СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА.
СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА.
Соч. Чіамполи 1.
(Очеркъ съ итальянскаго).
I.
I.
II.
III.
IV.
V.
<Перевод и примечания Н. Н. Фирсова>
‘Отечественныя Записки’, No 4, 1883
Сельская учительница, Чамполи Доменико, Год: 1883
Время на прочтение: 24 минут(ы)
1 Въ предлагаемомъ разсказ, какъ и во многихъ разсказахъ Чіамполи, нкоторая бдность фабулы искупается реальностію и правдивостію изображенія тхъ сторонъ жизни, которыя соприкасаются съ общественными интересами. Къ сожалнію, незавидное положеніе сельской учительницы въ Италіи ни мало не преувеличено авторомъ, случай, описанный имъ, неисключительный, а типичный, отношеніе къ учительниц властей и населенія — верхъ правды и реальности. Пр. пер.
Когда она, верхомъ на мул Рекіамоцца, добралась до села, то походила на утопленницу, которую вытащили изъ воды: такъ она была вымочена проклятымъ холоднымъ ливнемъ. Второго ноября вечеромъ, она непремнно обязывалась быть на мст, потому что третьяго числа утромъ было назначено открытіе школы, значитъ, ей недосугъ было обращать вниманіе на дождь. Кому нуженъ хлбъ, тотъ воды не боится. Въ этомъ сел у ней души знакомой не было, и такъ какъ ныньче благочестивыхъ страннопріимныхъ домовъ уже не существуетъ, то естественно, что, не желая коченть и томиться голодомъ, она была вынуждена остановиться въ харчевн Золотой Втки. Не хотлось ей входить въ эту харчевню, очень не хотлось. Рекіамоцца счелъ своимъ долгомъ побудить ее крпкимъ словцомъ, обращеннымъ, впрочемъ, не къ ней самой, а къ мулу. Не могъ же мулъ оставаться подъ дождемъ только потому, что двушк вздумалось упрямиться. Извстно, что харчевня не особенно благочестивое мсто и не вполн подходящее для такого щедушнаго, измученнаго существа, у котораго вся душа свтилась въ молодыхъ большихъ глазахъ. Однако, нечего длать, надо было пріободриться и войти въ харчевню.
Около камина сидло съ десятокъ погонщиковъ муловъ, они ругали погоду, и отъ нихъ шелъ паръ, какъ отъ мокрыхъ кафтановъ, вывшенныхъ на іюльское солнце. Въ остальномъ темномъ пространств огромной горницы было тоже съ десятокъ мстныхъ мужиковъ, они играли въ карты и пили молодое вино, какъ ключевую воду. Двушка, войдя, не знала, куда ей пріютиться, она стала въ ближайшій уголъ, совершенно истомленная, не чувствуя въ себ силы даже слово выговорить. Она оглядывалась кругомъ, ожидая увидть хозяйку, но хозяйка не появлялась. Страшно становилось двушк,.страшно этихъ огромныхъ мужиковъ, съ всклокоченными бородами, съ ястребиными глазами. Густой дымъ, стоявшій въ харчевн и невыразимая духота стсняли ея дыханіе и до слезъ ли глаза. Она была не въ силахъ стоять на ногахъ, и, слегка пошатнувшись, нечаянно прикоснулась рукой къ плечу одного изъ бородачей.
— Чортъ бы тебя!.. зарычалъ мужичина, обернувшись, но ругательство у него застряло въ горл, когда онъ увидалъ бдняжку, блдную, блую, какъ всескорбящая Мадона! Онъ всталъ, очевидно, неохотно, однако, уступилъ ей свое мсто передъ огнемъ, а самъ перешелъ въ уголъ къ угощавшимся виномъ сотоварищамъ.
Двушка сла, подобрала платье плотне, чтобъ занимать какъ можно меньше мста передъ огнемъ, и опустила голову на грудь. Мало-по-малу, при свт пламени горвшихъ въ камин полньевъ и хвороста, она стала ясне различать окружающихъ людей и предметы. И страхъ ея еще боле усилился. Куда она попала? Гд она переночуетъ? Неужели вс люди въ этомъ сел такіе же грубые и страшные? Хоть бы какое-нибудь женское лицо увидать. До того ей стало жутко, что она тихонько заплакала и слезы немножко облегчили ее. Поднявши голову въ полутьм, съ боку камина, она разсмотрла странную фигуру нищаго, онъ сидлъ на корточкахъ, упираясь бородой въ колни, волосы у него были длинные, растрепанные, желтые косые глаза пристально уставились прямо ей въ лицо, рядомъ съ нимъ на полу спалъ огромный песъ, въ широкомъ ошейник, околоченномъ гвоздями, остріями наружу. На крыльц, дождь лилъ, шлепалъ и шумлъ, что твой вихорь въ лсу, этотъ шумъ полузаглушалъ грубые голоса погонщиковъ, курившихъ носогрйки. Два-три человка здорово храпли подъ шумъ, пригртые огнемъ.
Дрожь пробгала по всему существу учительницы. Промокнувъ отъ дождя, истомясь до болзненности верховой здой по горнымъ тропкамъ, она мечтала найти въ сел теплую комнатку и опрятную постель. А теперь не знала даже кому слово сказать, и испытывала чувство безпомощности ребенка, который кличетъ маму, а мама его не слышитъ. Она чувствовала, что мужики разсматривали ее съ самымъ безцеремоннымъ любопытствомъ. Мужику всегда хочется знать, съ кмъ его Богъ свелъ. Кто она такая будетъ? можно было прочесть въ ихъ вытаращенныхъ глазахъ:— лицо-то у ней хорошее, а кто жь ее знаетъ? Поди, комедіанка какая! Ужо станетъ на улиц передъ народомъ кувыркаться. Сестра, либо жена какого-нибудь шарлатана, фигляра. Побродяги! у нихъ всегда голодные глаза. Въ наше село пожаловала въ этакую собачью пору! словно у насъ самихъ мало нужды и есть лишній хлбъ. Устремленные на нее взгляды тревожили ее больше, чмъ насквозь промокшее платье, охватывавшее ея тло. Ей хотлось уйти, выбжать на чистый воздухъ, броситься въ церкви на колни, и умолить Бога повдать ей: зачмъ, зачмъ онъ не посылаетъ ей смерти. Лучше бы умереть. Но на улиц рычала непогода, бшено врываясь въ село изъ горныхъ ущелій, ей оставалось только подчиниться своей участи и сидть въ харчевн. Мужики пили и галдли пуще спугнутыхъ гусей, обмнивались крпкими словами, колотили кулаками по столу, кликали хозяйку харчевни, которая все не приходила.
Наконецъ, хозяйка появилась: верхняя юпка ея была поднята на голову, она тащила дв огромнйшихъ бутыли съ виномъ.
— Все не перестаетъ. Христосъ милостивый! все-то не перестаетъ этотъ ливень. До погреба всего два шага — а до костей вымочило!
Мужики окружили хозяйку. Она поставила бутыли на столъ, оправила свой туалетъ, и толкнула ногой нищаго, развалившагося около камина.
