съ собаками, гоняя бдныхъ зайцевъ по полямъ и лугамъ. Особенной привязанности къ А*** или Настась во мн небыло. Я бы, кажется, не соскучился безъ нихъ, еслибъ невидалъ ихъ долгое время. Къ кормилиц меня влекло какое-то чувство темное, мн часто приходила охота повидаться съ нею, посмотрть на нее. Эта симпатія, какъ я тогда думалъ, была слдствіемъ искренняго ея ко мн расположенія. Я всегда возилъ ей изъ Петербурга подарки и часто давалъ тайкомъ денегъ. Такъ проводилъ я время, состоя на служб, въ полномъ сознаніи, что живу, какъ слдуетъ образованному человку. Это сознаніе тмъ боле укоренялось во мн, что и вс почти мои товарищи жили подобно мн.

V.

Товарищи меня любили (разсказывалъ Шумскій). Во всхъ шалостяхъ и продлкахъ я былъ всегда въ глав. Бойкій и задорный, избалованный надеждою безнаказанности, я въ своихъ выходкахъ часто доходилъ до дерзости — мн все прощали. Разсказы моего учителя француза мн очень пригодились: руководясь ими, я удивлялъ всхъ моими выходками. Безъ Шумскаго не обходилось ни одной шумной пирушки, ни одной вздорной зати.

Не нравился намъ одинъ генералъ, строго-соблюдавшій форму. Извстное дло, молодежь — большіе вольнодумцы въ отношеніи формы: чмъ строже взыскиваютъ, тмъ охотне длаютъ они отклоненія отъ формы, чтобъ задать шику.— ‘Сдлай милость, Шумскій, проучи его’, просили меня товарищи, указывая на немилаго генерала. Долго я искалъ случая, чтобъ посмяться надъ нимъ, но мн какъ-то не удавалось. Разъ былъ назначенъ парадъ на Царицыномъ Лугу, войска уже были въ сбор, генералы и адъютанты разговаривали, собравшись въ кружекъ, въ ожиданіи государя. День былъ жаркій, солнце такъ и палило. Нелюбимый генералъ тутъ же былъ, чтобъ защитить себ лицо отъ палящихъ лучей солнца, онъ повернулъ свою шляпу не по форм. Я обрадовался случаю, подлетлъ къ нему и крикнулъ на весь плацъ по французски:— ‘Ваше превосходительство не по форм изволите носить шляпу!’ Офицеры засмялись.— ‘Молчи, подкидышъ!’ отвчалъ мн сквозь зубы по французски генералъ. На французскомъ язык это слово еще боле выражало. Кровь застыла въ моихъ жилахъ отъ этого названія, и я безъ чувствъ упалъ съ лошади. Меня отнесли въ карету и привезли домой. Какъ только я очнулся, слово ‘подкидышъ’ раздалось снова въ ушахъ моихъ, какъ-будто кто-нибудь стоялъ возл моего уха и постоянно твердилъ это ненавистное названіе. Первою моею мыслью было идти къ генералу и требовать отъ него кроваваго удовлетворенія, но мн тотчасъ же представился онъ съ этимъ дкимъ словомъ въ устахъ своихъ, и мною овладло робкое чувство. ‘Да кто же я такой?’ спросилъ я себя хотя не въ первый разъ, но теперь съ особенною горечью. ‘Я А*** считаю отцомъ, а ношу фамилію Шумскаго! Мать моя вольноотпущенная, а я считаю себя дворяниномъ! Кто же я такой? кто же я такой?’ спрашивалъ я себя, мечась по комнат. Я не веллъ никого принимать. Мн страшно было встртить человка: такъ и думалось мн, что, при встрч, прямо мн въ глаза скажутъ ‘подкидышъ’, что на меня будутъ показывать пальцами. Мученія мои были ужасны! Глубоко было уязвлено мое самолюбіе. Я старался припомнить мое дтство, старался припомнить своего отца, кто онъ такой былъ — но ничего не могъ вспомнить. Длать было нечего, надобно было обратиться къ А*** и Настась, чтобы узнать истину. Мн не хотлось хать къ нимъ, не хотлось видть ихъ: мн он сдлались ненавистны. Но какъ бы то ни было, мн нужно было узнать истину. Я сказался больнымъ и ухалъ въ деревню къ А***.

Не такимъ я пріхалъ въ деревню, какъ прежде. Бывало, только пріду, крикну на весь дворъ: ‘егеря!’ бгу къ собакамъ и цлыя дни рыщу по полямъ за зайцами. Въ эту поздку не такъ я сдлалъ: я затворился въ своей комнат и всми мрами старался избгать встрчи съ людьми, боялся, чтобы дворня не узнала моего позора и не указала бы на меня пальцемъ. Я желалъ, искалъ, и вмст самъ же избгалъ откровенной бесды съ А***: мн страшно было узнать истину, Наконецъ, преодолвъ вс волненія, я ршился заговорить съ А***, но говорилъ косвенно, намеками, стараясь заставить его самого высказать, что мн нужно было знать. Онъ, кажется, сразу понялъ мои намренія и былъ уклончивъ, я ршительно ничего не могъ отъ него добиться. Много разъ я пытался вывдать отъ него тайну, но безуспшно. Неудача еще боле раздражала меня. Одинъ разъ, когда мы гуляли въ саду, я ршился сдлать послднюю попытку. ‘Скажите, Бога ради, чей я сынъ?’ робко спросилъ я А***. ‘Отцевъ да материнъ’, холодно отвтилъ А***, отвернулся и ушелъ, домой. Такой отвтъ уязвилъ меня до глубины души. Я хотлъ догнать его и сказать, что не изъ простаго любопытства спрашиваю его, что меня называютъ подкидышемъ! Но горькое чувство одиночества сильно взволновало меня: я зарыдалъ и бросился на первую, попавшуюся мн скамейку. ‘Нтъ, думалъ я, не онъ отецъ мой, въ немъ нтъ искры нжнаго чувства, такъ, тсно-связывающаго отца съ сыномъ. Онъ видлъ мои страданія, но не хотлъ облегчить ихъ, ему не жаль меня, въ его сердц, нтъ ко мн состраданія! Съ-этихъ-поръ между нами все было кончено. Что мн было длать? Отвтъ А*** еще боле увеличилъ мои мученія, еще боле усилилъ во мн желаніе узнать роковую тайну. Долго сидлъ я въ саду. Какія чувства волновали меня въ это время, какія мысли мшались въ голов моей — я не могъ себ дать отчета. Былъ ли это страшный, мучительный сонъ, или бредъ наяву — не знаю. Я бы, кажется, просидлъ весь день и всю ночь здсь, еслибъ лакей, посланный за мною, не вывелъ меня изъ этого мучительнаго состоянія. ‘Баринъ васъ проситъ къ себ’, сказалъ онъ, запыхавшись. Радостная надежда блеснула въ голов моей. ‘Можетъ-быть, онъ тронулся моимъ горестнымъ положеніемъ, можетъ-быть, смягчилось жестокое сердце’, подумалъ я. Наскоро кое-какъ я отправился и вошелъ въ кабинетъ А***. А*** былъ мраченъ и суровъ, исподлобья взглянулъ на меня и протяжно сказалъ: ‘Молодому человку гршно тратить безполезно время, я бы совтовалъ вамъ заняться службою’. Онъ замолчалъ, я поклонился и вышелъ. Это значило отправиться мн въ Петербургъ, и какъ-можно-скоре. Мн не хотлось ухать, не узнавъ тайны моего рожденія. Оставался одинъ человкъ, могущій открыть мн тайну, но я мало врилъ въ чистосердечіе Настасьи. Несмотря на это, я пошелъ къ ней. Скрпя сердце, я къ ней ласкался… Надо сознаться, я къ ней не имлъ ни расположенія, ни доврія… Не вдругъ я приступилъ къ ней съ моимъ вопросомъ. Часа два я говорилъ съ ней о разныхъ предметахъ, старался быть любезнымъ и внимательнымъ, чтобъ расположить ее къ откровенности.

— Чей я сынъ? наконецъ я ее спросилъ.

— Мой, родной мой, отвчала она, стараясь придать своимъ ласкамъ всю нжность и горячность родной матери.

Но въ ласкахъ ея столько было натянутаго и поддльнаго, что он были противны! Не знаю, какъ я удержался и не оттолкнулъ ее отъ себя съ презрніемъ.

— Кто мой отецъ? спросилъ я.

— Онъ, отвчала Настасья. Разв не говоритъ теб твое сердце этого? разв ты неможешь узнать отца твоего въ тхъ нжныхъ и заботливыхъ попеченіяхъ, которыми онъ тебя окружаетъ?

— Да кто же онъ? Назовите мн его.

Настасья съ какимъ-то недоумніемъ и сомнніемъ посмотрла на меня.

— А***, сказала она, потупивъ взоры.

— Неправда! сказалъ я.

— Вотъ теб свидтель Богъ! сказала она, указавъ на образъ. Пусть я умру на этомъ мст въ мучительныхъ страданіяхъ, если это неправда, произнесла она съ отчаяніемъ.

Мн страшно стало за нее. Она безсовстно лгала. Я ушелъ отъ нея, веллъ подать лошадей и ухалъ въ Петербургъ, ни съ кмъ не простившись.

Можете судить, въ какомъ я былъ состояніи, когда оставилъ деревню. Я туда халъ съ надеждою узнать отца и мать, думалъ найти родныхъ моему сердцу, надялся раздлить съ ними мое горе, выплакать его на родной груди, найти себ родственное участіе и утшеніе въ ласкахъ матери, но жалко обманулся, я даже утратилъ надежду когда-нибудь узнать родныхъ своихъ. Я былъ одинокъ въ цломъ мір, и еще съ такимъ безотраднымъ прозвищемъ! Я возненавидлъ А*** и Настасью, а съ ними и всхъ людей. При мн не было человка, близкаго моему сердцу!

Отвратителенъ показался мн Петербургъ, несносно было ходить по многолюднымъ улицамъ: это многолюдство напоминало мн мое одиночество и всю пустоту моей жизни. Я ни въ чемъ не находилъ себ утшенія. Да и гд было мн искать его?

Заперся я въ квартир и выходилъ только по необходимости на службу.

Чего я не придумывалъ въ это время, чтобъ найти себ утшеніе? Я старался найти себ утшеніе въ моемъ прошедшемъ, но оно было пусто и безотрадно: страшно было заглянуть въ него. Кутежъ, пиры — вотъ все, что возставало въ моей памяти на тщетныя усилія вызвать изъ нея что-нибудь утшительное. Сожалніе о безплодно-проведенномъ времени, угрызеніе совсти за растрату юныхъ силъ поселили во мн отвращеніе къ самому-себ, и хандра — неизбжное слдствіе неудовольства. самимъ собою — овладла мной. Я искалъ средства избавиться отъ нея, желалъ себ найти занятіе, чтобъ посвятить всего себя ему, чтобъ забыться надъ нимъ — и не находилъ. Я принялся читать, но чтеніе еще боле нагоняло мн скуку. Я не былъ пріученъ къ серьозному труду, у меня не было цли въ жизни. Одн несбыточныя химеры занимали мою голову: он разсыпались въ прахъ при первой неудач. По цлымъ часамъ сидлъ я, устремивъ взоры на одинъ какой-нибудь предметъ, безъ мысли, безъ чувства. Товарищи мои всми силами старались развлечь меня — старанія ихъ оставались безуспшны: я дичился ихъ. Мн завидно и больно было видть ихъ счастливыми. Кром того, я подозрвалъ, что они знаютъ мою тайну и изъ одного только состраданія не бросаютъ меня: это мн было обидно, оскорбительно. Я былъ докъ и жолченъ: это отдалило многихъ отъ меня. Наконецъ мое положеніе такъ сдлалось невыносимо-мучительно, что я сталъ искать самозабвенія: врнымъ средствомъ оказалось вино, и я предался пьянству. Потерявъ уваженіе къ самому-себ, я хотлъ заставить уважать себя другихъ силою. Мн каждая шутка казалась насмшкою и оскорбленіемъ: поэтому я сдлался сварливъ и задоренъ.

Одна еще цль была въ моей жизни: отмстить генералу, такъ грубо-оскорбившему меня. Я хотлъ ему мстить такъ, чтобъ онъ всю жизнь казнился моею местью. Убить его мн было мало — нтъ, я хотлъ отнять у него доброе имя, спокойствіе совсти — словомъ, вс радости жизни, чтобъ онъ испыталъ т же мученія, какія я испытывалъ. И еслибъ не эта цль, привязывавшая меня къ жизни, я сдлался бы самоубійцею, безъ всякаго сожалнія о жизни. Мн нечего было терять въ ней!

Въ одинъ день возвращаюсь я съ развода домой, ко мн привязался одинъ мой добрый товарищъ (теперь уже нтъ его въ живыхъ), идетъ со мной, старается завязать разговоръ: я нехотя отвчаю ему, чтобъ скоре отъ него отдлаться, но не тутъ-то было. Онъ вошелъ ко мн, что мн не очень понравилось. Я какъ бы поскоре отдлаться отъ него: мн смерть хотлось выпить, а при немъ было стыдно, но онъ, какъ-будто не замчая моего невниманія, сталъ мн говорить о вред и непристойности такого образа жизни, какой я велъ. Я отвчалъ ему неохотно: онъ спокойно продолжалъ говорить. Я озлился и началъ отвчать жолчно и дко. Мой добрый товарищъ не оскорблялся этимъ и не переставалъ говорить. Сколько было въ его словахъ правды, искренности и неподдльнаго чувства! Онъ побдилъ меня своимъ великодушіемъ, мн стало стыдно, что я оскорблялъ человка за то, что онъ искренно желалъ мн добра, не смотря на мою неблагодарность.

Благодарю тебя, сказалъ я съ жаромъ, пожавъ ему руку:— я вижу, что ты искренно желаешь мн добра, я знаю, что твои слова не пустыя фразы! Отъ всей души врю въ ихъ правду и искренность, но не могу слдовать твоимъ совтамъ.

— Отчего же? спросилъ онъ, съ грустью посмотрвъ на меня.

— Оттого, что для меня въ жизни все потеряно.

— Ты разочарованъ?

— Можетъ-быть и такъ. Но нтъ, я могъ бы еще найти себ счастіе въ жизни, еслибъ не одно несчастное обстоятельство…

— Скажи мн, или, можетъ-быть, это тайна?

— Да, это страшная тайна, которой и я еще не могу разгадать, мн тяжело говорить о ней: она связана съ такими воспоминаніями, которыя могутъ свести меня съ ума. Ты знаешь, какъ тяжко вспомнить то, что мы стараемся если не выкинуть совсмъ изъ памяти, то по-крайней-мр заглушить чмъ-нибудь.

— Такъ старайся и ты заглушить чмъ-нибудь свое горе.

— Чмъ, напримръ?

— Сначала хоть разсянной жизнью: зди въ гости, на гулянья, въ театръ.

— Это для меня несносно: все это будетъ только напоминать мои горькія утраты.

— Такъ займись серьознымъ дломъ. Ты получилъ прекрасное воспитаніе, оно не должно быть безплодно: читай, размышляй и дйствуй.

— Пробовалъ, братъ, и это, да пользы ни на грошъ. Видишь ли что: меня учили говорить, а думать не заставляли — такъ эта работа мн не по-силамъ теперь, скучна…

— Въ-самомъ-дл, положеніе твое незавидно. Что бъ еще придумать? говорилъ въ раздумь добрый товарищъ.

— А вотъ что, сказалъ я:— выпить было бы прекрасно. Одно вино въ-состояніи прогнать тоску и мракъ.

— Полно шутить! отвтилъ онъ мн съ упрекомъ.— Высказывать всю пагубу пьянства не буду: ты самъ хорошо это знаешь. Посуди самъ, прилично ли это образованному человку…

— Что же мн длать-то? прервалъ я его, чтобъ удержать его отъ безполезныхъ разсужденій.

Товарищъ задумался.

— Есть еще одно средство, сказалъ онъ посл минутнаго молчанія:— позжай въ деревню къ А***. Онъ теперь устроиваетъ свою усадьбу, ты ему можешь быть во многомъ полезенъ, да и самъ-то ты незамтно развлечешься, это дло будетъ для тебя ново и интересно. При томъ же сельская жизнь иметъ очень-благотворное вліяніе на насъ… И онъ пошелъ говорить на эту тэму, говорилъ, впрочемъ, умно, живо, увлекательно, рисовалъ передо мною такія восхитительныя картины, что я невольно поддался его вліянію и ршился хать въ деревню.

По совту добраго товарища, я взялъ отпускъ и ухалъ къ А***.

Вотъ, я пріхалъ въ Г…ино. Сталъ внимательно присматриваться ко всему, что тамъ длалось, чтобъ познакомиться съ дломъ. Что же я увидлъ? Боже милосердый! до какой жестокости можетъ дойти человкъ, увлекаясь своими тщеславными видами и затями! А*** хотлъ сдлать чудо: создать въ нсколько лтъ то, что образуется впродолженіе нсколькихъ вковъ! Онъ хотлъ поставить мужиковъ своей вотчины на ту степень образованности и совершенства, на которой стояло въ то время сельское населеніе самыхъ образованныхъ народовъ Европы. Чтобъ достигнуть этой цли, онъ не думалъ много. Насмотрвшись за границей на жизнь простаго народа, которая ему очень нравилась, онъ вздумалъ примнить эту жизнь къ русскимъ мужикамъ своей вотчины при помощи одной палки, вовсе не заботясь, согласна ли она съ понятіями мужиковъ и примнима ли она по мстнымъ условіямъ. Во вншности этого дла все было хорошо, красиво и, казалось, полезно, но въ-сущности это было варварство! А*** торопился все длать, чтобъ видть плоды своихъ предначертаній, чтобъ насладиться ими. Работы кипли, а по его скупости все длалось его крестьянами. Можете судить, каково было ихъ состояніе! Крестьяне его обработывали поля со всею чистотою голландцевъ, расчищали луга и новыя поля, проводили дороги во многія деревни по три рядомъ, возили лсъ, работали кирпичъ, строили домы, насаживали садъ и и цлыя рощи, копали пруды и канавы и вели такую чистоту по всей вотчин, что она ни сколько не уступала царскосельской. Если кто-нибудь шелъ по дорог, то за нимъ уже шелъ мужикъ и замталъ слдъ его! Много было пролито поту, слезъ и крови? Клевреты А*** были жестоки: они только занимались тмъ, что били мужиковъ. ‘Мы только печкой не биты’, говорили мужики въ это время. Былъ нкто Минутъ, архитекторъ, онъ билъ мужиковъ за то, что они усердно работали, билъ и приговаривалъ: ‘ты въ глазахъ моихъ только усердно работаешь, а какъ уйду, стоять будешь’. Если мужикъ утромъ долго промолился Богу и немного опоздалъ на работу — его били. Если, по неумнью, мужикъ не длалъ, какъ слдуетъ, дла — его били. Палка въ этомъ случа была учителемъ. Если исправный мужикъ вздумалъ въ будни напиться чаю — его били. Если мужикъ, измученный и усталый, пріхалъ вечеромъ домой и заставилъ сына убрать лошадь — его били. Этому не врится теперь — такъ все перемнилось, а между-тмъ это было лтъ 40—50 назадъ. За то мужики безпощадно били своихъ бдныхъ лошадей, за что били ихъ самихъ, если узнавали объ этомъ начальники. Мужики были озлоблены, унылы. Правда, они повиновались безпрекословно, каждому барину снимали шапку, но съ мрачнымъ видомъ глядли исподлобья. Не знаешь, чему удивляться: распорядительности ли владльца, или терпнію крестьянъ. Сколько было несообразностей въ длахъ А***, доходившихъ до безсмысленности! Строилъ онъ въ деревняхъ часовни для молитвы, а надъ часовнями длалъ комнаты, куда онъ прізжалъ съ гостями пить чай, проводилъ дороги — и по нимъ, кром его, ни кто не смлъ здить, строилъ домы крестьянамъ на собственныя ихъ деньги, а они не смли жить въ чистыхъ комнатахъ собственнаго дома. Красота двушекъ и женщинъ была ихъ несчастіемъ. Въ военныхъ поселеніяхъ было, кажется мн, еще хуже: тамъ мужикъ буквально не имлъ собственности, ни жена ни дти, ни имущество не принадлежали ему: все это было общее съ постояльцами, по шести человкъ стоявшими у хозяина. Не было ни одного добраго человка, который бы кротко и ласково, безъ дйствія кулака растолковалъ мужику дло. Объ этомъ не заботились. Ни кому небыло нужды, понимаетъ ли мужикъ, какую пользу принесетъ ему трудъ его. Одна была забота: исполнить буквально приказаніе А***. За то и самаго А*** помучили буквальнымъ исполненіемъ его воли. Помнится мн продлка одного баталіоннаго командира. На берегу Волхова, на мст, называемомъ Собачьи-Горбы, была чудная сосновая роща: она не была вычищена, въ ней было много валежнику и мелкой лсоросли. Прозжая мимо, А*** сказалъ баталіонному командиру, котораго баталіонъ былъ расположенъ въ этомъ мст: ‘Рощу надобно вычистить’.— ‘Слушаюсь, в. с.’, отвчалъ ярый служака, приложивъ палецъ къ козырьку. Чрезъ мсяцъ А*** пріхалъ и не узналъ мста. Слдовъ не было видно существованія несчастной рощи. Можете судить: что длалось вокругъ А*** такими слпыми исполнителями его воли! Горько было видть такое варварство!… А какъ съ горя, не выпить? Рушились мои надежды. Исчезли мирныя и усладительныя картины сельской жизни, такъ роскошно — нарисованныя моимъ добрымъ товарищемъ! При всей моей холодности и ненависти къ людямъ я не могъ равнодушно смотрть на такое хозяйство. Меня мучили картины, представлявшіяся на каждомъ шагу. Въ дом самъ А*** щедро раздавалъ наказанія, даже любимый его камердинеръ Степанъ не былъ обойденъ этою честью. Настасья тиранила своихъ горничныхъ, особенно пригожихъ, изъ опасенія нажить себ соперницу. Въ саду, въ деревн, въ поляхъ били мужиковъ клевреты А***. Во всемъ я видлъ страшное зло, по думалъ, что оно неизбжно. Я думалъ, смотря на дла А***, что безъ палки невозможно было пріучить русскаго мужика ни къ чему хорошему. Но я страшно ошибался…

— Батюшка, перебилъ разказъ священника Ефимъ Васильевичъ:— бываютъ обстоятельства, заставляющія человка быть жестокимъ?

