Школьные воспоминания крестьянина, Корхов Лев Михайлович, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

ШКОЛЬНЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ КРЕСТЬЯНИНА.

Жили мы въ Блоруссіи, въ мстечк Черемухин, принадлежавшемъ графу N, которому мы и сами принадлежали. У меня были отецъ, мать и сестры, жили мы не бдно, и я былъ ребенкомъ совершенно счастливъ. Когда мн минуло шесть лтъ, я былъ порядочно-смышленный мальчикъ. Я очень искусно выдлывалъ изъ сырого песку печи, — поставивъ одну босую ногу наземь, я осторожно обкладывалъ ступню ноги сырымъ пескомъ и затмъ осторожно вынималъ ногу прочь — изъ песку выходила отличная печь, игры въ мячъ, кегли, юлу и т. п. были мн еще недоступны, но за то я умлъ бросать камни и черепки такъ высоко, что они перелетали черезъ крышу нашего дома. Въ этомъ я упражнялся внутри двора, перебрасывая камешки черезъ крышу дома на улицу, при чемъ неоднократно подвергался гоненіямъ отъ сосда нашего, старика Сидора Леоновича, которому, однажды, вовсе непредвиднно, попалъ камнемъ въ високъ. Этотъ случай надолго омрачилъ мои ясные дни. Часто, выдлывая на улиц подъ окномъ печи, булки и крендели, я долженъ былъ ‘смотрть въ оба’, чтобы Сидоръ Леоновичъ не подобрался ко мн съ хворостиной или съ пучкомъ крапивы по извстному длу.

Мать нердко грозила мн за мои шалости, что скажетъ отцу, и что меня, голубчика, отдадутъ въ школу, а тамъ…. будутъ драть.

Въ школу я и самъ уже хотлъ. Свобода уже тяготила меня — мн нечего было длать. Товарищей у меня не оставалось. Двоюродные братья уже годъ тому назадъ поступили въ школу, и теперь они мн уже не товарищи, они лтъ на десять опередили меня. Передъ учителемъ и вообще старшими людьми они снимаютъ шапки, а я даже рдко и носилъ шапку. Но какъ ни нравилась мн свобода, я сталъ завидовать Ваньк и Трушк. Если вамъ случалось сходиться по старой памяти играть въ лошадки и другія невинныя игры, и въ это время мимо насъ проходилъ кассиръ едотъ Сидоровичъ или лекарь Егоръ Васильевичъ, школьники оставляли игру и снимали шапки, тогда какъ я только пучилъ глаза. Но если намъ случалось играть въ ‘цурки’—игра эта весьма вредна для сосднихъ оконъ и даже для прохожихъ, и потому строжайше запрещена школьникамъ — и если въ это время проходилъ кто-нибудь (не говоря уже объ учител и отц Петр) изъ старшихъ, школьники закидывали полы сертука на голову, чтобъ ихъ не узнавали и удирали въ стороны, на мст преступленія оставался одинъ я — безстрашный и удивленный.

Мн становилось досадно. Я даже подозрвалъ, что школьники выдлываютъ свои штуки нарочно — ‘знай, молъ, насъ! намъ это запрещено, а мы ничего… только во время удирай въ коноплю или въ горохъ!’ А я ни отъ кого не удиралъ и ничего со мною не длалось: я былъ маленькій, а они — большіе.

Кром того, школьники въ короткое время обогащались такими познаніями, которыя меня изумляли. Они знали наизусть всю азбуку и могли считать до сотни и даже до тысячи, тогда какъ я зналъ азбуку проговорить только до буквы ‘есть’, чему выучился случайно отъ дда Дударя, который, бывало, положитъ собак на носъ корку хлба и читаетъ ‘азъ, буки, вди…’ и т. д. и при букв ‘есть’ предоставлялъ собак право проглотить кусокъ. Счетъ я зналъ только до ‘четырехъ’, а что посл ‘четырехъ’ — это было мн неизвстно.

Со школьниками я сходился рдко — по средамъ и субботамъ, когда въ школ не было классовъ посл обда. Остальное время я не зналъ за что взяться. Со скуки я выучился свистать, и сталъ-было упражняться въ этомъ по цлымъ часамъ, но мать такъ пригрозила, что я долженъ былъ оставить эту забаву. Мать говорила, что свистать въ дом — большой грхъ, и добавила, что ‘кто свищетъ, тотъ батькино добро просвищетъ!’

Отъ бездлья я по утрамъ терся въ кухн, и такъ усплъ этимъ надость всмъ домашнимъ, что меня поспшили сбыть съ рукъ.

II.

Въ одно прекрасное сентябрьское утро, въ конц сороковыхъ годовъ, меня вымыли, вычесали, одли въ казинетовый сертучокъ и синіе бумажные штаны, чтобы молодцомъ отвести въ школу. Въ ршительную минуту — я задумался, и пилъ чай со сливками нсколько пасмурный. Мать меня поглаживала по голов, но это меня не веселило. ‘Да, теперь поглаживаете! знаю я васъ!’ думалъ я.

Отецъ уже ушелъ въ лавку (онъ торговалъ), а матери было предоставлено отвести меня въ школу и сдать учителю.

— Ну, пей же хучей (скоре)! торопила она меня. Пей, голубчикъ, да и пойдемъ съ Богомъ!

— Подождите!— отвчалъ я грубо, медленно потягивая чай. Не обвариться же мн для васъ… Успете съ козами на торгъ! Небось — обрадовались!….

Огрызаться я уже выучился. Но мать въ эту важную минуту не обратила вниманія на мои грубости. У нея въ это утро было пропасть хлопотъ: надо было испечь хорошій пирогъ для учителя и приготовить еще кое-какихъ подарковъ, и потому она поминутно выходила то въ кухню, то на погребъ, то въ анбаръ. Меня окружили соболзнующія сестры. Старшая была возмущена моею дерзостью, но я и ей отвтилъ также грубо, и меня оставили въ поко, въ этихъ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ мать даже обвинила Елену, которая и ‘большая’ и ‘старшая’ и что ей стыдно приставать къ ‘малому хлопцу’.

Какъ я ни терся, какъ ни маячилъ, но къ одиннадцати часамъ, мы съ матерью, посл долгаго моленья, двинулись въ путь, у меня въ салфетк покоился еще горячій пирогъ, а у матери моей въ узелк была семга, икра и еще что-то съдобное. Школа была на нашей улиц, домовъ черезъ пять отъ нашего, и мы пришли туда черезъ нсколько минуть.

Домъ, гд помщалась школа, раздлялся снями на дв половины: на правой сторон была одна комната и помщалась школа, на лво — квартира учителя. Мы взошли въ квартиру учителя, насъ встртила учительша, высокая и худая женщина, она послала въ школу за учителемъ и велла поставить самоваръ. Чрезъ нсколько минутъ вошелъ учитель — Василій едоровичъ Сапожниковъ. Мать велла мн подойти къ ‘дяденьк’ и поцловать ручку. Затмъ мать осталась въ квартир учителя, а меня ‘дяденька’ повелъ черезъ сни въ школу.

Какъ только онъ отворилъ дверь, какъ оттуда раздался такой гулъ, что я глаза выпучилъ. Это ученики читали вслухъ развшенныя по стнамъ таблицы.

Меня, какъ новичка, посадили ‘на песокъ’. Это былъ такой столъ, который посыпали пескомъ, а по песку проводили лопаткою линейки, и затмъ заставляли насъ писать по песку азбуку и нумерацію. Сдавъ меня на руки товарищамъ, учитель удалился въ квартиру, а я сталъ оглядывать школу и товарищей. Сосдями у меня были — съ правой стороны Яшка Блинохватовъ, а съ лвой Филимонъ Каплуновъ. Яшка былъ изъ сосдней деревни, онъ былъ сирота и его вотчинная контора взяла въ ‘застольную’, откуда онъ ходилъ въ школу. Онъ былъ раскольникъ, но старый дворецкій Петръ Семеновичъ — человкъ весьма набожный — завдывавшій ‘застольною’, уговорилъ Яшу принять ‘благочестіе’ и ходить въ нашу церковь, говть и молиться по православному. Яшка былъ веселый, но хилый мальчикъ, ему было тринадцать лтъ, но онъ былъ едва на вершокъ выше меня, и я въ скоромъ времени даже поборалъ его. Замчательно еще, что во всей школ одинъ Яшка говорилъ часто по-русски, мы вс говорили по-блорусски. Случалось такъ: во время урока грамматики учитель укажетъ на какой-нибудь предметъ и велитъ его назвать, напримръ:

— едоръ Вольскій!— выкликнетъ учитель взрослаго ученика — какъ называется строеніе, куда кладутъ дрова, ставятъ бочки, телги и т. п.?

— Пуня! отвчаетъ ученикъ.

Учитель пожуритъ ученика и для примра выкликнетъ Блинохватова.

— Яковъ Блинохватовъ! какъ это называется?

— Сарай-съ!

Тоже самое повторялось и съ другими предметами: лукъ, ученики называли цибулею, кирпичъ — цеглою, смородину — порчкою, крыжовникъ — агрестомъ и т. д. Одинъ Яковъ называлъ предметы настоящимъ русскимъ именемъ. Это я узналъ конечно впослдствіи.

Другой мой сосдъ былъ толстый краснощекій мальчикъ, онъ только и зналъ, что, наклонившись плотне, жевалъ хлбъ и соплъ на десять шаговъ.

Оглядываясь по школ, я увидлъ нсколько учениковъ съ разноцвтными печатными ярлыками на спинахъ, Яшка мн объяснилъ, что это были старшіе (первые) ученики каждаго класса, а классовъ было пять. Эти ярлыки очень прельщая меня: мн казалось, что ничего нтъ красиве этихъ ярлыковъ. Были ярлыки еще и другого рода — блые, писанные на простой бумаг, съ этими ярлыками ученики обязаны были ходить домой и радовать своихъ родителей надписями: ‘оселъ’, ‘лнивецъ’, ‘непослушный’ и т. п. и такихъ ярлыковъ было не мало.

Оглядвшись вокругъ себя, и поводивъ вырзаннымъ изъ метлы прутикомъ по песку, я пришелъ въ самое хорошее расположеніе духа, и вспомнивъ, что у меня въ карман есть сдобная булка, я показалъ ее Яшк и учтиво предложилъ ему раздлить ее пополамъ. Но это оказалось невозможнымъ, вопервыхъ потому, что въ класс можно было сть только украдкою, а во-вторыхъ, когда мальчики увидятъ булку, то отъ нихъ не будетъ отбоя. Яшка посовтовалъ мн лучше всего попроситься на дворъ, а такъ какъ я не знаю двора, то онъ проводитъ меня, и мы тамъ съдимъ булку.

— А у кого мн попроситься?— спросилъ я.

— А вонъ…. видишь съ синенькимъ ярлыкомъ, это старшій пятаго класса, Андрей Исаковъ.

Андрея Исакова я зналъ отлично: онъ былъ родной братъ моего пріятеля Ваньки и двоюродный мн, а потому я обратился къ нему попросту: ‘Андрей!— вскрикнулъ я на весь классъ, такъ что вс ученики, читавшіе таблицы, замолкли вдругъ и обернулись въ нашу сторону. Я смутно чувствовалъ, что сдлалъ какую то глупость, но не зналъ чмъ поправить дло. Андрей тоже услыхалъ меня и смотрлъ въ нашу сторону черезъ нсколько столовъ. Въ класс наступила тишина, вс смотрли на меня, ждать было нечего, а потому я откровенно изложилъ свою просьбу…. Но едва только я произнесъ послднее слово, какъ по всей школ раздался такой хохотъ, что я чуть не расплакался. Къ счастью подошелъ Андрей и нсколько ободрилъ меня, сказавъ ласково, что въ училищ нельзя кричать, и нужно проситься изъ класса молча, только поднять одну руку.

Черезъ минуту мы съ Яшкою были на двор, и дружески раздлили булку. Я старался быть спокоенъ, но происшествіе, насмшившее школу, заставило меня задуматься. Я видлъ, что большая разница: быть въ школ, и быть дома. Тутъ нужно быть осмотрительне.

Я съ перваго дня сталъ цлью насмшекъ для мальчиковъ. Дома я преодолвалъ вс неудачи и огорченія единственно своею твердостью, которая заключалась въ томъ, что я плакалъ по цлымъ днямъ и этимъ способомъ достигалъ всего,— маковниковъ, барабанщиковъ, орховъ, облитыхъ сахаромъ и прочихъ понадобившихся мн предметовъ. Въ школ разумется объ этомъ нечего было и думать. Тутъ кто заплачетъ, тотъ самый дрянной мальчикъ.

Къ счастью, осенью въ школу стали поступать новые мальчики, съ которыми тоже случались исторіи похожія на мою, и потому я отошелъ на второй планъ и незамтнымъ образомъ пропалъ въ кучк другихъ учениковъ. За то доставалось въ свою очередь новыми: надъ однимъ смялись, что его мать ‘рвала рдьку, а вытащила едьку’, надъ другимъ, что его батька ‘зиму и лто въ одной рубашк ходитъ’ и т. д.

Походивъ нсколько дней въ школу, я заболлъ глазами, дома не знали причины болзни, я тоже не могъ объяснить ее, и отдохнувъ дома дня два-три, я снова начиналъ ходить въ школу и глаза начинали болть снова. Такъ прошло около двухъ мсяцевъ, наконецъ учитель объяснилъ въ чемъ дло: глаза у меня болли отъ песку, на которомъ мы писали и общалъ перевести меня на доску. На другой день, я пришелъ въ школу уже съ аспидной доскою, и меня посадили въ первый классъ. Я понималъ, что мое повышеніе было незаслуженное, но неособенно заботился объ этомъ.

Писанье на доск было въ тысячу разъ занимательне. Яшка Бурый, съ которымъ мн привелось сидть, показалъ какъ надо длать линейки на доск и что писать. Затмъ онъ мн показалъ первыя правила игры ‘въ крестики’. Партій десять мы съиграли безъ интереса, потомъ, когда Яшка убдился, что я понялъ игру, мы стали играть на ‘интересъ’ — кто проигрывалъ — того драть за хохолъ. Начали играть, сколько ни играли, я проигрывалъ каждую партію, и Яшка посл каждой партіи пригибалъ меня къ столу. Кредитъ у насъ не допускался, и мы разсчитывались за каждую партію сейчасъ же наличными…. волосами. Мн страшно хотлось обыграть его хоть разъ, чтобы схватить за хохолъ и расквитаться, но я долженъ былъ спасовать.

Игра въ крестики обходилась мн дорого, но по крайней мр принесла ту пользу, что я въ одинъ классъ выучился написать клтку, крестики и ноль и для черченія этихъ знаковъ усвоилъ бглость руки, такъ какъ игра требовала быстроты — и происходила изподтишка и урывками.

Впослдствіи Яковъ Бурый сталъ самымъ горькимъ человкомъ. По выход изъ школы онъ былъ отданъ въ ученье столяру, и изъ него вышелъ хорошій подмастерье. Но его постигло несчастье. Во время крымской войны, у насъ въ церкви былъ объявленъ манифестъ, въ которомъ излагались надежды, что ней отъ мала до велика возьмутся за оружіе при первомъ призыв

Яшка, не откладывая дла до завтра, тотчасъ же отправился къ главноуправляющему съ просьбою отдать его въ солдаты. Яшку за это усердіе посадили на цпь, и затмъ общали высчь на другой день. Ночью онъ убжалъ. Черезъ дв или три недли онъ былъ доставленъ въ контору по этапу съ обритою головою: онъ былъ въ губернскомъ город, гд его просьбы тоже не приняли, а посадили въ острогъ, обрили половину головы и въ такомъ вид препроводили домой. Дома его тоже не похвалили, а наказали. Яшка сталъ посмшищемъ для своихъ грубыхъ и тупыхъ сосдей и…. несчастный запилъ самымъ непробуднымъ запоемъ!

Наступила зима, я незамтнымъ образомъ сталъ настоящимъ ученикомъ: узнавалъ буквы въ разсыпную и читалъ двухъ и трехъ-сложные склады. Но въ то же время, слушая, какъ другіе ученики читали таблицы безъ складовъ, напримръ, ‘Петръ и Іоаннъ шли вмст въ храмъ на молитву, въ притвор было множество слпыхъ, хромыхъ и одержимыхъ нечистымъ духомъ…’ я почти не врилъ, что я когда-нибудь буду въ состояніи читать. Понятія мои, какъ и моихъ сверстниковъ, были самыя первобытныя. Однажды, напримръ, случилось мн увидать красивую шкатулку и я не могъ понять, откуда и какъ такія прекрасныя вещи происходятъ — многіе изъ насъ думали, что они ростутъ или ихъ находятъ.

Многое оставалось мн непонятнымъ, но съ каждымъ днемъ я незамтнымъ образомъ пріобрталъ бездну свдній. Въ дисциплинарномъ отношеніи я усвоилъ себ вс пріемы — на улиц передъ всякимъ старшимъ жителемъ я снималъ шапку (замчательно то обстоятельство, что передъ женщинами мы не снимали шапокъ и намъ объ этомъ не приказывали), старшихъ учениковъ называлъ по имени и отчеству и по воскресеньямъ передъ обдней являлся въ школу, чтобъ идти къ обдн ‘парами’, и въ церкви занималъ общее мсто съ учениками.

Теперь, позвольте познакомить васъ съ нашими учителями.

III.

Законоучитель нашъ былъ священникъ отъ собора, Петръ Висковатовъ. Собственно собора у насъ не было, но такъ для большей важности называли одну изъ трехъ церквей, въ которой прихожанами были Черемухинскіе жители. Отецъ Петръ былъ очень красивый, крпкій и рослый мужчина, на лиц его былъ самый здоровый румянецъ, сильно развитыя скулы подымались высоко къ срымъ сверкающимъ глазамъ, окаймленными тонкими и рзкими бровями, тонкій съ небольшою горбинкой носъ и крпчайшіе въ цломъ свт зубы, которые у него остались въ полномъ комплект до глубокой старости — все это говорило въ пользу замчательно совершеннаго по сложенію человка. Лобъ у него былъ довольно низкій и узкій, а виски и скулы сильно развитые, и эта непропорціональность лба съ остальными боле развитыми частями лица объясняла многое съ душевной стороны нашего законоучителя. Онъ былъ хитрый, но недалекій, грубый и злой человкъ.

Классы отца Петра были по вторникамъ и четвергамъ посл обда. Онъ скъ учениковъ рже другого учителя отца Василія (о которомъ скажу дальше), но мы боялись отца Петра больше всхъ, и всегда ставили одного мальчика караульщикомъ, чтобя тотъ предупреждалъ объ его приход.

Какъ бы мы ни шумли, какъ ни возились, но какъ только караульный вскрикивалъ: ‘отецъ Петръ!’, по всему классу какъ эхо зашуршало шепотомъ: ‘отецъ Петръ!…. отецъ Петръ!…. отецъ Петръ!….’

Отецъ Петръ входилъ въ классъ среди глубочайшей тишины и всеобщаго трепета. Даже т ученики, которые отличались прилежаніемъ и постоянно знали свои уроки, даже и т дрожали такъ дйствовалъ этотъ страхъ! Медленно подходилъ отецъ Петръ къ учительскому мсту и садился по большей часта не на стулъ, а на столъ. Это ученикамъ не нравилось: у всхъ насъ было понятіе, что на столъ садиться грхъ. Усвшись на столъ, отецъ Петръ вынималъ огромную круглую, величиною съ кружку, берестяную табакерку, цвтной платокъ и клалъ эти принадлежности подл себя. Затмъ онъ громко кашлялъ, (каждый урокъ это повторялось одинаково) — и потомъ бралъ списокъ.

У насъ былъ порядокъ такой, что передъ классомъ старшій ученикъ выслушивалъ уроки своего класса и длалъ въ списк отмтки трехъ разрядовъ: ‘знаетъ’, ‘нетвердо’ и ‘незнаетъ’. Отецъ Петръ разсматривалъ этотъ списокъ, и когда ему попадались отмтки ‘не твердо’ и ‘не знаетъ’, тогда онъ отводилъ глаза отъ списка и — уже разгорвшимися — металъ ими въ жертву, при чемъ раздавался легкій какъ подземный гулъ ‘гмъ!’. Онъ любилъ поиграть съ своими жертвами. Посмотрвъ списокъ, который у насъ на счетъ баловъ былъ всегда одинаковъ, потому что ‘ослы’ и ‘старички’ нисколько не исправлялись — отецъ Петръ не вызывалъ учениковъ къ себ, а самъ подходилъ въ своимъ жертвамъ. Подойдетъ къ ученику и начнетъ съ нимъ играть:

— Ну, Леонъ Ефимцевъ! ну, старичокъ любезный! я хитръ, а ты хитре меня: я сегодня сердитъ, а ты какъ нарочно урокъ выучилъ (мальчикъ не знаетъ урока). Не каналья ли ты? перехитрилъ меня, а то я задалъ бы теб пару. (Въ класс мертвая тишина, у Леона Ефимцева въ глазахъ круги). Ну, не ожидалъ я отъ тебя этого. Можетъ быть, ты исправляться началъ? А? Что же ты молчишь? А? Молчишь что? Что, у тебя языка нтъ? А? Гд твой языкъ?… Языкъ твой гд? Что жъ ты молчишь? Долго ли ты меня мучить будешь?…

Слдуютъ эпитеты, мало употребительные въ печати. Отецъ Петръ начинаетъ бить мальчика по щекамъ и таскать за волосы, сосдніе мальчики раздвигаются. Въ первомъ класс происходитъ смятеніе — одинъ мальчикъ съ испуга упалъ въ обморокъ. Отецъ Петръ на нсколько минутъ оставляетъ жертву и велитъ заболвшаго мальчика вынести въ сни и покрыть лицо платкомъ, онъ объясняетъ это ‘родимчикомъ’. Затмъ отецъ Петръ возвращается къ своимъ занятіямъ, и кричитъ: ‘розогъ!’

Леона Ефимцева и другихъ, надъ которыми предварительно длается все то, что было совершенно надъ Ефимцевымъ, начинаютъ счь. Отецъ Петръ стоитъ у головы, нюхаетъ табакъ и разговариваетъ съ мальчикомъ.

— Что, больно, а? больно?

— Батюшечка!… голубчикъ! си-зенькій-ій! родненькій-ій! си-си-зенькій!…

— А? Учиться не будешь?… Хорошо же когда такъ! Прибавь ему! Да ты что (эпитетъ), шутишь что-ли? Хорошенько, прибавь, а то самого запорю! и т. д.

Кончивъ сченье, отецъ Петръ садился на свое мсто, задавалъ къ будущему четвергу урокъ и грозилъ, что перепоретъ всхъ…. тутъ опять бранилъ уже всхъ насъ. Вотъ случай, показывающій, до какой отуплости и одуренія доводилъ учениковъ этотъ человкъ. Однажды присталъ онъ къ ученику третьяго класса, Гавріилу Попову, съ вопросомъ: ‘что такое архангелъ?’ На этотъ вопросъ у насъ во всей школ никто не далъ бы отвта, потому, что наши наставники обыкновенно не трудились объяснять намъ названія предметовъ, лицъ и т. п., и только заставляли вызубривать уроки отсел и досел. Понятно, что у Попова голова закружилась отъ этого вопроса, нужно было отвчать что-нибудь. Отецъ Петръ зврскимъ голосомъ повторилъ вопросъ, и бдный мальчикъ съ перепугу отвчалъ, что архангелъ значитъ ‘механикъ’. Вся школа слышала этотъ смшной отвтъ, но ни одна душа не смла хихикнуть: разсмялся одинъ отецъ Петръ…. Боже мой, какой это былъ смхъ!…. Наставникъ съ яростью бросился на Попова и…. они слились въ общую массу: отецъ Петръ подымалъ и таскалъ его за волосы и билъ по щекамъ, безъ всякаго милосердія. Затмъ ‘на мировую’,— такъ выражался отецъ Петръ,— слдовала жесточайшая порка.

Отца Петра боялись не только въ школ, но и въ церкви. Прихожане, какъ и вс жители, за исключеніемъ чиновниковъ, были люди крпостные, безотвтные, и онъ часто честилъ ихъ скотами, не понимающими ‘куда они зашли’. Помню, однажды въ омино воскресенье, когда у насъ раздаютъ посл обдни ‘артосъ’, народъ сильно толпился около священника, и массою выдвинулъ впередъ нашего землемра, малорослаго и смиреннаго человчка, отецъ Петръ закричалъ на него какъ тигръ:

— Ты куда ползешь, сверчокъ!— И сложилъ руки на манеръ того, какъ дти ‘колупаютъ масло’, но землемръ усплъ проскользнуть дальше.

При раздач вербы, въ вербное воскресенье, онъ нердко поучалъ народъ страху божію и благоговнію не только словами, но и самыми ваіями.

Особенно любилъ онъ поломаться во время свадебъ: въ церковь было-прідутъ молодые, соберутся приглашенные гости и любопытный народъ, дядя Кирила — церковный староста — зажжетъ свчи, пвчіе запоютъ концертъ…. потомъ другой… въ церкви холодно…. пропоютъ и третій, а отца Петра еще нтъ.. Шафера и родственники молодыхъ шмыгаютъ, то въ церковь, то изъ церкви въ домъ къ священнику… Публика постукиваетъ нога объ ногу, а его все нтъ, а между тмъ онъ хорошо знаетъ, что его ждутъ уже часа два: домъ его подл самой церкви. Случается, что дядя Кирила — человкъ весьма у насъ почтенный и считающійся первымъ торговцемъ — отправится къ отцу Петру самъ.

— Отецъ Петръ!…. Что же это у насъ будетъ?… Что же вы надъ народомъ перекоряетесь… Васъ двсти человкъ на холоду дожидаются. Сами назначаете внчанье въ пять часовъ, а теперь уже восьмой. Разв это порядокъ?… Вдь вы деньги за это берете, да еще надругаетесь?… У меня въ храм два часа паникадило и большія свчи горятъ — храму убытокъ, а вы тутъ чаи распиваете. Вотъ какое у васъ усердіе къ храму….

Таковъ былъ у насъ законоучитель и пастырь.

Другой священникъ, отецъ Викентій Коноплевъ, преподавалъ у насъ грамматику и ариметику. Это былъ характеръ совсмъ другого рода. Отецъ Викентій былъ блондинъ, высокаго роста и съ тонкимъ горбатымъ носомъ, карими глазами и длинными передними зубами, человкъ слабаго здоровья — золотушный, нервный, порывистый и слабохарактерный.

Классы отца Викентія отличались совершеннйшею распущенностью — мы его не боялись, и въ его присутствіи шумли такъ, будто его не было. Бывали у насъ такіе случаи, что отецъ Викентій, не находя способа какъ насъ унять, начиналъ счь девятого или восьмого. При этомъ отецъ Викентій старался впрочемъ разсчитывать такъ, чтобы девятымъ не приходилось быть дтямъ зажиточныхъ и вліятельныхъ жителей. Бда и здсь падала на однихъ бдняковъ. Но ученики ухитрялись противъ него вдвое. Отецъ Викентій скъ всегда безъ личнаго присмотра.— ‘Стащи его за заднюю парту, — скомандуетъ онъ самымъ гнвнымъ голосомъ — и дай ему сто лозановъ!’ Это было любимое его число, котораго не доводилъ онъ на практик даже до одной четвертой. Ученики, во время экзекуцій, просто садились за задней ‘партой’ и громчайшимъ голосомъ, чего терпть не могъ отецъ Викентій, умоляли его о пощад, и онъ тотчасъ же прекращалъ мнимыя истязанія.

Отца Викентія мы не боялись ни капельки, но любили его: скъ онъ насъ, какъ говорится, спустя рукава, и — что всего важне, — никогда не бранилъ такими солдатскими словами, на которыя былъ тароватъ его сотоварищъ. Маленькія вины, впрочемъ, обходились намъ нсколько дороже сченья, потому, что за малую вину отецъ Викентій расправлялся своеручно — дралъ за хохолъ или за ухо, или подкрадывался сзади къ разговаривающимъ и стукалъ ихъ голова объ голову, но по щекамъ онъ не билъ никого.

Онъ былъ несравненно умне и учене отца Петра: онъ очень часто говорилъ проповди своего сочиненія, а отецъ Петръ никогда не читалъ проповдей даже напечатанныхъ. Одинъ былъ недостатокъ у отца Викентія, недостатокъ весьма важный для священника — онъ не имлъ правильнаго слуха, и весьма часто сбивалъ пвчихъ своимъ фальшивымъ тономъ. Съ отцемъ Петромъ они никогда не ладили: тотъ не могъ не понимать превосходства отца Викентія, и постоянно вредилъ ему, но наивный отецъ Вихентій или не замчалъ этого, или думалъ усмирить врага кротостью и смиреніемъ — старыми монетами, давно вышедшими изъ обращенія.

Эти дурныя отношенія вдругъ дошли до ужасныхъ размровъ. Вышло невроятное событіе — отецъ Викентій былъ произведенъ въ благочинные!… Отецъ Петръ долженъ былъ получать жалованье отъ отца Викентія и находиться въ зависимости отъ него…. Отецъ Петръ никакъ не могъ сжиться съ этою мыслію, и вскор, по его пронырству, отецъ Викентій былъ отставленъ отъ школы. Его удалили подъ тмъ предлогомъ, что онъ слабый учитель и его ученики не боятся. И это была правда. Но правда и то, что у насъ по его ‘предметамъ’ ученье шло гораздо лучше, чмъ у отца Петра.

Нкоторое время мсто отца Викентія оставалось не занятымъ, и его предметы — ариметику и грамматику — намъ преподавалъ нашъ безсмнный учитель — Василій едоровичъ Сапожниковъ, крпостной, или еще точне ‘дворовый’ человкъ графа N, которому принадлежало все мстечко Черемухино, вмст съ двадцатью пятью селами и деревнями. Черемухино было столицею этого маленькаго государства.

IV.

Мн очень хотлось бы разсказать всю жизнь нашего учителя, но къ сожалнію моему, для меня осталось многое неизвстнымъ.

Извстно мн только, что въ 1837 году, въ Черемухин была учреждена помщикомъ школа, и въ этомъ году пріхалъ изъ Москвы Василій едоровичъ. Такъ какъ мы въ школ называли учителя нашего дяденькою, то я и въ разсказ буду его называть этимъ именемъ. Дяденька былъ въ Москв ‘въ учены’, долго ли онъ тамъ пробылъ, я не знаю, но онъ былъ ‘въ учены’ не въ учебномъ, а въ какомъ-то ремесленномъ заведеніи. Въ Черемухино онъ пріхалъ еще очень молодымъ человкомъ, и вскор — черезъ годъ или два — женился на черемухинсюй двушк, которая ему была вовсе не пара. Впрочемъ, ему и нельзя было подобрать ровни во всемъ нашемъ мстечк. Женское населеніе мстечка отличалось отъ деревенскихъ женщинъ только мщанскими, а иногда и дворянскими нарядами, и едвали въ то время десять изъ ста двушекъ знали грамот. Ему надо было жениться на комъ-нибудь — для хозяйства, — онъ и женился.

Въ то время, когда я поступилъ въ школу, нашему учителю было двадцать восемь или двадцать девять лтъ. Онъ былъ высокій брюнетъ, носилъ усы и у самыхъ висковъ бакенбарды, которые никогда не подстригалъ и оставлялъ въ природномъ безпорядк, волосы онъ стригъ коротко и причесывался съ ‘кокомъ’. Одвался онъ всегда чисто, у него было три сертука: одинъ суконный темнозеленый, обшитый снуркомъ, онъ надвалъ въ самые высокоторжественные дни, другой — тоже суконный — темносиній,съ бархатнымъ воротникомъ, надвался по воскресеньямъ и небольшимъ праздникамъ, въ будни лтомъ онъ ходилъ въ тиковомъ съ желтыми мелкими полосками, а зимою — въ ватномъ коричневомъ бекеш. Это платье я помню на немъ втеченіи десяти лтъ, и оно было такъ же чисто, какимъ я видлъ его въ первый разъ. Онъ отличался вообще чистотою и опрятностью.

Дяденька обучалъ насъ всему. Когда какой-нибудь священникъ боллъ или отлучался куда-нибудь, дяденька замнялъ его. На его обязанности лежало обученіе чтенію, письму и первымъ правиламъ исчисленія. Кром того, онъ самъ сталъ обучать мальчиковъ пнію и составилъ прекрасный — сравнительно со средствами,— хоръ. Пніе было его любимымъ предметомъ.

Но чего стоила ему эта страсть, эта любовь! Жалованье онъ, какъ крпостной человкъ, получалъ маленькое: 300 рублей въ годъ, на ассигнаціи, что составляло около 80 рублей на ныншнія деньги. Кром этого, ему шелъ паекъ по два пуда ржаной муки на взрослаго и по пуду и полпуда на дтей, глядя по возрасту, къ этому прибавлялось нсколько гарнцевъ гречневыхъ крупъ и нсколько фунтовъ соли. Таково было домашнее благосостояніе даровитйшаго человка хамской породы. У дяденьки къ тому же было трое дтей. При такомъ положеніи нельзя было и мечтать — выписать ноты изъ Москвы или Петербурга. А между тмъ у насъ были свои ноты, добытыя собственными его способами. Это бывало такъ: услышитъ онъ, что архіерей будетъ объзжать епархію, сейчасъ раздастъ ученикамъ блую бумагу и велитъ линевать ее для нотъ. Гостепріимство для архіереевъ въ господскомъ дом было всегда хорошее, и случалось, что архіерей длалъ у насъ днвку. Въ это время нашъ учитель знакомился съ архіерейскимъ регентомъ и выпрашивалъ у него ноты для переписки, и переписывалъ ихъ самъ для всхъ четырехъ голосовъ. Случалось, добрые регенты дарили ему цлыя тетради нотъ, а одинъ былъ такой, что даже выслалъ намъ изъ губернскаго города нсколько тетрадей по почт.

Хоръ нашъ развивался вмст съ развитіемъ средствъ. Мы,— я тоже попвалъ дискантомъ въ свое время,— пріобрли полное гражданство, и служба въ собор раздлялась на два клироса. На одномъ пли любители, преимущественно старики, а на другомъ заливались мы. Тенора и басы были изъ писарей и другихъ служащихъ въ вотчинной контор, которые тоже были когда-то учениками въ школ. Въ нашей церкви не полагалось дьякона, за то у насъ дьячковскую вакансію всегда занималъ дьяконъ, который служилъ заутрени и обдни въ надлежащемъ облаченіи, что, въ соединеніи съ хоромъ, придавало служб боле торжественный видъ.

Впослдствіи,— уже много лтъ спустя, — когда нашъ помщикъ умеръ, и дворянскою опекою былъ назначенъ въ Черемухино главноуправляющій, одинъ изъ окрестныхъ помщиковъ, панъ Турчановскій, когда въ черемухинскомъ господскомъ дом пошли пиры да балы, въ это время, по ходатайству дяденьки, намъ было выписано изъ Петербурга рублей на 60-ть печатныхъ нотъ, и въ томъ числ четыре тетради концертовъ Бортнянскаго…. Радость дяденьки была чрезвычайная. Первый концертъ мы разучили въ одну недлю и этотъ концертъ былъ — ‘Боже, пснь нову воспою Теб!’ Вроятно дяденька выбралъ его для перваго концерта за слова, которыя соотвтствовали его настроенію.

Но я еще не сказалъ самого главнаго о нашемъ обученія пнію. У нашего учителя не было ни какого инструмента и онъ училъ насъ съ голоса: если мы не осиливали какой пассажъ, онъ проходилъ его съ нами самъ, т.-е. плъ сколько могъ альтомъ и дискантомъ. Можете себ представить: какое тутъ нужно было терпнье!

Съ воцареніемъ въ Черемухин пана Турчановскаго, съ его балами и вечерами, нашъ хоръ также разширилъ свою программу: мы выучились пть псни, и часто пли ихъ для гостей. Дяденька досталъ гд-то свтскія ноты, изъ которыхъ я помню только одну ‘канту’.

Возыграйте, стройны лиры,

Возбуждаетъ Фебъ отъ сна,

Вйте тихіе зефиры,

Возвращается весна….

Музыка этой ‘канты’ соотвтствовала тексту и учитель нашъ, у него былъ вкусъ, — вскор бросилъ ее. Онъ умлъ отлично составлять программу вечера для вельможныхъ пановъ. Никогда мы не пли съ ряду двухъ псенъ веселыхъ или заунывныхъ. ‘Курочка — златопрочка’, которая по двору ходитъ, чубъ надуваетъ, пана утшаетъ, особенно нравилась пану Турчановскому, и мы всегда ею начинали вечеръ, и по требованію пановъ повторяли ее нсколько разъ. Еще нравился пану концертъ: ‘Сей день егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся въ онъ’, и мы пвали иногда этотъ концертъ. Помню одинъ особенно удачный вечеръ. Пли мы ‘Возл рчки’. Пли очень хорошо. Хоръ всегда располагался въ билліардной комнат передъ гостинной, пвчіе стояли вокругъ билліарда. Когда мы запли эту псню, вс паны, пани, паненки и паничи оставили гостиную и окружили насъ, въ дверяхъ гостинной неподвижно, какъ статуя стоялъ самъ панъ Турчановскій, закинувъ назадъ голову: онъ видимо былъ доволенъ и пснею и ея впечатлніемъ на гостей. И когда мы кончали эту заунывную псню на словахъ:

Черезъ быстру понесешься,

Захлын…. ошься!

нсколько минутъ была глубокая тишина: намъ даже не хлопали, и какъ будто ожидали еще продолженія. Это длилось не боле минуты. Учитель нашъ видимо былъ доволенъ. Сдавивъ зубами камертонъ, онъ задалъ намъ новый тонъ и шепнулъ: ‘Здравствуй’, и когда еще паны не успли придти въ себя, мы вдругъ грянули —

Здравствуй, милая хорошая моя,

Чернобровая, похожа на меня….

Паны наши и паненки такъ и разцвли отъ удалой псни. Старые толстые паны даже и головы пооткидывали назадъ, и притопывали бархатными сапогами, а одинъ молодой помщикъ забылъ весь свтъ и подергивалъ плечами то правымъ, то лвымъ въ тактъ псни. Псня эта кончается крутымъ обрывомъ, и когда мы ее кончили, паны намъ захлопали, а нкоторые старики подходили къ дяденьк и брали его благосклонно за плечи приговаривая:

— ‘Ото добрый, почтивый чловкъ?… Якъ пана Бога кохамъ, спваешь, брате, якъ нигды не слышалэмъ!…

Кром народныхъ псенъ, дяденька выучилъ насъ съ голоса пть какую-то особенную, вовсе не похожую на обыкновенныя псни. Вотъ вс ея слова:

Друзья, друзья! вотъ скоро солнце встанетъ,

Настало время для трудовъ,

Пусть солнца лунъ въ работ насъ застанетъ

И встртитъ пснь веселыхъ рыбаковъ.

Эта коротенькая псня казалась мн неполною, и ей чего-то не доставало. Я былъ крайне удивленъ, когда уже нсколько лтъ спустя услышалъ ее въ опер ‘Фенелла’. Правда, наша Фенелла выходила очень и очень неполною, дяденька конечно многое забылъ и перепуталъ, но это показываетъ его неутомимость: онъ передавалъ намъ все, сколько имлъ и сколько могъ.

У учителя нашего былъ прекрасный почеркъ и онъ выучилъ многихъ писать очень хорошо, чмъ впослдствіи многіе пріобртали существованіе. Даже т, на долю которыхъ выпалъ несчастный жребій — попасть въ солдаты, и т не были совсмъ пропащими людьми: они попадали въ полковые и ротные писаря, а это для солдата многое значитъ! И много межъ насъ найдется такихъ, которые обязаны своимъ обученіемъ только этому нашему наставнику.

Я уже говорилъ вамъ, какое маленькое содержаніе онъ получалъ. Нечего говорить о томъ, есть ли возможность семейству, хотя бы даже крпостному, состоящему изъ пяти душъ, одваться, обуваться и питаться на 7 рублей въ мсяцъ. Другой на мст учителя давно бы спился и опустился, но онъ былъ не таковъ: онъ былъ крпкій, сжатый и всегда готовый на отвтъ, какая бы трудная задача ему ни предстояла. Онъ даже не боролся — какъ нкоторые выражаются — съ жизнью, а жилъ просто тмъ, что Богъ пошлетъ. У него была одна побочная доходная статья помимо школы — по вечерамъ онъ занимался перепискою бумагъ у черемухинскаго ксендза и переписывалъ ему бумаги по-русски и по-польски. Ксендзъ хотя и зналъ немного русскую грамоту, но отвчать на бумаги разныхъ административныхъ мстъ не могъ, когда же нужно было ксендзу писать къ начальству по-польски, то ксендзъ сочинялъ отвтъ самъ, а учитель только переписывалъ его: такимъ образомъ онъ выучился писать по-польски. Наконецъ, онъ сталъ у ксендза необходимымъ человкомъ, а панъ-ксендзъ былъ человкъ добрый: платилъ ему жалованья 60 рублей и подъ праздники Рождества и Пасхи, присылалъ окорка, поросятъ, колбасъ и т. п. Это было для дяденьки большимъ подспорьемъ. Выходитъ, что день онъ работалъ на барина, а ночь на себя. Жить такъ и перебиваться надрывая силы и изощряя вс способы ума на добыванье одного лишь куска хлба, и жить такъ десятки лтъ: стоитъ ли это труда? Не знать въ жизни успха, награды, и не видть ничего впереди — вотъ міръ, въ которомъ жилъ этотъ почтенный и добрый нашъ учитель.

Исторія Черемухина считаетъ свои событія по управляющимъ, какъ исторія государствъ по царствовавшимъ лицамъ.

Во времена моего дтства у насъ княжилъ главноуправляющій отставной полковникъ Константинъ Гавриловичъ Попадалкинъ. Управителемъ онъ сталъ совершенно случайно. Во второй половин тридцатыхъ годовъ онъ съ полкомъ квартировалъ въ Черемухин. Въ имніе пріхалъ изъ Петербурга нашъ помщикъ для поправленія здоровья жены, разршившейся отъ бремени будущимъ помщикомъ. Полковникъ познакомился съ вельможею, и понравился ему такъ, что графъ предложилъ ему мсто главноуправляющаго имніемъ съ готовымъ содержаніемъ и жалованьемъ въ 10,500 р. на ассигнаціи. Конечно, предложеніе было принято: кто не промняетъ армейской жизни на спокойную и сытную жизнь управителя огромнымъ майоратомъ. Разсказывали, что полковникъ въ особенности понравился графу своими военно-хозяйственными разсказами о томъ, какъ онъ отпускалъ сапожный товаръ по счету, по долевой мр и по всу, съ сукномъ и холстомъ для солдатской обмундировки онъ поступалъ такъ же, и потомъ принималъ аммуницію по счету и по всу, такъ что у него не пропадало ни малйшаго обрзка и ни одинъ вершокъ простой нитки. А если что пропадало, то не только роту, но дв, три перепоретъ, а обрзокъ все-таки достанетъ. Въ заключеніе онъ прибавлялъ: ‘я добръ! мои люди меня любятъ, но я строгъ… я неумолимъ, когда вижу что!…’

— Одного, ваше сіятельство, одного не достигъ! Докторовъ и аптекарей каналій никакъ усчитать не могъ. Виноватъ! но… не могъ! Въ лазарет у меня все до овсянаго зерна сочтено по хозяйству, но… гд медикаменты… Я вотъ передъ Богомъ и государемъ… Я тутъ ничего не въ состояніи усчитать’.

Вотъ этотъ драгоцнный человкъ бросилъ военные доспхи и сталъ мирнымъ пахаремъ, т.-е. не пахаремъ, а грозою для пахарей.

Я и теперь живо помню этого угрюмаго, молчаливаго человка средняго роста съ блднымъ лицомъ, огромными чорными усами, закрывавшими нижнюю губу и доходившими до бороды, брови у него были густыя и опускались внизъ, закрывая маленькіе темные глаза — одвался онъ всегда чисто, но не щеголевато, сапоги носилъ военные съ острыми носками, на низкихъ каблукахъ. Походка у него была мелкая и быстрая, ходилъ онъ и здилъ постоянно съ блою разжирвшею лягавою собакою, называвшеюся ‘Буйка’. Въ рукахъ у него вмсто палки былъ желзный шомполъ. Объзжая имніе, нашъ управляющій любилъ длать, по военному, тревогу, и накрывалъ прикащиковъ и писарей въ расплохъ, т.-е. если онъ находилъ въ контор — въ Полсьи, въ Залсьи — табачный дымъ, тутъ собственноручно происходила расправа шомполомъ. И скоро и хорошо! Это былъ великій тиранъ. Мы еще дтьми трепетали не только его вида, но даже одного имени. Онъ не пилъ вина, не курилъ табаку и велъ уединенную жизнь, не потому, что былъ стоикомъ, а скоре для поддержанія здоровья: онъ былъ весьма блденъ и повидимому страдалъ какою-то внутреннею хроническою болзнію. Въ церкви этотъ человкъ всегда ставилъ крупную свчу, а самъ становился на колни, воздвалъ къ небу свои страшныя брови и преклонялся такъ смиренно, что его можно было принять за самаго незлобиваго мытаря.

Большимъ спасеніемъ для писарей, старость, бурмистровъ и крестьянъ былъ Буйка. Этотъ песъ, приближаясь къ чьему-нибудь жилищу, лаялъ во всю пасть, къ его голосу привыкли и узнавали по немъ приближающуюся грозу. Буйка былъ фаворитъ главноуправляющаго и онъ никогда съ нимъ не разставался: онъ зналъ, что собака его своимъ лаемъ предупреждаетъ дичь и тмъ портитъ всю охоту, но, несмотря на то, не разлучался съ своимъ любимцемъ. Примры подобной привязанности бывали въ исторіи.

Если бывало въ школ мы заслышимъ густой и горластый ‘ввахъ!… ввахъ!… ввахъ!…’, мы уже знаемъ, что черезъ минуту взойдетъ самъ управляющій. Вс мы — дти-то, дти!— замремъ и приникнемъ, какъ мелкія пташки, завидвъ ястреба. Самъ учитель и тотъ поблднетъ, смахнетъ со стола пыль, обдуетъ чернилицу и пригладитъ виски. Наконецъ открываются двери, вбгаетъ Буйка и за нимъ входитъ Попадалкинъ, и непремнно найдетъ за что-нибудь побранить учителя — онъ ему говоритъ ты, и это намъ было обидно: дяденьку уважали не только мстечковые жители, но сосдніе помщики верстъ за сорокъ. И кром того, больно было видть дяденьку блднаго и робкаго потому только, что передъ нимъ стоитъ бшеный и злой человкъ. Вотъ какія придирки длалъ управляющій: ‘у тебя воздухъ тяжелый здсь!… Здсь душно!… Надо открывать окна: вовсе здсь не тсно! Напротивъ, просторно! Зачмъ метла въ печи? Сторожъ оставилъ? Надо сторожу внушить, что ей здсь не мсто, да и самому пора это знать. Сторожъ положилъ, а ты бы взялъ да выбросилъ. Никакого досмотра! Даромъ хлбъ шь… Больныхъ нтъ? это чей сынъ?… а этотъ?… а этотъ?… Вольныхъ учениковъ сколько? Двое?… Деньги за нихъ получаешь, а за экономическими учениками не смотришь. Я со временемъ выведу этихъ вольныхъ, тогда лучше будешь смотрть за своими’.

— Одинъ ученикъ, ваше высокоблагородіе,— отвчаетъ учитель, — сынъ здшняго почтмейстера, онъ учится безплатно по словесному вашему разршенію.

— А другой?

— Изъ Нмковъ.

— Кто онъ такой?

— Сынъ дворецкаго.

— Ты за него получаешь сколько?

— Двадцать пудъ ржаной муки и четверть гречневыхъ крупъ.

— Вотъ это васъ и балуетъ, вы зарываетесь… Я васъ всхъ насквозь вижу: я и тебя какъ на ладони вижу: я все знаю!… все знаю!… я знаю, что ты и ксендзу служишь и экономіи… только не знаю, кому ты больше служишь. Но я и это выведу… Я сдлаю, какъ я хочу, а не какъ вы (вообще вс, кто отъ него зависитъ) хотите!….

Браня учителя, управляющій проходилъ между столовъ и угрюмо посматривалъ на насъ какъ опытный садовникъ, вроятно онъ думалъ, глядя насъ, что со временемъ все это можно будетъ драть и шомполомъ обдлывать, въ солдаты сдавать и прочее.

Посл посщенія школы этимъ набожнымъ и ‘строгимъ, но справедливымъ’ человкомъ, мы долго не могли опомниться отъ страха. И — это у насъ стало примтно — дяденька распускалъ насъ за нсколько минутъ раньше 12 часовъ. Понятно, что ему было тяжело это униженіе, насиліе и самая мелкая зависть къ ничтожнйшему улучшенію благополучія человка, и онъ скрывалъ отъ насъ свою досаду и распускалъ классъ.

VI.

Года два вакансія отца Викентія была у насъ не занята. Управитель нашелъ, что у Сапожникова довольно свободнаго времени, ибо онъ находитъ время заниматься перепискою у ксендза, то пусть займетъ въ школ мсто отца Викентія. Такимъ образомъ, дяденька сталъ преподавать вамъ ариметику и грамматику, чтеніе, чистописаніе и пніе: на немъ осталась вся школа.

Къ облегченію учителя и общему злополучію всей школы въ Черемухино пріхалъ въ приходъ церкви Спаса новый священникъ, Василій Лопаткинъ. Онъ скоро подружился съ отцомъ Петромъ и при его содйствіи выхлопоталъ себ у Попадалкина должность преподавателя грамматики (ариметика осталась за дяденькою навсегда) и географіи. Школа обогатилась однимъ предметомъ больше: географіи у насъ до сихъ поръ не преподавали, а русской исторіи и по сей день — когда уже школа содержится не щедротами господъ, а самими крестьянами — исторіи и по сей день не учатъ.

Отецъ Василій былъ крпкій, сухощавый, большелобый средняго роста человкъ, борода и усы росли у него рденькимъ кустикомъ. Волоса на голов были курчавые какъ у негра. Голосъ — рзкій металлическій, лицо совершенно квадратное съ сильно развитыми челюстями, руки съ короткими пальцами и широкой мясистою ладонью.

Молодой нашъ профессоръ не понравился юному обществу въ первый же разъ. Причинъ было множество. Во-первыхъ, онъ, разспрашивая старшихъ объ обычаяхъ и порядкахъ школы, тутъ же нкоторые отмнялъ и замнялъ ихъ своими. Мы считали его просто преподавателемъ, а онъ забирался выше. Посл двухъ, трехъ уроковъ, онъ устроилъ слдующее: самъ награфилъ четвертушку бумаги и веллъ ‘старшимъ’, только не нашимъ старшимъ, а новымъ, которыхъ онъ самъ выбралъ, сдлать списки учениковъ, такіе списки, о которыхъ мы и понятія не имли — по кварталамъ. Въ эти списки новопоставленные старшіе должны были записывать поведеніе мальчиковъ вн школы, этимъ юнымъ квартальнымъ надзирателямъ предоставлялось отцомъ Василіемъ входить въ наши дома и длать дозоръ нашей домашней жизни. Долго вся школа не могла примириться съ новыми старшими, которыхъ мы дразнили ‘войтами’ и ‘сотскими’. Намъ даже какъ-то несбыточными, невроятными казались эти ‘сотскіе’, рукоположенные отцомъ Василіемъ, и между нами возникла распря, доносы и всякія неправды. Войты и сотскіе записывали, что ‘во ввренномъ мн квартал все было благополучно, кром Василія Плющева и Іосифа Живописцева, ибо они здили верхомъ на коз’. При слдствіи оказывалось — находились и свидтели,— что Іосифъ Живописцевъ вмст съ отцомъ въ субботу ходилъ въ баню, и посл бани сидлъ дома и училъ урокъ (котораго онъ въ понедльникъ не зналъ), а Василія Плющева вовсе не было дома, такъ какъ онъ ходилъ съ отцомъ въ лсъ вники вязать. Лто нисколько не разъяснялось: выходило, или старшій оклеветалъ двухъ учениковъ, или свидтели врутъ. Отецъ Василій прекращалъ такіе случаи безъ послдствій, но строжайше угрожалъ ‘спустить всю шкуру’, если кто-либо будетъ замченъ въ дурномъ поведеніи. А дурнымъ поведеніемъ считалось все: игра въ мячъ, въ кегли, въ юлу, въ солдаты и т. п. Даже строго запрещалось уженье рыбы и прочія грховныя развлеченія. На своихъ спискахъ отецъ Василій сталъ подписываться ‘наставникъ черемухинскаго поселянскаго училища’. Эта противная надпись, и до сихъ поръ хранится у меня на подаренной мн за выпускной экзаменъ книг, и небудь тамъ другой, дорогой для меня надписи, эта книжка конечно не сохранилась бы у меня.

Географію преподавалъ вамъ отецъ Василій такимъ образомъ: въ понедльникъ въ послобденный классъ онъ диктуетъ вамъ изъ географіи Павловскаго урокъ въ сокращенномъ вид, который мы переписываемъ въ тетрадки и должны выучить наизусть къ четвергу. Странное дло, какъ былъ тупъ и несообразителенъ отецъ Василій — въ зимніе и осенніе дни почти не было возможности писать въ послобденные классы, а между тмъ ему и въ голову не приходило заниматься диктовкою въ утренніе классы.

Географія, какъ совсмъ новый предметъ, сначала заинтересовала насъ всхъ, но скоро наскучила, мы учили только географію Россіи, т.-е. сначала общее, весьма намъ непонятное описаніе сосднихъ границъ и омывающихъ русскіе предлы морей, которыхъ края мы видли на карт и не знали, что длается и происходитъ дальше нихъ, затмъ въ алфавитномъ порядк названіе губерній, и въ томъ же порядк наименованіе племенъ населяющихъ русское государство. Предварительныхъ понятій о земл и планетахъ намъ не преподавали, и мы на этотъ счетъ были въ глубокихъ потемкахъ. Понятно, что отцу Василію не подобало, по его сану, браться за этотъ предметъ, ибо, разъясняя эту науку, можно дойти до противурчія Іисусу Навину, остановившему бгъ солнца.

Припоминаю при семъ случа одинъ довольно парадный экзаменъ. Попадалкинъ въ то время уже не былъ главноуправляющимъ. Въ училищ было нсколько артиллерійскихъ офицеровъ и одна дама, жена офицера. Экзаменовали изъ географіи. Дама эта, желая показать свои познанія и не имя понятія о программ нашего ученія, спросила одного ученика — ‘отчего лтомъ бываетъ тепло, а зимою холодно?’ Мальчикъ молчалъ, дама повторила вопросъ другому ученику, этотъ былъ посмышленне и, не задумавшись надъ вопросомъ, отвчалъ, что зимою холодно потому, что въ это время бываетъ снгъ. Все общество разразилось громкимъ смхомъ, а отецъ Василій побагровлъ отъ стыда.

Отецъ Василій скоро, однако, успокоилъ веселое общество: вроятно онъ объяснилъ гостямъ объемъ нашей географіи. Мы, однако, были того мннія, что барыня, которая спрашивала Юзьку, была большая дура, ибо изъ географіи она ни къ селу, ни къ городу приплела вопросъ: отчего холодно? Понятно, что отъ снга, а если нтъ, то… Богъ знаетъ отчего, но все-таки географія тутъ ни при чемъ.

Оглядвшись и привыкнувъ къ школ, отецъ Василій принялся за примненіе господствовавшихъ у насъ педагогическихъ средствъ, и чмъ дальше, тмъ усердне. Отецъ Василій былъ безжалостный человкъ: утромъ онъ, напримръ, скъ мальчика за урокъ, и приказывалъ ему выучить урокъ къ послобденному классу, съ угрозою, что снова выпоретъ, если тотъ не выучитъ, конечно мальчикъ, вспоротый до крови, не выучивалъ урока, и его пороли посл обда вторично. При этомъ отецъ Василія объявлялъ во всеуслышаніе, что онъ ‘своему слову хозяинъ’ и чтобы мы себ не думали, что онъ это только для страха грозитъ пороть второй разъ въ день. Нтъ! онъ съ нами не шутитъ, онъ всегда свое слово сдержитъ.

Съ водвореніемъ отца Василія, въ нашей школ появились ‘бглые’:— мальчики начали бгать и пропадать по цлымъ недлямъ. У многихъ были грубые и глупые родители, которые смотрли на сченіе отца Василія, какъ вообще на человческое сченіе, но ‘его сченіе’ превосходило всякое вроятіе. Онъ просто любилъ счь. Впрочемъ, дтей богатыхъ и уважаемыхъ родителей онъ поролъ по рубашк, но не изъ жалости, а изъ лицемрія и низости: этотъ методъ былъ тмъ хорошъ, что при этомъ способ не оставалось уликъ въ жестокости.

Еще ране этихъ казней мы подозрвали, что отецъ Василій выйдетъ получше отца Петра, но вполн поняли его только тогда, когда онъ началъ пороть учениковъ предъ вкушеніемъ пищи и по вкушеніи пищи, т.-е. по два раза въ день. Мы ненавидли его хуже отца Петра и прозвали Діоскоромъ. Діоскоръ былъ отецъ и мучитель св. Варвары, житіе которой многіе изъ насъ знали изъ разсказовъ набожныхъ матушекъ.

Былъ у насъ и такой случай: утромъ (это было зимою) отецъ Василій выскъ одного ученика Алшу Сапожникова, племянника нашего учителя и сына конторщика — выскъ онъ его политично по рубашк, и общалъ посл обда повторить тоже самое. Алша посл обда не пришелъ въ классъ, и братъ его сказалъ, что Алша заболлъ.— ‘А! произнесъ отецъ Василій,— животъ да головка — это маменькина отговорка’! Это было его любимое изреченіе, если кто заболвалъ.— ‘Авраамъ Алексевъ! Зайди завтра въ домъ къ Сапожникову и притащи его сюда’! Но Алшу уже никто не могъ притащить въ школу: съ нимъ сдлался жаръ и мальчикъ черезъ нсколько дней умеръ. Я не говорю, что онъ умеръ отъ розогъ. Быть можетъ, онъ заболлъ съ испуга, быть можетъ, онъ еще простудился идя изъ школы домой, но смерть его случилась такъ, какъ я разсказалъ: утромъ мальчика выскли и общали высчь посл обда. Посл обда мальчикъ захворалъ и больше не вставалъ съ постели. Похороны хотли сдлать утромъ, но потомъ отецъ Алши, родной братъ нашего учителя, устроилъ ихъ посл 12-ти часовъ, и мы всей школой провожали Алшу и сами несли его гробъ на рукахъ.

Въ этотъ день, когда хоронили Алшу, былъ классъ отца Василія, и онъ посл обда явился въ школу такой же жосткій, какъ обыкновенно, онъ бранился, какъ читалъ заученный урокъ, но внутренняго жара и теплоты въ выраженіи не было. Въ этотъ классъ и нсколько слдующихъ, онъ не поролъ уже никого. Онъ струсилъ, а мы немножко вздохнули свободнымъ духомъ, и выходя изъ школы дразнили его сзади:— ‘А? што? погоди, не то будетъ!’ Посл смерти мальчика у насъ въ школ ходили слухи, что конторщикъ, отецъ Алши, хотлъ-было начать ‘дло’, когда умеръ сынъ, но тетка-конторщица какъ услыхала, что ‘при слдствіи’ Алш разржутъ животъ, выпустятъ вонъ кишки и снимутъ голову, она ршилась лучше сама умереть, а этого не позволитъ, чтобъ ‘надъ ея кровью надругались’.— Лучше — представляла она — нехай (пускай) ему Богъ воздастъ за это на его дтяхъ. Такъ ‘дла’ и не было, а намъ бы этого очень хотлось. Впрочемъ, теткина молитва дошла до Бога — старшій сынокъ у отца Василія страдалъ падучею болзнію. Ничего нтъ невроятнаго, что эту болзнь произвело злое обращеніе въ домашнемъ быту.

VII.

Разскажу теперь объ одномъ экзамен, бывшемъ въ нашей школ въ мое время.

Былъ у насъ одинъ ученикъ, Александръ Степановъ Карповъ, мой двоюродный братъ, старшій меня лтъ на пять. Родни у насъ было пропасть — переженились, пересватались такъ, что скоро стало въ Черемухин невозможно жениться. Александръ Карповъ былъ тихій, большеносый, блокурый и вялый на видъ мальчикъ, онъ былъ въ пятомъ класс, четвертымъ ученикомъ. Мы знали, что Карповъ играетъ хорошо на скрипк, что онъ ходитъ по вечеринкамъ и слушаетъ, какъ играетъ еврей Калманъ кадрили, польки и вальсы, слушаетъ, а на завтрашній день самъ уже разыгрываетъ дома т танцы, которые выслушалъ отъ Калмана. Но одной штуки мы не знали и никогда бы не поврили, еслибы намъ кто разсказалъ про нее, а не сами бы мы своими очами ее видли.

Вообразите себ наше удивленіе, когда, за нсколько дней до экзамена, въ одно утро въ школу вбжалъ Васька, сынъ учителя и вызвалъ изъ школы нсколько пріятелей показать имъ ‘ншточко’. Это ‘ншточко’ было въ квартир учителя и стояло на боговниц (полка гд ставятъ образа): то былъ новый образъ святителя Митрофана — первая работа Александра Карпова. Мы только рты разинули отъ удивленія, я даже подозрвалъ, что Санька или купилъ или нашелъ эту икону.

Мы по десяти разъ бгали въ квартиру учителя ‘воды напиться’ и такъ надоли кухарк и жен учителя, что тетенька побила Ваську и перенесла икону въ спальню.

Передъ экзаменомъ стало извстно, что учитель во время экзамена ‘представитъ’ икону Попадалкину. Такъ было и на самомъ дл. Мы втайн завидовали и удивлялись Александру Карпову. Пошли о немъ разные толки: говорили, что его пошлютъ ‘на счетъ экономіи’ въ Москву или Петербургъ учиться живописи, и т. д. Старшіе ученики — ихъ интересно было послушать!— говорили даже, что Александръ Карповъ, если хорошо будетъ учиться рисовать, то можетъ кончить курсъ ‘съ чиномъ’… Боже мой, какъ это все было сказочно, невроятно!

Описывать этого экзамена я не стану потому, что забилъ его подробности. Не помню даже и того, какъ я самъ его выдержалъ въ этотъ разъ. Не помню потому, что произошелъ такой случай, что изъ-за-него я забылъ все остальное.

Попадалкинъ экзаменовалъ всегда одинъ, — у него не было приглашенныхъ гостей. Былъ только тотъ изъ учителей, по чьему предмету шелъ экзаменъ. Въ одинъ день былъ экзаменъ по дяденькинымъ предметамъ, и въ этотъ день дяденька ‘представилъ’ Попадалкину работу Александра Карпова. Управляющій нсколько минутъ разсматривалъ икону, и что-то все тыкалъ по ней пальцемъ и разговаривалъ съ учителемъ подымая на него брови. Потомъ онъ мрачно поднялъ брови въ ту сторону, гд сидлъ Александръ Карповъ, посмотрлъ еще съ минуту на икону, и положилъ ее на окно. Видно было, что ему живопись не понравилась.

Когда дошла очередь экзамена до Александра Карпова, мы старались не проронить ни одного слова. Боле полчаса длился экзаменъ Александра изъ ариметики — Попадалкинъ вставалъ со стула, и самъ писалъ на доск какія-то задачи. Мы видли, что Александръ Карповъ не ршалъ ихъ: это было замтно, потому что Попадалкивъ горячился. Дяденька стоялъ подл него на вытяжку, заложивъ руки за спину. Наконецъ Попадалкинъ откинулся на спинку стула и сжалъ руками одно колно. Онъ что-то приказалъ дяденьк, и дяденька на ципочкахъ отправился исполнить его приказаніе. Экзаменъ Александра кончался, но онъ все еще стоялъ передъ экзаменаторомъ: выходило что то непонятное. Потомъ Попадалкинъ указалъ пальцемъ Александру отойти въ сторону, въ печк. Скоро все стало ясно — ученики шопотомъ передали одинъ другому, что дяденька…. ищетъ розогъ. А розогъ, по случаю экзамена, не было во всей школ. Но на двор нашлась метла, изъ которой связали пучекъ розогъ и этими розгами былъ высченъ нашъ живописецъ самоучка, которому полчаса тому мы завидовали, гордились имъ и превозносили его до небесъ. Попадалкинъ употребилъ вс средства, чтобы загонять его хитрыми задачами, — и наконецъ наказать, унизить и притоптать червяка ползущаго. Не думайте, что дти этого не понимали, нтъ! мы хорошо умли угадывать и отличать нашихъ доброжелателей и враговъ….

Посл обда экзаменовъ уже не было, настали каникулы, я все посл-обда просидлъ дома и…. плакалъ тайкомъ. Но мать это скоро замтила, она стала за мною подсматривать и накрыла меня въ горьчайшихъ слезахъ — я потихоньку, чтобы больше расположить себя къ мягкости, плъ жалобнымъ голосомъ и плакалъ отъ всего сердца. Мать притворила дверь и стала спрашивать меня, отчего я пличу:

— Ты не выскли тебя въ школ?… Выскли, а?… Ну, скажи же, дурачекъ!… Разднься-ка, я погляжу….

— Нтъ, мама, меня не скли! Никто меня не скъ, а я такъ…. такъ плачу!…

— Ну такъ кто-нибудь тебя побилъ…. или испугалъ…. вонъ я головка твоя горитъ…. Ты мн скажи!… Ты-жъ мн все долженъ сказать!…

Она обняла мою голову и цловала въ темя. Слезы у меня полились еще больше.

— Ахъ, мама, мама!… Еслибъ ты знала…. Еслибъ ты только знала…. Сегодня Попадалкинъ Саньку выскъ за икону! сказалъ я, обнявъ мать, и зарыдалъ, крпко прижавшись къ ней.

Мать перевела меня къ своей кровати, сла на, постель и положила мою голову на свои колни, я плакалъ уже тише, она гладила меня по голов, по щек, обмахивала меня платкомъ и вытирала мое горвшее отъ жару лицо. Въ прерывистыхъ словахъ я разсказалъ ей, что случилось сегодня въ школ, мать я начала, лаская и обмахивая меня, говорить мн наставленіе.

— То-то, сыночекъ мой!… то-то, голубчикъ, самъ видишь: доброжелателей у насъ нтъ, а все одни недруги…. Я все боюсь за тебя, что ты баловникъ большой…. А намъ, сыночекъ, нужно жить тише воды и ниже травы. Имъ все наше поперегъ горла становится. Ты думаешь, что они рады, когда бдный человкъ какъ нибудь въ люди выйдетъ, или Богъ дастъ ему какой талантъ?… Нтъ, не такіе это люди!… Вотъ у Егора Васильевича родственникъ былъ, Лимоновъ, они его сдали въ солдаты, давно уже это было, и не было объ этомъ Лимонов никакого извстія, а вотъ года два тому назадъ, какъ-то провдали, что этотъ Лимоновъ сталъ большимъ офицеромъ… такъ что-жъ бы ты думаешь они сдлали? Взяли да и отняли пайки чисто у всхъ его родственниковъ: хоть чмъ-нибудь отомстить человку… Грхъ намъ судить, да я къ тому говорю, чтобы ты зналъ, какъ надо на свт жить, чтобъ ты былъ кротокъ и остороженъ. Самъ Спаситель сказалъ ученикамъ: будьте чисты, какъ голуби, и мудры, какъ зми!… Это онъ про насъ сказалъ, про подневольныхъ людей!…

Мать, вроятно, говорила еще долго, но я заснулъ и уже не слыхалъ ничего.

VIII.

Учились мы въ школ долго — семь лтъ, это былъ обыкновенный срокъ, а то другіе учились и больше. Отдавали васъ въ школу иногда весьма рано, чтобы отвязаться отъ домашняго разбойника, и не заботились о скорости ученья до тхъ поръ, пока ‘разорителю’ не наступалъ 15-й или 16-й годъ. Учиться у насъ можно было спустя рукава. Учебныя книги выдавались на двухъ учениковъ, но у меня были собственныя. Учился я если не отлично, то хорошо, и начиная со. второго класса шелъ по всмъ предметамъ вторымъ ученикомъ, а неразлучный товарищъ мой, Василій Аграновъ,— первымъ. Такъ мы дошли до пятаго класса и кончили курсъ, получивъ въ награду по глупйшей книжк съ затхлымъ запахомъ, печатанной въ начал ныншняго столтія въ типографіи знаменитаго Іоанна Іоаннесова.

Я пристрастился къ чтенію на восьмомъ или девятомъ году, попавъ совершенно случайно въ священной исторіи на описаніе того событія, какъ братья продали Іосифа въ Египетъ и потомъ здили къ нему покупать хлбъ. Когда я прочелъ эту книгу, мн захотлось прочитать еще что-нибудь, но у насъ въ школ совсмъ не было книгъ, кром ланкастерскихъ таблицъ и нсколькихъ экземпляровъ часослововъ. У многихъ мальчиковъ были свои книги, которыя они приносили въ школу въ классы чтенія, но эти книги были все старыя и вовсе непонятныя. Между прочими книгами больше всего попадались экземпляры ‘Объ обязанностяхъ гражданина’, книги, изданной въ прошломъ столтіи и сильно гонимой по выход въ свтъ, о чемъ я узналъ уже впослдствіи, у насъ въ школ ее, было боле тридцати экземпляровъ. Первый помщикъ Черемухина, по присоединеніи Блоруссіи къ Россіи, былъ гуманный и образованный человкъ, онъ былъ другомъ Новикова, и, кажется, былъ масонъ: онъ много жертвовалъ для распространенія грамотности и высылалъ изъ Москвы въ свое имніе книги въ нсколькихъ экземплярахъ, книги эти лежали потомъ безъ большого призора, въ каменномъ зданіи, называемомъ ратушею, и тлли такъ цлое полстолтіе, потомъ ихъ стали понемногу потаскивать и он пошли въ обращеніе.

Къ концу курса я уже прочиталъ много книгъ, особенно романовъ — самыхъ глупыхъ, самыхъ уродливыхъ. Тутъ все было: ‘Рыцари благо лебедя’, ‘Любимецъ духовъ’, ‘Пути Провиднія’, ‘Отступникъ’, ‘Пиренейскій замокъ’, ‘Мельмотъ скиталецъ’ — особенно сводившій меня съ ума. Книги эти, конечно, были не изъ числа когда-то высылавшихся помщикомъ и расхищенныхъ его подданными. Нтъ, эти драгоцнности покупались на деньги.

Отъ напряженнаго чтенія этихъ и подобныхъ романовъ, я усвоилъ себ нкоторую долю сантиментальности, любилъ разговаривать о важныхъ предметахъ, даже языкъ усвоилъ себ книжный. Любилъ какое-то добро, какую-то истину и готовъ былъ ‘преломить копье’ въ борьб противъ лжи и зла.

Кром жажды борьбы, съ преломленіемъ копья, я любилъ самъ создавать себ идеалы для поклоненія: я, напримръ, считалъ величайшимъ благодтелемъ нашего настоящаго помщика за то, что въ Черемухин существуетъ школа (стоившая въ годъ содержанія 300 р.) и заочно благоговлъ передъ нимъ, и выбравъ изъ всхъ романовъ самые первые сорта великодушія, мужества, любви къ ближнему и т. п, я одлялъ этими добродтелями никогда невиданнаго мною человка.

За ‘чтеніе’ мн доставалось часто. По выход изъ школы, я сталъ торговать въ лавк моего отца. Вы знаете лавку маленькаго города или мстечка, тамъ все есть: чай, сахаръ, гужи, соль, конопляное масло, почтовая бумага и т. п. Въ лавк я читалъ украдкою, я уже слыхалъ не разъ, что я — батьк не помощникъ!— все ‘въ книжку читаю’, а потому я всегда держалъ книгу въ выдвижномъ ящик и при появленіи покупателя и вообще прохожаго быстро задвигалъ ящикъ. Ровесники при ссорахъ прямо тыкали мн въ глаза книгами: ‘мы книжекъ не читаемъ, намъ нужно хлбъ заработывать’ и т. д.

Помню одно счастливое весеннее утро: изъ нашего флигеля вызжали квартиранты, батарейный командиръ. На прощаньи жена полковника подарила моей матери большую трубку бумагъ, которыхъ некуда было двать. ‘Это, хозяюшка, пригодится вашему сыну!’ сказала она. Въ свертк оказались карты пяти частей свта и изображеніе глобуса. Нсколько вечеровъ я просидлъ надъ картами, а въ особенности надъ глобусомъ, но никакъ не могъ понять — гд конецъ свта или край его. Я пригласилъ дяденьку придти къ намъ на одинъ вечеръ, и онъ мн объяснилъ глобусъ, т.-е. шарообразную форму земли и обращеніе ея вокругъ солнца. Черезъ нсколько вечеровъ, я уже прерывалъ дяденьку возгласами: ‘а!… вотъ отчего холодно зимою!… А снгъ отчего?’ Учитель мн разсказывалъ, отчего бываетъ снгъ, почему бываютъ длинные дни лтомъ и короткіе зимой. Въ нсколько вечеровъ дома я узналъ гораздо больше, нежели въ семь лтъ въ школ. Дяденька заходилъ ко мн и въ лавку, гд я угощалъ его трубкою Жуковскаго табаку, я мы бесдовали съ нимъ по часу и больше. Я часто начиналъ говорить о возвышенныхъ предметахъ, но онъ меня сдерживалъ. Однажды я заговорилъ о добродтеляхъ нашего помщика, но учитель остановилъ меня на первыхъ словахъ.

— Послушай, Миша!— сказалъ онъ — ты говоришь пустяки… Кстати, позволь мн, какъ твоему старому учителю, сдлать замчаніе — не читай ты, пожалуйста, всякой дряни: ты себя этимъ испортишь. Ты будешь смотрть на вещи такъ, какъ темъ угодно, а не такъ, какъ должно…. Понимаешь ты меня?.. Нельзя судить о людяхъ и предметахъ, не зная ихъ.

— Но если я знаю поступки человка?

— Какіе?

— Напримръ, школа.

Затянувшись раза два-три табакомъ, учитель продолжалъ: ‘Школа — учрежденіе хорошее и гораздо прибыльне тому, это ее содержитъ, нежели тмъ, кто въ ней учится. Это, братъ, чисто экономическое промышленное заведеніе, а не благотворительное. Школа для экономіи — доходная оброчная статья. Не будь у насъ школы — экономіи приходилось бы набирать на службу вольныхъ людей, вольный человкъ обойдется рублей въ 300 за годъ, а свои писаря у насъ получаютъ пакъ да жалованье отъ 18 до 25 рублей въ годъ. Теперь ты понимаешь, что и школа также выгодна какъ фабрика, заводъ или огородъ! Кром того, грамотный человкъ скоре находитъ себ промыселъ на-сторон (конечно, если онъ не нуженъ экономіи) и боле безграмотнаго иметъ средствъ заработывать оброкъ, такъ почему же крестьянъ не учить? Каждый годъ васъ выпускается изъ школы десять или пятнадцать человкъ, а черезъ годъ или два, вы уже должны выработывать 25 рублей оброка. А есть и такія губерніи, въ которыхъ крпостные платятъ по 60 рублей. Нтъ, Миша, повыкинь эти пустяки изъ головы… Ну, прощай! Еще одно слово, ты лучше больше о томъ думай, о чемъ, мы иногда съ тобою разговариваемъ, а не толкуй пока объ этомъ съ другими.’

Дяденька продолжалъ быть для меня учителемъ и по выход моемъ изъ школы. Посл описаннаго разговора я открылъ въ немъ совсмъ незамтную сторону — онъ былъ угнетенный, придавленный и повидимому покорный и свыкшійся съ своимъ ярмомъ человкъ, но тутъ мн стало яснымъ, что онъ еще далеко не придавленный и униженный человкъ. Его ясный умъ разогналъ вс мои нелпыя сантиментальности. Долго по его уход я думалъ о томъ, что онъ сказалъ.

Обыкновенно онъ не бывалъ такъ сообщителенъ и даже перемнялъ разговоръ. Мн кажется, что онъ не хотлъ торопиться съ объясненіями, чтобы между нашими бесдами были промежутки и чтобы его поученія и разсужденія глубже оставались въ моей памяти.

О, какъ я благодаренъ этому добродтельному человку! Отъ тысячи бдъ меня спасли его совты, и тысячу золъ онъ раскрылъ мн. Бдный, мой учитель!

Одинъ разъ онъ зашелъ ко мн вскор посл праздника Спаса. Въ Спасовъ день въ церкви отца Василія, по случаю годового праздника, было множество народа и обдню пли пвчіе. Отецъ Василій въ этотъ день произнесъ ‘слово’ — въ церкви былъ главноуправляющій, и нсколько чиновныхъ особъ и окрестныхъ помщиковъ. Остальные были крестьяне. Противъ этого ‘слова’ дяденька возсталъ сильно.

— Лицемръ!— говорилъ онъ — льстецъ!… Не мы хамы, а онъ хамъ!… Ты слышалъ, онъ все ‘о рабхъ’ говорилъ…. Объ нихъ и говорить нечего, они свое положеніе знаютъ не по писанію, а по самой жизни. Ты слышалъ, какую онъ тему взялъ — ‘рабъ не сотворивый воли господина біенъ будетъ много’. Вотъ новость сказалъ! Какъ будто рабы этого не знали до него не по книгамъ, а по опыту. Жаль, что его нельзя было спросить, все ли равно: біенъ будетъ, или біенъ долженъ быть? Воля господина!… а если эта воля приказываетъ рабу привести жену, сестру или дочь для воли господина, или эта воля велитъ сыну-рабу взять розги и счь своего отца?… или эта воля вручаетъ рабу жениху блудную наложницу господина? Чтобы на это отвчалъ отецъ Василій? Онъ пожелалъ бы невст: возвеселиться какъ Ревекка, а жениху — безпорочнаго и мирнаго ложа? Низкій человкъ! срамъ было видть, какъ онъ угодничалъ. Вотъ это и есть — мерзость запустнія на мст свят! И ни одного слова не сказалъ за рабовъ…. Ужасное наше время…. труждающіеся и обремененные приходятъ облегчить бремя и уходятъ съ двойнымъ бременемъ!… Но было, Миша, время хуже вашего…. Свтъ понемногу все-таки пробивается. Настанетъ время, когда вс будутъ свободны, нужно только больше свта…. Знаешь, Миша, что я хочу теб сказать? Я думаю, что ты съ нами не уживешься и удешь куда-нибудь. Что ты будешь, и гд ты будешь — это Богу извстно, но если судьба пошлетъ теб счастье — не забывай несчастныхъ, и словомъ или дломъ, совтомъ и деньгами помогай общему просвщенію. Если-бы просвщеніе расширилось на одну двадцатую долю народа, рабство стало бы невозможнымъ, а мы ходимъ въ глубокой темнот, и вотъ…. выслушиваемъ кощунства въ форм поученія!… Приготовляйся жить, Миша. Пора! Задай себ теперь задачу: служи ей неуклонно, она спасетъ тебя отъ многихъ бдъ. Если у тебя будетъ серьезная цль въ жизни, она не допуститъ тебя до слабостей и пороковъ….. Жизнь будетъ для тебя пріятне, если у тебя будетъ цль въ ней.

Мы сближались съ каждымъ днемъ, и учитель заходилъ ко мн въ лавку почти каждый день.

Года два я прожилъ дома. Это было въ самомъ конц пятидесятыхъ годовъ — славные годы это были! Вс шушукались, улыбались и подмигивали другъ другу. Врили и не вровали! Въ это время у васъ княжилъ управляющій-нмецъ Ферфлюхтеръ. Въ одно утро онъ удивилъ не только все населеніе Черемухина, но заставилъ зашумть цлый уздъ. Ну, и было отчего зашумть. Имніе наше было майоратское, а майоратъ, какъ извстно, нельзя ни продать, ни заложить. Въ это утро, о которомъ я говорю, были прибиты на видныхъ мстахъ ‘объявленія вотчинной конторы’. На площади у насъ росла старая престарая груша, пережившая и польское владычество и русское господство, объявленіе было и на этой груш. Въ немъ говорилось, что экономія увеличиваетъ оброкъ вдвое, и буде кто не въ состояніи платить означеннаго оброка, то контора таковыхъ крестьянъ будетъ ссаживать на барщину, при семъ контора, по полномочію его сіятельства, предлагаетъ желающимъ…. выкупаться на волю! Изъ майората и на волю? да это неслыхано отъ сотворенія міра! Можете судить о нашемъ удивленіи. ‘Видно уже на правду подошло имъ… Слава теб Господи!… Попили, пососали они нашей крови…. теперь шабашъ, кончено!’ Но старые люди не сильно предавались надеждамъ. Въ числ скептиковъ былъ и мой отецъ, и онъ первый пошелъ на сдлку. Я уврялъ его, что не слдуетъ идти на выкупъ, что скоро вс будемъ свободны даромъ. Но отецъ мой ничего не слушалъ. ‘Сто лтъ толкуютъ объ вол — говорилъ отецъ — а все пустяки выходили. Нтъ, надо теперь длать дло, когда они позволяютъ выкупаться, а тамъ пускай будетъ, что Богъ дастъ.’

Отецъ отправился къ управляющему для переговоровъ. Управляющій хотлъ-было взять съ отца 2000 рублей за дв мужскія души, но отецъ сказалъ, что ему уже 60-й годъ, и слдовательно онъ свои годы отслужилъ и освобождается отъ оброка. Управляющій согласился взять съ васъ 1000 рублей за дв души. Дло было сдлано, но мы все не врили. Наконецъ, была получена изъ Петербурга бумага за подписью самого помщика. Подпись эта была засвидтельствована тремя свидтелями.

Вотъ какимъ образомъ мы съ отцомъ и со всмъ семействомъ стали вольные! Многіе думали, что, посл этого превращенія, у насъ нельзя будетъ ‘шестомъ головы достать’, но мы остались такими же старыми и добрыми сосдями, какими были и прежде. По стопамъ моего отца отправился за волею мой дядя, братъ отца, а за нимъ еще нсколько семействъ, и откупились тоже.

Дла моего отца были плохи, я торговать не умлъ, да и не былъ способенъ каждодневно желать, чтобы ‘лопнули мои глаза’, чтобъ я ‘провалился на семъ мст’, чтобъ я ‘подавился первымъ кускомъ’, чтобъ я ‘не дождался свтлаго праздника’, если фунтъ сахару не стоитъ себ дороже 22-хъ копекъ и т. п. Однажды я сказалъ отцу въ лавк, чтобы онъ ‘отпустилъ меня’. Куда?— Богу извстно! Отецъ согласился, но сказалъ — ‘какъ же мать?…’. Это вопросъ дйствительно былъ самый трудный… Но, наконецъ, поздка моя была ршена.

Не могу при этомъ забыть одного событія…. Александръ Карповъ — нашъ художникъ — еще разъ поразилъ насъ: онъ нарисовалъ портретъ учителя. Онъ уже усплъ выучиться рисовать съ натуры. Живопись стала его ремесломъ и средствомъ въ существованію. Онъ сталъ поправлять старыя иконы въ церквахъ и писать новыя. Впослдствіи, какъ я узналъ, онъ бралъ цлые подряды — писать полный иконостасъ во вновь строющіяся церкви.

У нашего стараго учителя въ это время былъ уже собственный домикъ о пяти комнатахъ. Постройка этого дома интересна: экономія дозволила учителю вырубить въ лсныхъ дачахъ потребное количество лса, а жители мстечка перевезли лсъ на мсто на своихъ лошадяхъ. Народъ вашъ бденъ и грубъ — какъ грубъ вообще необразованный и темный народъ,— но на этотъ разъ вс проявили удивительное единодушіе и оказали не малую помощь въ постройк дома.

Въ сентябр мсяц, 14-го числа, двоюродные братья моя хали по торговымъ дламъ въ Москву — съ ними отправился и я.

О проводахъ говорить нечего. Они извстны. Послднимъ провожатымъ остался съ нами въ почтовой телг учитель. Вчетверомъ мы дохали до фольварка и тутъ распрощались, мы обнялись съ учителемъ въ послдній разъ.

IX.

Въ Москв я разстался съ братьями и отправился въ Петербургъ искать счастья.

Денегъ у меня по прізд въ Петербургъ оказалось 35 рублей. Худо тому, кто прізжаетъ въ столицу искать работы, а не разгонять скуку. По прізд въ Петербургъ, на другой день, проходя по Благовщенской улиц, я услышалъ самую свжую новость. У воротъ господскаго дома, кучеръ-очевидецъ разсказывалъ, что всего четверть часа тому назадъ, съ самой середины николаевскаго моста, какой-то нмецъ старикъ бросился въ Неву, но къ счастью его вытащили.

— И что же, братецъ ты мой!— говорилъ кучеръ — когда его начали качать, тутъ сейчасъ рвота пошла…. Ужъ она его чистила, чистила — страсть сколько!… А какъ опомнился — ‘мой — говоритъ — не знаетъ, что со мной было!…’ Ну, да въ квартал какъ проберутъ хорошенько, не то запоетъ!…

— Э! братъ, — отозвался кто-то — не намъ судить: можетъ нужда, или горе какое?…

— Ну да! Толкуй ‘нужда’. Ты бы прежже на сертукъ его посмотрлъ: одтъ какъ слдуетъ, и все такое…. Нужда, какъ же!… А съ литейнаго моста недавно бросилась женщина? тоже поди нужда! Какъ же, оченно ей нужно!

Это была первая новость, слышанная мною въ столиц, гд, какъ видно, бросаться въ воду вошло въ обыкновеніе.

Почти годъ я прожилъ безъ мста. Были у меня разныя предположенія: поступить въ почтальоны или отправиться на Амуръ — Амуръ тогда былъ въ мод,— но ни то, ни другое, не устроилось, на все нужна была протекція. Къ отцу я писалъ, но никогда не ршался просить у него денегъ. Кончилось тмъ, что я продалъ свои книги и лишнее платье, началъ длать гильзы для папиросъ, и разносилъ ихъ по мелочнымъ лавкамъ. Лавочники называли меня ‘бариномъ’, но гильзъ не покупали — ‘баринъ ты хорошій, да гильзы у тебя больно неаккуратны…. А не будетъ ли сходно по три копечки?’ Я и самъ видлъ, что мои гильзы плохи и продавалъ сотню за три копйки, чтобы выручить деньги хотя за бумагу. Впослдствіи я однако изловчился въ этомъ дл….

Прошу васъ извинить меня, что я отвлекся отъ цли моего разсказа. Примите въ оправданіе, что это — лучшее мое воспоминаніе.

Наконецъ, посл неизбжныхъ треволненій, я поступилъ на небольшой окладецъ (15 рублей въ мсяцъ) въ транспортную повтору. Тутъ-то я возблагодарилъ Бога живого, и зажилъ припваючи. Особенно весело пть за 15 рублей, на всемъ своемъ содержаніи, нельзя было, но тотъ пойметъ положеніе, кто знаетъ пословицу — не было ни гроша, да вдругъ алтынъ.

Скоро дла мои улучшились: въ контор замтили мой почеркъ, а я писалъ хорошо и грамотно. Мн дали боле чистую работу и прибавили жалованье — однимъ словомъ, Михаилъ Кузьмичъ, благодареніе Богу, сталъ подыматься въ гору.

Какъ только я вздохнулъ посвободне, переписка съ родными, съ учителемъ и съ однимъ товарищемъ, который въ то время поступилъ въ Горыгорцкое Училище.

Родные писали о своемъ здоровіи и совтовали мн беречь мое и удерживаться отъ худыхъ длъ. Дяденька писалъ очень мало.

Зимою 1861 года я получилъ письмо, въ которомъ меня извщали, что учитель опасно заболлъ и одному Богу извстно будущее. Второе письмо было такого же содержанія — болзнь не проходила и дяденька съ каждымъ днемъ все худлъ, худлъ и не вставалъ съ постели. Въ третьемъ — меня увдомляли, что ему стало лучше, что у него въ дом бываютъ спвки, но только онъ самъ не поетъ, потому что докторъ запретилъ.

На масляниц, въ самый прощеный день, былъ объявленъ ‘манифестъ 19 февраля’. Какое веселье, цалованье и ликованье пошли по Петербургу, объ этомъ извстно всякому. Въ эту масляницу балаганы были перенесены на Марсово поле. ‘Старики’-паяцы, сами того не замчая, говорили въ этотъ день очень кстати: ‘сегодня, голова, день прощеный, другой, того и смотри, и съ карманомъ своимъ простится’. Дйствительно, много народа простилось въ этотъ день съ своими толстыми карманами. На другой день поступило въ продажу ‘Положеніе о крестьянахъ’, которое я въ тотъ же день отправилъ по почт отцу, написалъ ему, чтобы онъ пригласилъ въ себ учителя для чтенія новаго положенія, а если онъ нездоровъ, то сходилъ бы къ нему самъ, что онъ лучше другихъ пойметъ и объяснитъ ‘положеніе’.

Въ отвтъ на это я получалъ письма, въ которыхъ описывалась общая радость, разныя торжества и оваціи, происходившія даже въ еврейскихъ синагогахъ. Объ учител увдомляли, что онъ поправляется — ходитъ по комнат, но со двора еще не выходитъ.

Недли черезъ дв посл Пасхи, я получилъ съ черною печатью письмо, отъ одного изъ своихъ черемухинскихъ знакомыхъ. Это было извстіе о смерти учителя. Его послдніе дни мн описывали такимъ образомъ:

Онъ умеръ въ четвергъ на святой недл, въ субботу его хоронили. Похороны были торжественныя, когда процессія тронулась, раздался звонъ со всхъ церквей, даже и съ католической, и самъ панъ-ксендзъ провожалъ pana Bazila своего ‘dobrego kolegu’. Тысяча народа провожала бренные останки нашего добраго учителя, этого бднаго мученика. Онъ страдалъ и сохнулъ давно: онъ былъ выше и разумне всего, что его окружало! Послдніе дни его были трогательны. Онъ и на смертномъ одр не переставалъ дйствовать — каждую недлю къ нему собирались по вечерамъ пвчіе. Ему совтовали отложите спвки, но онъ уврялъ, что посл нихъ чувствуетъ себя бодре, что ему полезно исподоволь маленькое напряженіе и развлеченіе. Когда же былъ полученъ манифестъ, учитель самъ началъ сочинять музыку на слова. ‘Нын отпущаеши раба твоего’. Это удивило его друзей, которые знали, какъ мало онъ цнилъ себя и былъ вообще скроменъ, а тутъ вдругъ взялся за сочиненіе: имъ показалось, что это дурной знакъ. ‘Въ одинъ вечеръ, — писалъ мн одинъ изъ черемухинскихъ знакомыхъ,— я присутствовалъ при спвк, когда пли это ‘Нын’. Можетъ быть я пристрастенъ, можетъ быть я не понимаю музыки, но я не слыхалъ ничего правдоподобне и соотвтственне тексту. Но это сочиненіе, особенно когда учитель разучивалъ его съ хоромъ, убивало его: онъ сильно былъ возбужденъ и волновался каждую минуту, когда въ писанныхъ имъ самимъ нотахъ случалась ошибка. Случалось и такъ, что нкоторые мста дядя вычеркивалъ во время самой спвки, и замнялъ ихъ другими, а другія третьими…. Тутъ онъ горячился и досадовалъ такъ, что на него смотрть было больно… На страстной недл онъ слегъ снова и уже самъ не надялся на выздоровленіе… Однажды онъ сказалъ намъ ‘прощайте, хлопцы! Если вы любили меня, не оставьте въ нужд дтей моихъ — я имъ кром теплаго угла (дома) ничего не оставляю…. Вы счастливе меня: скоро вы освободитесь, и ваша жизнь будетъ лучше жизни предковъ вашихъ. Въ день кончины онъ пріободрился, хотлъ надть сапоги и выдти на улицу, но его уговорили — онъ повернулся къ стн на лвой бокъ и заснулъ… на вки.’

Спустя шесть лтъ посл смерти учителя, то-есть тогда, когда уже умеръ мой отецъ, нсколько двоюродныхъ братьевъ моихъ, товарищей и другихъ родныхъ, которыхъ мн хотлось повидать, я едва справился съ денежными средствами и служебными обязанностями и получилъ возможность побывать на моей родин.

Много воды утекло за это время!

На другой день по прізд, я пошелъ отыскивать моихъ друзей и родныхъ…. на кладбище. Надъ могилою учителя стоялъ высокій черный крестъ съ надписью золотыми буквами — вроятно работы вашего живописца Александра Степановича.

Потомъ, я постилъ школу — новую школу, которую уже содержалъ не помщикъ, а сами крестьяне. Преподавателями въ школ были: какой-то господинъ изъ сосдней шляхты, и законоучитель отецъ Василій, котораго я, впрочемъ, не видалъ да и не желалъ встртить. Новая школа была малолюдна: учениковъ сорокъ не боле. Первое, что я замтилъ, было то, что учитель весьма плохъ въ грамматик и чистописаніи: на спискахъ, писанныхъ его рукою, были грамматическія ошибки. Ученики не боялись и не уважали его.

Впрочемъ и пнять не на кого: учителей нтъ. А этому господину все равно служить — писаремъ, экономомъ, учителемъ или почтовымъ старостою, только бы хлбъ былъ.

Сначала я долго негодовалъ на то, что наши благодтели оставили школу, но я вспомнилъ слова моего учителя, что школа была не филантропическое, а хозяйственное, коммерческое учрежденіе. Да, это правда, теперь, учи или не учи, а Ванька или Яшка, не станетъ скрипть въ господской контор цлый годъ за 18 рублей. Прежде школа помщалась въ центр мстечка, и это было выгодно для мстечковыхъ и слободскихъ мальчиковъ, но потомъ квартира эта была отнята — хотя и теперь стоитъ пустая — и пожалована новая, на самомъ безлюдномъ конц мстечка, близь кладбища. Прежде тутъ была больница, но потомъ больныхъ выгнали вонъ: въ ихъ исцленіи никто уже не нуждался. Та же участь постигла и третье филантропическое заведеніе — богадльню. Я очень хорошо помню картину, которая была прибита подъ крышею богадльни. Картина эта была ‘тайная вечеря’. Благодтели, въ доказательство любви своей къ ‘малымъ симъ’ и порукою въ томъ, выставили божественный ликъ съ сонмомъ апостоловъ, и потомъ — сняли его.

Кром того, я узналъ еще слдующее: всхъ оброчныхъ крестьянъ экономія записала дворовыми, и когда насталъ ‘день судный’, эти оброчные были отпущены на волю безъ надла землею. Роли перемнились: прежде воры были мужики, а теперь… стали обкрадывать мужиковъ.

Правъ былъ учитель, когда говорилъ мн: ‘не сотвори себ кумира’. Я самъ теперь ясно вижу, что много на свт хорошаго на видъ было сдлано не по душевному побужденію, а по другимъ соображеніямъ.

Въ ‘мастерской’ Александра Степановича, я нашелъ много хорошихъ копій съ портретовъ, находящихся въ господскомъ дом. Особенно хорошъ былъ одинъ: это портретъ молодой женщины съ карими глазами и напудренной головою, Александръ Степановичъ говорилъ, что это какая-то Нарышкина. Замчательна также была другая копія (въ уменьшена онъ вид), портретъ Павла I въ дтскомъ возраст, подл Павла стоитъ арабченокъ, толстогубый съ весьма выразительною физіономіею мальчикъ, устремившій свои блки на юнаго повелителя. Во время моего посщенія, у Александра Степановича не было ‘возвышенной’ работы и онъ писалъ вывски для волостныхъ правленій к старшинъ. Что длать!.

Былъ я и въ собор. Тутъ отсутствіе учителя было замтно еще боле чмъ въ школ — плохой разбившійся хоръ еле-еле влачилъ свое существованіе: пли не т, у кого былъ голосъ, а т, у кого былъ задоръ. Отецъ Петръ постарлъ и нравомъ сталъ онъ помягче. Другое время наступило: жители теперь стали выбирать себ священниковъ для исполненія духовныхъ обрядовъ по своему усмотрнію — кого хочу, того и приглашу.

Гора съ горой не сходятся, а человкъ съ человкомъ встрчаются. Въ собор я увидлъ стараго нашего знакомца Попадалкина — онъ опять, посл долгихъ лтъ, попалъ въ главноуправляющіе въ Черемухино. Этотъ старичокъ постарлъ еще боле отца Петра, сдые усы его доходили до подбородка, лицо сморщилось и въ глазахъ не было уже прежняго зіяющаго мрака. Мн было раньше извстно, что онъ снова въ Черемухин, но я на первыхъ порахъ не узналъ его, и узналъ только по бровямъ, которыя теперь онъ подымалъ во время молитвы съ большимъ чистосердечіемъ и теплотою. Видно и эту бурку укатали крутыя горки. Собака его давно околла, а другой онъ не заводилъ — собаколюбіе прошло вмст съ человкоизбіеніемъ, о желзномъ шомпол остались только преданія, теперь онъ ходилъ съ боле смиреннымъ орховымъ посохомъ. Боже! какъ время и свобода измняютъ человка — я теперь смотрлъ на Попадалкина безъ всякаго ужаса, точно предо мною стоитъ печка, ворота или старая телга. Удивительно, до какого величія можетъ дойти человкъ.

Я посщалъ только двоюродныхъ братьевъ, которые уже переженились и обзавелись ребятками. Они записались въ купцы и торговали въ Черемухин.

Постояннымъ моимъ собесдникомъ и ежедневнымъ гостемъ былъ отецъ Викентій: съ нимъ было весело. Въ его присутствіи я оживлялся и вспоминалъ тысячи штукъ изъ того времени, когда отецъ Викентій былъ у насъ учителемъ, и всегда грозилъ ученикамъ отпустить никакъ не мене обычныхъ ‘ста лозановъ’. Мы оба смялись до кашля. Съ отцомъ Викентіемъ мы уходили далеко-далеко въ поле и располагались гд-нибудь подъ деревцомъ до вечерняго чая. Чай пили у насъ, въ саду. Къ чаю приходила моя старенькая мать и сестра — вдова съ двумя маленькими двочками.

За нсколько недль до моего отъзда, въ Черемухино пріхалъ сынъ нашего покойнаго учителя, Василій Васильевичъ. Онъ былъ вылитый отецъ. Когда я навстилъ его, онъ разсказалъ мн, что служитъ конторщикомъ у одного купца, который занимается лсною торговлею и кром того иметъ спичечную фабрику. Въ дом учителя я опять увидлъ портретъ его писанный Александромъ Степановичемъ. Теперь, когда не было уже дорогого подлинника, портретъ показался мн еще живе и выразительне, чмъ въ прежніе годы. Я очень радъ, что нашъ самоучка оставилъ намъ этотъ памятникъ.

Вспомнилъ я о сочиненіи учителя, но оказалось, что посл его смерти не осталось никакихъ бумагъ, а ноты если и остались, то давно затерялись гд-нибудь.

— Не хотлось отцу умирать — говорилъ Василій Васильевичъ — сильно не хотлось…. Все жаллъ о школ! ‘Умру, говоритъ, все распадется! Помщикъ теперь содержать не будетъ, станутъ содержать крестьяне…. Я бы поддержалъ…. Мн некуда идти, въ мои года новаго не начинаютъ!…’ И дйствительно, только онъ и могъ бы вести школу, какъ слдуетъ! А то, знаете, были все чужіе, назжіе учителя… Да и что за учителя это? Посл смерти отца ихъ смнилось уже четверо. Но возьмите во вниманіе и то, что должность учителя иметъ свою особенную обязанность — учитель долженъ непремнно любить свое дло. А новые учителя, которые были у насъ, жили, такъ себ, по нужд, потомъ разбрелись кто-куда, одинъ даже поступилъ въ винокуры, отказавшись отъ школы…. Да, пожалуй, если бы былъ живъ отецъ, онъ не распустилъ бы школы!…

Я думалъ тоже самое. Школа наша распалась не потому, что у нея не стало благодтелей (т.-е. промышляющихъ школою), а потому, что у нея не стало души, т.-е. двороваго человка Василія едорова Сапожникова.

Л. Чечерскій.

‘Встникъ Европы’, No 8, 1870

ШКОЛЬНЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ КРЕСТЬЯНИНА.

Читайте также: