СЕМЕЙСТВО КАКСТОНЪ.
СЕМЕЙСТВО КАКСТОНЪ.
Романъ Булвера.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ГЛАВА I.
ГЛАВА II.
ГЛАВА III.
ГЛАВА IV.
ГЛАВА V.
ГЛАВА VI.
ГЛАВА VIII.
Филеленическій Институтъ.
‘Любезный сынъ.
ГЛАВА VIII.
Семейство Какстон, Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж, Год: 1849
Время на прочтение: 522 минут(ы)
— Мальчикъ, мистеръ Какстонъ, мальчикъ!— Отецъ мой погруженъ былъ въ чтеніе. Мальчикъ! повторилъ онъ съ видимымъ смущеніемъ, поднявъ глаза.— Что такое мальчикъ?
При такомъ вопросъ, отецъ вовсе не думалъ начинать философическаго изслдованія, и требовать у безграмотной женщины, ворвавшейся въ его кабинетъ, ршенія психологической и физіологической задачи, затрудняющей до сихъ поръ ученыхъ мудрецовъ: ‘что такое‘ — Возьмите первый словарь, и онъ скажетъ вамъ, что мальчикъ есть дитя мужскаго пола….. т. е. юная мужская отрасль человка. Кто хочетъ пускаться въ изслдованія и наукообразно узнать, что такое мальчикъ, долженъ сперва опредлить, что такое человкъ.
Отецъ мой прочелъ Бюффоня, Монбоддо, епископа Берклея, профессора Комба, всхъ авторовъ-матеріалистовъ Эпикурейской школы, всхъ умозрителей школы Зенона, и пр. пр.— Слдовательно, признавая, что мальчикъ есть юная мужская отрасль человка, онъ могъ, сказать себ, по произволу:
‘Человкъ есть желудокъ: слдовательно, мальчикъ есть юный желудокъ мужскаго пола.
‘Человкъ есть разумъ: слдов. мальчикъ есть юный разумъ мужскаго пола.
‘Человкъ машина: слдов. мальчикъ есть юная машина мужскаго пола.
‘Человкъ безхвостая обезьяна: слдов. мальчикъ есть юная безхвостая обезьяна мужскаго пола.
‘Человкъ сліяніе, сродство газовъ: слдов. мальчикъ есть юное сліяніе мужскаго пола газовъ.
‘Человкъ призракъ: слдов. мальчикъ есть юный призракъ мужскаго пола.’ И такъ дале, до безконечности.
Но, если бы ни одно изъ этихъ опредленій не удовольствовало любознательности отца моего, то конечно не сталъ бы онъ у мистрисъ Примминсъ просить новаго опредленія.
Судьба однакоже хотла, чтобъ въ эту минуту отецъ мой занятъ былъ важнымъ вопросомъ: ‘Кмъ сочинена Иліада? Гомеромъ? или многими авторами, которыхъ псни собраны и сложены во-едино, обществомъ умныхъ людей?’ Слово: мальчикъ! коснувшись его слуха, не отвчало за его умственное недоумніе, и спросивши у мистрисъ Примминссъ, что такое мальчикъ? онъ нисколько не думалъ о вопрос своемъ, и только выразилъ имъ замшательство человка, внезапно встревоженнаго и удивленнаго.
— Вотъ прекрасно! что такое мальчикъ,— отвчала мисстрисъ Примминсъ: — разумется, вашъ новорожденный.
— Новорожденный! повторилъ отецъ, вскакивая. Какъ что? неужели вы думаете, что мистрисъ Какстонъ?…. Да говорите же!
— Безъ всякаго сомннія, отвчала мистрисъ Примминсъ, и я съ роду не видывала такого миленькаго мальчика.
— Бдная, бдная! сказалъ отецъ съ глубокимъ состраданіемъ. Такъ скоро, такъ непонятно скоро! Давно ли мы обвнчались!
— Давно ли? вскричала мистрисъ Примминсъ обиженнымъ голосомъ. Что вы это, мистеръ, кажется, уже прошло одиннадцать мсяцевъ съ тхъ поръ какъ вы обвнчались!
— Одиннадцать мсяцевъ! сказалъ отецъ, вздыхая. Одиннадцать мсяцевъ! а я еще не кончилъ пятидесяти страницъ моего возраженія на чудовищную теорію Вольфа! Въ теченіе одиннадцати мсяцевъ образовалось цлое дитя, съ руками, съ ногами, съ глазами и со всми прочими принадлежностями. Дитя вполн совершенное, а бдное дитя головы моей (тутъ отецъ важно положилъ руку на трактатъ свою по сію пору еще не воплотилось! О, жена моя драгоцнная женщина! Сохрани ее Господъ и пошли мн силу принять достойно такое благоволеніе!
— Однакоже мистеръ, вамъ врно угодно взглянуть на новорожденнаго? Пойдемте, пойдемте со мною.
И мистрисъ Примминсъ ласковой рукою потащила отца моего за рукавъ.
— Взглянуть? конечно, конечно! сказалъ отецъ съ предоброй улыбкой. Взглянуть! ужъ меньше этого я ничего не могу сдлать въ разсужденіи мистрисъ Какстонъ, бдная такъ много страдала! бдная! душенька!
Тогда отецъ важно, завернувшись въ шлафорокъ, пошелъ за мистрисъ Примминсъ, которая привела его въ первый этажъ и ввела въ темную комнату, тщательно занавшанную.
— Каково теб, другъ мой? спросилъ отецъ съ сострадательною нжностью, ощупью подходя къ постел.
Слабый голосъ прошепталъ:
‘Лучше теперь, я такъ счастлива!’
М-съ Примминсъ въ ту же минуту потащила отца моего въ другую сторону, подняла занавсъ маленькой колыбели, и поднесла свчу почти къ самому носу новорожденнаго. Вотъ онъ, сказала она, благословите его!
— Врно вы не сомнваетесь, Мистрисъ Примминсъ, что я благословляю его, сказалъ отецъ съ маленькой досадой. Мн долгъ велитъ благословлять его. Буди благословенъ!— И вотъ какими родимся мы на свтъ…. Красными, очень красными…. напередъ краснющими отъ всхъ будущихъ нашихъ глупостей.
Отецъ слъ на стулъ сидлки, вс женщины столпились около него. Онъ продолжалъ разсматривать содержаніе колыбели, и сказалъ наконецъ тихо:
‘Самъ Гомеръ былъ похожъ на это!’
Въ это мгновеніе, подобіе новорожденнаго Гомера, обезпокоенный вроятно близостью свчи къ слабымъ его глазкамъ, испустилъ первые, нестройные звуки, данные ему природой.
— Гомеръ плъ лучше, когда выросъ, замтилъ Г. Скиль акушеръ, который въ углу комнаты занимался какою-то таинственной работой.
Отецъ заткнулъ себ уши.
— Маленькія существа могутъ произвести много шуму, замтилъ онъ весьма мудро, и чмъ меньше существо, тмъ больше можетъ оно шумть.
Говоря такимъ образомъ, онъ на цыпочкахъ прокрался къ кровати, взялъ блую ручку, къ нему протянутую, и прошепталъ нсколько словъ, вроятно пріятныхъ слуху той, до которой дошли они, потому что блая ручка, освободившись изъ руки отца моего, обвилась вокругъ его шеи. Онъ нагнулся…. и звукъ нжнаго поцлуя раздался среди молчанія тихой комнаты.
— Мистеръ Какстонъ! вскричалъ Г. Скиль съ упрекомъ: вы волнуете больную мою, пора вамъ уйти.
Отецъ мой выпрямился, обратилъ къ Г. Скилю спокойно свое лице, отеръ глаза рукою и исчезъ безъ шума за дверью.
— Кажется мн, сказала одна изъ женщинъ, сидвшихъ по другую сторону кровати мистрисъ Какстонъ, что мужъ вашъ могъ бы изъявить больше радости…. то есть, больше чувства, увидвъ дитя свое…. и какое дитя! Но вс мужчины одинаковы, поврьте мн, милая, они вс ничего не чувствуютъ.
— Бдный Робертъ, сказала матушка, вздыхая, какъ вы несправедливо объ немъ судите!
— Мн должно теперь выслать отсюда всхъ, сказалъ Г. Скиль. А вы усните, мистрисъ Какстонъ, и спите, спите сколько можно доле.
— Г. Скиль, сказала матушка, отодвигая занавсь слабой рукой, прошу васъ, посмотрите, не нужно ли чего мистеру Какстону…. Скажите ему, чтобъ онъ не сердился что я не приду… Скоро, не правда ли, скоро, мн можно будетъ сойти внизъ?
— Скоро, сударыня, если теперь будете спокойно лежать.
— Не забудьте же моей просьбы, и ты тоже, Примминсъ. Боюсь, что вс теперь безъ вниманія оставили нашего хозяина. Примминсъ, милая, о смотри и провтри его ночной колпакъ.
— Прекрасныя творенія, эти женщины! думалъ Г. Скиль, выпроваживая, всхъ набившихся въ комнату родильницы, выключая мистрисъ Примминсъ и сидлки, и направляя шаги свои къ кабинету М. Какстона.
— Джонъ, сказалъ онъ слуг, попавшемуся ему въ корридор, неси ужинъ въ комнату твоего господина и приготовь намъ хорошенькій пуншъ.
— Мистеръ Какстонъ, нельзя ли знать, какимъ образокъ вы женились?— спросилъ Г. Скиль, наливая себ стаканъ пуншу.
Такой задушевный вопросъ могъ бы оскорбить инаго разумнаго человка, но мой отецъ никогда не допускалъ до себя никакого непріязненнаго чувства.
— Скиль,— сказалъ онъ, откладывая въ сторону книгу и доврчиво прижимая пальцемъ руку акушера. Скиль, я самъ буду очень радъ, если узнаю, какимъ образомъ могъ я жениться.
Г. Скиль былъ врачъ веселый, бодрый, плотный, прекрасные блые зубы украшали его искренній смхъ. Г. Скиль былъ философъ на свой ладъ, онъ изучилъ человческую натуру, вылечивая больныхъ своихъ, и уврялъ, что мастеръ Какстонъ самъ поучительне всхъ книгъ его библіотеки. И такъ Г. Скиль засмялся и потеръ себ руки.
Отецъ мой продолжалъ спокойно, нравоучительнымъ тономъ:
— Въ жизни человка три великія происшествія: рожденіе, женидьба и смерть. Не многіе знаютъ, какъ они родились! не многіе, какъ умираютъ! Но, хотя подозрваю, что многіе могутъ дать себ отчетъ въ середнемъ явленіи…. я не знаю какъ женился.
— Вы женились не по корыстному разсчету, вроятно по любви, замтилъ Г. Скиль: ваша молодая жена и хороша собою, и добра.
— Ахъ, сказалъ отецъ, теперь помню….
— Въ самомъ дл? вскричалъ обрадованный Скиль. Ну, что же, мистеръ Какстонъ? какъ это случилось?
Отецъ мой, по обыкновенію своему помшкавъ, отвчалъ, какъ будто говоря самому себ, а не Скилю:
— Добрйшій, благодтельнйшій человкъ! лучшій изъ людей! бездна учености! abyssus eruditionis! и мн оставилъ все имніе, какое у него было, мимо родныхъ и кровныхъ, мимо Джака и Китти! Да, все имніе, вс книги Греческія, Латинскія, Еврейскія, вс, какія могъ онъ передать слабой рукою своею!….
— Да кто же? спросилъ Скиль. О комъ говоритъ онъ?
— Такъ сударь, продолжалъ отецъ, таковъ былъ Жиль Фиббетъ, магистръ, sol scientiarum, солнце знанія, мой дорогой профессоръ, отецъ бдной Китти. Онъ оставилъ мн книги свои, свои Эльзевиры и сироту-дочь.
— А, а! онъ женилъ васъ?
— Нтъ, онъ далъ мн ее въ опеку, она перехала сюда, жить со мною. Дурнаго тутъ ничего не было, но сосдямъ показалось иначе, и вдова Вальтраумъ сказала мн, что это повредитъ репутаціи бдной сироты. Что жъ мн было длать? Да, теперь помню все, все! Я женился, затмъ чтобы дочь моего стараго друга имла прибжище и спокойный уголъ. Бдная двушка! Я принужденъ былъ предложить ей покровительство скучнаго мужа, отшельника, живущаго въ библіотек своей, какъ улитка въ раковин, cochlea vitam agens. По несчастію, Скиль, только эту раковину могъ я предложить бдной молодой сирот.
— Мистеръ Какстонъ, я уважаю васъ! сказалъ съ восторгомъ г. Скиль, и такъ живо припрыгнулъ на креслахъ, что пролилъ цлую ложку горячаго пуншу на ноги отца моего. У васъ прекрасное сердце, и теперь понимаю, за что жена ваша такъ любитъ васъ. Наружность у васъ холодная, между тмъ я вижу, что и теперь у васъ на глазахъ слезы.
— Не мудрено, отвчалъ отецъ, вытирая ноги: пуншъ этотъ совсмъ кипятокъ.
— Сынъ вашъ будетъ утшеніемъ отца и матери, продолжалъ Скиль, не замчая въ дружескомъ волненіи, что обварилъ своего собесдника. Онъ будетъ голубь мира въ вашемъ домашнемъ ковчег.
— Не сомнваюсь, жалобно возразилъ отецъ. Только эти голуби не хорошо кричатъ вскор посл рожденія. Non tedium avium cantus somnum reducunt. Впрочемъ, могло быть хуже: у Леды родились двое близнецовъ.
— На прошедшей недл, мистрисъ Барнабасъ также родила двойни, сказалъ акушеръ. Но кто знаетъ, что вамъ предназначено въ будущемъ? Пью за здоровье вашего наслдника, за здоровье будущихъ его братьевъ и сестеръ!
— Братьевъ и сестеръ! Надюсь, что Мистрисъ Какстонъ объ этомъ не заботится, вскричалъ съ негодованіемъ отецъ, она добрая, хорошая жена. Хорошо однажды, а два, три раза — что же тогда со мной будетъ?— Вотъ и теперь, ужъ три дня ни одна бумага не прибрана къ мсту, ни одно перо не очинено, а я терпть не могу слабыхъ перьевъ, мн нужно cuspidem duriusculam. Вотъ и хлбникъ приносилъ мн счетъ. Нтъ, Скиль, Иллитіи непріятныя богини.
— Что такое Иллитіи? спросилъ акушеръ.
— Вамъ-то именно и должно бы знать это, отвчалъ отецъ, улыбнувшись. Иллитіями называютъ тхъ женскаго пола демоновъ, которыя покровительствуютъ неогилосамъ, то есть новорожденнымъ.— Имя ихъ дано имъ Юноной, смотри Гомера книгу XI.— Кстати: мой неогилосъ какъ будетъ воспитанъ? Какъ Гекторъ? или какъ Астіанаксъ? Videlicet, т. е. чье молоко воспитаетъ его? Материнское, или кормилицы?
— А какъ вамъ кажется лучше? спросилъ въ свою очередь Скиль, размшивая сахаръ въ стакан. Въ этомъ случа, я за долгъ почитаю соображаться съ желаніемъ отца.
— Кормилицу, кормилицу! сказалъ тогда мой отецъ, пусть носитъ она его upo kolpo у груди своей. Знаю все, что писано о матеряхъ, которыя кормятъ или не кормятъ дтей, но бдная моя Китти такъ нжна, такъ чувствительна, что здоровая, добрая крестьянка лучше укрпитъ нервы сына и самой матери. Да и мн будетъ лучше, добрая милая Китти! безъ нея, я и теперь совсмъ пропалъ. Когда жъ она встанетъ, Скилъ?
— О скоро! недли черезъ дв.
— Тогда мы пошлемъ неогилоса въ школу! кормилицу туда же, и все пойдетъ прежнимъ чередомъ, сказалъ отецъ, съ особеннымъ, ему свойственнымъ выраженіемъ таинственной веселости.
— Въ школу? новорожденнаго?
— Чмъ ране въ школу, тмъ лучше, утвердительно сказалъ отецъ, это мнніе Гельвеція, и я съ нимъ совершенно согласенъ.
Часто говорили мн, что я былъ чудесный ребенокъ, я этому врю, однакожъ я не самъ узналъ все то, что разсказалъ вамъ въ предъидущихъ главахъ. Поступки отца моего при моемъ рожденіи такъ сильно поразили свидтелей, Г. Скиль и мистрисъ Примминсъ такъ часто повторяли мн вс т же подробности, что мн все стало столько же извстно, сколько и этимъ достойнымъ особамъ. Кажется, вижу передъ собою отца въ сренькомъ шлафор, съ улыбкой полунасмшливой, полупростодушной, одному ему свойственной, и слышу, какъ онъ соглашается съ Гельвеціемъ, чтобъ послать меня въ школу, тотчасъ посл моего рожденія. Дйствительно, одна только мать могла сказать, что знаетъ отца моего. Иные называли его мудрецомъ, другіе помшаннымъ. Онъ принималъ равнодушно и презрніе и похвалу, подобно Демокриту, какъ сказываетъ Ипократъ въ письм своемъ къ Домагену. Окрестное духовенство почитало его, называя ученымъ, живой энциклопедіей, дамы смялись надъ нимъ, какъ надъ разсяннымъ педантомъ, не слдующимъ и простымъ правиламъ угодливости. Бдные любили его за щедрую милостыню, но насмхались надъ простотой, съ какою поддавался онъ всякому обману. Земледльцы и агрономы благодарили его часто за полезные совты, а между тмъ вс обыкновенныя житейскія дла предоставлялъ онъ матушк, съ явною неспособностью дйствовать самому. Однакожъ, если въ тхъ же житейскихъ длахъ, кто другой требовалъ отъ него помощи, взглядъ его оживлялся, лице его озарялось внезапной ясностью, и желаніе быть полезнымъ внушало ему разсудительность житейскую, глубокую. Лниво и неохотно занимался онъ собственными выгодами, но доброжелательство приводило въ движеніе вс пружины спокойной машины.
Мудрено ли, что такой характеръ былъ для многихъ загадкой? Одной только матушк Робертъ Пакстонъ казался лучшимъ и величайшимъ изъ людей. Она поняла его вдохновеніемъ сердца: потому отгадывала вс выраженія его физіономіи, и изъ десяти, девять разъ знала напередъ, что онъ намренъ сказать. Но и для нея оставалось въ этомъ необыкновенномъ человк много тайнаго, глубокаго, куда не могъ проникнуть ея женскій умъ! Иногда, слушая его полуслова, его монологи, она начинала сомнваться въ себ, или готова была врить помшательству мужа. Это случалось тогда, когда на лиц его изображалась сдерживаемая иронія, когда выговаривалъ юмористическую шутку, смыслъ которой предоставлялъ себ самому. Въ такихъ случаяхъ, то, что говорилъ онъ, могло казаться очень важно, или очень смшно, судя по степени понятливости его слушателей.
Нужно ли прибавить, что тотчасъ посл рожденія меня не отправили въ школу, по крайней мр въ школу, какую разумлъ Г. Скиль. Комната, въ которой я жилъ съ кормилицей, была такъ отдалена, матушка такъ заботливо убила войлоками двойную дверь, что отецъ могъ, если хотлъ, совершенно забыть о моемъ существованіи. Однакоже, иногда ему, волею-неволею, напоминали объ этомъ существованіи, какъ напр. при моемъ крещеніи. Отецъ мой по любви своей къ уединенію, ненавидлъ все, что подобилось публичнымъ зрлищамъ и церемоніямъ. Съ неудовольствіемъ примтилъ онъ, что готовится какой-то большой праздникъ, въ которомъ ему придется играть главную роль. Не смотря на разсянность, на произвольную глухоту, онъ слышалъ, что пріятно воспользоваться прибытіемъ епископа въ ближній городъ, и что необходимо нужно достать еще дюжину стаканчиковъ съ сахарнымъ желе. Въ слдствіе этого, когда къ нему пришли съ вопросами о крестномъ отц и матери, онъ догадался, что долженъ отважнымъ усиліемъ освободиться отъ предстоящей напасти. Когда матушка объявила день, назначенный семьею, то отецъ вдругъ вспомнилъ, что за двадцать миль объявленъ огромный аукціонъ книгъ, и что продажа продолжится цлые четыре дня. Матушка, которая начинала уже снимать чехлы съ креселъ въ большой гостиной, вздохнула и робкимъ голосомъ замтила, что это покажется неприличнымъ, что вс будутъ толковать объ отсутствіи отца моего. ‘Не лучше ли отложить крестины?’
— Нтъ, нтъ, милый другъ! отвчалъ отецъ. Вдь рано или поздно, крестить надобно. Епископъ и безъ меня обойдется. Не перемняй назначеннаго дня, потому что тогда аукціонеръ конечно отложитъ также продажу книгъ. Я увренъ, что крестины и аукціонъ должны совершиться въ одно время.
Возражать было невозможно, но матушка почти безъ удовольствія докончила убранство своей гостиной.
Пять лтъ поздне, это не могло бы случиться. Матушка поцловала бы отца моего и сказала: ‘Не зди!’ и отецъ не похалъ бы. Но тогда она была еще очень молода и очень робка, а онъ, добрый отецъ мой, не испыталъ еще домашняго превращенія. Однимъ словомъ, почтовая коляска подъхала къ воротамъ и ночной мшокъ уложили въ ящикъ.
— Другъ мой, сказала матушка передъ отъздомъ: одну важную вещь ты забылъ ршить…. Прости меня, что я докучаю теб, но это важно: какъ будутъ звать нашего сына? Не назвать ли его Робертомъ?
— Робертомъ?…. сказалъ отецъ, да Робертомъ меня зовутъ.
— Пусть зовутъ также и сына твоего!
— Нтъ, нтъ! живо возразилъ отецъ, въ этомъ не будетъ никакого толку. Какъ тогда различать насъ? Я самъ потеряю свою самобытность: буду думать, что меня посадятъ за азбуку, или мистрисъ Примминсъ положитъ на колна къ кормилиц.
Матушка улыбнулась, потомъ, положа ручку на плечо отца моего,— а ручка была у ней прекрасная,— она ласково сказала,
— Не страшно, чтобы тебя съ кмъ-нибудь смшали, даже и съ сыномъ твоимъ. Если же ты лучше хочешь другое имя, то какое же?
— Самуилъ, сказалъ отецъ. Славнаго доктора Парра зовутъ Самуиломъ.
— Какое гадкое имя!
Отецъ не слыхалъ восклицанія и продолжалъ:
— Самуилъ или Соломонъ. Борнсъ нашелъ въ этомъ имени анаграмму Омероса.
— Артуръ имя звучное, говорила матушка съ своей стороны, или Вильямъ, Гарри, Карлъ, Джемсъ: какое же ты выберешь?
— Пизистратусъ, сказалъ отецъ презрительно, отвчая на собственную мысль, а не на вопросы моей матери. Какъ, неужели Пизистратусъ?
— Пизистратусъ, имя очень хорошо, сказала матушка, Пизистратусъ Какстонъ! Благодарствую, милый другъ, и такъ назовемъ его Пизистратусъ.
— Какъ, неужели ты со мной не согласна? Ты принимаешь сторону Вольфа, Гейне, Вико? Ты думаешь, это рапсоды.
— Пизистратусъ, немного длинно, мы будемъ звать его Систи.
— Siste viator, сказалъ отецъ, это очень ужъ пошло.
— Нтъ, не надобно віаторъ, Систи просто.
Черезъ четыре дна посл этого, возвратясь съ аукціона, отецъ мой узналъ, что сынъ его и наслдникъ носитъ знаменитое имя тирана Аинскаго и предполагаемаго собирателя поэмы Гомера. Когда же ему сказали, что онъ сахъ выбралъ это имя, то онъ разсердился столько, сколько такой невозмутимый человкъ можетъ сердиться:
— Это ни на что не похоже, вскричалъ онъ. Пизистратъ крещенный! Пизистратъ, жившій за 600 лтъ до Рождества Христова! Боже мой, сударыня! Вы сдлали изъ меня отца анахронизма!
Матушка заплакала, но пособить горю было невозможно. Я былъ анахронизмъ, и остался анахронизмомъ до конца этой главы.
— Вы конечно, мистеръ, станете скоро сами воспитывать вашего сына? сказалъ Г. Скиль.
— Конечно, отвчалъ отецъ. Вы читали Мартина Скриблера?
— Не понимаю васъ, мистеръ Какстонъ.
— Слдовательно, Скиль, вы не читали Мартина Скриблера.
— Положимъ, что я читалъ его…. что жъ изъ этого?
— Только то, Скиль, сказалъ отецъ ласково, что тогда вы узнали бы, что хотя ученый бываетъ часто дуракъ, но чрезвычайно, до крайности глупъ, когда искажаетъ первую страницу блой книги человческой исторіи, пачкая ее пошлыми своими педантизмами. Ученый, то есть такой ученый какъ я, меньше всхъ способенъ учить и воспитывать маленькихъ дтей. Мать, сударь, простая, нжная мать, вотъ единственная учительница маленькаго сына.
— По чести, мистеръ Какстонъ, не смотря на Гельвеція, котораго вы цитовали въ день рожденія вашего сына,— думаю, что теперь вы совсмъ правы.
— Горжусь этимъ, сказалъ отецъ, столько горжусь, сколько слабому смертному гордиться позволено. Съ Гельвеціемъ я согласенъ въ томъ, что воспитаніе ребенка должно начинаться съ самаго рожденія, но какимъ образомъ? вотъ тутъ-то и затрудненіе. Пошлите его тотчасъ въ школу! Да онъ и теперь въ школ, съ двумя великими учителями: природой и любовью. Замть то, что дитя и геній находятся подъ властью одинаковаго органа любопытства. Дайте волю дитяти, и, всходя отъ одной точки съ геніемъ, оно можетъ дойти до того же, до чего доходитъ геній. Одинъ Греческій авторъ разсказываетъ намъ, что нкто, желая избавить пчелъ своихъ отъ далекаго летанія на гору Гиметъ, обрзалъ имъ крылья и пустилъ ихъ въ цвтникъ, наполненный самыми душистыми цвтами. Бдныя пчелы не набрали меду. Такъ и я, мой милый Скиль, еслибъ собрался учить моего малютку, то обрзалъ бы ему крылья и посадилъ бы на т цвты, которыхъ ему самому нарвать слдуетъ. Предоставимъ его покуда природ и той, которая представляетъ природу, матери его.
Говоря такимъ образомъ, отецъ показалъ пальцемъ на своего наслдника, который валялся по дерну и рвалъ полевыя астры, не подалеку мать глядла на него, улыбаясь, и ободряла его мелодическимъ своимъ голосомъ.
— Вижу, сказалъ Г. Скиль, что я не очень разбогатю визитами къ вашему сыну.
Благодаря такимъ правиламъ, я росъ здорово и весело, выучился складывать, потомъ пачкать большія буквы, благодаря совокупнымъ стараніямъ матери и няньки моей Примминсъ. Примминсъ принадлежала къ древней пород врныхъ слугъ-сказочницъ, которая теперь уже выводится. Она прежде выходила мать мою, и теперь любовь ея возобновилась къ новому поколнію. Она была изъ Девоншира, а женщины Девоншира, особливо т, которыя живутъ близко отъ береговъ моря, вс вообще суеврны. Она знала невообразимое множество чудесныхъ разсказовъ. Мн еще не было шести лтъ, когда я зналъ уже всю первобытную литературу, въ которой заключаются легенды всхъ народовъ: Мальчикъ съ пальчикъ, Котъ въ сапогахъ, Фортуніо, Фортунатусъ, Жакъ побдитель великановъ, и пр. преданія, или басни, знакомыя подъ разными видами робкому обожателю Будды и свирпому поклоннику Тора. Могу, безъ тщеславія, сказать, что еслибъ меня экзаменовать стали въ этихъ твореніяхъ народнаго воображенія, то я съ честью и славой выдержалъ бы самый строгій допросъ.
Матушка усомнилась наконецъ въ польз такой глубокой учености, и пришла посовтоваться съ отцемъ.
— Другъ мой, отвчалъ онъ тмъ тономъ, который всегда ее смшивалъ, потому что она не могла различить, шутитъ ли онъ, или говоритъ серіозно,— иные философы могли бы въ этихъ басняхъ найти символическія значенія самой высокой нравственности. Я самъ написалъ трактатъ о токъ, что Котъ въ сапогахъ есть аллегорія успховъ человческаго разума. Эта аллегорія родилась въ мистическихъ школахъ жрецовъ Египта, въ ивахъ, въ Мемфис, гд обожали кошекъ города, он были религіозными символами, муміи ихъ тщательно хранились.
— Милый Робертъ, сказала матушка съ изумленіемъ, поднявши голубые глаза свои, неужели ты думаешь, что Систи вс эти красоты отыщетъ въ обутомъ кот?
— Милая Китти, возразилъ отецъ, ты и сама не думала, когда удостоила меня согласиться быть моей подругой, что найдешь во мн вс красоты, которыя я вычиталъ въ книгахъ. Ты видла во мн невинное существо, по счастію, теб угодное. Мало по малу ты узнала, что во мн заключается цлый міръ идей, начитанныхъ въ большихъ моихъ in-quarto, которые хотя для самого меня осталась еще тайной, но однакоже меня въ твоихъ глазахъ не испортили. Если Систи, какъ ты сына называешь, для избжанія вроятно, этого проклятаго анахронизма,— если Систи не отыщетъ Египетской мудрости въ Кот въ сапогахъ, что нужды! Котъ въ сапогахъ невинная сказка, которая забавляетъ его воображеніе. Можно назвать мудростью все, что невиннымъ образомъ возбуждаетъ любопытство: то, что въ младенчеств нравится воображенію, измняется посл въ любовь къ наук. И такъ, моя милая, возвратись спокойно къ своему сыну.
Не думай однакоже, читатель, что лучшій изъ людей былъ въ глубинъ сердца равнодушенъ къ докучливому своему неогилосу, потому что казался такъ равнодушенъ въ минуту моего рожденія и такъ небрежно смотрлъ на первое мое воспитаніе. Выроставъ, я убдился, что бдительный взоръ отца слдитъ за мною. Помню очень одно происшествіе, которое является мн теперь, при обзор всего прошедшаго, кризисомъ моей младенческой жизни и видимой связью моего дтскаго сердца съ этой великой и спокойною душею.
Это было въ Іюн. Отецъ сидлъ на лужайк передъ домомъ, съ надвинутой на глаза соломенной шляпой и съ книгой на колняхъ. Вдругъ, драгоцнная фарфоровая ваза, стоявшая на окн верхняго этажа, съ громомъ упала къ ногамъ отца и осколками своими попала въ него. Подобный Архимеду при осад Сиракузъ, батюшка продолжалъ читать: Impavidum ferient ruinae.
— Ахъ, Боже моні закричала матушка, сидвшая за работой подъ навсомъ: моя прекрасная, голубая ваза которую я такъ любила! Кто могъ столкнуть ее? Примминсъ! Примминсъ!
Мистрисъ Примминсъ высунула голову изъ несчастнаго окошка, и поспшно сбжала внизъ, блдная и запыхавшись.
— Ахъ, сказала печально матушка, лучше бы погибли вс мои тепличныя растенія, лучше бы разбили мой хорошій чайникъ, мои прекрасныя Японскія чашки! Этотъ чудный гераніумъ, который я сама выростила, эта дорогая ваза, которую Какстонъ подарилъ мн въ послдній день моего рожденія! Врно этотъ дурной мальчишка сбросилъ мою вазу!
Мистрисъ Примминсъ очень боялась отца моего, за что — не знаю. Кажется, будто вс словоохотныя особы боятся немного молчаливыхъ и погруженныхъ въ себя. Она мелькомъ взглянула на господина, и примтя, что и онъ становится внимателенъ, вскричала:
— О нтъ, сударыня! Это не вашъ милый Систи, сохрани его Богъ! это я виновата.
— Ты? Какъ же ты могла? О Примминсъ! ты знала, какъ я любила мой гераніумъ и мою вазу!
Примминсъ зарыдала.
— Не лги, няня, закричалъ звонкимъ голоскомъ Систи, и отважно выбжавъ изъ дома, продолжалъ съ живостью:
— Не браните нянюшку, маменька! я сбросилъ вазу.
— Молчи! сказала испуганная няня, обращаясь къ отцу, который снялъ шляпу и смотрлъ очень серіозно на происходящее.— Молчи, Систи! Онъ нечаянно уронилъ вазу, сударыня! Право, нечаянно! Говори же Систи! видишь, папа сердится!
— Хорошо, сказала матушка, врю, что это случилось нечаянно: будь осторожне впередъ, дитя мое. Теб жаль, что ты огорчилъ меня. Поди сюда, поцлуемся, и переставь хмуриться.
— Нтъ, маменька, не цлуйте меня: я этого не стою. Я нарочно бросилъ вазу.
— А, а! сказалъ отецъ, подходя ко мн. Для чего же?
Мистрисъ Примминсъ дрожала какъ листъ.
— Такъ — пошутить отвчалъ я, покачивая головою, мн хотлось посмотрть, какую вы, папенька, сдлаете на это гримассу. Вотъ вся правда. Теперь накажите меня! накажите!
Отецъ бросилъ книгу шаговъ на сорокъ отъ себя, нагнулся, поднялъ меня на руки и сказалъ,
— Сынъ мой, ты сдлалъ дурное дло. Ты исправишь его, вспоминая всю жизнь, что отецъ твой благодаритъ Бога, даровавшаго ему сына, который сказалъ правду, не побоясь наказанія. А вы, мистрисъ Примминсъ, попробуйте научить его еще разъ подобнымъ баснямъ, и мы разстанемся съ вами на вкъ.
Черезъ это приключеніе стало мн ясно, что я люблю отца, и что отецъ меня любитъ. Съ тхъ поръ началъ онъ разговаривать со мною. Когда мы встрчались въ саду, онъ ужъ не по прежнему улыбался, глядя на меня, и кивалъ головою, но останавливался, клалъ книгу въ карманъ, и хотя разговоръ его былъ выше моего понятія, однако я чувствовалъ, что становлюсь лучше, счастливе, что, вспоминая его, выростаю умомъ. Вмст урока или нравоученія, онъ клалъ мн въ голову мысль, и давалъ ей бродить и развиваться по вол. Для примра сообщу продолженіе исторіи о гераніум и разбитой ваз.
Г. Скиль, старый холостякъ, былъ очень не скупъ и часто приносилъ мн маленькіе подарки. Вскор посл разсказаннаго приключенія, принесъ онъ мн вещицу, превышающую цною обыкновенные дтскіе подарки. Это было прекрасное домино, костяное съ золотомъ. Домино это радовало меня несказанно. Но цлымъ часамъ игралъ я имъ, и на ночь пряталъ подъ подушку.
— Кажется, ты любишь домино больше всхъ твоихъ игрушекъ, сказалъ однажды отецъ, увидвши, какъ я въ гостиной раскладывалъ свои костяные параллелограмы.
— О, папенька, больше всхъ!
— И очень теб будетъ жалко, если маменьк твоей вздумается бросить его изъ окошка и разбить?
Я посмотрлъ на отца умоляющимъ взоромъ и не отвчалъ ничего.
— Можетъ статься, ты былъ очень счастливъ, продолжалъ онъ, еслибы одна изъ этихъ добрыхъ волшебницъ, о которыхъ ты такъ много слыхалъ, вдругъ превратила твой ларчикъ съ домино въ прекрасную голубую вазу съ прекраснымъ гераніумомъ, и ты могъ бы поставить его на окно маменьки?
— О, конечно, я былъ бы очень радъ! отвчалъ я съ навернувшейся слезою.
— Врю теб, другъ мой, но добрыя желанія не исправляютъ дурнаго дла. Добрые поступки исправляютъ дурныя дла.
Сказавши это, онъ затворилъ дверь и ушелъ. Не знаю, до какой степени голова моя возмутилась загадкой отца моего, но во весь тотъ день я не игралъ въ домино. На другое утро, увидвъ, что я сижу одинъ подъ деревомъ въ саду, онъ подошелъ ко мн, остановился и, спокойнымъ своимъ взоромъ осмотрвши меня, сказалъ:
— Дитя мое, я иду гулять до самаго города. Хочешь итти со мною? Да кстати, возьми въ карманъ свое домино, я хочу его показать одному человку.
Я побжалъ за ларчикомъ домой, и мы пошли вмст. Съ гордостью шелъ я подл отца по большой дорог.
— Папенька, сказалъ я, вспоминая вчерашній разговоръ, теперь уже нтъ на земл волшебницъ?
— А на что теб он?
— Безъ волшебницы кто же можетъ превратить мое домино въ голубую вазу и въ прекрасный гераніумъ!
— Другъ мой, сказалъ отецъ, положивъ мн на плечо руку, всякій человкъ, который хочетъ добра серіоэно, нешутя, носитъ при себ двухъ волшебницъ: одну здсь (онъ указалъ мн на сердце), другую тутъ (и пальцемъ тронулъ лобъ мой).
— Папенька, я не понимаю.
— Подожду, пока поймешь, Пизистратъ!
Мы пришли въ городъ, батюшка остановился въ лавк садовника, смотрлъ разные цвты, и указывая мн на махровый гераніумъ сказалъ:
— Вотъ этотъ гераніумъ еще лучше того, который мать твоя такъ любила…. Какая цна этому гераніуму?
— Семь шиллинговъ, отвчалъ садовникъ.
Отецъ застегнулъ карманъ, въ которомъ лежалъ кошелекъ.— Сегодня нельзя мн купить его, сказалъ онъ, и мы вышли.
Дале подошли мы къ фарфоровому магазину.
— Есть у васъ цвточная ваза, похожая на ту, которую я купилъ у васъ прошлаго года? спросилъ отецъ у купца. Ахъ, вотъ такая же, и цна назначена та же: три шиллинга. Ну, дитя мое, мы купимъ эту вазу, когда приблизится день рожденія твоей матери. До того дня еще нсколько мсяцовъ, но мы ждать можемъ, очень можемъ, Систи, истина, которая цвтетъ цлый годъ, лучше бднаго гераніума, и сдержанное общаніе лучше всякаго украшенія на окнахъ.
Я нагнулъ голову, но скоро поднялъ ее, и радость, съ какою билось сердце, чуть не задушила меня.
— Я пришелъ съ вами счесться, сказалъ отецъ, входя въ лавку, гд продавались всякія вещи, бумажныя, бронзовыя, и пр. предметы прихоти.— И пока купецъ доставалъ счетъ свой,— кстати, продолжалъ отецъ, сынъ мой можетъ показать вамъ прекрасный, привезенный изъ Франціи, ларчикъ съ домино. Покажи свой ларчикъ, Систи.
Я досталъ мое сокровище, и купецъ сталъ хвалить его.
— Не худо знать всегда цну вещи, продолжалъ отецъ: случится можетъ надобность продать ее. Скажите намъ пожалуйста, если сыну моему надостъ домино и вздумается продать его, сколько вы за него дадите?
— О, отвчалъ купецъ, охотно дамъ ему 18 шиллинговъ, и больше осьмнадцати, если захочетъ промнять на другую какую вещь.
— Осьмнадцать шиллинговъ! вы дадите ему 18 шиллинговъ! Ну, сынъ мой, если захочешь когда-нибудь продать свое домино, то охотно теб позволяю.
Отецъ заплатилъ счетъ и вышелъ. Я пропустилъ его я остался въ лавк, черезъ нсколько минутъ, догналъ его на улиц.
— Папенька! папенька! кричалъ я, хлопая въ ладоши: мы можемъ купить голубую вазу…. И вынулъ изъ кармана горсть шиллинговъ.
— Видишь, что я правъ, сказалъ отецъ, утирая глаза, ты отыскалъ двухъ волшебницъ.
О! съ какимъ счастіемъ, съ какой гордостью уцпился я за платье матушки и потащилъ ее въ комнату, когда поставили туда на окно прекрасную вазу съ гераніумомъ.
— Это купилъ онъ самъ! на собственныя деньги, сказалъ отецъ. Добрымъ поступкомъ исправленъ прежній дурной.
— Возможно ли! вскричала матушка, когда ей все разсказали. Прекрасное твое домино, которымъ ты такъ радовался! Завтра же пойдемъ въ городъ и выкупимъ его, хоть за двойную цну!
— Идти ли намъ выкупать домино, Пизистрать? спросилъ отецъ.
— О, нтъ! нтъ! нтъ! этимъ все испортится! сказалъ я, скрывая голову на груди отца.
— Китти! сказалъ торжественнымъ голосомъ отецъ: вотъ мой первый урокъ сыну, я хотлъ, чтобы онъ испыталъ святое счастіе пожертвованія собою…. пусть помнитъ онъ его во всю жизнь.
Тмъ кончилась исторія гераніума и разбитой вазы.
Между седьмымъ и осьмымъ годомъ, со мной сдлалась перемна, которая не удивитъ родителей, наслаждающихся тревожнымъ счастіемъ воспитывать единственнаго сына. Живость и веселость, свойственныя дтямъ, исчезла, я сдлался тихъ и задумчивъ. Отсутствіе дтей одного со мной возраста, общество людей зрлыхъ, смняясь съ совершеннымъ уединеніемъ, преждевременно образовала во мн воображеніе и разумъ. Странныя сказки, разсказанныя мн нянюшкой во время прогулокъ нашихъ лтомъ, у камина зимою, усилія юнаго моего разума, чтобы понять глубокую мудрость косвенныхъ уроковъ отца: все вмст питало во мн склонность къ мечтательности, и плняло, какъ утренняя борьба между сномъ и бдніемъ. Я любилъ читать и писалъ скоро и охотно, начиналъ уже покрывать различными опытами сказокъ блыя страницы тетрадей, данныхъ мн для грамматики или ариметики. Больше всего смущалась душа моя чрезмрностью семейной нашей любви: было что-то болзненное въ моей привязанности къ отцу и къ матери. Я плакалъ иногда при мысли, что ничмъ не могу вознаградить ихъ за любовь, придумывалъ различныя опасности, которымъ подвергался бы для ихъ спасенія. Вс такія ощущенія разстроивали мои нервы. Явленія природы сильно на меня дйствовали, и я съ безпокойнымъ любопытствомъ отъискивалъ тайну радостей моихъ и слезъ. Съ этой сентиментальной метафизикой соединялось еще честолюбіе науки: мн хотлось, чтобы отецъ толковалъ мн химію и астрономію, чтобы Г. Скиль, страстный ботаникъ, открылъ мн тайны жизни цвтовъ. Музыка особенно сдлалась любимйшей моей страстью. Матушка родилась артисткой, она аккомпанировала себ съ геніальнымъ вкусомъ, невозможно было было слушать равнодушно ея пнія. Будучи дочерью ученаго, женою ученаго, она совершенно бросила книги и вс прочія пріятныя искусства, чтобы предаться музыкальному своему влеченію. Съ восторженной меланхоліей проводилъ я цлые часы, принимая въ душу ея нніе. Легко представить себ, какое превращеніе такой образъ жизни произвелъ въ моемъ дтскомъ нрав, и какъ мало по малу вредило оно моему здоровью: я худлъ, сдлался вялъ, унылъ, жаловался на головную боль, на боль желудка. Призвали Г. Скиля.
— Крпительныхъ, крпительныхъ! сказалъ Г. Скиль. Не давайте ему углубляться въ книги, пусть играетъ больше на воздух. Поди сюда, другъ мой, вотъ этотъ органъ слишкомъ много развитъ! (Г. Скиль былъ френологъ и показалъ пальцемъ на лобъ мой.) О! о! вотъ шишка идеализма.
Отецъ положилъ свои манускрипты, и сталъ ходить по комнат, не говоря ни слова, до самыхъ тхъ поръ, пока Г. Скиль ухалъ.
— Другъ мой, сказалъ онъ тогда матушк, къ груди которой я прижималъ свою шишку идеализма, другъ мой, Пизистрата надобно отправить въ пансіонъ.
— Сохрани Богъ, Робертъ! въ такія лта!
— Ему скоро девять лтъ.
— Онъ такъ много знаетъ для своихъ лтъ!
— Именно потому-то и надобно ему быть въ пансіон.
— Не понимаю тебя, мой другъ. Правда, я ничему не могу научить его, но ты,— ты такой ученый….
Отецъ взялъ руку матушки и сказалъ:
— Теперь ни ты, Китти, ни я, ничему научить его не можемъ. Въ пансіон найдутся учители….
— Педагоги, вроятно невжи въ сравненіи съ тобой.
— Нтъ, не педагоги, а маленькіе товарищи, которые опять превратятъ его въ ребенка, сказалъ печально отецъ. Милая жена, помнишь ли оршникъ, посаженный нашимъ садовникомъ? Ему было ужъ три года, и ты считала уже, сколько орховъ принести онъ можетъ, когда вдругъ нашла, что его срзали почти до корня. Теб стало досадно, но что сказалъ садовникъ? ‘Не надобно, сударыня, чтобы слишкомъ молодое дерево приносило плоды.’ — И здсь что же мы обязаны сдлать? Остановить развитіе плода, чтобы продлить жизнь растенія.
— Поду въ пансіонъ, сказалъ я, поднимая слабую голову и улыбаясь отцу.
Я тотчасъ понялъ его причины, и казалось, что голосъ жизни моей отвчалъ за меня.
Годъ спустя посл исполненія предположеннаго плана, я возвратился домой на время вакацій.
— Хорошо ли учится Систи? сказала мать. Мн кажется, что онъ совсмъ не такъ уменъ сталъ и понятливъ, какъ былъ до отъзда въ пансіонъ. Поэкзаменуй его, Робертъ.
— Я ужъ экзаменовалъ его, милая, и очень доволенъ. Онъ, теперь именно, таковъ, какимъ я надялся, что будетъ.
— Какъ, теб кажется, онъ сдлалъ успхи? сказала мать.
— Теперь онъ и не думаетъ о ботаник, сказалъ Г. Скиль.
— А какъ онъ прежде любилъ музыку! со вздохомъ сказала матушка. Ахъ Боже мой! что это за стукъ!
— Это пушка сына твоего выстрлила въ окно, сказалъ отецъ. И счастливо еще, что въ окно, а не въ голову Скиля, какъ мтилъ онъ вчера.
— Вчера попалъ онъ мн по лвому уху, сказалъ Г. Скиль, и теперь еще больно. А вы довольны, мистеръ Какстонъ?
— Доволенъ, мн кажется, что мальчикъ нашъ сталъ также втренъ и такой же невжа, какъ большая часть мальчишекъ въ его лта, замтилъ отецъ съ радостнымъ лицемъ.
— Что ты говоришь, Робертъ! невжа!
— Зачмъ же другимъ посылалъ я его въ пансіонъ? возразилъ отецъ мой, и замтивъ удивленіе, выразившееся на лицахъ жены и Скиля, всталъ, подошелъ къ камину, положилъ руку въ жилетъ, что длалъ онъ всегда, когда готовился изъяснить какую-нибудь философскую свою систему, и сказалъ: Докторъ Скиль, у васъ велика практика?
— Слишкомъ велика, отвчалъ добрый врачъ, я ищу себ помощника.
— Во многихъ домахъ, гд вы лечите, могли вы конечно замтить дтей, которыхъ отецъ, мать, дяди, тетки, провозглашаютъ необыкновенными чудами?
— По одному въ каждомъ дом, отвчалъ смясь, Скиль.
— Легко утверждать, что эти чуда, эти геніи кажутся таковыми родительскому пристрастію, совсмъ нтъ. Разсмотрите сами ребенка: вы изумитесь, увидя, какое у него алчное любопытство, живая понятливость, быстрый умъ, нжное чувство. Случается даже, что какая-нибудь способность широко развернулась: дитя, склонный къ математик, сдлаетъ вамъ модель парохода, рожденный съ поэтическимъ ухомъ напишетъ поэму въ род тхъ, которыя выучилъ въ хрестоматіи, или будетъ страстнымъ ботанистомъ, какъ Пизистратъ, или хорошо будетъ играть на фортепіано. Вы сами, докторъ, скажете, что такое дитя чудо.
— По чести, много истины въ томъ, что вы говорите, отвчалъ Г. Скиль. Маленькій Томъ Добесъ чудо, маленькій Франкъ Стонингтонъ тоже, а маленькаго Джони Стейксъ приведу когда-нибудь сюда, чтобъ вы послушали, какъ онъ разсуждаетъ объ натуральной исторіи и какъ распоряжается своимъ маленькимъ микроскопомъ.
— Избави меня Богъ! сказалъ отецъ, но дайте мн досказать. Эти чуда, эти thaumata, на долго ли они? До тхъ поръ, пока отправятъ ихъ въ пансіонъ, и тогда эти thaumata исчезаютъ, какъ призраки при пніи птуха. Поживетъ годъ въ пансіон, и ни отецъ, ни мать, ни дяди, ни тетки, не станутъ докучать вамъ разсказами о его подвигахъ и рчахъ. Необыкновенное дитя сдлается обыкновенный дитя сдлается обыкновеннымъ мальчишкой. Не такъ ли, Скиль?
— Вы совершенны правы, мистеръ Какстонъ. Странно мн одно, какъ вы все это замтили, когда кажется, будто вы….
— Тсь, перервалъ его отецъ, и обернувшись къ смутившейся матушк, сказалъ, утшая ее: Успокойся, милая! это все премудро устроено, все къ лучшему.
— Виновата школа, сказала матушка, качая головою.
— Нтъ, полезна школа, милая Китти. Оставь дома одного изъ этихъ необыкновенныхъ дтей, это чудо, въ род нашего Систи, что будетъ? Голова выростетъ велика, а тло станетъ худть больше и больше.— Не правда ли, Скиль? Голова будетъ отнимать у тла питаніе, до тхъ поръ, пока, въ свою очередь, болзненное тло уничтожитъ умъ. Видишь, какой прекрасный дубъ стоитъ посредин этой лужайки? Еслибъ его выращивалъ Китаецъ, то пяти лтъ вышло бъ изъ него миніатюрное дерево, а ста лтъ, его можно бы поставить на столъ въ хорошенькой ваз. Сначала привлекалъ бы онъ любопытство раннимъ своимъ развитіемъ, потомъ двойное еще вниманіе, состарвшись карликомъ. Нтъ, нтъ, школа есть оселокъ таланта, возвратите будущаго карлика въ его дтской натур, пусть вырастаетъ онъ здорово, медленно и естественно. Можетъ статься, не будетъ онъ великимъ, но за то будетъ человкомъ, а это лучше, чмъ всю жизнь остаться Джонни Стенксомъ, или дубомъ въ пилюльной коробочк.
Въ эту минуту я вбжалъ въ горницу, запыхавшись, раскраснвшись, цвтущій здоровьемъ, сильный и чувствуя, что дтское сердце бьется у меня въ груди.
— Маменька, кричалъ я, подите сюда, я пустилъ змй,— высоко, высоко…. подите, посмотрите! Папенька, придите и вы.
— Охотно, отвчалъ отецъ, только не кричи такъ громко, зми поднимаются безъ всякаго крика, а видишь, летаютъ высоко надъ нами. Пойдемъ, Китти, гд моя шляпа? Ахъ, благодарствуй, дитя мое…. Китти, сказалъ отецъ, смотря на змй, который, привязанный къ воткнутому въ землю колу, тихо плавалъ подъ небесами: кто знаетъ, нашъ змй не поднимется ли также на такую же высоту? Въ душ человческой есть больше способности возвышаться, нежели въ нсколькихъ листахъ бумаги накленной на палочки, замть, однако, что его надобно нсколько придерживать привязать къ земл, не то пропадетъ въ пространств, и чмъ выше онъ летаетъ, тмъ длинне нужно спускать ему веревку.
Двнадцати лтъ я былъ первымъ въ школ, куда меня помстили, мн стали искать другую, достойне юнаго моего честолюбія. Въ теченіе послднихъ двухъ лтъ, я снова пристрастился къ наук, но это была не болзненно-мечтательная страсть, а любовь бодрая, дятельная, подстрекаемая соревнованіемъ и укрпленная успхами.
Отецъ не думалъ уже сдерживать умственныя мои усилія. Онъ такъ уважалъ науку, что невольно желалъ видть во мн ученаго, хотя нсколько разъ печально повторялъ мн:
— Дитя мое, обладай книгами, но не давай имъ обладать тобою. Читай и живи, но не живи для одного чтенія. Довольно въ семь одного невольника науки: мое рабство не должно быть наслдственное.
Въ слдствіе этого, отецъ искалъ для меня школы высшей, и слава филелиническаго института доктора Германа достигла до его свднія.
Этотъ славный докторъ Германъ былъ сынъ Нмецкаго музыканта, поселившагося въ Англіи, онъ кончилъ свое воспитаніе въ Бонн, въ университет, но увидвъ, что наука слишкомъ дешевый и общій товаръ въ Германіи, ршился на Англійской почв основать школу, которая стала бы эпохой въ исторіи ума человческаго. Докторъ Германъ былъ одинъ изъ первыхъ преобразователей новйшаго способа ученія. Эти преобразователи умножились съ тхъ поръ, и подорвали бы классическіе наши пансіоны, если бы эти послдніе не перенимали нкоторыхъ полезныхъ нововведеній, изъ ихъ путаницы.
Докторъ Германъ напечаталъ многія сочиненія противъ всхъ существующихъ методъ. Всхъ извстне было сочиненіе противъ мерзостнаго способа учить складамъ.
Вотъ вступленіе славнаго этого трактата:
‘Никогда отецъ всякой лжи не выдумывалъ ничего лживе, коварне и безразсудне того обмана, которымъ мы затемняемъ самыя свтлыя истины правды, проклятою нашей системой складовъ!
‘Возьмите, напр., односложное слово cat какъ осмлитесь вы приказать ребенку выговорить катъ, три буквы которыя, назовете: си, ей, ти? Надобно сказать сиейти, а не катъ.— Можетъ ли быть удачнымъ воспитаніе, начинающееся такой необъятной ложью? Можно ли удивляться отчаянію матерей, преподающихъ азбуку?’
Читатель пойметъ изъ приведеннаго примра теоріи воспитанія, что докторъ Германъ начиналъ съ начала. Онъ храбро схватывалъ быка прямо за рога. Во всемъ остальномъ допуская широкое правило эклектизма, онъ соединилъ вс новйшія изобртенія: взаимное обученіе Беля и Ланкастера, методы Гоффиля и Гамильтона, живописныя азбуки, и анализированныя картины, подобно охотнику, вооруженному ружьемъ, соединяющимъ кремень и капсюли…. и который, увы! тмъ не лучше стрляетъ дичь и зайцевъ!— Между тмъ докторъ Германъ дйствительно преподавалъ многое, о чемъ въ другихъ школахъ не заботились, кром Греческаго и Латинскаго языковъ, въ его программу входили вс такъ называемыя полезныя свднія. Онъ платилъ профессорамъ химіи, механики и натуральной исторіи, были курсы математики и физики, вс возможныя гимнастическія упражненія предлагались во время игры и отдохновенія,— и если ученость воспитанниковъ не весьма была глубока, то, по крайней мр, простиралась въ широкомъ размр, и никто не оставался пяти лтъ у доктора Германа, не выучившись чему-нибудь, чего нельзя сказать обо всхъ школахъ. У него мальчикъ научался видть, слышать и дйствовать членами, пріобрталъ привычку къ порядку, опрятности и дятельности. Пансіонъ этотъ нравился матеряхъ и удовлетворялъ отцевъ. Однимъ словомъ, онъ благоденствовалъ, и въ то время, о которомъ я говорю, у доктора Германа было больше ста учениковъ. Нужно еще прибавить, что, начиная ремесло педагога, сострадательный мудрецъ объявилъ самое человколюбивое отвращеніе отъ тлесныхъ наказаній. Но, увы! по мр того, какъ увеличивалось число воспитанниковъ, онъ мало по малу отрекался отъ почтеннаго отвращенія отъ классическихъ розгъ. Съ великой горестью дошелъ онъ до заключенія, что ‘есть скрытные источники, которые открыть можно только посредствомъ гадательной лозы.’ И испытавъ, какъ легко березовая лоза управляетъ всмъ механизмомъ его маленькаго государства, онъ подвигалъ филеленическій институтъ, какъ школьникъ движетъ волчокъ свой, беспрестанными взмахами розги.
Къ сожалнію, должно сознаться, что это печальное отступничество начальника академическаго пансіона нисколько не убавило его славы: напротивъ, онъ показался боле естественнымъ, больше Англійскимъ, меньше чужеземнымъ. Вовремя самаго высшаго блистанія этой славы, очутился я подъ гостепріимнымъ кровомъ доктора Германа, съ туго набитымъ чемоданомъ и съ большимъ пирогомъ въ дорожной сумк.
Между многими странностями доктора Германа, одной предавался онъ врне, нежели первобытнымъ статутамъ нетлеснаго наказанія. Для нея, выставлено было большими золотыми буквами на фронтон заведенія:
Онъ принадлежалъ къ той знаменитой категоріи ученыхъ, которые воюютъ съ нашей народной миологіей, и измняютъ вс преданія именъ древнихъ, преподаваемыхъ въ Этон и въ Гарров.— Однимъ словомъ, онъ силился ввести совершенную правильность въ искаженное правописаніе именъ Греческихъ. Негодованіе его не знало мръ когда школьники смшивали Зевса съ Юпитеромъ, Арея съ Марсомъ, Артемиду съ Діаной.
— Какъ! восклицалъ онъ, слушал какого-нибудь новичка, который не забылъ еще своей прежней грамматики: какъ, что вы разумете подъ именемъ Юпитера, которымъ вы перевели Зевса? Разв Богъ Олимпа съ эгидой и орломъ, богъ влюбленный, вспыльчивый, гонящій облака, похожъ сколько-нибудь на важнаго, торжественнаго, нравственнаго Юпитера Капитолійскаго? на deus optimus, maximus?…. который возмутился бы отъ одной мысли превратиться въ лебедя или быка, чтобы догнать невинную фрейлейнъ!…. Я васъ спрашиваю, Г. Симкинсъ!
Юный Симкинсъ не смлъ противорчить доктору Г ерману.
— А вы, говорилъ онъ, обращаясь къ другому преступнику, какъ могли вы перевесть Арея Гомерова, дерзкимъ, пошлымъ именемъ Марса? Арей, г., Джонъ, Арей, ревущій подобно десяти тысячамъ людей, ревущій, какъ вы заревете, когда въ другой разъ назовете его Марсомъ! Арея человкоубійцу не отличать отъ Марса или Маворса, украденнаго Римлянами у Сабинянъ! Марса, важнаго и спокойнаго покровителя Рима! Г. Джонъ, Г. Джонъ! стыдитесь самого себя!
И поднявши къ небу руки, украшенныя перстнями, добрый докторъ забывалъ скрывать Нмецкое свое произношеніе, и восклицалъ почти вн себя:
— А ты Ародита! ты, превратившая Адониса въ анемонъ, тебя называетъ Венерой сопливый г. Будерфиль! Венерой, пребывающей при погребеніяхъ, грязныхъ ямахъ и всякихъ нечистотахъ! О mein Golt! подойдите сюда Г. Будерфиль, вамъ за то будетъ розга! Да, нечестивый, я долженъ васъ высчь.
Само собою разумется, что и мое несчастное Гречеческое имя подпало водъ очистительный разборъ моего учителя филелина. Подъ первымъ заданнымъ мн сочиненіемъ, самымъ лучшимъ почеркомъ подписалъ я крупно: Пизистратусъ Какстонъ.
— И вашъ батюшка слыветъ ученымъ? сказалъ презрительно докторъ Германъ. Ваше имя Греческое, и потому извольте писать его прибавя е и о, Пейзистратосъ. Не забудьте поставить ковычку надъ и. Можете ли вы надяться выдти чмъ-нибудь порядочнымъ, Г. Какстонъ, если не занимаетесь собственнымъ вашимъ именемъ и равнодушно пропускаете е и ковычку, и ставите усъ, вмст отъ! Ахъ, mein Golt! въ послдній разъ прощаю вамъ это ужасное искаженіе: Пи, а не Пей!
Когда въ первый разъ посл этого, писалъ я къ отцу, скромно напоминая ему, что у меня мало остается денегъ, по хочется купить ракетку, и что любимое божество нашей школы было woncta, diva monelа (Латинская или Греческая все равно) — то съ классической гордостью подписалъ: преданный вашъ сынъ, Пейзистратосъ.— Слдующая почта сбила немного мое школьное торжество: вотъ какое письмо получилъ я:
Я своихъ старинныхъ, знакомыхъ укидита и Пизистратуса предпочитаю укидитосу и Пейзистратосу.— Пизистратъ можетъ забавляться ракеткой, но я не нашелъ никакого Греческаго авторитета, по которому могъ бы предположить, что этой игрой занимались Греки, во времена Пейзистратоса. Радъ бы послать теб драхму, или другую какую монету, употребляемую въ Аинахъ, но, къ сожалнію, таковой не имю.
‘Твой любящій тебя отецъ, Р. Какстонъ.’
Это было первое неудобство, произведенное печальнымъ анахронизмомъ, сокрушавшимъ отца моего. Между тмъ опытность научаетъ всякимъ уступкамъ на поприщ свта. Пейзистратосъ продолжалъ подписывать сочиненія и переводы, а второе письмо съ подписью Пизистрата доставило и ракетку и нужныя деньги.
Мн было около шестнадцати лтъ, когда, возвратившись домой на вакаціонное время, нашелъ я брата матери моей, поселившагося между нашими домашними Ларами. Дядя Джакъ (такъ звали мы его) былъ веселый собесдникъ и весьма пылкій разсказчикъ, промотавшій три раза порядочное состояніе, изъ желанія пріобрсть большое богатство. Дядя Джакъ былъ спекулаторъ, но во всхъ своихъ спекуляціяхъ онъ, казалось, никогда не думалъ о самомъ себ: одно счастіе ближнихъ его занимало, а въ этомъ неблагодарномъ свт кто можетъ положиться на ближнихъ? Вошедши въ совершенныя лта, дядя Джакъ получилъ отъ дда съ материнской стороны въ наслдство 6000 фуп. стерлинговъ. Ему показалось, что ближніе его нагло обманываются портными своими. Эти артисты, старинной Англійской пословицей названные девятой частью человка, вознаграждали себя за эти дроби, требуя въ девять разъ больше нужнаго, для одежды, которую образованіе и климатъ сдлали намъ необходиме, чмъ предкамъ нашимъ, Пиктамъ. Изъ чистой филантропіи, дядя Джакъ основалъ ‘благотворительное общество національной одежды’. Это общество бралось доставить публик панталоны изъ лучшаго Саксонскаго сукна по 7 шиллинговъ за пару, фраки изъ превосходнаго сукна по 2 ф. стер. и жилеты, по весьма умренной цн за дюжину. Все это должно было составляться паровыми машинами. Такимъ образомъ негодяи портные могли бы уничтожиться, и человчество облеклось бы въ одежду за тридцать на сто процентовъ, въ пользу филантроповъ. (Но эта польза была второстепеннымъ разсчетомъ.) Не смотря на очевидную благодтельность такой человколюбивой спекуляціи, не смотря на неопровержимые доводы и разсчеты, на коихъ было основано общество, оно разстроилось и уничтожилось совсмъ, жертва невжества и неблагодарности ближнихъ. Изъ шести тысячъ фунтовъ стерлинговъ, дяд Джаку осталась пятьдесятъ четвертая часть собственности въ небольшой паровой машин, большое количество готовыхъ панталонъ и личное ручательство директоровъ филантропическаго общества.
Дядя Джакъ исчезъ изъ Лондона и пустился путешествовать. То же филантропическое чувство, которое одушевляло спекулатора, сопровождало путешественника, онъ везд подвергалъ опасностямъ свою особу, также какъ прежде кошелекъ свой. Дядя Джакъ питалъ особенную склонность къ страждущему человчеству. Какъ скоро на всахъ міра опускалась одна сторона, дядя Джакъ бросался въ другую, надясь ее перевсить. Попеременно вмшивался онъ въ ссоры и войны Грековъ (они тогда были въ войн съ Турками), Мексиканцевъ, Испанцевъ. Сохрани меня Богъ, осуждать или смяться надъ такою великодушною страстью, но, увы! всякій разъ, какъ народъ какой поверженъ въ бду, всякій разъ возникаетъ спекуляція. Съ Греческой, Мексиканской, Испанской судьбою, связаны необходимо подписки и займы. Патріоты, поднимая одной рукой мечь, стараются впустить другую въ карманъ сосдей своихъ. Дядя Джакъ былъ въ Греціи, оттуда въ Испаніи, оттуда въ Мексик, и безъ сомннія, принесъ великую пользу этимъ народамъ, потому, что возвратился съ неоспоримымъ доказательствомъ ихъ благодарности, тремя тысячами ф. стер.— Вскор посл того появилось объявленіе о ‘новой, великой, народной, благодтельной компаніи застрахованія для ремесленнаго сословія.’ — Программа провозглашала сперва великія выгоды общества, пріучающаго къ предусмотрительности посредствомъ застрахованія, потомъ вычисляла всю необъятную цну, положенную за подписку въ существующихъ компаніяхъ, недоступныхъ нуждамъ честнаго ремесленника, наконецъ увряла, что новая компанія руководствуется самыми чистыми намреніями благотворительности, и доказывала, что самая меньшая сумма, долженствующая приходиться на часть каждаго подписчика, не можетъ быть мене двадцати четырехъ процентовъ на сто.
Подъ счастливыми предзнаменованіями учредилась эта новая компанія, одинъ архіепископъ согласился быть президентомъ совта правленія, съ условіемъ участвовать только своимъ именемъ. Дядя Джакъ, подъ громкимъ названіемъ, ‘знаменитаго филантропа Джона Джонеса Тиббета, эсквайра,’ — былъ почетнымъ секретаремъ общества, а капиталъ назначенъ въ два милліона фунтовъ стерлинговъ.