— Никогда! сказаль священникъ.

— А*** вводилъ новое, незнакомое русскому мужику, его нужно было заставить силою длать дло, притомъ же, русскій мужикъ грубъ, упрямъ и лнивъ: надобно употреблять самыя дйствительныя средства, чтобъ заставить его длать полезное для него дло.

— Не гршите напрасно, Ефимъ Васильичъ! не клевещите на русскаго мужика — нтъ, онъ незаслуживаетъ несправедливыхъ упрековъ, онъ боле заслуживаетъ состраданія и сожалнія. Его надобно видть въ деревн за его занятіями, чтобъ оцнить его терпніе, съ какимъ онъ переноситъ и труды и лишенія. Жизнь мужика съ перваго взгляда проста и однообразна, ее можно выразить въ трехъ словахъ: работаетъ, стъ и спитъ. Надобно пожить съ ними, вникнуть въ домашній ихъ бытъ, чтобъ видть картину труженической жизни, вызывающую невольно чувства умиленія и сочувствія къ русскому мужику. Вы прослдите его жизнь съ младенчества. Подъ корой безчувствености и равнодушія, хотя и не безъ усилія, вы найдете въ немъ сердце, исполненное любви и преданности. Съ отроческихъ лтъ онъ вступаетъ на свое труженическое поприще. Отъ ранняго утра до темной ночи онъ длить труды съ отцомъ въ пол. Лтомъ верхомъ на лошадяхъ боронитъ пашню, или длинною набойкою разбиваетъ комья глины на полос, или грабитъ сно. Зимой съ утра до вечера въ лсу, на мороз. Чмъ же онъ бываетъ поощренъ къ этому? Наравн съ прочими, онъ стъ тотъ же черный хлбъ и срыя щи. Въ годъ разъ много два, потшитъ его отецъ: дастъ ему въ деревенскій праздникъ дв копйки — и онъ въ прискачку бжитъ съ ними къ возу торгаша-афериста за горстью орховъ и пяткомъ яблокъ, которыя едва-ли вкусне сыраго картофеля. Для него это верхъ наслажденія, его ждетъ онъ цлый годъ. Прошелъ счастливый день — и онъ снова обращенъ къ своимъ занятіямъ, Уже-ли пясть гнилыхъ орховъ и пятокъ яблокъ могутъ быть ему поощреніемъ въ трудахъ? Нтъ, дтская привязанность и безпредльная покорность своей участи — вотъ что поддерживаетъ и поощраетъ его. Онъ знаетъ, что съ умноженіемъ его лтъ умножатся и труды его. Онъ и не страшится этого, а спокойно ожидаетъ: такъ было съ его отцомъ и ддомъ. Сравните жизнь этихъ тружениковъ дтей съ жизнью нашихъ дтей… Не обижайтесь сравненіемъ, оно не унизитъ, не оскорбитъ нашего достоинства. Мужики такіе же люди, какъ и мы, у нихъ такое же тло и такая же душа, какъ наша, только условія жизни общественной полагаютъ между нами различіе. Мужикъ есть необходимое звено общества, существованіе его необходимо и неизбжно, ему назначено нести тяжелые труды: потому ему нужны тяжелыя руки. Сравненіе съ нами никогда не можетъ быть оскорбительно. Обратимся же къ длу. Дти наши еще раньше начинаютъ трудиться, но мы стараемся длать трудъ ихъ пріятнымъ, разнообразныя серьзныя занятія забавами, чтобъ дитя видло въ немъ удовольствіе. Оно правда: усиленные умственные труды могутъ быть вредны для ребенка, за то, чего мы непридумываемъ для облегченія ихъ — забавы и лакомства, доходящія до пресыщенія, да одно уже представленіе ребенку счастливой его будущности много значитъ. Кром-того, мы стараемся вс обстоятельства въ жизни ребенка своего расположить такъ, чтобъ они способствовали его занятіямъ. Посудите же, каково должно быть состояніе бднаго деревенскаго мальчика! Можетъ-быть, подумаютъ, что онъ не понимаетъ и не желаетъ лучшаго — напрасно: у него, хоть и не ясное, а все есть эстетическое чувство. Онъ сознаетъ свое положеніе, онъ чувствуетъ тяжесть трудовъ своихъ, онъ знаетъ, что немного радостей ожидаетъ его въ жизни, но любовь къ родителямъ и безусловная покорность своей участи заглушаютъ въ немъ порывы ропота на судьбу. Такъ начинается жизнь крестьянина, исполненная трудовъ и заботы, жизнь, въ которой съ каждымъ годомъ прибавляются только труды съ перспективой самой неутшительной, кром сырой могилы, куда онъ, обремененный лтами и недугами, отправится на вчный покой съ пріятною надеждою, что правосудный Богъ наградитъ его блаженствомъ за его труды. Въ-самомъ-дл, что утшительнаго въ его жизни? Въ праздникъ, онъ едвали успетъ расправить изломанныя работою свои кости, какъ усердный христіанинъ, онъ грхомъ считаетъ проспать утреню: съ птухами онъ встаетъ, чтобъ во время придти на погостъ къ служб, тамъ остается и до обдни, а домой вернется посл полудня, едва успетъ отобдать, а десятскій влитъ ититъ на скопъ — разсуждать о мірскихъ длахъ. Такъ и пройдетъ праздникъ, хоть не въ тяжкихъ трудахъ, но и не безъ дла, а отдыхъ остался до слдующаго раза. Теперь посмотрите на домашній бытъ его. Домъ его малъ, тсенъ и душенъ, въ немъ часу быть нельзя, чтобъ не почувствовать болзненнаго и непріятнаго ощущенія. У него одна изба, она служитъ ему и спальнею и кухнею. Въ печи этой избы варится кушанье его, въ ней же претъ и кормъ скоту — мерзлыя кочерыжки и гнилое крошево, на печи сохнетъ мокрое платье, на полатяхъ лежатъ лукъ и картофель, а въ углу, у порога, лохань: въ ней приготовляется скоту пойло. Можете судить, каково жить въ этой изб! а ему неизбжно: у него одна хозяйка, ей не исправить всего дла, если еще завести особенную избу для себя. А что онъ стъ? Боже ты мой! Хлбъ, хоть и здоровъ за-то горекъ и черенъ, щи — всегдашнее его блюдо — изъ срой капусты, безъ масла, съ одной овсяной крупой, въ праздникъ онъ позволяетъ себ лакомство — прибавляетъ во щи масла и молочную кашу. Конечно, онъ могъ бы имть столъ и лучше, еслибъ лучшее не берегъ не для себя: ему нельзя позволить себ роскошь. Придетъ время платить оброкъ, староста потребуетъ деньги — гд ихъ взять? Вотъ онъ продаетъ барана, котораго сълъ бы съ удовольствіемъ самъ, продаетъ масло и яйца, прикопленныя хозяйкою, и деньги, полученныя за нихъ, пошли въ оброкъ. За расходомъ, пожалуй и останется кое-что дома — лишняя скотинка, и маслица, и яиць. Отчего бы не полакомиться, вдь это собственность? Что за радость копить, пріобртать, чтобъ выручить деньгу, а самому не отвдать жирнаго кусочка баранины, не полакомиться горячей яичницей! Бдные ребятишки. Какой бы праздникъ то имъ былъ, когда бы поставили на столь жирные щи съ бараниной и горячую яичницу? Весело попрыгали бы они за столъ, съ радостію потянули бы свои ложки къ чашкамъ! То-то была бы радость! думаетъ мужикъ, сидя на лавк за лаптемъ. Вотъ взоръ его заблестлъ удовольствіемъ, разгладились морщины отъ пріятной улыбки, и безстрастное, неподвижное лицо озарилось чувствомъ наслажденія, но не надолго… Послднія деньги отданы въ оброкъ, а въ нихъ большая нужда. Къ празднику надо купить жен новый сарафанъ, дочк платокъ, сыну шляпу: дло женихово стало. Нуждъ представится столько, что голова пойдетъ кругомъ у мужика. Куда денется у него веселая улыбка! Равнодушный взоръ остановится на недоконченномъ лапт, лицо покрылось морщинами, и онъ опять погрузился въ свою апатію… Нтъ, нтъ! подъ личиной спокойствія скрывается борьба, споръ разсудка съ долгомъ. Отказать себ въ такомъ удовольствіи, не считать своею собственностію, что имешь въ дом — тяжело!… А покориться дйствительности неизбжно надобно. Съ горя затянетъ онъ заунывную псню, ее поетъ онъ не для того, чтобъ выразить свои чувства, но чтобъ заглушить въ себ внутренній ропотъ. ‘Врно ужъ судьба моя такая!’ скажетъ онъ, махнувъ рукою, и еще звонче зальется. Ему не-накого надяться: на людей — онъ необезпеченъ ничмъ, придетъ нужда — сосдъ ему не поможетъ: онъ такой же бднякъ. Загляните къ нему въ избу, когда онъ, больной, лежитъ на лавк, въ переднемъ углу безъ всякой помощи мучимый тяжкимъ недугомъ. Сердце изнываетъ, какъ вспомнишь ужасныя сцены, свидтелемъ мн которыхъ приходилось быть. Жена всхлипываетъ у печи, ребятишки прячутся по угламъ, или робко и съ недоумніемъ выглядываютъ съ полатей то на мать, то на отца, а въ головахъ сидитъ словоохотливая старуха, мучитъ его своими причитаніями, и мрачными красками описываетъ плачевную участь осиротвшаго семейства. Утшенія нтъ ни откуда, помощи тоже, разв Богъ пошлетъ свыше исцленіе страждущему! Страшная картина! Тло борется съ съ недугомь, душа волнуется самыми мучительными чувствами, разлука съ дорогими сердцу — безотрадная участь сиротъ, страхъ смерти порождаютъ ропотъ отчаянія въ разстерзанномъ сердц. Едва-ли достаточно всего человческаго краснорчія, чтобъ утшить его. Еслибъ безпредльная покорность Провиднію не согрвала измученнаго сердца надеждою на помощь Божію и его милосердіе, то страданія были бы невыносимы. Да и въ здоровомъ состояніи участь мужика — несовсмъ завидна. Онъ живетъ самыми шаткими надеждами. Все въ его жизни зависать отъ случайныхъ обстоятельствъ, даже непредвиднныхъ и неотразимыхъ. Благосостояніе его зависитъ отъ земли: ей онъ ввряетъ сокровище свое — хлбъ, въ надежд получить въ награду за труды обильную жатву. Мало ли можетъ встртиться въ теченіе года обстоятельствъ, могущихъ лишить его всего! Сколько сердце его извдаетъ ощущеній и пріятныхъ и мучительныхъ въ это время! Настанетъ сухая осень — у него болитъ сердце, чтобъ всходы хлба не засохли, придетъ ранняя весна — опять забота, какъ бы не побило и не вытянуло морозомъ. Вотъ благополучно прошла весна, настало красное лто, нивы радуютъ надеждою на обильный урожай — во время цвта поднялись втры, а съ ними улетли и надежды! Да еслибъ и прошло все благополучно, хлбъ выцвлъ, налился, полный колосъ гнетъ стебель къ земл — не-очемъ безпокоиться боле: надежды сбылись, онъ обезпеченъ на цлый годъ хлбомъ. Вотъ разразилась градовая туча надъ его нивой и въ одинъ часъ превратила его врныя надежды въ несбыточныя мечты!… Въ такихъ треволненіяхъ онъ ведетъ жизнь свою… Что же вы скажете про того, кто безъ всякаго состраданія будетъ еще обременять трудами не по силамъ и бить мужика?

Священникъ продолжалъ разсказъ,

— Грязныя картины, которыя я видлъ въ Г. (говорилъ Шумскій), еще боле усилили хандру мою, я снова принялся за вино. А*** не нравилось мое поведеніе, онъ мучилъ меня своими холодными наставленіями. Я сталъ избгать его, да и вообще всхъ людей, сидлъ боле въ своей комнат за своимъ любимымъ занятіемъ. Впрочемъ, вопросъ о моемъ происхожденіи не давалъ мн покоя. Мн сильно хотлось знать это, но отъ кого было знать? Одинъ разъ пришла ко мн моя кормилица, свтлая мысль блеснула въ голов моей. ‘Не знаетъ ли чего она?’ подумалъ я. Она должна бы, кажется, знать: вдь я выросъ на ея рукахъ.

— Сослужи мн небольшую службу, сказалъ я ей ласково.

— Изволь охотно отвчала она:— не винца ли прикажешь принести? Справлю сейчасъ, да такъ, что никто и не провдаетъ.

— Спасибо, ненадо теперь. Я хочу просить тебя о другомъ дл, только съ условіемъ, чтобъ ты сказала откровенно сущую правду.

— Какъ передъ Богомъ ничего не скрою, сказала она съ такою искренностью, что ей нельзя было не поврить.

— Ты съ самаго начала, какъ я родился, поступила ко мн въ кормилицы?

— Съ самаго перваго дня.

— И все хорошо помнишь?

— Еще бы не помнить! отвчала она съ тяжелымъ взоромъ.

— Скажи, пожалуйста, кто мой отецъ?

Мой вопросъ испугалъ кормилицу, она поблднла и попятилась назадъ.

— Знать-то я знаю, сказала она, со страхомъ озаряясь. Къ-чему это вздумалось теб спросить?

— Мн бы хотлось знать отца.

— Да какого теб отца? роднаго, что ли? За чмъ онъ теб такъ понадобился? Самъ ты немаленькій, баринъ ужъ большой.

Отвтъ кормилицы былъ для меня обиднъ.

— Теб, видно, не жаль меня? сказалъ я съ упрекомъ.

— Аль бда теб какая приключилась? съ испугомъ спросила меня кормилица.

— Ты не знаешь, какъ я несчастливъ, отвтилъ я мрачно.

— Желанный ты мой! Да что теб приключилось такое? говорила она сквозь слезы. И какому быть несчастью? Молодъ ты, пригожъ, въ чинахъ, баринъ, какъ слдуетъ быть барину!

— Что мн въ этомъ, когда я не знаю, кто я и мои родители?

— Зачмъ бы они теб понадобились? Самъ, кажется, на степени, зачмъ бы теб ихъ?…

— Ахъ! ты не знаешь, что… я хотлъ сказать ей, что меня презираютъ, что меня называютъ подкидышемъ, но мн и ее стало стыдно.

— Скажи ради Бога, если ты знаешь, кто мой отецъ? спросилъ я съ отчаяніемъ.

— Знать-то я знаю… какъ мн не знать?… Да не было бы мн чего отъ Настасьи едоровны. Не узнала бы она, какъ я скажу теб объ этомъ всю правду.

— Что же можетъ быть?

— Да она меня за это со свту божьяго сживетъ, живую въ могилу закопаетъ.

— Клянусь Богомъ, никто не узнаетъ того, что ты мн скажешь, сказалъ я торжественно.

— Быть такъ, потшить тебя! Твой-то родной отецъ Иванъ Васильичъ покойный мой сожитель.

— Какъ такъ? съ изумленіемъ спросилъ я.

— Э… коли ужъ говорить, такъ видно надо все говорить, сказала кормилица, махнувъ рукой.— Баринъ-то нашъ не жилъ съ своей женой. Богъ ихъ вдаетъ, что между ними было, только съ начала самаго они разошлись, да такъ и совсмъ разошлись, а наслдника-то барину больно хотлось. Насгасья-то Федоровна, какъ осталась при барин — извстное дло, всмъ старалась угодить ему. Чего она не затвала, чтобъ какъ нибудь наслдника нажить. И завты-то она завтала, и на богомолье-то ходила, и къ ворожеямъ-то — все понапрасну!

— Въ это время я схоронила моего покойничка Ивана Васильевича, осталась отъ него тяжелою. Прихожу, этакъ, я къ Настась едоровн — я таки частенько къ ней ходила: бывало, псенъ попоешь и сказочку ей разскажешь, да и выпьешь съ ней за компанію, а всегда такое хорошее вино пьешь, шампанское называютъ. Особенно весело проводили мы время, когда барина не было дома. Заставитъ этакъ, двушекъ своихъ пть плясовую — ну, я и попляшу гршнымъ дломъ, надобно же было потшить ее: была добра и ласкова до меня.

— Вотъ такимъ манеромъ я сижу у ней, а она и говоритъ мн: ‘Авдотья, ты, кажется, въ тягости?’ — ‘точно такъ, сударыня, Настасья едоровна’ отвчаю я. ‘Счастливая!’ сказала она, вздохнувъ. ‘Ужъ какое мое счастье!’ отвчаю я: ‘осталась сиротой, куда мн съ маленькимъ-то дваться? Хоть бы поднять тхъ-то, что есть’ — а у меня было тогда дв дочери на возраст, умерли сердечные! ‘Отдай мн твоего ребенка, когда родишь’ говоритъ мн Настасья едоровна. А я ей: ‘Да зачмъ это вамъ, сударыня?’ — ‘Пожалуй, я теб скажу, говоритъ, только съ условіемъ, чтобъ ты никому неразболтала, а если проболтаешься, то, непрогнвайся, я по своему съ тобой раздлаюсь, вдь ты меня знаешь. Барину хочется имть наслдника — вотъ и будетъ наслдникъ. Согласна ты или нтъ?’ — ‘Да какъ же это, сударыня, я отдамъ свое дтище еще въ утроб?’ спросила я. ‘Это все-равно, но только съ тмъ, чтобъ ты не смла и виду подать, что онъ твой, я его выдамъ за своего роднаго,’ говоритъ мн она. Страшно стало мн отъ такихъ словъ. ‘Да какъ это, сударыня, отказаться отъ своего дтища? это смертный грхъ’ говорю. ‘Полно теб, глупая! Нашла грхъ устроить счастье своего дтища! Баринъ тоже будетъ считать своимъ роднымъ, сдлаетъ своимъ наслдникомъ — извстное дло: онъ будетъ бариномъ’. Обольстила она меня, окаянная, своими льстивыми рчами — я согласилась. Поршили мы тутъ же такъ, что кто бы ни родился, мн сказать, что родился мертвенькій, а его снести къ Настась едоровн. Съ этого времени Настасья едоровна распустила слухъ, будто она въ тягости, ну, ей и поврили, особенно баринъ, радъ-радехонекъ былъ. Вотъ пришло время, мн тебя и далъ Богъ. Агаошиха снесла тебя тайкомъ къ Настась едоровн, а та — извстное дло — всему длу дала видъ, какъ быть слдуетъ. Баринъ обрадовался и до сихъ поръ считаетъ тебя своимъ сыномъ. Вотъ какъ дло было!’

Мать моя замолчала. Горько зарыдалъ я въ отвтъ ей, и упавъ на грудь къ ней, горько плакалъ вмст съ нею.

— Матушка! Матушка! что ты сдлала? Ты погубила меня!… Только я это могъ сказать ей. Она ничего мн не отвтила.

Шумскій сильно былъ взволнованъ, онъ не могъ боле продолжать своего разсказа.

— Открытіе тайны не обрадовало меня (говорилъ, оправясь, Шумскій), оно скоре еще боле огорчило меня. ‘Правъ былъ генералъ, назвавшій меня подкидышемъ!’ подумалъ я. Впрочемъ, это меня не примирило съ нимъ, оно не потушило въ моемъ сердц мести. Я хотлъ мстить оскорбившему меня генералу, хотлъ мстить А*** и Настась, насильно вырвавшимъ меня изъ собственной моей среды и бросившимъ въ среду, совершенно-чуждую мн, для своихъ корыстныхъ и прихотливыхъ видовъ, хотлъ мстить людямъ, законно пользовавшимся своими правами, не такъ, какъ я по воровски. Сначала я порывался идти къ А*** открыть обманъ Настасьи и представить ему мое несчастное и не естественное положеніе въ обществ и всю гнусность его поступка — украсть человка изъ родной семьи и воровски дать ему права, незаконно пользоваться непринадлежащими ему именемъ, состояніемъ и честью, но меня удержала клятва, данная родной матери, и страхъ настасьиной мести моей матери за открытіе тайны.

Я отложилъ объясненіе съ А*** до боле удобнаго случая и ухалъ въ Петербургъ. Здсь я не удержимо предавался кутежу и буйству. А*** терпть не могъ пьянства — оно было самымъ лучшимъ средствомъ мучить его. Сколько огорчало его мое поведеніе! Онъ плакалъ даже, но все не не оставлялъ меня: совтами, убжденіями и даже просьбами онъ старался исправить меня. Ему хотлось разстаться со мной, потерять любимую мысль — оставить по себ наслдника своего имени и длъ, но все было тщетно. Прибгали, впрочемъ, и къ строгимъ мрамъ, чтобъ меня исправить: меня сажали подъ арестъ на гауптвахту, но пользы не было. Я тшился огорченіемъ и отчаяніемъ А***. Не одинъ годъ прошелъ для него въ тщетномъ желаніи исправить меня.

Разъ, вечеромъ въ сентябр, я былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа, сидлъ и покачивался на диван, мн докладываетъ мой Иванъ, что отъ А*** присланъ ко мн нарочный съ очень важнымъ дломъ. ‘Подать его сюда!’ сказалъя. Вошелъ посланный, растроенный и разтерзанный…

— Что хрошаго скажешь? спросилъ я.

