Крылов И. А. в воспоминаниях современников
Крылов И. А. в воспоминаниях современников
Редакционная коллегия:
СОДЕРЖАНИЕ
ВОСПОМИНАНИЯ, ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ, РАССКАЗЫ
ИЗ ПИСЕМ
Приложение
КРЫЛОВ: РЕАЛЬНОСТЬ И ЛЕГЕНДА
I
II
III
IV
V
И. А. Крылов в воспоминаниях современников, Крылов Иван Андреевич, Год: 1878
Время на прочтение: 175 минут(ы)
Крылов И. А. в воспоминаниях современников / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. А. М. Гордина, М. А. Гордина. — М.: Худож. лит. 1982. — 503 с. (Серия литературных мемуаров)
М., ‘Художественная литература’, 1982
В. Э. ВАЦУРО (редактор тома)
Н. К. ГЕЙ
Г. Г. ЕЛИЗАВЕТИНА
С. А. МАКАШИН
Д. П. НИКОЛАЕВ
В. Н. ОРЛОВ
К. И. ТЮНЬКИН
Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии А. М. ГОРДИНА, М. А. ГОРДИНА
А. М. Гордин, М. А. Гордин. Крылов: реальность и легенда
А. С. Пушкин. Из Материалов к ‘Истории Пугачева’. Записи устных рассказов, преданий, песен. Показания Крылова (поэта)
Из ‘Table Talk’ (Исторические анекдоты)
Из ‘Дневника’
Из статьи ‘О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова’
Е. Н. Львова. Иван Андреевич Крылов
П. В. Алабин. К биографии И. А. Крылова
А. Т. Болотов. Из книги ‘Памятник претекших времян, или Краткие исторические записки о бывших происшествиях и о носившихся в народе слухах’
И. Е. Лобанов. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова
Из заметки ‘Обед у книгопродавца А. Ф. Смирдина 19 февраля 1832 г.’
Ф. Ф. Вигель. Из ‘Записок’
Я. К. Грот. Из ‘Дополнительного биографического известия о Крылове’
С. П. Жихарев. Из ‘Записок современника (Дневник чиновника)’
Из ‘Воспоминаний старого театрала’
А. П. Глушковский. Из ‘Моих воспоминаний’
Н. И. Гнедич. Из статьи ‘Письмо о поездке в Гатчино 1815 года’
В. М. Княжевич. Из заметок, писанных в 1820 году
Д. Н. Свербеев. Из ‘Записок’
В. А. Оленина. Иван Андреевич Крылов
Из ‘Записных книжек’
Из ‘Примечаний к басням И. А. Крылова’
А. А. Оленина. Из ‘Дневника (1828-1829)’
А. П. Керн. Из ‘Воспоминаний о Пушкине’
Ф. Г. Солнцев. Из записок ‘Моя жизнь и художественно-археологические труды’
Ф. А. Оом. Из ‘Воспоминаний’
А. Г. Венецианов. (О Крылове)
П. А. Каратыгин. Из ‘Записок’
А. М. Каратыгина. Из ‘Воспоминаний’
Из воспоминаний ‘Мое знакомство с Пушкиным’
А. Е. Асенкова. Из воспоминаний ‘Картины прошедшего (Записки русской артистки)’
М. Ф. Каменская. Из ‘Воспоминаний’
П. А. Вяземский. Из статьи ‘Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева’. Приписка
Из статьи ‘Жуковский. — Пушкин. — О новой пиитике басен’. Приписка
Из неоконченной статьи ‘О смерти И. А. Крылова’
Из ‘Записных книжек’
К. А. Полевой. Из ‘Записок о жизни и сочинениях Н. А. Полевого’
П. А. Плетнев. Иван Андреевич Крылов
Из очерка ‘Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова’
B. И. Собольщиков. Из ‘Воспоминаний старого библиотекаря’
М. П. Погодин. Из ‘Дневника’
Из книги ‘Год в чужих краях’
М. А. Корф. Отрывочные заметки и воспоминания об И. А. Крылове
A. О. Смирнова-Россет. Из ‘Автобиографии’
B. П. Завелейский. Из записок ‘Выдержки из моего дневника на память’
И. Т. Лисенков. Из ‘Воспоминаний в прошедшем времени о книгопродавцах и авторах’
Н. М. Колмаков. Рассказы об И. А. Крылове
Из ‘Очерков и воспоминаний’
А. В. Никитенко. Из ‘Дневника’
А. И. Андрианенко. Об И. А. Крылове
А. Н. Муравьев. Из книги ‘Знакомство с русскими поэтами’
Н. М. Еропкина. Воспоминания об И. А. Крылове
Е. А. Карлгоф. Из записок ‘Жизнь прожить — не поле перейти’
П. П. Каменский. Из очерка ‘Крылов’
Л. И. Трефолев. Крылов и Пушкин по рассказам ярославцев
П. И. Иваницкий. Из ‘Дневника’
И. И. Панаев. Из ‘Литературных воспоминаний’
В. Г. Белинский. Из статьи ‘Иван Андреевич Крылов’
Н. В. Гоголь. Из статьи ‘В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность’
И. С. Тургенев. Из ‘Литературных и житейских воспоминаний’
Из рецензии ‘Крылов и его басни. Пер. В. Р. Рольстона’
В. Ф. Кеневич. Рассказы об И. А. Крылове
Из очерка ‘Иван Андреевич Крылов’
Из ‘Библиографических и исторических примечаний к басням Крылова’
Н. М. Карамзин — И. И. Дмитриеву
П. А. Вяземскому
А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу
А. И. Нефедьевой
А. Я. Булгакову
B. А. Озеров — А. Н. Оленину
А. Н. Оленин — В. А. Озерову
П. М. Волконскому
Н. И. Гнедич — К. Н. Батюшкову
А. П. Зонтаг
К. Н. Батюшков — Н. И. Гнедичу
А. Е. Измайлов — И. И. Дмитриеву
Ю. А. Нелединский-Мелецкий — дочери
Н. М. Языков — брату
А. С. Грибоедов — С. Н. Бегичеву
П. А. Вяземскому
П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу
А. А. Бестужеву
А. С. Пушкину
В. Ф. Вяземской
Д. П. Северину
А. С. Пушкин — П. А. Вяземскому
А. А. Бестужеву
А. А. Дельвигу
М. П. Погодину
И. Т. Калашникову
П. А. Катенин — А. С. Пушкину
А. П. Бочков — А. А. Ивановскому
А. А. Шаховской — Н. М. Загоскину
С. Т. Аксакову
Н. В. Гоголь — А. С. Данилевскому
С. П. Шевыреву
В. А. Жуковскому
П. А. Плетнев — В. А. Жуковскому
М. А. Коркунов — Издателю ‘Московских ведомостей’
B. Г. Белинский — В. П. Боткину
К. С. Аксакову
А. П. Керн — П. В. Анненкову
Из ‘Материалов для биографии И. А. Крылова, собранных В. Ф. Кеневичем. Лев Андреевич Крылов, брат баснописца’
Комментарии
Указатель имен
В первой половице XIX века одним из самых читаемых писателей в России был, несомненно, Иван Андреевич Крылов (1769-1844). Басни его расходились в десятках тысяч экземпляров — тиражи по тому времени неслыханные.
На протяжении почти четырех десятилетий Крылов находился в средоточии литературной и общественной жизни России. Мы видим его на почетном мосте в кругу Державина и адмирала Шишкова в ‘Беседе любителей русского слова’, он свой человек в доме сановника и мецената Оленина, собиравшего у себя цвет тогдашней литературы. И, вместе с тем, он участвует в тех же литературных сходках, что и молодые поэты-вольнодумцы, он постоянный вкладчик ‘Сына отечества’, а потом и ‘Полярной звезды’ и ‘Северных цветов’, его общества ищут Пушкин и Жуковский, Грибоедов и Мицкевич. Его еще застали на литературных вечерах и с умилением и внимаyием разглядывали Белинский и молодой Тургенев…
Басyи Крылова стояли в ряду самых значительных достижений русской литературы. Издание каждой новой книги его басен становилось событием в духовной жизни страны. В литературных спорах его имя — на первом плане. Оно неизменно занимает важное место в критических обзорах русской литературы, начиная от статей Бестужева середины 1820-х годов и до статен Белинского середины 1840-х годов. Полемика по поводу значения и места крыловских басен в русской словесности — среди центральных эпизодов литературной борьбы тех лет.
Крупная и необычная фигура Крылова была одной из самых заметных в тогдашнем Петербурге. Даже те из современников, кто не разделял общего восхищения крыловскими баснями, отдавали должное его обширному уму и оригинальному острословию. У большинства современников его беспримерная известность и забавные чудачества вызывали почтение и удивление.
Свидетельства современников о Крылове — порой отрывочные, а в некоторых случаях весьма обстоятельные, — будучи собраны вместе, дают нам понятие о стиле поведения, живом облике писателя, его образе жизни.
Правда, свидетельства мемуаристов о Крылове по большей части относятся ко второй половине его жизни, в основном к последним двадцати-тридцати годам. Оттого, собранные вместе, эти мемуары представляют собой не столько отрывочную биографию, сколько мозаичный портрет Крылова — автора басен.
Рассказы мемуаристов о его ранних годах и молодости основаны главным образом на немногих сведениях, почерпнутых у самого Крылова. Но сведения эти были весьма скудны, потому что говорить о себе и, в частности, о временах своей юности, Крылов не любил.
И в этом отношении он также уникален. Нет другого значительного русского писателя, который, прожив долгую жизнь, умудрился бы столь же мало рассказать о себе окружающим.
Он не оставил не только записок, но и ни одной автобиографической строки. В течение последних шестидесяти лет он вообще но писал в прозе ничего, что позволило бы судить о фактах его жизни, настроениях, житейских и литературных воззрениях. Правда, он иногда писал письма (сохранилось около тридцати его писем), но и среди них нет серьезных, в какой-либо мере ‘исповедальных’ документов. Все это либо деловые бумаги, либо светские, либо откровенно шутливые послания.
И при этом Крылов всячески уклонялся от помощи своим биографам. ‘Незадолго до его последней болезни, — рассказывает П. А. Плетнев, — из Парижа присланы были к щепу для поправки листы, на которых печаталось его жизнеописание для биографического словаря достопамятных людей. ‘Пусть пишут обо мне, что хотят’, — сказал он, откладывая бумаги, и, только уступив усиленным просьбам бывших при этом свидетелей, внес туда несколько заметок’. Какого сослуживец Крылова по Публичной библиотеке литератор М. Е. Лобанов прислал поэту его биографию при записке: ‘Вот ваша биография, написанная Каменским, почтенный И. А. Прочтите и поправьте или вымарайте, что заблагорассудите’. Крылов отвечал: ‘Прочел, ни поправлять, ни выправлять ни времени, ни охоты нет’.
Понятно, что это упорное нежелание Крылова рассказывать о себе, это нежелание оставить потомкам какие-либо автобиографические материалы, придает особую цепу воспоминаниям о нем современников. Наряду с произведениями самого поэта и немногочисленными, по большей части служебными, документами, рассказы и упоминания о Крылове в дневниках, воспоминаниях и переписке знавших его людей служат единственным литературным материалом, на основании которого мы можем строить свои представления о личности поэта.
Многие из современников Крылова прекрасно понимали, сколь важны окажутся их свидетельства для будущих поколений. Среди мемуаристов, так или иначе соприкасавшихся с интеллектуальной жизнью Петербурга крыловского времени не много нашлось таких, кто бы не говорил о своих встречах с баснописцем. Рассказов и упоминаний десятки. Все характерное и яркое, что смогли подметить они в Крылове, старательно передали нам авторы замечательных дневников и записок той эпохи — С. П. Жихарев, Ф. Ф. Вигель, П. А. Вяземский, А. П. Керн, А. В. Никитенко, И. И. Панаев, И. С. Тургенев.
Своеобразная фигура поэта появляется на страницах многих воспоминаний о литературной, театральной и художественной жизни этого времени.
Вскоре после смерти. Крылова два близко знавших его литератора пишут биографические очерки о нем, в которых значительное место занимает чисто мемуарный материал. В 1845 году П. А. Плетнев — поэт, критик, профессор университета — публикует в издававшемся им ‘Современнике’ очерк под заглавием ‘Иван Андреевич Крылов’. В 1847 году в ‘Сыне отечества’ появляется очерк М. Е. Лобанова — ‘Жизнь и сочинения И. А. Крылова’.
Новые мемуарные очерки, заметки, записи рассказов появляются и в середине, и в конце XIX века. Последнее, вероятно, свидетельство современника о Крылове — рассказ А, И. Андрианенко — был записан в 1907 году.
Свидетельства о баснописце знавших его людей — и тех, кто был с ним едва знаком, и тех, кто встречал его изо дня в день много лет подряд, — это почти всегда описание внешней стороны его жизни. Никто из современников не мог с полной уверенностью судить о задушевных мыслях и чувствах этого человека. Крылов старательно преграждал доступ любопытствующим в свой внутренний мир. ‘Близко сойтись, подружиться с Крыловым никому не удалось, — утверждает современник. — Он все сторонился, ежился, уходил в себя и убегал от всякого сближения. Какое-то недоверие, какая-то боязнь людей’. ‘В домашнем быту и обхождении Иван Андреевич был отменно радушен, приятно разговорчив, но искренен редко…’ — вторит другой. ‘…Душу… он умел прикрывать от неуместного любопытства какою-то апологической оболочкой, как раковиной, защищавшей его от житейских смут и бурь’, — говорит третий. События его внутренней жизни надежнее всего прикрывали многочисленные анекдоты о самом себе, которые он постоянно рассказывал окружающим. Циклы этих анекдотов постепенно складывались в ‘легенду’. И ‘легенда’, мнимая биография, подменяла собой биографию истинную…
Те из современников, кто в меру своего таланта добросовестно и внимательно описал внешнюю сторону крыловской жизни, тем самым уже сослужили хорошую службу истории русской культуры. Впрочем, были среди них и такие, кто стремился проникнуть за ‘фасад’, объяснить себе и другим загадку крылов-ского характера.
‘Личность Крылова вся отразилась в его баснях, которые могут служить образцом русского себе на уме… — писал В. Г. Белинский. — Человек, живой по натуре, умный, хорошо умевший понять и оценить всякие отношения, всякое положение, знавший людей, — Крылов тем не менее искренно был беспечен, ленив и спокоен до равнодушия. Он все допускал, всему позволял быть, как оно есть, но сам ни подо что не подделывался и в образе жизни своей был оригинален до странности. И его странности не были ни маскою, ни расчетом, напротив, они составляли неотделимую часть его самого, были его натурою’. Белинский ощутил глубокую внутреннюю цельность крыловской натуры при внешней острой ее противоречивости. Явные ‘несообразности’ личности Крылова поражали многих его современников. Перед ними был поэт, при жизни признанный великим и народным, наделенный высокообразованным умом и мудрым знанием жизни, в своих стихах давший удивительно верный и беспощадный портрет эпохи. Вместе с тем это был человек, исполненный гордого самоуважения (‘Ни перед кем главу не приклонял’, — замечает, например, В. А. Оленина) и обладавший незаурядной волей (‘…твердой воли и терпения у него был запас огромный, удивительный’, — пишет М. Е. Лобанов). Наконец, это был человек, по-своему, но весьма активно участвовавший в литературной и общественной борьбе — постоянно, на протяжении десятилетий. И все это уживалось в нем с невозмутимым спокойствием, видимым равнодушием к делам и заботам дня, откровенным недоверием к каким бы то ни было надеждам и стремлениям, а также с многочисленными анекдотическими ‘странностями’, которые Крылов и не думал скрывать.
Вот этот-то непонятный окружающим скептицизм и забавные чудачества в воспоминаниях о поэте зачастую выходят на первый план, заслоняя очевидную, но трудно постижимую суть крыловской натуры — ее колоссальный духовный потенциал. Из неумения, а порою нежелания, видеть истинные мотивы поведения Крылова возникла и развилась ‘крыловская легенда’.
Воспринимая личность поэта в совершенно отчетливой исторической перспективе, мы сегодня можем гораздо увереннее, чем люди, лично знавшие баснописца, судить о ‘загадке’ его жизни. Сегодня возможно достаточно определенно наметить связь судьбы Крылова с важнейшими духовными проблемами эпохи и, исходя из этого, заново осмыслить мемуарный материал, который нам оставили современники поэта.
Весьма скупо, по все же охотнее, чем о других этапах своей жизни, Крылов рассказывал о своем детстве.
Первым, кто записал рассказ Крылова о его ранней поре, был Пушкин. Запись эта имела прямое отношение к работе Пушкина над ‘Историей Пугачева’. Всего несколькими чертами, которые Крылов мастерски отобрал, а Пушкин сумел оценить и передать читателю, обрисованы и обстановка в осажденном Оренбурге, где находился с матерью малолетний Крылов, и характер будущего поэта.
В пушкинской ‘Истории Пугачева’ фигурирует капитан Андрей Прохорович Крылов, отец Ивана Андреевича. Судя по тому, что сообщают о нем историки и что явствует из документов его службы, это был мужественный и умелый офицер. В капитаны он выбился из рядовых. При этом остался бедняком, без всякого состояния и связей. Сохранилось весьма любопытное прошение Андрея Прохоровича на имя его генерала, где он жалуется на несправедливость начальства. Несмотря на долгую и самоотверженную службу, его всегда обходили чинами и награждениями. Можно предполагать, что именно обида заставила капитана Крылова бросить военную службу и определиться к штатским делам в должности председателя Тверского губернского магистрата.
Восьмилетнего сына своего Андрей Прохорович определил подканцеляристом в Калязинский уездный суд, а затем в Тверской магистрат. Поначалу мальчик лишь числился в службе, по вскоре ему пришлось и в самом деле являться в присутствие и переписывать бумаги. Много лет спустя Крылов, рассказывая об этом, сознавался, что был нерадивым чиновником. День и ночь занимаясь чтением, он часто пренебрегал ради книг службою. Между тем повытчик его был человек грубый и сердитый и не только журил его за пустые и бесполезные занятия, то есть за чтение, но, застав за книгою, иногда бивал его по голове и по плечам, а сверх того жаловался отцу, который также наказывал его. Впрочем, Андрей Прохорович оставил в наследство сыну сундук с книгами. По тем временам в чиновничьей среде даже небольшая библиотека была редкостью.
Отец умер, когда Крылову не исполнилось еще десяти лет. Существенную роль в воспитании мальчика сыграла его мать. В. А. Олениной Иван Андреевич говорил, что мать его была женщина неграмотная, но гениальная. О некоторых ее простых и мудрых приемах воспитания Крылов рассказывал писательнице Е. А. Карлгоф. Она выспрашивала Крылова о его ранних годах, составляя биографию Ивана Андреевича для детского журнала ‘Звездочка’.
Тверские сверстники поэта не оставили достоверных воспоминаний о его детстве. Товарищи его игр могли быть сыновьями мелких чиновников и мещан — из этого круга тогда редко выходили люди образованные и пишущие.
Однако в Твери Крылов оказался связан и с иной средой. В богатом доме помещиков Львовых ему разрешено было слушать уроки домашних учителей. Можно не сомневаться, что сознание собственных незаурядных способностей и унизительное положение ‘кухаркиного сына’ в немалой степени формировало характер юного Крылова. Воспоминания Е. Н. Львовой о том, как в доме ‘благодетеля’ мальчика заставляли прислуживать за столом, следует сопоставить с рассказом С. П. Жихарева о встрече Крылова с Ф. П. Львовым (родственником тверских ‘благодетелей’ и бывшим сотоварищем) в литературном мире Петербурга. По прошествии четверти века ‘кухаркин сын’ сделался прославленным писателем и мог себе позволить иронически поглядывать на чиновного Ф. П. Львова, ставшего лишь автором посредственных стишков.
Видимо, та же редкостная уверенность в собственных силах позволила тринадцатилетнему Крылову, не спросись начальства, уехать из Твери в Петербург в намерении радикально изменить свою судьбу. Сохранился рапорт тверского чиновника, занимавшегося поисками пропавшего подканцеляриста: ‘…Пристав Никифор Иванов представил, что посылан он был от департамента в квартиру к подканцеляристу Ивану Крылову, который числился больным, для проведывания, есть ли ему от болезни облегчение, но и в квартире его не получил, от бабки его Крылова Матрены Ивановой ему приставу объявлено, что он подканцелярист Крылов отлучился отсюда в Санкт-Петербург в нынешнем году зимним временем, а которого месяца и числа, о том она на упомнит’ {‘Материалы для биографии И. А. Крылова’. — ‘Северная пчела’, 1846, No 292.}. Приказано было разыскать подканцеляриста Крылова и по этапу вернуть его в Тверь. Только тогда, когда до столицы дошел этот приказ, Крылов известил тверского наместника что поступил на службу в петербургскую Казенную палату и формально просил отставить его от прежней должности.
Вполне вероятно, что не по летам умный и бойкий на язык мальчик, к тому же сирота, нашел себе влиятельных покровителей. В числе их мог быть, например, С. И. Маврин, под началом которого состоял одно время Андрей Прохорович Крылов и который затем служил петербургским вице-губернатором и начальником Казенной палаты. В 1777 году с Андреем Прохоровичем Крыловым служил в Твери прокурором ‘верхней расправы’ губернского суда Р. Е. Татищев. Ко времени поступления Ивана Крылова в петербургскую Казенную палату Татищев служил уже в столице и притом в учреждении, непосредственно связанном с Казенной палатой. И позднее Крылов был в дружеских отношениях с семейством Татищевых, в частности, с одним из младших братьев Р. Е. Татищева. Можно предполагать, что связи эти восходят еще к тверским временам.
Отрывочные мемуарные свидетельства, относящиеся к первым годам пребывания Крылова в Петербурге, говорят главным образом о его связях с театром. Несколько раз повторяют мемуаристы крыловский рассказ о его первом драматическом сочинении — комической опере ‘Кофейница’, — которую он в конце концов продал типографщику Брейткопфу. Другой повторяющийся рассказ — о чтении Крыловым его первой трагедии ‘Клеопатра’ тогдашнему премьеру русского театра, замечательному актеру, режиссеру и переводчику И. А. Дмитревскому. Встречающиеся тут же воспоминания о дружеских — и притом достаточно тесных — отношениях мальчика-драматурга с прославленным актером позволяют догадываться о необычной судьбе юного Крылова в театральном миро столицы. Благодаря блестящему остроумию и очевидному поэтическому таланту провинциальный юноша быстро сделался любимцем актерской компании. Крылов близко сходится и с другими выдающимися людьми петербургской сцены — в частности, с П. А. Плавильщиковым и С. Н. Сандуновым. В течение пяти-шести лет он становится автором нескольких оригинальных драматических сочинений и переводов. Директор императорских театров П. А. Соймонов явно покровительствовал начинающему автору, одобрил его пьесы и заказал ему перевод французской оперы. Кроме того, будучи также начальником Горной экспедиции, Соймопов берет Крылова к себе на службу.
Однако столь счастливо начавшиеся отношения Крылова с театром вдруг резко обрываются.
В мемуарах Глинки, Плетнева, Греча мы находим отголосок устного предания, объясняющего предысторию весьма громкого общественного скандала, которым закончилась ссора молодого Крылова с театральным начальством.
Мемуаристы упоминают о том, что приехавший в столицу Крылов сблизился со знаменитым драматургом Я. Б. Княжниным, пользовался его расположением и даже жил у него в доме, а затем написал комедию ‘Проказники’, в которой изобразил его литературным вором (дав ему имя Рифмокрад) и представил в самом неприглядном виде его семейную жизнь. Вполне вероятно, что покровительство и наставления Княжнина могли стать тягостны для Крылова, жаждавшего независимости и не желавшего долго ходить в учениках. В такой ситуации любое неосторожное слово Княжнина, неудачная шутка по поводу приниженного положения молодого писателя в театре могли прозвучать для Крылова как кровное оскорбление. Но во всей этой истории важно не только то, о чем говорят мемуаристы, по — не менее — то, о чем они умалчивают, о чем по знают или не смеют сказать.
Дело в том, что, сочинив своих ‘Проказников’, Крылов прямо принес их Соймонову. Генерал поначалу пьесу одобрил. Однако вскоре к нему пришел Княжнин, которому каким-то образом стало известно об оскорбительной комедии. Он потребовал от Соймонова не допускать крыловский ‘пасквиль’ на сцену. Соймонов пригласил Крылова и сказал, что не позволит на театре ‘личностей’. По всему видно, что разговор этот окончился начальственным гневом. Соймонов отменил постановку других крыловских пьес, в том числе и тех, для которых уже была написана музыка. У Крылова отобрали разрешение на бесплатное посещение спектаклей. Обо всем этом мы узнаем из поразительного документа — письма-памфлета, адресованного Крыловым Соймонову. Письмо это Крылов размножил, и в списках оно разошлось в публике. Весьма дерзкий, издевательский тон, в каком губернский секретарь Крылов позволяет себе разговаривать с генералом Соймоновым, по тем временам, конечно же, был вещью неслыханной. Столь же смелой была мысль восемнадцатилетнего юноши в своем споре с театральным начальством апеллировать к публике. Говоря об отвергнутых Соймоновым своих пьесах, Крылов заявляет: ‘…Я твердое предприял намерение одной публике отдать их на суд. А как я некоторым образом должен ей дать отчет, почему мои творения не приняты на театр, то я думаю ваше превосходительство, дозволите милостиво припечатать мне сие письмо при моих сочинениях…’ {И. А. Крылов. Соч. в 3-х томах, т. III, M., 1946, с. 341. В дальнейшем все ссылки на сочинения Крылова даны по этому изданию.} Разумеется, Крылов прекрасно знал, что опубликовать издевательское письмо Соймонову ему никто но позволит. Но сама эта ироническая угроза демонстрировала готовность юного писателя любой ценой отстаивать свою независимость и достоинство.
В связи с таким настроением юного Крылова только и можно вполне понять его беспощадную и на первый взгляд недопустимо жестокую борьбу с Княжниным. Если театр представлялся Крылову ‘школой нравов’, то писатель — в особенности писатель-драматург — учителем нации. Княжнин в 1780-х годах претендовал на роль первого драматурга эпохи. Однако в своем творчестве Княжнин разрушал тот строгий стиль драматической ‘притчи’, который создал Сумароков и которому во многом следовал в своих ранних драматических сочинениях Крылов. Помимо того, Княжнин по натуре не был проповедником и бойцом, его личность явно не совпадала с тем идеальным образом писателя, который сконструировала просветительская литература. Вот потому-то деятельность Княжнина и могла представляться Крылову не только бесполезной, но вредной и прямо враждебной делу истинного просвещения.
Разумеется, способ действий Крылова надо оценивать исторически. Людям XVIII века свойственны были крайности — как в их стремлениях, так и в привязанностях, и во вражде. Сатира ‘на лицо’ но считалась тогда чем-то зазорным, но была излюбленным литературным приемом, пронизывавшим всю литературную борьбу того времени. Учитывая это при оценке моральной стороны поведения Крылова, следует также принять во внимание, что на стороне дерзкого ‘мальчишки’ в его конфликте с Княжниным оказались многие видные деятели тогдашней русской словесности и театра. В частности, столь зрелый и достойный человек, как И. А. Дмитревский, по утверждению Княжнина, но только одобрил, но и собственноручно правил ‘Проказников’.
Тотчас после ссоры с Княжниным и Соймоновым Крылов бросает службу и становится профессиональным писателем.
‘…Во время юности Крылова, — замечал в статье о баснописце В. Г. Белинский, — бросить службу и жить литературными трудами, весьма скудно вознаграждавшимися, завести типографию и быть вместе и автором, и почти наборщиком своих сочинений — это означало не прихоть, а признак высшего призвания’ {В. Г. Белинский. Иван Андреевич Крылов, — Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. VIII. М., 1955, с. 588.}.
Скудость воспоминаний о молодом Крылове не в последнюю очередь объясняется тем, что история его бурной юности была не вполне удобна для изложения в печати даже и в середине XIX века. Публичное оскорбление, нанесенное им генералу Соймоyову, стало лишь началом длинного ряда поступков, которые в совокупности складываются в удивительное по своей политической и литературной дерзости поведение.
В 1789 году двадцатилетний Крылов на средства издателя и литератора И. Г. Рахманинова, известного переводчика Вольтера, печатает сатирический журнал ‘Почта духов’. В этом ему содействует молодой писатель А. И. Клушин.
Племянник Рахманинова, С. П. Жихарев, в ‘Записках современника’ передает свой разговор с Крыловым и Державиным о литературных связях своего дяди. Для нас в рассказе Жихарева весьма важна одна переданная им фраза Державина: ‘Да, кстати, о Клушине: скажите, Иван Андреевич, точно ли Клушин был так остер и умен, как многие утверждают, судя по вашей дружеской с ним связи?’ Этот вскользь брошенный Державиным вопрос дает полное понятие о репутации молодого Крылова в литературном мире Петербурга. Мнение о достаточно известном тогда писателе Клушине — его стихи и повести появлялись в журналах, на столичном театре шли многие его пьесы — в конце концов, определялось в литературной среде именно дружбой его с Крыловым. Такая дружба уже сама по себе давала патент на ум и ‘остроту’.
Что касается политической репутации Крылова тех лет, то мы напрасно стали бы искать прямых указаний на этот счет в воспоминаниях современников. Даже и много лет спустя политические ‘заблуждения’ молодого Крылова выглядели не столь невинно, чтобы о них можно было говорить вслух. Единственное, пожалуй, исключение тут — упоминание о крыловской ‘Почте духов’ в ‘Секретных мемуарах’ Карла Массона, служившего секретарем у великого князя Александра Павловича в конце екатерининского царствования. Книга вышла на французском языке в Париже. В ней Массон называет крыловский журнал периодическим изданием, ‘самым колким из всех, какие когда-либо осмеливались публиковать в России’. При этом секретарь внука Екатерины, будущего Александра I, ошибочно называет автором ‘Почты духов’ А. Н. Радищева, о книге которого он наслышан. Тут существенна вовсе не степень осведомленности французского мемуариста, но представление о журнале Крылова в придворных сферах, где черпал свои сведения Массой. Кое-кто здесь равнял ‘Почту духов’ с крамольным ‘Путешествием из Петербурга в Москву’. И на то были некоторые основания — обе книги роднит моральный и политический радикализм их авторов. Хотя Крылов и не проповедовал революцию, как Радищев, но сатира его столь остра, обличения столь беспощадны, что крупнейшие отечественные филологи в течение нескольких десятилетий всерьез относились к свидетельству Массона, полагая возможным участие Радищева в составлении некоторых писем ‘Почты духов’ {См.: ‘А. Н. Радищев. Материалы и исследования’. М.-Л., 1936.}.
Первый крыловский журнал прекратил свое существование внезапно — на восьмом, августовском, номере. Быть может, тут сыграли свою роль события июля 1789 года — во Франции началась революция. Последний номер ‘Почты духов’ получил цензурное разрешение только в апреле следующего года.
Впоследствии современник событий, известный библиограф и журналист В. Г. Анастасевич в своей записной книжке пометил: ‘Княжнин также был другом Ивану Андреевичу Крылову и едва ли оба не были в руках Степана Ивановича Шешковского, обер-полицмейстера… Ив<ан>, Андр<еевич> Крылов (служит в <нрзб.> департаменте) издавал ‘Почту духов’ в 3-х частях. 3-я запрещена’ {См.: Ю. М. Лотман. О третьей части ‘Почты духов’ И. А. Крылова. — В кн.: XVIII век. Сб. 3. М.-Л., 1958, с. 511-512.}.
И. Г. Рахманинов, опасаясь преследований, покидает столицу и увозит типографию в свое тамбовское имение. В 1791 году Крылову удается основать собственную типографскую компанию, пайщиками которой становятся также Клушин и актеры Дмитревский и Плавильщиков. Компания получает наименование ‘Крылов с товарищи’. В 1792 году Крылов и Клушин приступают к изданию журнала ‘Зритель’, в 1793 году его сменяет журнал ‘Санкт-Петербургский Меркурий’.
Об этой эпохе жизни поэта мемуаристы также не могли или не смели много говорить. Самое существенное из сказанного ими — несколько невнятных упоминаний о столкновениях Крылова-журналиста с верховной властью. М. Е. Лобанов, между прочим, сообщает: ‘Одну из моих повестей, говорил мне Иван Андреевич, которую уже набирали в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина, рукопись не воротилась назад, да так и пропала’.
Из документов, опубликованных уже в конце XIX века, известно, что в мае 1792 года по личному указанию фаворита императрицы и первого тогда сановника в государстве П. А. Зубова в крыловской типографии полиция произвела обыск. Искали повесть Крылова под заглавием ‘Мои горячки’. Рукопись оказалась на руках у приятеля Крылова, капитан-поручика Преображенского полка П. М. Скобельцына. Отобрав повесть, полицейский чиновник доставил ее петербургскому губернатору, а тот — Зубову. Быть может, читала ее и Екатерина. Но какова дальнейшая судьба этой повести неизвестно. Что же касается напечатанных Крыловым в ‘Зрителе’ восточной повести ‘Каиб’ и сатирических ‘похвальных речей’, то они резкостью тона и дерзостью политических выпадов не уступают и самым смелым письмам ‘Почты духов’.
Возникает вопрос: отчего власти, пристально следя за деятельностью оппозиционера-литератора, не пресекли ее немедленно? Можно предполагать, что у Крылова и Клушина нашлись влиятельные заступники. В числе их, вероятно, была президент Академии наук и литературной Российской академии княгиня Е. Р. Дашкова. Она напечатала в ‘Российском феатре’ — собрании лучших русских пьес, издание которого она сама задумала и сама осуществляла, — все пьесы Крылова (кроме первой его трагедии ‘Клеопатра’). По ее распоряжению с лета 1793 года ‘Санкт-Петербургский Меркурий’ печатался в академической типографии. Но уже осенью того же года, когда разразился скандал из-за трагедии Княжнина ‘Вадим’, напечатанной Дашковой в ‘Российском феатре’ и сильно разгневавшей Екатерину, Дашкова впала в немилость и вскоре вынуждена была просить об отставке, а у Крылова и Клушина отняли их журнал.
Есть сведения, что Екатерина пожелала сама побеседовать с издателями ‘Санкт-Петербургского Меркурия’. Видимо, следствием этой беседы и было прекращение литературной деятельности молодых писателей. В середине октября 1793 года Клушин подал просьбу о разрешении ему уехать на пять лет в Германию для продолжения образования. И как раз на октябрьском номере приостановилось издание журнала. До весны 1794 года Крылов и Клушин оставались в Петербурге. В марте и апреле были разосланы подписчикам два последних номера ‘Санкт-Петербургского Меркурия’. В одном из них Крылов напечатал стихотворение ‘К счастию’. Впоследствии библиограф И. П. Быстров, служивший вместе с Крыловым в Публичной библиотеке, рассказывал: ‘Однажды я принес к Ивану Андреевичу ‘Зрителя’ и ‘Меркурия’… Я обратил внимание его на стихи ‘К счастию’: ‘Иван Андреевич, за что это вы пеняете на фортуну, когда она так милостива к вам?’ — ‘Ах, мой милый, со мною был случай, о котором теперь смешно говорить, но тогда… я скорбел и но раз плакал, как дитя… Журналу не повезло, полиция и еще одно обстоятельство… да кто не был молод и не делал на своем веку проказ’… Это подлинные слова Ивана Андреевича’.
Редактором последних номеров ‘Санкт-Петербургского Меркурия’ числился молодой литератор И. И. Мартынов. В своих записках он глухо упомянул об этом эпизоде: ‘Около половины сего <1793> года Клушин, по желанию его, уволен в чужие края. Императрица Екатерина Великая пожаловала ому на сие путешествие жалованье за пять лет вперед, по 300 рублей, всего 1500 рублей, и с тех пор он, неизвестно мне, куда уехал, а Крылов также уехал к какому-то помещику в деревню. Таким образом, издание ‘Меркурия’ легло на меня’ {И. А. Мартынов. Записки. — В кн.: ‘Памятники новой русской истории’. Сб. исторических статей и материалов, издаваемый В. Кашпиревым, т. II. СПб., 1872, отд. II, с. 88.}.
Клушин получил деньги и напечатал по этому поводу благодарственную оду императрице. Крылов, видимо, денег не брал и отправился в провинцию. Молодого писателя постигла суровая кара — ему запрещено было заниматься его кровным делом. Правда, его не сослали, не посадили в крепость. Но на то были особые причины. Прежде всего — вскоре после суда над Новиковым императрица, вероятно, не хотела нового громкого процесса. Во-вторых, — и это еще важнее — Крылов но призывал к бунту, как Радищев, он не состоял в связи с тайным масонским орденом, как Новиков. Он всего лишь язвил, издевался над порядками в стране и над самой верховной властью. Преступление его было явным, по судить за него оказалось крайне затруднительно. Ведь открыто принять его сатирические фантазии на свой счет значило удостоверить их сходство с действительностью. Вместе с тем просто упрятать Крылова в каземат без суда и следствия также было неудобно — в свои двадцать четыре года он уже пользовался в столице значительной известностью. И не только в актерском и литературном мире. Плетнев говорит о молодом Крылове: ‘Ему не было уже чуждо и высшее общество столицы…’
В самом деле, из разрозненных, случайных свидетельств мемуаристов постепенно вырисовывается поразительно широкий диапазон дружеских связей и знакомств Крылова.
В. А. Оленина говорит о дружбе Крылова с Г. Р. Державиным и его первой женой.
А. И. Герцен в ‘Былом и думах’ пишет о своем отце, И. А. Яковлеве, что тот уважал только двух писателей — Державина и Крылова. ‘Державина за то, что написал оду на смерть его дяди, князя Мещерского, Крылова за то, что вместе с ним был секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева’ {А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 8. М.. 1956, с. 88.}. Приглашение в секунданты предполагает достаточно близкие, приятельские отношения. Следовательно, Крылов оказался своим человеком в кругу блестящих гвардейских офицеров — и Яковлев, и Бахметев служили в Измайловском полку. Первый впоследствии стал известным московским барином, второй — генералом.
Адмирал Ф. П. Литке в своих записках и неопубликованном дневнике упоминает о давнем знакомстве Крылова и своего дяди Ф. И. Энгеля {Архив АН СССР ЛО, ф. 34, он. 1, No 2. Дневник Ф. П. Литке,}. В конце 1780-х годов Ф. И. Энгель — гвардейский офицер, служивший в штабе генерал-аншефа князя И. В. Репнина. У того же Репнина в начале 80-х годов состоял на службе и ближайший приятель Крылова А.И. Клушин.
На протяжении долгого времени Репнин принадлежал к ‘партии наследника’. В близких отношениях с ‘малым двором’ Павла Петровича находились и офицеры братья Бенкендорфы. С семейством одного из них — И. И. Бенкендорфа — Крылов был дружен много лет.
О знакомстве Крылова с семьей Татищевых уже шла речь. Три брата Татищевы в 80-х годах служили в гвардии. Василия Евграфовича Татищева вместе с Крыловым называет в числе старинных приятелей Ф. И. Энгеля упомянутый уже адмирал Литке. Имя В. Е. Татищева встречается в письме Крылова госпоже Бенкендорф в 1795 году.
Таким образом, Крылов был связан в Петербурге с довольно широким кругом гвардейских офицеров. Некоторые из них в царствование Павла сделали головокружительную карьеру. Так, Энгель стал статс-секретарем императора, а приятель Крылова Преображенский офицер П. М. Скобельцын, перескакивая через чины, в два года из капитан-поручика сделался генералом и шефом полка.
В воспоминаниях современников мы находим указания на то, что Крылов и сам был лично знаком с наследником престола и его женой. Плетнев говорит, что Крылов был рекомендован в секретари князю С. Ф. Голицыну императрицей Марией Федоровной. Произошло это в начале 1797 года — вскоре после вступления Павла на престол. Должпо быть, новая императрица знала Крылова и прежде, если рекомендовала его в личные секретари столь высокопоставленному лицу, каким в тот момент был Голицын.
Историк М. П. Погодин записал в дневнике со слов Крылова рассказ о встрече писателя с императором Павлом, которому поэт преподнес свою трагедию ‘Клеопатра’. Произошло это, вероятно, в начале 1797 года в Москве.
Поднесение ‘Клеопатры’, сюжет которой мог явно ассоциироваться у современников с нравами двора Екатерины, было уместно тогда, когда воспоминание о екатерининской эпохе оставалось еще достаточно свежо, а Павел еще не оттолкнул от себя своих просвещенных почитателей.
Однако по какому случаю молодой журналист Крылов мог войти в соприкосновение с великим князем Павлом Петровичем? Уже шла речь о том, что ‘Почту духов’ заметили и читали при дворе. И особенно пристальное внимание в этом кругу должна была привлечь появившаяся на страницах журнала фигура ‘юноши, вступающего на царство’, то есть наследника престола. О нем говорится, что он был несправедливо лишен своих царственных прав. Хотя Крылов уверял своих читателей, что дело происходит в столице Великого Могола, читатели прекрасно понимали, что подразумевается тут Петербург. Можно предполагать, что молодой публицист, посмевший выступить в защиту обиженного наследника престола, ‘российского Гамлета’, пользовался сочувствием сторонников Павла. Сближение Крылова с ‘партией наследника’ — косвенным образом на это указывает запись Погодина и сведения, сообщенные Плетневым, Литке и другими мемуаристами, — может кое-что объяснить в загадочной истории молодого писателя. В конце 1780-х и начале 90-х годов значительная часть радикальной оппозиции екатерининскому режиму строила свои политические планы в расчете на близкую смену монарха. В Павле надеялись обрести истинно просвещенного государя, готового взяться за перестройку общества на новых началах, разумных и гуманных. Надо сказать, что для таких надежд были известные основания. Павел Петрович в молодости представлялся современникам вовсе не тем человеком, каким его увидели на престоле. В глазах оппозиции, безусловно, в пользу наследника говорила его явная ненависть к екатерининским порядкам. Сочувствие вызывало и его опальное положение при дворе императрицы.
Представляется весьма вероятным, что просветительские иллюзии молодого Крылова выросли не на пустом месте, но в значительной степени были связаны с надеждами на просвещенное правление Павла.
Реальность павловского царствования, сокрушив эти надежды, предопределила и тот резкий внутренний перелом, что повернул и жизнь, и творчество Крылова в совершенно новое русло.
Чем сильнее было увлечение Крылова просветительскими идеями, чем глубже была его вера, в возможность разумного преобразования тогдашней русской жизни, тем острее и болезненнее оказалось разочарование. Сомнения в осуществимости великих целей, провозглашенных учителями-философами, вероятно, зрели в нем постепенно. Взрослея, он ясное видел, что жизнь никак не хочет подчиниться литературе, а люди слишком часто поступают вопреки собственным намерениям и здравому смыслу. Политические события павловского царствования подтвердили худшие опасения.
С середины 1790-х годов Крылов надолго отдаляется от общественной и литературной жизни столицы, уходит из литературы, почти ничего не пишет и живет главным образом в провинции. Он становится карточным игроком, затем поселяется в качестве ‘компаньона’ в доме богатого вельможи князя С. Ф. Голицына, потом служит при Голицыне чиновником в Риге.
Несомненно, эта резкая перемена в его образе жизни и занятиях, этот его разрыв с собственным прошлым подразумевает весьма серьезные основания. Перед нами опять уникальный поворот писательской судьбы: на гребне литературного успеха и известности, став наряду с первыми писателями эпохи, Крылов в свои двадцать пять лет перестает писать и явно вынужден вновь погрузиться в безвестность, вернуться в разряд обыкновенных, заурядных людей. И эти резкие, эти отчаянные действия наперекор самому себе — своим недавним намерениям, своему призванию — обнаруживают масштабы той духовной драмы, которую пережил он в те годы.
И об этом периоде крыловской жизни мемуаристам мало что известно. Сам Иван Андреевич поведал о ‘годах странствий’ лишь несколько ‘анекдотов’. Один из них — самый характерный — он, видимо, повторял особенно часто, и анекдот этот приведен в воспоминаниях современников о Крылове несколько раз. Речь идет о том, как, живя в поместье Татищева, поэт задумал ‘испытать быт первого человека’, то есть дикаря.
Его эксперимент продолжался до тех пор, пока не вернулся хозяин имения. Тогда Крылову пришлось вновь покориться общественным приличиям.
Очевидно, за этой явно шутливой попыткой Крылова вернуться к ‘естественному состоянию’ стоит многое. Тут далеко не просто причуда. В. А. Оленина, рассказывая об этом эпизоде, заметила: ‘Трудно было быть беспритворнее оригиналом, как был Крылов, ибо все пробы он на себе делал’. Действительно, едва ли не центральной чертой крыловской натуры было соединение в одном человеке достаточно высоких духовных стремлений и сугубо трезвого, практического подхода к жизни, понимания того, что все системы и теории ничего не стоят, если их нельзя испробовать на себе. И эксперимент, проделанный Крыловым в имении Татищева, был для него не чем иным, как способом расстаться с одним из самых существенных представлений Просвещения — представлением о возможности освободить естественную, неиспорченную природу человека из-под коры цивилизации.
Тогда же, в середине 90-х годов Крылов насмешливо писал о поклонниках идиллического ‘золотого века’:
А все-таки золотят этот век,
Когда труды природы даром брали,
Когда ее вещам цены не знали,
Когда, как скот, так пасся человек.
Поверь же мне, поверь, мой друг любезный,
Что наш златой, а тот был век железный…
‘Послание о пользе страстей’
Осознав постепенно практическую неосуществимость тех высоких идеалов, которые он хотел внедрить в русскую жизнь, Крылов со свойственной ему жестокой трезвостью теперь готов согласиться, что как ни плох его век, он, может быть, все-таки лучше всех предыдущих. Судя по всему, он теперь потов принять окружающую жизнь и с ней примириться. Но он при этом странным образом — и вполне добровольно — выбирает для себя в этой жизни такую роль, в которой было труднее всего прийти в согласие с ее порядками. Скитаясь по городам и весям без определенных занятий, живя приживалом в доме богатого вельможи, Крылов должен был весьма остро ощущать как раз разлад с действительностью, ощущать ее враждебность свободе и достоинству человека. Ясно, что истинного примирения между ним и его веком так и не произошло. Отказавшись от своих юношеских мечтаний, приняв свой жизненный удел как неотвратимую реальность, Крылов, тем не менее, с ним не смирился. Не на словах, но на деле он постоянно, день за днем, практически противопоставляет свою человеческую значительность и внутреннюю свободу — ничтожеству и несвободе уготованного ему в этой жизни ‘благополучного’ существования.
Особенность крыловского поведения яснее вырисовывается при сравнении с тем, что делал в это время его ближайший друг и сотрудник А. И. Клушин. Тот, отправившись было за границу, задержался в Ревеле. Там он женился и некоторое время спустя вернулся в Петербург, поступил на службу театральным цензором. Показав себя человеком умным и деятельным, Клушин вскоре стал доверенным лицом директора театров. Он заведует репертуаром русской труппы, на сцене идут его новые пьесы. В своем ‘Дневнике чиновника’ С. П. Жихарев передает слова Крылова о Клушине: ‘…Мы с ним были искренними друзьями до тех пор, покамест не пришло ему в голову сочинить оду на пожалование Андреевской лепты графу Кутайсову…’ — ‘А там поссорились?’ — ‘Нет, не поссорились, по я сделал ему некоторые замечания на счет цели, с какою эта ода была сочинена, и советовал ее не печатать из уважения к самому себе. Он обиделся и но мог простить мне моих замечаний до самой своей смерти…’ В то время, когда Клушин благоденствует и сочиняет оду временщику, камердинеру Павла I графу Кутайсову, Крылов мыкается по чужим людям и, между прочим, пишет убийственную сатиру на императора — шутотрагедию ‘Трумф, или Подщипа’.
Здесь уже вполне выразилось насмешливое недоверие к людской природе, которым проникнуты и крыловские басни.
Младший современник поэта, Ф. Ф. Вигель, рассказывает о том, как в детстве, живя воспитанником у князя С. Ф. Голицына, познакомился с Крыловым. Иван Андреевич давал уроки младшим сыновьям князя и нескольким жившим в доме детям, в том числе Вигелю. Мемуарист изображает Крылова человеком необыкновенно умным, но ‘холодным’ — расчетливым и равнодушным к окружающим людям. Вигель рассказывает, как Крылов в присутствии своих сиятельных хозяев нередко ‘трунил над собою’. Этот рассказ весьма характерен. Подобно большинству современников, писавших о Крылове, Вигель не оценил убийственной крыловской иронии, той иронии, благодаря которой ‘почтительные’ насмешки над собою в его устах превращались и в насмешки над собственной почтительностью, и заодно в насмешки над своими ‘благодетелями’. Так это было у Крылова всегда: ‘несерьезное’ отношение к самому себе переходило в прямую издевку над той системой людских отношений, которую его с детства заставляли уважать.
И точно так же обстоит дело с крыловской ‘холодностью’ и ‘равнодушием’ к жизни и к литературе, о которых с недоумением пишут многие современники. В действительности все это было оборотной стороной его всегдашнего требования не терять ‘уважения к самому себе’.
Мне чин один лишь лестен был,
Который я ношу в природе, —
Чин человека…
— писал молодой Крылов в послании Клушину.
До старости сохранив свой юношеский максимализм, он этой ‘холодностью’, этим презрительным ‘равнодушием’ отрицал враждебный ему жизненный порядок столь решительно, как это осмеливались делать лишь немногие.
В конце 1805 или в начале 1806 года Крылов возвратился в Петербург. Вскоре на столичной сцене с большим успехом пошли его новые пьесы. Сперва ‘Модная лавка’, через полгода — волшебная опера ‘Илья-богатырь’, еще через полгода — ‘Урок дочкам’. Посетители литературных салонов, а затем читатели журнала ‘Драматический вестник’ начали знакомиться с крыловскими баснями. В 1809 году увидел свет первый сборник ‘Басни Ивана Крылова’.
Поэт вновь входит в петербургскую литературную жизнь, причем очень быстро оказывается здесь на самом виду. Современники как будто впервые узнают о его существовании, и с этого времени он становится героем многих мемуарных записей. Об этом ‘новом’ Крылове будут вспоминать часто и охотно.
Знаменитый писатель, он вызывает у окружающих почтение — благодаря своему таланту. Знаменитый чудак, он вызывает у них улыбку — благодаря своим странностям.
Под пером мемуаристов забавными происшествиями оборачиваются едва ли не все события крыловской жизни. Многое в ней приобретает анекдотический оттенок. Дело тут, однако, совсем не в верхоглядстве или недомыслии людей, писавших о большом поэте и проглядевших серьезность и значительность его человеческой сути. Среди авторов воспоминаний о Крылове — первые писатели эпохи, признанные литераторы, известные мемуаристы, да и просто умные и внимательные люди. Вряд ли все они дружно проглядели в Крылове существенное и важное, говоря о пустяках. Нет, все эти бесчисленные свидетельства о забавных привычках, забавных суждениях и словечках, забавном поведении Крылова, этот бытовой и анекдотический характер воспоминаний о поэте — все это, несомненно, отражение некоего совершенно особенного жизненного стиля Крылова, в котором смешные странности и чудачества и были самым существенным, потому что в них-то и выражалась, в конце концов, серьезная суть его натуры. То, что в жизнеописании другого человека осталось бы незначительной частностью, в биографии Крылова выходит на первый план и оказывается именно знаком определенной жизненной позиции.
‘Трудно найти человека, которого жизнь была бы до такой степени обогащена анекдотическими событиями, как жизнь Крылова, — замечает Плетнев. — По своему характеру, привычкам и образу жизни он беспрестанно подвергался тем случаям, в которых выражаются резкие особенности ума, вкуса, добродушия или слабостей’. Всегдашняя пружина анекдотической ситуации — комически обнаженные, сжатые до нелепости жизненные противоречия — стала самым заметным двигателем крыловских поступков. В ‘резких особенностях’ его образа жизни давали себя знать непонятные окружающим, порой смущавшие их противоречия его натуры. Некоторые из современников видели, что эта цепь анекдотов, ставшая крыловской ‘биографией’, есть именно косвенное отражение необычности и даже загадочности этого человека.