— Собачья ты душа! Очнись! чего дрыхнешь? На всякую свинью щей съ-мясомъ не напасешься. Вы, ребятушки, разлейте сами вино, я вамъ врю. А я руки погрю, совсмъ окоченла.
Нищій, поднявъ свою собаку, направился къ выходу, но искоса все-таки поглядывалъ на учительницу, съ которой заговорила хозяйка.
— Такъ вы, барышня, учительница? Рекіамоцца мн сказывалъ. Экое времячко-то! Непогода какая! Ась?
Двушка постаралась улыбнуться въ отвтъ на эти слова и потомъ спросила:
— Скажите, пожалуйста, гд бы я могла отдохнуть? Я очень устала, да и промокла.
— Ахъ душенька-барышня! Да гд же мн васъ помстить! У насъ, кром сна въ сара, ничего нтъ, да разв, что соломенный матрацъ найдется, а то больше ничего нтъ.
Однако, подумавъ немного и покачавъ головой, она прибавила:
— Видите что, барышня! у меня моя собственная кровать есть. Какъ быть слдуетъ. Разв со мной будете вмст спать? Мужъ и на солом, въ конюшн всхрапнетъ. Ему привычно! Вотъ коли желаете?
Двушка охотно, даже съ радостью приняла это предложеніе, и покорно отправилась лечь.
Комнатка была въ нижнемъ этаж, съ землянымъ поломъ, мрачная, освщенная только свтомъ давно немытой лампады, теплившейся передъ дурно вылпленной статуйкой Мадоны, у которой правая рука была отбита. Кровать была высокая и огромная, занимала полкомнаты. Горячіе уголья, въ поломанной жаровн, плохо согрвали это помщеніе. Воздухъ былъ сырой, тяжелый, дымный. Прежде всего, когда она вошла, двушк бросились въ глаза два карабина и два воловьихъ рога, развшенные на стн, а посреди ихъ деревянное распятіе. Она оглядлась машинально, но наблюдать и размышлять была не въ силахъ, наскоро сняла свое мокрое платье, попросила хозяйку просушить его, легла въ постель и сейчасъ же заснула. Молода была. Но зато около полуночи проснулась и долго потомъ не могла сомкнуть глазъ. Она слышала, какъ за стной въ конюшн топали и жевали кони сно, какъ подъ навсомъ мулы, снаряженные въ путь, позванивали колокольчиками и бубенчиками. До нея долетали хриплые голоса погонщиковъ. Потомъ птухъ проплъ гд-то далеко на сел. Она не могла заснуть и раздумывала о своей незавидной дол.
Она была офицерская дочь, рано осталась сиротой, ее изъ милости помстили въ женское училище, училась она усердно, и хорошо, а то не стали бы ее держать. Добилась диплома учительницы, наконецъ. Но зато, получивъ этотъ дипломъ, потеряла кусокъ хлба, потому что, кончивъ курсъ, не могла боле оставаться въ училищ. Одинокая, полу-голодная, безъ друзей, безъ родныхъ, розыскивала она себ работы, бродила изъ дома въ домъ. Наконецъ, ей удалось выхлопотать, чтобы училищный совтъ губернскаго города провинціи назначилъ ее учительницей въ село, сельская община котораго упорно, въ теченіи нсколькихъ лтъ, противилась открытію женской школы. Община была того мннія, что бабіе дло варить поленту {Кашу изъ кукурузы.}, а никакъ не ученостями заниматься. Двушка припоминала несмлыя розовыя мечты, которыми она баловала себя въ училищ: окружить себя кучей веселыхъ хорошенькихъ двчурокъ, съ любовью учить ихъ тому, чему сама выучилась, имть кусокъ хлба и цль въ жизни. И кто знаетъ?— любовь, дружбу… Жить мирно въ какой-нибудь живописной, уединенной долин, гд на душ спокойно, врится въ жизнь и бодро работается. А потомъ… умереть тоже мирно и тихо. На кладбище отнесутъ, покроютъ цвтами и помянутъ добрымъ словомъ.
И вотъ, вмсто всего этого, холодъ, дождь, ночлегъ въ кабак.
Было мгновеніе, когда, вспомнивъ мать, она чуть не зарыдала. Много усилій надо было ей употребить, чтобы сдержать эти рыданія.
— Мама, мама! шептала двушка:— зачмъ ты меня покинула, зачмъ оставила одинокую?
Разсвло. Хозяйка принесла ей просушенное платье, и маленькій чемоданчикъ, все богатство бдняжки. Хозяйка на видъ была груба и рзка, но, въ сущности, сердце у ней было доброе.
— Коли вы, барышня, съ головой {Sindaco.} переговорить желаете, такъ поторапливайтесь, а не то онъ уйдетъ на мельницу масло изъ оливъ жать, тогда его до поздней ночи не дождетесь.
Учительница ничего не отвтила, но мигомъ одлась, причесала волосы, и попросила показать ей дорогу къ голов.
— А вотъ я сейчасъ пришлю вамъ Чику-Нано. Онъ проводитъ.
Чику-Нано былъ тотъ самый нищій, у котораго была большая собака съ утыканнымъ гвоздями ошейникомъ. Онъ побрелъ впереди по улицамъ села, чтобы показать учительниц дорогу. Чмъ дальше шла двушка по узкой грязной улиц, тмъ сильне разростался въ ней вчерашній страхъ. Ея взору представились срые домишки, мазанки изъ глины съ соломой, навозныя кучи около разваливающихся сараевъ и хижинъ, крутые, мрачные переулки. Только мстами попадалось средственное, хорошо содержимое жилище, обвитое виноградомъ, затмъ, опять закоптлыя конурки, маленькая церковь съ обвалившейся штукатуркой и съ ветхой полуразрушенной колокольней. Уныніе повсюду. И у ней самой уныніе какъ клещами сердце захватывало.
— Вонъ, пояснялъ ей Нано:— этотъ домина изъ кирпича. Въ старину тутъ монастырь былъ, а теперь разсыпается.
Въ эту домину и должна была войти учительница. Когда она туда вступила, ей показалось, что холодъ удвоился.
Голова былъ обрюзглый, брюхастый мужичина, съ двойнымъ подбородкомъ и пунцовымъ носомъ. Онъ сидлъ передъ разведеннымъ въ полуразвалившемся камин огнемъ и курилъ. Когда двушка подошла къ нему и подала ему оффиціальную бумагу о своемъ назначеніи, онъ не взглянулъ ей даже въ лицо, не предложилъ ей ссть, и сейчасъ же сталъ ворчать и сердиться на всякія гадости, которыя длаются правительствомъ, префектомъ, и выражать свое неудовольствіе на новые порядки. ‘Свобода, чудеснйшая это свобода! заставляютъ сельскую общину платить жалованье людямъ, которыхъ въ губернскомъ город назначаютъ. И никакихъ учительницъ не нужно, а вотъ хлбъ мужикамъ, такъ нуженъ — это правда. Пріхала ли учительница или не пріхала, останется или не останется — ему все одно. Только она дурно сдлала, что появилась, не предупредивъ его заране. Одна, что ли, она пріхала? Ишь вдь, одна по блому свту путешествуетъ. И первую ночь на сел въ кабак ночевала! Чудесный примръ для двочекъ, для ея будущихъ ученицъ. Ну, да во всякомъ случа — посмотримъ… Учительницъ-то вдь не искать стать, и свои бы нашлись. Есть дв двушки, тоже обученыя, свои, народъ ихъ знаетъ лучше, чмъ другихъ тамъ… съ втру которыя…
— Ну, да ладно, заключилъ голова, поднявъ, наконецъ, глаза, и увидавъ передъ собой бдную двушку, съ опущенными влажными рсницами, блдную, какъ снгъ:— ладно, я подумаю. Я вдь васъ не выгоняю. Только вдь надо подумать. Сперва написать туда надо, а тамъ… потомъ…
Двушка, наконецъ, нашла въ себ силу замтить.
— Видите, господинъ голова, я бдная двушка, одинокая. Мн надо квартиру найти. Вы ужь о школ, конечно, позаботитесь. Еслибы вы были такъ добры, такъ великодушны, подать мн совтъ.
Чело старшины прояснилось. Домишко для школы и комнату для учительницы ему не трудно было найти, у него свои два гулящихъ домишка были, которые никто не нанималъ, во-первыхъ, потому, что они стояли въ самыхъ концахъ (и къ тому же отдаленныхъ и противуположныхъ) села, во-вторыхъ потому, что они были не больно соблазнительны. Старшина улыбнулся, потомъ сдвинулъ брови, потомъ произнесъ:
— Зайдите завтра, не приходите въ отчаяніе. Я подумаю.
Выйдя на улицу, учительница увидала кучу оборванныхъ, грязныхъ ребятъ. Они ее ждали, и побжали за ней, робко, но съ большимъ любопытствомъ ее разсматривая, какъ ряженыхъ на святкахъ, или какъ паяца, захавшаго въ село. Чику-Нано, съ нкоторымъ достоинствомъ, почти съ гордостью охранялъ ее, и отгонялъ самыхъ смлыхъ, назойливыхъ ребятъ: то ногой пнетъ, то подзатыльникомъ угоститъ, то пса посулится науськать. Около закоптлыхъ дверей домишекъ, выходившихъ на улицу, около окошечекъ, стояли и сидли бабы, иная съ прялкой и веретеномъ, иная съ младенцемъ у обнаженной груди. Вс он разглядывали двушку глазами, выражавшими не то насмшку, не то сожалніе, словно хотли сказать: ‘милая ты двушка, гд теб, этакой щедушной, съ нашимъ табуномъ справиться!’ Изъ кофейни навстрчу ей вышли четыре или пять гулякъ, руки въ карманы, трубки въ зубахъ, и уставились на проходившую мимо нихъ новинку.
Двушка чувствовала, что ее разсматриваютъ, и ей становилось неловко, жутко. Ей бы хотлось умалиться, сдлаться крохотной, чтобы ускользнуть отъ наглыхъ взглядовъ. Она удвоила шаги, но за ней все-таки продолжали слдить. Добравшись до харчевни, она прямо, почти бгомъ, пробжала въ хозяйкину спальню, и опустилась на скамейку. Въ теченіи нсколькихъ минутъ, она слышала только, какъ билось ея сердце, да какъ ворчала на любопытствующихъ собака нищаго.
Потомъ она прилегла головой на постель, и впала въ какое-то отупніе, въ дремоту, а слезы такъ и текли по щекамъ. Она походила на покойницу. Хозяйка, съ засученными рукавами и съ уполовникомъ въ рук, заглянула-было. Но, увидавъ, что двушка отдыхаетъ, потихоньку вышла вонъ, дивясь, какъ это есть такія матери на свт, что свою кровь и плоть, дтище свое родное по чужимъ людямъ мыкаться пускаютъ. Это даже въ негодованіе приводило хозяйку и она тутъ же ршила, какъ двушка проснется, угостить ее вареной бараниной и стаканомъ добраго стараго вина.
Нсколько человкъ, движимые праздностью и любопытствомъ, забрели въ харчевню и стали распрашивать: откуда она пріхала? сколько ей лтъ? какъ ее зовутъ? гд она себ квартиру найметъ?
— Ахъ, чтобъ вамъ нечистый ноги обглодалъ! окрысилась хозяйка:— вы своими сестрами занимайтесь, да своими женами. Чего ко мн пристаете… Досугъ мн съ вами лясы точить. Коли вамъ нечего длать, окаяннымъ, такъ на осину бы пошли повсились. Оставьте другихъ-то въ поко!
Любопытные и праздные уходили ни съ чмъ, и за потерпнное пораженіе негодовали на учительницу.
Цлую недлю учительница должна была прожить въ харчевн. Она нсколько разъ ходила къ голов, и каждый разъ, когда спускалась со ступенекъ стараго кирпичнаго дома, въ которомъ помщалось правленіе, глаза ея свтились слезами, а губы сжимались. Очевидно, она была не нужна, и отъ нея хотли отдлаться. Мстный аббатъ, говорили ей, питается только хлбомъ съ лукомъ, для того, чтобы имть возможность подготовить свою племянницу на мсто учительницы, а тутъ вдругъ совсмъ чужая словно съ неба свалилась, и хочетъ захватить мсто, по всмъ правамъ принадлежащее племянниц аббата. Донъ Чичоло, аптекарь, тоже свою дочь прочилъ на это мсто, и кричалъ, что ни за что не позволитъ, чтобы какая-нибудь проходимка вырвала кусокъ хлба изо рта его дочери. Голова, имя въ виду отдать въ наймы свои домишки, пожалуй, готовъ былъ ее принять, но только до августа, когда въ село ожидались и аббатова племянница и дочь аптекаря. Учительница могла до тхъ поръ оставаться на мст, а посл августа, милости просимъ, убираться по добру по здорову. Однако, голов доказывали, какъ дважды два четыре, что и такой уступки не слдуетъ длать: вступитъ она въ должность, пуститъ корни, тогда ее и не выкуришь. Потому что правительство всегда держитъ руку этихъ побродягъ, оно и теперь ее прислало. Къ счастію, голова былъ упрямъ, упряме осла Рекіамоцца, онъ уперся на своемъ и объявилъ:
— Я такъ хочу, и такъ будетъ.
И дйствительно, такъ и сдлалось. Два домишка были наняты общественнымъ управленіемъ у головы, одинъ подъ школу, другой подъ квартиру учительницы. Такъ какъ они отъ старости давно обратились чуть не въ ршето, то ихъ позамазали штукатуркой, и ведра два известки извели на поблку. Въ конц недли, прожитой въ харчевн, учительница поселилась, и стала заниматься преподаваніемъ въ ледник: иначе нельзя назвать комнатки, въ которыхъ было холодне, чмъ въ погреб.
Это было въ четвергъ. Чику-Нано взвалилъ себ на спину ея маленькій чемоданчикъ, а сама учительница, прощаясь съ хозяйкой, попросила ее сказать, сколько она ей должна.
— Ну, еще успется. Мн вонъ эти безобразники-погонщики эту недлю хорошо платили… мн теперь не надо. Иди себ и не сокрушайся. Очень ты мн полюбилась. Дровъ теб понадобится, такъ я съ радостью теб своими ручищами печку истоплю. Вотъ какъ ты мн полюбилась! грубо отвчала хозяйка.
Она расцловала свою жилицу, долго глядла, какъ та удалялась по переулочку, и ворчала:
— Бываютъ же экія каторжныя матери на свт! дтище свое по свту шляться отпускаютъ! бдная двка! Поди и до весны не доживетъ — хилая.
Приблизясь къ домишку, въ которомъ она должна была жить, учительница остановилась у дверей. Все помщеніе заключалось въ слдующемъ: прямо съ улицы была комната съ землянымъ поломъ, въ одномъ углу каменка, чтобы огонь разводить — это былъ нижній этажъ. Изъ той же комнаты лстница-стремянка вела во второй этажъ въ спальню.
Чику-Нано сложилъ на земь чемоданчикъ, и вопросительно глядлъ на двушку, которая медлила вступать въ свое новое жилище: ей было жутко. Запахъ только что выбленныхъ стнъ спиралъ дыханіе. Дв-три потревоженныя мыши зашмыгали по полу, не находя въ попыхахъ своей норы. Сквозь окно, съ плохо вставленными стеклами, свтило утро, печальное, холодное, дождливое. Нищій, оглядвшись помаленьку, объяснилъ:
— Надо бы огонь разести: много дровъ сожжешь, покуда осушишь.
По тлу двушки пробжала лихорадочная дрожь. Она отпустила Чику и поднялась по стремянк въ спальню. Спальня была блая, голая, единственное окно выходило въ поля, теперь унылыя, пустынныя, за ними дико и черно ерошились лса. Она закусила губы, чтобы не заплакать, и оперлась локтями на подоконникъ. Вотъ она жизнь: горькая бдность безъ конца! и надо мучиться для того, чтобы поддерживать даже эту жизнь! Молодость, золотое время жизни, какъ увряютъ обыкновенно, протечетъ для нея печальная, унылая, въ этомъ могильномъ одиночеств. Мысль о будущемъ вдругъ блеснула въ ум, и она ужаснулась: голодная старость, госпиталь. Боже мой, Боже мой! Одно утшеніе — ей приходится страдать только за себя одну, и о себ одной заботиться. Можетъ, мама на небесахъ помолится за нее, побережетъ ее. Она заплакала. Ей стало легче, и она опять вглядлась въ дйствительность. Постели у ней не было, мебели никакой, о посуд и говорить нечего: въ карман только нсколько франковъ. Что длать?
Внизу послышались голоса, она спустилась. Чику-Нано раздувалъ сухіе прутья на каменк, дв бабы принесли дв скамейки и соломенный матрацъ.
— Вотъ, барышня, скамейки мои будутъ, а соломенникъ — Филоменинъ, вы уже не осудите, мы люди небогатые… лучше у насъ и самихъ не сыщешь, обратилась къ ней одна изъ бабъ.
— А простыни да подушки хозяйка изъ харчевни общала прислать.
Вбжало нсколько двочекъ съ старыми плетеными стульями, он поставили стулья и уставились, тараща глаза, на учительницу. Учительница не вмшивалась ни во что, она двигалась точно въ тяжеломъ сн. Пришла третья баба. Она принесла подъ мышкой свертокъ одялъ и простынь, а въ рук держала мдный ночникъ, налитый масломъ: блый кончикъ свтильни весело выглядывалъ изъ носика.
— Это хозяйка теб прислала, сказала баба: — велла мн наказать теб, чтобы ты постель себ постлала. Она теб ужо чугунчикъ пришлетъ, и дровъ тоже…
Двушка хотла протестовать. Вотъ до чего дошло: милостину незнакомые люди подаютъ, милостиной жилище устраиваютъ. Въ ней подымалось чувство врожденной гордости, и кровь приливала къ блдному лицу. Однако, она воздержалась, не сказала ни слова, подошла къ каменк, на которой весело разгорался огонь, сла на одинъ изъ принесенныхъ стульевъ, и приласкала двочекъ, принесшихъ ей эти стулья. Двочки стали прятаться за юбки матерей.
— Мы ихъ къ теб въ школу приведемъ, барышня, ужь ты будь къ нимъ добра, мы, что хочешь теб за то… на край свта босикомъ сбгаемъ…
И, не теряя времени, бабы потащили на верхъ по стремянк все принесенное добро. Чику-Нано, заложивъ руки въ карманы, стоялъ въ дверяхъ и бранилъ своего пса, который лзъ въ горницу. Пригртая огнемъ учительница стала чувствовать себя лучше, она обдумывала, какъ разставить скромную мебель, думала объ этомъ чудак нищемъ, о доброт этихъ бабъ. Слабый лучъ надежды начиналъ пробиваться ей въ душу. Можетъ быть, и поможетъ Богъ прожить безъ большого горя. Народъ хорошій. Бдности надо покориться. Возвратится ужо тепло и солнце, цвты зацвтутъ, можно будетъ въ поля ходить, тло разминать, душой освжаться, уроки приготовлять для ребятишекъ, псенки для нихъ складывать. А можетъ, и подруга по сердцу найдется. Кто знаетъ? Почему-то эта будущая подруга представлялась ей высокой, стройной двушкой, съ большими задумчивыми глазами, съ черными волосами и блднымъ лицомъ. Она будетъ улыбаться грустно, говорить мало, и здороваясь и прощаясь, всмъ очень крпко жать руку, она въ жизни много незаслуженно настрадалась… Учительница создавала себ подругу, но въ сущности безсознательно она создавала сама себя. Натура ея была такова, что она страдала боле отъ того, что ей некого было любить, чмъ отъ того, что никто ее не любилъ.
Изъ щелей окна, между тмъ, холодный втеръ дулъ ей прямо въ спину. Она очнулась.
Прутья трещали, объятые пламенемъ, и разсыпалось золотымъ дождемъ. Ей бы хотлось забыться въ теплой нг, глядя какъ искры то взлетали, то опадали. Однако, она встала, накинула на плечи большой шерстяной платокъ, обвязала его концы вокругъ таліи, и сказала Чику-Нано.
— Сходимъ посмотрть школу.
Потомъ она остановилась въ нершимости. Ей вспомнилось, что мальчишки, парни, любопытныя бабы, все населеніе, разсматривали ее, когда она проходила по селу, и она спросила нищаго, нтъ ли какой окольной тропки, нищій ей отвтилъ утвердительно.
За селомъ, на задахъ домовъ, вилась пустынная, узкая, кривая дорожка. Чику съ своимъ псомъ шелъ впереди и грлъ себ кулаки, то дышалъ на нихъ, то ихъ подъ мышки засовывалъ. Учительница на цыпочкахъ, подобравъ руками платье, осторожно пробиралась между лужами и глубокими колеями, которыя наздили телеги. Придя въ школу, еще зеленую по угламъ отъ сырости и плесени, не взирая на потраченныя блила, двушка увидала тамъ голову. Голова наблюдалъ, какъ прибивали къ стн большое распятіе изъ папье-маше, какъ уставляли въ одинъ уголъ классную доску, а въ другой табуретъ и сосновый столикъ, для учительницы. Увидвъ ее, туша головы не пошевелилась. Не вынимая изо рта маленькой трубки, онъ обратился къ вошедшей.
— Видите? кажется, должны остаться довольны!
— А скамейки для дтей, географическія карты, чернильницы, книги, бумаги, портретъ короля?
— Ахъ, батюшки! сколько разомъ наговорили! Да этакъ мы общину раззоримъ… Можно и такъ обойтись. И того довольно, что васъ приняли, устроили, видите, какое помщеніе для училища даемъ!
Двушка закусила губу, спрятала подъ платокъ свои дрожащія руки и прислонилась къ стн. Ее лишали даже самыхъ необходимыхъ средствъ для того, чтобы она могла работать съ пользою.
Когда голова убдился, что все разставлено по мстамъ, онъ опять обратился къ ней, какъ будто продолжая начатой разговоръ.
— Такъ-то вотъ: чулки вязать да закону Божію учите! Только съ васъ и спрашивается. А чтеніемъ, да писаніемъ нечего много заниматься.
И онъ удалился. Учительница слдила за нимъ глазами. Нечего длать, она ршилась, какъ можетъ, исполнять свою обязанность.
Она опустилась на предназначенный для нее табуретъ, положивъ руки на столъ, отъ котораго еще пахло лакомъ. Тутъ вотъ, на этомъ самомъ мст, окруженная шумной стаей ребятишекъ, она проведетъ годъ, два, три можетъ быть… Какъ знать!.. можетъ быть и всю жизнь! И самое эхо большихъ городовъ не будетъ достигать до нея. Да и что ей эти большіе города! Тамъ ей дороги только прахъ отца и матери и ничего живого. Никто не былъ къ ней привязанъ, и не заботился о ней, да и она ни о комъ не заботилась. Она проводила молодую жизнь постоянно съ черной мыслью завтра потерять кусокъ хлба, который имла сегодня. Ей вдругъ стало какъ-то обидно подумать, что и умретъ она одна, что и похоронятъ ее изъ милости. Ни слезъ, ни цвтовъ на могил. Въ эту минуту ужасъ голой могилы пугалъ ее боле житейской нужды. Чтобъ не давать волю чувству, которое ей сдавливало горло, она поскоре подошла къ окну, подъ которымъ растилался огородъ, окаймленный со всхъ сторонъ каменной стной. Дальше, бурыя угодья села уходили въ холмы, срли утесы, и даль терялась въ густомъ, ползучемъ туман. Она крпче укуталась въ свой платокъ.
Чику-Нано сидлъ въ углу, свернувшись клубкомъ, гладилъ своего пса и говорилъ ему какія-то странныя слова, которыя животное слушало, прищуривъ вки.
Когда учительница вернулась домой, она нашла тамъ хозяйку харчевни, возсдавшую передъ каменкой, на которой пылалъ веселый огонь.
— Я сегодня объ теб цлый день думала, барышня, заговорила она:— и пришла теб сказать, что я теб буду стряпать обдъ у себя. У тебя и посудины никакой нтъ. По твоему, какъ?
Двушка пожала ей руки.
— Спасибо вамъ, какая вы добрая!
— Да чего тутъ, добрая ли, злая… Я вдь тоже изъ-за барыша буду работать. Я теб сказала, что полюбилась ты мн, въ самый тотъ вечеръ полюбилась, какъ у меня въ харчевн остановилась. И у меня тоже дочурка была. Бленькая, какъ и же… Тоненькая только, какъ стеклышко: насквозь видно было. Все мое сердце въ ней было, а Богъ ее у меня прибралъ
Горькія слезы потекли по щекамъ старухи.
— Я добро длаю, такъ мн кажется, будто я ее ублажаю… Бывало, лежитъ голубка, глаза большіе… Нищій подъ окномъ проситъ, она сейчасъ меня кличетъ. Говоритъ: ‘мама, подай ему!’ Теперь она на неб. А тоже, поди, видитъ насъ съ тобой. Кабы жива была, тоже прислуживать бы теб стала.
Учительница была растрогана до глубины души, но не могла и не умла ничего сказать въ утшеніе этой женщин, такой грубой и такой любящей. Старуха утирала слезы грубымъ передникомъ.
— Не унывай, милая двушка, прибавила она, подымаясь со стула.— Село наше дикое. Стариковъ перестали слушать, чужіе люди у насъ хозяйничаютъ. Я-то по старому живу… Все моей бдняжки дочурки Мены забыть не могу. Ну, прощай, Христосъ съ тобой.
И она ушла, оставивъ на стол три кухонныхъ горшечка съ крышечками, и три полотенца.
Наступалъ вечеръ. Чику-Нано замкнулъ дверь и тоже ушелъ. Медленный, долгозвучный благовстъ къ вечерн торжественно и мирно лился надъ селомъ.
Каждое утро, съ первымъ ударомъ церковнаго колокола, въ восьмомъ часу, учительница отправлялась въ школу. Тамъ у дверей ее ужь ожидало нсколько двочекъ, со щепами и прутьями въ рукахъ. Войдя, она открывала на нсколько минутъ окно, чтобы освжить воздухъ, потомъ закрывала его и, свъ на свой табуретъ, наблюдала, какъ разводили огонь. Каждая двочка обязана была приносить свою долю топлива: кто полно, кто пукъ сухихъ прутьевъ, кто древесную кору, кто маисовые стебли. Комната была безпорядочно заставлена скамейками, табуретами, лавками, стульями, треножниками, которые тоже натаскали сами дти для себя. Двочки помаленьку разсаживались на свои мста. Лица и руки у всхъ были красныя отъ стужи, нкоторыя еще дожевывали свои утренніе куски, подъ передниками отдувались спрятанные запасы на полдникъ. Дти кричали, шумли, стучали ногами, гремли скамьями, толкали другъ друга. Голова кругомъ шла.
Иногда приходила баба, спшившая на работу въ лсъ, и отдавала на попеченіе своей старшей дочурки, учившейся въ школ, своего грудного младенца.
Или появлялся угольщикъ, тоже по дорог на работу, и, безъ церемоніи, поручалъ учительниц своего крохотнаго грязнаго сынишку. Мальчикъ хныкалъ, стоя около учительницы, а отецъ исчезалъ, ругаясь и проклиная свою судьбу за то, что провидніе унесло у него жену въ могилу, и оставило на рукахъ малыхъ ребятъ.
Учительница, скрпя сердце, должна была подчиняться. Надо было храбро длать свое дло. Вс ей давали понять, что недаромъ община ей жалованье платитъ, члены общины считали себя вправ располагать всмъ ея временемъ, и возлагать на нее обязанности няньки.
Она пыталась утишить гамъ и шумъ въ своей школ, заставляя двочекъ прочитать или пропть молитвы. Потомъ начинала учить азбук, сначала гласныя буквы, потомъ согласныя. Двочки мало понимали. Она начала сознавать, что и ее не выучили учить дтей и обращаться съ ними.
Она негодовала на свою неумлость: послдняя нравственная опора — надежда приносить пользу — ускользала отъ нея. Посовтоваться было ршительно не съ кмъ.
Двочки постарше дерзко и насмшливо глядли ей прямо въ глаза: ‘дескать, что взяла?’ Маленькія, чуть строго, или серьзно она обращалась къ нимъ, принимались ревть.
Чувствуя, что ея горло нервно сжимается, она старалась напустить на себя равнодушіе, но это ей плохо удавалось. Грудь у ней побаливала, сухой кашель прерывалъ занятія.
Господи, хоть бы умереть!
Два раза въ день она ходила въ школу, и два раза возвращалась домой. Ея маленькія ноги погружались въ снгъ или въ холодную, ледяную грязь. Обуви на перемну у ней не было. Холодный нагорный втеръ рзалъ ей лицо, разввалъ ея одежду. Она не безъ зависти смотрла на веселье воробьевъ: цлыми стаями, бойко чирикая, слетали они съ застрховъ въ снгъ, или кружились около голыхъ деревъ. Вечеромъ, дома, сидя у огня, разведеннаго на каменк, она работала: шила, вязала или читала. Но спицы, игла, и книга часто, помимо ея воли, опускались на колни и черныя думы, подымаясь изъ одинокаго сердца, охватывали ее безнадежностью, и ужасомъ. Втеръ вылъ въ горныхъ ущельяхъ, снгъ сыпалъ въ стекла окна, втви обнаженныхъ деревъ хлестали по забору.
Дрожь пробгала по ея тлу, она шевелила огонь на каменк, чтобы онъ горлъ веселе.
Въ ея мысляхъ проносился весь прожитой день, имена двочекъ, разговоры съ ними, безплодное ученье, и физіономіи встрченныхъ людей, непріятне всего было ей воспоминаніе о гулякахъ, завсегдатаяхъ кофейной, мимо которой ей приходилось проходить. Они всегда глазли на нее и подсмивались. Особенно одинъ, онъ постоянно сидлъ въ кофейной, или приходилъ нарочно поджидать ее, онъ былъ оплывшій, рябой, непріятный молодой человкъ.
Объ одномъ Чику-Нано ей было пріятно вспомнить. Этотъ несчастный калка, никогда не разставаясь со своимъ псомъ, каждый день приносилъ ей воду и дрова, и никогда ни гроша не хотлъ взять отъ нея. Вымететъ ей комнату, разведетъ огонь, постоитъ, поглядитъ на нее своими косыми глазами и уйдетъ, не проронивъ словечка.
Добрая баба, хозяйка харчевни, тоже ее не оставляла, звала ее ‘дочурка моя’ и клялась, что за нее въ огонь и въ воду готова идти. Но другія женщины не особенно дружелюбно относились къ ней. А аристократки села, богачки, жившія по барски, просто презирали ее, потому что она не сдлала имъ визитовъ, и не искала ихъ покровительства.
Къ обдн въ воскресенье она приходила первая и уходила, послдняя, избгая, чтобы ее разсматривали. Но стоя въ своемъ темномъ уголку, она видла и чувствовала, какъ пытливые, недружелюбные взоры устремлялись на нее и словно говорили: гордячка! знаться съ нами не хочешь! Вотъ ужо увидимъ.
Ея мало сообщительный нравъ, ея сдержанность, вмст съ злополучнымъ назначеніемъ губернскими властями, вопреки желанію мстныхъ воротилъ села, постепенно окружали ее, какъ желзнымъ кольцомъ, общей антипатіей. Слдили и шпіонили за каждымъ ея шагомъ, за каждымъ словомъ, слдили съ тмъ злораднымъ любопытствомъ, которое во что бы то ни стало желаетъ открыть дурное въ наблюдаемомъ предмет. Конечно, при такомъ желаніи, ничтожныя случайности и совпаденія подавали поводъ къ сплетнямъ.
Однажды она долго стояла у окна, а въ это время прохалъ какой-то молодой всадникъ. Сейчасъ же заключили, что она ждала любовника и длала ему знаки, условливаясь насчетъ свиданія. Другой разъ ее застали всю въ слезахъ и ршили, что она плачетъ о далекомъ миломъ. Потомъ ее обвиняли въ протестантизм. Цлый мсяцъ прожила въ сел и ни разу не ходила къ исповди! Кром того, однажды положительно видли, что въ пятницу она ла скоромное.
А тутъ еще и аббатъ, и аптекарь (племянница одного и дочь другого учились въ город въ одной школ съ учительницей) получили письма, которыя подлили масла въ огонь. Аббатъ и аптекарь разсказывали, что ей отъ того поскорй мсто въ сел пріискали, чтобы избавиться отъ нея въ заведеніи, потому что она была безстыжая, и написала любовные стихи учителю итальянской словесности, что она каждый день изъ окна бросала записочки своимъ возлюбленнымъ, что она получила дипломъ потому, что ходила одна на квартиры къ тремъ холостымъ профессорамъ, что она ни въ Бога, ни въ святыхъ угодниковъ не вруетъ и о религіи такія вещи говоритъ, что волосы дыбомъ становятся.
Все это съ удовольствіемъ разсказывали аббатъ и аптекарь. Нечего и говорить, что вс эти сплетни разносились по кофейнямъ, по лавочкамъ, по улицамъ. Ее стали называть въ насмшку ‘поэтессой’, стали ей посылать анонимныя письма, въ которыхъ увряли ее, что пишущимъ извстна вся ея жизнь, вс ея пакости, что ее прогонятъ, если она заблаговременно сама не уберется.
Бдная двушка страдала, она не понимала, откуда на свч берется такая бездна лжи и клеветы. Насколько могла, она продолжала исполнять свои обязанности, и разъ только отвела свою душу съ хозяйкой харчевни, когда та ее навстила.
Старуха до того была возмущена, что, возвращаясь домой по улиц, ругалась со всякимъ встрчнымъ, котораго подозрвала въ недоброжелательств къ учительниц. Молодежь у кофейной она совсмъ искостила. Это еще боле разожгло страсти, и съ тхъ поръ надъ ней стали издваться въ глаза, проходу не давали.
Когда прошелъ мсяцъ, она послала Нано въ правленіе за своимъ жалованіемъ, но кассиръ приказалъ ей сказать: ‘Пусть сама придетъ получать’. И она пошла. Кассиромъ оказался тотъ самый рябой гуляка, который у кофейной ее поджидалъ каждый день. Онъ ей наговорилъ всякихъ любезностей, попросилъ приссть, разспрашивалъ о здоровьи, о климат ея родины, о ея семейств, затягивалъ разговоръ. Она отвчала, по возможности, да и нтъ. Ею овладло нетерпніе и начинала тревожить бесда съ глазу на глазъ съ незнакомымъ мужчиной. Въ очень витіеватыхъ выраженіяхъ онъ попросилъ у нея позволенія бывать у ней: она такая красавица, и онъ дивится ея красот…
Двушка, блдная отъ негодованія, ничего не отвчала, тогда онъ приблизился къ ней, схватилъ за талію и поцловалъ.
Раздалась пощечина, и двушка, вырвавшись изъ лапъ сельскаго Донъ-Жуана, выбжала на улицу.
— Смотри! я тебя уморю съ голоду, нищая ломака! кричалъ ей вслдъ кассиръ.
И дйствительно, онъ не заплатилъ ей жалованья: ‘дескать въ касс нтъ свободныхъ денегъ, приходите завтра’. Такъ изо дня въ день. Она просила голову, обращалась къ инспектору, писала губернатору. Ничто не помогало, ей даже не отвчали.
Одна хозяйка харчевни не покидала ея. Но двушка испытывала горькое чувство униженія, не будучи въ силахъ уплатить долга и питаясь во имя покойницы Мены. Сверхъ того, ее преслдовали и другія житейскія нужды: сапоги отказывались служить, платье изнашивалось, ея врный другъ, большой шерстяной платокъ, сталъ какъ будто рдть. А надо было два раза въ день выходить во всякую непогодь.
Она совсмъ потеряла голову.
Нано приносилъ ей изъ лсу валежникъ, стараясь приходить тогда, когда ея не было дома. Когда онъ встрчался съ ней, ей казалось, что въ его косыхъ глазахъ свтилось что-то въ род состраданія.
Кассиръ зарубилъ себ на носу ея оплеуху и, не довольствуясь тмъ, что не выдавалъ ей жалованья, каждый вечеръ, выходя изъ кабака, обыкновенно изрядно навесел, горланилъ подъ ея окномъ гнусныя псни, швырялъ въ стекла ледяныя сосульки или безъ церемоніи стучался въ дверь.
Двушка чувствовала всю глубину своего униженія. Но что она могла сдлать? Опустивъ руки на колни, поникнувъ головой, она шептала: ‘Мама, мама! зачмъ ты меня покинула!’ и искренно просила Бога ниспослать ей смерть.
Однажды вечеромъ разгульное пніе ловеласа было прервано яростнымъ рычаніемъ собаки. Должно быть, собака бросилась на негодяя, потому что она слышала его крикъ и поспшно удаляющіеся шаги. Она поняла, что его обратилъ въ бгство песъ Чику-Нано.
— Что ты вчера вечеромъ длалъ у моего крыльца? спросила она на другой день у нищаго.
Бдняга какъ-то смущенно помоталъ головой и потомъ пробормоталъ:
— Ничего не длалъ. Сидлъ, на звзды глядлъ.
Онъ поглядлъ на двушку своими косыми глазами, потомъ пошарилъ рукой подъ лохмотьями, около пояса, и вытащилъ оттуда большущій ножъ.
— Вотъ, если вернется!
И калка размахнулся ножомъ, словно вонзая его во что-то Она поблднла.
— Нтъ, нтъ, пожалуйста, не длай этого! ради Бога!
Нищій отвернулъ голову и спряталъ ножъ.
— Спасибо теб, Нано, произнесла двушка:— у тебя хорошее сердце.
Онъ покачалъ своей лохматой головой и побрелъ куда-то.
Прошло нсколько вечеровъ, пніе не возобновлялось.
Между тмъ, зима становилась все сердите и сердите. Снгъ выпалъ такой, что вс по домамъ должны были сидть, дороги сдлались невозможны. Въ лачуг одного бобыля-крестьянина нашли замерзшимъ. Въ квартирк учительницы было такъ холодно, что она не могла спать по ночамъ и сидла у огня за полночь. Кстати и работа была спшная, потому что, не получая своего жалованья, она старалась что-нибудь добывать работой: шила рубашки, рубила платки, вязала чулки на продажу и кой-какъ сколачивала 15, 20 сант. въ день, въ ожиданіи распоряженія губернатора, которому послала прошеніе о выдач ей жалованья.
Такъ проходили дни и недли. Подошло и Рождество. Хозяйка привела ее къ себ въ харчевню на торжественный праздничный ужинъ и посадила за столъ на то самое мсто, на которое она, бывало, сажала всегда свою покойницу дочку Мену. Старух это доставило большое удовольствіе, у ней даже глаза какъ-то особенно свтились.
— Вотъ, говорила она, и какая-то удовлетворенная горесть звучала въ ея голос: — вотъ и моя дочурка милая со мной, словно изъ могилки своей встала, пришла на праздникъ. Свтикъ мой!
Хозяйка заставляла двушку много сть, и старалась ее веселить и бодрить. Но учительниц было какъ-то жутко занимать мсто покойницы. Она, впрочемъ, тоже старалась поддерживать доброе расположеніе духа ласковой старухи.
— Да смотри на новый годъ не забудь, ко мн приходи, провожала ее хозяйка: — непремнно приходи!
И двушка пришла къ ней и на новый годъ.
Прошелъ еще мсяцъ. Серенады на возобновлялись боле, но и жалованья не выдавали.
Разъ ночью она дремала, сидя передъ огнемъ, разведеннымъ на каменк, истомленная нравственно и физически. Ее внезапно пробудилъ трескъ распахнувшагося окна, она оглянулась: передъ ней стоялъ ненавистный кассиръ, огромный мужчина съ блдной, корявой физіономіей, жестокой и страстной, какъ у сатира. Затрепетавъ, какъ пойманная птичка, она вскочила со стула. Съ минуту они стояли другъ противъ друга, не произнося ни слова.
— Ну, сударушка! наконецъ произнесъ, почти прошиплъ Донъ-Жуанъ:— сегодня тебя отъ меня никакой богъ не спасетъ!
Въ открытое окно сыпалъ снгъ и дулъ ледянящій втеръ. Онъ закрылъ окно, приперъ внутренніе ставни, и приблизился къ ней.
— Прочь! наконецъ вскрикнула она: — или я буду звать на помощь…
Но онъ не обратилъ вниманія на ея слова и охватилъ ее за талію одной рукой, другой зажимая ей ротъ.
Какъ раненая змйка билась бдная двушка подъ его поцлуями, но вырваться не могла. Ей удалось однако вскрикнуть, что было силы. Она слабла, она чувствовала, что еще нсколько минутъ такой борьбы и она потеряетъ сознаніе.
Въ этотъ моментъ беззвучно пріотворилась дверь, и Нано однимъ прыжкомъ очутился рядомъ съ нею. Его ножъ сверкнулъ передъ глазами негодяя, и огромный песъ вцпился ему зубами въ шею.
— Сейчасъ убирайся! рычалъ нищій, или я теб, какъ вору, кожу вспорю.
Кассиръ выпустилъ изъ рукъ свою жертву. Собака, по слову хозяина, выпустила его горло изъ своей пасти. Онъ направился къ двери, но на порог, злобно взглянувъ на учительницу и ея спасителя, укусилъ себ палецъ.
Укусить себ палецъ — значитъ поклясться отомстить.
Чику заперъ на задвижки ставни, дверь на запоръ, привелъ двушку въ чувство и спокойно услся въ уголъ.
Она была блдна, какъ мертвецъ. Глаза были широко раскрыты, зрачки расширены, волосы растрепаны, голова опущена.
— Не съума ли ужъ она сошла? думалось нищему. Однако, мало по малу она пришла въ себя и успокоилась.
— Ради всего святого, не покидайте меня, Чику! умоляла она его, вся дрожа.
Онъ уложилъ ее въ постель, и ходилъ за ней, какъ добрая сидлка. Утромъ, едва разсвло, онъ сбгалъ въ харчевню, позвалъ хозяйку, и оба они привели старика доктора, жившаго недалеко отъ села, и лечившаго бдныхъ даромъ, или почти даромъ. Докторъ былъ человкъ несообщительный, почти мрачный, онъ жилъ одиноко, потерявъ въ одинъ годъ всхъ дтей и схоронивъ жену. Чику ему разсказалъ, что случилось.
Медикъ внимательно осмотрлъ двушку.
— Лекарство тутъ мало поможетъ, на сколько могъ ласково объяснилъ старикъ: — лучшее лекарство — это ухать отсюда. Воздухъ тутъ слишкомъ рзкій, онъ вамъ можетъ много вреда надлать.
— Ухать! Но куда же! въ отчаяніи твердила двушка.
Старикъ долго что-то обдумывалъ. Потомъ прописалъ лекарство, далъ разныя наставленія, и прощаясь, сказалъ:
— Если вы позволите, я попытаюсь, можетъ быть, мн удасться найти вамъ мсто поюжне, около моря. Въ старину я тамъ знавалъ кой-кого.
Она хотла его поблагодарить, но онъ поспшилъ удалиться, и быстро спустился внизъ по узкой лсенк.
Едва ли надежда, поданная докторомъ, выбраться изъ этого ада, не была лучшимъ лекарствомъ, поставившимъ двушку на ноги, если и не вылечившимъ ея недуга окончательно.
Однако прошло много недль, а о перевод на другое мсто никакихъ встей не получалось. Между тмъ, въ сел распространился слухъ, что какъ-то ночью къ учительниц въ окно влзъ мужчина. Его видли издали въ потьмахъ. Видли, какъ онъ потомъ вышелъ. Кто онъ былъ, не разглядли, но несомннно, что это былъ любовникъ учительницы. Многія матери наотрзъ отказались посылать своихъ двочекъ въ школу развратницы. Многіе отцы обратились къ голов. Аптекарь и аббатъ подливали масла въ огонь, они написали доносъ инспектору и префекту. Инспекторъ и префектъ все еще медлили отвтомъ на прошенія двушки о невыдач ей стипендіи, но тотчасъ же, по доносу аптекаря и попа, сдлали надлежащее распоряженіе: ‘произвести строжайшее разслдованіе о поступкахъ и нравственной благонадежности сельской учительницы’. Къ этому времени, одежда ея такъ износилась, что она стыдилась по воскресеньямъ ходить въ церковь, гд ее вс осматривали со всхъ сторонъ. Поэтому, ея обвиняли въ атеизм. Ея обвиняли въ любовныхъ интригахъ, въ презрительномъ отношеніи къ почтенному населенію почтеннаго села. Строжайшее дознаніе обнаружило, что она не умла вести школы, что она часто посщала харчевню, въ которой останавливались извощики, бродяги и всякій прохожій сбродъ, и что, въ довершеніе всего, была почти постоянно больна, и слдовательно не могла исполнять своихъ обязанностей надлежащимъ образомъ. Голова, заботясь о томъ чтобъ плата за наемъ его домишекъ была ему выплачена, подписывалъ, по части показаній, все, что ему подносили, и даже по своей собственной иниціатив прибавилъ, что ‘онъ, какъ представитель общины, свидтельствуетъ, что удаливъ учительницу, подающую дурной примръ, начальство удовлетворитъ вполн законное желаніе всего населенія’. Кассиръ, желая оградить себя отъ какихъ либо нареканій, наконецъ соблаговолилъ выдать ей жалованье, настоявъ, однако, чтобы она росписалась задними числами помсячно. Ей, конечно, все равно было, какъ ни росписаться.
Словомъ, каждый сдлалъ свое дло. И вотъ, въ одинъ прекрасный февральскій день, двушка получила оффиціальную бумагу, извщавшую ея, что ‘впредь до особыхъ распоряженій мстнаго училищнаго совта, оный совтъ, по соглашенію съ г. губернаторомъ, предлагаетъ ей прекратить свои занятія въ школ’.
Двушка была убита.
— За что? что я имъ сдлала, шептала она, перечитывая писарскія строки зловщей бумаги съ оффиціальнымъ заголовкомъ. Бумага гласила, что ее удаляли за ‘неумніе держать себя’, за то, что ‘она была виновна въ нерачительномъ выполненіи своихъ обязанностей’, а главное ‘въ пристрастіи къ вреднымъ ученіямъ, противнымъ основамъ государственной религіи’.
Чмъ ея поведеніе было неправильно? какія вредныя ученія исповдывала она?— она не понимала. Правда, ей предоставлялось право представить свои объясненія и оправданія, но она не чувствовала себя въ силахъ оправдываться. Перечитавъ бумагу нсколько разъ, она бросила ее въ огонь, и снова принялась за шитье холщевой мужицкой рубахи, за которою ее застало грозное посланіе.
Она поняла, что главная ея вина было ея одиночество, ея беззащитность. Но куда ей уйти, она все-таки не знала.
Къ счастію, черезъ день ее постилъ старый докторъ и объяснилъ, что въ первыхъ числахъ марта очистится мсто сельской учительницы въ маленькомъ приморскомъ городк, гд живетъ его замужняя сестра.
— Тамъ вамъ будетъ лучше, прибавилъ до., эръ: — только смотрите, никому, ни единой душ здсь на сел объ этомъ не говорите. Не то, они сейчасъ примутся писать доносы.
Двушка ршилась на другой же день покинуть злополучное село. Хозяйка харчевни прежде всего начала неистово ругать всхъ негодяевъ, изъ за которыхъ ‘ея дочурка’ вынуждена оставить ее. Учительниц стоило много труда успокоить разгнванную старуху и упросить ее, чтобы она не произвела скандала. Ршено было, что на слдующее утро она удетъ верхомъ на томъ же самомъ осл Рекіамоцца, на которомъ, нсколько мсяцевъ тому назадъ, пріхала въ село.
Солнце еще не встало на другой день, когда учительница, хозяйка харчевни и Чику-Нано, со своимъ врнымъ псомъ, выходили изъ села. Ей было жалко нищаго, онъ привязался къ ней и не скрывалъ своей горести.
Холодный воздухъ прохватывалъ ихъ до костей, нельзя было свести зубъ на зубъ. Рекіамоцца ждалъ ихъ на верхушк холма. Хозяйка не могла разстаться съ двушкой, цловала ее безъ конца. Чику-Нано, привязывая чемоданчикъ къ сдлу мула, отиралъ слезы лохмотьями своего рукава.
Песъ, нюхая воздухъ, помахивалъ хвостомъ.
— Я внизъ до долины спущусь пшкомъ, сказала она погонщику, и бодро пошла впередъ.
— Вотъ оно! всхлипывая, произносила хозяйка харчевни: — точно у меня Мэна во второй разъ померла.
Между тмъ, фигура двушки исчезала постепенно изъ ихъ глазъ, погружаясь въ утренній туманъ, поднимавшійся изъ долины. Передъ ней лежалъ долгій, тернистый путь женщинъ, ищущихъ честнаго труда, путь, чаще всего приводящій къ могил.