— Баринъ приказалъ доложить вашему высокоблагородію, что Настасья едоровна приказала вамъ долго жить и просить васъ пожаловать похоронить.

— Умерла?!… спросилъ я.

— Точно такъ, отвчалъ посланный.

Какъ ни нормально было мое положеніе, но всть о не чаяной смерти Настасьи встревожила меня.

— Да какъ же она умерла? спросилъ я посланнаго.

— Такъ-съ умерла-съ, отвтилъ онъ, и сколько я ни распрашивалъ его, ничего не могъ добиться.

На другой день я отпустилъ посланнаго съ письмомъ къ А***. Я писалъ, что смерть Настасьи меня такъ разстроила, что я захворалъ, а потому не могу пріхать. Мн не хотлось видть и мертвой ненавистной мн женщины. Впрочемъ, я посл, когда узналъ подробности смерти Настасьи, жаллъ, что не похалъ полюбоваться на А***, какъ онъ оплакивалъ врнаго и неизмннаго своего друга.

Настасья, какъ мн разсказали посл, умерла насильственною смертью: ее зарзали. Зврскіе ея поступки вывели изъ терпнія людей, ее окружавшихъ. Жестокости ея были невыносимы, особенно она преслдовала одну двушку, правившую при ней должность старшей горничной: ее звали Прасковьей. Прасковья была красивая, и красота ея была причиною ея мученій, она всегда носила на своемъ тл синяки, неизбжныя слды тиранства Настасьи. Не проходило дня, чтобъ Прасковья не была бита, причинъ къ тому Настасья всегда находила много. Считая побои средствомъ слишкомъ — слабымъ погубить двушку. Настасья ршилась наконецъ тиранить ее ужаснымъ образомъ. Калеными щипцами, которыми Прасковья прижигала локоны Настасьи, она стала хватать ее за носъ, за щеки и уши, въ припадк своего зврства. Положеніе бдной двушка сдлалось невыносимо-тяжко, она невидла и не ждала себ спасенія. Да и кто же могъ спасти ее? Настасья была полною властительницею. А*** былъ слпо привязанъ къ ней, и стоны ея несчастныхъ жертвъ не достигали до него, про жестокости ея ни кто не смлъ сказать ему. У Прасковьи былъ братъ, лтъ восьмнадцати, исправляющій должность помощника повара. Вотъ одинъ разъ Прасковья, истерзанная Настасьею, ршилась броситься въ рку, переносить тиранство Настасьи стало ей не по силамъ. ‘Лучше умереть ей, чмъ теб’ сказалъ братъ. Они условились съ сестрой убить Настасью. Недолго ждали они удобнаго случая, чтобъ совершить убійство. А*** ухалъ куда-то близко, Настасья осталась дома и, по обыкновенію, еще съ утра напилась до-пьяна шампанскимъ и легла спать. Прасковья разослала всхъ изъ дому и позвала брата, провела его въ комнату, гд спала Настасья и замкнула его тамъ. Поваръ былъ вооруженъ острымъ поварскимъ ножемъ. Какъ бы человкъ ни былъ ожесточенъ, а ему трудно ршиться въ первый разъ сдлать преступленіе, и еслибъ поваръ не былъ замкнутъ сестрою въ комнат Настасьи, онъ, быть можетъ не ршился бы убить ее, а скоре убжалъ бы отъ нея, но его заставила необходимость убить Настасью. Со страхомь, потихоньку онъ подкрался къ ней и ударилъ ее ножомъ въ горло. Ударь былъ неврный: онъ только ранилъ ее. Настасья проснулась, она схватила правой рукой за острое лезвее ножа и, обрзавъ себ два пальца, стала бороться съ убийцей, но, запутавшись въ одяло, она скатилась на полъ, сколько она ни старалась защищаться, не могла. Она самыми лестными общаніями старалась смягчить своего убійцу — все было тщетно: онъ нанесъ ей одиннадцать ранъ, и она умерла, исходя кровью на томъ самомъ мст, гд такъ святотатственно клялась мн. Свирпый мститель, обрызганный кровью, съ окровавленнымъ поясомъ явился на кухню и объявилъ о совершенномъ имъ злодяніи. Ужасъ поразилъ всхъ, когда узнали они объ этомъ страшномъ злодяніи.

Дали знать А***, впрочемъ, ему не сказали истины, ему сказали, что Настасья опасно больна А*** бросилъ вс дла и сломя-голову погнилъ домой. Верстъ за пять отъ дома сказали ему, что Настасья убита. Какъ женщина, зарыдалъ А*** при этой всти, выказавъ все свое малодушіе въ этомъ случа. Онъ метался и бился въ экипаж, нсколько разъ выходилъ изъ него, бросался на землю, снова садился въ экипажъ, приказывалъ гнать лошадей во весь духъ и тутъ же останавливалъ, хать шагомъ и снова гналъ. Пріхавъ домой, онъ сказалъ окружавшимъ его: ‘Вы лишили меня неизмннаго двадцатисемилтняго друга — лишите же и меня жизни’. Печаль его была безгранична, она доходила до дикаго отчаянія. Онъ былъ похожъ на капризнаго ребенка, у котораго отняли игрушку, его нечмъ было утшить, онъ метался и плакалъ. Впрочемъ, такая глубокая печаль не помшала ему отмстить за смерть Настасьи самымъ жестокимъ образомъ. Кром виновниковъ Настасьиной смерти, онъ приказалъ брать и отправлять въ острогъ всякаго, кто только произнесетъ имя Настасьи. Сколько пострадало въ это время невинныхъ и несчастныхъ жертвъ его мщенія? Похоронивъ своего неизмннаго двадцатисемилтняго друга въ церкви, въ своей могил, А*** бросилъ вс дла и занялся однимъ только мщеніемъ..

Такъ кончила дни свои женщина, о которой сохранилась незавидная память. Ее рдко и неохотно вспоминаютъ наши жители съ невольнымъ ужасомъ и отвращеніемъ, какъ-будто страшась, что она и изъ могилы можетъ еще грозить людямъ бдою и несчасгіями. Странне всего, что она живетъ въ памяти народа подъ именемъ Настасьи, какь-будто ей не было ни отчества, ни прозванія. Ни кто не придетъ на ея могилу ни помянуть ее, ни поплакать по ней!

Смерть Настасьи имла самое пагубное вліяніе на А***. Онъ съ ней, кажется, все потерялъ, его ничто не могло утшить: ни религія, ли дружба, ни его могущество, ни даже краснорчіе Юрьевскаго архимандрита Фотія. Тщетно утшали его друзья, тщетно церковный витія тратилъ свое краснорчіе — А*** ничему не внималъ и былъ упоренъ въ своей неутшной горести. Онъ заперся въ своей усадьб и совершенно бросилъ заниматься длами, какъ будто съ Настасьею погибъ весь свтъ, какъ будто онъ жилъ и дйствовалъ только для нея одной.

— Позвольте, сказалъ Ефимъ Васильичъ, взявъ за руки священника:— прервать вашъ разсказъ и предложить вамъ вопросъ.

— Извольте, сказалъ священникъ.

— Чмъ вы объясните такую скорбь А***?

— Это былъ капризъ испорченнаго сердца.

— Быть не можетъ, чтобъ изъ одного каприза человкъ сталъ убиваться. Какая ему была охота мучить себя только изъ одного каприза?

— Разв вы не знаете, какъ уродуются чувства человка, когда онъ развратитъ свое сердце? Гордостью и тщеславіемъ А*** убилъ въ своемъ сердц вс добрыя чувства, онъ изсказилъ ихъ, замнивъ любовь холоднымъ эгоизмомъ и въ высшей степени самолюбіемъ. Поврьте, ему не такъ было жаль Настасьи, какъ досадно было, что люди отняли ее у него. Еслибъ Настасья оскорбила его самолюбіе, онъ, безъ всякаго сожалнія, прогналъ бы ее, но онъ не могъ помириться съ мыслью, что люди самовольно у него отняли ее тогда, какъ онъ совершенію былъ убжденъ, что безъ его вдома и противъ его воли ничто не должно было длаться

— Такъ вы думаете, что это не была искренняя печаль о потер друга?

— Что могло быть общаго у него съ Настасьею? Настасья была простая, необразованная женщина, она никогда не могла быть его другомъ. Другомъ нашимъ можетъ быть тотъ, съ кмъ мы длимся своими чувствами, впечатлніями и надеждами, кому доврчиво мы передаемъ тайны нашихъ мыслей и желаній, въ надежд получить совтъ, или одобреніе, или теплое участіе, съ кмъ мы любимъ разсуждать о самыхъ задушевныхъ предметахъ безъ опасенія быть осмяннымъ и выданнымъ.

— Да она и была, можетъ-быть, такимъ другомъ?

— Этого не могло быть! По грубости и необразованности своей, она даже не могла понимать вовсе желаній и намреній А***, между ними никогда не могло быть, такъ называемыхъ по вашему, интимныхъ разговоровъ. Кром сплетень, она, при всемъ своемъ желаніи, завести разговоръ, не въ-состояніи была ничего передать ему. Да и А***совершенно не былъ способенъ къ дружб.

— Объясните мн, пожалуйста, привязанность къ Настась А*** — что это такое было: любовь или другое чувство? Вдь онъ былъ же привязанъ къ ней во всю жизнь?

— Любви въ немъ не могло быть. По расказамъ его современниковъ, особенно женщинъ, онъ былъ очень-втренъ и сладострастенъ, его сердце было слишкомъ-испорчено для того, чтобъ питать это чувство. Его привязанность къ Настась была не боле, какъ привязанность старой барыни къ своей собачк, которую она холитъ и балуетъ за то, что та постоянно вертится передъ нею и смотритъ ей въ глаза. Это было дло привычки, когда человкъ привыкаетъ къ вещи, которая длается ему уже необходимою.

VI.

Когда мы собрались снова вмст, священникъ продолжалъ:

‘Посл смерти Настасьи звзда счастія А*** стала быстро катиться къ западу, быстро слдовали потеря за потерей для А***. Чрезъ очень-короткое время онъ схоронилъ своего благодтеля-государя, а за нимъ и самъ сошелъ съ поприща государственной дятельности и потерялъ прежнее могущество. Онъ еще боле сдлался жолченъ и угрюмъ, здоровье его видимо стало растроиваться, онъ никуда не вызжалъ. Собственными глазами онъ видлъ, какъ дла его, которыми онъ хотлъ увковчить свое имя, разрушались. Тяжело было его положеніе. Какъ развнчанный кумиръ, онъ не возбуждалъ боле къ себ ни благоговнія, ни страха, а одно холодное любопытство, иногда даже приходилось ему переносить хоть и неважныя оскорбленія, для другаго почти-нечувствительныя, но для него, избалованнаго безусловнымъ повиновеніемъ, слишкомъ-мучительныя. Наскучивъ бездятельною жизнью и не-вниманіемъ къ нему, отъ скуки и досады, да, кажется, и по совту, другихъ, А’** отправился за границу размыкать горе. На мою долю выпало сопутствовать ему. Чтобъ занять и развлечь дорогаго покровителя, которому длать всякаго рода непріятности было для меня весело, я началъ кутить на дорог напропалую. А*** не выдержалъ такого испытанія и, чтобъ избавиться отъ мученія и безпокойства, отправилъ меня обратно въ Россію, какъ вовсе-ненужнаго ему человка.

Возвратившись въ Петербургъ, я не счелъ нужнымъ явиться ни къ кому, кром своихъ пріятелей, чтобъ съ ними отпраздновать свое возвращеніе. Посл обда, за которымъ въ вин не было недостатка, мы отправились въ театръ. На этотъ разъ судьба побаловала меня. Мн какъ-разъ пришлось сидть позади нелюбимаго генерала, заклятаго врага моего. Надобно замтить, что у него была во всю голову лысина, глядя на нее, я придумалъ злую шутку. Когда воодушевленные зрители начали апплодировать, я всталъ и отъ всего усердія три раза ударилъ ладонью по лысин врага моего, приговаривая къ каждому разу ‘браво’ во все горло. Вс зрители разразились громкимъ смхомъ, и я, какъ-нельзя-боле довольный собой, пошелъ на казенную квартиру, откуда меня чрезъ двадцать-четыре часа въ солдатской шинели, налегк отправили на Кавказъ на курьерскихъ, въ-сопровожденіи молчаливаго товарища. Путешествіе мое не слишкомъ было продолжительно. Помнится мн, что ни на одной станціи не было задержки въ лошадяхъ.

И вотъ я въ стран, богатой дикими красотами природы и виномъ, въ стран, куда стремились наши великіе поэты: Пушкинъ, Лермонтовъ и другіе, чтобъ разогрть южнымъ солнцемъ свое вдохновеніе, закованное свернымъ морозомъ. Но дикія картины природы, знойное солнце и прочія поэтическія наслажденія были для меня дло постороннее, вино тамъ дешево — вотъ что занимало меня. Я, что-называется, пилъ безъ просыпу. Много разъ участвовалъ я въ экспедиціяхъ — надо сознаться, не всегда трезвый, но усплъ, отличиться нсколько разъ и заслужить себ чинъ подпоручика. Наконецъ мн пустили кровь кинжаломъ изъ шеи, и я, какъ храбрый воинъ, раненный вышелъ въ отставку и возвратился въ отечество. Въ Петербургъ мн не дозволено было възжать.

Не стану разсказывать про чувства, волновавшія меня (по правд сказать, у меня не было вовсе никакихъ чувствъ), когда я возвращался домой. Отъ пустой и разгульной жизни, или отъ неудачъ душа моя такъ огрубла и охладла, что я на все смотрлъ равнодушно, кром бутылки, къ этой вещи я имлъ уже въ это время такое пристрастіе, что не могъ равнодушно видть полной бутылки вина, чтобъ не отвдать его.

Вотъ я пріхалъ домой. Не-очень ласково принялъ меня мнимый батюшка, ему была не по-сердцу моя продлка въ театр и поведеніе на Кавказ, онъ зналъ всю подноготную про меня. Да мн было и горя мало про это! Промыслю, бывало, себ винца и утшаюсь имъ надосуг. Я думалъ, что все такъ буду жить да попивать винцо на доброе здоровье, а вышло-то не такъ. А*** Хмурился, глядя на мои поступки, но въ объясненія со мною не вступалъ, я старался какъ-можно-дале держать себя, да и онъ не слишкомъ заботился сближаться со мной.

Какъ-то разъ посл обда вздумалось А*** поговорить со мной.

— Плохое дло старость! сказалъ, вздохнувъ, А***:— хотлось бы потрудиться да поработать, но силы измняютъ. Вотъ въ твои лта я работалъ и усталости не зналъ. Самый счастливый возрастъ, чтобъ трудиться для собственной и ближняго пользы — такъ охоты нтъ, лнь одолла, а между — тмъ и стыдно и гршно человку въ твоихъ лтахъ тратить попусту время.

Я понималъ ‘въ чей огородъ камешки летятъ’, но молчалъ, какъ праведникъ. Думаю — себ: ‘пришла охота старику побрюзжать — пусть его на здоровье! Не стану ему отвчатъ, соскучится скоро одинъ разговаривать и меня оставитъ въ поко’.

— Кажется, воспитаніе дано было отличное, продолжалъ говорить А*** какъ-бы самъ съ собою,— и все было сдлано, чтобъ образовать человка, какъ слдуетъ быть дворянину, но ничто не пошло въ прокъ.— Вамъ и нескучно безъ занятія? спросилъ онъ, обратясь ко мн.

Дло дрянь, подумалъ я: молчкомъ не отдлаться.

— Что же прикажете длать? и поскучаешь другой разъ, смиренно отвтилъ я.

— Мн странно, что ты не можешь найти себ дла?

— Что же прикажете мн длать? Служить я не могу — это вамъ хорошо извстно.

— Да вдь тебя учили всему, можно и безъ службы найти себ занятіе.

Зло взяло меня.

— Учили меня всему, говорю я:— чему ненужно, а чему нужно, тому не учили. Вотъ, еслибъ учили меня сапоги шить или веретена точить — точилъ бы здшнимъ бабамъ на досуг, а я и этого не умю.

— Хоть бы молился Богу на досуг, если ничего не можешь придумать длать.

— Не за кого! За себя я молюсь — этого съ меня довольно.

— Какъ не за кого? А за твою несчастную мать, умершую такой страдальческой смертью, сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Моя мать, благодаря Бога, и теперь еще жива и здорова.

Грозно сверкнули очи А***.

— Да ты-то самъ, братецъ, здоровъ ли? спросилъ онъ меня сурово.

— Время узнать вамъ истину, сказалъ я, вставъ и принявъ почтительное положеніе. Женщина, имени которой я не хочу произносить — оно мн ненавистно — недостойна была вашего вниманія:, она безсовстно обманула васъ и погубила меня… А*** поблднлъ, губы его посинли и тряслись.— насильно вырвавъ изъ родной семьи, изъ той среды, гд я былъ бы счастливъ, для своихъ корыстныхъ видовъ. чтобъ этимъ низкимъ обманомъ упрочить къ себ вашу привязанность.

А*** слушалъ меня и не прерывалъ. Я разсказалъ ему всю исторію обмана, какъ передала мн моя мать. Когда я кончилъ разсказъ мой, А*** молча всталъ и неровными шагами ушелъ въ свой кабинетъ. Я отправился къ себ и выпилъ съ горя, да такъ лихо, что до утра проспалъ безъ памяти и ничего не слыхалъ, что вокругъ меня длалось.

Поутру, какъ я проснулся, вошелъ ко мн мой Гаврило съ озабоченнымъ видомъ.

— У насъ не совсмъ — благополучно, Михаилъ Андреичъ, сказалъ Гаврило.

— Что такое? спросилъ я.

— Баринъ захворать изволили вчера, и очень сильно, вчера было хлопотъ довольно всмъ, въ Петербургъ за докторомъ посылали, сейчасъ только пріхалъ-съ.

— Это все ничего — пройдетъ, главное, есть ли водка?— вотъ важный вопросъ, на который теб слдуетъ обратить вниманіе, сказалъ я, потягиваясь на постели.

— Эхъ Михаилъ Андреичъ! сказалъ, покачивая головою, старый мой Гаврило:— пора бы вамъ и бросить: дло неприличное для васъ, а для барина-то больно — претительное. По правд сказать, вы кажется, изволи-ли его-то и разстроить вчера, словно, что ему сталось, какъ вы изволили отъ него выйти: все ему стало длаться дурно…

— Ну, ты тамъ, что хочешь думай, а опохмлиться надобно сегодня, сказалъ я.— Посл что будетъ, а сегодня опохмлиться нужно: голова больно тяжела.

— Воля ваша, какъ угодно вашей милости, сказалъ Гаврило съ какимъ-то ожесточеніемъ.

Дня три хворалъ А*** серьзно, не выходилъ изъ своей спальни и никого не принималъ къ себ, потомъ сталъ поправляться и выходить.

Чрезъ недлю посл нашего разговора, А*** позвалъ меня къ себ. До того времени я не показывался ему на глаза.

— Вотъ что, Михаилъ Андреевичъ, скажу я вамъ, говорилъ мн А***, когда я стоялъ передъ нимъ въ его кабинет:— вамъ дйствительно здсь трудно найти себ занятіе, а безъ дла жить скучно. Въ мір для васъ все потеряно, но еще есть мсто, гд вы можете быть полезнымъ, если не ближнимъ, то, по-крайней-мр, себ. Ваша жизнь полна горькихъ заблужденій: пора бы подумать вамъ о своемъ спасеніи и загладить грхи вашей юности молитвою и покаяніемъ.

‘Не мшало бы и вамъ’ подумалъ я.

— Я бы вамъ совтовалъ попробовать поискать себ утшеніе въ монашеской жизни, особенно-хорошо было бы пожить вамъ въ Юрьевомъ Монастыр. Отецъ-архимандритъ Фотій, человкъ замчательно-умный и строгой жизни: подъ его покровительствомъ вы бы нашли міръ душ своей и, можетъ-быть полезное занятіе.

— Я не нахожу себя способнымъ къ монашеской жизни, отвчалъ я.

— Чего не испытаешь, того не знаешь, говорилъ мн А***:— можетъ, это есть настоящее ваше призваніе. Я васъ не неволю, но, по моему мннію, гораздо-лучше имть какое-нибудь врное средство къ жизни, чмъ томиться неопредленностью своей участи и не имть ничего врнаго для своего существованія. Подумайте, сказалъ онъ и легкимъ наклоненіемъ головы далъ мн знать, что на этотъ разъ нашъ разговоръ былъ конченъ.

‘Плохи длишки! плохи длишки!’ говорилъ я про-себя, выходя отъ графа. Думать было нечего, надобно было выбирать одно изъ двухъ: или идти въ-монастырь, или по-міру. Изъ словъ А*** ясно видно было, что если я не пойду въ монастырь, то онъ вытуритъ меня, какъ паршивую собаку. А куда я пойду?.. Надобно было покориться неизбжной участи. Но прежде чмъ обдумать, что мн длать, я съ горя выпилъ: пьяному какъ-то вс вещи представляются въ лучшемъ вид. ‘Въ монахи, такъ въ монахи’ сказалъ я, махнувъ рукой. Вдь и въ монастыряхъ люди же живутъ. Только даютъ ли тамъ водку пить? Я никогда не бывалъ въ монастыряхъ, и потому вовсе не зналъ ихъ порядка. Вопросъ этотъ смутилъ меня.

— Эй, Гаврило! крикнулъ я.

Гаврило явился.

— Бывалъ ты въ монастыряхъ, Гаврило?

— Бывалъ-съ.

— Пьютъ ли тамъ водку?

Гаврило съ удивленіемъ посмотрлъ на меня

— Какъ же, пьютъ-съ, отвчалъ онъ:— по большимъ праздникамъ есть порція.

— Только по праздникамъ? А въ будень выпить ужь и нельзя?

— Случается и въ будень, только въ тихомолку, чтобъ начальство не знало.

— Вотъ что!.. Ну ступай куда хочешь, ты мн ненуженъ!

Гаврило ушелъ.

‘Значитъ и въ монастыр выпить можно’ разсуждалъ я самъ съ собою. ‘Только, Фотій больно строгъ!.. Да что жь онъ мн сдлаетъ?.. Я отставной поручикъ — розгами онъ не посметъ. Ну, въ монахи, такъ въ монахи!’ Больше я ничего не помню, что думалъ, не помню даже, гд и какъ я заснулъ.

На другой день утромъ явился я къ А***.

— Что хорошенькаго скажете, Михаилъ Андреичь? спросилъ онъ меня.

— Я пришелъ поблагодарить васъ за спасительный для меня совтъ вашъ, которому я ршился послдовать, сказалъ я смиренно.

— Хоть одно умное дло сдлаете впродолженіе всей вашей жизни. Конечно, для васъ, съ непривычки, тяжелою покажется строгая монастырская жизнь, но, чтобъ облегчить ее и дать вамъ возможность хоть на первый разъ не испытывать всхъ лишеній, я каждый годъ буду присылать вамъ по тысяч рублей (ассигнаціями), сказалъ онъ, довольный моею покорностью.

Я поблагодарилъ А*** за его ко мн милости и вышелъ.

‘Э! да дло-то не совсмъ дрянь!’ думалъ я: ‘съ тысячью можно и въ монастыр жить припваючи!’

Чрезъ три дня былъ назначенъ отъздъ мой въ Юрьевъ монастырь. Я далъ знать своей матери: она пришла проводить меня. Наканун отъзда мы поплакали и выпили вмст съ ней, на прощань.

Наступилъ урочный часъ, подали лошадей, я пошелъ къ А*** проститься.

— Забудемте, что было между нами, Михаилъ Андреичъ, сказалъ онъ, обнимая меня.

Онъ былъ взволнованъ.

— Вотъ письмо: потрудитесь отдать его отцу-архимандриту. Прощайте, сказалъ онъ и ушелъ отъ меня.

Это было послднее наше прощаніе. Мы боле не видались другъ съ другомъ.

Не безъ грусти я ухалъ.

VII.

Я пріхалъ въ Юрьевъ монастырь (продолжалъ священникъ словами Шумскаго). Когда я вступилъ на дворъ монастырскій, мною овладло тревожное чувство. ‘За этими стнами’ думалъ я ‘мн приходится за-живо схоронить себя отъ свта — это моя могила!’ И дйствительно, тишина, царствовавшая въ монастыр, застроенномъ внутри огромными каменными зданіями, съ обширнымъ дворомъ, усаженнымъ деревьями и перекрещеннымъ въ разныхъ направленіяхъ троттуарами изъ плитъ, казалась могильною. Изрдка покажется только монахъ, какъ привидніе, весь въ черномъ, мрно и плавно пройдетъ мимо, скроется куда нибудь въ корридоръ зданія, но шаги его еще долго раздаются въ ушахъ, вторимые эхомъ.

Меня проводили къ архимандриту. Фотій не долго заставилъ меня ждать въ пріемной. Быстро отворилъ двери келейникъ въ залу, и мн представилась длинная амфилада комнатъ большихъ, но скромно-меблированныхъ. Въ перспектив дверей, какъ въ рам, показалась фигура Фотія. Онъ шелъ ко мн медленно, склонивъ голову, какъ-будто занятый размышленіемъ. Фотій былъ невеликъ ростомъ и сухощавъ, лицо его было блдно и такъ сухо, что вс мускулы ясно обрисовывались, каріе глаза его свтились умомъ и энергіей,

Я подошелъ къ Фотію принять благословеніе. Съ невольнымъ уваженіемъ сдлалъ я ему низкій поклонъ: въ его лиц и осанк столько было важной строгости и достоинства, что невозможно было смотрть на него безъ безъ особеннаго чувства уваженія.

Я не счелъ нужнымъ рекомендоваться Фотію, державшему письмо А*** въ рукахъ своихъ: по письму онъ уже зналъ, кто я такой,

— Ты, сынъ мой, сказалъ мн Фотій тихимъ, но пріятнымъ голосомъ:— пришелъ къ намъ искать убжища отъ суетъ мірской жизни?

— Точно такъ, ваше высокопреподобіе, отвчалъ я.

— Ревность по Бог и желаніе святой иноческой жизни похвальны, только для этого одного желанія мало: надобно имть твердую ршимость, чтобъ отказаться отъ всхъ прелестей суетной мірской жизни и посвятить всего себя строгому воздержанію, смиренію и молитв — первымъ и главнымъ добродтелямъ инока.

— Я на на все готовъ, отвтилъ я.

— Искренне ли твое желаніе? спросилъ меня Фотій и устремилъ на меня пронзительный взоръ свой.

— Искренно отвтилъ я съ смущеніемъ.

Я не могъ вынести его взора, прожигавшаго душу.

— Помоги теб Господь Богъ! сказалъ Фотій, поднявъ взоръ къ верху.— Отецъ-намстникъ устроитъ тебя.

Я принялъ отъ него благословеніе и пошелъ, въ сопровожденіи келейника, къ намстнику.

Когда мы пришли къ кельи намстника, келейникъ, провожавшій меня, постучалъ легонько въ дверь негромко произнесъ: ‘Господи Іисусе Христе, воже нашъ!’ ‘Аминь!’ отвтилъ кто-то звучнымъ басомъ. Вслдъ за отвтомъ послышались шаги, щелкнулъ крючокъ, и двери отворились. Намъ представился монахъ средняго роста, плотный, коренастый, съ окладистой бородой, широкимъ лицомъ, ничего-невыражавшимъ, кром самодовольства, съ бойкими карими глазами. Онъ былъ въ подрясник.

Келейникъ, а вмст съ нимъ и я приняли отъ него благословеніе.

— Отецъ-архимандритъ приказалъ мн проводить къ вашему преподобію Михаила Андреича Шумскаго, сказалъ келейникъ.

— Милости прошу въ гостиную, сказалъ намстникъ развязно взмахнувъ обими руками въ ту сторону, гд была гостиная.

Я пошелъ въ гостиную, а намстникъ остался поговорить съ келейникомъ архимандрита.

Не усплъ я осмотрть гостиную намстника, какъ онъ уже явился передо мной,

— Прошу покорно, Михаилъ Андреичъ, садиться, сказалъ онъ, указывая мн мсто на диван.— Я честь имю… намстникъ здшняго монастыря Кифа, въ мір Николай, съ этимъ словомъ онъ крпко пожалъ мою руку.

Мы сли на диванъ рядомъ.

— Что жь, вы къ намъ Богу молиться, или совсмъ хотите украсить свою особу чернымъ клобукомъ? спросилъ меня намстникъ.

— Думаю, если Богъ поможетъ мн, остаться совсмъ у васъ.

— Такъ совсмъ пріхали къ намъ? Скажите, сдлайте милость, гд ваши вещи? я велю принести сюда. Позвольте мн предложить къ услугамъ вашимъ мою убогую келью, пока отецъ-архимандритъ не сдлаетъ особаго распоряженія.

— Не стсню ли я васъ?

— Полноте, что за церемонія! Мы безхитростные иноки, съ вами вс свтскіе этикеты можно отложить въ сторону. Во первыхъ, позвольте узнать, гд оставлены ваши вещи, а во вторыхъ, позвольте вамъ предложить скромную монашескую трапезу. Вы, я думаю, еще не обдали, не такъ, какъ мы, уже успли оттрапезовать, несмотря на то, что еще первый часъ въ исход.

— Искренно благодарю васъ за внимательность. Если вы добры такъ, что принимаете на себя трудъ устроить меня, то длать нечего — я отдаюсь въ полное ваше распоряженіе. Мои вещи въ повозк у монастырскихъ воротъ.

— Извините, если я васъ оставлю на минуну, сказалъ намстникъ, и вышелъ въ другую комнату. Впрочемъ, онъ скоро вернулся.

Немного погодя принесли мои вещи, потомъ явился послушникъ, накрылъ на столъ тутъ же, въ гостиной, передъ нами, и подалъ обдъ.

Я пообдалъ, и мы выпили малую-толику ради перваго нашего знакомства.

‘Недурно’ думалъ я: ‘если каждый день будутъ такъ кормить, да еще съ такой порціей’.

— Не хотите ли отдохнуть посл обда съ дороги? спросилъ меня намстникъ.— Скажите безъ церемоніи.

— Позвольте, сказалъ я.

Сытый обдъ съ хорошей порціей вина и водки невольно склонилъ меня ко сну.

Мн, на томъ же диван, гд я сидлъ, положили подушки, и я заснулъ скорхонько, вполн довольный своимъ положеніемъ.

Долго ли я спалъ — не знаю, но еще бы поспалъ, еслибъ густой звонъ колокола не разбудилъ меня. Я открылъ глаза: передо мной стоялъ послушникъ.

Вотъ я пришелъ въ церковь къ вечерн. Служба только-что началась. Меня поразилъ своею необыкновенностью напвъ иноковъ Юрьева монастыря они пли тихо и плавно съ особенными модуляціями. Торжественно и плавно неслись звуки по храму и медленно замирали подъ высокими его сводами. Это былъ ни громъ, ни вой бури, а какой-то могущественный, священный голосъ, вщающій слово божіе. До глубины души проникалъ этотъ голосъ и сотрясалъ вс нервы. Первый разъ въ жизни, надобно сознаться, я молился Богу какъ слдуетъ. Новость моего положенія, неизвстность его, огромный храмъ съ иконостасомъ, украшеннымъ щедро золотомъ и дорогими каменьями, на которыхъ игралъ свтъ восковыхъ свчей и лампадъ, поражавшее пніе, стройный рядъ монаховъ, въ черной одежд, торжественное спокойствіе, съ какимъ они молились Богу — словомъ вся святость мста ясно говорила за себя и невольно заставляла пасть въ прахъ и молиться усердно. Не смотря на то, что вечерня продолжалась часа три, я не чувствовалъ ни утомленія, ни усталости. Посл вечерни вс монахи благословились отъ архимандрита, въ томъ числ и я. Намстникъ пошелъ за архимандритомъ, монахи — по своимъ кельямъ, а я пошелъ посмотрть монастырь. Обойдя кругомъ главный храмъ, я пошелъ-было за монастырь посмотрть на Новгородъ, но ворота монастырскія уже были заперты. Я вернулся назадъ и, встртившись съ Кифой, пошелъ къ нему.

Самоваръ уже киплъ на стол, когда мы пришли въ келью. Кифа самъ принялся распоряжаться чаемъ.

Вечеръ прошелъ скоро, тмъ-боле, что мы легли спать часовъ въ десять.

Ночью, во сн, я слышу неясно, какъ-будто кто-то меня будитъ. Нехотя я проснулся, открылъ глаза и вижу, что передо мною стоитъ послушникъ, а колоколъ уже гудитъ, сзывая монаховъ на молитву.

— Къ утрени не угодно ли? сказалъ послушникъ..

— Такъ рано?…

— Два часа утра.

Не хотлось мн вставать, я бы еще съ удовольствіемъ заснулъ, но нечего было длать — нужно было привыкать къ новой служб.

Посл обда, когда я пришелъ къ намстнику, онъ сказалъ мн, подавая подрясникъ.

— Надвайте здсь безъ церемоніи, мн надобно посмотрть впору ли будетъ новое платье.

Я одлся, взлянулъ на себя въ зеркало — и невольная слеза выкатитась изъ глазъ моихъ.

Кифа такъ былъ догадливъ, что показалъ видъ, будто не замтилъ злодйки-слезы, обличавшей мое малодушіе.

Потомъ намстникъ проводилъ меня въ назначенную мн келью, которая состояла изъ одной комнаты, очень-бдно меблированной.

Объяснивъ мн, что за чистотой и порядкомъ келья я долженъ самъ наблюдать, что мн прислужника не будетъ дано, и пожелавъ мн мира и спасенія, онъ оставилъ меня одного.

Я остался одинъ, въ полномъ смысл этого слова. Со мной не было не только роднаго или близкаго друга, ни даже знакомаго человка. Одинъ самъ съ собой! Разумется, такое положеніе заставило меня обратить вниманіе на самого себя, заглянуть себ въ душу. Давно я не длалъ этого, съ-тхъ-поръ, какъ слово ‘подкидышъ’ заставило меня въ первый разъ обратить на себя вниманіе. Но тогда я еще выше и благородне представлялся самому себ. Пустота жизни и грхи юности тогда только и представлялись мн, а теперь?… Погибшій, вслдствіе безсмысленной моей жизни, погубившій все, что было во мн добраго, постыдною наклонностью къ вину — я сдлался отвратителенъ самому-себ. Припоминая свою жнень, я вздрагивалъ съ тмъ чувствомъ отвращенія къ себ, которое непріятно поражаетъ насъ, когда глазамъ нашимъ представляется какая-нибудь гадина. Желаніе исправиться явилось во мн, оно было искренно, тмъ-боле, что въ рукахъ моихъ теперь были вс средства.

Дв недли я прожилъ какъ-нельзя-лучше, къ служб — хотя мн было и тяжело, привыкалъ. Бралъ читать книги духовнаго содержанія, но читалъ боле для того, чтобъ убить время и оборониться отъ скуки.

Впрочемъ, скоро забылъ я объ искреннемъ желаніи исправиться и вкусилъ запрещеннаго плода. На первый разъ я поступилъ тихо и скромно, сказался больнымъ, и этотъ разъ сошло все благополучно, мн казалось, что я ловко обманулъ бдительность старшихъ. Во второй разъ я уже былъ мене-скроменъ, но и этотъ разъ сошелъ съ рукъ долой. ‘Э! думаю, да дло пошло лихо, бояться нечего’, и я развернулся, вспомнилъ походную свою жизнь и потшилъ монаховъ военными шуточками. Меня, добраго молодца, на первый разъ арестовали въ собственной кель, а на утро потребовалъ къ себ архимандритъ.

Робко было явиться къ нему на судъ, но длать было нечего — надобно было покориться неизбжной участи. Съ трепетнымъ сердцемъ явился я къ отцу Фотію. Долго читалъ мн наставленія Фотій и, надо отдать ему справедливость, много онъ говорилъ мн дльнаго и съ чувствомъ. Слезы прошибли меня и послужили мн на этотъ разъ спасеніемъ. Фотій принялъ ихъ за плоды чистосердечнаго раскаянія и отпустилъ меня.

Самолюбіе мое было оскорблено: мн длалъ наставленіе Фотій въ присутствіи старшей братіи монастыря и очень-нецеремонно. ‘Какъ! (думалъ я, идучи отъ Фотія) смютъ трактовать меня, какъ какого-нибудь пришлеца? Разв не знаютъ они, кто былъ Шумскій въ оное время? Можно ли такъ безцеремонно обращаться съ бывшимъ офицеромъ?’ Конечно, я въ это время имъ не былъ, но все же бывалъ имъ, да и теперь я все-таки отставной поручикъ, а не кто-нибудь. Горе взяло меня, и я, чтобъ размаять тоску, выпилъ, пьяному мн еще боле показалось оскорбительнымъ обращеніе со мною. Взволнованный сдланнымъ мн оскорбленіемъ, я поднялъ гвалдъ на весь монастырь. Меня хотли безъ церемоніи отправить въ карцеръ, прислали двухъ отставныхъ солдатъ, чтобъ взять меня — но не тутъ-то было.

‘Какъ вы смете оскорблять поручика?’ крикнулъ я и, чтобъ доказать свои права, ближайшему ко мн далъ пощечину. Военная дисциплина не помогла: меня скрутили и посадили въ карцеръ на три дня, на хлбъ и на воду. Съ-этихъ-поръ жизнь моя пошла въ монастыр очень-непригожа. Я маялся и боле жилъ въ карцер, чмъ въ своей кель. Меня ничто не могло исправить — ни наставленія, ни строгія мры. Надобно замтить, что я для монастыря былъ человкъ лишній и даже вредный, но меня не выгоняли, можетъ-быть, изъ уваженія къ А***, который просилъ поддержать меня въ монастыр.

VIII.

Два года я промаялся въ монастыр. Наконецъ А*** умеръ, и я, получивъ полную свободу, возвратился на родину.

Не лучше прошли эти два года и для А***. Оставленный всми и забытый, безъ друзей и близкихъ, онъ изнывалъ въ своемъ одиночеств. Скрытый недугъ быстро подтачивалъ жизнь его, и вотъ, почти-нежданно онъ сошелся лицемъ-къ-лицу съ своею смертью. Еще девятнадцатаго апрля онъ былъ бодръ, ходилъ и распоряжался, двадцатаго силы ему измнили, и двадцать-перваго онъ уже былъ убжденъ въ своей смерти. Не хотлось ему умереть, онъ просилъ и умолялъ доктора, чтобъ отсрочилъ хотя на короткое время смерть, ему хотлось пожить хоть одни сутки — но смерть была неумолима.

А*** умеръ на чужихъ рукахъ: не нашлось ни одного родственника закрыть глаза умиравшему.

Прибывъ на родину, я удивился перемн, какую нашелъ. При всемъ стараніи начальствовавшихъ строго держаться прежнихъ порядковъ, она уже имла другую, праздничную физіономію. Жители оживились, съ веселымъ и беззаботнымъ лицомъ они безпечно распвали псни и попивали винцо — запрещенный плодъ при покойномъ владльц. Мало-по-малу они стали уклоняться отъ заведеннаго прежде порядка и обращаться къ прежнимъ своимъ привычкамъ.

Годъ цлый я прожилъ у вотчиннаго головы Шишкина въ качеств учителя дтей. Съ матерью своею и родственниками я часто видлся, они жили въ деревн Пролет, верстахъ въ двнадцати отъ села, гд жилъ голова. Не могу похвастать, чтобъ для меня прошло пріятно это время. Отрзанный ломоть къ хлбу не прильнетъ. Какъ барину, мн несовсмъ-ловко и охотно было екшаться съ мужиками, да и они смотрли на меня какъ-то неблагосклонно. Правда, я выпивалъ съ ними вмст и разговаривалъ, но не было между нами согласія дружескаго, какое водится между равными товарищами. Нтъ, мн уже не суждено, видно, въ жизни встртить искреннее участіе!

Меня противъ воли снова возвратили въ Юрьевъ монастырь, гд моему возвращенію не очень обрадовались. Воспользовавшись первымъ удобнымъ случаемъ, меня сжили съ рукъ въ Отенскій монастырь. Не буду вамъ разсказывать, какъ я проводилъ время въ этомъ монастыр Обыкновенно я ходилъ въ церковь и ничего боле не длалъ, при первой возможности напивался и буянилъ, меня вязали, и я тогда спокойно засыпалъ, на другой день повторялось то же. Наконецъ я такъ надолъ, что не стало боле силъ держать меня, и вотъ спровадили меня въ Дымскій монастырь, а оттуда я уже не знаю куда еще пошлютъ меня и гд преклоню свою голову.

Такъ кончилъ разсказъ свой Шумскій. Онъ прожилъ у меня цлую недлю, много разъ я съ нимъ разговаривалъ о неприличіи его поведенія, о пагуб его грховной жизни. Онъ соглашался со мною, раскаивался и, со слезами на глазахъ, давалъ мн общаніе исправиться. Но я не врю его обтамъ: ему трудно исправиться — характеръ его слабъ, и ему не побороть искушенія. Разв только онъ попадетъ въ строгія руки благоразумнаго наставника, который непрестанно будетъ заботиться о немъ и наблюдать за всми его мыслями и поступками.

Вотъ вамъ жизнь несчастнаго, котораго насильно вырвали изъ его роднаго состоянія, чтобъ сдлать наслдникомъ человка, котораго имя должно было погибнуть на земл! А*** въ старости, когда люди, въ награду за добрыя дла свои наслаждаются мирно плодами ихъ въ кругу родной семьи — одинъ, брошенный всми, длается свидтелемъ погибели всхъ длъ своихъ, которыми онъ думалъ увковчить свое имя, и, терзаемый муками оскорбленнаго самолюбія, умираетъ на чужихъ рукахъ. Двадцать лтъ прошло посл смерти А*** — и въ эти двадцать лтъ погибло все, что хотлъ создать онъ. Мужики обратились совершенно къ первобытному своему состоянію, домы, построенные на иностранный манеръ, или совсмъ передланы на русскій ладъ, или искажены до уродливости, дороги нкоторыя совсмъ заброшены и размываются водою, а которыя остались, т въ жалкомъ положеніи: он заросли снова кустарникомъ, словомъ, все гибнетъ, какъ-будто какой-то невидимый врагъ старается истребить память А*** вмст съ его длами.

— А гд же теперь Шумскій? спросилъ я.

— Изъ Дымскаго монастыря перевели его въ Соловецкій. Тамъ, какъ и везд, сначала онъ повелъ себя примрно, нашелъ даже себ дло: занялся крпостной артиллеріею монастырской, привелъ ее въ порядокъ и смотрлъ за ней. Его полюбили тамъ, сдлали даже письмоводителемъ, но онъ не могъ оставить несчастной своей склонности къ вину. Его перевели въ одинъ изъ скитовъ монастыря, гд онъ, подъ строгимъ надзоромъ, велъ себя хорошо, какъ говорятъ видвшіе его наши богомольцы.

Въ 1857 году я узналъ отъ странника, что Шумскій умеръ. Онъ до конца жизни получалъ триста рублей пенсіи, въ послдніе годы своей жизни онъ вс деньги свои раздавалъ братіи и неимущимъ, а самъ велъ очень-суровую и строгую жизнь…

РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.

ШУМСКІЙ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

Читайте также: