Сцены из драмы ‘Раскольник’, Решетников Федор Михайлович, Год: 1862

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Ф. M. Решетников

Сцены из драмы ‘Раскольник’

Ф. M. Решетников. Полное собрание сочинений под редакцией И. И. Векслера
Том шестой, ОГИЗ, Свердловское областное государственное издательство, 1948

(Все нижеописанные сцены происходят на горных заводах)

ОТРЫВОК 1-й

Изба, в глубине сцены, против зрителей дверь, налево — два окна. Между дверью и окнами у стены стоит кровать, на кровати перина, две подушки и поношенное платье. Около печи — полати. Возле стены лавки. В углу стоит большой, белый, деревянный стол. У окна сидит и вяжет чулок Таисья Кириловна, заводская женщина 60-ти лет, старуха грубая и не очень шумная, у стола сидит и обедает Татьяна Федоровна, 42-х лет, дочь Таисьи, такого же нрава, как и мать.

Таисья (отмахиваясь чулком от мух). Экое проклятое племя! Так и лезет прямо в глаза… Ишь!
Татьяна. Мочи нет от этих мух! Вон в щи упала! Экая срамнина. (Вынимает муху ложкой.) Ах, будь ты трижды проклятая!
Таисья. Молчи! Ешь да молчи! (Обе молчат сердито.) Вот только мухоморы поспеют, обтрескаетесь, поганые. (Вяжет, скрывая раздражение.) Ты, Татьяна, спрятала Кондратьевы вещи?
Татьяна, Как же, спрятала! (Помолчав.) А что ни говори,— плут этот Кондратий! {Глава раскольничьей секты, живущей в лесу. [Сноска подлинника]}
Таисья (продолжая вязать). Нашей веры… Святой человек!
Татьяна. Да, много не наших обирает…
Таисья. Так их и надо, еретиков! И нам барыш от этого, да и святые сыты.
Татьяна. Зачем же он велит всё больше к Якушевой приставать, а не к нам? Да и вещей ей больше отдает прятать?.. Однажь она хватилась кулька с хлебом — что я-то ночью приволокла,— нашла его у нас в подполье, да и подала прикащику на меня: ‘Она, говорит, украла’ — обозвала меня всяко… Поди вот с ней…
Таисья. Ну, а ты что?
Татьяна. Говорю: нет, не украла! Нет да нет, а на ‘нет’ и суда нет! Вот она и злится на меня! Ну, да уж и я ей, ехидной, не спущу. Нужды нет, что она в союзе с Кондратьем, что Кондратья прикащик любит,— я ей ужо! Уж не спущу! А еще Фомка вздумал жениться на ее Палагее! Ни за что не позволю! Ни за что! Вот те и сказ! (Встает и убирает со стола.)
Таисья. Где же Фома-то у нас?
Та тьяна. Вчера дома был, а сегодня и не показывался.
Таисья. Да что с ним такое стало ныне?
Татьяна. Такой негодный соромник-стал — совсем у меня из повиновения вышел: нисколько не слушает! Уж я ли ему не мать? Уж не учу ли его уму-разуму? Ну, нет! Не знаю, на кого он походит. На отца ли, на бабушку ли, на родных ли кого-нибудь? Те, ровно, все были люди, как люди,— а он уж такой выродок!
Таисья. Что ж с ним стало? Зачем он такой?
Татьяна. Все вот Палашка у него на уме, она, вишь, его присушила.
Таисья. Экая гаведа!
Татьяна, Ну, придет этак домой, угрюмый такой, словно в горе каком-нибудь. Придет, сядет да и сидит,— и нет, чтобы со мной, с матерью, какую-нибудь речь завел… Я знаю уж: есть хочет… Хлопочет у него на брюхе-то… А не скажет, что есть, мол, хочу. Ну, долго ли сказать? Мать ли я ему, чертовка ли, прости господи? Нет, сидит, молчит, как пень… А поест и пойдет елань шатать {Шататься. [Сноска подлинника]}: в кабак, да на вечорки, да к Палашке…
Таисья. Ты бы, Таня, поворожила?
Татьяна. Врут они ворожеи эти… Онамедни Домна сказала: ‘Женится Фома на Палагее’,— а я вот не позволяю… Фомка-то дурачится, говорит: ‘не отстану’…
Таисья. Ты бы побранила его хорошенько?
Татьяна. Побранила! Ты хоть кол ему в шею вколоти,— он все свое тешет. Вечов что он бед доспел со мной… Пришел долгой, сидит, как прежде,— молчит. У меня был коровай испечен.— ‘Хошь, говорю, трескать?’ Молчит. Я опять его спросила. Ни тпру — ни ну! Я ему оплеуху! Вот он на меня! Да так кулак и поднял… Толкнул меня,— я чуть на месте не повалилась… (Плачет.)
Таисья. Ах, беда какая! Неужто это Фомка так?
Татьяна. Видит бог — Фомка! Так поленом и хотел свиснуть. Чуть-чуть не зашиб.
Таисья. Ну, ты-то что?
Татьяна. Надела чуньку, оболоклась, да и побежала в полицию, а Фомка остался без меня, да и дал тягу.
Таисья. Ты бы полено-то выхватила, да по нем, да по нем, так бы и хлестала.
Татьяна. Сробела, мать! Ведь эдак-то, пожалуй, убить недолго, а я воно какая жалостливая, бог со мной… у меня сердце такое… Характер, что ли, вспыльчивый такой,— осержусь, а пальцем не трону… Пусть что будет, то и будь. Буду ждать до поры до времени, авось узнает кузькину мать!..
Таисья. Проучить бы его не мешало хорошенько.
Татьяна. Мало их учат на работах-то, а всё неймется… Там, в заводе-то, их всех, как тварей, уродуют… Тоже пожалеешь!..
Таисья. Ну, и будет он у тебя разбойником. Дай-ко ему потачку! Узнаешь, каков он сокол! Он сядет на тебя и поедет. Погляди-ко, как я с ним расправлюсь, дай воротится. Погляди, как надо с ними….
Татьяна. Ну уж! (Садится с пряхой к другому окну, возле Таисьи.)
Таисья. На меня смотри-не смотри глазищами-то злыми, а я все-таки его так прижму — ой, ой! Погоди, соколик! Я сделаюсь с тобой! Я ведь не такая, как твоя мать! Вот уж разиня! Чистая разиня! Ватаракша, прости господи! Ну, гоже ли это? С сыном справиться не может? Да будь он мой, я бы с ним беспременно справилась. Такой бы шелковый стал,— любо-дорого!
Татьяна. Как бы ты, мать, это сделала-то?
Таисья. А так… Ты уж только дал его на мою полную волю… И увидишь!.. Бить не буду… Небось… И так сумею. Покуда я здесь жила, в город не уходила в кухарки, небось, был вон какой смирный, а уехала, вот и пошло кути-мути.
Татьяна. Ну, теперь вряд он тебя послушает…
Таисья. А вот погляди!

Молчание.

В избу входит заводский надзиратель, человек грубый, сорока лет.

