ШЕКСПИРИЗМЪ ПУШКИНА 1).
I.
II.
III.
III.
Михаилъ Покровскій.
Библіотека великихъ писателей. Пушкинъ, т. IV, СПб., 1910
Шекспиризм Пушкина, Покровский Михаил Михайлович, Год: 1910
Время на прочтение: 38 минут(ы)
1) Ср. нашу статью ‘Puschkin und Shakespeare’ въ 43 т. Jahrbuch der deutschen Shakespeare-Gesellschaft. Сочиненія Пушкина мы цитируемъ по 2-му изд. П. О. Морозова, а переписку — по изд. В. И. Саитова.
Извстны прекрасныя страницы изъ ‘Вильгельма Мейстера’ Гете, посвященныя вліянію Шекспира на нмецкое искусство XVIII вка. Вильгельмъ Мейстеръ становится способнымъ къ глубокому пониманію Шекспира въ самый критическій моментъ своей жизни, въ моментъ хаотическаго состоянія души, потрясенной острымъ отчаяніемъ подъ вліяніемъ несчастной любви. Этого горячаго сторонника французской драмы Шекспиръ исцляетъ отъ отчаянія и укрпляетъ въ немъ вкусъ къ реальной дйствительности, вмст съ тмъ Шекспиръ возбуждаетъ въ немъ желаніе дятельно работать на пользу просвщенія своихъ соотечественниковъ.
Для людей XVIII в. естественно былъ привлекателенъ вкъ Шекспира — великій и мятежный XVI вкъ, который выдвинулъ цлый рядъ проблемъ, глубоко волновавшихъ позднйшее человчество,— напр. просвщеніе, какъ культурная сила, равенство людей передъ природой, возвратъ къ природ, какъ главнйшей учительниц жизни, церковь и государство, различныя формы государственнаго устройства, особенно различные виды монархіи и абсолютизма и т. д., и т. д.
Молодой Гете и его современники живо интересовались XVI вкомъ въ Германіи. Эти занятія невольно обращали ихъ къ чтенію и французскихъ авторовъ той же эпохи, напр., Монтаня, Амьо, Раблэ и Маро, авторовъ, очень важныхъ для пониманія XVI вка и, въ частности, Шекспира.
Къ своей великой радости, Гете и его современники находили у гуманистовъ отвтъ на самые жизненные запросы своего времени.
Такъ, столь характерная для XVIII в. мысль о превосходств природныхъ дарованіи, образованія и личныхъ заслугъ надъ происхожденіемъ является лозунгомъ всего гуманистическаго движенія. Въ частности и Шекспиръ, представитель средняго сословія, принадлежитъ къ числу горячихъ поборниковъ этого лозунга.
Но до извстной степени то же придется сказать и о русскихъ неогуманистахъ первой четверти прошлаго столтія съ Пушкинымъ во глав: вдь и они ставили личныя заслуги и просвщеніе выше происхожденія, вдь и они мечтали о созданіи просвщеннаго средняго сословія изъ нетитулованнаго средняго дворянства въ союз съ наиболе даровитыми элементами изъ низшихъ сословій.
Вообще, энциклопедически образованные люди конца XVIII и начала XIX вка имли много данныхъ для глубокаго пониманія энциклопедистовъ XV—XVI вковъ. Эпоха просвщенія, развившая умъ современниковъ, и эпоха революціи, сдлавшая гибкимъ ихъ чувство и обогатившая ихъ громаднымъ соціально-политическимъ опытомъ,— об эти эпохи очень приблизили новыхъ энциклопедистовъ къ ихъ боле раннимъ предшественникамъ.
Возвышенное представленіе о человческой личности, завщанное античной древностью и въ частности ея стоической философіей, возродилось въ боле или мене сходной степени въ оба указанные періода, и космополитъ XVIII вка, подобно своему предшественнику XVI вка, живо интересуется не только современнымъ человчествомъ, но и его прошлыми судьбами. Исторія становится истинной учительницей жизни хотя бы постольку, поскольку она углубляетъ наше знаніе человческаго характера и души и этимъ содйствуетъ развитію въ насъ самопознанія, необходимаго для нашего самосовершенствованія.
Вмст съ тмъ уже въ XVI вк (отчасти и раньше) сдлано было наблюденіе, что явленія современной дйствительности находятъ себ параллели въ явленіяхъ древней исторіи и что, такимъ образомъ, изученіе этой послдней поможетъ пониманію современности.
Понятно, что новые энциклопедисты — въ томъ числ и Пушкинъ — придаютъ, подобно раннимъ гуманистамъ и политикамъ, огромное значеніе гуманитарно-историческому образованію, какъ крупной общественной государственной сил, способной перевоспитать общество и ‘укротить нравы’.
Во всякомъ случа, нмецкіе гуманисты XVIII в. тщательно изучаютъ культуру XV и XVI вковъ, и въ такой сложной и глубокой исторической и философской перспектив Шекспиръ естественно представлялся имъ, какъ одинъ изъ самыхъ геніальныхъ выразителей идей и чувствъ геніальнаго вка. Такъ, Шиллеръ страстно изучаетъ исторію отпаденія Нидерландовъ отъ Испаніи и считаетъ основаніе нидерландской независимости однимъ изъ удивительнйшихъ событій, придавшихъ XVI вку міровой блескъ. Этой темой занятъ и Гете въ ‘Эгмонт’, къ тому же историческому циклу примыкаетъ ‘Донъ-Карлосъ’ Шиллера. ‘Марія Стюартъ’ относится къ той же эпох. Слдуетъ упомянуть еще ‘Гетца фонъ-Берлихингенъ’ Гете, какъ одну изъ первыхъ попытокъ подражанія Шекспиру. Шекспировское вліяніе отразилось и на ‘Фауст’, сюжетъ котораго взятъ имъ XVI же вка. Несомннно, что систематическое изученіе этого вка внушило Шиллеру счастливую мысль заняться и русскимъ смутнымъ временемъ, и фрагментъ его трагедіи ‘Димитрій’ иметъ выдающееся значеніе для исторіи русской литературы уже потому, что концепція характера Бориса Годунова Шиллера родственна съ Пушкинской.
Шекспиризмъ въ нмецкой литератур не есть явленіе исключительно художественнаго и техническаго характера. Шекспиръ по признанію Гете, сталъ для нмецкихъ интеллигентовъ (какъ впослдствіи и для Пушкина) своего рода Библіей и сдлался ихъ учителемъ во всхъ отрасляхъ ихъ жизни и дятельности.
Шекспиризмъ связанъ съ нарожденіемъ въ Германіи просвщенной интеллигенціи, которая, по разнымъ историческимъ условіямъ, оказалась способной полюбить и понять (что одно и то же) своихъ раннихъ предшественниковъ гуманистовъ и продолжить ихъ дятельность на пользу просвщенія человчества.
Шекспиризмъ Пушкина, понимая его не только, какъ усвоеніе манеры Шекспира, также проникнутъ струей не мене, если не боле глубокаго гуманизма, чмъ у нмецкихъ шекспиристовъ. Глубокое увлеченіе Шекспиромъ, отнюдь не обратившееся у Пушкина въ рабское копированіе его, не было скоропреходящей модой уже потому, что шекспиризмъ Пушкина и его эпохи не былъ взятъ напрокатъ изъ нмецкой литературы, онъ стоялъ въ связи съ нарожденіемъ въ русскомъ обществ Александровской эпохи истинныхъ друзей просвщенія, важно и то, что онъ падаетъ на одинъ изъ самыхъ великихъ, истинно-трагическихъ періодовъ въ исторіи Россіи — время великихъ надеждъ и острыхъ разочарованій, время горячей любви лучшей части общества къ просвщенію и подавленія всякаго просвщенія сверху, время освобожденія Европы отъ Наполеона и подавленія малйшихъ признаковъ свободы въ Россіи и т. д.
Но Пушкинъ приступилъ къ изученію Шекспира въ особенно тяжелый періодъ своей жизни — во время своего изгнанія — сперва въ Одесс, а затмъ въ сел Михайловскомъ. Къ этому времени молодой поэтъ, былъ уже зрлымъ человкомъ, съ значительнымъ житейскимъ опытомъ, большей частью весьма тяжелымъ.
Изученію Шекспира предшествовало трехлтнее увлеченіе Пушкина Байрономъ, увлеченіе это расширило у поэта его гуманитарныя перспективы и въ частности содйствовало въ немъ развитію протеста противъ однообразнаго и шаблоннаго стиля и построенія французской драмы.
Дале — будущій шекспиристъ Пушкинъ былъ по натур реалистомъ, и уже въ его произведеніяхъ, написанныхъ въ 1824 г., несмотря на французское и затмъ байроновское вліяніе, сильно проступаетъ наклонность къ живому, нешаблонному изображенію людей и природы.
Сверхъ этого, ко времени изученія Шекспира Пушкинъ является передъ нами поэтомъ-мыслителемъ стремящимся къ серьезному труду, къ самоусовершенствованію, строгимъ критикомъ самого себя, прислушивающимся къ справедливымъ, хотя бы и суровымъ, отзывамъ его друзей о его произведеніяхъ.
Съ этой точки зрнія уже юный Пушкинъ вполн удовлетворяетъ требованіямъ гуманистовъ шекспировскаго вка и самого Шекспира: значеніе человческаго слова очень велико, и тотъ, кто обращается съ нимъ къ публик, которую онъ такъ или иначе воспитываетъ своимъ словомъ, обязанъ слдить за самимъ собой.
Что же касается самого Пушкина, то самокритика является драгоцннымъ качествомъ его натуры, оградившимъ его отъ слишкомъ длительнаго вліянія на него людей, не вполн съ нимъ сродныхъ.
Этотъ критицизмъ, между прочимъ, воздержалъ Пушкина отъ рабскаго слдованія Карамзину въ ‘Борис Годунов’ и исполненія нкоторыхъ его совтовъ, такъ, Карамзинъ (Саит., No 204) рекомендовалъ Пушкину (черезъ Вяземскаго) обратить вниманіе на драматическую (лучше сказать, реторическую) противоположность въ характер Бориса, именно на ‘дикую смсь набожности и преступныхъ страстей: онъ безпрестанно перечитывалъ Библію и искалъ въ ней оправданія себ’. Однако, Пушкинъ лишь на одинъ моментъ (Саит., No 208) заинтересовался этой мыслью, но въ конц концовъ ей не послдовалъ. Наоборотъ, съ большей пользой для дла и въ большемъ согласіи со своей собственной натурой, онъ принялъ совтъ Н. Н. Раевскаго (Саит., No 159) быть терпливымъ въ выполненіи своей работы и вмсто слдованія Карамзину, обращаться къ его источникамъ, подобно Шиллеру, прошедшему цлый курсъ астрономіи передъ написаніемъ своего ‘Валленштейна’. Классическое письмо къ Раевскому отъ 30 января 1829 г. (Саит. No 379) — живое доказательство того, какъ самостоятельно и, вмст съ тмъ, по шекспировски взглянулъ Пушкинъ на исторію смутнаго времени у Карамзина.
Реалистическія тенденціи приводили молодого поэта не только къ необходимости тщательнаго наблюденія надъ явленіями дйствительной жизни, но и къ стремленію найти и выработать истинно-живую, неусловную форму изложенія на основ живого разговорнаго и отчасти народнаго языка. Такъ, еще до начала занятія Шекспиромъ (въ ноябр 1823 г., Саит., No 58) у него срывается пожеланіе ‘оставить русскому языку нкоторую библейскую похабность: я не люблю видть въ первобытномъ нашемъ язык слды европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота боле ему пристали. Проповдую изъ внутренняго убжденія, но по привычк пишу иначе’.
Это — въ сущности предвосхищеніе будущей шекспировской теоріи драмы, намченной уже около начала августа 1825 г. въ черновомъ письм къ Н. Н. Раевскому (Саит., No 184): Шекспиръ, никогда не боится скомпрометировать свой персонажъ, онъ заставляетъ его говорить съ полной непринужденностью жизни, такъ какъ увренъ, что въ свое время и въ своемъ мст онъ поможетъ персонажу этому найти языкъ, соотвтствующій его характеру.
Съ этимъ вполн согласуется рано усвоенная Пушкинымъ привычка искренно выражать въ эпиграмматическомъ род вс ощущенія и наблюденія, которая несомннно помогла ему оцнить по достоинству искренность и размахъ Шекспира въ изображеніи разнообразнйшихъ чувствъ и страданій.
Но и много другихъ чертъ характера Пушкина и особенностей его образованія укрпляли его конгеніальность съ Шекспиромъ.
Между прочимъ, Пушкинъ еще съ дтства увлекался исторіей театра, а въ лицейскіе годы и поздне не покидалъ интереса къ античной литератур, равнымъ образомъ, онъ, повидимому, зналъ итальянскій языкъ и хорошо понималъ итальянскую литературу, въ частности литературу эпохи возрожденія, когда Италія давала тонъ всей Европ и, между прочимъ, Англіи.
Вообще эпоха гуманизма и религіозно-политическихъ войнъ извстна Пушкину довольно хорошо.
Напр., его интересъ къ двумъ очень важнымъ для толкованія Шекспира мыслителямъ — Макіавелли и Монтаню,— а также его мткія замчанія о томъ и о другомъ,— {‘Человкъ по природ своей склоненъ больше къ осужденію, нежели къ похваламъ (говорить Макіавель, сей великій знатокъ природы человческой) (‘Мелкія замтки’,— см. тамъ же о Поссевин и Макіалелли и о правил divide et impera — 1829—1831 г.). ‘Всмъ извстно, что французы народъ самый антипоэтическій. Славнйшіе представители сего остроумнаго и положительнаго народа — Монтань, Монтескье, Вольтеръ показали это. Монтань, путешествовавшій по Италіи, не упоминаетъ ни о Микель-Анжело, ни о Рафаэл’ (‘Современные французскіе писатели’, 1831 г.). О Монтан Пушкинъ. вспоминаетъ и поздне въ письм къ жен отъ 21 сентября 1835 г., гд онъ проситъ прислать ему сочиненія Монтаня въ Михайловское. Ср. еще ‘Мысли на дорог. О русской литератур съ очеркомъ французской’ (1834 г.).} показываютъ, что онъ сумлъ схватить ихъ характерныя черты.
Знакомъ былъ Пушкинъ и съ Раблэ (ср. напр. Саит., No 484), гуманистомъ вообще очень яркимъ и, въ частности, хорошо извстнымъ Шекспиру и англичанамъ его времени.
Наконецъ, весьма важно то, что Пушкинъ приступилъ къ Шекспиру съ большими познаніями въ области національной и міровой исторіи и съ глубокимъ интересомъ къ политической философіи. Историко-политическія науки еще съ лицейскихъ лтъ глубоко занимали Пушкина, и слды этихъ занятій разсяны во всхъ его произведеніяхъ.
Большой глубиной отзываются уже ею ‘Историческія замчанія’ (1822 г.), въ которыхъ онъ, между прочимъ, приписываетъ Екатерин II извстнаго рода макіавеллизмъ: ‘если царствовать значитъ знать слабость души человческой и ею пользоваться, то въ семъ отношеніи Екатерина заслуживаетъ удивленія потомства’ и т. д. Въ знаменитой записк ‘О народномъ воспитаніи’ (1826 г.) Пушкинъ настаиваетъ на политико-философскомъ преподаваніи исторіи въ высшихъ классахъ государственныхъ школъ.
Новйшая наука сравнительно мало занимается Шекспиромъ, какъ политическимъ писателемъ, и отношеніемъ его сюжетовъ къ философско-политической литератур XVI вка. А между тмъ онъ былъ несомннно таковымъ, что сразу замтили такіе его поклонники, какъ Пушкинъ. Въ конц концовъ, какъ дитя великаго философскаго вка. Шекспиръ изучаетъ все разнообразіе душевной жизни какъ отдльныхъ личностей, такъ и цлыхъ обществъ и государствъ не только въ настоящемъ, но и въ прошломъ. Взаимное отношеніе между государствомъ и обществомъ, различныя государственныя формы — все очень и очень глубоко занимаетъ Шекспира, и къ этимъ проблемамъ онъ постоянно возвращался, находя ихъ нихъ поучительныя индивидуальныя подробности. Напр., въ галлере монарховъ, склонныхъ къ абсолютизму, Ричардъ II, Юлій Цезарь и Лиръ объединяются самонадянностью, всмъ имъ свойственной, но и проявленія самонадянности и ея происхожденіе у нихъ различны: Лиръ ослпленъ тмъ, что во всю долгую жизнь онъ ни откуда встрчалъ противодйствія и потому не знаетъ людей, не не знаетъ ихъ и Ричардъ II, самонадянно врующій въ божественность своего сана, которая уже сама по себ способна защитить его отъ всякихъ людскихъ покушеній, въ общемъ холодный и трезвый Цезарь также склоненъ къ ослпленію, но его самонадянность иметъ своимъ источникомъ постоянное счастье, съ которымъ онъ побждалъ опасности, кром того, онъ иметъ дло съ народомъ, уже привыкшимъ къ цезаризму, и съ аристократіей, успвшей измельчать и, за рдкими исключеніями, раболпной.
Разнообразны и мудрые просвщенные правители — съ одной стороны Гамлетъ-отецъ и Генрихъ V, эти рыцари, глубоко проникнутые девизомъ популярной во время Шекспира стоической философіи, что правитель — прежде всего человкъ: съ другой — благодушный герцогъ въ ‘Мр за мру’, боле гуманный и лучше понимающій жизнь, чмъ его намстникъ Анджело, умный, но очень односторонній ригористъ, слпо увренный въ томъ, что можно перевоспитать, или, по крайней мр, обуздать общество неуклоннымъ формальнымъ выполненіемъ суровыхъ. устарвшихъ законовъ и т. д.
Историко-политическое образованіе позволило Пушкину сразу понять и оцнить эту очень важную особенность шекспировскаго творчества. Уже въ ‘Борис Годунов’ его заинтересовала задача дать политическіе типы съ макіавеллистической окраской — царя Бориса и его противника Шуйскаго. Это персонажи съ одной стороны мстами напоминаютъ шекспировскихъ героевъ, а съ другой стороны не являются копіей съ нихъ, но блестяще пополняютъ шекспировскую галлерею. Борисъ въ сценахъ раскаянія и въ прощаніи съ сыномъ, напоминаетъ Генриха IV, въ немъ также есть макіавеллизмъ, основанный на глубокомъ знаніи человческой души и на умніи бить противника въ моментъ его замшательства,— но все-таки онъ весьма отличается отъ своего англійскаго прототипа: въ немъ меньше своекорыстія, онъ крутъ и хитеръ съ боярами, которые все равно не могутъ съ нимъ примириться, но онъ истинный другъ народа. Гораздо больше макіавеллизма и эгоизма въ Шуйскомъ, онъ не мене, чмъ Борисъ, знаетъ людей и еще коварне уметъ заглянуть своему противнику въ душу и прямо терроризировать ее прикосновеніемъ къ самымъ больнымъ ея мстамъ (ср. сцену въ царскихъ палатахъ, гд Шуйскій, точно Яго, прямо потрясаетъ взволнованнаго царя коварными разсужденіями объ измнчивости народной массы и реалистическимъ, слдовательно, особенно тяжелымъ для Бориса, описаніемъ тла убитаго царевича Димитрія). Это — типъ, отличный отъ типа Бориса и отъ соотвтствующихъ типовъ Шекспира, при всемъ частичномъ сходств съ ними. Здсь Пушкинъ не подражатель, но первоклассный продолжатель Шекспира.
Пушкинъ настаиваетъ на томъ, что драматическому писателю нужны философія, безстрастіе, государственныя мысли историка, догадливость, живость воображенія, отсутствіе предразсудковъ, любимой мысли, свобода.
Съ этой точки зрнія неудивительно, что Пушкинъ высоко оцнилъ второстепенную драму Шекспира ‘Мра за мру’ съ ея дйствительно высокооригинальнымъ героемъ Анджело и съ ея сложной соціально-политической перспективой.
Но если историко-политическое образованіе помогало Пушкину оріентироваться въ Шекспировскихъ драмахъ, то эволюція, происшедшая въ политическихъ взглядахъ и симпатіяхъ нашего поэта къ 1825 году, уже сама по себ должна была сблизить его съ Шекспиромъ. Важно, что и въ дошекспировскій періодъ онъ неоднократно приступалъ къ тмъ же политическимъ проблемауіъ, какъ и Шекспиръ, а къ концу этого періода давалъ имъ ршеніе, сходное съ шекспировскимъ.
Что происходило въ Европ въ теченіе всей жизни поэта?
‘Игралища таинственной игры —
Металися смущенные народы,
И высились и падали цари,
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари’ (19 окт. 1836 г.).
Народы и цари, народные вожди и самозванцы, узурпаторы и законные наслдники — излюбленныя темы Пушкина еще задолго до знакомства съ Шекспиромъ. Узурпаторъ и законный наслдникъ — вдь это сюжетъ уже лицейской сказки о Бов. Характерно первоначальное заглавіе ‘Бориса Годунова’: ‘Комедія о настоящей бд Московскому Государству, о цар Борис и о Гришк Отрепьев’. Равнымъ образомъ Пушкина уже давно занимаютъ Стенька Разинъ и Пугачевъ.
Въ 1823 г. Пушкинъ счелъ нужнымъ отозваться на смерть вождя испанскихъ инсургентовъ Ріего (‘Сказали разъ царю’).
Чрезвычайно важны мало оцненныя ‘Замтки на Анналы Тацита’ 1825 г. {Подробне защищаемся мы этими вопросами въ стать, которая скоро появится, подъ заглавіемъ ‘Пушкинъ и римскіе историки’.} Пушкинъ обратилъ вниманіе, прежде всего, на то, что немедленно по вступленіи на престолъ Тиберія былъ умерщвленъ родной внукъ Августа — Агриппа Постумь. Передъ Пушкинымъ носится мысль, что Агриппа — боле законный претендентъ на престолъ, чмъ Тиберій, пасынокъ Августа. Мысль эта характерна для поэта, занятаго сюжетомъ о законныхъ и незаконныхъ претендентахъ, но не вполн основательна исторически: хотя Августъ и стремился къ фактическому введенію монархіи, но формально римское государство оставалось республикой, и о какомъ бы то ни бы.ю порядк престолонаслдія не могло быть и рчи.
Дале, тацитовская характеристика Агриппы (отличавшагося ‘необычайной силой, дерзостью и даже простотой ума’) подсказала Пушкину (очевидно увлеченному своимъ Лжедимптріемъ) соображеніе, что люди въ род Агриппы всегда могутъ имть большое число приверженцевъ или сдлаться орудіемъ хитраго мятежника.
Тамъ же Пушкинъ отмтилъ для себя подавленіе бунта паннонскихъ и германскихъ легіоновъ, при этомъ отъ него, какъ отъ драматурга, не укрылась одна индивидуалистическая черточка въ описаніи бунта: Германикъ, тщетно стараясь усмирить бунтъ легіоновъ, хотлъ заколоться на глазахъ у воиновъ. Его удержали. Тогда одинъ изъ нихъ подалъ свой мечъ, говоря: ‘онъ востре’.
Пушкинъ подчеркнулъ дале и то, что Тиберій, прежде всего, лишилъ народъ права выбора магистратовъ и тмъ довершилъ уничтоженіе республики. ‘Народъ ропщетъ, сенатъ охотно соглашается (тнь правленія перенесена въ сенатъ’).
Тмъ не мене Пушкинъ не винитъ Тиберія, но, наоборотъ, за многое хвалитъ его, какъ монарха, и защищаетъ отъ нападокъ Тацита.
Въ одномъ случа похвала Тиберію крайне своеобразна. ‘Нкто Вибій Серенъ, по доносу своего сына, былъ присужденъ римскимъ сенатомъ къ заключенію на какомъ-то безводномъ остров. Тиберій воспротивился сему ршенію, говоря, что человка, коему дарована жизнь не слдуетъ лишать способовъ къ поддержанію жизни. Слова, достойныя ума свтлаго и человколюбиваго! Чмъ боле читаю Тацита, тмъ боле мирюсь съ Тиберіемъ. Онъ былъ одинъ изъ величайшихъ умовъ древности’. Но тутъ Пушкинъ не вчитался въ разсказъ Тацита (IV, 30), изъ котораго слдуетъ, что Вибій осужденъ былъ неправильно, подъ давленіемъ злопамятства Тиберія, и Тиберій лишь для приличія ходатайствовали о смягченіи приговора. По всмъ признакамъ, эта курьезная ошибка иметъ для Пушкина автобіографическое значеніе. Самый разсказъ этотъ помщенъ Пушкинымъ въ письм къ Дельвигу отъ 23 іюля 1825 г. (Саит., No 178), и около этого времени Пушкинъ изливался въ жалобахъ на жестокость Александра I, отправившаго его въ ссылку, гд нельзя ни работать, ни лчиться. Ср. Саит. No 207, No 208, No 167 и No 170). Сходныя чувства,— правда, въ боле мягкой форм,— изложены и въ ‘Воображаемомъ разговор съ императоромъ Александромъ I’ (1825-года).
Какъ бы то ни было, однако въ разсужденіяхъ о римской имперіи замтно извстнаго рода примиреніе съ монархизмомъ.
Но важна и другая сторона дла: мы видимъ здсь критика, стремящагося къ боле или мене объективному пониманію исторіи и политики: многое въ дйствіяхъ Тиберія мудро, но кое-что и дурно.
Какъ могъ прочесть Пушкинъ въ той же первой книг ‘Анналъ’ Тацита, римская монархія была не однимъ только актомъ узурпаціи, но и естественнымъ слдствіемъ разложенія республики и исторически развившагося полицейскаго индифферентизма и въ народ, и въ сенат.
Но если извстная государственная форма представляетъ собою неизбжное историческое явленіе, то, независимо отъ собственныхъ политическихъ симпатій объективнаго изслдователя, она можетъ подлежать научному анализу постольку, поскольку она приноситъ добро или зло народу. Такова, несомннно, психологія Пушкина въ 1825 г., когда онъ читалъ Тацита и увлеченъ былъ Шекспиромъ,
Пушкинъ готовъ примириться съ монархіей, но не съ деспотической, а съ такой, которая, между прочимъ, была симпатична Шекспиру.
По смерти Александра I, онъ ждетъ много хорошаго отъ Константина I, такъ какъ послдній напоминаетъ ему Шекспировскаго любимца Генриха V: ‘Какъ врный подданный, долженъ я, конечно, печалиться о смерти Государя, но, какъ поэтъ, радуюсь восшествію на престолъ Константина I. Въ немъ очень много романтизма, бурная его молодость, походы съ Суворовымъ, вражда съ нмцемъ Барклаемъ напоминаютъ Генриха V. Къ тому же онъ уменъ, а съ умными людьми всё какъ-то лучше, словомъ, я надюсь отъ него много хорошаго’ (Саит. No 222).
Это — весьма знаменательное сравненіе: въ самой характеристик Генриха У у Шекспира много такихъ чертъ, которыя всегда были дороги для Пушкина. Въ юности своей Генрихъ былъ гулякой, однако самъ онъ не опустился въ такой мр, какъ его компаньоны, онъ въ го же время работалъ надъ своимъ образованіемъ, и, благодаря знакомству съ дйствительной жизнью и ея положительными и отрицательными сторонами, его познанія становятся не книжной, теоретической, но практической мудростью, привлекающей къ нему наиболе умныхъ государственныхъ людей его страны.
Это очень прямая натура, въ общемъ смлая и предпріимчивая, но всегда осторожная, когда дло идетъ о власти, о закон и о народныхъ и государственныхъ интересахъ.
Доблестный воинъ, онъ не затваетъ войнъ, только для своей собственной славы, хорошо зная, какъ тяжело отзываются войны не только на побжденныхъ, но и на побдителяхъ и т. д.
Въ 1826 г. Пушкинъ предъявляетъ къ Николаю I такія требованія, какія предъявлялись къ монархіи Шекспиромъ и умренно-либеральными политиками XVI в. Въ ‘Стансахъ’ и въ записк ‘О народномъ воспитаніи’ довольно ясно выражена мысль, что если новый монархъ продолжитъ дло Петра Великаго и усвоитъ себ лучшіе изъ принциповъ его государственной дятельности, то съ монархіей можно примириться, какъ съ такимъ режимомъ, который способенъ принести пользу народу.
Политика новой монархіи, должна быть правдивой и прямой (въ противоположность привычк предыдущаго императора къ ‘противочувствіямъ’): царь народа съ великимъ будущимъ долженъ врить въ его силы (и, слдовательно, содйствовать ихъ развитію), не презирать его. Одна изъ главныхъ задачъ просвщенной монархіи — широкое и смлое распространеніе образованія безъ боязни передъ научной истиной и даже передъ радикализмомъ извстныхъ научныхъ теорій.
Авторитетная власть не должна бояться оппозиціи, основанной на закон: такъ, Петръ умлъ отличить Долгорукаго отъ буйнаго стрльца, но и къ своимъ прямымъ противникамъ, если это преимущественно доктринеры, сильная власть можетъ отнестись великодушно, не отождествляя заблужденія съ преступленіемъ и не унижаясь до мелочной мстительности.
Если мы прибавимъ къ этому, что Пушкинъ всегда презиралъ пышную придворную аристократію за вредъ, приносимый ею государству и народу, дале, что онъ желалъ раскрпощенія народа и равновсія между сословіями,— то въ общемъ мы встрчаемся съ соціально-политическимъ міровоззрніемъ, весьма похожимъ на то, которое въ свое время раздлялъ Шекспиръ и многіе изъ гуманистовъ и политиковъ его вка.
Итакъ, въ Шекспировскій періодъ своей жизни Пушкинъ мирится съ монархіей не потому, чтобы она была совершенной политической формой (совершенныхъ формъ въ дйствительности нтъ), но потому, что и она, при извстныхъ гарантіяхъ, можетъ содйствовать народному благу.
И надо замтить, что въ общихъ чертахъ. Пушкинъ еще съ юности въ сущности безразлично относился къ форм государственнаго устройства и управленія, лишь бы только были обезпечены гражданская и личная свобода, просвщеніе и развитіе духовныхъ и матеріальныхъ силъ народа.
Послдніе 3—4 года дошекспировскаго періода Пушкина ознаменованы постепеннымъ упадкомъ вры въ возможность прочной демократической республики.
Въ 1820 г. Пушкинъ еще любитъ демагогическіе споры (Саит., No 17), въ 1821 г. онъ съ увлеченіемъ отзывается о возстаніи въ Греціи, Италіи и Испаніи (Саит., No 18 — ср. 86).
Но мечтательный, ‘миролюбивый’ другъ свободы быстро разочаровывается въ новыхъ народныхъ движеніяхъ: инстинкты народовъ прекрасны, но завоеваніе свободы сопровождается тми же роковыми ошибками, какъ и у французовъ временъ великой революціи, именно нарушеніемъ Законовъ и насиліемъ. Возникающую свободу подавляютъ, настаетъ мрачная реакція, и въ этомъ, въ глазахъ поэта, виноваты сами народы съ ихъ наклонностью быстро обращаться изъ гордыхъ господъ въ жалкихъ послушныхъ рабовъ, но виноваты и народные демагоги-витіи, которымъ также приходится покориться вол деспотовъ.
Въ 1821 г. (‘Наполеонъ’) у поэта еще остается смутная надежда, что изъ возрождающихся народовъ, можетъ быть, хоть русскій укрпитъ свою свободу, но уже въ слдующемъ 1822 г. Пушкинъ устами главы народнаго движенія Вадима высказываетъ очень скептическій приговоръ о перемнчивой народной масс,— приговоръ, весьма напоминающій изображеніе народа у Шекспира: ‘Безумные! давно-ль они въ глазахъ моихъ встрчали торжествомъ властителей чужихъ и вольныя главы подъ иго преклоняли? Изгнанью моему давно-ль рукоплескали? Теперь зовутъ меня, а завтра, можетъ, вновь… Не врна ихъ вражда, неврна ихъ любовь’…
Въ 1823 г. онъ уже находитъ возможнымъ сближеніе съ извстнымъ реакціонеромъ-монархистомъ Стурдзой, и оказывается, что они не только пріятели, но и ‘кое о чемъ мыслятъ одинаково, не лукавя другъ передъ другомъ’ (Саит., No 54). Мечты о свобод русскаго народа для него уже ‘послдній либеральный бредъ’, и, подражая ‘умренному демократу’ Іисусу Христу, онъ пишетъ притчу о сятел, гд объявляетъ народы стадами, которымъ не нужны дары свободы. Въ стихотвореніи ‘Недвижный стражъ дремалъ’ онъ обрушивается и на демагоговъ, на этихъ мудрецовъ, волнующихъ безумную толпу, которымъ теперь предстоитъ цловать жезлъ Россіи и поправшую ихъ желзную стопу.
Восхищеніе греческимъ возстаніемъ въ 1821 г. смняется въ 1824 г. презрительными отзывами объ одесскихъ грекахъ и ихъ предводителяхъ (Саит., No 77). Вообще демократическое настроеніе у Пушкина все боле и боле понижается.
Съ этой точки зрнія не лишено интереса и примиреніе Пушкина съ Карамзинымъ къ началу шекспировскаго періода. Оно состоялось преимущественно на почв научной, но врядъ ли можно оставлять въ сторон и политическое настроеніе Пушкина, развившуюся въ немъ толерантность къ людямъ различныхъ политическихъ убжденій. Драгоцнные остатки автобіографіи (1825—1826 гг.) свидтельствуютъ лишній разъ объ искреннемъ желаніи Пушкина съ полнымъ безпристрастіемъ отнестись какъ къ Карамзину, такъ и къ его литературно-политическимъ противникамъ. ‘Молодые якобинцы’, по мннію Пушкина, слишкомъ преувеличенно негодовали на Карамзина за его размышленія въ пользу самодержавія, но правда и то, что отдльныя изъ этихъ размышленій краснорчиво опровергнуты врнымъ разсказомъ событій (съ другой стороны, Карамзинъ — несомннно добросовстный историкъ уже потому, что онъ везд ссылается на источники. Очень важно и то, что исторія Карамзина, плодъ двнадцатилтняго безмолвнаго и неутомимаго труда, проникнута истинною и рдкою въ его время любовью къ просвщенію.
Въ эти годы эволюція духовной жизни Пушкина идетъ очень быстрымъ, истинно трагическимъ темпомъ. Пушкинъ исполненъ исканія истины и часто запутывается въ противорчіяхъ. Напр., онъ стремительно берется за Библію (Саит., NoNo 109 и 113), и ему импонируетъ образъ Христа, какъ умреннаго демократа, но въ то же время на него оказываютъ вліяніе бесды съ атеистомъ Гунчисономъ.
У Пушкина развивается скептицизмъ, граничащій съ пессимизмомъ, онъ ищетъ выхода въ свойственномъ его правдивой натур объективизм и критицизм, и любопытно, что его политическому индифферентизму, сильно развившемуся къ началу шекспировскаго періода, вполн соотвтствуетъ и литературный: ‘Я въ литератур скептикъ,— пишетъ онъ въ 1827 г. (Саит., No 312),— чтобы не сказать хуже, и вс парнасскія секты для меня равны, представляя каждая своя выгоды и невыгоды’.
И вотъ, въ такомъ трагическомъ настроеніи Пушкинъ естественно могъ не только увлечься Шекспиромъ, но даже слиться съ нимъ, найдя въ немъ извстное оправданіе и своей личной предыдущей жизни, и литературной дятельности, и своимъ общественно-политическимъ взглядамъ. Глубокій конфликтъ между жизнерадостностью и трагическими тревогами за человчество, столь явный у Шекспира, конечно, долженъ былъ найти отвтъ въ душ нашего многострадальнаго поэта и, въ конц концовъ, впечатлнія, полученныя Пушкинымъ отъ Шекспира, довольно родственны съ впечатлніями Гёте въ ‘Вильгельм Мейстер’.
‘Все то, что когда-либо передумано было мною о человчеств и его судьбахъ, что было неразлучно со мной и развилось во мн незамтно для меня самого, все это я нашелъ въ Шекспир уже вполн развитымъ и какъ бы уже сбывшимся’ — такъ писалъ Гёте въ 11-й глав III книги ‘Вильгелъма Мейстера’. Ср. тамъ же: ‘Пьесы эти кажутся мн произведеніями какого-то небеснаго генія, приблизившагося къ людямъ для того, чтобы какъ можно ближе ознакомить ихъ съ ихъ собственнымъ внутреннимъ міромъ’.
Къ этому вполн подходитъ отзывъ Пушкина о Шекспир, сохранившійся въ воспоминаніяхъ Смирновой (стр. 285): ‘Затмъ онъ говорилъ о Шекспир, о его взглядахъ на любовь, о его молодыхъ двушкахъ и любовникахъ, изъ которыхъ ни одинъ не сентименталенъ и не романиченъ, даже среди романическихъ и необычайныхъ приключеній, потому что чувства ихъ такъ естественны, о его замужнихъ женщинахъ, среди которыхъ встрчаются только красивые типы, объ его мысляхъ о королевской власти, о слав, о войн, о смерти, о совсти,— и онъ закончилъ: ‘Нтъ ни одной стороны души, ума, сердца, характера, слабостей, страстей, пороковъ, добродтелей, которыхъ бы онъ не наблюдалъ и не описалъ отъ зерна и корня человческаго растенія до его послдняго листа, цвта, плода’…
На первыхъ порахъ, однако, въ 1824—1826 гг., Пушкинъ, какъ и можно было ожидать по ходу его духовной жизни за это время, интересуется у Шекспира главнымъ образомъ, соціально-политическими проблемами, а также общими вопросами о сущности драмы, на которые наводитъ Шекспиръ. Конечно, поэтъ не могъ уйти и отъ чисто-психологическихъ темъ, всегда и особенно въ данное время ему родныхъ, но во всякомъ случа центральное и главное мсто въ произведеніяхъ этого времени принадлежитъ соціально-политической трагедіи ‘Борисъ Годуновъ’. Довольно характерно, что пвецъ любви готовъ былъ написать трагедію безъ любовнаго романа и ввелъ въ нее романъ между Димитріемъ и Мариной главнымъ образомъ въ интересахъ столько же драматическихъ, сколько политическихъ: романъ этотъ ясне опредляетъ страстный, романическій характеръ главнаго героя — Димитрія и, съ другой стороны, даетъ лишній интересный персонажъ политической авантюристки Марины (Саит., No 379).
Въ характеристик Бориса, какъ и самъ онъ признается, политическая сторона дла интересовала его едва ли не боле, чмъ драматическая (Саит., No 208 .
Но это лишь детали. Всего боле характеренъ выборъ самой темы. Пушкинъ взялъ эпоху перелома (кстати сказать, современную Шекспиру), которая сдвинула съ мста и органы правительства, и вс слои населенія.
Такимъ образомъ, хроника Пушкина непосредственно примыкаетъ къ хроникамъ и къ такимъ драмамъ Шекспира, какъ ‘Юлій Цезарь’, ‘Антоній и Клеопатра’ и т. д.
Къ разработк такой сложной темы примнены и сложные методы, въ которыхъ, наряду съ доминирующимъ вліяніемъ Шекспира, не трудно обнаружить помимо этого синтезъ предыдущей дятельности самого поэта, а также его настроенія во время писанія драмы. Поэтъ очень старательно изучаетъ историческіе источники и всячески заботится о томъ, чтобы объективно опредлить для себя историческую истину: но онъ боле, чмъ кто-либо, знаетъ, что задачи драмы и исторіи не совпадаютъ вполн, и что историческія фигуры въ драм могутъ быть лишь типами, только въ общихъ чертахъ соотвтствующими и человческой природ, и исторической дйствительности. Такъ создана фигура Пимена. ‘Въ немъ собралъ я черты, плнившія меня въ нашихъ старыхъ лтописяхъ’ (Саит., No 312).
Тотъ-же собирательный методъ проведенъ и въ характеристикахъ Бориса, Самозванца, народа.
Давно замчено, что Пименъ идеализованъ, это объясняется искуснымъ, непосредственно незамтнымъ внесеніемъ личнаго начала въ изображеніе типа: при изученіи матеріаловъ для выработки типа поэтъ наткнулся на такія подробности, которыя какъ нельзя боле соотвтствовали его собственному настроенію, а потому обрисовка типа проникнута своеобразной теплотой, за которой скрывается личная симпатія автора.
Пушкинъ несомннно идеализировалъ въ данномъ случа пользу уединенія для человка, утомленнаго бурями жизни, развитіе въ такомъ человк широкой гуманности и безпристрастной терпимости. Это одна изъ любимыхъ его темъ въ разные періоды его дятельности, но никогда его душевный разладъ не былъ столь силенъ, никогда не было столь настойчивой потребности въ успокоеніи и ясности души, какъ посл бурной жизни на юг. Успокоителями поэта явились природа, занятое дломъ уединеніе, великій учитель безпристрастія Шекспиръ, а вслдъ за нимъ — исторія преимущественно въ лиц Карамзина и древнихъ лтописцевъ. Въ произведеніяхъ этого періода Пушкинъ неоднократно сравниваетъ себя съ анахоретомъ, свою рабочую комнату съ пустынной кельей, онъ доволенъ своимъ ‘мирнымъ изгнаніемъ’, въ которомъ онъ ‘сельской муз въ тишин душой безпечной предавался’, его Онгинъ и Ленскій — ‘пустынники’, причемъ Онгинъ ушелъ отъ ‘мятежной власти страстей’…
Такое своеобразное и цльное сліяніе объективнаго съ субъективнымъ очень характерно и для Шекспира, такъ, напр., своему любимцу Генриху V онъ влагаетъ въ уста много своихъ задушевныхъ мыслей, но все-таки Генрихъ V — не Шекспиръ, не Шекспиръ и Гамлетъ, хотя несомннно, что Шекспиръ могъ и самъ переживать гамлетовское настроеніе и наблюдать его у многихъ своихъ современниковъ, жившихъ въ бурный, трагическій вкъ.
Но для Пушкина было тмъ боле легко окончательно усвоить и усовершенствовать подобную манеру писать, что онъ и самъ ея держался еще задолго до знакомства съ Шекспиромъ: такъ, личное и общее очень цльно переплетены между собою уже въ ‘Кавказскомъ плнник’ {Еще изъ Кишинева (Саит., No 27) онъ писалъ Горчакову: ‘характеръ Плнника неудаченъ, это показываетъ, что я не гожусь въ герои романтическаго стихотворенія. Я въ немъ хотлъ изобразить это равнодушіе къ жизни и ея наслажденіямъ, эту преждевременную старость души, которыя сдлались отличительными чертами молодежи XIX вка’.}.
Въ этомъ заключается лишнее доказательство того, что сліяніе Пушкина съ Шекспиромъ происходило на почв ихъ многообразной конгеніальности.
Собирательный элементъ, столь сильный въ фигур Пимена и отчасти патріарха Іова, еще боле ярко замтенъ въ обрисовк главныхъ героевъ драмы самозванца и Бориса, а также общественныхъ группъ. Сліяніе объективнаго съ субъективнымъ, о чемъ была рчь выше, достигаетъ здсь особой виртуозности.
Мы уже говорили, что ко времени созданія типа самозванца Пушкинъ много занимался исторіей народныхъ вождей, узурпаторовъ и авантюристовъ разнаго рода, такъ что въ его голов долженъ былъ создаться типъ популярнаго демагога-узурпатора съ чертами, какъ общими для разныхъ странъ и эпохъ, такъ и спеціальными для той или другой страны, для той или другой эпохи. Весьма важно, напр., что Пушкинъ самъ подчеркнулъ извстное родство своего Лжедимитрія съ Генрихомъ IV. Есть, несомннно, въ характер самозванца такія черточки, какія были у самого Пушкина или, по крайней мр, были ему симпатичны,— мы разумемъ большую смлость, своего рода геніальную безпечность, проявляемую даже посл крупныхъ неудачъ и привлекающую къ себ окружающихъ.
Весьма знаменательно го, что самозванецъ изображенъ, какъ человкъ, довольно образованный для своего времени и изъ чтенія лтописей способный опредлить современное политическое положеніе Россіи: вмст съ тмъ, онъ не чуждъ и поэзіи: въ монастыр самъ сочинялъ каноны, въ Краков онъ благосклонно относится къ придворному поэту.
Не мене сложна исторія возникновенія типа Бориса.
Поэтъ, естественно находился подъ сильнйшимъ вліяніемъ размышленій о царствованіи Александра I, но царствованіе это онъ оцнивалъ въ общей связи съ исторіей династіи Романовыхъ.
Около временъ созданія ‘Бориса Годунова’ для него уже опредляется въ извстной форм типъ русскаго самодержца, начиная съ Ивана III, съ различными разновидностями этого типа. По крайней мр, въ ‘Борис Годунов’ не просто упомянуты, но довольно ярко очерчены Иванъ Грозный, еодоръ и Иванъ III — ‘смиритель бурь, разумный самодержецъ’. Мы знаемъ, затмъ, какое впечатлніе производило на Пушкина съ юныхъ лтъ самодержавіе Наполеона.
Въ эту критическую минуту Пушкинъ снова интересуется Наполеономъ, какъ политикомъ, по его запискамъ и по мемуарамъ его министра полиціи Фуше (Саит., No 128 и др.). Сверхъ того, Пушкинъ около этого времени занятъ мыслью о самодержавіи вообще: между прочимъ, его интересуетъ первый явный (въ его глазахъ) римскій самодержецъ Цезарь Тиберій.
Наконецъ, передъ Пушкинымъ прошла цлая серія монарховъ Шекспира.
И вотъ это соединеніе общаго съ личнымъ въ высшей степени любопытно отразилось на фигур Бориса, и опять въ своеобразныхъ формахъ происходило сліяніе Пушкина съ Шекспиромъ.
Честолюбіе и властолюбіе не могутъ дать удовлетворенія душ,— говоритъ Борисъ,— какъ и весьма многіе персонажи шекспировскихъ политическихъ драмъ и хроникъ. Самъ поэтъ, искавшій въ эту эпоху въ уединеніи покоя своей мятежной душ, тоже не дорожитъ славой (‘Желаніе славы’, ‘Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ’).
‘Безумны мы, когда народный блескъ,
Иль, ярый вопль тревожитъ сердце ваше!
Такъ восклицаетъ Борисъ на подобіе весьма многихъ государей Шекспира, и въ хроник перемнчивость народной массы характеризована на разные лады. Но кром демократической черни Борисъ изврился и въ аристократическую чернь: ‘пора презрть мн ропотъ знатной черни‘ — говоритъ онъ Басманову. И представители знатной черни — налицо въ хроник: таковы, напр., бояре, не понимающіе политическаго смысла тяжелой сцены въ царской дум, разыгравшейся между царемъ, патріархомъ и Шуйскимъ.
Подобная постановка дла характерна и для Шекспира: на ряду съ демократической чернью, онъ любитъ выводить и чернь аристократическую, и какъ саркастиченъ, напр., отзывъ Гамлета о послдней въ сцен съ могильщиками!
Въ свою очередь, Пушкинъ, какъ писатель, чувствуетъ въ данную эпоху ршительное отчужденіе и отъ толпы, и отъ малообразованныхъ представителей литературы и критики, отъ этого журнальнаго роя слпней и комаровъ’ (‘Совты’).
Очень интересно наставленіе умирающаго Бориса сыну еодору. Оно напоминаетъ собою прощаніе умирающаго Генриха IV съ сыномъ, будущимъ Генрихомъ V, хотя не заключаетъ въ себ макіавеллистическаго совта Генриха ІV занять умы войной для искорененія крамолы.
Наоборотъ, Борисъ совтуетъ еодору отмнить опалы и казни и на первое время ослабить власть, не выпуская ея, однако, изъ рукъ. Вскор посл написанія драмы почти такъ же звучитъ обращеніе Пушкина къ Николаю I съ просьбой быть милостивымъ къ декабристамъ.
И другіе совты Бориса совпадаютъ съ задушевными мечтами самаго Пушкина: ‘будь милостивъ, доступенъ къ иноземцамъ, доврчиво ихъ въ службу принимай’,— говоритъ Борисъ, а параллельно съ тмъ Пушкинъ въ записк о народномъ воспитаніи отстаиваетъ передъ Николаемъ I пользу западно-европейскаго просвщенія для русскаго общества, и общая мысль этой записки въ сущности отлично выражена въ разговор между Борисомъ и еодоромъ о польз науки и для частной жизни, и для государства.
И еще одна руководящая мысль замтки о народномъ воспитаніи сквозитъ въ наставленіи Бориса еодору: ‘Не измняй теченья длъ, привычка — душа державъ’,— поучаетъ Борисъ. Въ свою очередь, Пушкинъ мечтаетъ о союз служащихъ государству дворянъ съ правительствомъ въ великомъ подвиг улучшенія (но не радикальнаго измненія!) государственныхъ установленій. Какъ ни сочувствуетъ онъ уничтоженію чиновъ, но спшитъ оговориться, что ‘сія мра влечетъ за собою безпорядки безчисленные, какъ вообще всякое измненіе установленій, освященныхъ временемъ и привычкой‘.
Наконецъ, особенно любопытенъ слдующій совтъ Бориса:
‘Будь молчаливъ, не долженъ царскій голосъ
На воздух теряться по-пустому,
Какъ звонъ святой, онъ долженъ лишь вщать
Велику скорбь или великій праздникъ’.
Это отчасти похоже на совтъ Генриха IV сыну появляться передъ толпой лишь изрдка, въ полномъ блеск и величіи, какъ звзда ‘Генрихъ IV’, ч. I, д. III, явл. 2). А съ другой стороны, здсь выражено традиціонное отношеніе обывателей и старой и новой Россіи къ самодержавной власти. Такъ смотрлъ на нее и самъ Пушкинъ. По крайней мр, впослдствіи онъ былъ изумленъ тмъ, что Николай I отправился лично усмирять бунтъ военно-поселенцевъ въ Новгородской губерніи (‘Изъ записной книжки’, 26 іюня 1831 г.): ‘Народъ не долженъ привыкать къ царскому лицу, какъ обыкновенному явленію. Расправа полицейская должна одна вмшиваться въ волненія площади, и царскій голосъ не долженъ угрожать ни картечью, ни кнутомъ. Царю не должно сближаться лично съ народомъ. Чернь перестаетъ скоро бояться таинственной власти и начнетъ тщеславиться своими сношеніями съ государемъ. Скоро въ своихъ мятежахъ она будетъ требовать появленія его, какъ необходимаго обряда’.
Такимъ образомъ, царь Борисъ — тоже собирательный типъ, какъ самозванецъ, патріархъ, Пименъ.
Собирательнымъ типомъ является у Пушкина и народная масса, она иметъ, правда, національныя черты, но вмст съ тмъ она очень похожа на Шекспировскій непостоянный народъ — игрушку въ рукахъ демагоговъ. Очень важно то, что Пушкинъ, какъ мы видли, еще въ дошекспировскій періодъ создалъ себ именно такой взглядъ на народъ, и, напр., ‘отрывокъ изъ Вадима’, можно сказать, самъ просится въ шекспировскую драму, мы видли также, что ко времени изученія Шекспира у Пушкина сложилось такое же мнніе о народ въ качеств литературной публики. Сверхъ этого, Пушкинъ могъ быть подъ вліяніемъ изученія народныхъ волненій въ разныхъ мстахъ и въ разныя эпохи.
Слдовательно, въ этомъ пункт Пушкинъ нашелъ у Шекспира сильнйшее для себя подкрпленіе.
Достаточно извстно, какъ измнчивъ народъ въ ‘Юліи Цезар’ и въ другихъ политическихъ драмахъ и хроникахъ Шекспира.
Но, отрицая умъ въ толп, Шекспиръ не отрицаетъ его у отдльныхъ представителей народа: такъ, напр., могильщики кажутся Гамлету гораздо умне придворныхъ, старый садовникъ въ ‘Ричард II’ интересенъ глубокимъ и трезвымъ пониманіемъ причинъ политической катастрофы, совершившейся въ Англіи. Неорганизованная толпа неоднородна, и Шекспиръ любитъ выдлять изъ нея отдльные персонажи и индивидуализировать ихъ, а въ картинахъ напряженія страстей у народной массы подобный отдльный персонажъ изъ нея на нашихъ глазахъ живетъ, и его настроеніе мняется. Такъ, въ 1-й сцен II-го дйствія ‘Юлія Цезаря’ сильно выдвинута юмористическая фигура сапожника. Особенно живописна 2-я сцена 3-го акта передъ похоронами Цезаря. 1-й гражданинъ — безусловный поклонникъ Брута, 2-й не желаетъ поддаваться пристрастію и предпочитаетъ выслушать и Брута, и Кассія, чтобы составить себ самостоятельное сужденіе о дл. Посл рчи Брута оба въ восторг. Начинается рчь Антонія, и второй гражданинъ въ первый моментъ пытается, какъ и передъ рчью Брута, сохранить самообладаніе и способность къ критик, а первый съ свойственной ему экспансивностью скоро вритъ тому, что Цезарь не былъ тираномъ, къ концу рчи вс приходятъ въ возбужденіе, но у перваго гражданина оно усиливается при вид трупа, на который онъ сначала боится взглянуть.
Такого же пріема держится Шекспиръ всюду, гд ему приходится изображать группы людей того или другого сословія.
Подобные уроки не могли пройти безслдно для художника, который, помимо всего прочаго, самъ былъ всегда индивидуалистомъ. И вотъ любопытно, что уже начальныя сцены ‘Бориса Годунова’, именно избраніе на царство, напоминаютъ восшествіе на престолъ Ричарда III, который съ такимъ успхомъ продлывалъ комедію притворнаго отказа отъ короны.
Народная масса въ хроник Пушкина, какъ и во многихъ драмахъ Шекспира, въ общемъ довольно пассивна и собственной иниціативы не проявляетъ, но ея настроенія, какъ и Шекспира, неоднородны, и между отдльными ея представителями замтна разница.
Такъ, уже три персонажа, открывающіе своими замчаніями первую народную сцену ‘Красная площадь’), отличаются другъ отъ друга и не говорятъ одно и то же.
Во второй, довольно юмористической, народной сцен (на Двичьемъ Пол) выведено для полноты картины нсколько звакъ и затесавшаяся въ толпу баба съ груднымъ ребенкомъ.
Очень живыя сами по себ, эти жанровыя картинки вмст съ тмъ тсно связаны съ основной концепціей Пушкина: на пассивную, но измнчивую народную массу разсчитывать нельзя.
Въ общемъ, Пушкину удалось въ ход хроники очень искусно изобразить эту измнчивость народа. Какъ быстро самозванецъ пріобртаетъ популярность на счетъ Годуновыхъ!
Стоило только раздаться одному голосу съ призывомъ къ жестокости противъ семьи Годунова, и народъ яростно несется къ его дворцу. Но здсь онъ нсколько отрезвляется, и это отрезвленіе изображено съ большой силой и живостью. Въ окн дворца народъ видитъ — въ глубокой скорби — симпатичныхъ дтей Бориса — еодора и Ксенію, и у него начинаетъ пробуждаться жалость къ нимъ. Въ это время проходятъ во дворецъ бояре, и народъ почтительно передъ ними разступается, пока еще не зная, что они идутъ съ цлью немедленно убить царевича и его мать. Изъ дворца доносится шумъ борьбы и женскій визгъ.
Наконецъ, отворяются двери, и на крыльц появляется Мосальскій, обращаясь къ народу съ краткой, холодной и цинической рчью: ‘Народъ! Марія Годунова и сынъ ея еодоръ отравили себя ядомъ. Мы нашли ихъ мертвые трупы. (Народъ въ ужас молчитъ). Что же вы молчите? Кричите: ‘да здравствуетъ царь Димитрій Ивановичъ!’
По редакціи 1831 г. въ отвть на это ‘народъ безмолвствуетъ’.
Но первоначальная редакція, относящаяся къ 1825 г., заканчивается, совершенно въ дух Шекспира, тмъ, что и народъ кричитъ въ отвтъ ‘Да здравствуетъ царь Димитрій Ивановичъ’.
Выдляя нкоторыя фигуры изъ общей народной массы и индивидуализируя ихъ въ шекспировскомъ дух, Пушкинъ одну изъ этихъ фигуръ особенно старательно обработалъ посл долгихъ поисковъ историческихъ матеріаловъ для ея созданія. Это — картинная фигура юродиваго, характерная для старой богомольной и суеврной Россіи, какъ своего рода выраженіе народной совсти. И въ хроник Пушкина фигура юродиваго не только дополняетъ широкую картину русскаго общества временъ смуты, но и важна въ драматическомъ отношеніи: публичное обличеніе Бориса юродивымъ обезсиливаетъ царя и нравственно, и политически, окончательно подрывая его престижъ въ народ {Намъ сдается, что и здсь Пушкинъ могъ находиться подъ нкоторымъ косвеннымъ вліяніемъ Шекспира, особенно его хроники ‘Король Джонъ’. Въ хроник этой прямо выведенъ пророкъ, настраивавшій толпу противъ короля и предсказывавшій ему лишеніе короны. Пророкъ появляется на сцен лишь на нсколько словъ, но его роль въ охлажденіи народа къ королю очень велика, и это охлажденіе, желаніе перемнъ, готовность итти за любымъ инсургентомъ — представлены у Шекспира съ не меньшей яркостью, чмъ въ ‘Борис Годунов’ или въ ‘Полтав’. Помимо отдльныхъ ситуацій и подробностей самая тема этой драмы (король — виновникъ смерти законнаго наслдника, отвратившій этимъ отъ себя и знать и народъ и погибшій отъ угрызеній совсти очень близка къ тем ‘Бориса Годунова’.}.
Такимъ образомъ, даже въ изображеніи народной массы проведено индивидуалистическое начало. Но оно сильно даетъ себя знать и въ характеристик другихъ слоевъ русскаго и польскаго общества смутнаго времени.
Русскіе придворные разныхъ ранговъ, съ одной стороны, боятся царя, съ другой, на разные лады, при помощи то лести, то молчанія, то уклончивости — переносятъ его ласковый съ виду, но опасный по существу характеръ.
Каждый персонажъ изъ этой свиты,— не говоря уже о крупнйшихъ изъ нихъ,— иметъ что-нибудь индивидуальное. Такъ, свидтель сцены въ царской дум, одинъ изъ бояръ замтилъ, какъ тяжело было царю, другой,— что даже для него, простого очевидца, эта сцена была невыносима.
Пушкинъ далъ и прекрасныя сцены военнаго лагеря у обихъ сторонъ, гд перемшиваются различныя національности, очень мтко у него различаемыя. Его любимый капитанъ Маржеретъ смахиваетъ немного на знаменитаго валлійскаго капитана Флюэллена въ ‘Генрих V’. Безусловно хорошъ московскій плнникъ, откровенный со всми и держащійся даже въ плну съ большимъ достоинствомъ. Его откровенность полезна самозванцу, и послдняго нисколько не шокируетъ попадающее, впрочемъ, въ тонъ сообщеніе плнника, что на Руси его считаютъ хоть ‘воромъ’, по молодцомъ! Тотъ же плнникъ съ грубоватымъ достоинствомъ парируетъ насмшку польскаго офицера.
Очень жизненны представители польскаго общества, начиная съ магнатовъ, какъ Мнишекъ, и кончая мелкими шляхтичами и прислугой. Весьма типична и фигура іезуита Черниковскаго.
Косвеннымъ образомъ напоминаетъ Шекспировскія ‘кабацкія’ сцены изъ ‘Генриха IV’ знаменитая сцена въ корчм, гд опять-таки каждый персонажъ индивидуаленъ (хозяйка, пристава, бглые пьяные монахи съ ихъ полу-церковной, полу-народной рчью, состоящей изъ римованныхъ пословицъ и прибаутокъ, тревожащійся Григорій, будущій самозванецъ, который не всегда попадаетъ въ тонъ этой случайной и чуждой ему компаніи).
Указавъ на рядъ пунктовъ соприкосновенія и родства съ Шекспиромъ въ ‘Борис Годунов’, мы займемся теперь проблемой, около которой объединяются почти вс драматическія произведенія Пушкина, именно проблемой объ убійств и раскаяніи убійцы. Въ этой области идеи Шекспира попали на готовую почву.
Въ юности (‘Наполеонъ на Эльб‘) Пушкинъ представлялъ себ честолюбиваго узурпатора Наполеона тираномъ ложноклассической трагедіи, которыя не только не боится потоковъ крови, но и жаждетъ ихъ и упивается съ циническимъ эстетизмомъ картиною всеобщаго разрушенія.
Но поздне Пушкинъ глубже смотритъ на дло: онъ понимаетъ, что одно славолюбіе не можетъ всю жизнь прельшать человка, что, наконецъ, наступитъ пресыщеніе и тоска, и несомннно, что Наполеонъ ‘иногда въ своей пустын, забывъ войну, потомство, тронъ, одинъ, одинъ о миломъ сын въ уныньи горькомъ думалъ’. Такимъ образомъ его жизнь полна глубокаго трагизма, способнаго тронуть даже его враговъ. ‘Да будетъ омраченъ позоромъ тотъ малодушный, кто въ сей день безумнымъ возмутитъ укоромъ его развнчанную тнь!’
Та же тема разрабатывается въ ‘Борис Годунов’, и, конечно, у Шекспира Пушкинъ могъ найти очень рельефную ея постановку: монархи — тоже люди, и съ того момента, когда неумренное честолюбіе и ослпленіе славой или властью приводитъ ихъ къ паденію, ихъ катастрофа, уже какъ рзкая противоположность прежнему блеску и благополучію, пробуждаетъ въ нихъ самихъ общечеловческія чувства и вызываетъ у зрителей чисто человческое состраданіе, таковы, напр., Ричардъ II, Лиръ, отчасти Цезарь, къ изумленію своему погибающій отъ руки самыхъ приближенныхъ къ нему людей и проч.
Въ періодъ байронизма Пушкинъ вполн опредленно ставитъ тему, что убійство не проходитъ безнаказанно для души убійцы. Характерна уже ‘Черная шаль’: ‘Съ тхъ поръ я не знаю веселыхъ ночей, гляжу, какъ безумный, на черную шаль, и хладную душу терзаетъ печаль’.
Но самое важное произведеніе этого періода — ‘Братья-разбойники’. Его основная тема — та, что даже у закоренлыхъ профессіональныхъ убійцъ, какъ бы они ни заглушали свою совсть, она по временами просыпается и создаетъ имъ невыносимыя мученія. Полонъ душевныхъ мученій и Алеко въ ‘Цыганахъ’, убійство порицается въ поэм даже некультурными людьми.
Такая психологія очень близка къ шекспировской. У Шекспира Пушкинъ долженъ былъ встртить очень широкую постановку и разработку указанной темы. Къ убійству не только изъ личныхъ соображеній, но и изъ политическихъ видовъ человкъ, если онъ не извергъ и если онъ не ничтоженъ отъ природы, приступаетъ не сразу, въ душ его всегда остается тяжелый осадокъ, переходящій въ мучительное раскаяніе при живомъ напоминаніи о его преступленіи.
Какъ мучится Клавдій въ ‘Гамлет’, и какъ мучится и мучитъ другихъ нершительный Гамлетъ! Сколько внушительныхъ, потрясающихъ его и безъ того растерзанную душу вншнихъ обстоятельствъ напоминаетъ ему о томъ, что онъ долженъ мстить за убійство, что настала удобная пора для мести,— и онъ все-таки не въ состояніи къ ней приступить. Но и гораздо боле твердый Брутъ не мало страдаетъ отъ необходимости сдлаться убійцей Цезаря.
Съ особой силой темы эти разработаны въ ‘Макбет’ и въ ‘Ричард ІІI’.
Макбета толкаетъ на путь убійствъ его честолюбіе, но эта страсть, вообще говоря, дремала въ его душ, самъ по себ онъ не золъ въ немъ много ‘молока любви’, и онъ не пожелалъ бы избрать убійство, какъ кратчайшій путь къ престолу, самъ по себ онъ сталъ бы добиваться престола лишь открытымъ путемъ. Лишь сложный рядъ реальныхъ обстоятельствъ и сюрпризовъ развиваетъ въ немъ до болзненности честолюбіе и длаетъ его, противъ воли, убійцей.
Въ противоположность ему, большей ршимостью отличаются наемные убійцы, но и послдніе мотивируютъ эту ршимость не столько привычкой къ подобному ремеслу, сколько озлобленіемъ противъ своей судьбы, все-таки Макбетъ считаетъ нужнымъ ихъ подбодрить и настроить противъ Банко.
Даже закоренлый лицемрный и озлобленный извергъ Ричардъ III переживаетъ наканун своей гибели ужасное состояніе духа отъ появленія тней убитыхъ имъ людей.
Въ той же трагедіи Шекспиръ вывелъ дв пары наемныхъ убійцъ. Въ первой пар (убійцы Кларенса) второй убійца сначала ршительне перваго и готовъ немедленно приступить къ длу, но у обоихъ нечаянно срывается шутка о страшномъ суд, а затмъ возникаютъ мысли о совсти, сколько они ни подбодряютъ другъ друга, однако, вмсто немедленнаго убійства, они вступаютъ въ длинный разговоръ съ жертвой. Въ заключеніе второй наемникъ отказывается отъ содйствія первому, отказывается отъ награды и уходитъ съ глубокимъ раскаяніемъ.
Вторая пара — убійцы малолтнихъ дтей Кларенса — при всей своей закоренлой кровожадности, еле могла совершить убійство.
Итакъ, въ данномъ случа Пушкинъ встртился у Шекспира съ глубокой разработкой проблемы, которая и его самого интересовала. Съ этого момента тема объ угрызеніяхъ совсти у человка, сдлавшагося прямо или косвенно виновникомъ несчастія или смерти другого,— становится одной изъ самыхъ излюбленныхъ темъ Пушкина, и, проникнутый шекспиризмомъ, нашъ поэтъ разрабатываеть ее чисто по шекспировски, съ большой гибкостью и разнообразіемъ.
Въ ‘Борис Годунов’ чувствуетъ потребность въ покаяніи самъ Иванъ Грозный, каются и свирпые убійцы царевича Димитрія. Естественно, что въ вкъ набожности долженъ былъ каяться и Борисъ: не даромъ онъ, въ конц концовъ, принимаетъ схиму, съ другой стороны, Борисъ не извергъ по натур,— наоборотъ, это любвеобильный отецъ семейства и желающій добра своему народу правитель.
И въ изображеніи мученій его совсти начинающій шекспиристъ Пушкинъ далъ настоящую трагедію.
Честолюбіе не насытило души царя: ему никто не сочувствуетъ, и даже народъ, о которомъ онъ такъ заботился, отвернулся отъ него. Царь предоставленъ самому себ и тяжелому раздумью о своей личной жизни. Угрызенія совсти все растутъ и растутъ, но зато царь пускаетъ въ борьбу съ ними всю силу своей могучей натуры, и, напр., макбетовскимъ трагизмомъ ветъ отъ его словъ: ‘Но кто же онъ, мой грозный супостатъ? Кто на меня? Пустое имя, тнь,— ужели тнь сорветъ съ меня порфиру, иль звукъ лишитъ дтей моихъ наслдства? Безумецъ я! чего жъ я испугался? На призракъ сей подуй — и нтъ его!’
Убійство и тоска и душевная пустота убійцы — это тема послднихъ главъ ‘Евгенія Онгина’, написанныхъ посл 1825 г.
Особымъ трагизмомъ отмчено трактованіе подобной темы и въ ‘Полтав’.
Пушкинъ самъ писалъ, что его поэма является антитезой къ ‘Мазеп’ Байрона, который ‘былъ пораженъ только картиной человка, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ’. Но въ поэм Байрона нтъ характеровъ: ‘Еслибы подъ перо его попалась исторія обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вроятно, никто бы не осмлился посл него коснуться сего ужаснаго предмета’. Сюжетъ этотъ не только ужасенъ, но даже ‘отвратителенъ’: ‘ни одного добраго, благосклоннаго чувства! Ни одной утшительной черты! Соблазнъ, вражда, измна, лукавство, малодушіе, свирпость’. При такомъ характер сюжета Пушкинъ, естественно, былъ въ опасности впасть въ тотъ однообразно-яростный тонъ, который онъ уже въ 1825 г. (Саит., No 184) порицалъ даже у Байрона.
И Пушкинъ нашелъ выходъ изъ затрудненія, заставивъ свирпаго Мазепу пережить тяжелую душевную драму и угрызенія совсти въ сценахъ до и посл казни отца Маріи {Прибавимъ, что и въ другихъ отношеніяхъ, ‘Полтава’ очень тсно примыкаетъ къ драмамъ Пушкина. Такъ, Мазепа представляетъ собой варіаціи излюбленнаго типа деспотическаго политика, прикрывающагося личиной кротости и терпимости, народъ ‘Полтавы’, ‘безмолвно’ присутствующій при казни, безпечно расходящійся затмъ домой и уже толкующій про свои повседневныя заботы — это народъ ‘Бориса Годунова’. Сродни самозванцу — Карлъ XII, ‘мальчикъ бойкій и отважный, воинственный бродяга, онъ слпъ, упрямъ, нетерпливъ, и легкомысленъ и кичливъ. Богъ всть какому счастью вритъ’ и т. д.}.
Къ самому началу Шекспировскаго періода относятся, по крайней мр, по своему замыслу, ‘Моцартъ и Сальери’ и ‘Скупой Рыцарь’.
Въ ‘Борис Годунов’ изображено честолюбіе, какъ кровожадная страсть, приводящая одержимаго ею къ преступленіямъ, сейчасъ названные этюды посвящены двумъ другимъ, также кровожаднымъ страстямъ — зависти (страсти, родственной съ честолюбіемъ) и скупости, при этомъ, въ послднемъ случа передъ Пушкинымъ, по его собственному признанію, носился образъ шекспировскаго Шейлока въ ‘Венеціанскомъ купц’, а въ первомъ, вроятно, такія мрачныя фигуры безпощадныхъ завистниковъ, какъ Яго въ ‘Отелло’, или Эдмундъ въ ‘Корол Лир’.
Тема скупости разработана съ глубокимъ трагизмомъ: скупой — часто родной братъ убійц {Любопытно, что знаменитая сцена въ подвал является какъ бы варіаціей основной темы ‘Братьевъ-разбойниковъ’. Вдь къ этимъ ‘стяжателямъ’ принадлежитъ тотъ, ‘кто съ каменной душой прошелъ вс степени злодйства, кто ржетъ хладною рукой вдовицу съ бдной сиротой, кому смшно дтей стенанье, кто не прощаетъ, не щадитъ, кого убійство веселитъ, какъ юношу любви свиданье’.} и стяжатель испытываетъ подчасъ столь же невыносимыя мученія совсти.
Итакъ, ‘Скупой Рыцарь’ особенно понятенъ въ атмосфер шекспиризма. Но и сцены ‘Моцартъ и Сальери’ носятъ на себ яркую печать шекспиризма.
Убійца Моцарта долженъ, въ конц концовъ, поплатиться жесточайшими угрызеніями совсти за свое дяніе, по крайней мр, посл ухода отравленнаго Моцарта, мы видимъ его въ мучительнйшемъ раздумьи: ‘Ужель онъ правъ, и я не геній? Геній и злодйство — дв вещи несовмстныя. Неправда — а Бонаротти?… Или это сказка тупой безсмысленной толпы — и не былъ убійцею создатель Ватикана?..’
Прибавимъ, что Сальери не банальный завистникъ и не извергъ: въ его отношеніяхъ къ Моцарту колеблется сложное двойственное чувство odi et amo, онъ мститъ Моцарту за то, что тотъ самимъ своимъ существованіемъ стираетъ съ лица земли не только одного Сальери, но и всхъ ему подобныхъ безкорыстныхъ тружениковъ {Интересно, что сходная идея есть въ ‘Венеціанскомъ купц’ Шекспира, гд сталкиваются два представителя одной и той же профессіи — сухой, педантичный Шейлокъ и благодушный гуляка, царственный купецъ Антоніо, истинно широкая натура. Шейлокъ мститъ ему, между прочимъ, по инстинкту самосохраненія: торговые пріемы соперника обезсиливаютъ Шейлока и приноситъ, ему огромные убытки: ‘не будетъ его въ Венеціи — могу вести торгъ какъ угодно’.}.
Наконецъ, самую тему о зависти Пушкинъ разработалъ приблизительно, какъ Шекспиръ въ ‘Макбет’ тему о честолюбіи: человкъ долгое время живетъ безупречно, не подозрвая, что въ одинъ прекрасный моментъ имъ можетъ завладть страсть, ему самому противная и мучительная. Пушкинъ представилъ вмст съ тмъ, при какихъ условіяхъ преступная страсть вспыхнула въ душ Сальери: въ сущности душевная жизнь его не полна, въ ней много пустоты, лишь еле-еле прикрытой скромнымъ профессіональнымъ успхомъ, который вдобавокъ дался въ результат упорнйшаго труда и горькихъ разочарованій. Это душевное утомленіе увеличивается, кром того тяжелыми воспоминаніями о самоубійств единственной женщины, которую любилъ Сальери,— Изоры.
Единовременно съ обими пьесами, Пушкинъ приготовилъ къ печати въ 1830 г. и ‘Каменнаго Гостя’, но задумана была эта пьеса, какъ и только что упомянутыя, значительно раньше.
Анненковъ (‘Матеріалы’, 2-е изд., стр. 280) высказалъ интересное предположеніе о формальной связи ‘Каменнаго Гостя’ съ ‘Моцартомъ и Сальери’: мысль о Моцарт породила и мысль о его геро. Во всякомъ случа, эпиграфомъ къ пьес взяты стихи изъ либретто ‘Донъ-Жуана’ Моцарта.
Но между этими пьесами есть и боле глубокая внутренняя связь.
Мы уже видли, что въ шекспировскій періодъ Пушкина съ особой силой интересуетъ тема о сильныхъ, пробуждающихъ въ человк кровожадность, страстяхъ и ихъ трагическомъ дйствіи на душу.
Тема настоящей пьесы — любовь {Если въ ‘Скупомъ Рыцар’ скупость сопоставляется съ влюбленностью, то еще въ ‘Борис Годунов’ проводится параллель между влюбленностью и славолюбіемъ: ‘не такъ ли мы смолоду влюбляемся и алчемъ утхъ любви, но только утолимъ сердечный гладъ мгновеннымъ обладаньемъ, ужъ охладвъ, скучаемъ и томимся’. Такимъ образомъ ‘Борисъ Годуновъ’, ‘Скупой Рыцарь’, ‘Моцартъ и Сальери’, ‘Каменный гость’, объединяются общей темой о разныхъ формахъ страстнаго влеченія къ обладанію’.}, чувство въ извстной стадіи кровожадное, недаромъ отъ нея предостерегаетъ еще Борисъ еодора: ‘кто чувствами въ порочныхъ наслажденьяхъ въ младые дни привыкнулъ утопать, тотъ, возмужавъ, угрюмъ и кровожаденъ, и умъ его безвременно темнетъ’.
И, дйствительно, элементъ кровожадности подчеркнутъ и у Лауры, и у Донъ-Жуана: припомнимъ ночь любви съ Лаурой въ сосдств трупа только-что убитаго Донъ-Жуаномъ Карлоса, дале циничное сужденіе его о стату убитаго имъ командора, приглашеніе статуи командора къ его вдов въ компанію съ убійцей, наконецъ, коварное ухаживаніе за Донной Анной. Въ конц концовъ Донъ-Жуана постигаетъ Немезида. Но и на протяженіи пьесы, какъ онъ ни увлеченъ своими любовными авантюрами, ему по временамъ напоминаетъ о себ совсть: особенно характерно въ этомъ отношеніи его раздумье о трагической судьб болзненной Инесы. которую онъ погубилъ своей любовью.
Шекспиризмъ этой пьесы очень ярокъ: помимо гибкой индивидуальной характеристики всхъ персонажей, Пушкину удалось то, что онъ высоко цнилъ въ Шекспир (напр., въ замтк о ‘Ромео и Юліи’),— именно перенестись воображеніемъ въ чужую страну и очень искусно воспроизвести какъ ее, такъ и ея обитателей.
Въ частности о сценахъ съ Донной Анной можно сказать, что он имютъ родство съ началомъ ‘Ричарда III’ Шекспира, именно съ той знаменитой 2-й сценой 1-го акта, въ которой Ричарду удается крайне рискованный любовный jour de force — мало-по-малу привлечь къ себ лэди Анну передъ гробомъ ея свекра Генриха VІ, въ тотъ моментъ, когда она оплакиваетъ и Генриха, и его сына, своего мужа Эдварда, убитыхъ именно Ричардомъ.
Съ ‘Каменнымъ Гостемъ’ нсколько соприкасается ‘Русалка’ (приготовленная къ печати въ 1832 г., но задуманная еще около 1829 г., какъ это замтилъ еще Блинскій, признавшій въ княз русскаго Донъ-Жуана.
И здсь разрабатывается, и притомъ съ большой силой, тема душевной пустоты и раскаянья героя, какъ виновника смерти любимой двушки и сумасшествія ея отца. Разсматривая драматическія произведенія Пушкина, начиная съ ‘Бориса Годунова’, мы неоднократно убждались въ ихъ взаимномъ родств или соприкосновеніи, и для насъ особенно было важно указать, что значительная часть изъ нихъ была задумана или единовременно съ ‘Борисомъ Годуновымъ’, или вскор посл него, т.-е., слдовательно, въ періодъ наиболе остраго увлеченія Шекспиромъ, въ періодъ своего рода первой любви къ Шекспиру.
Уже одно кто обстоятельство должно было наложить на вс эти произведенія яркую печать шекспиризма. Но важно затмъ и то, что до самой смерти нашъ поэтъ не прекращалъ изученія Шекспира, а это, конечно, должно было отражаться на всхъ его произведеніяхъ, задуманныхъ и обработанныхъ хотя бы и поздне ‘Бориса Годунова’. Во всякомъ случа, годъ написанія ‘Бориса’ далъ тонъ дальнйшей дятельности Пушкина и опредлилъ для ней цлый рядъ темъ.
Пушкинъ усвоилъ себ (разумется, съ необходимыми модификаціями) не только шекспировскіе литературные пріемы, но и шекспировское міросозерцаніе, какъ художественное, такъ и гуманитарное. И это немудрено: вдь Шекспиръ спасъ Пушкина отъ полнаго отчаянія, подобно тому, какъ задолго до Пушкина онъ спасъ Гёте. Пушкинъ всю жизнь вспоминалъ съ ужасомъ объ этомъ період острой тоски и съ благодарностью — о вдохновенныхъ минутахъ литературной работы, расширенной и углубленной шекспиризмомъ.
Вдумываясь въ переписку и произведенія Пушкина за 1824—1826 гг., мы видимъ, какъ улегался въ поэт душевный хаосъ и какъ пробуждалась жизнерадостность, принимавшая по временамъ бравурную, экзальтированную форму. Съ одной стороны, Пушкинъ чаще, чмъ когда бы то ни было, предается мрачнымъ мыслямъ о самоубійств (ср., напр., Саит., NoNo 111 и 167), а съ другой — прямо заразительнымъ весельемъ ветъ отъ его письма къ кв. Вяземскому (No 214) съ извщеніемъ объ окончаніи ‘Бориса Годунова’: ‘поздравляю тебя, моя радость, съ романтической трагедіей, въ ней же первая персона Борисъ Годуновъ! трагедія моя кончена, я перечелъ ее вслухъ, одинъ, и билъ въ ладоши и кричалъ: ‘ай-да Пушкинъ, ай-да с… с…!’
Въ такомъ настроеніи возникла и прелестная пародія на ‘Лукрецію’ Шекспира ‘Графъ Нулинъ’. Полна юмора уже замтка о происхожденіи этой поэмы: ‘Въ конц 1825 года находился я въ деревн и, перечитывая Лукрецію, довольно слабую поэму Шекспира, подумалъ: что, если бъ Лукреціи пришла въ голову мысль дать пощечину Тарквинію? Быть можетъ, это охладило бы его предпріимчивость, и онъ со стыдомъ принужденъ былъ бы отступить. Лукреція бы не зарзалась, Публикола (собственно, Коллатинъ) не взбсился бы — и міръ и исторія міра были бы не т. Мысль пародировать исторію и Шекспира мн представилась, я не могъ воспротивиться двойному искушенію и въ два утра написалъ эту повсть’.
Избавивши Пушкина отъ отчаянія, Шекспиръ вмст съ тмъ воскресилъ и укрпилъ въ немъ вру въ свои силы и въ смыслъ своего призванія. Въ моменты меланхоліи, или же раздраженія на своихъ критиковъ, у Пушкина, правда, срывается заявленіе, что поэзія существуетъ только для поэта, а не для толпы,— но въ сущности окрпшій и созрвшій подъ вліяніемъ Шекспира другъ народнаго просвщенія, нашъ поэтъ страстно желаетъ быть учителемъ народа. Не даромъ впослдствіи онъ ставитъ себ въ заслугу, что въ свой жестокій вкъ возславилъ онъ свободу и чувства добрыя въ немъ лирой пробуждалъ.
Какъ извстно, въ связи съ ‘Борисомъ Годуновымъ’ Пушкинъ работалъ надъ теоріей драмы по Шекспиру и надъ реформой стиха и русскаго литературнаго языка на основ языка разговорнаго и народнаго. Конечно, эти реформаторскія попытки производились не для личнаго только удовлетворенія, но и съ цлью привить русской читающей публик боле здоровые и благородные вкусы.
Не говоря уже о томъ, что съ этого времени Пушкинъ особенно высоко ставитъ призваніе писателя и уподобляетъ его призванію ученаго, въ частности онъ уже въ начал 1825 г. мечтаетъ объ основаніи критическаго журнала, опять-таки съ просвтительной цлью (Саит., No 236: ‘не затять ли намъ журнала въ род Edinburgh Review? Голосъ истинной критики необходимъ у насъ’).
И въ этомъ позволительно видть отголоски вліянія Шекспира. Вдь подъ этимъ вліяніемъ поэтъ не только расширилъ свой художественный горизонтъ, но и пополнилъ свое образованіе вообще, а, главное, проникся духомъ объективизма, столь необходимымъ для истинной критики.
Въ конц концовъ, размры вліянія Шекспира на Пушкина чрезвычайно велики.
Вдь и на искусство вообще, и на свою прежнюю дятельность, и на современную, а равно и прошлую общественно-политическую жизнь Россіи и Европы,— на все это Пушкинъ теперь смотритъ глазами Шекспира.
Если Пушкинъ цнитъ своихъ ‘Разбойниковъ’ и особенно дорожитъ ‘Борисомъ Годуновымъ’, то, съ другой стороны, онъ уже въ конц 1825 г. (Саит., No 219) недоволенъ своими прежними произведеніями: ‘Русланъ — молокососъ, Плнникъ — зеленъ, и передъ поэзіей кавказской природы поэма моя — голиковская проза’. Впослдствіи (‘Критическія замтки’, 1830—31 г.) онъ еще строже судитъ о слабости созданія ‘Руслана и Людмилы’, о холодности этой поэмы, о первомъ неудачномъ опыт характера въ ‘Кавказскомъ плнника’: ‘Бахчисарайскій фонтанъ’ въ его глазахъ еще слабе ‘Плнника’: драматическое достоинство иметъ лишь сцена Заремы съ Маріей, къ числу недостатковъ отнесено явное вліяніе Байрона и слишкомъ аффектированный стиль.
Байронъ, какъ трагикъ, для него прямо мелокъ въ сравненіи съ Шекспиромъ (Саит., No 184): онъ подчеркиваетъ у него съ одной стороны монотонность стиля въ изображеніи злодевъ (ha pagato!), съ другой — однообразіе и полное отсутствіе гибкости въ созданіи характеровъ: Байронъ далъ своимъ персонажамъ — тому одну, другому другую черту своего собственнаго характера — одному гордость, другому ненависть, третьему меланхолію, и такимъ образомъ изъ одного цльнаго, мрачнаго и энергичнаго характера сдлалъ нсколько незначительныхъ. Если Байронъ и умлъ изображать женщинъ, то вдь у нихъ нтъ характера, у нихъ есть только страсти, и потому изображать ихъ легко.
Съ этой точки зрнія понятно, что Пушкинъ готовъ отдать своей милой и прелестной (gracieuse) Татьян предпочтеніе передъ Юліей Байрона (Саит., No 144), онъ готовъ даже Эду Баратынскаго поставить выше гречанки Байрона (‘Твоя чухоночка, ей-ей, гречанокъ Байрона милй’).
Въ шекспировскій періодъ Байронъ, если и нравится Пушкину, то преимущественно тмъ, что изъ демонической натуры онъ подъ конецъ сдлался высокимъ человческимъ талантомъ (Саит., No 82), и его ‘Донъ-Жуанъ’ поражаетъ Пушкина своимъ шекспировскимъ разнообразіемъ. Намъ приходилось выше говорить, что и въ ‘Мазеп’ Байрона Пушкинъ восхищается лишь яркостью описаній, но жалетъ объ отсутствіи трагическаго характера Мазепы.
Если шекспиристъ Пушкинъ начинаетъ весьма критически относиться къ своему бывшему кумиру Байрону, то еще строже становится его отзывъ о французской драм. Такъ, смыслъ его весьма характерной статьи ‘Шейлокъ, Анджело и Фальстафъ Шекспира’ (1833 г.) сводится къ тому, что даже знаменитые Мольеровскіе типы Гарпагона и Тартюфа не удовлетворили бы Шекспира своей односторонностью и монотонной шаблонностью.
Шекспиризмомъ проникнуты и критическія замчанія о современныхъ русскихъ писателяхъ. Шекспировская теорія поэзіи (чисто драматической или съ драматическимъ оттнкомъ) требуетъ, по Пушкину,— кром разнообразія характеровъ и соотвтствующаго разнообразія стиля,— еще и того, чтобы писатель, въ противоположность французамъ, совершенно отказывался (это, конечно, идеалъ!) отъ своего образа мыслей и совершенно переселялся въ вкъ (разумется, и бытъ), имъ изображаемый (Саит., No 312).
Съ этой точки зрнія Пушкинъ высоко цнитъ ‘Эду’ Баратынскаго (Саит., No 237): ‘Что за прелесть эта Эда! Оригинальности разсказа наши критики не поймутъ. Но какое разнообразіе! Гусаръ, Эда и самъ поэтъ — всякій говоритъ по-своему. А описанія лифляндской (т.-е. финляндской) природы! а утро посл первой ночи! а сцена съ отцомъ — чудо!’
Нсколько строже, но опять-таки очень поучителенъ отзывъ Пушкина о ‘Гор отъ ума’ Грибодова (Саит., No 125).
Пушкинъ подходитъ къ этой комедіи съ шекспировскимъ масштабомъ: ‘драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ самимъ надъ собой признаннымъ’. И вотъ Пушкинъ, прежде всего, разбираетъ характеры комедіи, находя одни изъ нихъ очень яркими, другіе, наоборотъ, недостаточно очерченными, въ частности, въ одномъ Репетилов онъ видитъ ‘два, три, десять характеровъ’. Но въ Чацкомъ Грибодовъ, по мннію Пушкина, погршилъ нкоторымъ субъективизмомъ: ‘Что такое Чацкій? Пылкій, благородный малый, проведшій нсколько времени съ очень умнымъ человкомъ (именно съ Грибодовымъ) и напитавшійся его мыслями, остротами и сатирическими замчаніями!’
Рамки настоящей статьи не позволяютъ намъ систематически прослдить шекспиризмъ въ критик Пушкина, поскольку она намъ извстна не только изъ его геніальныхъ критическихъ статей, но также изъ замтокъ на поляхъ прочитанныхъ имъ книгъ, изъ писемъ къ друзьямъ и т. д.
Отмтимъ лишь кое-что наиболе характерное. Когда вслдъ за окончаніемъ ‘Бориса Годунова’ Пушкинъ пишетъ Бестужеву (Саит,, No 219) о своемъ предпочтеніи стиховъ безъ плана плану безъ стиховъ, то онъ разумется, находится подъ вліяніемъ какъ только-что написанныхъ сценъ ‘Годунова’, такъ и Шекспира съ кажущимся отсутствіемъ плана въ его большей частью коротенькихъ сценахъ, составляющихъ акты его трагедій.
Весьма любопытны замтки Пушкина (около 1826 г.—1828 г.) на поляхъ юношеской статьи кн. Вяземскаго объ Озеров (Л. Майковъ. Пушкинъ). Напр., противъ словъ Вяземскаго (стр. 272) ‘главнымъ свойствомъ его сердца была любовь къ друзьямъ’ Пушкинъ замчаетъ: ‘любовь къ друзьямъ — по русски дружба — не свойство, а страсть разв’, и это замчаніе вполн гармонируетъ съ чувствами Пушкина во время изгнанія и съ тмъ, что онъ читалъ въ это время о дружб у Шекспира.
Характерно также для этой эпохи лаконическое замчаніе Пушкина (стр. 275), что ‘кто не рожденъ трагикомъ, тотъ просто не поэтъ’.
Вяземскій (стр. 279): ‘трагикъ не есть уголовный судья’ (разбивка наша), Пушкинъ: ‘прекрасно’.
Но, незамтно для себя впадая въ противорчіе съ этимъ, въ сущности, Шекспировскимъ принципомъ, Вяземскій продолжаетъ: ‘Обязанность трагика и всякаго писателя есть согрвать любовь къ добродтели и воспламенять ненависть къ пороку’… На это Пушкинъ возражаетъ съ горячностью: ‘Ничуть! Поэзія выше нравственности, или, по крайней мр, совсмъ иное дло. Господи Іисусе! Какое дло поэту до добродтели и порока? Разв ихъ одна поэтическая сторона?’
Л. Н. Майковъ находитъ излишнимъ входить въ толкованіе этихъ отрывочныхъ словъ: ‘въ замтк Пушкина, говоритъ онъ, рчь идетъ не о томъ, что поэтъ въ своемъ творчеств не связанъ высшимъ нравственнымъ закономъ, а о томъ, что свобода сознанія есть его неоспоримое, естественное право’. Это — безспорно правильное замчаніе, но все-таки оно не исключаетъ возможности дать довольно опредленное истолкованіе указанныхъ отрывочныхъ словъ Пушкина, какъ отголоска теоріи реалистической драмы въ ‘Гамлет’ Шекспира: задача театра — показать и добродтели, и пороку ихъ зеркало, задача актера — изобразить добро и зло въ людяхъ сдержанно и съ достоинствомъ, не переступая границъ естественнаго ни слишкомъ сильно, ни слишкомъ слабо, исполнители подобной задачи, актеры, должны имть право на уваженіе со стороны общества, такъ какъ они служатъ зеркаломъ и краткой лтописью своего времени.
Не должны мы забывать и того, что Шекспиръ для Пушкина не простой учитель, но учитель во всхъ вопросахъ какъ современной дйствительности, такъ и человческаго бытія вообще. Такъ, къ своей блестящей характеристик Фальстафа (‘Замтки’, 1833 г.) Пушкинъ не забылъ прибавить, что это типъ общечеловческій, и что его самого въ молодости случай сблизилъ съ человкомъ, ‘въ коемъ природа, казалось, желая подражать Шекспиру, повторила его геніальное созданіе’.
Въ виду всего этого, уже a priori неудивительно было бы извстное родство Пушкина съ Шекспиромъ даже на почв ихъ политическихъ взглядовъ.
Мы уже анализировали сравненіе Константина I съ Генрихомъ V и сказали, что политическія мечты Шекспира были близки къ мечтамъ Пушкина въ 1825—1826 гг. Въ тотъ же критическій и суровый для русской исторіи моментъ Пушкинъ высказалъ своеобразное мнніе о начавшемся процесс декабристовъ: онъ не желаетъ быть ни суеврнымъ, ни одностороннимъ, какъ французскіе трагики, но предпочитаетъ взглянуть на эту трагедію взглядомъ Шекспира (Саит., No 235).
Какимъ образомъ сложилась у Пушкина подъ вліяніемъ реальныхъ политическихъ условіи его большая политическая солидарность съ Шекспиромъ въ первые 1 1/2—2 года шекспиризма,— уже говорилось выше, реальныя условія новаго царствованія — Николая I лишь укрпили въ поэт не только его шекспиризмъ вообще, но и въ частности шекспиризмъ политическій.
Еще въ 1822 г. Пушкинъ (въ 1-мъ посланіи къ цензору) требовалъ, во имя интересовъ просвщенія, свободы печати: но его требованія довольно умренны: ‘что можно Лондону, то рано для Москвы’. Когда Пушкинъ въ изгнаніи сталъ изучать Шекспира, то онъ былъ несомннно пораженъ тмъ, что въ Англіи даже конца XVI вка было гораздо боле политической свободы, чмъ въ Россіи въ XIX вк: вдь популярнйшій драматургъ и притомъ драматургъ придворный — Шекспиръ — занимается предпочтительно политическими переворотами какъ въ Англіи, такъ и въ другихъ странахъ, онъ не боится проповдывать ту мысль, что, какъ только режимъ начинаетъ принимать тиранническій характеръ, то это немедленно приводитъ къ упадку общественныхъ нравовъ (къ усиленію господства льстецовъ и къ развитію индифферентизма въ значительной части народа), что въ свою очередь возбуждаетъ къ борьб за свободу лучшіе элементы общества. Мало того, Англія XVI вка, съ королевой Елизаветой во глав, охотно смотритъ на сцен даже чисто республиканскія драмы, какъ ‘Юлій Цезарь’, гд воздается должное какъ императору, такъ и его убійцамъ: вдь великій Цезарь погибъ потому, что онъ дйствительно сталъ обращаться въ высокомрнаго и подозрительнаго тиранна, въ свою очередь, и въ Брут, и въ Кассіи, несмотря на ихъ ошибки, весьма привлекателенъ пламенный патріотизмъ, свободный отъ всякаго честолюбія и своекорыстія, соотвтственно этому Шекспиръ вложилъ въ ихъ уста чисто республиканскія идеи, облеченныя въ истинно республиканскій стиль, свойственныя популярнйшимъ монархомахамъ XVI вка, въ род Etienne de la Boёtie.
Все это безусловно должно было импонировать Пушкину при изученіи Шекспира, и Шекспиръ несомннно долженъ былъ сдлаться Пушкину еще дороже, посл того какъ его первые политическіе, весьма умренные, опыты на поприщ гуманизма и шекспиризма встртили рзкій отпоръ со стороны Николая I.
Такъ, ‘Записка о народномъ воспитаніи’ принята была Николаемъ I враждебно, и онъ всю ее усялъ вопросительными знаками, напр.: ‘можно представить Кесаря честолюбивымъ возмутителемъ (?), а Брута защитникомъ и мстителемъ коренныхъ постановленій отечества’ (??), (при преподаваніи исторіи) ‘можно будетъ съ хладнокровіемъ показать разницу духа народовъ (???) — источника нуждъ и требованій государственныхъ’ (??) и т. д.
Трагедія ‘Борисъ Годуновъ’, въ политическомъ отношеніи гораздо боле умренная, чмъ драмы Шекспира, появилась въ свтъ, да и то съ пропускомъ народной сцены на Двичьемъ пол, лишь въ 1831 г., хотя даже Бенкендорфская цензура находила ее въ цломъ не опасной.