Семейная жизнь Пушкина, Морозов Петр Осипович, Год: 1910

История
Время на прочтение: 52 минут(ы)
Скачать в PDF
Пушкин, А. С. Полное собраніе сочиненій. Том IV
Библіотека великихъ писателей подъ редакціей С. А. Венгерова
СПб., 1910

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ ПУШКИНА.

‘Правда ли, что Баратынскій женится?’ спрашивалъ Пушкинъ кн. Вяземскаго въ письм изъ Михайловскаго, во второй половин мая 1826 г.— ‘Боюсь за его умъ. Законная (жена) — родъ теплой шапки съ ушами: голова вся въ нее уходитъ. Ты, можетъ быть, исключеніе. Но и тутъ я увренъ, что ты гораздо былъ бы умне, если (бы) лтъ еще десять былъ холостой. Бракъ холоститъ душу’.
Такого невыгоднаго мннія о брак держался поэтъ въ пору своего невольнаго житья въ Псковской глуши. Окруженный цлымъ ‘цвтникомъ’ если не красавицъ, то во всякомъ случа очень милыхъ и интересныхъ барышенъ, постоянно играя съ ними ‘въ любовь’, онъ, однако, ни къ одной изъ нихъ не чувствовалъ сколько-нибудь прочнаго сердечнаго влеченія, и каждой на мысль о супружеств могъ бы отвтить словами своего разочарованнаго героя:
Супружество намъ будетъ мукой:
Я, сколько ни любилъ бы васъ,
Привыкнувъ, разлюблю тотчасъ!
Но не прошло и семи мсяцевъ, какъ воззрнія Пушкина на бракъ и семейную жизнь совершенно измнились. Конечно, въ этомъ отношеніи на него повліяла и та рзкая перемна, какая произошла въ его личной жизни: вызванный въ начал сентября 1826 г. въ Москву и получившій затмъ отъ новаго государя позволеніе жить въ обихъ столицахъ, молодой поэтъ, такъ долго томившійся вдали отъ большого свта, сразу окунулся въ водоворотъ шумнаго московскаго общества, гд онъ былъ принятъ съ распростертыми объятіями, и снова началъ давно забытую разсянную жизнь юноши-Онгина. Свтскія красавицы, за которыми онъ въ это время сталъ усердно ухаживать, сочиняя для нихъ альбомные мадригалы, совершенно вытснили изъ его памяти тхъ скромныхъ деревенскихъ барышенъ, ‘выросшихъ подъ яблонями, воспитанныхъ между скирдами, природой и нянюшками’, среди которыхъ онъ еще такъ недавно проводилъ свой невольный досугъ и которыя теперь вызывали съ его стороны только ироническія замчанія. При пылкой натур Пушкина, отъ легкаго ухаживанья недалеко было и до боле серьезнаго увлеченія, а затмъ — и до мысли о женитьб. Со свойственной ему ршительностью, онъ, не долго задумываясь, остановилъ свой выборъ на дальней своей родственниц, Софь едоровн Пушкиной, своячениц его лицейскаго товарища, В. П. Зубкова, у котораго поэтъ останавливался въ этотъ первый свой пріздъ въ Москву {См. настоящаго изданія т. III. стр. 181—186, статью А. И. Кони: ‘Первое сватовство Пушкина’.}. Онъ увидлъ ‘Sophie’ одинъ разъ въ театр, другой разъ — на балу, и затмъ, возвратившись въ Псковскую губернію, тотчасъ же началъ съ Зубковымъ переписку, изъ которой до насъ, къ сожалнію, дошло только одно письмо отъ 1 декабря 1826 г. Изъ этого письма видно, что Пушкинъ серьезно настаивалъ на посредничеств Зубкова въ дл его сватовства, не смотря на ‘размышленія и возраженія’ своего пріятеля. ‘Мн 27 лтъ, любезный другъ’, говоритъ онъ: ‘нора начать жить, т. е. узнать счастье… Моя жизнь, досел такая непостоянная, такая бурная, мой характеръ — неровный, ревнивый, подозрительный, раздражительный и въ то же время слабый,— вотъ что возбуждаетъ во мн иногда тягостныя размышленія: смю ли я связывать съ такой печальной участью, съ такимъ несчастнымъ характеромъ, судьбу такого милаго и прекраснаго существа?…’ Тмъ не мене, страсть беретъ верхъ надъ всми резонами, и Пушкинъ настаиваетъ на необходимости этого брака во что бы то ни стало, не останавливаясь даже передъ тмъ, что Софья едоровна — уже почти была сговоренная невста другого.
Сватовство на этотъ разъ не удалось, но намренія Пушкина успли все-таки получить широкую огласку: всть о нихъ дошла и до петербургскихъ его друзей. ‘Ты, слышу, хочешь жениться? благословляю’, пишетъ ему Дельвигъ въ половин января 1827 г. Слухи эти не прекращались и въ слдующемъ году. Повидимому, они имли нкоторое основаніе въ настойчивыхъ посщеніяхъ Пушкинымъ нсколькихъ избранныхъ семействъ, гд были двушки-невсты,— напр. Ушаковыхъ, Олениныхъ и др., которыхъ онъ называлъ ‘своими’ и къ которымъ какъ будто даже и сватался, хотя опять-таки безуспшно.
Такъ прошелъ весь 1827 годъ, первые пять мсяцевъ котораго Пушкинъ провелъ въ Москв, лишь ненадолго отлучившись въ Тверскую губернію, а въ конц мая, впервые посл своей ссылки, пріхалъ въ Петербургъ, откуда осенью създилъ мсяца на два въ Михайловское. Его душевное состояніе было въ эту пору далеко не спокойное. Поэтъ все больше и больше тяготился своимъ одиночествомъ, все больше и больше раздражался мелкими и крупными уколами со стороны своихъ оффиціальныхъ опекуновъ . Весной 1828 г. онъ ршился даже просить, чтобы его зачислили въ дйствующую армію, по случаю начавшейся тогда войны съ Турціей,— но получилъ отказъ. Онъ вновь попытался попросить о заграничномъ отпуск — и также безуспшно. Проведя въ Петербург все лто, осенью Пушкинъ отправился въ Тверскую губернію, въ имніе своего пріятеля Вульфа, а на зиму перехалъ въ Москву. Здсь, на одномъ изъ тхъ баловъ, которые въ Москв того времени не прерывались всю зиму и на которые поэтъ со всхъ сторонъ получалъ приглашенія, онъ и встртилъ свою будущую жену.
Наталь Николаевн Гончаровой въ август 1828 г. только что минуло 16 лтъ. Впервые въ эту зиму она надла длинное платье и начала вызжать ‘въ свтъ’ — и при первомъ же своемъ появленіи обратила на себя общее вниманіе своей выдающейся красотой. О ней вс заговорили, ее стала окружать ‘толпа архивныхъ ‘юношей’, представителей тогдашней блестящей московской молодежи. На Пушкина она сразу произвела сильное, ршительное впечатлніе. ‘Когда я ее впервые увидлъ’, писалъ онъ впослдствіи ея матери (апр. 1830), ‘ея красоту только что начинали замчать въ обществ. Я ее полюбилъ, голова у меня закружилась…’ Онъ тутъ же ршилъ просить ея руки и при содйствіи извстнаго ‘американца’ . И. Толстого, съ которымъ еще недавно былъ въ ссор, а теперь помирился, вошелъ въ домъ Гончаровыхъ.
Что же это былъ за домъ, и какова была та семья, изъ которой Пушкинъ выбралъ себ подругу жизни?
Родоначальникомъ семьи Гончаровыхъ былъ родившійся въ конц XVII столтія калужскій купецъ Аанасій Абрамовичъ Гончаровъ, о которомъ мы находимъ нсколько любопытныхъ свдній въ издававшемся въ Калуг, въ 1804 г., подъ редакціей мстнаго учителя гимназіи Зельницкаго, журнал ‘Уранія’. {Кн. I, стр. 112—116, Рус. Стар. 1883, т. 38, стр. 693—694.} ‘Около 20 лтъ своего возраста’, говорится здсь, ‘онъ пошелъ въ услуженіе къ нкоторому заводчику, небольшого имнія котораго онъ сдлался наслдникомъ. Въ теченіе 50 лтъ Завелъ бумажную фабрику, желзные заводы, парусныя полотна привелъ въ такое совершенство и славу, что изъ Англіи именно требовали полотенъ его фабрики, за работу которыхъ. усплъ нажить села и деревни. Имніе его боле, нежели до 3 1/2 мил. рублей простиралось. Самъ онъ въ кругу друзей своихъ признавался, что въ жизни на него шелъ три раза золотой дождь, послдній былъ во время отложенія Америки отъ Англіи, ибо тогда кусокъ полотна, считавшійся ему съ расходами въ Петербург мене 7 р., продавалъ онъ отъ 15 до 17 р., и притомъ такъ, что деньги получалъ впередъ. Къ сему калужскому гражданину государь Петръ I въ 1718 г., при письм своемъ, прислалъ плотиннаго мастера (ткача полотенъ), нанятаго въ Амстердам, съ тмъ, что ежели наемъ дорогъ, то государь оную плату пріемлетъ на себя. Не мене того и бумажную фабрику привелъ въ такое состояніе, что бумага его почиталась первою въ Россіи’.
Аанасій Абрамовичъ умеръ въ глубокой старости, оставивъ колоссальное по тому времени состояніе своему сыну Николаю, который унаслдовалъ коммерческія способности и характеръ отца и усплъ поэтому значительно увеличить свое богатство. Единственный его сынъ и наслдникъ, Аанасій Николаевичъ, явился уже не ‘собирателемъ’, а расточителемъ отцовскихъ и ддовскихъ богатствъ. Избалованный роскошью и привыкшій ни въ чемъ себ не отказывать, онъ не зналъ счета деньгамъ, въ особенности посл того, какъ его жена, Надежда Платоновна, урожденная Мусина-Пушкина, сошла съ ума, и онъ, чтобы утшиться въ этомъ семейномъ гор, пустился въ самыя необузданныя удовольствія. ‘Весьма скоро’, говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ Л. П. Арапова {Новое Время 1907, No 11106.}, ‘объемистые, изъ доморощеннаго полотна, туго набитые золотомъ мшки, громоздившіеся по угламъ кабинета владльцевъ, такъ привычные взорамъ гончаровской челяди, успли отойти въ область легенды’.
Аанасіи Николаевичъ, такъ же, какъ и его отецъ, имлъ только одного сына,— Николая. Воспитанный въ роскоши, но, но желанію матери, не поступавшій ни на какую службу, этотъ наслди и къ гончаровскаго богатства женился на красавиц Наталь Ивановн Загряжской, сирот, изъ семьи хотя и аристократической, но весьма стсненной въ матеріальномъ отношеніи. Вскор посл женитьбы ему пришлось узнать всю правду о полномъ разстройств длъ своего отца. Николаи Аанасьевичъ, обладавшій энергіей своего одноименнаго дда, не растерялся: ему удалось уговорить отца ухать за границу, а затмъ онъ дятельно принялся за работу и въ нсколько лтъ усплъ почти наверстать потерянное, но возвращеніе отца, который снова устранилъ его отъ длъ и принялся опять за прежнія свои причуды, уничтожило плоды всхъ его стараній. Къ этому присоединилась быстро надвигавшаяся наслдственная болзнь — сумасшествіе, вскор разразившееся буйными припадками. Въ эту пору у Николая Аанасьевича было уже шестеро дтей,— три сына: Дмитрій, Иванъ и Сергй и три дочери: Екатерина, Александра и Наталья. Всей семь пришлось переселиться въ Москву, въ собственный домъ на Никитской, гд началась новая полоса жизни, тягостная и въ матеріальномъ, и еще боле — въ нравственномъ отношеніи. Былое богатство смнилось нуждой. Для того, чтобы наружно поддерживать ‘приличное’ существованіе дворянскаго дома, приходилось втихомолку отказывать себ чуть ли не въ самомъ необходимомъ, при этомъ надо было еще зорко слдить за буйнымъ больнымъ, котораго волей-неволей должны были держать дома, такъ какъ Наталь Ивановн, не смотря на вс старанія, не удавалось добиться оффиціальнаго признанія мужа сумасшедшимъ и помщенія его въ лчебницу…
‘Переживаемыя испытанія’, говоритъ А. П. Арапова, {Нов. Время 1907, No 11409.} ‘оставляли двойственный слдъ на характер Натальи Ивановны. Ея религіозность принимала съ годами суровый фанатическій складъ, а нравъ словно ожесточился, и строгость относительно дтей, а дочерей въ особенности, принимала раздражительный, придирчивый оттнокъ. Все свободное время проводила она на своей половин, окруженная монахинями и странницами, которыя свои душеспасительные разсказы и благочестивыя размышленія пересыпали сплетнями и наговорами на неповинныхъ дтей или не сумвшихъ имъ угодить слугъ, и тмъ вызывали грозную расправу… Въ самомъ строгомъ монастыр молодыхъ послушницъ не держали въ такомъ слпомъ повиновеніи, какъ сестеръ Гончаровыхъ. Если случалось, что какую-либо изъ нихъ призывали къ Наталь Ивановн не въ урочное время, то пусть даже и не чувствовала она никакой вины за собой,— сердце замирало въ тревожномъ опасеніи, и прежде, чмъ переступленъ завтный порогъ, рука творила крестное знаменіе, и языкъ шепталъ псаломъ, поминавшій царя Давида и всю кротость его…’
Въ такой-то обстановк, среди заботъ о показномъ богатств и скрытыхъ отъ посторонняго взора лишеній, среди буйныхъ припадковъ сумасшедшаго отца и вспышекъ раздраженія деспотической помщицы-матери, въ атмосфер, пропитанной ханжествомъ и лицемріемъ, воспитывалась красавица-Наташа вмст съ двумя старшими своими сестрами. Воспитаніе ея, конечно, ничмъ не отличалось отъ обычнаго въ т времена выращиванья московскихъ барышенъ или, какъ называлъ ихъ Пушкинъ, ‘московскихъ кузинъ’: безсловное повиновеніе родительской вол, французскій языкъ — въ ущербъ русскому, немножко музыки, немножко ‘пріятныхъ’ рукодлій въ род вышиванія бисерныхъ подушекъ, и очень много жеманства и искусственной щепетильности. Главной заботой Натальи Ивановны, разумется, была мысль о томъ, какъ бы но возможности скоре и выгодне ‘пристроить’ своихъ дочекъ. Но такъ какъ дв старшія, не одаренныя красотою или замняющимъ ее крупнымъ приданымъ, не находили себ удачи и начинали уже ‘засиживаться’, то, естественно, вс надежды и все вниманіе были обращены на младшую дочь, вншнія качества которой не могли не бросаться въ глаза. Ее и начали ‘вывозить’, едва только достигла она установленнаго обычаемъ возраста. Нечего и говорить, что въ то время она была ‘дитя едва лишь изъ пеленокъ’ и на все смотрла глазами своей заботливой матери, зорко слдившей по сторонамъ, не встртится ли подходящая партія. Найти партію было, однако, не такъ-то легко. Свтскіе молодые люди на балахъ и вечерахъ увивались вокругъ юной красавицы, осыпали ее комплиментами и мадригалами,— но не ршались идти дальше, очевидно, освдомившись о ‘существенномъ’. Одинъ только Пушкинъ, со свойственной ему стремительностью, сразу, очертя голову, ршилъ довести дло до конца. Онъ обратился, какъ уже сказано выше, къ содйствію американца-Толстого, а также — супруги извстнаго начальника московскаго главнаго архива министерства иностранныхъ длъ А. . Малиновскаго, и получилъ возможность бывать у Гончаровыхъ. Но съ хозяйкой дома ему не удалось установить сколько-нибудь сносныя отношенія. Это и не удивительно, такъ какъ Наталья Ивановна представляла во всхъ смыслахъ полную противоположность Пушкину. У нея была особая молельня со множествомъ образовъ, а про покойнаго государя она выражалась не иначе, какъ съ благоговніемъ, и благочестія, и преклоненія передъ Александромъ I поэтъ былъ совершенно чуждъ, свободоязычіе оставалось по-прежнему его слабостью, и на этой почв несходства убжденій и характеровъ, съ первыхъ же шаговъ знакомства начались его столкновенія съ будущей тещей. Тмъ не мене, онъ упорно стремился къ намченной цли и въ конц апрля 1829 г. сдлалъ, черезъ Толстого, предложеніе. Черезъ Толстого же имъ былъ полученъ и отвтъ,— уклончивый и неопредленный: Наталья Ивановна, видимо, разсчитывала найти для дочери лучшаго мужа, и потому ограничилась на этотъ разъ обычными фразами о томъ, что Наташа еще очень молода, что надо подождать и проч. Этотъ отвтъ, при всей своей неопредленности, доставилъ Пушкину, но его словамъ, ‘минуту восторга’. Получивъ письмо Натальи Ивановны 30 апрля и отвтивъ ей нсколькими строчками горячей благодарности за то, что она не лишаетъ его надежды, Пушкинъ въ ту же ночь ухалъ на Кавказъ, самъ не зная зачмъ: ‘невольная тоска’, говорилъ онъ впослдствіи, гнала его изъ Москвы, и онъ смутно надялся, что обиліе новыхъ впечатлній поможетъ ему избавиться отъ этого тягостнаго душевнаго состоянія. Онъ искалъ забвенія въ сильныхъ ощущеніяхъ, бросался навстрчу опасности, не слушая никакихъ предостереженій Паскевича — и, наконецъ, былъ имъ прямо высланъ изъ дйствующей арміи обратно въ Россіи). Пушкинъ отправился на сверъ, но не спшилъ въ Москву, онъ задержался въ Тифлис и на сверномъ Кавказ, но дорог много проигралъ въ карты и, увеличивъ свои долги, только въ конц сентября вернулся въ Москву.
У Гончаровыхъ онъ встртилъ нелюбезный пріемъ. Наталья Ивановна отнеслась къ нему ‘молчаливо и холодно,’ дочь ея — ‘небрежно и безъ вниманія…’ Поэтъ ‘со смертью въ душ’ бросился вонъ изъ Москвы, куда глаза глядятъ. Онъ похалъ сперва къ Вульфу, въ Малинники, а оттуда — въ свое Михайловское, и только въ ноябр вернулся въ Петербургъ, гд его уже ожидали выговоры Бенкендорфа за самовольную отлучку. ‘Пріхавъ въ Петербургъ’, говорилъ онъ въ ту пору сестр, ‘я очутился будто въ карцер, съ которымъ нсколько разъ былъ знакомъ въ лице. Меня что-то давитъ, душитъ, когда засиживаюсь долго на одномъ мст…’ {Л. Павлищевъ, семейныя воспоминанія о П., 139.} Это настроеніе отразилось и въ элегическомъ отрывк, начинающемся словами: ‘Подемъ, я готовъ…’ Поэтъ готовъ хать куда угодно, ‘надменной убгая’,— въ Парижъ, въ Италію, хоть въ Китай… но — спрашиваетъ онъ друзей:
Скажите: въ странствіяхъ умретъ ли страсть моя?
Забуду ль гордую, мучительную дву?
Или къ ея ногамъ, ея младому гнву
Какъ дань привычную, любовь я принесу?…
Этотъ отрывокъ помченъ въ рукописи 23 декабря 1829 г., а въ январ 1830 Пушкинъ дйствительно сталъ проситься за границу, даже хоть бы въ Китай,— и, конечно, получилъ отказъ… ‘Въ Петербург тоска, тоска!’ писалъ онъ Вяземскому. Вс мысли его были въ Москв, около того ‘неприступнаго Карса’, съ которымъ онъ сравнивалъ молодую Гончарову. До него доходили всти, которыя еще боле усиливали его тревогу: ‘Правда ли’, писалъ онъ Вяземскому въ начал февраля, ‘что моя Гончарова выходитъ замужъ за архивнаго Мещерскаго?’ и, видимо, не желая выдать этимъ вопросомъ свое душевное волненіе, тутъ же съ равнодушно-шутливымъ видомъ прибавлялъ: ‘Что длаетъ Ушакова, моя же?’ Судьба уже сыграла съ нимъ однажды подобную шутку: С. . Пушкина, къ которой онъ вздумалъ-было посвататься, вышла за Панина и теперь онъ могъ ожидать того же отъ Гончаровой… Онъ, наконецъ, не выдержалъ — и въ начал марта прискакалъ въ Москву. Отсюда онъ въ первый разъ ршился признаться близкому пріятелю въ истинной причин своего безпокойства: ‘Письмо это’, писалъ онъ Вяземскому въ половин марта,— ‘передастъ теб Гончаровъ, братъ красавицы, теперь ты угадаешь, что тревожитъ меня въ Москв… Распутица, лнь и Гончарова не выпускаютъ меня изъ Москвы’.
Наконецъ, Пушкинъ отважился на ршительное объясненіе съ матерью своей невсты. Изъ письма его къ Наталь Ивановн, писаннаго въ начал апрля 1830 г., видно, что его исканія, наконецъ, были приняты благосклонно, но все-таки были сдланы и нкоторыя возраженія касательно, главнымъ образомъ, приданаго, а Затмъ — и сомнительнаго положенія поэта, состоявшаго подъ полицейскимъ надзоромъ. Вмст съ тмъ, и у самого Пушкина, прежде, чмъ ршиться на безповоротный шагъ, возникали очень важныя сомннія въ благополучіи будущаго брака. ‘Я чувствовалъ’, говоритъ онъ,— ‘что сыгралъ довольно смшную роль: я впервые въ своей жизни оказался застнчивымъ, а застнчивость въ человк моихъ лтъ, конечно, не можетъ понравиться молодой двиц въ возраст вашей дочери… Только привычка и продолжительная близость могутъ доставить мн ея привязанность, я могу надяться современемъ привязать ее къ себ, но во мн нтъ ничего, что могло бы ей нравиться, если она согласится отдать мн свою руку, то я буду видть въ этомъ только свидтельство ея сердечнаго спокойствія и равнодушія. Но сохранитъ ли она это спокойствіе среди окружающаго ее удивленія, поклоненія, искушеній? Ей станутъ говорить, что только несчастная случайность помшала ей вступить въ другой союзъ, боле равный, боле блестящій, боле достойный ея,— и, можетъ быть, эти рчи будутъ искренни, а но всякомъ случа она сочтетъ ихъ такими. Не явится ли у нея сожалнія? не будетъ ли она смотрть на меня, какъ на препятствіе, какъ на человка, обманомъ ее захватившаго? не. почувствуетъ ли она отвращенія ко мн? Богъ свидтель,— я готовъ умереть ради нея, но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной хоть завтра же выбрать себ новаго мужа,— эта мысль — адское мученье!’
Переходя затмъ къ вопросу матеріальному, Пушкинъ говоритъ, что денежнымъ средствамъ онъ не придаетъ особеннаго значенія. ‘Моего состоянія мн было достаточно. Хватитъ ли мн его, когда я женюсь? Я ни за что не потерплю, чтобы моя жена чувствовала какія-либо лишенія, чтобы она не бывала тамъ, куда она призвана блистать и развлекаться. Она иметъ право этого требовать. Въ угоду ей я готовъ пожертвовать всми своими привычками и страстями, всмъ своимъ вольнымъ существованіемъ. Но, все-таки,— не станетъ ли она роптать, если ея положеніе въ свт окажется не е голь блестящимъ, какъ она заслуживаетъ и какъ я желалъ бы этого?…’
Кром этихъ сомнній, Пушкина мучило еще одно опасеніе, котораго онъ не ршался поврить бумаг. Это опасеніе онъ изложилъ только въ письм къ Бенкендорфу отъ 16 апрля, гд подробно говорилъ о своемъ ‘ложномъ и сомнительномъ’ положеніи по отношенію къ правительству и о томъ, что ‘г-жа Гончарова боится вврить свою дочь человку, имющему несчастіе пользоваться дурной репутаціей въ глазахъ государя’. Чтобы разсять это послднее сомнніе, Пушкинъ просилъ одного благосклоннаго царскаго слова и разршенія напечатать ‘Бориса Годунова’ безъ дальнйшихъ искаженій. Разршеніе было дано, что же касается женитьбы, то Бенкендорфъ не безъ злорадства передалъ поэту замчаніе государя, что Пушкинъ, вроятно, серьезно обдумалъ этотъ шагъ и нашелъ въ себ такія качества сердца и характера, какія необходимы для того, чтобы составить счастіе женщины вообще, а въ особенности — такой милой и интересной, какъ и ль Гончарова… Къ этому Бенкендорфъ прибавилъ, что государь поручилъ ему уврить родныхъ невсты, что Пушкинъ находится ‘не подъ гнвомъ, но подъ отеческимъ попеченіемъ его величества’ и что онъ ввренъ Бенкендорфу не какъ шефу жандармовъ, а какъ человку, въ которомъ найдетъ себ друга и покровителя, оберегающаго его своими совтами къ его же польз…
Между тмъ, 6 апрля, въ день Пасхи, Пушкинъ сдлалъ уже форменное предложеніе, которое и было принято. Онъ сейчасъ же извстилъ объ этомъ своихъ родителей письмомъ, которое, видимо, стоило ему большого труда, такъ какъ приходилось касаться вопроса о матеріальной сторон дла и объяснять, что состояніе будущей тещи ‘весьма разстроено и зависитъ отъ другихъ’ и что этотъ пунктъ является единственнымъ препятствіемъ къ счастью поэта. ‘Получивъ согласіе на бракъ, я уже не въ силахъ и думать о томъ, чтобы отъ него отказаться. Мн гораздо легче надяться, что вы придете ко мн на помощь. Заклинаю васъ, напишите мн, что можете вы сдлать для меня’.
Отецъ отвчалъ ему патетическими восклицаніями, которыя должны были изображать ‘радость безмрную’, а переходя къ существенному вопросу, писалъ: ‘Ты знаешь, въ какомъ положеніи мои дла. У меня 1000 душъ, но дв трети моего имнія заложены въ Опекунскомъ Совт. Оленьк я даю около 4000 р. въ годъ. Свободнымъ остается только имніе, доставшееся мн по раздлу посл покойнаго брата,— 200 душъ незаложенныхъ, ихъ я и предоставляю теб въ полное владніе. Это можетъ составить до 4000 р. годового дохода, а современемъ, можетъ быть, и больше’.
Одновременно Пушкинъ извстилъ о новомъ событіи въ своей жизни также и ближайшихъ своихъ друзей,— Дельвига, Вяземскаго, Плетнева, и получилъ поздравленія, съ упреками за скрытность, вслдствіе которой они до послдней минуты ничего не знали. Но, вдь, и самъ Пушкинъ тоже до послдней минуты не могъ сказать о себ ничего ршительнаго. Даже и тогда, когда эта послдняя минута уже наступила, его сердце все еще но временамъ сжималось тревогой, и, вроятно, бывали моменты горькаго сомннія: рядомъ съ поэзіей любви вставала во всей своей неприглядности пошлая житейская проза, начинались разговоры о деньгахъ, хлопоты о томъ, какъ и гд ихъ достать, неизбжныя на этой почв недоразумнія и размолвки и т. п. Немудрено, что Пушкинъ уже 2 мая, въ отвтъ на поздравленія Вяземскаго, писалъ: ‘Сказывалъ ты Катерин Андреевн (Карамзиной) о моей помолвк? И увренъ въ ея участіи, но передай мн ея слова: они нужны моему сердцу, и теперь и не совсмъ счастливому’.
Настроеніе Пушкина въ эту пору лучше всего выразилось въ небольшомъ отрывк, сохранившемся въ одной изъ его записныхъ тетрадей. Любопытно, что поэтъ самъ какъ будто боялся ‘доврить бумаг’ свои чувства,— боялся, что этотъ интимный отрывокъ можетъ попасть на глаза постороннему, и, такъ сказать, ‘забронировалъ’ его припиской сверху: ‘съ французскаго’. Вотъ что, между прочимъ, читаемъ мы въ этой исповди:
‘Участь моя ршена,— я женюсь… Та, которую любилъ я цлые два года, которую везд первую отыскивали глаза мои, съ которою встрча казалась мн блаженствомъ,— Боже мой, она почти моя! Ожиданіе ршительнаго отвта было самымъ болзненнымъ чувствомъ жизни моей. Ожиданіе послдней замшкавшейся карты, угрызеніе совсти, сонъ передъ поединкомъ — все это въ сравненіи съ нимъ ничего не значитъ…
‘И женюсь, т. е. жертвую независимостью, моей безпечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствіями безъ цли, уединеніемъ, непостоянствомъ… Счастіе есть цль жизни, но я никогда не хлопоталъ о счастіи: я могъ обойтись и безъ него. Теперь мн нужно его на двоихъ, а гд мн взять его?…
‘Но если мн откажутъ, думалъ я,— поду въ чужіе края, и уже воображалъ себя на пироскаф… Въ эту минуту подали мн записочку — отвтъ на мое письмо. Отецъ невсты ласково звалъ меня къ себ. Нтъ сомннія,— предложеніе мое принято. Наденька, мой ангелъ,— она моя! Вс печальныя сомннія изчезли передъ этой райской мыслію. Бросаюсь въ карету, скачу,— вотъ ихъ домъ,— вхожу въ переднюю, и уже по торопливому пріему слугъ вижу, что я женихъ. Я смутился: эти люди знаютъ мое сердце, говорятъ о моей любви на своемъ холопскомъ язык! Отецъ и мать сидли въ гостиной. Первый встртилъ меня съ отверстыми объятіями. Онъ хотлъ быть тронутымъ, вынулъ изъ кармана платокъ и ршился высморкаться. У матери глаза были красны. Позвали Наденьку — она явилась блдная, неловкая. Отецъ вышелъ и вынесъ образъ… Насъ благословили. Наденька подала мн холодную, безотвтную руку. Мать заговорила о приданомъ, отецъ — о саратовской деревн,— и я женихъ.
‘Итакъ, это уже не тайна двухъ сердецъ. Сегодня эта новость домашняя, завтра — площадная. Такъ поэма, обдуманная въ уединеніи, въ лтнія ночи, при свт луны, печатается въ сальной типографіи, продается потомъ въ книжной лавк и разбирается въ журналахъ дураками…
‘Вс радуются моему счастію, вс поздравляютъ, вс полюбили меня. Всякій предлагаетъ мн свои услуги: кто — свой домъ, кто — денегъ взаймы, кто — знакомаго бухарца съ шалями. Молодые люди начинаютъ со мною чиниться, уважаютъ во мн уже не пріятеля, обхожденіе молодыхъ двицъ сдлалось проще. Дамы въ глаза хвалятъ мой выборъ, а заочно жалютъ о бдной моей невст: ‘Бдная! она такъ молода, а онъ такой втренный, безнравственный!)) Признаюсь, это начинаетъ мн надодать. Мн нравится обычай какого-то дальняго народа: женихъ тайно похищалъ свою невсту — и на другой уже день представлялъ ее городскимъ сплетницамъ, какъ свою супругу. У насъ пріуготовляются къ семейному счастію печатными объявленіями, подарками, извстными всему городу, форменными письмами, визитами, словомъ сказать,— соблазномъ всякаго рода’.
‘Форменныя письма’ и ‘форменные визиты’ выпали также и на долю Пушкина, но прежде всего и больше всего ему пришлось хлопотать о деньгахъ. Не усплъ онъ, можно сказать, опомниться посл оффиціальнаго обрученія — 6 мая, какъ уже началъ осаждать Погодина записочками съ просьбой непремнно и какъ можно скоре достать денегъ… Въ конц мая ему пришлось хать на поклонъ къ новому ддушк, Аанасію Николаевичу Гончарову, въ его имніе ‘Полотняный Заводъ’ Калужской губерніи. Ддушка пообщалъ дать приданое, но взамнъ денегъ, которыхъ у него не оказалось, предложилъ Пушкину, во-первыхъ, выхлопотать ему у министра финансовъ 200—300 тысячъ на приведеніе въ порядокъ разстроенныхъ фабрикъ, а во-вторыхъ — получить черезъ Бенкендорфа у государя разршеніе продать на сломъ неудачно отлитую въ Берлин, по заказу Николая Аанасьевича, колоссальную бронзовую статую Екатерины II, за которую торговцы мдью предлагали, по его слонамъ, 40.000 р. Это послднее разршеніе Пушкину удалось выхлопотать скоро, но на статую не нашлось покупателей, что же касается ссуды изъ казны, то въ ней было ршительно отказано,— и Пушкинъ, вопреки всмъ общаніямъ, такъ и остался безъ приданаго. Къ этому прибавились еще какія-то недоразумнія и размолвки съ будущей тещей. Между тмъ, Пушкину необходимо было похать въ Болдино, чтобы выдлить и заложить т 200 душъ, который были даны ему отцомъ. ‘Я узжаю, разссорившись съ г-жей Гончаровой’, писалъ онъ княгин Вяземской. ‘На другой день посл бала она сдлала мн самую смшную сцену, какую только можно себ представить. Она мн наговорила такихъ вещей, которыхъ я, по совсти, не могъ равнодушно слушать. Я еще не знаю, разстроилась ли моя свадьба, но поводъ къ этому налицо, и я оставляю двери широко раскрытыми.’ ‘Я отправляюсь въ Нижній безъ увренности въ своей судьб’, писалъ онъ невст. ‘Если ваша мать ршилась расторгнуть нашу свадьбу, и вы согласны повиноваться ей,— я подпишусь подо всми доводами, какіе ей угодно будетъ привести въ пользу своего ршенія, даже и въ томъ случа, если они будутъ настолько же основательны, какъ сцена, сдланная ею мн вчера, и оскорбленія, какими ей угодно было меня осыпать… Во всякомъ случа, вы совершенно свободны…’
‘Грустно, тоска, тоска…’ читаемъ въ письм къ Плетневу въ самый день отъзда. ‘Жизнь жениха 30-лтняго хуже 30-ти лтъ жизни игрока. Дла будущей тещи моей разстроены. Свадьба моя отлагается день отъ дня дале. Между тмъ я хладю, думаю о заботахъ женатаго человка, о прелести холостой жизни. Къ тому же, московскія сплетни доходятъ до ушей невсты и ея матери, отсел — размолвки, колкіе обиняки, ненадежныя примиренія… словомъ, если я и не несчастливъ, по крайней мр — не счастливъ… Чортъ меня догадалъ бредить о счастіи, какъ будто я для него созданъ. Должно мн было довольствоваться независимостію…’
Однако, пріхавъ въ Болдино, Пушкинъ получилъ тамъ письмо отъ невсты,— и снова ожилъ и сталъ работать съ такой быстротой, напряженностью и производительностью, какъ еще никогда не работалъ: достаточно вспомнить, что въ эту осень 1830 года, съ сентября до конца ноября, были написаны: ‘Скупой Рыцарь’, ‘Моцартъ и Сальери’, ‘Каменный Гость’, ‘Пиръ во время чумы’, ‘Повсти Блкина’, ‘Исторія села Горюхина’, ‘Домикъ въ Коломн’, 8-я и 9-я главы ‘Онгина’, не говоря уже о цломъ ряд мелкихъ стихотвореній… Въ то же время его размышленія о близкомъ будущемъ принимали уже нсколько иной оттнокъ, чмъ прежде. Онъ безпокоился о невст, съ которой его нежданно разлучила холера, вызвавшая повсюду цлую сть карантиновъ, но по его письмамъ нетрудно замтить, что предстоящій бракъ сталъ уже пугать его, и что онъ, можетъ быть, былъ бы даже радъ разрыву, если бы онъ произошелъ какъ-нибудь самъ собой, помимо его воли. Увлеченіе Гончаровой, отъ котораго у него еще недавно ‘кружилась голова’, теперь потускнло, взамнъ его наросло чувство приличія, мшавшее прервать затянное дло… Въ минуты раздумья имъ стали овладвать ‘мрачныя’, ‘черныя’ мысли, онъ готовъ былъ думать о томъ, что будетъ несчастенъ въ брак… Холера отрзала его отъ невсты, писемъ отъ Натальи Николаевны онъ не получалъ, зато сплетни доходили до него въ исправности: такъ, отецъ поторопился его увдомить, что, судя по московскимъ слухамъ, свадьба его окончательно разстроилась… Когда же выяснилось, что, не смотря на начавшіяся размолвки, свадьба все-таки состоится, тогда Пушкинъ покорился своей участи, пересталъ говорить о разрыв и принялся уврять всхъ и, кажется, особенно самого себя, въ томъ, что смотритъ впередъ ‘спокойно, безъ страха, безъ обольщеній…’
Такимъ же духомъ самоутшенія и покорности судьб проникнуто и письмо къ старому пріятелю Кривцову (10 февраля 1831): ‘Все, что бы ты могъ сказать мн въ пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвсилъ выгоды и невыгоды состоянія, мною избираемаго. Молодость моя прошла шумно и безплодно. До сихъ поръ я жилъ иначе, какъ обыкновенно живутъ. Счастья мн не было. ‘Il n’est de bonheur que dans les voies communes’. Мн за 30 лтъ. Въ тридцать лтъ люди обыкновенно женятся, я поступаю, какъ люди, и, вроятно, не буду въ томъ раскаиваться. Къ тому же, я женюсь безъ упоенія, безъ ребяческаго очарованія. Будущность является мн не въ розахъ, но въ строгой нагот своей. Горести не удивятъ меня: он входятъ въ мои домашніе разсчеты. Всякая радость будетъ мн неожиданностью’.
Въ этихъ сухихъ и грустныхъ, но несомннно искреннихъ строчкахъ — цлая душевная драма. Отъ прежняго ‘очарованія’, отъ котораго ‘кружилась голова’, не осталось и слда: оно называется уже ребяческимъ’. Пушкинъ хочетъ искать счастья ‘на проторенной дорог’, хочетъ быть какъ вс’, онъ заране подготовляетъ себя не къ ‘розамъ’, а къ ‘терніямъ’ супружества,— конечно, потому, что въ минуту отрезвленія не могъ не видть, какъ мало подходитъ ‘московская кузина’ къ его идеалу жены — подруги… Нкоторые изъ друзей поэта, повидимому, догадывались объ его настроеніи, Сергй Киселевъ на собственномъ письм Пушкина къ Алексеву приписалъ, что ‘Пушкинъ женится на Гончаровой.— между нами сказать, бездушной красавиц, и мн сдается, что онъ бы съ удовольствіемъ заключилъ отступной трактатъ’. Но ршительный шагъ былъ уже сдланъ — и отступать было поздно…
18 февраля 1831 г. состоялась свадьба Пушкина.
Ему хотлось какъ можно скоре переселиться въ Петербургъ, подальше отъ геніи и ‘московскихъ тетокъ’, съ кототорыми, по его словамъ, невозможно было нравиться: ‘требованія глупыя и смшныя, а длать нечего’. Наталья Ивановна передъ свадьбой ‘непремнно хотла, чтобы дочь ея была съ приданымъ’, а такъ какъ своихъ денегъ у нея не было, то Пушкину пришлось дать ей 11.000 р. изъ полученныхъ отъ залога болдинскихъ крестьянъ: ‘пиши пропало!’ Пушкинъ могъ бы отказать, но въ такомъ случа свадьба опять затянулась бы на неопредленное время, а ему уже надоло дожидаться. ‘Я упрямъ и долженъ былъ по крайней мр настоять на свадьб’, писалъ онъ Плетневу. ‘Теперь понимаешь ли, что значитъ приданое и отчего я сердился? Взять жену безъ состоянія — я въ состояніи, но входить въ долги для ея тряпокъ я не въ состояніи… На мою тещу и дда жены моей надяться плохо, частію оттого, что ихъ дла разстроены, частію и оттого, что на слова надяться не должно. По крайней мр, съ своей стороны я поступилъ честно и боле, нежели безкорыстно’.
Разныя обстоятельства задержали, однако, Пушкина въ Москв, и только въ половин мая онъ получилъ, наконецъ, возможность ухать ‘подальше отъ тетокъ’, сначала въ Петербургъ, а потомъ — на дачу въ Царское Село. Судя по письму его къ тещ отъ 26 іюня, ‘тетки’ и теперь не давали ему покоя. ‘Я былъ вынужденъ’, пишетъ онъ, ‘оставить Москву во избжаніе разныхъ дрязгъ, которыя въ конц концовъ могли бы нарушить боле чмъ одно мое спокойствіе: меня изображали моей жен, какъ человка ненавистнаго, жаднаго, презрннаго ростовщика, ей говорили: съ вашей стороны глупо позволять мужу, и т. д. Согласитесь, что это значитъ — проповдывать разводъ. Жена не можетъ, сохраняя приличіе, выслушивать, что ея мужъ — презрнный человкъ, и обязанность моей жены — подчиняться тому, что я себ позволяю. Не женщин въ 18 лтъ управлять мущиною 32 лтъ. Я представилъ доказательства терпнія и деликатности, но, повидимому, я только напрасно трудился. Я люблю собственное спокойствіе и имю его обезпечить’.
Этимъ рзкимъ оборотомъ, а также напоминаніемъ тещ объ ея долг въ 11.000 р., Пушкину удалось, по крайней мр, на время, отдлаться отъ назойливой жениной родни. ‘Теперь, кажется, все сладилъ’, писалъ онъ Нащокину 1 іюля,— ‘и буду жить потихоньку, безъ тещи, безъ экипажа — слдственно, безъ большихъ расходовъ и безъ сплетенъ’.
Освободивъ, такимъ образомъ, свою жену отъ вреднаго вліянія матери, Пушкинъ старался заняться перевоспитаніемъ молодой и неопытной Натальи Николаевны. ‘Ты знаешь’, говорилъ онъ ей, ‘какъ я не люблю все, что пахнетъ московской барышней, все, что не comme il faut, все, что vulgar!’ Трудная далась ему задача: смыть съ своей ‘Мадонны’ портившія се ‘чуждыя краски’, изъ загаженной жеманствомъ и свтскими предразсудками ‘кузины’ создать себ настоящую жену, чуждую притворства, кокетства, откровенную съ мужемъ, какъ съ единственнымъ другомъ, защитникомъ и руководителемъ… Переживая свои медовые мсяцы вдали отъ Петербурга и большого свта, въ тсномъ кругу близкихъ знакомыхъ, съ которыми онъ старался свести свою жену,— Карамзиныхъ, Жуковскаго, Смирновой,— Пушкинъ начиналъ думать, что его идеалъ семейнаго счастья недалекъ отъ осуществленія. ‘Я женатъ и счастливъ’, писалъ онъ въ ту пору. ‘Мы живемъ тихо и весело, какъ будто въ глуши деревенской… Одно желаніе мое,— чтобы ничего въ жизни моей не измнилось, лучшаго не дождусь. Это состояніе для меня такъ ново, что, кажется, я переродился…’
Къ этой начальной пор семейной жизни поэта относится письмо графини Фикельмонъ (жена австрійскаго посла, внучка фельдмаршала Кутузова) въ Москву, къ князю Вяземскому. Отъ наблюдательной женщины не укрылось зловщее облачко, пока еще мало замтное на горизонт семейной идилліи.
‘Пушкинъ къ намъ пріхалъ’, писала она,— ‘къ нашей большой радости. Я нахожу, что онъ въ этотъ разъ еще любезне. Мн кажется, что я въ ум его отмчаю серьезный оттнокъ, который къ нему и идетъ. Жена его — прелестное созданіе, но ея меланхолическое и тихое выраженіе похоже на предчувствіе несчастія. Физіономіи мужа и жены не предсказываютъ ни спокойствія, ни тихой радости въ будущемъ: у Пушкина видны вс порывы страстей, у жены — вся меланхолія отреченія отъ себя…’ {А. С. Пушкинъ, изд. Русскаго Архипа, М. 1885, II, 50.}
Жизнь въ Царскомъ Сел хотя и скрашивалась присутствіемъ близкихъ Пушкину людей, съ которыми онъ привыкъ длиться ‘и чистыми мечтами, и пснями’, но понемногу все больше и больше отравлялась постоянными тревогами о денежной нехватк и о неизбжности долговъ. Эти тревоги красною нитью проходятъ по всей переписк поэта, начиная со второй половины 1831 года. ‘Считать онъ не умлъ’, говоритъ А. И. Арапова: ‘появленіе денегъ связывалось у него съ представленіемъ неизсякаемаго Пактола, и, быстро пропустивъ ихъ сквозь пальцы, онъ съ дтскою наивностью недоумвалъ передъ совершившимся исчезновеніемъ… Часто вспоминала Наталья Николаевна крайности, испытанныя ею съ первыхъ шаговъ супружеской жизни. Бывали дни, посл рдкаго выигрыша или крупной литературной получки, когда мгновенно являлось въ дом изобиліе во всемъ, деньги тратились безъ удержа и разсчета, точно всякій стремился наверстать испытанное лишеніе. Мужъ старался не только исполнить, по предугадать ея желанія. Минуты эти были скоротечны и быстро смнялись полнымъ безденежьемъ, когда не только рчи быть не могло о какой-нибудь прихоти, но требовалось все напряженіе ума, чтобы извернуться и достать самое необходимое для ежедневнаго существованія…’ {Новое Время, 1907. No 11413.}
Въ особенности пугала Пушкина предстоящая жизнь въ столиц: ‘Жду дороговизны, и скупость наслдственная и благопріобртенная во мн тревожится’, писалъ онъ Нащокину. ‘Ради Бога, вели Смирдину прислать мн денегъ’, обращается онъ къ своему литературному коммиссіонеру Плетневу,— ‘или я самъ явлюсь къ нему, не смотря на карантины’. Онъ спшитъ окончить ‘Повсти Блкина’, чтобы скоре ихъ ‘пристроить’, разсчитывая, что он должны дать ему не меньше 10.000 р. Въ то же время онъ ршается обратиться, черезъ посредство Бенкендорфа, къ государю, во-первыхъ, съ просьбою о повышеніи на два чина, которые ему слдовало получить ‘за выслугу лтъ’ въ иностранной коллегіи съ 1817 по 1824 годъ, но къ которымъ его забывали представлять, а во-вторыхъ — съ предложеніемъ взять его въ редакторы правительственнаго политическаго и литературнаго журнала или газеты. ‘Осыпанному уже благодяніями Его Величества, мн давно было тягостно мое бездйствіе’, писалъ поэтъ: ‘если Государю Императору угодно будетъ употребить перо мое, то буду стараться съ точностію и усердіемъ исполнить волю Его Величества и готовъ служить Ему по мр моихъ способностей…’ Впрочемъ, тутъ же онъ прибавилъ, что его занятіямъ и склонностямъ боле соотвтствовало бы дозволеніе заняться историческими изысканіями въ нашихъ государственныхъ архивахъ и библіотекахъ, чтобы исполнить современемъ давнишнее свое желаніе — написать исторію Петра Великаго и его наслдниковъ до Петра III. Это послднее желаніе поэта было исполнено: государь, по докладу Бенкендорфа, ‘веллъ его принять въ иностранную коллегію, съ позволеніемъ рыться въ старыхъ архивахъ для написанія исторіи Петра Великаго’. Въ оффиціозной газет, очевидно, не было никакой надобности: для этой цли достаточно было ‘Сверной Пчелы’ съ ея ‘сіамскими близнецами’ Гречемъ и Булгаринымъ, съ которыми Бенкендорфъ и его сотрудники привыкли обращаться безъ всякой церемоніи. Конечно, только въ минуту отчаянія, вызваннаго вчной тревогой о деньгахъ, могла промелькнуть въ голов Пушкина эта странная мысль — предложить себя кандидатомъ на булгаринское мсто… Зато онъ искренно и обрадовался, когда его миновала чаша сія. ‘Царь взялъ меня въ службу’, писалъ онъ Плетневу,— ‘но не въ канцелярскую, или придворную, или военную, нтъ: онъ далъ мн жалованье, открылъ мн архивы, съ тмъ, чтобы я рылся тамъ и ничего не длалъ. Это очень мило съ его стороны, не правда ли? Онъ сказалъ: ‘Puisqu’il est mari et qu’il n’est pas riche, il faut faire aller sa marmite’. Ей-Богу, онъ очень со мною милъ…’ Впослдствіи выяснилось, что Пушкину было назначено 5000 р. жалованья, но пока все наладилось, ему нердко приходилось сидть безъ денегъ и ‘отмахиваться’ отъ назойливыхъ кредиторовъ записочками въ род слдующей:
‘У меня буквально нтъ ни гроша. Будьте добры подождать денекъ, другой’.
Еще передъ свадьбой Пушкину пришлось занять довольно крупныя суммы у разныхъ московскихъ ростовщиковъ. Теперь его старый пріятель Нащокинъ взялъ на себя хлопоты и непріятности по улаживанію дла съ этими кредиторами, торговался съ ними, иногда, при счастливомъ случа, расплачивался собственными деньгами. ‘Дай Богъ, чтобъ успхъ увнчалъ дипломатику твою!’ писалъ ему Пушкинъ. Не смотря на свое личное пренебреженіе къ денежнымъ дрязгамъ, когда вс рессурсы изсякали и становилось ужъ черезчуръ жутко, Пушкинъ вспоминалъ объ общанномъ и еще не выплаченномъ ему приданомъ жены. Происходилъ обмнъ писемъ между нимъ и Натальей Ивановной, обыкновенно не достигавшій результата и порождавшій только дальнйшее обостреніе ихъ взаимныхъ отношеній. ‘Теща моя не унимается’, писалъ Пушкинъ Нащокину: ‘ее не перемняетъ ничто, ni le temps, ni l’absence, ni des lieux la longueur, бранитъ меня, да и только… Ддушка — свинья: онъ выдаетъ свою третью наложницу замужъ съ 10000 приданаго, а не можетъ заплатить мн моихъ 12000, и ничего своей внучк не даетъ…’ ‘Мн совстно быть неаккуратнымъ’, читаемъ въ другомъ письм къ тому же лицу,— ‘но я совершенно разстроился: женясь, я думалъ издерживать втрое противъ прежняго, вышло вдесятеро…’
Наконецъ, теща, въ доказательство своей доброй воли исполнить общаніе, прислала Пушкину объемистую шкатулку, наполненную брилліантами и драгоцнными парюрами. ‘Нсколько дней пришлось Наталь Николаевн полюбоваться уцлвшими остатками гончаровскихъ милліоновъ. Мужъ объявилъ ей, что они должны быть проданы для уплаты долговъ, и разршилъ ей сохранить на память только одну изъ присланныхъ вещей. Выборъ ея остановился на жемчужномъ ожерель, въ которомъ она стояла подъ внцомъ. Оно было ей особенно дорого…’ {Новое Время, 1907, No 11413.}
Впрочемъ, вс эти треволненія, связанныя съ необходимостью увеличивать свои расходы, не мшали Пушкину врить въ свое семейное счастье и надяться на лучшее будущее. ‘Были бы мы живы, будемъ когда-нибудь и веселы!’ писалъ поэтъ Плетневу. Тихая, уединенная жизнь въ Царскомъ Сел, окруженномъ, но случаю холеры, карантинами, въ тсномъ кругу самыхъ близкихъ людей,— Жуковскаго, Карамзиныхъ, Смирновой,— дйствовала на Пушкина успокоительно. Чуя приближеніе осени, всегда для него плодотворной, онъ отдавался новымъ литературнымъ замысламъ. Впрочемъ, иногда эти замысли бывали причиною размолвокъ поэта съ молодой женой. ‘Когда на него сходило вдохновеніе’,— разсказываетъ г-жа Арапова,— ‘онъ запирался въ свою комнату, и ни подъ какимъ предлогомъ жена не дерзала переступить порогъ, тщетно ожидая его въ часы завтрака и обда, чтобы какъ-нибудь не нарушить приливъ творчества. Посл усидчивой работы онъ выходилъ усталый, проголодавшійся, но окрыленный духомъ, и дома ему не сидлось. Кипучій умъ жаждалъ обмна впечатлній, живость характера стремилась поскорй отдать на судъ друзей-цнителей выстраданные образы, звучными строфами скользнувшіе съ его пера. Съ робкой мольбой просила его Наталья Николаевна остаться съ ней, дать ей первой выслушать новое твореніе. Преклоняясь передъ авторитетомъ Карамзина, Жуковскаго или Вяземскаго, она не пыталась удерживать Пушкина, когда звала, что онъ рвется къ нимъ за совтомъ, но сердце невольно щемило, женское самолюбіе вспыхивало, когда, хватая шляпу, онъ съ своимъ беззаботнымъ, звонкимъ смхомъ объявлялъ по вечерамъ: ‘А теперь пора къ Александр Осиповн на судъ. Что-то она скажетъ? Угожу ли я ей своимъ сегодняшнимъ трудомъ?’
‘— Отчего ты не хочешь мн прочесть? Разв я понять не могу? Разв теб не дорого мое мнніе?’ И ея нжный, вдумчивый взглядъ съ замираніемъ ждалъ отвта. Но, выслушивая эту просьбу какъ взбалмошный капризъ милаго ребенка, онъ съ улыбкою отвчалъ:
— Нтъ, Наташа. Ты не обижайся, но это — дло не твоего ума, да и вообще не женскаго смысла.
— А разв Смирнова не женщина, да вдобавокъ — и красивая? съ живостью протестовала она.
— Для другихъ,— не спорю. Для меня — другъ, товарищъ, опытный оцнщикъ, и пр.
И, нжно погладивъ ея понуренную головку, онъ съ рукописью отправлялся къ Смирновой, оставляя жену одну до поздней ночи съ ея невеселыми, ревнивыми думами {Новое время, 1907, No 11413.}.
Объ отношеніяхъ Натальи Николаевны къ Смирновой г-жа Арапова, конечно, со словъ своей матери, говоритъ что ‘хотя он и продолжали часто видться и были на короткой, дружеской ног, пока Смирнова жила въ Петербург, по искренней симпатіи между ними не было. Наталья Николаевна страдала отъ лишенія того нравственнаго авторитета, которымъ Александра Осиповна завладла ей въ ущербъ, часто не щадя ея самолюбія…’
Нтъ сомннія, что Наталья Николаевна и по уму, и по характеру была ниже средняго уровня. Смирнова прямо называетъ ее ‘глупенькой’, да и самъ Пушкинъ былъ недалекъ отъ такого же мннія. Конечно, за это онъ не сердился на свою молоденькую ‘женку’, отъ которой и не ожидалъ ничего ‘особеннаго’, при мысли о ней ему, вроятно, не разъ приходили въ голову стихи изъ ‘Онгина’:
Какъ будто требовать возможно Отъ мотыльковъ и отъ лилей и чувствъ высокихъ, и страстей!…
‘Мотылекъ’ развернулъ свои яркія крылышки, когда изъ царскосельскаго одиночества Пушкины перехали, въ конц октября 1КЗІ г., въ Петербургъ и зажили свтскою жизнью. Въ душ Пушкина зарождались иныя мысли, иныя желанія:
Мой идеалъ теперь-хозяйка,
Мои желанія — покой,
Да щей горшокъ, да самъ большой…
Онъ мечталъ ‘зассть’ съ молодой хозяйкой въ близкомъ, родномъ ему уголк, около Тригорскаго и Михайловскаго, завести собственный ‘домокъ’ въ маленькой деревушк Савкин, которую серьезно приторговывалъ при посредств И. А. Осиповой… Но для осуществленія этой мечты у поэта не хватало ни независимости матеріальной и нравственной, ни ршимости ‘спрятать’ свою молодую красавицу-жену отъ того шумнаго и блестящаго ‘свта’, къ которому онъ и самъ былъ неравнодушенъ. Несомннно, извстнаго рода тщеславіе сыграло тутъ свою роль. Пушкинъ самъ не хотлъ, чтобы его жена въ чемъ-нибудь уступала своимъ великосвтскимъ соперницамъ, самъ старался окружать этого ‘ребенка’ баловствомъ и общимъ поклоненіемъ и поощрялъ въ ней беззаботное мотовство. И когда ‘свтъ ее съ улыбкой встртилъ’, поэту пришлось безпрестанно сопровождать ее, въ качеств cavalier servente, на вечера и балы, потянувшіеся безконечной вереницей посл вынужденнаго холерой затишья. Вскор ему пришлось завидовать тмъ изъ своихъ друзей, ‘у коихъ супруги — не красавицы, не ангелы прелести, не Мадонны etc.’.— ‘Знаешь русскую псню’, писалъ онъ однажды жен,— ‘не дай Богъ хорошей жены, хорошу жену часто въ пиръ зовутъ,— а бдному-то мужу въ чужомъ пиру похмлье, да и въ своемъ тошнитъ…’ ‘Какія вы помощницы или работницы?’ спрашиваетъ онъ въ другомъ письм. ‘Вы работаете только ножками на балахъ и помогаете мужьямъ мотать… Вы, бабы, не понимаете счастья независимости и готовы закабалить себя навки, чтобы только сказали про васъ: ‘hier madame une telle tait dcidment la plus belle et la mieux mise du bal’…
Съ другой стороны, ему и самому было пріятно слушать подобные отзывы: это такъ льстило его самолюбію…
Въ начал декабря 1831 г. Пушкину пришлось похать въ Москву для устройства своихъ денежныхъ длъ. Оставивъ жену беременною, онъ каждый день пишетъ ей письма, полныя самой нжной заботливости. ‘Съ тхъ поръ, какъ я тебя оставилъ’, говоритъ онъ въ одномъ изъ этихъ писемъ,— ‘мн все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, подешь во дворецъ, и того и гляди — выкинешь на сто пятой ступени Комендантской лстницы. Душа моя, женка моя, ангелъ мой! сдлай мн такую милость: ходи дна часа въ сутки по комнат и побереги себя… Если подешь на балъ,— ради Бога, кром кадрилей не пляши ничего…’ Т же совты повторяются и въ другихъ письмахъ, съ прибавкою еще одного замчанія, очень характернаго: ‘На хоры (т. е. во дворц) не зди, это мсто не для тебя’. Наталья Николаевна, какъ не представленная ко Двору, не могла бывать на дворцовыхъ балахъ иначе, какъ на хорахъ, и это злило Пушкина, во-первыхъ, изъ-за опасенія слишкомъ высокой ‘Комендантской лстницы’, а во-вторыхъ — потому, что такое ‘высокое’ положеніе его жены казалось ему унизительнымъ…
Въ конц декабря Пушкинъ вернулся въ Петербургъ, а въ половин января 1832 года вызды Натальи Николаевны уже дали себя знать новыми хлопотами о томъ, гд бы достать денегъ: между прочимъ, поэтъ обращался къ одному изъ своихъ давнихъ знакомыхъ, богатому помщику Судіенк, съ просьбой дать ему взаймы 25.000 р. Мы не знаемъ, какой результатъ имла эта просьба…
10 мая 1832 г. у Пушкиныхъ родился первый ребенокъ. Это была дочь, Марья Александровна, впослдствіи, въ замужеств, Гартунгъ. Проведя лто на дач, на Каменномъ остров, Пушкинъ въ сентябр опять долженъ былъ похать на три недли въ Москву. И снова мы видимъ длинный рядъ писемъ, съ тою же заботливостью о разныхъ мелочахъ будничной жизни Натальи Николаевны, съ недовріемъ къ ея умнью вести домашнее хозяйство и держать себя въ обществ, съ опасеніями за ея здоровье, съ упреками за ‘кокетничанье’ и съ сообщеніемъ разныхъ свтскихъ сплетенъ, въ особенности такихъ, которыя имли отношеніе къ ея прежнимъ ‘успхамъ…’ Вернувшись въ Петербургъ, поэтъ опять, въ угоду жен, повелъ разсянную жизнь, которая отнимала у него такъ много времени и мшала производительному труду. ‘Пушкина нигд не встртишь, какъ только на балахъ’, писалъ 8 февраля Гоголь А. С. Данилевскому: ‘такъ онъ протранжиритъ всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай, а боле необходимость, не затащутъ его въ деревню’. Случая, однако, не представлялось, а отъ необходимости поэтъ всми мрами старался избавиться, хотя временами и самъ ее сознавалъ… ‘Жизнь моя въ Петербург — ни то, ни се’, писалъ онъ Нащокину, 23 февраля. ‘Заботы о жизни мшаютъ мн скучать. Но нтъ у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь въ свт, жена моя въ большой мод, все это требуетъ денегъ, деньги достаются мн черезъ груды, а труды требуютъ уединенія… Путешествіе нужно мн нравственно и физически’. Поэтъ, видимо, все больше и больше чувствовалъ, что ему надо, наконецъ, отдохнуть, ‘встряхнуться’ отъ этой постой свтской суеты, къ которой, благодаря жен, онъ былъ прикованъ, какъ каторжникъ къ своему ядру. У него снова являлись но временамъ мысли о продолжительномъ жить въ деревн: ‘Петербургъ нимало мн не подходитъ’, писалъ онъ П. А. Осиповой: ‘ни мои вкусы, ни мое состояніе съ нимъ не мирятся… Но года два-три придется еще потерпть’. Покамстъ онъ ршилъ, посл рожденія сына Александра (6 іюля 1833 г.), създить въ Нижній, Казань, Симбирскъ и Оренбургъ, для того, чтобы собрать матеріалы для романа изъ эпохи Пугачевщины, которою онъ въ ту пору занимался. ‘Въ продолженіе двухъ послднихъ лтъ’, писалъ онъ начальнику III Отдленія Мордвинову, ‘занимался я одними историческими изысканіями, не написавъ ни одной строчки чисто-литературной. Мн необходимо мсяца два провести въ совершенномъ уединеніи, дабы отдохнуть отъ важнйшихъ занятій и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставитъ мн деньги, въ коихъ имю нужду…’ Какою невольною ироніею звучатъ здсь слова объ отдых отъ ‘важнйшихъ занятій’, противополагаемыхъ другимъ, ‘суетнымъ’ занятіямъ, которыя, однако, по словамъ поэта, одни доставляли ему независимость и возможность проживать съ семействомъ въ Петербург…
Получивъ давно желанный отпускъ, Пушкинъ ухалъ на цлые три мсяца. Съ перваго же дня этой поздки къ нему вернулось давно утраченное веселое расположеніе духа. Не смотря на постоянныя заботы о здоровь и благополучіи жены и дтей, въ его письмахъ сквозитъ радостное настроеніе человка, который опять почувствовалъ себя на всей своей вол, свободнымъ отъ свтскихъ условностей. Онъ постилъ Москву, Нижній, Казань, Симбирскъ, имніе поэта Языкова, въ 65 верстахъ отъ Симбирска, и, наконецъ, Оренбургъ и Уральскъ. ‘И сплю и вижу пріхать въ Болдино и тамъ запереться’, пишетъ онъ жен: ‘ужъ чувствую, что дурь на меня находитъ,— я и въ коляск сочиняю, что ужъ будетъ въ постел?’
Переписка Пушкина за время его поздки ограничивается почти исключительно письмами къ жен. Онъ осыпаетъ ее комплиментами и восторженными восклицаніями, въ род: ‘addio, mia bella, Idol mio, mio bel tesoro’, увряетъ ее, что она прекрасна: ‘глядлась ли ты въ зеркало и уврилась ли ты, что съ твоимъ лицомъ ничего сравнить нельзя на свт? а душу твою я люблю еще боле твоего лица’… Но въ то же время имъ овладваетъ опасеніе относительно ея тактичности и умнья держать себя въ обществ: ‘Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась: я пріду къ теб, ничего не успвъ написать, а безъ денегъ сядемъ на мель. Ты лучше оставь ужъ меня въ поко, я буду работать и спшить… Кокетничать я теб не мшаю, но требую отъ тебя холодности, благопристойности, важности, не говоря уже о безпорочности поведенія, которое относится не къ тому, а къ чему-то уже важнйшему… Недаромъ кокетство не въ мод и почитается признакомъ дурного тона. Въ немъ толку мало. Ты радуешься, что за тобою, какъ за сучкой, бгаютъ кобели… есть чему радоваться!’…
Эти полу-шутливы я, полу-грустныя нравоученія повторяются чуть не въ каждомъ письм. ‘Женка, женка!’ восклицаетъ поэтъ: ‘я зжу по большимъ дорогамъ, живу по три мсяца въ степной глуши, останавливаюсь въ пакостной Москв, которую ненавижу,— для чего? для тебя, женка, чтобъ ты была спокойна и блистала себ на здоровье, какъ прилично въ твои лта и съ твоею красотою. Побереги же и ты меня. Къ хлопотамъ, неразлучнымъ съ жизнію машины, не прибавляй безпокойствъ семейственныхъ, ревности etc. etc., не говоря объ cocuage’…
‘Перевоспитаніе’ удавалось плохо, потому что и у самого ‘воспитателя’ вовсе не было педагогическаго такта и выдержки. Въ кокетств Натальи Николаевны, конечно, не было ничего серьезнаго, но она расточала свои любезности множеству ‘обожателей’ и поклонниковъ, у нея была привычка къ всеобщему обожанію, поклоненію,- привычка, поддерживаемая въ ней самимъ Пушкинымъ, который писалъ ей: ‘Будь молода, потому что ты молода, и царствуй, потому что ты прекрасна!’ Невольно сдержанная въ присутствіи мужа, она чувствовала себя, конечно, гораздо свободне въ его отсутствіи — и, какъ бы потшаясь надъ его ревностью, въ своихъ письмахъ подробно перечисляла свои многочисленныя ‘побды’, а въ нихъ, безъ сомннія, играли большую роль т ужимки и жеманство, которыя были ‘второй натурой’ московской барышни и не могли не представляться ‘вульгарными’ тонкому чутью Пушкина…
Сидя въ одиночеств въ своемъ Болдин, поэтъ старался работать какъ можно усердне. Кром цлаго ряда стихотвореній, имъ были написаны въ эту пору сказки о рыбак и рыбк и о мертвой царевн, ‘Анджело’, оконченъ ‘Дубровскій’ и написанъ ‘Мдный Всадникъ’, кром того, онъ усиленно обрабатывалъ ‘Исторію Пугачевскаго бунта’. Въ Петербургъ онъ вернулся только въ конц ноября и, по обыкновенію, чуть ли не прямо изъ дорожной коляски попалъ на балъ. ‘Ныншняя зима была ужасно изобильна балами’, писалъ онъ Нащокину: ‘на маслениц танцовали ужъ два раза въ день’… Одинъ изъ этихъ баловъ чуть не стоилъ Наталь Николаевн тяжелой болзни. ‘Наконецъ, настало послднее воскресенье передъ великимъ постомъ. Думаю: слава Богу, балы съ плечъ долой! Жена во дворц. Вдругъ, смотрю,— съ ней длается дурно, я увожу ее, и она, пріхавъ домой, выкидываетъ’…
30 декабря 1833 г. Пушкинъ былъ пожалованъ въ камеръ-юнкеры. ‘Это довольно неприлично моимъ лтамъ’, замтилъ поэтъ въ своемъ дневник, но утшился мыслью о томъ, что при этомъ производств государь думалъ, конечно, объ его чин, а не объ его лтахъ, и врно не думалъ его кольнуть. Н. М. Смирновъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, говоритъ, что когда Пушкина сдлали камеръ-юнкеромъ, ‘это его взбсило, ибо сіе званіе точно было неприлично для человка 34-хъ лтъ, и оно его тмъ боле оскорбило, что иные говорили, будто оно ему дано, чтобъ имть поводъ приглашать ко Двору его жену. Притомъ, на сей случай вышелъ мерзкій пасквиль, въ которомъ говорили о перемн чувствъ Пушкина,— будто бы онъ сдлался искателенъ, малодушенъ, и онъ, дорожившій своей славой, боялся, чтобы сіе мнніе не было принято публикою и не лишило его народности (т. е. популярности). Словомъ, онъ былъ огорченъ и взбшенъ, и ршился, чтобъ не здить ко Двору, не шить даже мундира’, такъ что Смирновъ насильно заставилъ его купить подержанный мундиръ князя Витгенштейна. Наталья Николаевна, дйствительно, была тотчасъ же представлена ко Двору, и графъ Сологубъ былъ совершенно правъ, занося въ свои воспоминанія отголоски городскихъ толковъ на этотъ счетъ: ‘Пвецъ свободы, наряженный въ придворный мундиръ для сопутствованія жены-красавицы, игралъ роль жалкую, едва ли не смшную. Пушкинъ былъ не Пушкинъ, а царедворецъ и мужъ. Это онъ чувствовалъ глубоко’… Сплетни свтскаго муравейника, растревоженнаго этимъ придворнымъ назначеніемъ человка, который въ ‘свт’ былъ совсмъ ‘не ко двору’, доходили даже до намековъ на особое вниманіе къ Наталь Николаевны со стороны самого государя. И Пушкинъ, какъ видно изъ его дневника, зналъ объ этихъ сплетняхъ… ‘Свтъ всми способами и мрами изводилъ ненавистнаго человка: смялся, когда при разъздахъ выкрикивали карету ‘Пушкина-сочинителя’, жену его называлъ не иначе, какъ ‘Пушкина-поэтша’… Друзья, въ свою очередь, въ цляхъ либерализма, не преминули тоже посмяться надъ камеръ-юнкерствомъ поэта. Они не могли простить ему примиренія съ правительствомъ, не желали знать никакихъ иныхъ побудительныхъ причинъ, помимо честолюбія’… {И. Ивановъ, Новая культурная сила.} С. Н. Карамзина, въ письм къ И. И. Дмитріеву, сообщаетъ, что Пушкинъ ‘крпко боялся дурныхъ шутокъ надъ своимъ неожиданнымъ камеръ-юнкерствомъ, но теперь успокоился, здитъ по баламъ и наслаждается торжественною красотою жены, которая, не смотря на блестящіе успхи въ свт, часто и преискренно страдаетъ мученіемъ ревности, потому что посредственная красота и посредственный умъ другихъ женщинъ не перестаютъ кружить поэтическую голову ея мужа’ {‘Пушкинъ’, изд. Русскаго Архива, ІІ, 59.}.
Въ этихъ послднихъ словахъ слышится отзвукъ настроенія самой Натальи Николаевны, которая, много лтъ спустя, жаловалась своей дочери на втренность мужа, будто бы часто ей измнявшаго, и картинно разсказывала о томъ, какъ ей приходилось по цлымъ ночамъ, въ одиночеств, его дожидаться. Въ то же время она жаловалась и на безпричинную ревность Пушкина. Очевидно, жена и мужъ ‘говорили на разныхъ языкахъ’. Не смотря на вс заботы Пушкина, между ними не установилось той внутренней, духовной связи, которая является единственно прочнымъ цементомъ супружества. ‘Она жила, какъ живутъ дти, безъ размышленій, безъ заботъ, для нея жизнь была рядомъ празднествъ, баловъ, туалетовъ, прогулокъ — и, какъ только ей длали ласковое лицо, она воображала, что ее обожаютъ’ {Записки Смирновой, II. 23, ср. Новое Время 1907, No 11413.}, а изъ пустяковъ готова была длать чуть не домашнюю трагедію.
Между тмъ, петля все сильне затягивалась вокругъ шеи поэта. ‘На-дняхъ отецъ мой посылаетъ за мной’, разсказываетъ Пушкинъ въ письм къ Нащокину, съ март 1834 года. ‘Прихожу,— нахожу его въ слезахъ, мать — въ постели, весь домъ — въ ужасномъ безпокойствіи… ‘Что такое?’ — Имніе описываютъ! надо скоре заплатить долги!— ‘Ужъ долгъ заплаченъ, вотъ и письмо управителя, о чемъ же горе?’ — Жить нечмъ до октября!— ‘Позжайте въ деревню.’ — Не съ чмъ!— Что длать? Надо взять имніе въ руки, а отцу назначить содержаніе. Новые долги, новыя хлопоты… А надобно: я желалъ бы и успокоить старость отца, и устроить дла брата Льва…’, который своими привычками и постоянными требованіями денегъ также причинялъ бдному поэту немало хлопотъ. Съ другой стороны, мужъ Ольги Сергевны, Н. И. Павлищевъ, узнавъ о томъ, что Пушкинъ получилъ отъ отца полную довренность на управленіе всми его имніями, сталъ требовать своей доли денегъ — или, какъ однажды откровенно выразился Пушкинъ, ‘цыганить’ его, ссылаясь, кстати, на то, что и Левъ Сергевичъ ему долженъ. ‘Покамстъ не приведу въ порядокъ сіи запутанныя дла, ничего не могу общать’, отвчалъ Пушкинъ. ‘Состояній мое позволяетъ мн не брать ничего изъ доходовъ батюшкинова имнія, но своихъ денегъ я не могу и не въ состоянія приплачивать. Я еще не получилъ отъ батюшки довренности, а за одинъ мсяцъ изъ моихъ денегъ уплатилъ уже 866 за батюшку, а за Льва Сергевича 1330. Боле не могу’.
Получивъ на печатаніе ‘Пугачева’ ссуду изъ казны въ 20.000 р., поэтъ усердно принялся за эту работу, а жену отправилъ 15 апрля къ ея роднымъ, въ Калужское имніе ‘Полотняные Заводы’. Между супругами опять возобновилась переписка, въ которой, на этотъ разъ, неспокойное душевное состояніе Пушкина обнаруживается гораздо сильне, чмъ прежде. Онъ уже не поддлывается, какъ раньше, подъ уровень пониманія своей жены, а прямо и рзко открываетъ передъ ней свои тяжелыя думы. Очевидно, и отношенія его къ жен теперь перестали быть ровными: если, по-прежнему, онъ свои письма начинаетъ нжностями, то кончаетъ ихъ иногда, по его словамъ, ‘плюхой’. По-прежнему онъ даетъ жен разные совты, но въ этихъ совтахъ норою уже звучитъ раздраженіе, даже озлобленіе… А она все не понимала его: отправленная имъ въ деревню съ дтьми, едва ли не съ цлью отвлечь ее отъ ухаживателей,— она завела ихъ и въ глухой деревн, среди сосдей, и по-прежнему подробно доносила о своихъ успхахъ мужу… Поэтъ, очевидно, наконецъ понялъ, что за существо его жена — и, быть можетъ, въ это время изъ лучшихъ чувствъ, которыя когда-то его воодушевляли, въ его сердц осталась только жалость къ этой пустой, безвольной и безличной женщин, которая не была ни матерью семейства, ни другомъ мужа, ни экономкой… Теперь только, когда вс очарованія прошли, Пушкинъ началъ сознавать, какой обузой была для него жена.
Ничто такъ не угнетало его, какъ эта страшная тяжесть зависимости матеріальной и нравственной, которую онъ волей-неволей долженъ былъ взвалить себ на плечи. ‘Я не долженъ былъ вступать въ службу,’ писалъ онъ жен, ‘и, что еще хуже,— опутать себя денежными обязательствами. Зависимость, которую мы налагаемъ на себя изъ честолюбія или изъ нужды, унижаетъ насъ. Теперь они смотрятъ на меня, какъ на холопа, съ которымъ можно поступать, какъ имъ угодно. Опала легче презрнія. Я, какъ Ломоносовъ, не хочу быть шутомъ ниже у Господа Бога!’ Впрочемъ, его еще не покидала надежда, что работая ‘до низложенія ризъ’, онъ будетъ, наконецъ, имть возможность обезпечить себ нкоторое благосостояніе, чтобы ‘плюнуть на Петербургъ, да подать въ отставку, да удрать въ Болдино, да жить бариномъ…’
Между тмъ, его ждало еще новое униженіе: полиція распечатала его письмо къ жен и копію съ него препроводила въ III Отдленіе, откуда эта копія попала въ руки государя. Гл’ этимъ Пушкинъ не въ силахъ былъ помириться. ‘Однако, какая глубокая безнравственность въ привычкахъ нашего правительства’, записалъ онъ у себя въ дневник: ‘полиція распечатываетъ письма мужа къ жен и приноситъ ихъ читать царю, человку благовоспитанному и честному,— и царь не стыдится въ томъ признаться и давать ходъ интриг, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавнымъ!’ Въ то же время поэтъ писалъ жен: ‘Свинство почты такъ меня охолодило, что я пера въ руки взять былъ не въ сил. Мысль, что кто-нибудь насъ съ тобою подслушиваетъ, приводитъ меня въ бшенство la lettre. Безъ политической свободы жить очень можно, безъ семейственной неприкосновенности — невозможно. Каторга не въ примръ лучше’. Въ другомъ письм онъ совтовалъ жен быть осторожне, ибо въ Москв теперь почтъ-директоромъ негодяй Булгаковъ, который не стыдится ни распечатывать чужія письма, ни торговать собственными дочерьми. Это письмо не было получено Натальей Николаевной, но не дошло и до III Отдленія…
Подъ вліяніемъ безысходной тоски, въ которую приводило его сознаніе своего унизительнаго положенія, Пушкинъ отважился, наконецъ, на ршительный шагъ: 15 іюня онъ написалъ гр. Бенкендорфу письмо, въ которомъ, объясняя, что семейныя дла вынуждаютъ его находиться то въ Москв, то во внутреннихъ губерніяхъ и что но этой причин онъ не можетъ боле оставаться на служб, ‘умолялъ’ его сіятельство исходатайствовать ему увольненіе, не лишая его только права по-прежнему посщать архивы. Это письмо вызвало неудовольствіе государя, усмотрвшаго въ немъ ‘неблагодарность’, и произвело цлый переполохъ среди друзей поэта: Жуковскій, Е. М. Хитрово и другіе стали упрекать его за то, что онъ позволилъ себ столь необдуманный шагъ, и заставили его тотчасъ же просить Бенкендорфа не давать хода злополучному письму. Между тмъ, Бенкендорфъ уже поспшилъ сообщить ему Высочайшую резолюцію и притомъ, по обыкновенію своему, въ язвительныхъ выраженіяхъ: государь освобождаетъ его отъ службы, но на сохраненіе за нимъ права посщать архивы ‘не изъявилъ своего соизволенія, такъ какъ право сіе можетъ принадлежать единственно людямъ, пользующимся особенною довренностью начальства’. Пушкинъ и растерялся и, по его собственному выраженію, ‘струхнулъ порядкомъ’. Одно за другимъ, онъ написалъ Бенкендорфу еще два письма, въ которыхъ извинялся за ‘необдуманное’ свое прошеніе и вновь просилъ — оставить его безъ послдствій…
Между тмъ, матеріальное положеніе поэта сильно пошатнулось. Отцовское имніе Болдино, управленіе которымъ онъ взялъ на себя, оказалось крайне обремененнымъ долгами, хозяйство было запущено, крестьяне доведены прямо до нищеты, такъ что новый управляющій, рекомендованный ему Осиповой, честный нмецъ Гейхманъ, побывавъ въ Болдин, ршительно отказался взять на себя завдываніе этимъ разореннымъ гнздомъ. ((Родители мои не подозрваютъ, что они на волосъ отъ полнаго разоренія’, писалъ Пушкинъ Осиновой. ‘Нтъ сомннія, что Болдино стоило бы спасти, хотя бы ради Ольги и Льва, которымъ грозитъ если не нищета, то бдность, но я не богатъ, у меня семья… Если бы родители ршились прожить нсколько лтъ въ Михайловскомъ, то дло еще можно было бы поправить, но этого никогда не будетъ…’
Пришлось взять на себя новыя хлопоты по перезалогу имнія. А въ перспектив предстояли еще новыя заботы по собственному домашнему хозяйству: Наталья Николаевна задумала перевезти къ себ въ Петербургъ двухъ своихъ старшихъ сестеръ, Екатерину и Александру Николаевну, которыя, коротая жизнь въ родительскомъ дом, не могли, конечно, разсчитывать на возможность найти себ жениховъ. ‘Эй, женка, смотри!’ писалъ Пушкинъ: ‘мое мнніе,— семья должна быть одна подъ одной кровлей: мужъ, жена, дти, покамстъ малы, родители, когда ужъ престарлы, а то хлопотъ не оберешься, и семейственнаго спокойствія не будетъ’. Но Наталья Николаевна мечтала еще о томъ, нельзя ли будетъ сдлать своихъ сестеръ фрейлинами. ‘Охота теб думать о помщеніи сестеръ во дворецъ’, писалъ ей Пушкинъ: ‘во-первыхъ, вроятно, откажутъ, а во-вторыхъ, коли и возьмутъ, то подумай, что за скверные толки пойдутъ по свинскому Петербургу. Ты слишкомъ хороша, мой ангелъ, чтобъ пускаться въ просительницы. Погоди: овдовешь, постарешь,— тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной совтницей. Мой совтъ теб и сестрамъ — быть подале отъ Двора: въ немъ толку мало’. Наталья Николаевна, однако, не послушалась этого совта — и не только перевезла сестеръ въ
Петербургъ, но и выпросила для нихъ придворное званіе…
Понятно, что такое настроеніе, какое высказывается, между прочимъ, и въ письмахъ Пушкина къ жен 1834 года, не могло быть благопріятнымъ для его поэтическаго творчества. ‘Поэзія, кажется, для меня изсякла’, читаемъ въ одномъ изъ его писемъ того же времени: ‘Я весь въ проз, да еще въ какой!’ И въ самомъ дл, изъ крупныхъ произведеній ему удалось въ 1834 году написать только одну сказку о золотомъ птушк, да повсть ‘Пиковая Дама’…
Наскоро покончивъ съ корректурами ‘Пугачева’, Пушкинъ 26 августа похалъ къ жен, въ Калужскую губернію, а 15 сентября былъ уже въ Болдин, разсчитывая тамъ, по своему обыкновенію, приняться за литературную работу. Но работа не налаживалась: ‘стихи въ голову нейдутъ’, писалъ поэтъ жен. ‘Погожу еще немножко, не распишусь ли, коли нтъ, такъ съ Богомъ и въ путь’. Онъ и въ самомъ дл не усидлъ въ этомъ нкогда любимомъ мст своихъ вдохновеній и 18 октября вернулся въ Петербургъ, куда незадолго передъ тмъ пріхала и его жена съ дтьми и двумя сестрами. Это ‘приращеніе семейства’ вызвало, разумется, и приращеніе расходовъ, между тмъ, хотя новый ‘оброчный мужикъ’ Пушкина, Емелька Пугачевъ, оказался очень исправнымъ плательщикомъ, но такъ какъ поэтъ два года передъ тмъ жилъ преимущественно въ долгъ, то доходы, получаемые отъ ‘Пугачева’, цликомъ уходили на погашеніе старыхъ обязательствъ. Чтобы поправить свои денежныя дла, Пушкинъ задумалъ издавать политическую и литературную газету, которая, по его разсчетамъ, могла доставить ему отъ 30 до 40.000 руб. асс. ежегоднаго дохода. Изданіе сначала было ему позволено, но вслдъ за тмъ опять запрещено. Тогда, желая сразу покончить съ крупными расходами, послдствіемъ которыхъ являлись крупные долги, Пушкинъ снова ршился просить государя, черезъ Бенкендорфа, о разршеніи прожить три-четыре года въ деревн. ‘Осыпанный благодяніями Императора, я былъ бы въ отчаяніи, если бы Его Величеству угодно было предположить, что мое желаніе удалиться изъ Петербурга вызывается какими-нибудь другими соображеніями, кром требованій безусловной необходимости’, писалъ поэтъ своему ‘опекуну’.— ‘Малйшаго знака неудовольствія или подозрнія было бы достаточно для того. чтобы удержать меня въ настоящемъ моемъ положеніи, ибо я предпочитаю находиться въ стсненныхъ обстоятельствахъ, лишь бы только не навлечь на себя неудовольствія того, кто былъ моимъ благодтелемъ не какъ государь, не по долгу и справедливости, а по свободному движенію благородной и великодушной благосклонности’.
На письм Пушкина государь написалъ: ‘Нтъ препятствія ему хать, куда хочетъ, по не знаю, какъ разуметъ онъ согласить сіе со службою. Спросите, хочетъ ли отставки, ибо иначе нтъ возможности его уволить на столь продолжительный срокъ’. Пушкинъ отвтилъ, что предаетъ свою судьбу въ царскую волю и желаетъ только, чтобы ему не былъ запрещенъ входъ въ архивы, когда обстоятельства позволятъ ему оставаться въ Петербург. Не получая окончательнаго отвта, онъ написалъ Бенкендорфу еще два письма, въ которыхъ подробно изложилъ свои матеріальныя нужды. ‘Въ продолженіе послднихъ пяти лтъ пребыванія моего въ Петербург’, писалъ онъ, ‘у меня накопилось около 60.000 р. долгу. Кром того, я былъ вынужденъ взять на руки дла моего семейства, которыя такъ затруднили меня, что я долженъ былъ отказаться отъ наслдства, и единственнымъ средствомъ къ приведенію моихъ длъ въ порядокъ было или удаленіе въ деревню, или заемъ однажды навсегда крупной денежной суммы…’ Онъ просилъ выдать ему заимообразно хотя бы 30.000 р., удерживая, въ погашеніе этого долга, его жалованье (5.000 р.). Эта просьба была исполнена, хотя и не безъ нкоторыхъ затрудненій съ министерствомъ финансовъ, которое сначала хотло удержать изъ новой ссуды прежній долгъ Пушкина. Затмъ, 27 августа, Пушкинъ получилъ четырехмсячный отпускъ и 7 сентября ухалъ въ Михайловское, оставивъ въ Петербург жену съ тремя дтьми (14 мая 1835 г. у него родился сынъ Григорій). Въ этомъ ‘уголк земли’, съ которымъ у поэта было связано столько воспоминаній, онъ надялся отдохнуть отъ всхъ петербургскихъ дрязгъ и треволненій, хоть на время забыться, почувствовать себя инымъ, свободнымъ отъ ненавистныхъ условностей, которыя все больше и больше отравляли его существованіе. Но отрава пошла уже слишкомъ глубоко. ‘Усталымъ пришельцемъ’ явился поэтъ туда, гд нкогда жилъ ‘веселымъ юношей’, и хотя память о минувшемъ была жива въ его сердц, но воскресить это минувшее онъ былъ уже не въ силахъ. ‘Писать не начиналъ и не знаю, когда начну’, сообщаетъ онъ жен въ письм отъ 14 сентября. ‘Я все безпокоюсь’, пишетъ онъ недлю спустя,— ‘и ничего не пишу, а время идетъ! Ты не можешь вообразить, какъ живо работаетъ воображеніе, когда сидишь одинъ между четырехъ стнъ, или ходишь по лсамъ, когда никто не мшаетъ намъ думать,— думать до того, что голова закружится! А о чемъ я думаю? Вотъ о чемъ: чмъ намъ жить будетъ? Отецъ не оставитъ мн имнія,— онъ его уже въ половину промоталъ, ваше имніе на волоск отъ погибели. Царь не позволяетъ мн ни записаться въ помщики, ни въ журналисты. Писать книги для денегъ, видитъ Богъ, не могу! У насъ ни гроша врнаго дохода, а врнаго расхода 30.000 р. Все держится на мн, да на тетк H. К. Загряжской, но ни я, ни тетка не вчны. Что изъ этого будетъ,— Богъ знаетъ…’ Въ слдующихъ письмахъ — та же вчная, неотступная тревога. ‘До сихъ поръ не написалъ я ни строчки, а все потому, что неспокоенъ… Государь общалъ мн газету а тамъ запретилъ, заставляетъ меня жить въ Петербург, а не даетъ мн способовъ жить моими трудами. Я теряю время и силы душевныя, бросаю за окошко деньги трудовыя и не вижу ничего въ будущемъ. Отецъ мотаетъ имніе безъ удовольствія, какъ безъ разсчета,— твой теряетъ свое отъ глупости и безпечности покойника Аанасія Николаевича. Что изъ этого будетъ,— Господь вдаетъ…’
Единственнымъ утшеніемъ въ этихъ тяжелыхъ думахъ и заботахъ, въ которыхъ будущее рисовалось подчасъ въ очень мрачномъ вид, была для Пушкина любовь къ своимъ дтямъ. По свидтельству Смирновой, онъ былъ доволенъ, счастливъ и гордъ тмъ, что онъ — отецъ семейства. Особенно привязался поэтъ къ своему мальчику: ‘всегда присутствуетъ, какъ маленькаго одваютъ, кладутъ въ кроватку, убаюкиваютъ, прислушивается къ его дыханію, уходя, три раза перекреститъ, поцлуетъ въ лобикъ и долго стоить, стоитъ въ дтской, имъ любуясь’ {Смирнова и Л. Павлищевъ.}. Имена ‘Сашки’ и ‘Машки’, всегда называемыя съ нжнымъ чувствомъ, то и дло мелькаютъ въ письмахъ поэта къ жен. Онъ всегда ихъ заочно благословляетъ, ихъ цлуетъ, о нихъ постоянно справляется.
‘Мое семейство умножается, растетъ, шумитъ около меня’, писалъ поэтъ Нащокину. ‘Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку въ свт скучно: ему досадно видть новыя поколнія, одинъ отецъ семейства смотритъ безъ зависти на молодость, его окружающую. Изъ этого слдуетъ, что мы хорошо сдлали, что женились’.
Извстіе о болзни матери заставило Пушкина прервать свое пребываніе въ Михайловскомъ, гд онъ тщетно ждалъ прилива вдохновенія, и вернуться въ Петербургъ. Притомъ его безпокоило и молчаніе жены, объяснившееся,— какъ оказалось впослдствіи, очень просто: Наталья Николаевна не сумла врно списать оставленный ей мужемъ адресъ и посылала письма то ‘въ село Михайловское Псковской губерніи’ (въ которой такихъ селъ цлые десятки), то ‘въ городъ Опочку’. Понятно, что письма терялись на почт. ‘Богъ знаетъ, съ чего она это взяла’, добродушно говорилъ Пушкинъ.
Возвратившись въ Петербургъ, поэтъ нашелъ свою мать больною при смерти. Она пріхала изъ Павловска въ городъ искать квартиру и упала въ обморокъ въ дом своихъ знакомыхъ. Доктора нашли ея положеніе ‘безнадежнымъ’. Къ этому огорченію прибавилось еще и другое: до Пушкина стали доходить свтскія сплетни объ его жен: ‘везд говорятъ, что она только и длаетъ, что наряжается по мод, между тмъ какъ ея свекру и свекрови нечего сть, и свекровь умираетъ въ чужомъ дом… Нельзя же, въ самомъ дл, называть нищимъ человка, у котораго 1200 душъ крестьянъ. У отца есть состояніе, а у меня — ровно ничего…’ ‘Я страдаю отъ желчи и совсмъ разстроенъ. Поврьте мн въ жизни, не смотря на то, что она ssse Gewohnheit, столько горечи, что она становится, наконецъ, отвратительной, а свтъ — не больше, какъ скверная, грязная лужа…’
Въ конц 1835 года Пушкинъ получилъ разршеніе издать въ 1836 году 4 тома ‘статей чисто-литературныхъ, историческихъ, ученыхъ, также критическихъ разборовъ русской и иностранной словесности, на подобіе англійскихъ ежемсячныхъ Reviews’, подъ названіемъ ‘Современникъ’. Такимъ образомъ осуществилась его давнишняя мечта о такомъ періодическомъ изданіи, которое сплотило бы вокругъ него лучшихъ писателей и критиковъ и сдлалось бы органомъ тогдашней литературной интеллигенціи,- ‘аристократіи мысли и чувства’, притомъ Пушкинъ надялся, что это изданіе поможетъ ему устроить и денежныя свои дла. Поэтъ не ошибся только въ одномъ: къ его журналу дйствительно примкнуло все, что было порядочнаго въ тогдашней нашей литератур. Но матеріальныя выгоды отъ изданія далеко не уравновшивали тхъ нравственныхъ мытарствъ, къ какимъ принудила его цензура… Впрочемъ, онъ все еще не терялъ надежды. ‘Вижу, что непремнно нужно имть мн 80.000 доходу’, писалъ онъ жен,— ‘и буду ихъ имть. Не даромъ же пустился въ журнальную спекуляцію,— а вдь это все равно, что золотарство: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависть отъ полиціи…’ Бывали, однако, минуты, когда имъ овладвало невыносимо тяжелое настроеніе: ‘Того и гляди, что… Чортъ ихъ побери! У меня кровь въ желчь превращается… Душа въ пятки уходитъ, какъ вецомпю, что я журналистъ. Будучи еще порядочнымъ человкомъ, я получалъ ужъ полицейскіе выговоры, и мн говорили: ‘Vous avez tromp’ и тому подобное. Что же теперь со мною будетъ? Мордвиновъ будетъ на меня смотрть какъ на аддея Булгарина и Николая Полевого, какъ на шпіона. Чортъ догадалъ меня родиться въ Россіи съ душою и съ талантомъ. Весело, нечего сказать!…’
29 марта 1836 года, въ день Свтлаго Воскресенія, скончалась мать Пушкина. Отношенія ея къ сыну никогда не отличались особенною нжностью, и только въ самое послднее время, въ пору ея предсмертной болзни, стали нсколько боле задушевными. Пушкинъ отвезъ тло матери въ Михайловское, для погребенія въ Святогорскомъ монастыр, провелъ нсколько дней на своемъ старомъ пепелищ — уже въ послдній разъ, и оттуда прохалъ въ Москву, гд занимался матеріалами для исторіи Петра Великаго въ Главномъ Архив министерства иностранныхъ длъ и вербовалъ сотрудниковъ для своего журнала. ‘И начинаю его любить’, писалъ онъ Нащокину,— ‘и, вроятно, имъ займусь дятельно’. Возвратился онъ въ Петербургъ, на дачу, 23 мая ночью, и тутъ узналъ, что у него въ этотъ день родилась дочь Наталья (впослдствіи въ первомъ брак — Дубельтъ, во второмъ — графиня Меренбергъ).
Семейная жизнь Пушкина въ дом, который онъ самъ называлъ холоднымъ, неуютнымъ, вчно полнымъ народа, даже и по вншней своей обстановк представляла мало привлекательнаго. Присутствіе двухъ свояченицъ, на которое онъ долженъ былъ согласиться противъ воли, конечно, не могло не стснять его. Старшая свояченица, Екатерина Николаевна, была уже на границъ возраста ‘старой двы’ и жадно искала случая выйти замужъ, вторая ея сестра, Александра Николаевна, по свидтельству А. П. Араповой, ‘высокимъ ростомъ и безукоризненнымъ тлосложеніемъ боле подходила къ своей младшей сестр, но черты лица, хотя и напоминавшія правильность гончаровскаго склада, являлись какъ бы его карикатурою. Матовая блдность кожи Натальи Николаевны переходила у нея въ нкоторую желтизну, чуть примтная неправильность глазъ, придающая особую прелесть вдумчивому взору младшей сестры, перерождалась у ней въ несомннно косой взглядъ, однимъ словомъ, люди, видвшіе обихъ сестеръ рядомъ, находили, что именно это предательское сходство служило въ явный ущербъ Александр Николаевн’.
Наталья Николаевна, по словамъ своей дочери, питала къ этой сестр ‘самую нжную и, можно сказать, самую самоотверженную привязанность. Она инстинктивно подчинялась ея властному вліянію и часто стушевывалась передъ ней, окружая ее непрестанной заботой и всячески ублажая ее’.
Дале, отмчая, что Александра Николаевна ‘принадлежала къ многочисленной плеяд восторженныхъ поклонницъ поэта’ и что ‘совмстная жизнь, увядавшая молодость, не пригртая любовью, незамтно для нея самой могли переродить родственное сближеніе въ боле пылкое чувство’, А. П. Арапова весьма недвусмысленно даетъ понять, что между Пушкинымъ и его свояченицей существовала связь, хотя и мимолетная… Впослдствіи, много лтъ спустя, Александра Николаевна вышла замужъ за австрійскаго барона Фризенгофа.
Между тмъ, положеніе Пушкина въ ‘свт’, куда онъ вынужденъ былъ являться ради своей жены, становилось, можно сказать, съ каждымъ днемъ все боле и боле невыносимымъ. Поэтъ теперь уже пересталъ стсняться въ выраженіяхъ своей открытой вражды къ великосвтскому обществу, которое онъ называлъ ‘притономъ мелкихъ интригановъ, завистниковъ, сплетниковъ, негодяевъ’ {Л. Павлищевъ, Воспоминанія, 356.} и которое, въ свою очередь, мстило ему всевозможными толками. ‘Когда Nathalie выкинула’, писала сестра поэта мужу своему,— ‘разсказали, будто это произошло вслдствіе нанесенныхъ имъ ударовъ… За малйшимъ шагомъ Александра слдятъ’… {Тамъ же, 304.} Охотно забавлялись также тмъ, что возбуждали ревность недалекой Натальи Николаевны разсказами о мнимыхъ любовныхъ похожденіяхъ ея мужа… {Смирнова, Записки, 1. 340: II, 3.} Немудрено, что Пушкинъ съ каждымъ днемъ становился все обидчиве и подозрительне. Съ каждымъ днемъ его настроенія становятся безнадежне, жизнь не въ моготу. У него является мысль уйти уже не изъ Петербурга, не отъ свта и Третьяго Отдленія, а отъ самой жизни… Его характеръ рзко мняется. Пушкинъ будто заболваетъ недугомъ подозрительности и неограниченнаго недоврія ко всему человчеству. Свтъ достигъ своей цли. Тайная злоба и клевета заставили поэта чуть не въ каждомъ встрчномъ видть своего оскорбителя и интригана. Всякій малйшій намекъ на его семейную честь приводитъ его въ бшенство. Онъ готовъ требовать удовлетворенія у мнимаго преступника, даже не провривъ дла, не убдившись въ вин. Яркимъ свидтельствомъ такого раздражительнаго душевнаго состоянія служатъ его столкновенія съ графомъ В. А. Сологубомъ, княземъ Репнинымъ, Лагренэ и другими. При этомъ основнымъ побудительнымъ предлогомъ служитъ для поэта мнніе ‘общества’, свтское que dira-t-on. Юный Сологубъ позволилъ себ какую-то безтактность въ отвтъ на безтактное же замчаніе Натальи Николаевны. Пушкинъ тотчасъ взбсился и потребовалъ удовлетворенія: ‘Имя, вами носимое, и общество, вами посщаемое, вынуждаютъ меня’ и т. д., писалъ ему поэтъ. Только посл продолжительныхъ объясненій удалось Сологубу возстановить прежнія отношенія. Князь Репнинъ, лично съ Пушкинымъ незнакомый, рзко отозвался о сатир ‘На выздоровленіе Лукулла’. Этотъ отзывъ былъ повторенъ знакомымъ поэта Боголюбовымъ. Результатомъ явилось немедленное обращеніе Пушкина къ князю съ письмомъ, въ которомъ поэтъ прежде всего писалъ, что ‘какъ дворянинъ и отецъ семейства’, онъ долженъ оберегать свою честь и имя, которое оставитъ своимъ дтямъ, и требовалъ объясненіи. Лагренэ (кажется, секретарь французскаго посольства) разговаривалъ на какомъ-то балу съ одной дамой. Къ этой дам подошелъ и Пушкинъ,— и ему послышалось, что въ эту минуту Лагренэ сказалъ своей собесдниц: ‘Renvoyez-le!’ Этого было достаточно для того, чтобы Пушкинъ, на слдующій же день, направилъ къ Лагренэ одного изъ своихъ знакомыхъ съ порученіемъ ‘потребовать объясненія сказаннаго и затмъ поговорить соотвтственно’.
Въ такомъ настроеніи, очевидно, было довольно одной искры для того, чтобы вызвать цлый пожаръ. При этомъ Наталья Николаевна совсмъ не понимала своего мужа и никакъ не могла войти въ его душевное состояніе. ‘Ни одна изъ разряженныхъ подругъ, мнніемъ которыхъ она такъ дорожила въ своемъ наивномъ, не лишенномъ провинціализма, тщеславіи, не могла дать ей хорошаго совта. Она не довряла друзьямъ своего мужа. Ее возстановляли противъ нихъ, даже противъ г-жи Хитрово, увряя, будто Пушкинъ былъ влюбленъ въ нее, хотя она приходилась почти ровесницей его тещ… Бдная Nathalie не была ни хитрою, ни тонкою кокеткою: она передавала Пушкину вс пошлости, которыя ей расточали, и это невыразимо мучило его, она же воображала, что это — верхъ чистосердечія. Ей не приходило въ голову самой ввести дерзкаго въ приличныя границы… Но что же длать? у несчастной было такъ мало сообразительности!’ {Смирнова, II, 3.}
Лто и осень 1836 года переполнили, наконецъ, чашу горечи, выпавшую на долю поэта. Его семья поселилась на дач на Каменномъ остров, который считался въ ту пору самымъ аристократическимъ мстомъ. Только что открывшееся въ Александровскомъ парк ‘Заведеніе искусственныхъ минеральныхъ водъ’ усердно посщалось высшимъ обществомъ, и Наталья Николаевна, только что оправившись отъ родовъ, начала по своей привычк, ‘блистать’ среди этого общества. Здсь она сдлалась предметомъ особенно настойчиваго ухаживанья со стороны красавца Дантеса, избалованнаго побдами въ кругу легкомысленныхъ петербургскихъ дамъ. Своимъ неустаннымъ преслдованіемъ онъ добился того, что Наталья Николаевна стала обращать на него вниманіе,— а ея старшая сестра, Екатерина Николаевна, хотя и видла, что ухаживанье относится вовсе не къ ней, не замедлила влюбиться въ блестящаго кавалергарда со всмъ пыломъ увядающей двы. ‘Слишкомъ много женщинъ слдило ревнивымъ окомъ за поведеніемъ моднаго иностранца, чтобы задуманный имъ и ничуть не скрываемый романъ не сталъ тотчасъ достояніемъ великосвтскихъ сплетенъ и пересудовъ. А у Пушкина накопилось столько явныхъ и скрытыхъ враговъ, озлобленныхъ мткостью его оцнокъ или ядовитостью эпиграммъ, что имъ на руку было, раздувая инцидентъ, поселить раздоръ въ семь и безнаказанно мстить ему изъ-за угла’… {Новое Время 1907, No 11416, воспоминанія А. П. Араповой.} Притомъ, по справедливому замчанію одного изъ новйшихъ біографовъ поэта, Наталья Николаевна и Дантесъ ‘сходились характерами и, вроятно, легкомысленная красавица, не всегда строгая въ знаніи ‘тона’, чувствовала себя прекрасно въ обществ этого развязнаго остроумца, немного циничнаго, но всегда веселаго и жизнерадостнаго… Она вполн подходила на роли героинь сплетни, какъ Дантесъ — на роли героя’. {Сиповскій, 420—421.} Дйствительно, Дантесъ былъ полнымъ олицетвореніемъ того типа мужчинъ, который долженъ былъ неотразимо дйствовать на женщинъ, подобныхъ Наталь Николаевн. Онъ ‘отличался умньемъ хорошо танцовать, говорить рискованныя остроты, двусмысленности и плоскіе каламбуры, которыми изобилуютъ нкоторыя французскія пьесы, плнялъ дамъ шутками въ стил Vaudeville и Palais-Royal, а товарищей — казарменными анекдотами. Онъ былъ дурно воспитанъ, всегда предпріимчивъ и дерзокъ, когда его не держали на извстномъ разстояніи… Такого тона, говорилъ о немъ Соболевскій, не потерпли бы въ русскомъ офицер, но прекрасныя дамы находили его плнительнымъ, потому что онъ острилъ по-французски и говорилъ рискованныя вещи… {Смирнова, II, 6, 12—13.} Т ‘разряженныя пріятельницы’, съ которыми Наталья Николаевна привыкла отводить душу посл вспышекъ мужа, нердко упрекавшаго ее за всякія безтактности, втайн, конечно, ей завидовали, но явно старались поддерживать въ ней благосклонное отношеніе къ ухаживаньямъ Дантеса, но безъ злорадства ожидая, какой изъ этого выйдетъ скандалъ…
Скандалъ и не заставилъ себя долго ждать. 4 ноября 1836 г. Пушкинъ получилъ извстный анонимный пасквиль, разосланный также и нкоторымъ его знакомымъ, въ которомъ его извщали о состоявшемся его избраніи ‘коадъюторомъ великаго мастера Ордена Рогоносцевъ и исторіографомъ Этого ордена’ (кром грязнаго намека на Наталью Николаевну здсь очевиденъ и другой намекъ — на историческія занятія Пушкина). Въ пушкинской литератур было много толковъ и споровъ о томъ, кому могло принадлежать авторство этого незавиднаго произведенія, называли даже имена — князя Гагарина, князя Долгорукова, которые, однако, съ негодованіемъ отвергали выставленное противъ нихъ обвиненіе, самъ Пушкинъ подозрвалъ старика Геккерена, но въ планы послдняго вовсе не входило вызывать оскорбленнаго мужа на какія бы то ни было активныя дйствія. ‘Адскія сти, адскія козни устроены были противъ Пушкина’, писалъ посл смерти поэта князь Вяземскій. Для того свтскаго кружка, который, зная характеръ поэта, глубоко его ненавидлъ, представился удобный случай вовлечь Пушкина въ ‘исторію’, которая неизбжно должна была привести къ кровавой развязк. Враги поэта въ этомъ случа играли безъ проигрыша: каковъ бы ни былъ исходъ предполагаемой дуэли,— Пушкину, все равно, не сдобровать. Будетъ онъ убитъ,— тмъ лучше! Убьетъ своего противника,— попадетъ подъ судъ и будетъ посаженъ въ крпость или куда-нибудь сосланъ. Если же дуэль окончится легкими ранами или даже безрезультатнымъ обмномъ пуль, то, все равно, Пушкину не избжать царскаго гнва и тяжелыхъ его послдствій. По вншнему виду бумаги, на которой былъ написанъ пасквиль, по стилю и редакціи письма, Пушкинъ догадывался, что оно исходило отъ иностранца, отъ человка, принадлежащаго къ высшему обществу, отъ дипломата. Весьма вроятно, что такой выводъ былъ имъ сдланъ подъ вліяніемъ предвзятой мысли объ участіи въ Этомъ грязномъ дл старика Геккерена, но онъ, кажется, не ошибался, указывая на высшія дипломатическія сферы, какъ на источникъ оскорбленія: Н. И. Бартеневъ недаромъ упоминаетъ, въ связи съ этимъ дломъ, графиню Нессельроде, дочь бывшаго министра финансовъ графа Д. А. Гурьева, прибавляя, что ‘ненависть Пушкина къ этой представительниц олигархическаго ареопага едва ли не превышала ненависть его къ Булгарину. Пушкинъ не пропускалъ случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умвшую говорить по-русски…’ {Пушкинъ, изд. Рус. Архипа. II. 72.} Дйствительно, въ тогдашнемъ обществ, конечно, хорошо были извстны его эпиграммы — одна съ упоминаніемъ отца графини:
Встарь Голицынъ мудрость всилъ,
Гурьевъ грабилъ весь народъ, и пр.
и другая, совсмъ уже нецензурная, съ ея собственнымъ именемъ:
Вотъ, смотри, дивись и ахай,
Православный нашъ народъ, и т. д.
Неудивительно, если графиня старалась платить Пушкину тою же монетой…
По словамъ графа Сологуба, Пушкинъ и посл полученія анонимнаго письма въ первое время оставался наружно сдержаннымъ. Онъ сказалъ: ‘Это — мерзость противъ жены моей. Вы, впрочемъ, понимаете, что безымяннымъ письмомъ я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнетъ на мое платье, такъ это дло моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангелъ, никакое подозрніе коснуться ея не можетъ!’ {Сологубъ, 43.} А. П. Арапова {Новое Время, 1907, No 11416.} разсказываетъ, что ‘присылка диплома послужила первой отравленной стрлой, заставившей Пушкина заняться черезчуръ ярымъ поклонникомъ жены. Онъ хорошо зналъ и цнилъ чистоту ея натуры, прямодушный нравъ, чтобы остановиться на мысли о возможномъ паденіи, но, по примру Цезаря, считалъ уже оскорбленіемъ, что другой похотливо дерзнулъ взглянуть на нее. Онъ сталъ попрекать ее легкомысліемъ, кокетствомъ, потребовалъ, чтобы она отнюдь не смла принимать Дантеса у себя, а въ свт тщательно избгала всякихъ разговоровъ и холоднымъ отпоромъ положила бы конецъ его оскорбительнымъ надеждамъ’. Между тмъ, Пушкинъ тотчасъ же послалъ Дантесу вызовъ. Письмо поэта случайно попало въ руки старика Геккерена, который страшно встревожился и сталь употреблять вс усилія для того, чтобы отвратить поединокъ, совершенно нежелательный ни для его сына, ни для него самого. Наскоро былъ придуманъ планъ сватовства Дантеса къ Екатерин Николаевн, чтобы отвлечь подозрнія Пушкина и дать другой оборотъ свтскимъ толкамъ. По просьб Геккерена, въ дло вмшался Жуковскій, который, пользуясь своимъ авторитетомъ въ глазахъ Пушкина, сталъ его убждать ‘все остановить’ {Пять писемъ Жчковскаго къ Пушкину напечатаны (но не съ подлинниковъ) въ журнал ‘Всы’ 1909, No 1, стр. 60—64. Подлинники хранятся у А. . Онегина въ Париж.}. ‘Ради Бога, одумайся’, писалъ онъ поэту. ‘Дай мн счастіе избавить тебя отъ безумнаго злодйства, а жену твою — отъ совершеннаго посрамленія’. Не смотря на неожиданность сватовства, Пушкинъ взвсилъ цну доказательства ‘Молодому, блестящему красавцу-иностранцу, который могъ бы выбирать изъ самыхъ лучшихъ и выгодныхъ партій, изъ любви къ одной сестр связать себя навки со старшей, отцвтающей безприданницей,— это было бы необъяснимымъ безуміемъ. И, разомъ просвтленный, Пушкинъ уже добродушно объяснилъ Дантесу, что участь Екатерины Николаевны не отъ него зависитъ, и что для дальнйшихъ объясненій ему слдуетъ обратиться къ тетушк, Екатерин Ивановн Загряжской, какъ старшей представительниц семьи.
‘Наталью Николаевну это неожиданное сватовство поразило еще сильне мужа. Она слишкомъ хорошо видла въ этомъ поступк всю необузданность страсти, чтобы не ужаснуться горькой участи, ожидавшей ея сестру.
‘Екатерина Николаевна сознавала, что ей суждено любить безнадежно, и потому, какъ въ волшебномъ чаду, выслушала оффиціальное предложеніе, переданное ей тетушкою, боясь поврить выпадавшему на ея долю счастью. Тщетно пыталась сестра открыть ей глаза, повряя вс хитро сплетенныя интриги, которыми до послдней минуты пытались ее опутать, и рисуя ей картину семейной жизни, гд съ перваго шага Екатерина Николаевна должна будетъ бороться съ цлымъ сонмомъ ревнивыхъ подозрній… Екатерина Николаевна, въ свою очередь, не задумалась упрекнуть сестру въ скрытой ревности, наталкивающей ее на борьбу за любимаго человка: ‘Вся суть въ томъ, что ты не хочешь, ты боишься мн его уступить!’ запальчиво бросила она ей въ лицо…’ {Л. П. Арапова, Новое Время 1907, No 11421.}
На этомъ объясненія кончились. Пушкинъ сдался на уговоры Жуковскаго и уступилъ передъ фактомъ, который долженъ былъ его успокоить. 17 ноября онъ написалъ секунданту Дантеса, виконту д’Аршіаку, письмо, въ которомъ просилъ ‘свидтелей этого дла’ считать его вызовъ ничтожнымъ, такъ какъ изъ городскихъ слуховъ узналъ, что Дантесъ ршилъ огласить свое намреніе вступить въ бракъ съ Е. Н. Гончаровой посл дуэли. ‘И не имю никакихъ основаній приписывать это ршеніе соображеніямъ, недостойнымъ человка, имющаго сердце’, прибавилъ поэтъ.
Вскор затмъ, однако, Пушкинъ сказалъ княгин Вяземской: ‘Я знаю автора безымянныхъ писемъ, и черезъ недлю вы услышите о мщеніи, въ своемъ род единственномъ, это мщеніе будетъ полнымъ и совершеннымъ, оно втопчетъ этого человка въ грязь’ {4-е письмо Жуковскаго, ‘Всы’ 1908, No 1.}. Дло въ томъ, что Пушкину стало извстно поведеніе, старика Геккерена, который началъ прилагать вс усилія, чтобы достигнуть сближенія между своимъ пріемнымъ сыномъ и Натальей Николаевной. ‘Едва ей удастся избгнуть встрчи или бесды съ Геккереномъ, какъ, всюду преслдуя ее, онъ, какъ тнь, выростаетъ опять передъ ней, искусно находя случаи нашептывать ей о безумной любви сына, способнаго, въ порыв отчаянія, наложить на себя руки, описывая картину его мукъ и негодуя на ея холодность и безсердечіе’ {Новое Время 1907, No 11416.}. Онъ предлагалъ ей даже планъ бгства за границу, обдуманный до мельчайшихъ подробностей, подъ его дипломатической эгидой, рисуя самую заманчивую будущность,— на что Наталья Николаевна, по словамъ ея дочери, будто бы отвчала: ‘Допустимъ, что мой мужъ виноватъ передо мною. Допустимъ даже, что мое увлеченіе вашимъ сыномъ такъ сильно, что, отуманенная имъ, я могла бы измнить священному долгу, но вы упустили изъ виду одно: я — мать. У меня четверо маленькихъ дтей. Покинувъ ихъ въ угоду преступной страсти, я стала бы въ собственныхъ глазахъ самою презрнною изъ женщинъ. Между нами все сказано, и я требую, чтобы вы меня оставили въ поко’ {Тамъ же.}.
Были ли дйствительно сказаны эти слова, или нтъ, но несомннно одно,— что Наталья Николаевна передала свои разговоры съ Геккереномъ Пушкина: иначе — откуда бы онъ могъ узнать ихъ содержаніе? Недальновидная женщина и не подозрвала того, какую бурю вызвала она въ душ мужа этою своею ‘искренностью’. Пушкинъ сейчасъ же написалъ Бенкендорфу (21 ноября) письмо, въ которомъ, изложивъ исторію полученія имъ анонимнаго пасквиля, прибавилъ: ‘Я убдился въ томъ, что это безымянное письмо исходило отъ г. Геккерена, и считаю своимъ долгомъ предупредить объ этомъ правительство и общество. Будучи единственнымъ судьею и хранителемъ своей чести и чести моей жены и потому не требуя ни правосудія, ни мщенія, я не могу и не желаю представлять кому бы то ни было доказательства того, что я утверждаю’. Нсколько дней спустя, Пушкинъ написалъ письмо и самому барону Геккерену, составленное въ такихъ выраженіяхъ, которыя совершенно исключали возможность какого бы то ни было примиренія. ‘Поведеніе вашего сына,— писалъ поэтъ,— мн было давно извстно и не могло быть для меня безразличнымъ. Но я довольствовался ролью наблюдателя, предоставляя себ вмшаться, когда найду это удобнымъ. Случай, который при другихъ обстоятельствахъ былъ бы мн крайне непріятенъ, на этотъ разъ пришелся весьма кстати: я получилъ безымянныя письма. Тогда я увидлъ, что настало время дйствовать, и воспользовался этимъ. Остальное вамъ извстно: я заставилъ вашего сына разыграть такую жалкую роль, что моя жена, изумленная его крайнею трусостью и пошлостью, не могла удержаться отъ смха, и волненіе, можетъ быть, внушенное ей его великою и возвышенною страстью, успокоилось въ полномъ презрніи и заслуженномъ отвращеніи.
‘Я долженъ сознаться, что и ваша роль также была не совсмъ достойна. Вы, представитель коронованной особы, явились сводникомъ своего сына. Повидимому, вы же руководили и всми его поступками, впрочемъ, довольно неумлыми. Вроятно, вы же диктовали ему и т жалкія слова, которыя имъ говорились, И т пошлости, которыя имъ писались. Подобно развратной старух, вы подстерегали мою жену во всхъ углахъ, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнаго сына или именующаго себя таковымъ, и когда, заболвъ дурной болзнью, онъ не могъ выходить изъ дома, вы говорили ей, что онъ умираетъ отъ любви къ ней и бормотали: ‘Возвратите мн сына!’
‘Вы хорошо понимаете, что посл этого я не могу допустить, чтобы моя семья имла какія бы то ни было сношенія съ вашей семьей. На этомъ условіи я согласился не давать хода этому грязному длу и не покрывать васъ позоромъ въ глазахъ нашего и вашего Двора, какъ я сначала намревался и могъ бы это сдлать. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала ваши отеческія увщанія. Я не могу позволить, чтобы вашъ сынъ, посл своихъ отвратительныхъ поступковъ, смлъ еще заговаривать съ моей женой, и еще мене могу позволить ему говорить ей казарменные каламбуры и разыгрывать роль преданнаго и несчастнаго влюбленнаго, между тмъ какъ онъ — не больше, какъ трусъ и шалопай. Поэтому считаю долгомъ обратиться къ вамъ съ просьбой положить конецъ всмъ этимъ продлкамъ, если вы желаете избжать новаго скандала, передъ которымъ я, конечно, не отступлю’.
Письма этого Пушкинъ, однако, не послалъ по адресу, ршившись,— вроятно, подъ вліяніемъ совтовъ Жуковскаго, снова занять выжидательное положеніе. Онъ, однако, прочелъ письмо Сологубу. Какъ онъ волновался при этомъ чтеніи,— видно изъ разсказа Сологуба: ‘губы Пушкина задрожали, глаза налились кровью. Онъ быль до того страшенъ, что только тогда я понялъ, что онъ дйствительно африканскаго происхожденія’… {Сологубъ, 45—47, 56—57.} Совмстными усиліями Сологуба и Жуковскаго удалось устранить новую опасность дуэли Пушкина съ Дантесомъ. Но, отказавшись отъ дуэли, Пушкинъ не хотлъ мириться съ врагомъ и даже разсердился на Сологуба за то, что тотъ превысилъ данныя ему полномочія и во время своихъ объясненій съ секундантомъ Дантеса д’Аршіакомъ говорилъ не только о ‘матеріальной сторон’ дуэли, но вошелъ въ разсмотрніе дла по существу. Поэтъ все еще не врилъ тому, что свадьба Дантеса съ Екатериной Николаевной состоится, смотрлъ на помолвку, какъ на шутовское представленіе, которое приведетъ только къ вящшему сраму его домъ…
Между тмъ, въ день Новаго 1837 года Дантесомъ было получено оффиціальное разршеніе вступить въ бракъ, а 10 января состоялась его свадьба съ Екатериной Николаевной. ‘Согласно категорически выраженному желанію Пушкина’,— разсказываетъ А. П. Арапова,— ‘Наталья Николаевна въ домъ къ сестр не здила, а принимала ее только одну… Ея опасенія относительно счастья сестры не замедлили оправдаться. Опрометчивый шагъ, который Дантесъ считалъ, вроятно, ступенью къ сближенію, оказался лишь новой, непреодолимой преградой. Лицемрить съ постылой женой было не подъ силу. Она чувствовала, что между ними вчно стоитъ для него — неприступный, для нея — раздражающій обликъ сестры… Завтною ея мечтою стало — ухать съ мужемъ во Францію. Увлекаясь своимъ планомъ, она такъ много говорила о предполагаемомъ отъзд, что натолкнула недремлющихъ враговъ на новый, энергическій приступъ. Прекратившіеся было анонимные навты посыпались на несчастнаго Пушкина съ зминымъ шипніемъ. Они пытались злорадно изобличить, что бракъ служилъ только ловкимъ прикрытіемъ прежнихъ, разоблаченныхъ отношеній’… {Новое Время 1908, No 11425.}
Между тмъ, и поведеніе старика Геккерена и Дантеса оставалось по-прежнему назойливымъ и неприличнымъ. Геккеренъ не переставалъ твердить Наталь Николаевн о страсти своего сына, а этотъ послдній, встрчаясь съ нею въ свт, продолжалъ обращаться къ ней съ непринужденными каламбурами. Такъ, на бал у графа Воронцова онъ спрашивалъ, довольна ли она мозольнымъ операторомъ, присланнымъ его женою, и прибавилъ: ‘Le pdicure prtend que votre cor (corps) est plus beau que celui de ma femme’. Этотъ безтактный каламбуръ сейчасъ же разгласили и сдлали изъ него чуть не событіе. Само собою разумется, что онъ дошелъ и до Пушкина, который снова сталъ мучиться подозрніями и жаждою мести. ‘Я принадлежу стран’,— говорилъ поэтъ,— ‘и хочу, чтобы мое имя было неприкосновенно повсюду, гд оно извстно’ {Пушкинъ, изд. Рус. Архива, II, 66.}. До кровавой развязки было уже недалеко. Событіемъ, ее ускорившимъ, былъ новый безтактный поступокъ со стороны Натальи Николаевны.
Дантесъ написалъ ей письмо, въ которомъ умолялъ о свиданіи, грозя, въ противномъ случа, застрлиться. Вмсто того, чтобы оставить это письмо безъ отвта, Наталья Николаевна,— быть можетъ, поддавшись уговорамъ одной изъ своихъ ‘разряженныхъ подругъ’, Идаліи Григорьевны Полетики (незаконная дочь графа Строгонова, жена одного изъ сослуживцевъ Дантеса но кавалергардскому полку), явилась на свиданіе. Оно произошло въ квартир Полетики, въ кавалергардскихъ казармахъ. Любопытно, что во время этой встрчи Натальи Николаевны съ Дантесомъ у подъзда стоялъ ‘на страж’ будущій мужъ вдовы Пушкина, тоже кавалергардскій офицеръ, И. П. Ланской, въ ту пору влюбленный въ Идалію и, по ея просьб, принявшій на себя роль оберегателя Дантеса отъ непріятныхъ возможностей… {Новое Время 1908. No 11245.}
О чемъ бесдовала Наталья Николаевна съ Дантесомъ въ любезно предоставленномъ имъ пріют, подъ охраной ‘часового’,— этого мы не знаемъ, но не дале, какъ на слдующій же день, Пушкинъ получилъ отъ ‘неизвстнаго’ извщеніе о состоявшейся встрч. Чаша была переполнена. 25 января поэтъ отослалъ барону Геккерену давно, еще въ ноябр, заготовленное письмо.
Трагическій исходъ жизни Пушкина былъ обусловленъ, конечно, личнымъ его характеромъ, но въ еще большей степени — неудачно сложившимися семейными его отношеніями. Слишкомъ дорогой цной суждено было поэту расплатиться за тотъ минутный порывъ, который внушилъ ему несчастную мысль связать свою судьбу съ юнымъ ‘мотылькомъ’, который и по своему уму, и по воспитанію, и по всему душевному складу былъ совершенною его противоположностью. Говорятъ, ‘крайности сходятся’. Да, иногда это бываетъ, но чаще изъ подобнаго случайнаго соприкосновенія крайностей, какъ изъ столкновенія двухъ тучъ, про походитъ гроза. Прежде, однако, чмъ эта гроза разразилась надъ нашимъ поэтомъ, ему пришлось выпить до дна горькую чашу матеріальныхъ тревогъ и лишеній, которыя не могли не вызывать чувства униженія, чувства постыдной зависимости, невозможности оторваться отъ того каторжнаго ядра, къ которому приковала его роковая случайность. Душа поэта была отравлена горечью этой чаши.

П. Морозовъ.

[]

[]

[]

[]

[]

[]

[]

[]

[]

[]

Морозов Петр Осипович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Первая мысль ‘Ревизора’, Морозов Петр Осипович, Год: 1913
  2. Дантес и Николай I, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1928
  3. Эпиграмма Пушкина на перевод Илиады, Морозов Петр Осипович, Год: 1910
  4. Пушкинские перечни стихотворений, Морозов Петр Осипович, Год: 1913
  5. Шифрованное стихотворение Пушкина, Морозов Петр Осипович, Год: 1910
  6. Ярлык Тохтамыша, Березин Илья Николаевич, Год: 1850
  7. Инцидент на Муз-Куле, Тагеев Борис Леонидович, Год: 1902
  8. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия, Лемке Михаил Константинович, Год: 1904
Электронная библиотека