Надзиратель (входя). Дома Фома?
Татьяна. Нету, батюшка!
Надзиратель. Где ж он?
Татьяна. Не знаю, родименький.
Надзиратель. Ты мать ему?
Татьяна. Мать, мать… вестимо.
Надзиратель. Ну, значит, спрятала его куда-нибудь, шельма… (Смотрит кругом.) Коли мать, должна знать, где он…
Татьяна. Почем же знать-то мне? Он вот целые ночи дома не бывает, а спросишь, где был — ругается, бьет меня, и опять уйдет. Ох, господи-батюшко! Согрешили попы за наши грехи…
Надзиратель. Знаю, знаю эту песню-то… Ты, баба, делом говори… (Строго:) Где Фома? На работу его надо! Слышишь, что ль?
Таисья (вступаясь). Да что же ты, отец мой, пристал к бабе? Как нам знать, где он? И твой-то сын спрашивает ли у тебя, куда идет? А наш Фома не таковский: ‘На что мне отец, сам себе молодец’!
Надзиратель. Ну, ты молчи тут… Что суешь рыло в чужое корыто? (Садится.) Я тебя знаю… ты ведь из городских… Обегала, знать, все дома-то там?.. Обворовалась кругом, матушка?..
Таисья (вставая с сердцем). Ах, ты нечестивец этакой! Как ты смеешь меня бесчестить? Ах, ты чучело гороховое! Ну, как у тебя язык твой гнилой повернулся обзывать меня воровкой? Да я сейчас к исправнику,— он те задаст перцу яру с горошком.
Надзиратель (смеясь). Постой, постой, не ерестись {Не горячись. [Сноска подлинника]}. Прытка больно. (Переходя в начальнический тон.) Покажи-ка перво-наперво билет, вот что! А то зубы заговаривать, стращать… где билет?
Таисья. Какой билет?
Надзиратель (вставая, грозно). Билет кажи, шельма, бродяга! Я надзиратель! Я прикащику скажу. Ты беглая! Вот что!
Таисья. Как беглая?
Надзиратель. Подавай билет без разговору. (Трясет ее за плечи.)
Таисья. Потеряла я билет-то, кажись… Да так и есть — то, что потеряла…
Надзиратель. Так собирайся в полицию, живо!
Таисья. Ох! В полицию! Может, и найду, погоди немного. Не спеши.
Надзиратель. Мне некогда язык с тобой чесать!
Таисья. Да, может…
Надзиратель. Что мне с тобой попусту болтать? Я тебя вместо Фомы запрячу. Поедом съели парня, бестии, прощалыги этакие!
Таисья. Ох, господи! Как тебя звать-то, величать не знаю… не выхлопочешь ли ты мне новый билет, чем в часть-то волочь? Я и денег дам!
Надзиратель (как бы не слушая, тащит ее за руку к двери). На работу, не разговаривать!
Татьяна (вставая). Нельзя ли, Селифонт Еремеич, помиловать нас?
Надзиратель. Али узнали меня? Нет, теперь нельзя! Поздно хватились прощения просить… Нельзя теперь!
Таисья (сквозь слезы). И чего мне в этой полиции вашей? Я ведь не воровка какая, слава те господи! Исхлопочи, благословленный мой, билет мне… Я денег дам…
Надзиратель. Сказано раз — нельзя!
Татьяна (перебивая). Да ты сядь, сядь… Чего стоять-то? Устал, чай, и так. Ты пивца, не хочешь ли?
Надзиратель (про себя). Уж и шельмы эти раскольницы! (Вслух.) Какие такие ты деньги дашь? Много ли дашь-то? (Выпускает Таисью.)
Таисья. Да что тебе дать-то? Самой есть нечего!
Надзиратель. Так-то? (Серьезно.) Коли на то пошло,— гляди, старуха, не болтай пустова. Право в чижовку стащу, да и обеих… Клади-ко три рублика.
Таисья (дает ему бумажку в рубль). Не осуди… ей-ей, больше нет…
Надзиратель (недоверчиво). Нет? (Снова впадая в начальнический тон.) Ну, так подавай сюда Фому. (Прячет рубль в карман.) Где Фома? Отвечай-ко?
Татьяна. А кто же его знает?
Надзиратель. Ты должна знать! Ты корень всему злу! Прошлый раз,— как повел я его стегать за пьянство, за лень,— небось он на тебя показывал: ‘От матери, говорит, пьянствую’. А ну, если он повесится с горя-то? Кто в ответе?..
Таисья и Татьяна (вместе). Ишь, ишь, что говорит! Господи Исусе, оказия какая!..
Надзиратель. Никакой оказии тут нет… Сами накуралесили, сами… (Помолчав.) А что, есть освежительное?
Татьяна (не понимая). Это что же такое тебе?
Надзиратель. Ну, горячительное?
Татьяна (стоя у печки). Водочки, что ли?
Надзиратель. Экие дуры! Водка есть?
Татьяна. Мы не пьем, извини уж, родной!
Надзиратель. Ай врешь! Как, чай, не быть? А нет, так в полицию возьму, в чижовку…
Таисья (сквозь слезы). Куда мне, родной! Вишь, ни за что, ни про что беда навязалась… (Вынимая из стола деньги.) На вот еще полтинник.
Надзиратель (про себя). Врешь, врешь… (Вслух). Что мне в твоих деньгах… Ты все еще в расколе живешь?
Татьяна. Мы-то?
Надзиратель. Вы-то, да!
Татьяна. Нет!
Надзиратель. А как молишься?
Татьяна. А тебе на что?
Надзиратель. Да я — ведь надзиратель,— значит, и вправе спрашивать.
Татьяна (показывая сложенные пальцы). Так же, как и ты…
Надзиратель. Вишь! Ну, как же ты не раскольница? Давай еще рубль! А не то ей-ей в полицию сволоку…
Таисья (доставая из стола деньги). На вот еще рублик. Эко дело-то бедовое наше!
Надзиратель. Ну, ладно. Деньги я возьму за то, что не скажу об вас. Ну, а билет уж хлопочите сами.
Таисья (не понимая). Это что-то как будто не подходит…
Надзиратель (идя к двери). Толкуй еще! Не была, видно в чижовке-то… Фома придет, прямо ко мне ведите.
Татьяна (вслед надзирателю). Хоть ему-то задай баню!
Hадзиратель. Ладно. (Уходит.)
Таисья. Ушел, пострел, живодер проклятый… Тьфу ты, скареда! Пришел к Фоме, а ни за что, ни про что стряс два рубля с половиною, поди вот!… Вот она, жизнь-то наша… Давай, давай им… а за что? Э-эх ма-а!..
Татьяна. Тебе бы давать не надо было… Ну, и пусть бы вел в полицию… а ты бы все там и порассказала… А то ни за что, ни про что стала ему давать… Богата, видно, стала…
Таисья. Да будет тебе учить, ватаракша экая! О, господи, батюшка… Учила бы свое дитятко, а я еще сама поучу тебя… (Входит Фома.) Его вот учи… О-охо-хо…

Фома — сын Татьяны, 22 лет, заводский мастеровой, смирный, но решительный парень. Войдя в избу он, вешает шапку на гвоздь и, не поздоровавшись ни с кем, садится на лавку и смотрит в задумчивости в окно.

Таисья (принимаясь за чулок и поглядывая на Фому). Что ж молчишь? Сказывал бы, где был-побывал?..
Фома (молчит).
Таисья. Али язык-то у тебя отсохнет слово сказать?..
Фома (молчит).
Татьяна. Вот он всегда такой…
Таисья (укоризненно качая головой). Смотри, Фома! Накажет тебя бог за это! Накажет!
Фома (задумчиво и грустно глядя на мать и на Таисью). За что меня-то? Вас накажет!
Татьяна. Нет, тебя! Накажи тебя царица небесная. (Вспыхнув.) Чтоб тебе, прости господи, издохнуть!.. Говори: — где ты был? Что ты затеваешь?
Таисья. Опять поди с Палашкой нюхался?
Фома (огрызаясь). А тебе что Палашка мешает?
Таисья. А то, что воровка она, поганая девка!
Фома (поднявшись с лавки, с сердцем). Врешь! Не твое дело! Судить Палагею не дозволю никому! Белены вы, что ли, тут объелись? Чего вам тут?
Татьяна (вскакивая). Как? Я белены?… (Бросается на него.) Я белены, мать?…
Таисья (тоже бросается на Фому).
Фома (отталкивая обеих). Прочь! Убью!
Татьяна. Что? Что? Ах ты, окаянный ты этакой! Говори, окаянный, где был?
Фома (грубо). Где был, там нет!
Татьяна (приставая к нему). Говори, где был?
Фома. Да вот не охотник я сказывать тебе… ну?
Татьяна (в бешенстве). Ах ты, ах… (Схватывает ухват и бросает в него.)
Фома. Убьешь! (Ловит ухват и бросает его в угол).
Татьяна. Где, где был, говори… разбойник…
Таисья. Ну, будет, будет, Танюша… баба ты, а словно по-мужичьи поступаешь… Эх, Фома, Фома… И отчего ты такой?..
Фома (указывая на мать). Все от нее!
Татьяна. Как? (Снова бросается на него. Таисья ее удерживает.) Пусти, мать! Пусти… тебе то же будет! Всю голову ему раскрою…
Фома (угрожая). Мать, отойди. Гляди, не выведи… Мать называешься! Какая ты мать… (Начинает плакать и садится.) Что я тебе вделал?.. Что ты не даешь мне покою? Бог с тобой — коли так! Чувствия у тебя нету, вот что!
Татьяна. А—а! Заплакал!… (Таисье тихо.) В чувствие входит…
Фома (плачет).
Таисья (нравоучительно). Нет, Фома, не такты поступаешь… Не так! Не по сыновнему…
Фома. Эх, бабушка!..
Таисья. Нет!.. Такой ли ты был, таким ли я тебя оставила, когда в город шла? А теперь ты…
Фома (утирая рукавом глаза). Дадите, что ли, поесть-то?
Татьяна. А! захотел! Впервой в жизни, кажется, толком спросил. Жри, вон хлеб на столе…
Фома. Что ж мне всухомятку-то… (Берет хлеб и ест.) Щей нет ли?
Татьяна. Нету.
Фома (ест молча).
Таисья (продолжая нравоучительным тоном). Не такой, не такой был ты тогда, Фома!.. Теперь ты при мне что творишь то? Ну-ко, вспомни? Мать-то свою кто подзатыльниками кормит? а?..
Татьяна. Еще как…
Фома. Всё из-за Палагеи…
Таисья. Вот и с Палашкой с этой связался… Что она тебе? И не стыдно тебе это с этакой поганой вязаться? И не смей ты вперед этого… И жениться тебе на ней мы не позволим… Знай…
Фома. Увидим!
Татьяна. Что-о?
Фома. То же… Женюсь и только!
Татьяна (снова бросается на него).
Фома (вдруг вскакивая в бешенстве). Ей-ей, убью! Не тронь меня!… (Оставляет хлеб на лавке, идет на печь и ложится.)
Таисья. Господи, Исусе Христе! Уж Фомка ли это?.. Фома!
Фома. Убирайся к чорту! До чего меня довели…
Таисья (разводя руками). Вижу, вижу теперь… Что это такое в самом деле?… Танюша! Одевайся, пойдем в полицию.
Татьяна (колотя в стол кулаком). Уж я тебе задам поронь! Уж какова ни будь,— да буду. Пойдем, мать! (Идут.)
Фома. Идите хоть к лешему! Хоть сквозь землю провалитесь!
Татьяна (остановясь в дверях и топнув ногой.) Да замолчишь ли ты, окаянная сила!

Уходят

Фома (один, сидит, задумавшись, на печи). Вон мать-то какая! Работать тут! Плакать хочется… Только и ладно, как в питейном хватишь… Дери после сколько влезет… По крайности не слышишь как руки вяжут, в чижовку бросают… Утром в чижовке дерут, потом в заводе дерут, хлебом накормят, что собака рылом воротит… А дома тоже покойно,— дюже хорошо!.. Неужели уж мне так и расстаться с Палагеюшкой? Маленький я, что ли? (Слезает с печи.) Нет! Не из таковских я, олух какой-нибудь!.. Пожалуй что и на иного заводчика себя не променяю, вот что! (Садится на лавку.) Придешь домой, начнет выкомуривать — ‘не так, не туда… это у тебя оттого’… Ровно булавкой тычет в бока, в сердце… Изругаться да убечь,— одно и есть!.. Пойдешь к своей братье, да и хватишь на душу. {Выпьешь. [Сноска подлинника]} Только всего… Женись на Соломониде Матюшкиной! — На-ка,— вот! Врешь! На Палагее женюсь! Вот на ком женюсь!.. Пошла в полицию!.. Отдери, хвастайся… (Утирает глаза, помолчав и успокоившись.) Уйду я к раскольникам… Право, ну! Давно меня зовет один в лес… Что мне? Мне всё равно… Живут ладно, ишь жирные какие. Буду раскольник. (Решительно.) Ей-богу, уйти к кержакам. Поймают? В Сибирь сошлют? Что жив Сибирь пойду… Эко беда какая. А то что, живешь,— мучаешься… Покою нет… (Волнуясь.) Сейчас вот и убегу… С Палашей прощусь… Ах, кабы и она пошла… Ай, как хорошо!.. Ай бы зажили!.. (Идет к двери.) Заперли, догадались! Вот те раз. Ай да мать! Ну,— нет, я похитрей тебя буду. (Отворяет окно.) А денек-то какой!.. Солнышко-то!.. Скоро сядет… Н-ну, прощай, мать! Была не была… (Вылезает в окно.)

Скоро в избу входят: Таисья, Татьяна и три казака

Татьяна. Ахти мне! Где Фомка-то?
Таисья (осматриваясь кругом). И то! Ахти-хти!
Смотрят друг на друга и разводят руками
1-й казак. Где он?
2-й казак. Вишь, нету!
3-й казак. Может, где подальше? Поищите!
Татьяна. Да, вишь, на печи нет, под лавкой нет…
2-й казак. Где же он?
3-й казак. В печке нет ли?
1-й казак. Пойдет он в печь, не такой дурак!
Татьяна. Уж и не знаю… и уж где только…
Таисья (с сердцем, подходя к окну). Где? Вот где! В окно ушел!
1-й казак. Ну, стало быть, и след простыл.
Таисья. Нет, уж вы разыщите его, родименькие..
3-й казак. Давайте-ко водки, лучше будет.
2-й казак. Нечего разговаривать без толку…
Татьяна. Нету, родимые!

Входит надзиратель

Надзиратель. Врет она, есть!
Татьяна. Опять этот живодер пришел!
1-й казак (кланяясь). А! Мое почтение!
Надзиратель. Зачем здесь?
2-й казак. Вот эти бабы нас привели… На штоф обещали… Сын, вишь, Фомка, прибил!
1-й казак. А парень-то он добрый, я с ним вчерась кутил…
2-й казак. Пришли, а его нету — значит, обманули нас?
3-й казак. Надули! Да и денег не дают!
Надзиратель. Дадут! Ну-ко, старуха, пошевеливайся! Давай на штоф каждому, а мне три целковых.
Таисья. Что вы, отцы родные?
Надзиратель. Берите-ко ее в полицию, что с ней толковать-то! Она в бегах находилась, деньги там у купца украла…
2-й казак. Что вы?
1-й казак. Эта старушонка-то?
Таисья. (с сердцем). Врешь, еретик!
3-й казак. Давай добром!
Таисья. Нету! Пошли прочь!
Казаки (берут ее под руки). Пойдем! (Таисья Кириловна обороняется.) Вишь, егоза какая! (Уводят.)
Татьяна (в дверях). Селифонт Еремеич! Ослобони старуху-то, куда ее поволок! Голубчик!..
Надзиратель. Побреши у меня! (Все уходят.)

ОТРЫВОК 2-й

Ночь. Конец улицы. По обе стороны худенькие, редко построенные дома. На левой стороне стоит последний дом, покачнувшийся набок. Вокруг него невысокий забор, вдали видны кусты ельника. На правой стороне у двух домов окна закрыты ставнями, кое-где светится огонь. Вдалеке слышится песня, где-то колотят в доску. Из окна одного дома высовывает голову рабочий, он в пестрядиной рубахе.

Фома (идет посреди улицы).
Рабочий. А-а! Отколь это, Фома, взялся? Здорово!
Фома (останавливается на улице). Здорово! Ну, как у вас там? {Т. е. на заводе. [Сноска подлинника]}
Рабочий. Все в благополучии. Ты где шатался? Уж надзиратель бился-бился из-за тебя… беда, как сердит! Где ты в самом деле шлялся?
Фома. В заводе был. Третьего дня, помнишь, ведь вместе пили. Я было потом пошел на рудник да не дошел, страх взял…
Рабочий. Струсил… и назад?
Фома. Назад…
Рабочий. Ха-ха-ха! Экой шишкотряс!
Фома. Пошел домой и опять воротился… Выпил и ночевал у товарища… Утром опять не пошел на работу… Сегодня с матерью побранился…
Рабочий. Что ж, поди, отполосовали тебя!
Фома. Как же! Держи карман шире!
Рабочий. Ха-ха-ха! Чай, теперь сдается?
Фома. Нет, брат! Не все коту масленица! Будет! А работать опять не пойду…
Рабочий. А на Богословские {Заводы. [Сноска подлинника]} не хочешь? Попробуй-ко поработать там!
Фома. Да ты и сам-то не больше моего робишь! В пятницу-то нас с тобой, чай, вместе драли?
Рабочий. А ну их к чертям! Вон жена меня и теперь дразнит… курва экая! (Помолчав.) Неужто в самом деле не пойдешь работать?
Фома. Нет…
Рабочий. А теперь куда?
Фома. Так, шляюсь…
Рабочий. Зайди, поешь?
Фома. Спасибо.
Рабочий. Как хошь. А то зайди, право?
Фома. Нет.
Рабочий. Ну, завтра заходи, вместе на работу пойдем.
Фома. Я на работу не пойду…
Рабочий. Ну, так уйдешь на Богословские. Жаль-жаль, а впрямь уйдешь.
Фома. Ну и уйду. (Идет.)
Рабочий. Ну и дурак!
Фома (остановившись). Ты бы пожил с моею матерью, так узнал бы, какие дела делаются на свете. (Идет.)
Рабочий (показывая кулак). Я бы ее вот этим кормил!
Фома (идет молча).
Рабочий (смотрит ему вслед). Ишь ты! Заладил — неохота на работу, и шабаш! Диво, чем он только жив…. И какой парень славный. А уж мать — уж мерзавка, это верно…
Женский голос из избы. Чего еще глаза-то выпучил? Щи простыли!
Рабочий. Сейчас! (Глядя вслед Фоме.) Ишь, плут! Палагею поджидает. Девка славная! Любо девка!
Женский голос из избы. Чего еще бормочешь?
Рабочий. Иду, иду!.. (Запирает окно.)

Из-за забора выходит Палагея и идет к Фоме.

Палагея. Фома! Ты здесь?
Фома. Здесь! (Обнимает ее и целует.) Душа ты моя!
Палагея (вырываясь). Да полно тебе… всеё меня издавил… Опять от тебя винищем несет… Когда ты проспишься?
Фома. Не шуми… будет (Обнимает ее.) Неравно услышит кто.
Палагея. Да отвяжись, леший, пьяница!..
Фома. Рад бы я не пить, Палагеюшка, да пойми мою жизнь… На работе дерут, дома дерут… Мать, вишь, на тебе не велит жениться… Вот и выпьешь…
Палагея. Ежели пить будешь, и сама не пойду.
Фома. Ну, а ежели ребенок?..
Палагея. Молчи… (Плачет.) Не пей ты, бога ради… Пропадешь ты!..
Фома. Что ж мне делать?
Палагея. Богу молись.
Фома. Ой-ой? А где бы молиться ты стала?
Палагея. К монахам бы ушла…
Фома. И не жаль тебе меня?
Палатея. Я ведь к слову…
Фома. Умница ты моя!.. Я сам иду к монахам. Прощай! Дай мне на прощанье тебя поцеловать.
Палагея. Не ходи, Фома!
Фома. Нет! Прости! Пойду я. Проводи меня до лесу… я тебе подарок дам.
Палагея. Я-то, как же я-то?..
Фома. И ты молись… Терпи… Сам приду за тобой, как обживусь.
Палагея. Я с тобой пойду. Меня совсем съели дома. Ты посмотри, у меня вся спина в синяках.
Фома. Потерпи, Палагеюшка! Погоди… Не ходи ни за кого замуж, я приду за тобой сам, нас в лесу обвенчают.
Палагея. А как силой выдадут?
Фома. Не ходи! С постылым мужем какое уж житье! Проводи меня…
Палагея (плачет). Фомушка! Не ходи, слушай… Если ты не придешь через три месяца, — не видать тебе меня… Задавлюсь я…
Фома. Приду, приду! (Целует). Вот те бог, что приду.
Палагея (плачет). Ну, ступай!

Молча стоят и смотрят друг на друга.

Фома (поворачивает к лесу).
Палагея (обнимая его). Фомушка!
Фома (обнимая Палагею). Прощай!

Уходят.

ОТРЫВОК 3-й

Бедная комната с двумя окнами направо, постелью впереди с старыми изодранными занавесками. Налево перегородка и двери в избу. Между кроватью и перегородкой лежанка, на которой лежат кое-какие банки, ящики, чашки чайные и в углу стоит самовар, близ лежанки повешены платки, платья. В комнате стоят два стула, стол, на столе — неубранная чайная посуда и подушка для шитья — камень, обшитый ситцем. У стола сидит Палагея, починивает платье, пришпилив его к подушке

Палагея. Что ж это тетки дома нет? С утра ушла и теперь нет… Какая скука, господи! Вот при Фоме лучше было, веселее как-то. Он хоть и пил, да смирный такой, добрый, красивый… Ах, какой красивый! Ну, и молвить с ним что — таково хорошо! А теперь вот тетка день-денской работать куда-то уходит, а я одна дома… Тоскливо таково! Ляжешь спать — Фома на уме… Думаешь, как женатые живут, как замужним не о чем думать. Проснешься утром, Фома на уме! Старцы, кои ходят к нам, говорят, он живет у Кондратья далеко где-то. Житье, говорят, ему хорошее теперь… Чудной это Кондратий! В прошлом годе говорил мне: ‘Я, говорит, твой отец, Палагея!’ Да и тетка говорит, что он мне отец. У матери, говорит, моей не было мужа… Не знаю, может, и правда… Ах, Фома, Фома, покинул ты меня, сиротинушку! Зачем ты ушел к ним, раскольникам?.. Укокошат ужо тебя, бедного! Уж лучше слушался бы матери-то! На добро учила, хоть и бой-баба, никому не спускает, ворует со старухой у нас… Да и моя тетка часто обирает этих раскольников, а сама злая раскольница: в церковь не ходит, меня ругает. А беда, как любит она Кондратья! Ах, Фома! Да скоро ли ты увезешь меня? Уж пожила бы я с тобой! (Плачет.) Не придешь…

Входит Степанида Егоровна, тетка Палагеи.

Степанида. Что нюни-то распустила! Вытри, негодница глаза-те, все платье измараешь! Не видишь разе, народ идет… Смотри у меня! Смекай! Обидел, что ли, кто тебя?
Палагея. Нет… так… А что, тетка, была у Татьяны?
Степанида. А тебе што тут?
Палагея. Я так…
Степанида (уходит в избу с чашками, но тотчас возвращается). Экая шельма, проклятая! Ни дна бы ей, ни покрышки, как издохнет! Слышь, Палагея, она меня платком попрекнула, что тебе дала за платье. Я, говорит, знала бы, ведала, дак фигу, говорит, вам показала… Ведь это, говорит, все Палашка сына сгубила… Чтобы ей ни дна, ни покрышки! Тьфу!.. Гадина экая!..
Палагея. А Фома пришел?
Степанида (садясь на кровать). Фигу он вам показал!.. Вот что. Молодец, небось, он. Да так ей и надо… Вот бы самое ее куда запрятать… в острог бы ее!.. Добро бы я что сделала, а то сказала только: ‘Ты сама ведь, Татьяна, виновата: зачем онамедни вытащила у меня из подполья полушубок? На тебе, говорю, сама своими глазами видела’… Ну, она и пошла, и пошла, да ну ты, как расходилась. ‘В острог, говорит, тебя запрячу!’ Нет, подожди! Я сама почище тебя… (Ложится на кровать.)
Палагея. Ах, тетка, зачем тебе в чужой монастырь с своим уставом ходить: ты знаешь, Фома мне по сердцу…
Степанида. Чего?
Палагея. Фома-то… О нем я все и плачу…
Степанида. Ась?
Палагея. Фома-то любит меня…
Степанида. Ну?
Палагея. Сердить бы Татьяну не надо.
Степанида. Плевать бы я на вас на всех хотела! И думать не хочу.
Палагея. Ах тетка, не жаль тебе Фому!
Степанида. Собаке собачья и смерть!
Палагея. Да ведь он у Кондратья живет и мне во всякую пору шлет поклоны. Тебе, видно, меня не жаль…
Степанида. А тебе еще чего мало?
Палагея (плачет). Тетушка! Я умру без Фомы!
Степанида. Велик твой Фома! Плевать мне на него! Вот что. Государева земля не клином пришла. Конечно, он теперь монахом живет, ну и не женится, вот и весь сказ… Монахи не женятся, рубах не носят, в одних подрясниках шастают {Ходят. [Сноска подлинника]}… Да я и не позволю еще теперь за него тебе выйти! Ни за что не позволю с проклятым родом родниться…
Палагея (плачет). Ох, тетка, не говори так про Фому! Он смирный такой, добрый: хоть кому по сердцу будет…
Степанида. Еще чего скажешь! Не смей про него и говорить! Слышишь? Всеё исколочу, как шельму. Не слышишь, стучит в двери кто-то! Пошла, отворяй… тебе говорят! Да на стол сбирай!..
Палагея (вставая). Тетушка, голубушка, родименькая! Не ругай Фому! Чего тебе до матери? У меня ведь нет ни отца, ни матери…
Степанида (с сердцем). А я — кто? Не мать разе? Ах ты… Смотри у меня, не опереди Николу спасом!

Палагея уходит.

Степанида. Эдакая притча попритчилась! Все Фома ей дался! Ну нет, не позволю, ни за что!.. Вот брат Сумина, Иван, хочет на ней жениться… Вот и ладно… Парень только в каталашке множество раз был. {В полиции сидел. [Сноска подлинника]} Девченка смирная, работящая… Отца только нет. Не знаю, Кондрат с чего называет ее дочерью, да и люди говорили тоже… Ведь притча какая — день и ночь по Фоме убивается. Вот оно что значит, присушивают-то как! А все Танька виновата!..

Идет в избу и возвращается, утираясь полотенцем. Палагея приносит две чашки щей, ложки, тарелки, ломти хлеба, вилки и ставит на стол. Едят за одним столом. Палагея не ест.

Степанида. Чего еще не трескаешь? Смотри у меня! Так вот и свисну ложкой по лбу. (Едят.) Говорю, не бывать этому… Хоть и хорош Фома, да после эдакого случая уж не видать тебе Фомы!..
Палагея. Тетка! Родименькая! Отпусти меня к нему в леса…
Степанида (смотря на нее). Что?
Палагея. В леса к Фоме… Там ты благословишь меня, а старцы свенчают… Ты будешь жить у нас…
Степанида. Да что ты в самом-то деле разводишь турусы на колесах? Смей еще что сказать, так посмотришь: так ложкой и свисну. Уж я нашла тебе жениха… За брата Сумина, Ивана, пойдешь, вот и все тут…
Палагея. Не пойду!
Степанида (смотря на нее). Чего?
Палагея (с сердцем). Ни за что ни за кого не пойду! Я за Фому только пойду, он будет мой муж!
Степанида. Это что такое значит?
Палагея (решительно). Удавлюсь! Зарежусь! Ни за кого не пойду!
Степанида (уносит посуду со стола и, возвращаясь, ворчит). Ты что же это — дурачишь, что ли, меня? Сказала я уж раз: не бывать по-твоему — и не бывать! За Сумина Ивана ты пойдешь,— вот тебе мое слово!
Палагея. Ну, увидишь!
Степанида. Посмотрим, посмотрим! (Уходит и возвращается. Следом за ней идет молодой заводский рабочий, Иван Сумин, чисто одетый в горнозаводский сюртук.)
Сумин. Как поживаете, Степанида Егоровна?..
Степанида. Ничего, как ты, дружочек, поживаешь?
Сумин. Ничего. (К Палагее.) Здорова ли, Палагея Петровна?
Палагея. Ничего.
Сумин. Печальные вы какие-то?.. (Садится.)
Степанида. Смотри ты на нее… На нее, слышь, блажь какая-то нашла… Вот что, Палагея, Иван Егорыч твой жених, посиди с ним, я в лавочку только сбегаю. (Уходит.)
Сумин (садясь возле Палагеи). О чем это вы, Палагея Петровна, грустите?
Палагея. Так.
Сумин. Едва ли… Знать Фома вас томит?..
Палагея. Не знаю.
Сумин. По всему видно, что вы того… (Помолчав.) Что говорить,— парень смазливый, да проку-то из него не вышло. Забудьте-ко думать-то о нем, а? Ведь он в бегах, а поймают, — накажут, сошлют!.. Ну, приятно ли это?
Палагея. А не знаете вы, где он?
Сумин. Кто его знает. Ведь уж месяц прошел, а о нем ни слуху, ни духу,— как в воду канул. Искали, не нашли. Палагея Петровна, бросьте его! Ведь вам не жить уж с ним. (Молчание.) Палагея Петровна! вы мне понравились… Выходите за меня замуж? (Молчание. Палагея утирает глаза.) Палагея Петровна!
Палагея (едва слышно). А?
Сумин. Слышали, что я сказал? (Встает.)
Палагея. Нет. (Встает).
Сумин. Меня назначают частным. Выйдите за меня замуж… Я вас как куколку буду водить… А? (Молчание) Палагея Петровна!
Палагея (идя к двери). Отстань, пожалуйста! Я не пойду за тебя! Ни за кого не пойду… я задавлюсь лучше!..
Сумин. Ха-ха-ха! Ну, полноте!
Палагея (в сторону). Господи, куда я денусь от эдакой напасти!
Сумин (обнимая её). Палашенька, душенька!
Палагея (вырываясь). Уйди, бесстыдник экой! Безбожник!
Сумин (хватая ее и целуя). Милашка!
Палагея (вырываясь и толкнув его с сердцем). Прочь, чучело! (Убегает.)
Сумин (один). Вот она, Палашка-то! Стерва эдакая!.. Привязалась как к Фоме… Погоди, мошенник эдакой! Уж тебе не сдобровать в лесу, да и ты не отвертишься от меня… Она и драться умеет!.. Честь тебе и слава!.. А еще образованная: у поверенного нянькой жила, людей видала!.. Старуха обворовала поверенного, а то и теперь жила бы у него… Нет, я ведь служащий, урядника скоро получу, ведь значу же я что-нибудь!.

Степанида Егоровна входит с косушкой, которую и ставит на стол

Степанида. Я уж выпила чуточку там. Покушай, родимый. Водка только дрянь, чихирь!.. Мошенники эти цаловальники да откупщики. Пей-кось! (Достает рюмку из ящика, наливает и подает ее Сумину.)
Сумин. Что за праздник? Али денег много сдало?
Степанида. Ну, пей, не раздобарывай!
Сумин (пьет). Хороша, хоть и чихирь… Ну-ко, сама!
Степанида (пьет). Ну, что, Егорыч, как Палагея?
Сумин. Ну и Палагея твоя! Чорт в ней сидит!
Степанида. То-то и есть! Все Фомой бредит… А она где?
Сумин. Убежала.
Степанида (в недоумении). Куда?
Сумин. Меня испугалась…
Степанида. Опять, чай, на улице торчит да глаза продает. (Отворяя окно.) Палашка, а Палашка! Нету пострелятины! Послушай-ко, почтенный! Не видал ты нашей девки?
Грубый голос. Смотри, их сколь! Ослепла, видно!
Степанида. Вижу, да моя-то выбежала отселева.
Грубый голос. А я почем знаю, где она?
Степанида. Чего? (Молчание.) Вот-те, бабушка, и Юрьев день! Палашка!.. Нету… (Запирая окно идет в избу.)
Сумин (один). Спряталась, поди, где! Ужо я посержу ее кержачку! (Свертывает папироску, накладывает из кисета табаку, зажигает ее и курит.) Посержу!.. Пусть взбесится. Я для того ведь и хочу на ее племяннице жениться, что именья у них много, у них ведь сборный пункт раскольников…
Степанида. (вбегает. Запыхавшись, Сумину). Нету нигде!
Сумин (таинственно). Конечно, не будет!
Степанида. Уж не ты ли, проказник, ее куда запрятал? Брось-ко сосульку-то, еретик! (Выхватывает и топчет ногами, вытирает руки о платье.) Ну, коли знаешь, так скажи, она ведь уж будет твоя жена…
Сумин. Нет, уж теперь, старуха, мне ее не надо! Коли дом да именье мне отдашь, так, пожалуй, еще.
Степанида. Да я бы тебе тогда фигу показала… Женить бы только. Нет, брат! За Палагеей не будет тебе приданого. Что она мне родня, что ли?
Сумин. Полно! Погорячишься да остынешь. Погоди, вот как к зиме будет у нее ребенок, так узнаешь… На что ты ее со мной оставляла, а? Ну, и погубила девку, и не увидишь ее!
Степанида (с сердцем). Чего?
Сумин. Прощай,— вот чего!..
Степанида. Нет, ты постой! Ты скажи, где она! Спрятал ты ее, что ли?
Сумин. Поищи в подполье-то, в краденом-то именьи! Много ведь ты имения наворовала…
Степанида (с сердцем). Чего? Ты говори дело… Ну, куда ты ее девал, холуй эдакой?
Сумин. Да на что мне ее, старуха?
Степанида. Я те дам — старуха! Что ты с ней сделал? Пойдем-ко в полицию… Я те покажу, какая я воровка!
Сумин (серьезно). Ты смеешься надо мной, что ли?
Степанида (горячатся). Пойдем в полицию…
Сумин. Вот и видно — ты пьяна больно была, ты разбери, в чем дело: я сидел с ней, а она убежала…
Степанида (кричит). Врешь! Ты ее укокошил!… Вот то, к онамедни сделал с Дорониной девкой,— в подполье нашли.
Сумин. С дурой и говорить не стоит! (Уходит).

ОТРЫВОК 4-й

Тесная улица. По обеим сторонам маленькие полуразвалившиеся дома. Впереди далеко видна церковь. Вечер. По улице идут два мастеровых и крестьянин с мешком на плечах.

Крестьянин. Глянь, как баба-то стерелешивает! {Бежит. [Сноска подлинника]}
1-й мастеровой. Где?
2-й мастеровой. Вон, в переулке. (Все смеются.)
Степанида (набегая из переулка на мастеровых). Ох, родимые, пустите! Ловите Сумина!..
1-й мастеровой. Чего ты горланишь! Сумасшедшая, что ли?
2-й мастеровой. Чего ты тут? Проваливай!
Крестьянин. Ште те надо?
Степанида. Сумина, Сумина ловите!..
2-й мастеровой. Ну?
Степанида. С девкой сидел, да…
1-й мастеровой. Хо-хо-хо! Опростоволосилась!…
Степанида (с сердцем). Девку погубил!
2-й мастеровой. Э? Право?
Степанида. Право! Отцы родные… Да поскореиче же!.. Далеко убежит!
Крестьянин. А пошто же он убил-то девку?
Степанида. Да у меня был!..
Крестьянин. Пойдем, ребя!..
1-й и 2-й мастеровые. Куда?…
2-й мастеровой. Проваливай знай! Еще после в суд потянут. Вот что!..
Крестьянин. Ладно не то. (Идут дальше.)

Четверо мастеровых выходят из переулка

Степанида. Батеньки, отцы, голубчики!.. Девку мою Сумин погубил!.. Ловите его!..
1-й мастеровой. Что такое?
Степанида. С ней сидел, как я из дому ушла… Пришла — ее и нет. Я, говорит, ее спровадил…
2-й мастеровой. Эдакой шишкохряс, чичелибука!
3-й мастеровой. Вот мы ему зададим! В прошлую среду я двугривенный ему отдал… провиянту, вишь, мало выписал…
4-й мастеровой. Бить его… Где он?

Является полицейский

Полицейский. Чего вы тут шумите?
1-й мастеровой. Вишь, Сумин девку ее убил…
Полицейский. Что-о?
2-й мастеровой. То-то — ‘о’! Ступай-кось, лови его,— вот чего!
Степанида. Да, батюшки родименькие! Ловите Сумина-то!
Полицейский. Ну, подождешь! Как письмоводитель велит…

Те же и письмоводитель

Степанида. Батюшка, голубчик! Пособи хоть ты!… Письмоводитель (идет дальше). Некогда мне!
Степанида. Пожалуйста!..
1-й мастеровой. Павел Иванович, куда вы! Девку вон ее мошенник Сумин сгубил!
Письмоводитель. Ну вас!.. (Идет дальше.)
2-й мастеровой. Да ты, брат, постой!..
3-й мастеровой. А то ведь знашь нас?..
Письмоводитель. Пусть в полицию идет!

Четверо мастеровых тащат Сумина и колотят

1-й мастеровой. Что, голубчик?.. Бежать вздумал! Хорошенько его!.. Вот так… так!..
Степанида. Вот он самый и есть! Ах ты, ватаракша экая?
Письмоводитель (подходя). Расступитесь, чего бьете! Ты девку убил?
Сумин. Слушайте ее, сумасшедшую! Она вам не то еще скажет..
Письмоводитель(строго). Ты убил ее девку? Тебя спрашивают!..
Сумин (смеясь). Вы чего шутите! Выпили опять!
Письмоводитель. Как ты смеешь так говорить мне?!.. Ты знаешь, кто я?..
Сумин. Дураки, так дураки и есть!..
Письмоводитель (с сердцем). Связать его, каналью!
Все. Связать!.. Связать!..
2-й мастеровой. Тише, вон исправник идет!

Входит исправник

Исправник. Что тут у вас?
Письмоводитель. Вот этот каналья дочь ее убил.
Исправник. Какую, чью дочь?
Степанида. Мою, мою, ваше высокоблагородие!..
Исправник. Где убил?.. Когда?
Степанида (плачет). У меня в дому!..
Исправник. Опять дела!.. Чорт знает, что такое здесь делается! Нет ни дня, ни ночи, чтобы не воровали да не убивали… Сумин, что скажешь?
Сумин (смеясь). Да сказать-то нечего! Она врет, ваше высокоблагородие!
Письмоводитель. Врет он! Не слушайте его!
Сумин. Да с чего вы взяли? Девка из дому убежала. Я ведь не к ней приходил, а к этой старухе.
Письмоводитель. Врет! Он пьян.
Степанида. Как же! А сам чего говорил?..
Исправник. Да растолкуйте, в чем дело! (К Степаниде.) Ты чья старуха?
Степанида. Я-то?
Исправник. Ну, да! Живее!
Степанида. Якушева…
Исправник. А девка кто такая?
Степанида. Племянница моя, Палагея…
Исправник (Сумину). А ты к ним как попал?
Сумин. Я сватался, видите, за эту девку. Старуха, значит, ушла куда-то, чтобы я поговорил с девкой. Ну, девка и убежала. Приходит старуха, спрашивает про нее… А я и подшутил над ней!.. Не найдете, мол, ее….
Исправник (письмоводителю). Осмотр в дому делали?
Письмоводитель. Не знаю…
Исправник (горячась). Кто же знает, как не вы?…
Полицейский. Нет еще, ваше высокоблагородие.
Исправник (с сердцем). Так что же вы, скоты, делаете здесь? Водку только пьете?.. Ну, что вы стоите?.. Идите за мной. А Сумина с собой ведите! Ну, старуха, веди нас! Далеко ты живешь?
Степанида. Недалечко! Вон и дом видать…

На дороге показывается полицейский с Палагеей

Исправник. Тут еще что такое?
Полицейский. Да вот, ваше высокоблагородие, девку поймал в лесу, давиться хотела…
Исправник (с сердцем). Все ловите! Все девок ловите! Гм! Рады, канальи… А здесь убивают да мошенничают, вами дела нет! Откуда ты?
Палагея. Здешняя…
Степан и да. Моя, моя, голубчик! Вот она самая!..
Исправник. Зачем в лес ходила?
Палагея. Корову искала…
Полицейский. Говорит, что искала, кто ее знает!.. (Про себя.) Денег дала дорогой! А красивая, ничего…
Исправник. Давно ты из дому ушла?
Палагея. Часа с два.
Исправник. Кто был в дому, как ты ушла?
Палагея. Вот этот Сумин был. Целовать хотел, а я убежала корову искать…
Исправник (смеясь). Ах, плуты, плуты… То следствия, то романы… Вот и читай их! Я уж много насмотрелся на эту заводскую жизнь… Ты любишь кого-нибудь?.. Ну, чего же ты молчишь?
Палагея. Люблю, ваше высокоблагородие…
Исправник. Кого же?
Палагея. Фому… Только его нет…
Письмоводитель. Это беглый! Она, верно, к нему хотела убежать…
Исправник (смеясь). Должно быть. Ну, чего еще стоите?
Сумин. Я не прощу обиды, ваше высокоблагородие… Она меня обесчестила. Исколотили ни за что. Я прав…
Исправник. Опять! Чего вам еще? Убирайтесь к чорту! (Письмоводителю.) А вы…
Письмоводитель (перебивая). Вот все эта баба виновата… да Сумин…
Исправник. Свести бабу в темную на двое суток.
Полицейский. Которую?
Исправник. Старуху, конечно.
Степанида. За что же?..
1-й мастеровой (тихо другому). Вот и ищи правды.
Исправник. Сумина отодрать хорошенько. А теперь…
Сумин. За что же?
Исправник. Будет болтать. (Письмоводителю.) А теперь извольте отправляться в полицию… Генерал едет на ревизию…
Голос из окна. Ваше высокоблагородие!.. Муж задавился!
Исправник. Опять! Некогда: генерал едет!..

Все уходят.

Мастеровой. Ну, ребята, генерал едет… Подадим прошение… Замучили!.. (Уходят.)

КОММЕНТАРИИ

В комментариях к произведениям т. VI, Дневнику Решетникова и его письмам приняты следующие сокращенные обозначения:
а) Наиболее часто упоминаемых источников:
1. Гл. У<спенский>. Некролог. Ф. М. Решетников.— ‘Отечественные Записки’ 1871, кн. IV. — Ст. Гл. У. 1871.
2. Глеб Успенский. Федор Михайлович Решетников. (Биографический очерк.) — Сочинения Ф. М. Решетникова. Изд. К. Т. Солдатенкова. С портретом автора. Том первый. М. 1874 [Статья датирована: 31 мая 1873 года. СПБ.]. — Ст. Гл. У. 1873.
3. М. Протопопов. Федор Михайлович Решетников как человек и как писатель. — Сочинения Ф. М. Решетникова в двух томах. С портретом автора и вступительной статьей М. Протопопова. Дешевое издание Ф. Павленкова. Том первый. Спб. 1890. — Ст. М. П. 1890.
4. Из литературного наследия Ф. М. Решетникова. Редакция, вступительная статья и примечания И. И. Векслера. Академия Наук СССР. Институт Русской Литературы. ‘Литературный Архив’. Вып. I. Л. 1932 — ЛНР 1932.
б) Архивохранилищ:
1. Рукописное Отделение Института Литературы Академии Наук СССР. — ИЛИ АН СССР
2. Рукописное Отделение Ленинградской Государственной Публичной Библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина — ЛГПБ
<Сцены из драмы 'Раскольник'> Впервые, под заглавием: ‘Сцены из драмы ‘Раскольник’ Ф. М. Решетникова с примечаниями Глеба Успенского’, — напечатано в издании: Невский альманах. Выпуск второй. Из прошлого (Писатели, художники, артисты). Жертвам войны. Пг. 1917, стр. 85—107.
Полностью текст этого юношеского произведения Решетникова остается неизвестным. В биографии писателя, составленной Г. И. Успенским, находим о нем первые сведения, там же биограф Решетникова приводит выписку из его Дневника:
‘Раскольника’ я кончил. Стихосложение Перевлесского мне много помогло, без него я решительно не мог писать стихов… но все-таки они не стихи’. {Ст. Гл. У. 1873, стр. 48.}
Об отношении автора к этому произведению и к повести ‘Скрипач’ и о попытке оба произведения напечатать в журнале Ф. М. Достоевского сообщалось выше.
Г. И. Успенский датирует драму ‘Раскольник’ 1862 годом, из цитированной выше записи Дневника ему была известна и более точная дата этого произведения. С некоторым приближением мы можем установить ее, пользуясь косвенными данными. 9 января 1862 г. Решетников получил из Екатеринбурга от И. М. Фотеева письмо, в котором, между прочим, его корреспондент писал ему:
‘Вы просили меня узнать <про> Шарташское озеро. Извините, что я ваше желание раньше никак исполнить не мог, занятый дома и иными обстоятельствами. Но я узнавал у многих стариков <про> это озеро, которое частью вы знаете…’ И Фотеев приводит детальное географическое описание озера и расположенных на его берегах селений.
‘А как об селении, так и об озере,— заканчивает корреспондент Решетникова свое описание, — хоть и хранится предание, но бог его знает — где… А селение это населено кержаками и едва ли тут не было-прежде ихнего скита’. {Письмо от 1 января 1862 г., цитируется по подлиннику ИЛИ АН СССР.}
‘Предание’ о Шарташе интересовало Решетникова, надо полагать, не в меньшей степени, чем география этого озера, письмо Фотеева в этой части его не вполне удовлетворило, и он отметил на письме: ‘Не много, да что делать станешь. На первый раз достаточно и этого’.
Поиски сведений о Шарташском озере и дают основание предполагать, что материал собирался для драмы ‘Раскольник’: воспроизводимые нами сцены драмы и пересказанное Г. И. Успенским содержание неизвестных нам сцен (см. ниже) дают основание утверждать, что местом обитания Кондратия (‘раскольник’) и его последователей было озеро Шарташ, его леса, селения и скиты (ср. с текстом очерка ‘Три брата’, в серии ‘Горнозаводские люди’ — т. I настоящего издания, стр. 340, строки 13 и след.).
Сохранился и другой документ, как кажется относящийся к замыслу ‘Раскольника’,— письмо К. Н. Некрасова к Решетникову из Екатеринбурга от 4 января 1862 г. Некрасов на запрос Решетникова отвечал:
‘О том беглом, о котором Вы просили меня справиться, Вас не могу ничем известить. Я справлялся у Якова Герасимовича, но ничего’ не мог добиться. Он мне сказал, что ‘дело’ уже кончено. Когда и чем кончено — ничего не сказал’ {Цитируется по подлиннику. ЛГПБ.}. На этом письме также имеется пометка Решетникова: ‘Скверно!’ Очевидно, что часть драмы, где речь идет о побеге Фомы, автор хотел писать, пользуясь каким-то делом Екатеринбургского уездного суда, и подробности этого дела добивался получить через Некрасова.
Таким образом, материал для ‘Раскольника’ Решетников начал собирать в конце 1861 года. Закончить драму он мог не позже февраля 1862 года, так как к 22 марта было закончено другое произведение ‘в виде повести’, — по нашим предположениям первая редакция ‘Подлиповцев’.
Рукопись ‘Раскольника’ хранилась в архиве Решетникова. Взяв на себя заботу о литературном наследии писателя и о его семье, Г. И. Успенский решил напечатать фрагменты ‘Раскольника’ и сам подготовил их к печати. 24 ноября 1873 г. ‘Сцены из драмы ‘Раскольник’ были представлены в Московский цензурный комитет, в предположении выпустить их отдельным изданием. Комитет постановил: ‘Запретить и оставить при делах Комитета.’
Сцены сопровождались подробными комментариями Г. И. Успенского, которые и дают полное представление о характере и содержании драмы Решетникова.
‘Драма в 5 действиях с эпилогом ‘Раскольник’ — сообщает Успенский, — написана Решетниковым (1862 г.) частью стихами, частью прозой. Мы печатаем в предлагаемом издании только сцены, отрывки из драмы, а не всю драму на том основании, что, во-первых, стихи Решетникова, по отзывам людей, сведущих в этом деле,— вполне неудобны к печати и, во-вторых, потому, что отсутствие основательного знакомства с учением и нравами раскольничьей среды заставляло Решетникова в изображении этой среды постоянно путаться в баснях и небылицах, существующих об этом предмете в толпе, и стараться выяснить эти не всегда основательные взгляды массы единственно помощью воображения. Нам показалось неудобным и ненужным знакомить публику с слабыми попытками еще только начинавшего писателя разрешить трудные вопросы веры без основательного изучения этого дела — после того, что в последние годы сделано по этому предмету писателями, специально занятыми разработкою темных сторон русской жизни и мысли. В этих видах мы печатаем только те сцены драмы, в которых Решетников является знатоком своего дела,— именно сцены, происходящие на горном заводе, в среде горнозаводских людей, а все остальное, неудобное к печатанию вполне, помещаем в сокращенном изложении’. {‘Невский Альманах’, Выпуск второй. Из прошлого. (Писатели, художники, артисты). Пг. 1917, стр. 85.} В заключительном комментарии Г. И. Успенский указывал, что именно из драмы Решетникова он выбрал для публикации: ‘Вышеприведенные сцены,— заявляет комментатор,— составляют первое и третье действия драмы и помешены здесь вполне и без изменений’ {Там же, стр. 104—105.}.
В том же заключительном комментарии Успенский излагает содержание и остальных действий драмы, не признанных комментатором пригодными к напечатанию.
‘…содержание действий второго, четвертого и пятого, написанных большею частью стихами… мы передадим здесь в кратком изложении. Главным действующим лицом их является раскольник — скитник Кондрат, в котором автор, повидимому, желал изобразить страстную, протестующую натуру, скрытая ненависть ко всему и ко всем на свете, жажда мести — гложет его постоянно. В подземельях у него скелеты, кости, попав к нему в скит, трудно выбраться на божий свет,— приходится или умереть, или делать то, что он прикажет: чеканить фальшивую монету, Делать оловянные ложки, которые потом единомышленники Кондратия сбывают доверчивым горнозаводским жителям под видом серебряных. Причины такой злобы на все окружающее,— злобы, прикрывающейся почему-то поучениями о смирении, посте и молитве,— что вовсе не понятно, так как в этой пустыне весьма достаточно одной грубой силы, сосредоточенной в руках Кондратия, чтобы делалось так, как он хочет,— эти весьма важные причины, интересующие читателя в таком любопытном типе русского простонародья, разъяснены Решетниковым весьма слабо… Повидимому, корень всего — любовь. Когда-то Кондратий был женат,— имел от жены сына Герасима, — но жены своей не любил и убил ее, влюбившись в жену брата Панкрата, от этой любви произошла на свет известная читателю Палагея (которая, как известно, не помнит, кто ее отец). Любовница Кондрата, мать Палагеи, -почему-то удавилась. Панкрат ушел в солдаты, а Кондратий после острога, куда попал за убийство жены, удалился в глушь леса, где и живет в настоящее время. Сюда-то и убежал Фома. Пред появлением Фомы, в начале второго действия, Кондратий один на один высказывает желание, грызущее его постоянно: заманить в свой скит и истребить всю родню, оставшуюся в заводе, т. е. Степаниду Егоровну (тетку Палагеи), Таисью Кирилловну и Татьяну, так как все они причинили ему много зла в ту пору, когда он любил мать Палагеи жену Панкрата. Какого рода было это зло — в драме не упомянуто, тем не менее Кондратий пылает жаждою мести и воспитывает в этих взглядах живущего с ним мальчика Гришу, который есть не кто иной, как Герасим, не знающий однако ни своего происхождения, ни своего отца.
Как только в скит явился Фома, влюбленный в Палагею, на которой не позволяют ему жениться те же самые лица, которых ненавидит Кондратий, последний с радостью принимает его в скит: при помощи Фомы Кондратию является возможность осуществить задуманный план,— завлечь ненавистную родню в скит, Кондратий рассчитывает на то, что Фома, влюбленный в Палагею, скоро соскучится по ней и пожелает переманить ее в скит, ибо воротиться к ней, т. е. в завод, где его ожидают наказания, ему нет никакой возможности. Очевидно, что Фома должен сделать все, что захочет Кондратий, который от своего имени действовать не может, зная, что родня боится его и не поверит ни единому его слову. И вот, в ожидании того времени, когда Фома будет готов броситься в огонь и в воду, лишь бы свидеться с Палагеей,— Кондратий заставляет его поститься, молиться, учит его делать ложки, деньги… Фома скучает, видит, что ничего святого в этом скиту нет, раскаивается, что ушел с завода, спорит с Гришей, доказывая ему, что архирейская служба лучше той, какая идет у раскольников, что надо писать Иисус, а не Исус, как утверждает Гриша, и т. д. Споры эти довольно часто оканчиваются дракой, после которой Фому доводят до раскаяния… С каждым днем ему становится скучней и скучней,— он плачет, просит послать за Палагеей, так как срок, после которого она обещалась не ждать Фому, истекает. Наконец Кондратий сжалился над ник. и обещает его женить на Палагее, если он, Фома, привезет вместе с нею* в скит всю родню.
Фома готов. Кондратий говорит, что Фома должен распустить слух, что он, Кондратий, умер, а наставником и начальником скита стал. Фома, и что все богатство Кондратия теперь у него… Фома соглашается на все и уезжает за Палагеей и родней, в сопровождении одного из испытанных скитников, назначенного следить за Фомой и увезти все имущество родни после того, как Фома уговорит эту родню съездить к нему в скит погостить.
В этом состоят 2-е и 4-е действия. В пятом действии — все планы Кондратия оказываются осуществленными. Палагея живет с Фомой, а родня попалась в западню. Из рассказов и разговоров скучающей Палагеи с Гришей видно, что Кондратий засадил всю родню в подземелье, из которого по временам выводит Таисью Кирилловну и Степаниду Егоровну и, привязав их к дереву, сечет веревками, после чего снова уводит в подземелье. Скоро, к ужасу Палагеи, в это же подземелье попадает и Фома: Кондратий не довольствуется всеми этими злодеяниями, он уже жаждет новых, еще более ужасных: он хочет жить с Палагеей, т. е. с родной дочерью, как с женой, и вот почему он заточил Фому. Палагея неутешна, она ненавидит Кондратия, плачет, зовет Фому. Кондратий остается неумолим. Единственным собеседником Палагеи остается Гриша, который скоро узнает от Палагеи свое происхождение, всю ложь, все злодействия Кондратия и делается его врагом. Палагея умоляет его бежать отсюда, — так как Грише уже известны тропинки, которыми можно выбраться из леса,— и объявить обо всем в заводе. Гриша некоторое время колеблется, но наконец бежит. В его отсутствие неожиданно является давно пропавший отставной солдат Панкрат, отец Гриши. Панкрат пришел в скит с очевидным намерением вывести Кондратия на свежую воду, но, к ужасу Палагеи, Кондратий и его заточает в подземелье. Палагея беззащитна, Кондратий уже приступает к ней с своими гнусными предложениями, но в это время является Гриша, исправник, казаки, полицейские… Кондратий хочет удавиться, его схватывают полицейские, казаки выносят из подземелья трупы,— убиты все, в том числе и Фома, жив только солдат Панкрат, благодаря сухарям, которые были у него в мешке!.. Кондратия ведут в острог. Все богатства его, повидимому, достанутся Палагее и она выйдет замуж за Гришу. Этим оканчивается драма, задуманная, как видит читатель, очень широко, затрагивающая множество самых темных, плохо разгаданных сторон русской жизни. К несчастью, у автора не было никакой возможности выполнить задуманный план так, как бы он того хотел’. {Там же, стр. 105—107.}
После работы над ‘Раскольником’ Г. И. Успенского автограф драмы возвратился к С. С. Решетниковой.
Потерпев неудачу в цензуре с опубликованием ‘Сцен’, Успенский склонял в 1885 году Н. С. Лескова заняться драмой. В цитированном выше письме к нему от 10 марта 1885 г. он писал:
‘…еще кой-что можно бы извлечь из драмы ‘Раскольник’, а излишнюю чепуху пересказать своими словами и таким образом из драмы, сделать отрывки из неоконченной повести’.
Судьба рукописи ‘Раскольник’ неизвестна: в условии семьи Решетникова с И. М. Сибиряковым специально оговорено, что эта рукопись в распоряжение покупщика не поступает.
Что касается подготовленной к печати Г. И. Успенским рукописи ‘Сцен’, то она сначала хранилась в архиве Московского цензурного комитета, а затею в Московском губернском архиве старых дел, где и была обнаружена в 1913 г. В 1914 году рукопись ‘Сцен’ поступила в архивохранилище быв. Пушкинского дома, ныне ИЛИ АН СССР. Администрацией Пушкинского дома и до’ 1917 г. принимались меры к опубликованию ‘Сцен’. Одна из этих попыток рассказана во вступительной статье к настоящему изданию (см. т. I, стр. X), о другой свидетельствуют сверстанные листы набора ‘Сцен’ и наборная рукопись предисловия к ним. Очевидно, предполагалось отдельное издание ‘Сцен’, по каким-то причинам не состоявшееся.
Труд Г. И. Успенского имел, однако, и другую историю. В конце ноября 1874 г. С. С. Решетникова представила в Академию Наук на XVIII конкурс по соисканию уваровских наград рукопись под названием: ‘Раскольник. Драма в 4-х действиях Ф. М. Решетникова’,— при следующем заявлении:

В Конференцию Императорской Академии Наук.

Представляю при сем сочинение моего покойного мужа Ф. М. Решетникова под заглавием ‘Раскольник’ и покорнейше прошу о допущении этого сочинения к соисканию уваровских наград.

Серафима Семеновна Решетникова. {ЛИР, 1932, стр. 366.}

Постановлением особой академической комиссии от 16 января 1875 г. рукопись в числе других было поручено рассмотреть академику А. В. Никитенко. 11 сентября 1875 г. состоялось второе заседание комиссии, ‘на котором ‘были читаны составленные А. В. Никитенко рецензии представленных на конкурс пьес’.
‘Раскольник’. Это какой-то отрывок,— писал рецензент,— имеющий начало, но не имеющий конца, кроме подписи автора, содержание его заимствовано из простонародных нравов. Молодой парень хочет жениться на любимой им девушке, а мать не позволяет. Происходят сцены, или лучше сказать — разговоры между этими и другими лицами самого грязного свойства. В этом заключается весь ход и занимательность пьесы. Раскольничьего в ней, кроме названия, ничего нет’. {Там же, стр. 366—367.}
Сравнение рукописи пьесы, сохранившейся в Архиве АН СССР, со ‘Сценами’ из драмы ‘Раскольник’, подготовленными к печати Г. И. Успенским, устанавливает почти полное соответствие обоих текстов, с тою лишь разницей, что четыре отрывка, на которые делились ‘Сцены’, в пьесе названы действиями, и в ней отсутствуют, разумеется, вступительный и заключительный комментарии Г. И. Успенского. { Текст пьесы опубликован нами в ЛИР, 1932.}
Кому принадлежит инициатива переделки ‘Сцен’ в ‘драму’ и представления последней на уваровский конкурс — мы не знаем.

——

Несмотря на то, что ‘Раскольник’ писался вслед за ‘Скрипачом’, что оба произведения связаны единством предмета художественного изображения и сближаются и самим автором, как написанные ‘дельно’, они все же различны, насколько можно судить по сценам, выбранным Г. И. Успенским для опубликования. ‘Сцены’ резче и острее подают картины крепостного завода, без того идиллического благообразия, которое свойственно повести ‘Скрипач’. Те насилия и истязания, о которых в ‘Скрипаче’ лишь бегло и в то же время эпически-спокойно упоминается, в ‘Раскольнике’ введены в действие: на сцене истязуемый Фома, насильничающие надзиратели, казаки и будущий урядник Сумин. Если в ‘Скрипаче’ автор, подражая своим литературным образцам, декламирует: ‘Что за жизнь в этом заводе! Как она разнообразна, как проста м сколько поэзии в этой чудной жизни’! — и т. д., то здесь, в ‘Раскольнике’, вместо идиллических картин заводского вечера и фантастических картин заводской ночи,— ночь реальных ужасов: насилий, самоубийств, побегов,— реальных в силу того, что они мотивированы всем адом крепостной эксплоатации. ‘Опять дело! Чорт знает, что такое здесь делается. Нет ни дня, ни ночи, чтобы не воровали и не убивали’,— говорит в ‘Раскольнике’ исправник. Иллюзия предстоящей воли в ‘Скрипаче’ связывает автора и заставляет его намеренно избегать резких теней:
‘Вся жизнь их (горнорабочих) шла бы хорошо, — читаем в повести, — если бы не притесняли их ближайшие начальники и не поступали так, как им хочется’.
В ‘Раскольнике’ нет и намека на ‘хорошую’ жизнь: Фома от семейного и заводского гнета бежит в леса к раскольникам, Палагею вынимают из петли. Проходящего по улице исправника провожает истошный крик: ‘Ваше высокоблагородие. Муж задавился!’ — ‘Ну, ребята, генерал едет… подадим прошение. Замучили!’ — это мастеровой в ‘Раскольнике’ подводит итоговую черту ‘хорошей жизни’, выслушав сцену исправничьего соломонова суда. Резче, решительнее и непреклоннее в ‘Раскольнике’ и люди. Фома не ограничивается тем, что запивает горе, подобно Грише-скрипачу, а по-настоящему бунтует: не ходит на работы и, наконец, совершает побег. Палагея ему под пару и не чета скромной, безропотной Анне. Рабочие сами расправляются с урядником Суминым.

——

‘Сцены’ воспроизводятся по рукописи ИЛИ АН СССР. Рукопись — тетрадка, в 1/4 листа бумаги большого писчего формата, заключает 16 листов. Писана неизвестной рукой, поправки и вписки — рукой Г. И. Успенского. Листы 1—14 описаны с двух сторон, 15—с одной, на лицевой стороне 16-го листа регистрационная надпись цензурного комитета:
‘В Московский Цензурный Комитет представлена сия рукопись от Титулярного Советника Василия Егорова Грачева, живущего Пречистинской части, в доме Шиповой. Ноября 24 дня 1873 года’.
На лицевой стороне 1-го листа приведенная выше резолюция Комитета и входящий номер: 1496 — с той же датой: 24 ноября 1873 г.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека