РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.
РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.
ВРЕМЕНА ВОЕННЫХЪ ПОСЕЛЕНІЙ.
Сочиненія Словскаго.
ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ НОВГОРОДСКОМУ СБОРНИКУ.
НОВГОРОДЪ.
1865 г.
ЕСТЬЯНСКАЯ ШУРМА.
ЕСТЬЯНСКАЯ ШУРМА.
I.
II.
III.
IV.
Естьянская шурма, Богословский Николай Гаврилович, Год: 1863
Время на прочтение: 80 минут(ы)
На рчк Ниш широко раскинулась деревня Естьяны, деревня богатая, при столбовой московской дорог, верстахъ въ двухъ отъ знаменитаго въ то время бронницкаго перевоза черезъ рку Мсту. Весной и осенью, а вчастую и лтомъ обозы, лошадей по сту и боле, дожидали перевозу по недлямъ — движеніе было большое по дорог, тогда Бронница не могла вмщать у себя всхъ прозжихъ, отчего доставалось много Естьянаммъ. Земли, принадлежащія естьянскимъ крестьянамъ, были самыя лучшія въ Новгородской губерніи. Кому неизвстно бронницкое сно? Этимъ-то сномъ промышляла вся Холынская волость, широко-раскинувшаяся къ Новгороду и къ Ильменю озеру верстъ на сто изъ конца въ конецъ. Въ этой волости было двадцать-девять деревень. Изъ всхъ этихъ деревень Естьяны имли большее значеніе по своему положенію у большой дороги, многолюдству, богатству и большей развитости крестьянъ, даже Холыня — не мене богатая и населенная — уступала Естьянамъ, несмотря на то, что вся волость носила ея имя. Привольно и весело жили крестьяне въ Естьянахъ: хлба у нихъ было вдоволь, промысловъ всякихъ, въ деньгахъ не больно нуждались, за то въ деревенскій праздникъ вся волость гостила въ Естьянахъ и гуляла дней по пяти.
Въ 1817 году, въ Ильинъ день, посл обдни, божонскій священникъ отецъ Андрей, въ эпитрахели, съ крестомъ въ рукахъ, съ открытою головою ходилъ изъ дома въ домъ по Естьянамъ, за нимъ слдовали дьячокъ и пономарь: у одного было въ рукахъ блюдо со святой водой и кропило, а другой подъ мышками носилъ хлбы. Народъ толпился на улиц, не обращая вниманія на священника, шумные разговоры перерывались иногда крикомъ или пснью, вдругъ обрывающеюся на полслов смхомъ, изъ оконъ выглядывали крестьяне съ раскраснвшимися и потными лицами отъ сытнаго угощенія. Двки стояли кучами у большихъ домовъ или у качелей, хороводы, еще не начинались. Священникъ гд-то скрылся въ дому, остался на улиц посреди толпы мужиковъ длинный дьячокъ въ нанковомъ синемъ полукафтань, нескрывающемъ широкихъ голенищъ сапоговъ, освшихъ къ самой ступн. Онъ разсуждалъ горячо, махалъ хлбомъ — въ правой его рук, а лвою поправлялъ длинные густые волосы, которыми игралъ втеръ. Его неровныя движенія и покачиваніе изъ стороны въ сторону показывали, что онъ уже усплъ вкусить отъ празднественной трапезы малую-толику.
У двора Евдокима Немочая, на широкой площадк, раздался здоровый, звонкій голосъ запвалы, собрался хороводъ, народъ къ нему прихлынулъ. Сзади густой толпы, до двадцати порядочныхъ двушекъ, взявшись за платки, едва двигались вокругъ и пли хоромъ псню, въ средин ходилъ статный парень въ ситцевой, александрійской рубах, заломивши шляпу на бекрень и помахивалъ платкомъ. Это былъ младшій сынъ Немочая — Калина.
Мальчикъ двушк поклону..
И платочекъ изъ рукъ вонъ
пли въ хоровод. Калина остановился противъ Груни, молодой и красивой двушки, снялъ шляпу и низко поклонился. Груня раскраснлась, опустила въ землю глаза, выдернула изъ рукъ его платокъ и бросила на землю. Хороводъ остановился, а псня продолжалась. Долго ломались они другъ передъ другомъ по содержанію псни: вотъ Груня пошла въ средину, хороводъ двинулся, и Калина съ Груней заходили въ средин его, стараясь выражать движеніями содержаніе псни. Около часу расхаживали Груня съ Калиной, окруженные хороводомъ и закончили игру церемоннымъ поцалуемъ. На все это народъ смотрлъ молча, только молодые парни, стоящіе за хороводомъ, иногда подмигивали двушкамъ, когда встрчали ихъ глаза, или посл какой-нибудь остроты, отпущенной полупьянымъ мужикомъ, раздавался оглушительный хохотъ, покрывающій псни. Къ вечеру народъ все больше-и-больше скоплялся на улиц. Пьяные мужики, человкъ по пяти взявшись за руки, ходили, подергивая другъ друга изъ стороны въ сторону и дико горланя псни, какая кому пришла въ голому. Или, уставившись одинъ противъ другаго и тщетно стараясь соблюсти равновсіе, разсуждали, нисколько не слушая и не понимая другъ друга. У домовъ на скамьяхъ и на земл было много группъ крестьянъ, имъ выносили ведрами пиво, которое они тянули изъ большой ендовы, переходящей изъ рукъ въ руки. Бабы на всю улицу разсказывали свои секреты и, широко размахивая руками, повряли другъ другу свое горе и радости. Ребятишки шмыгали, какъ стрижи вечеромъ, съ крикомъ и воплемъ. Въ иныхъ мстахъ молодые парни играли въ городки, хвастая силой и удальствомъ, когда же побдители, взобравшись на плеча побжденнымъ, здили на нихъ изъ городка въ городокъ, мальчишки съ гиканьемъ и смхомъ бгали толпами за ними при общемъ веселомъ хохот. Везд, куда ни посмотришь, киплъ и копошился народъ, а въ воздух безостановочно гудли псни,
‘Праздницкая’ — желанный день для русскаго крестьянина! Для него онъ бьется цлый годъ, на него онъ тратитъ послдній грошъ, чтобъ на славу угостить своихъ родцевъ и сусдовъ, чтобъ вдоволь было и пива и вина, и хлба-соли всякому хрещоному — встрчному и поперечному. Широко распахнуты двери для всякаго, хлбъ-соль не сходитъ со стола, пиво и вино подается всмъ безъ разбору. Зайдетъ странникъ, его не спрашиваютъ чей онъ и откуда, а подаютъ кусокь пирога и пива — сколько душа приметъ, идетъ ли мимо двора человкъ, котораго разъ въ жизни только видлъ хозяинъ гд-нибудь на праздник — его усердно просятъ хлбомъ-содью, крпкимъ пивомъ и зеленымъ виномъ, или ввалится въ избу веселая толпа и садится прямо за столъ, несмотря ни на какую пору, имъ предлагаютъ хлбъ-соль и радушное угощеніе. Хозяйка только и знаетъ, что бгаетъ въ клть за пирогами и лазитъ въ лечь за щами и кашей, а хозяинъ ходитъ въ подъизбицу за пивомъ и виномъ. За то верстъ, за тридцать идутъ на праздникъ. Идетъ другой въ деревню на праздникъ, тащитъ на плечахъ узелъ съ нарядами и сапогами, вовсе не имя ни родныхъ, ни короткихъ пріятелей, и въ полной надежд, что будетъ сытъ и пьянъ. Славное русское хлбосольство — врное выраженіе славянскаго братства! Ты сохранилось только между простымъ народомъ, наше славянское братство, въ силу котораго такъ крпко сплотился русскій народъ, ему всякій землякъ, будь онъ съ Москвы, съ Нижняго, съ Архангельска, все одинъ и тотъ же русскій человкъ, тотъ же хрещоный и ему нтъ отказа нигд, ни въ тепломъ угл, ни въ хлб-соли. Пришелся ты русскому человку по сердцу — онъ побратается съ тобою, помняется крестами за стаканомъ вина и отдастъ за тебя свою послднюю копейку и свою душу, только если ты ему по обычью и по норову. Русское братство! Не ты ли было началомъ русской общины, не ты ли спасало Русь, когда ей грозили бды, когда оыа возставала предъ изумленными врагами вся поголовно съ такою страшною силой, что могущественные народы трепетали тебя? И на это-то братство, на эту хлбъ-соль русскую накладывали руку, хотли изъ русскаго человка сдлать, если не француза, то по крайней мр нмецкаго бюргера, чтобъ онъ за кружкой пива и въ копоти табачнаго дыма сидлъ по цлымъ часамъ молча въ харчевн, или толковалъ о политик, не принимая въ ней дятельнаго участія. И зачмъ было гнать это историческое братство изъ русской земли? Кому оно мшало? Мало ли кому… несогласно съ новйшими теоріями, не укладывается въ соціальныя рамки Прудона и Луи-Блана… Пировали же наши предки по цлымъ недлямъ и не ходили по міру, не умирали съ голоду. Прожили же они безъ Миля и Прудона и мы прожили безъ нихъ. Недаромъ русскій человкъ отъ нмца держалъ себя подале, онъ зналъ, что татаринъ и цыганъ его обманутъ, оберутъ, если оплошаетъ: но этимъ дло и кончится, а нмецъ норовитъ взнуздать, да ссть на тебя верхомъ и здить, поки, совсмъ не измочалитъ. И онъ былъ правъ въ этомъ отношеніи, какъ увидимъ ниже.
Между-тмъ, на улиц народъ все прибывалъ и разгулъ усиливался. Вотъ выдлились изъ толпы три мужика еще не очень старые, но одтые вовсе не по праздничному, въ лаптяхъ, крпко притянутыхъ къ ногамъ длинными ременными оборами, заплетавшими ногу крестъ на крестъ отъ ступни чуть не до колна, въ срыхъ поношеныхъ кафтанахъ, застегнутыхъ кожанымъ ремнемъ, на которомъ болтались складень и рогъ, заплетенный берестой. Народъ разступался передъ ними и давалъ дорогу. Мужики вошли въ домъ, хозяйка засуетилась, хозяинъ почалъ угощать виномъ дорогихъ гостей. Это были пастухи. Пастухъ — бранное слово между народомъ, этимъ словомъ додешь другаго мужика лучше, чмъ другимъ крпкимъ, которое ему уже прілось. Между тмъ пастухи у нашего царода пользуются почетомъ. Бездомный бобыль — большею частью изъ Витебской губерніи, безъ пристанища и имущества, съ однимъ только складнемъ и рогомъ — пастухъ нанимается на лто пасти стадо и кормится въ деревн у кого день, у кого два, носитъ чужую одежду, того хозяина, у котораго ночуетъ. Какое бы могъ имть значеніе онъ въ деревн? Его боятся и уважаютъ, чтобъ онъ не причинилъ какого зла животу, не наворожилъ, не испортилъ бы. Сколько вы ни увряйте крестьянина, особенно бабу, что пастухъ не можетъ колдовствомъ сдлать ничего, что это — вздоръ, они останутся при своемъ убжденіи, что если животы здоровы, что если нтъ потраты отъ звря, они обязаны умнью пастуха заговаривать стадо отъ болстей и звря. Крестьяне вполн убждены, что если осердится пастухъ — наворожитъ такія бды, что весь скотъ изведется. Пастухи это знаютъ и пользуются невжествомъ крестьянъ, важничаютъ передъ ними, а т оказываютъ имъ почетъ и чествуютъ лакомымъ кускомъ. Конечно, всему этому есть причины: постоянно обращаясь со скотомъ, пастухи подмчаютъ его инстинктивныя влеченія, которыя умютъ употреблять въ свою пользу, такъ въ большомъ лсу у хорошаго пастуха никогда не разбредется стадо, не заблудится корова, у него корова даетъ больше молока, если онъ во время гоняетъ стадо къ водопою, не держитъ его въ лсу во время сильнаго овода, но если онъ захочетъ дохать мужика, такъ загоняетъ корову, что та начнетъ доиться кровью. Все это поселяетъ въ простомъ человк убжденіе, что пастухъ — колдунъ, и потому онъ честитъ ихъ, чтобы были къ нему милостивы. За то возмутительно-безсовстно пользуются невжествомъ крестьянъ пастухи, небрежно пасутъ стадо и даромъ только берутъ деньги съ крестьянъ, по буднямъ пастухъ по цлымъ днямъ спитъ гд-нибудь подъ тнью или ковыряетъ лапти, а стадо, пущенное на произволъ, бродитъ гд попало. Въ праздникъ же пастухъ всегда угощается въ деревн и ему никто не сметъ слова сказать. На вс праздницкія пастухи ходятъ другъ къ другу въ гости, деревенскій пастухъ водитъ ихъ изъ дома въ домъ, до стада же имъ нтъ заботы — оно брошено безъ присмотра, сплошь и рядомъ случается, что посл праздницкой, другой крестьянинъ ищетъ лошади или коровы дня по три и совсмъ не находитъ. Это — одно изъ золъ, разоряющихъ крестьянъ, животомъ богатъ крестьянинъ, но гд же можетъ быть хорошъ скотъ, когда такъ дурно пасутъ его лтомъ. На это зло не обращаютъ вниманія. Стоитъ ли заниматься такой дрянью, какъ пастухи, безъ нихъ у насъ есть много важныхъ длъ!…
Къ ночи разгулъ пошелъ шумне, завязывались во многихъ мстахъ драки, не мало было побито скулъ и носовъ, не мало валялось на улиц и за дворами пьяныхъ. Псни далеко разливались въ воздух по зар и вплоть до утра народъ бродилъ и оралъ на улиц.
Въ изб у Евдокима Немочая было собраніе. Въ переднемъ углу за столомъ сидлъ крестьянинъ въ александрійской рубах лтъ подъ шестьдесятъ, но здоровый и бодрый, кое-гд пробивалась въ густыхъ рыжеватыхъ его волосахъ сдина, лицо его все заросло волосомъ, борода и усы вились космами и закрывали всю грудь, изъ подъ густыхъ и длинныхъ, нависшихъ бровей сверкали маленькіе, зеленоватаго отлива глазки и бойко бгали съ предмета на предметъ, носъ немного расплылся по лицу и оканчивался плоскою пуговицею, рдвшею багроватымъ цвтомъ и покрытый изрдка блестящими волосами. Это былъ Знатный. Съ Знатнымъ рядомъ сидлъ немного помоложе его земской съ совершенно плшивой головой и съ широкой бородой, распущенной по груди, какъ веръ, русаго цвта. У окна возл Земскаго помщался Немочай, ему было пятьдесятъ-пять лтъ, но онъ казался старе своихъ товарищей, сухощавое, чистое лицо его все было покрыто морщинами, въ темнокаштановыхъ волосахъ его много было сдины, борода его была не велика, клиномъ, рдкіе волоса, цвта близко къ черному, были жестки и грубы какъ конскій волосъ. Дале кругомъ стола сидли Осипъ Тимоевъ, Паренъ оминъ, Архипъ Черный, Парянъ Карповъ, илатъ Александровъ, все пожилые крестьяне. У чулана, опершись на липу, стоялъ старшій сынъ Немочая, ома, здоровенный дтина лтъ тридцати блый и румяный, съ занимающеюся бородой золотистаго цвта по всему лицу.
— Одолла насъ вражья сила, говорилъ плавно, не торопясь, Знатный, ровнымъ голосомъ:— попустилъ Господь по грхамъ нашимъ, и не откуда ждагь намъ спасенья.
— Сами вы виноваты, Антипъ Спиридонычъ, отвчалъ ему разбитымъ, тонкимъ голосомъ Немочай.— Не хотли жить въ святомъ согласіи, распустили дтей своихъ, вотъ и прогнвили Господа-Бога и послалъ на васъ скорбь великую, яковаже не бысть отъ начала вка.
— Не такъ думаютъ, Евдокимъ Михайлычъ, замтилъ земскій:— высоцкіе, они этимъ похваляются, новизна ихъ обольстила, глаза заслпила, считаютъ они великимъ благодяніемъ и молютъ еще за графа Бога, что далъ имъ льготъ столько.
— Антихристово навожденье, отвчалъ Немочай.
— Нечмъ намъ хвалиться, сказалъ Знатный:— было плохо житье, теперь еще плоше приходится, а впредь и не уразумешь, что будетъ. Да вотъ хотя бы на счетъ такихъ порядковъ, что вы скажете? Вотъ, Никонъ Степанычъ, прочти-ка эту граматку, пусть послухаютъ хрещоные да умомъ-разумомъ раскинутъ, что изъ этого выйдетъ.
Знатный подалъ земскому листъ бумаги, четко исписанный.
Земскій развернулъ бумагу, стряхнулъ ее, расправилъ рукой по столу и началъ читать нетвердо, повременимъ складывая про себя слова. Вс его слушали съ напряженнымъ вниманіемъ.
‘Приказаніе графа Аракчеева, октября дня 1816 года.
‘По повленію его сіятельства генерала графа А. А. Аракчеева, Высоцкая волость, получивъ новое управленіе, пользуются нижеслдующими преимуществами:
‘1) Пожаловано отъ е. и. в. каждому крестьянину волости въ полную собственность по одной лошади.
‘2) Каждое селеніе оной избавляется отъ подводъ въ Спаскую Полсть.
‘3) Отъ исправленія псковской дороги (эта дорога отстоитъ отъ волости за пятьдесятъ верстъ).
‘4) Отъ содержанія сборной избы.
‘5) Отъ содержанія сотскаго въ вотчин и отъ посылки его въ Новгородъ.
‘6) Отъ подводъ для земскаго суда и фор… рцьт… та… твердо… мыслете… есть… форшт… форъ… форъ…— твердилъ земскій и никакъ не могъ произнести слова форштмейстеровъ.
— Оставь это богомерзкое прозвище и читай дальше, сказалъ Немочай.
Земскій продолжалъ:
‘7) Отъ провожанія колодниковъ, которые проводимы будутъ солдатами.
‘8) При выход вдовъ или двокъ замужъ за солдатъ, выдается въ награжденіе по двадцати-пяти руб.
‘9) Батальонный лекарь будетъ казенными лекарствами лечить больныхъ обывателей безъ всякой платы…’
Невючай плюнулъ на сторону и перекрестился большимъ крестомъ, собесдники послдовали его привіру… ‘кто пожелаетъ и прививать дтямъ коровью оспу’ продолжалъ земскій.
’10) Для предохраненія отъ пожаровъ. какъ случилось съ 23-го на 24-го августа въ сел Высокомъ (гд, отъ неосторожности одного обывателя, пострадали вс крестьяне съ потерею домовъ и имущества), приказывается строго: во всякой изб имть фонарь и свчи и не иначе, какъ съ ними выходить во дворъ, лучину же зажигать въ изб не запрещается. Ежели же кто изъ поселянъ будетъ примченъ, что выйдетъ въ амбаръ, въ гумно или хлвъ не съ фонаремъ, а съ лучиною, или не будетъ имть въ дом своемъ исправнаго фонаря со свчей, то въ примръ другимъ строго того накажутъ, зачмъ и приказано смотрть, и, въ случа неисполненія сего, доносить солдатамъ, у нихъ квартирующимъ. Фонарь долженъ всегда висть въ изб подъ палатями, такъ чтобы вошедъ въ избу, всякій могъ его видть.
’11) Каждому жителю не возбраняется обо всхъ своихъ нуждахъ во всякое время входить съ просьбами откровенно въ комитетъ, въ селеніе Вуреги.
’12) Имть дороги и мосты, ежели есть въ близости къ деревнямъ, въ исправности.
’13) Вс препорученія ввряются старшин, коему и исправлять въ точности, а крестьянъ оберегать по долгу совсти и присяги.
’14) Непремнно руководствоваться особымъ предписаніемъ о наряд подводъ, отнюдь не смя безъ вдома начальства длать излишній нарядъ.
’15) Денегъ никакихъ съ крестьянъ безъ письменнаго его сіятельства приказанія не собирать.’
Земскій кончилъ, сложилъ бумагу и подалъ Знатному. Настала глубокая тишина. Немочай свсилъ голову на грудь и соображалъ, прочіе собсдники кидали на него любопытные взоры изподлобья, но Немочай все сидлъ молча и понуривъ голову.
— Стало-быть, послднія времена пришли, Евдокимъ Михайлычъ? спросилъ съ глубокимъ вздохомъ Парфенъ оминъ.
Немочай окинулъ ястребинымъ взоромъ собраніе,
— омка! что стоишь развся-то уши? Хоть бы пивца принесъ да почестилъ бы дорогихъ гостей, сказалъ онъ сыну.
— Послднія времена… антихристово царство… заговорилъ протяжно своимъ разбитымъ голосомъ Немочай: — или не разумете, что святое писаніе во очію сбывается. Знаменія небесная въ разумніе людямъ приходятъ.
ома поставилъ на столъ большую мдную ендову съ пнившимся и шипвшимъ пивомъ.
— Милости прошу, Антипъ Спиридонычъ, Никонъ Степанычъ и вс хрещеные, говорили Немочай, стоя и кланяясь на вс стороны. Знатный сложилъ руку, пригнувъ большой палецъ съ мизинцемъ и безъимяинымъ и дунувъ на вытянутыя указательный и средній персты, сотворилъ большой крестъ на себ и надъ ендовой, подулъ на нее крестообразно, потянулъ пива и передалъ земскому. Ендова пошла изъ рукъ въ руки.
Немочай оперся обими руками на столъ, положилъ на руки голову и заговорилъ.
— Не видли разв эту зиму знаменія на небеси, когда врата небесныя растворилися и сіяніе славы озарило все небо отъ свера?
— Видли, Евдокимъ Михайлычъ, видли вс хрещоные, заговорили собесдники.
— Видли и не уразумли знаменія сего, отвчалъ имъ Немочай.
— А что оно знаменуетъ? спросилъ Знатный.
— Знаменуетъ оно, завелъ разбитымъ голосомъ плавно Немочай:— что съ святой книги снята отцомъ большая первая печать и на землю пришло антихристово царство. Пришелъ онъ, и кроется въ глубинахъ морскихъ, въ пространствахъ аера и посылаетъ на землю клевретовъ своихъ смущать хрещоныхъ людей разными соблазнами. Вотъ ты, Никонъ Степанычъ, читалъ въ бсовской-то грамат, обратился онъ къ земскому:— что Высоцкая волость пользуется нижеслдующими преимуществами. А какія это преимущества? Одно дьявольское навожденіе. Хитро лукавый врагъ ихъ путаетъ. Говоритъ, ни по дворъ въ Полсть, ни сотцкихъ не будетъ… подумаешь, что настала красная пора для хрещоныхъ: а тамъ говоритъ, что подводы будутъ брать.
— Значитъ, оно если принять въ разсужденіе знаменіе и все прочее, какъ надо быть, стало быть приходится самъ-то онъ Аракчеевъ и выходитъантихристъ, произнесъ съ разстановкой Паренъ оминъ.
— Не онъ антихристъ, а дйствующій силой антихриста, Аполліонъ зврь седмирогій, драконъ, ему же царствовать на земл сорокъ-два мсяца, мучить святыхъ и праведныхъ и устраивать антихристово царство. Ты слышалъ, что Никонъ-то Степанычъ читалъ во вражескомъ писаніи, что лекаря будутъ лекарствами лечить, то есть проклятыми зельями будутъ мучить и отравлять хрещоныхъ, кто не съ доброй воли будетъ принимать на себя знаменіе антихристово. А младенцовъ-то святыхъ удумали они печатію антихристовою печатать, будто бы какую-то коровью оспу прививать. Какъ выржетъ онъ на рук печать, такъ на всю жизнь и останется, съ нею и умретъ.
— А вотъ если кому привьютъ во младенчеств оспу эту, у того не бываетъ ужь ей и лицо гладкое, нещадривое, я много видалъ такихъ, возразилъ Знатный.
— Надо сперва испытать, откуда это исходитъ, отвчалъ Немочай.— Лучше остаться съ корявымъ лицомъ и сохранить образъ божій, чмъ на вки-вчные погубить душу свою и мучиться, въ геенн огненной. Васъ одолла вражья сила, вы потому и стоите за вражью новизну. Укажи мн, гд въ писаніи сказано про коровью оспу?… Да что и говорить про васъ, когда съ доброй воли исказили образъ божій, сбрили себ бороды… ‘Постризало да не взыдетъ на браду твою’ — вотъ, что въ заповди сказано.
— Не кори насъ напрасно, Евдокимъ Михайлычъ, отвчалъ ему огорченный Знатный.— Встали-было мы за святые обычаи нашихъ праведныхъ родителей, да не подъ силу стало — одолла вражья сила.
— Кто у васъ всталъ и много ли? спросилъ Немочай съ насмшливымъ видомъ.
— Немного насъ было, правду сказать. Захаръ да Петръ съ Высока, Антонъ да Иванъ большой да Трофимъ съ Крупичина, Герасимъ съ Шевелева, Юда съ Наспоротна, съ Горокъ трое еще пристали, начали народу хрещоному говорить, что не слдъ Аракчееву кориться да отъ вры отступать… Перехватали всхъ, заковали и увезли далеко за Сибирь.
— Когда это ихъ провезли? Мимо насъ, кажись, никого не провозили, сказалъ земскій.
— Не мимо васъ и везли, а черезъ Тихвинъ на Ярославъ, чтобы и Москву миновать. Сказываютъ, на край свта увезли, гд день-то одинъ разъ въ году бываетъ…
— А не хватило васъ постоять грудью… сказалъ язвительно Немочай.
— Если бы ты видлъ, Евдокимъ Михайлычъ, сколько нагнано у насъ солдатъ, видима невидимо, въ каждомъ дом по пяти человкъ, а еще въ пол сколько… Никакой силой не возмешь съ ними. Пришлось кориться, отвчалъ Знатный.
— Слухъ носится, что и шинели понадвали иныя, сказалъ земскій.
— Да. Всмъ этимъ дломъ заправляетъ нмецъ Бухмаръ (Бухмееръ), прехитростный человкъ…
— Двурогій зврь, помощникъ ему, иже и чудеса содетъ, вставилъ Немочай.
— Онъ сперва, продолжалъ говорить Знатный:— нарядилъ ребятъ лтъ отъ десяти до семнадцати. Вдругъ этакъ по всмъ деревнямъ понаслалъ солдатъ съ платьемъ, собрали ребятъ на улицу и стали наряжать въ солдатское платье. Завидли все это бабы и старухи, ударились выть и причитать, подняли на улиц такой гвалтъ, что стонъ стономъ пошелъ. Ну, и то сказать, думали, что сейчасъ и угонятъ… А ребята, народъ глупый еще, не понимаютъ, одна игра на ум… Одли это ихъ, отпустили, только строго на строго заказали, чтобы во весь день не скидали солдатскаго платья и на другой день велли одваться въ него же, а чтобы мужицкаго ничего не смли носить и въ однхъ рубахахъ не ходили, приставили надсмотрщиковъ изъ солдатъ. Ну, ребята глупые, пошли расхаживать по улиц, да солдатъ представлять…
— Такъ только ребятъ-то и одли? Надъ младенцами издваются! замтилъ Архипъ Черный.
— Черезъ недлю привезли новое платье и взрослымъ, продолжалъ Знатный.— Старое поопаслися дать, чтобы не побрезговали, собрали крестьянъ въ Высокомъ, да поголовно всхъ до сорока лтъ и одли. Истинно горестно смотрть было на нихъ: у иного бородища большущая, чуть не до колнъ и широкая, во всю грудь — а самъ куцый въ солдатскомъ плать, повернуться не знаетъ какъ въ немъ. Иные подумали, что не стать носить бороду, когда одли солдатами, взяли и остригли сами бороды, да волоса на память попрятали, чтобы, какъ умирать станутъ, вмст съ ними положили.
— Удумали знатно! замтилъ насмшливо Немочай.— Не пристанутъ волосы къ бород, коли сами волей остригли! И то сказать, отшатнулись отъ святаго согласія, съ доброй воли вошли въ кабалу антихристову слуг.
— Да вдь Аракчеевъ — царскій слуга, Евдокимъ Михайлычъ, замтилъ земскій.
— Не царскій онъ слуга, а антихристовъ. Нашъ царь не обневолитъ народа хрещенаго въ кабалу идти къ нечистому. Давно ль была пора, что понадобилось ему войско съ супостатомъ биться. Не одлъ онъ насильно въ солдатское платье, не веллъ брить бородъ: а какъ есть хрещеный во образ божіемъ, только на шапки кресты надлъ: знай, молъ, что идутъ положить животъ свой за вру святую, да за царя, и Богъ помогъ ему побороть враговъ. Обольщаютъ его, застилаютъ глаза всякими хитростями, а кабы онъ зналъ, какое горе терпятъ хрещеные, не далъ бы воли Аракчееву хитрить такъ.
— Дойдетъ и до васъ чередъ, сказалъ Знатный.— Питебская и Хутынская волости полны солдатами, а отъ Хутынской волости до васъ рукой подать.
— Не бывать тому: родители наши умолятъ предъ Господомъ за насъ гршныхъ, отвтилъ встревоженный Немочай.
— Оборони Богъ! сказалъ Осипъ Тимофсевъ.
— Слыхалъ я за врное, что Аракчеевъ хочетъ вс волости здшнія на ‘поселенія’ повернуть, проговорилъ Знатный.
— Да еслибъ и хотлъ, такъ не попуститъ Богъ, немного ему дйствовать: времени-то всего сорокъ-два мсяца, отвтилъ Немочай.
— А съ которой поры считать-то надо? спросилъ земскій.
— Извстно, съ той, какъ онъ началъ хрещеныхъ смущать и утснять.
— Ну, такъ ему еще много времени остается, сорокъ-одинъ мсяцъ, оно выходитъ не вступно четыре года. Въ это время онъ успетъ все русское царство въ солдаты сдать при помощи вражьей силы, замтилъ знатный.
Немочай задумался.— А что, Евдокимъ Михайлычъ, если и въ правду онъ до насъ доберется? спросилъ Осипъ Тимофеевъ.
— Не добраться ему до насъ: молитвы родителей нашихъ праведныхъ не допустятъ, говорю я вамъ.
— Крпко ты надешься на родителей, Евдокимъ Михайлычъ, не застали бы врасплохъ, сказалъ ему Знатный.
— Мы отъ вры родителей не отступали, на нихъ и надяться можемъ..Мы не фармазоны, возразилъ Немочай.
— И мы твердо держимся отеческихъ преданій, что насъ коришь, и у насъ есть старцы не глупе другихъ, отвчалъ злобно Знатный.— Кто у васъ есть? Гд у васъ разумющіе писаніе?
— А Власъ на Бору? Чмъ онъ хуже тебя? Постарше будетъ и въ писаніяхъ гораздъ, самъ книги читаетъ.
— Да вотъ и дочитался. Научилъ васъ бороды брить. Скоро табаки проклятые будете вмст курить съ солдатами.
Знатный всталъ изъ-за стола, помолился на образъ и взялся за шапку, за нимъ повставали и другіе.
— Да ты, что жъ? Или хлбъ-соль моя теб не по обычаю! Или слово какое сказалъ теб супротивное? спрашивалъ его Немочай, кусая губы отъ злости.
— За твою хлбъ-соль благодарствую и за слово ласковое спасибо, отвчалъ Знатный,— а мн нужда идти до Новгорода, время не терпитъ.
— Не на чемъ, не осуди, отвтилъ Немочай.— Коли нужда гонитъ, держать не стану.
Гости ушли. ома пошелъ провожать ихъ, а отецъ остался сидть въ изб за столомъ и думать о грозящей бд.
Время шло къ вечеру. Солнце уже золотило своими ласкающими лучами поспвающую рожь, тихо она колыхалась отъ перелетнаго втра, который то стихалъ, то вдругъ изъ-за посада наносилъ ароматъ отъ скошеннаго сна. Сверчки неугомонно трещали во ржи, иногда вскрикивалъ жалобно куликъ или блеялъ бекасъ, описывая дугу на лету. На неб не было видно ни одного облачка, темносинее съ свера, оно шло свтле къ западу, гд, на краю горизонта, начинало уже принимать легкій розовый оттнокъ. Отъ лса къ Естьянамъ медленно подвигалось стадо, подымая густымъ облакомъ пыль по дорог, его глухое рычаніе разносилось по полю. Изрдка срывался жаворонокъ изъ зелени овса, начиналъ-было трель, но вдругъ затихалъ и падалъ камнемъ на землю. Срый копчикъ, то стремительно проносился надъ полемъ, надъ самой землей, то подымался къ верху, становился на одномъ мст, какъ привязанный, и быстро махалъ крыльями. Изрдка кое-гд блестли на солнц косы между ржанымъ полемъ по дорог, крестьяне возвращались съ покосовъ, слышались звонкія псни двокъ и молодицъ, которыя чуть не бгомъ спшили на ночлегъ. По большой дорог къ Естьянамъ щедушная, сивая лошадка тащила огромный возъ сна, который глухо скриплъ, покачиваясь съ боку на бокъ. На возу, оборотившись животомъ кверху, лежалъ молодой парень въ пестрядинной рубах и порткахъ, босый и безъ шапки и тянулъ съ натугой псню:
Шуба рвана.
Нтъ кафтана.
Безъ подошвы сапоги.
Эти слова онъ растягивалъ до безконечности.
— Митька! Что ты воешь, какъ волкъ на болот, окликнулъ лежащаго на возу другой молодой парень, одтый въ ситцевую, яркаго цвта рубаху, плисовые штаны и сапоги съ набороми. Ямская шляпа съ павлинымъ перомъ едва прикрывала его голову, умащенную деревяннымъ масломъ до послдней возможности. На плеч онъ несъ синій свернутый армякъ.
Митька приподнялъ свою растрепанную и засоренную сномъ голову, похожую на клокъ худаго сна, взглянулъ на прохожаго и радостно заговорилъ:
— Ермошка, здорово! Вишь какъ вырядился!
— Не по твоему, чучело косматое! отвчалъ Ермолай.
— Ты чего безъ шапки здишь? Этакимъ манеромъ встртится графъ, чмъ ты ему почтеніе отдашь?
— Чего ты лаешься? отвчалъ Митька.— Какіе здсь графы? Не чаешь ли, что тебя за графа сочтутъ, что такъ вырядился, да кланяться теб станутъ. Погоди, дай завтрашняго вечера дождаться, я т бока-то нащупаю подъ ситцевой рубахой.
— Ой-ли полно? Не артачъся! Вотъ прідетъ къ вамъ графъ, такъ плесень-то съ васъ счиститъ. А то вишь ты мохомъ обросъ какъ!
— Заладилъ одно графъ да графъ да графъ… Сказывай толкомъ, не заставь меня съ воза къ теб слзть…
— А ну тебя! Что съ тобой, оборотнемъ, толковать! Вишь, кляча-то у тебя, что ракъ ползетъ! сказалъ Ермолай и пошолъ скорымъ шагомъ къ Естьянамъ.
— Оборотень… ворчалъ скозь зубы Митька:— Оборотень. Наемна шкура!… Вишь, похваляется какъ, что плисовы штаны надлъ… Оборотень! Я теб, бахвалу, бобылю бездомному, поравняю завтра бока, чтобы глаже сидла рубаха… Оборотень!…
Митька снова затянулъ недоконченную псню, повременамъ прерывая ее выразительными возгласами для поощренія лошади.
Подъ самой деревней Ермолай догналъ Груню, ходившую въ хоровод съ Калиною Немочаемъ на праздницкой.
Груня — дочь Мирона, тихаго и честнаго крестьянина въ Естьянахъ — славилась своею красотою въ околодк, она была двушка бойкая и неглупая. Отецъ ея, Миронъ, не изъ послднихъ былъ мужиковъ въ деревн, но и не славился богатствомъ, какъ Немочай и большая часть жителей Естьянъ — старовровъ, которые составляли аристократію въ Естьянахъ и славились богатствомъ на всю окрестность, онъ былъ одинъ работникъ въ семь, у него кром Груни, больше дтей не было, потому только успвалъ прокормить свою семью.
— Здравствуй, Груня, проговорилъ бойко Ермолай и, снявши свою нарядную шляпу, низко ей поклонился.
— Здорово! отрывисто отвчала ему Груня.
— Можется ли?
— А что мн длается. Вишь, какъ вырядился, говорила она, окидывая его бойкимъ взглядомъ.
— Не ходить же такимъ лапотникомъ, какъ ваши ребята. У насъ на яму засмяли бы и Калинку, какъ бы онъ явился въ александрійской-то рубах своей.
— Вишь какъ!
— Здсь-то онъ важничаетъ, а тамъ бы его и не замтили.
— Стало быть, у васъ тамъ ребята такіе гордые, что и подойти къ нимъ не смй!
— Не со всякимъ. Примрно съ Калинкой… можетъ, и говорить не станутъ, а съ такой кралечкой, какъ ты…
— Я не кралечка, перебила его Груня.— Тамъ у васъ на яму много есть всякихъ. Можетъ, и кралечки есть. А ты мн не моги такихъ рчей говорить.
— Да чего же гнваешься? Я не то, чтобы чего, а такъ какъ есть, какъ въ хорошихъ людяхъ насчетъ разговору слдуетъ, и сердиться тутъ не слдъ бы теб, не въ обиду будь сказано.
— Поди-куда ты наторлъ языкомъ-то во рту вертть, а мн такого слова при добрыхъ людяхъ не моги говорить, а не то насрамлю такъ, что вкъ не забудешь, сказала Груня и пошла къ своему двору.
Это было вечеромъ въ субботу. На другой день, въ воскресенье, когда народъ посл обда выкатился на улицу, Ермолай важно расхаживалъ по Естьянамъ въ своемъ праздничномъ наряд, небрежно накинувъ синій суконный армякъ на плечи. Онъ подходилъ къ большой кучк крестьянъ, въ средин которой стоялъ сдой мужикъ съ большой бородой, смотрвшій на Ермошку и говорившій:
— Вишь какъ вырядился! А давно ли овчиремъ былъ у насъ?… Поди-узнай его теперь, словно хозяинъ съ ямской слободы, еще, пожалуй, напередъ ему и шапку сымешь?… Берегъ бы лучше деньгу-то на черный день… На синемъ кафтан полосы не засешь.
Ермошка тмъ временемъ поравнялся съ мужиками, скинулъ шляпу и, кланяясь, проговорилъ:
— Здравствуйте, почтенные, добрые люди!
— Спасибо, спасибо, отвчали ему мужики.
Ермошка остановился, надлъ шляпу на бекрень.
— Встей какихъ не принесъ ли, вишь ты все къ Питеру поближе живешь? спросилъ сдой мужикъ.
— Какъ не быть, есть всти. Любы ли только вамъ будутъ, Ларіонъ Васильичъ, отвтилъ Ермошка и запустилъ лвую руку себ въ затылокъ.
— Ну, съ такими встями проваливай дальше.
— Солдатчина что ли у васъ тамъ въ ямщин? спросилъ кто-то.
— Да какъ сказать? Не то чтобы солдатчина, оно, пожалуй, и не лучше солдатчины, стоитъ того, да только не у насъ въ ямщин.
— Вишь что.
— Опомнясь хозяинъ, дядя Митрофанъ, былъ въ Питер, такъ слыхалъ…
— Слышь ты! дядя Митрофанъ слыхалъ… ну, знать что ни есть да слыхалъ, заговорили между собою мужики.
— А вотъ что слыхалъ, заговорилъ Ермошка, когда мужики призатихли.— Слыхалъ онъ, что нашу Холынскую вотчину царь пожаловалъ!… На этомъ слов Ермошка остановился и посмотрлъ на мужиковъ.
— Слышь ты, вотчину-то нашу батюшка-царь пожаловалъ, опять затолковали между собою мужики.— Ну, чмъ же насъ пожаловалъ? спросило нсколько голосовъ вдругъ.
— Нтъ, не насъ… а можетъ быть и насъ… Вотъ какъ добрые люди разсудятъ…
— Что ты тамъ такое плетешь? Насъ, да не насъ. Въ толкъ не возмешь. Можетъ, такъ на ямщин тамъ толкуютъ, а съ нами говори по нашему, по христіански, замтилъ ему Ларіонъ Васильевъ.
— И на яму такіе же хресгьяне, какъ есть, оно, конечно, народъ бывалый, съ царемъ зжали многіе и всякихъ людей видали — королей, принцевъ иноземныхъ: а такъ же говорятъ, какъ и вы хрещеные.
— Вишь ты навострился онъ какъ въ ямщин, что рпу ножемъ ржетъ — говоритъ. Чмъ же батюшка царь-то пожаловалъ.
— Вотъ что: дядя Митрофанъ говоритъ, что молъ на Питер говорятъ, что батюшка-царь взялъ нашу Холынскую волость да и пожаловалъ.
— Ужь не дяд ли Митрофану?
— Не дяд Митрофану, а графу Аракчееву подъ военное поселеніе.
— Брешитъ твой дядя Митрофанъ съ похмлья.
— Дядя Митрофанъ, Ларіонъ Васильичъ, хмльнаго во всю жисть въ ротъ не бралъ. Значится, похмлью быть не откуда.
— Ну, такъ попритчилось ему.
— И не попритчилось. А онъ правду истинную сказалъ, хоть побожиться.
— Ну, теб молокососу, хоть разбожись, вры дать не можно. Еще бы самъ Митрофанъ говорилъ, да и тому на слово вры не далъ бы я…
— Не кори напрасно, Ларіонъ Васильичъ! Умъ бороды не ждетъ, сказалъ разобиженный Ермошка и пошелъ прочь.
— Ишь какія лихія всти принесъ!
— Чтобы ему языкъ внутро поворотило!
— Можетъ и быть тому, когда Высоцкую волость поворотили.
— А ступай ты къ нему антихристу, коли любъ теб.
— Что же надо намъ-то завести длать?
— Обороняться.
— Разбжимся по лсамъ — не сыщетъ.
— Чего галдишь-то? Лучше скопъ собрать да посовтовать всмъ хрещенымъ.
— Эй, зови, ребята, на скопъ всхъ. Дядю Немочая.
— Немочая зови.
— Собирайте всхъ хрещеныхъ.
Гарланили мужики.
Немочай сидлъ дома за столомъ, возл него сидлъ Калина и читалъ, едва разбирая по складамъ, книгу, писанную полууставомъ четко, точно напечатанную.
И со-со бы-рэ-ютъ-ютъ зе-лі-е са-та-ни-нин-слово-какоонъ-ско-е са-танинское про-зя-ба-ю-ще-е веди-еры-покойрцы-слово-еры, твердилъ Калина и не могъ сложить его.
— Выспрь, сказалъ Немочай.
— Выспрь, повторилъ Калина и продолжалъ читать такъ же дальше:— и сокрушаютъ его въ прахъ…
Въ это время раздался звонкій голосъ Груни подъ окномъ. Калина обернулся къ окну, Немочай запустилъ ему руку въ загривокъ, пригнулъ голову къ самой книг и такъ крпко дернулъ за волосы, что у бднаго Калины показались на глазахъ слезы. ‘И потомъ возносятъ надъ устама своима и вдыхаютъ въ ноздріе, оное же восходяще до мозговъ, омрачаетъ діавольскими помыслы умъ и совращаетъ въ я югорское нечестіе. Пріемше нкую малую цвницу, воздваютъ на то…’ читалъ плачевно по складамъ Калина, безпрестанно запинаясь. Вошелъ мужикъ и прервалъ тяжкій трудъ Калины.
— Евдокимъ Михайлычъ! хрещеные вс собрались на скопъ, просятъ тебя, сказалъ мужикъ, помолившись Богу и поклонившись ему въ поясъ.
— А какая нужда? спросилъ Немочай.
— Да слышь ты, Ермошка съ ямщины всти какія-то принесъ, такъ міръ проситъ тебя разсудить.
— Не што, міръ послухать надо, сказалъ Немочай, взялъ книгу отъ сына, бережно уложилъ ее въ шкапикъ подъ образами и заперъ на замокъ.
— Подай-кось, Калина, кафтанъ да шапку, сказалъ онъ сыну.
— А мн, батюшко, какъ прикажете? спрашивалъ Калина робко отца.
— Теб-то? Вишь теб не сидится дома, словно кто шиломъ торкаетъ… Ну. Да не што, иди. Только смотри, не загуливайся. А то ты радъ всю ночь напролетъ на улиц проблыкаться, сказалъ Немочай и медленно пошелъ къ дверямъ. Калина схватилъ шляпу и отправился къ хороводу.
На скопу мужики галдли во всю ивановскую… но разобрать было трудно, кто чего хотлъ, одна только русская брань произносилась выразительно. Тщетно заводилъ Немочай свои хитрыя рчи: его постоянно прерывали: особенно какъ-то шумна была эта сходка, можетъ быть и потому, что мужики еще не успли осмыслить хорошенько дла или всть о поселеніи ихъ сильно взволновала. Обиженный такимъ невниманіемъ отъ своихъ сосдей, Немочай отвелъ въ сторону Ларіона Васильева, потолковалъ нимъ немного и повелъ къ себ въ домъ.
Ермошка ходилъ индйскимъ птухомъ вокругъ хоровода, ему хотлосъ забраться въ средину, чтобы блеснуть своею развязностью: но въ хоровод ходилъ Калина, а на Ермошку никто не обращалъ вниманія: днемъ уже успли вс насмотрться на его щегольской нарядъ. Онъ съ завистью и вмст съ насмшкой поглядывалъ на Калину, кобянился, стоя на мст, какъ-бы стараясь показать людямъ, какимъ бы козыремъ онъ заходилъ въ хоровод.
На скопу шумъ сталъ утихать и толпа значительно рдла, мужики подвое и потрое отходили прочь, все еще разсуждая и размахивая руками. Наступила пора ужина, всякій пробирался къ дому, чтобы пость на ночь и завалиться спать. Изъ хоровода то и дло исчезали одна за другой двушки, наконецъ онъ совсмъ разстроился и играющіе разбились на пары, отдлялись по сторонамъ и перешептывались.
Калина догналъ Груню, направившуюся было домой.
— Груня! откликнулъ онъ ее,
— Что скажешь? спросила она и остановилась.
Калина занесъ-было руку, чтобы охватить ее.
— Не замай, произнесла она строго и отвла его руку.
— Недотрога! произнесъ съ укоромъ Калина.
— Затмъ-то ты меня и звалъ! сказала Груня и направилась къ дому.
— Постой!
— Ну, что тамъ еще? спросила Груня и остановилась.
Калина подошолъ къ ней и сталъ смотрть ей въ лицо какъ-то странно.
— Что ты лунемъ-то уставился на меня?
— Э-эхъ! Груня! Груня! произнесъ Калина, вздохнувъ, какъ кузнечный мхъ.
Груня разсмялась ему въ отвтъ.
— Теб все любо да весело!
— Не плакать же мн! Смйся пока смется, наплакаться еще успю.
— Эхъ! Какъ бы ты знала…
— Разскажи, такъ и знать буду.
— Что теб разсказывать! Какъ бы у тебя была тала душа: а то… Калина махнулъ рукой.
— Ну, какъ знаешь. А мн домой пора, и Груня снова направилась къ дому.
— Слушай, Груня, постой на минуточку еще.
Груня остановилась.
— Ну, парень! Да ты никакъ рехнулся! постой да постой: а зачмъ? Самъ не знаетъ, говорила Груня.
— То-то и есть. Какъ бы знала…
— Что знать то мн? Завелъ одно — знала да знала. Аль ты только изгиляешься, чтобы время вадить.
— Сегодня меня отецъ за тебя за волосы оттрясъ, произнесъ печально Калина.
— Ну, бда еще невелика, головы не оторвалъ.
— То-то и есть, не правду я сказалъ, что ли, что въ теб жалости ни на волосъ нтъ. Не правда, что ли?
— Небольшая важность, что отецъ тебя за волосы оттрясъ. А коли больно, такъ заплачь.
— Не въ томъ дло, что отецъ за волосы трясъ, бивалъ онъ меня и больне, да не плакалъ, а въ томъ, что въ теб жалости нтъ ни на волосъ!
— Жалтъ-то нечего. Аль ты умирать сбираешься, аль въ солдаты задумалъ?
— Можетъ, и задумалъ… не почемъ знаете.
— Да ты никакъ, парень, и въ самомъ дл рехнулся. Какое у тебя горе?
— Какое горе? Груня, Груня! Жалости въ теб нтъ. Вотъ хоть бы мы съ тобой, стоимъ, а ты мн слова ласкова не вымолвила. А вотъ отецъ еще меня за волосы оттрясъ, а за что? Заслышалъ твой голосъ и не утерплъ, чтобы хоть однимъ глазкомъ взглянуть на тебя.
— За дло, не заглядывайся!
Она лукаво улыбнулась.
— Дивья теб такъ говорить, когда въ теб, можетъ, жалости ко мн нтъ, а я…
— А ну, что ты?
— Что я! А вотъ что я, заговорилъ онъ съ особеннымъ воодушевленіемъ:— когда не вижу тебя, все думвю о теб, а если заслышу твой голосъ, такъ хоть ножъ къ горлу ставь, а ужь загляну на тебя. Я не въ тебя!
Груня вся раскраснлась.
— Послушай, Калина, что я скажу теб. Напрасно ты коришь меня, что во мн жалости нтъ. Нтъ, если ты хочешь знать всю правду истинную, такъ я теб скажу, что ни за кого бы замужъ, кром тебя, не пошла, вотъ ей-богу! Только воля-то не наша.
— Груня! заговорилъ разнжась Калина и потянулъ было руки, чтобъ обхватить ее, но Груня увернулась и юркнула въ ворота своего дома.
А Калина долго стоилъ и смотрлъ на ворота.
‘Вотъ ужо она выйдетъ ко мн’, думалъ онъ, ждалъ долго и не дождался. Нехотя отошелъ наконецъ Калина отъ дому и поплелся вдоль дороги, только не къ своему дому, а въ конецъ деревни. Зачмъ и куда онъ шелъ — самъ не зналъ, шелъ потому что ноги несли его, а голова была занята чмъ-то другимъ, но чмъ именно, онъ не могъ дать себ отчета. Вертлись въ его голов какія-то смутныя мысли: и Груня, и отецъ, и свадьба, и еще что-то смутное, чего и самъ Калина растолковать бы не могъ
Калина все шелъ и шелъ прямо, и далеко бы ушелъ, еслибы крикъ на задворцахъ не остановилъ его. Онъ повернулъ въ ту сторону, гд слышалъ крикъ. Чмъ ближе подходилъ Калина, тмъ ясне становились слова.
— А вотъ я теб дамъ знать, наемна шкура, какъ хрещеныхъ людей называть оборотнями! кричалъ одинъ голосъ.
— Что ты, разбойникъ! Кто тебя трогаетъ, отстань! кричалъ другой.
Калина сталъ высматравать изъ-за угла. Онъ узналъ Митьку и Ермошку, его заняла эта ссора и Калина остановился, дожидаясь, чмъ кончится ссора.
Недолго дожидалъ Калина развязки. Наступающій Митька изловчился и такъ брякнулъ Ермошку, что у того шляпа отлетла чуть не къ самому Калин. Ермошка далъ сдачи, завязалась рукопашная, которая длилась недолго, Митька сшибъ съ ногъ противника, наскочилъ на него и сталъ душить за горло. Бдный Ермошка захриплъ. Тогда Калина бросился на выручку, схватилъ Митьку за шиворотъ и далеко откинулъ его въ сторону.
— Подлецъ! нечесаная башка! говорилъ Ермошка, подымаясь на ноги и осматривая свое платье.
Но, увы! зрлище для него было самое горькое. Армякъ былъ весь въ грязи, а новая ситцевая рубаха распорота отъ ворота до подола.
— Спасибо, Калина Евдокимычъ, что выручилъ, говорилъ онъ кланяясь Калин:— вкъ не забуду твоей услуги.
— Не начемъ, отвчалъ Калина и повернулся къ дому: ему не было надобности защищать Ермошку. Митька, выбранивши ихъ обоихъ, сколько хватило у него на то разума, отправился домой.
Подходя ко двору, Калина заслышалъ голосъ отца и притаился у воротъ.
Немочай провожалъ Ларіона Васильевича.
— Спасибо, Евдокимъ Михайлычъ, за хлбъ-соль и доброе слово, говорилъ Ларіонъ.
— Не обезсудь, Ларіонъ Васильичъ, чмъ богаты, тмъ и рады, отвчалъ Немочай.— Да побывай самъ на Лучн-то у головы, да усовсти его, чтобы собралъ скопъ со всей волости на Воженку въ село. Всмъ міромъ надо разсудить, дло не шуточное, самъ разумешь.
— Ладно, ладно! говорилъ, выходя изъ калитки, Ларіонъ.
Быстро катилась Мста въ обрывистыхъ берегахъ по песчаному дну, чистая вода крутилась и завивалась вьюрами, мстами посреди рки виднлись песчаныя косы, мстами рка подкатывалась къ одному берегу, вымывала изъ него псокъ, съуживалась въ маленькій протокъ, оставляя все пространство до другаго берега сухимъ, гд песокъ ложился пластами, какъ широкія ступени. На крутыхъ берегахъ красовались дубы и раскидистая, дуплистая ветла, и инд, наклонившись съ кряжа, смотрла въ рку, точно выбирала себ получше мсто, свалиться, прочее пространство покрывалась сплошною массою кустарника, за которымъ шли необозримые луга, усянные безчисленными стогами сна. На лвомъ берегу Мсты раскинулось небольшое село Боженка по кряжу, деревянная церковь на погост терялась въ зелени деревъ, а за погостъ къ сверу стной закрывалъ горизонтъ сосновый боръ, высоко поднявшіея надъ песчанымъ грунтомъ. На востокъ виднлись Бронницы, замыкаемыя огромнымъ холмомъ. Построенная на холм каменная церковь ярко блестла на солнц и рзко отдляясь отъ зелени холма, сливалась съ синевою неба. Въ другія стороны тянулись безконечные луга съ раскиданными по мстамъ дубами, которые гуще сходились у деревень и закрывали ихъ собою, виднлись только дымъ да кое-гд высокій гребень кровли.
Куда вы двались, высокіе дубы, гордо поднимавшіе свои кудрявые, густые верхи? Слду не осталось отъ васъ, и еслибы не разсказывали про васъ старики, если бы не увряли они, что вы были въ два обхвата толщины, никто бы и не подозрвалъ, что вы здсь красовались. И васъ не пощадила жесткая рука — красоту нашихъ лсовъ и васъ надо было уничтожить, что бы торчали въ глазу, чтобы не застняли свта. По одной прихоти, изъ страсти, чтобы все падало и стиралось въ прахъ подъ жесткою рукою, человкъ ломаетъ и коверкаетъ все, не сознавая самъ зачмъ, если на сторон его стоитъ сила. Конечно, не безъ желанія — на развалинахъ прошедшаго создать что нибудь новое… чтобы посадить щедушный прутъ, который еще богъ-всть выростетъ ли… И какъ безобразна бываетъ природа, если человкъ погладитъ и поскребетъ ее своею рукою, чтобы придать ей художественный видъ! Ничмъ не лучше плши во всю голову. По вамъ, дикіе берега Мсты, прошла рука Аракчеева, и вы оплшивили. Деревни, дубы, ветлы, кусты… все исчезло, ихъ замнило ровное пространство, которое утомляетъ взоръ, наводитъ уныніе. Боженки и слдовъ нтъ, только въ память тому, что на ней покоились кости родителей праведныхъ, поставили убогую часовеньку, заросшую теперь чахлою ольхою. Правда, берега Мсты, успли уже зарасти посл Аракчеева ветлою и кустами, но того, что было и какъ было до него, того не воротишь. Мста во время весеннихъ разливовъ разрыла снова берега, снова явились ямы и рытвины, гд ровнялъ Аракчеевъ землю для приличія, время уничтожило поселенныя роты, явились снова деревни и крестьянскія избы, но не на тхъ уже мстахъ и не въ такомъ безпорядк, какимъ отличаются наши старинныя жилыя мста. Деревни вытянулись какъ по ниточк, дома — одинъ въ одинъ, и между ними ровное чиало ровныхъ березокъ. Отвратительное разнообразіе! Какъ въдишь въ деревню, взглянешь на первый домъ и отвернешься, знаешь, что и второй и третій такіе же: ничего выдляющагося нтъ, ни изгибовъ, ни замысловатыхъ поворотовъ, не упрется теб на дорог домъ на встрчу, на который смотришь и думаешь: вотъ конецъ дороги и дальше пути нтъ, а подъдешь къ дому — направо тсный пилюхъ, за которымъ деревня распалась на четыре улицы: позжай по которой хочешь. На берегу Волхова и теперь есть деревня Претешно, въ которой мужикъ проблудилъ всю осеннюю ночь и на могъ выбраться: куда ни повернетъ, ему на встрчу колодезь, онъ насчиталъ одинадцать колодцевъ, здивъ по деревн, а колодезь былъ всего одинъ посредин деревни, но переулковъ въ ней пропасть: что домъ, то закоулокъ. Вотъ такъ русская деревня!
Рано утромъ со всхъ сторонъ, народъ направлялся къ Боженк. Пшіе, верхами и на телегахъ перебирались черезъ Мсту въ бродъ мужики, вс боле пожилые съ плетеными изъ бересты кошелями за спинами. Около сборной избы скоплялись мужики и располагались группами: иные лежали въ кружокъ на лужк, другіе услись на края телеги, иные просто стояли въ куч и разсуждали. Говоръ, шумъ, ржаніе лошадей… Собаки снюхивались, дрались и лаялись, малодушнйшія изъ нихъ забивались подъ ноги лошадямъ и подъ телеги. Птухи разводили за собою куръ между лошадей, точно патрули, иные взлетали на телеги и клевали овесъ подъ самымъ носомъ у лошади.
Въ ожиданіи прізда начальства, крестьяне занимались чмъ было ближе. Кто завтракалъ, вынималъ изъ кошеля, ржаные калитки, помазанные творогомъ и кашей, или пироги съ каликой (брюквой), кто мнялся лошадями, кто хвасталъ новой телегой или.показывалъ больную ногу лошади, прося совта, чмъ бы пособить.
Подошли толпой естьянскіе крестьяне, :изъ нихъ выдлились Осипъ Тимофевъ, Филатъ Александровъ, Паренъ оминъ, Архипъ Черный, ома Немочай и разсыпались между крестьянами. Шумъ увеличился и мужики стали скопляться около агитаторовъ, подосланныхъ отъ Евдокима Немочая.