H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
САМОУБІЙЦА.
САМОУБІЙЦА.
Самоубийца, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Кажется, что ни на одномъ язык нтъ слова соотвтствующаго нашему ‘пить до чертиковъ’, да кажется, что ни у одного народа пьянство не выработалось въ такое болзненно-безобразное явленіе, въ какое выработалось оно у насъ: и французъ пьетъ, и англичанинъ пьетъ, и нмецъ пьетъ, и пьютъ немало, по количеству вина еще больше нашего, но нигд не напиваются до чертиковъ. Гд причина такого грустнаго явленія? Въ личности ли, напивающейся до чертиковъ, въ соціальной ли атмосфер, подготовляющей личность напиваться до чертиковъ?
Отвтить не трудно, стоитъ только вспомнить, кто у насъ напивается до чертиковъ. Баловни счастья, т, господа, что грязью обдаютъ бдняка, плетущагося мимо ихъ быстро-несущейся кареты, пьянствуютъ и развратничаютъ, но не пьютъ запоемъ, крестьянинъ, и тотъ чаще всего спасенъ отъ чертиковъ, отъ запоя — землей: земля привязываетъ его къ себ, даетъ, хоть и трудный, но все же постоянный кусокъ хлба. Обыкновенно до чертей пьютъ мщане, пьютъ до чертей чиновники, словомъ пьютъ до чертей люди, которыхъ судьба преслдовала постоянно, тиранила изо-дня въ день, люди, которые ложась спать не знаютъ, что будутъ сть завтра, которымъ современное соціальное устройство показало все, что есть въ немъ дурнаго, несостоятельнаго, люди, поставленные открыто противъ всхъ нападеній, лишонные средствъ къ защит, ни внутри ни вн себя не находящіе опоры. Вдвинутый силою обстоятельствъ въ среду требующую извстной степени образованія, мщанинъ, мелкій чиновникъ, вольноотпущенный и проч. воспитывается въ идилическихъ картинахъ среды, посреди которой возвышаются родные пенаты: отецъ, запивая съ горя, часто колачивалъ свою семью, вымщая на ней собственное униженье: его пріятель такой же бднякъ и также запивающій съ горя, былъ самъ часто колачиваемъ въ публик своей супругой. ‘Выпьемъ съ горя!’ чаще всего раздавалось въ ушахъ бдняка, съ тхъ поръ какъ онъ сталъ впервые понимать значеніе слова, и это ‘выпьемъ съ горя!’ какъ припвъ къ заунывной, надрывающей сердце псни, гд только и было словъ, что ‘нужда, кусокъ хлба, семья да униженье’ стало постоянно звучать въ его ушахъ. ‘Ужъ не выпить ли и мн съ горя?’ было первое ршеніе, пришедшее на мысль бдняка въ тяжолую минуту испытанія, а масса печальныхъ воспоминаній, безотрадное настоящее и такое же будущее, говорили ему ‘выпей, выпей, все легче будетъ, хоть на минуту, да забудешься’.
Мн разъ привелось быть свидтелемъ страшной картины. Часовъ въ десять ночи, запыхавшись, прибжалъ ко мн разсыльный.
— Пожалуйте, ваше благородіе, человкъ зарзался!
— Кто такой?
— Чиновникъ Синицынъ.
Другихъ свдній отъ разсыльнаго добиться было нельзя, я веллъ закладывать лошадь и поскакалъ на мсто совершенія катастрофы.
Синицынъ жилъ въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ переулковъ городишка, низенькіе, перекосившіеся дома, порой для предохраненія подпертые шестами, тсно жались другъ къ другу, около каждаго изъ нихъ возвышалась огромная куча новоза, грязь въ переулк была ужасная, лошадь едва-едва могла волочить ноги, наружность домовъ лучше всякихъ вывсокъ показывала, что въ нихъ пріютилось все, что было горемычнаго, бездольнаго въ городскомъ населеніи.
У воротъ одного домишка тснилось человкъ тридцать народу, я подъхалъ къ толп.
— Не здсь ли живетъ чиновникъ Синицынъ? спросилъ я у чуйки, стоявшей впереди всхъ и о чемъ то съ жаромъ говорившей.
— Здсь, батюшка, здсь, подь-ка-ти съ нимъ какой грхъ приключился, попуталъ-знать окаянный, руки на себя наложилъ, поспшила перебить другихъ низенькая старушонка.
— А ты што языкъ-то свой длинный суешь куда не спрашиваютъ, вишь слдовальщикъ, проговорилъ кто-то въ толп.
Словоохотливая старушонка призатихла.
Меня ввели въ комнату, всю облитую мсячнымъ свтомъ, на полу лежала какая-то масса, прикрытая соломой, изъ-подъ нея по покатости пола текла кровь. Огромныя лужи этой крови виднлись на постели, приподняли солому, — подъ ней лежалъ самоубійца. Я много видалъ умершихъ, но я никогда не запомню такого страдальческаго выраженья, какимъ отмчено было лицо Синицына. Вс физическія и нравственныя страданія, вынесенныя покойникомъ впродолженіи долгой жизни, оставили здсь рзкіе, неудобозабываемые слды, полузакрытые глаза покойника странно смотрли изъ подъ густыхъ бровей, стиснутыя губы, казалось, заглушали послдній вопль, готовый вырваться изъ чахлой груди, и безъ того словно скелетъ, обтянутый кожей, умершій казался еще блдне, еще изнеможенне отъ луннаго свта, падавшаго на него. Въ комнат было душно, кровью пахло, трупъ еще не остылъ.
Надо было сдлать наружный осмотръ. Покойникъ нанесъ себ главную рану ножомъ въ животъ, ножъ валялся тутъ же на полу, недалеко отъ ножа лежала нсколько погнутая вилка. Я спросилъ женщину, у которой жилъ Синицынъ, какъ попала сюда окровавленная вилка.
— Да ужь онъ какъ мучилъ-то себя горемышный, что и сказать нельзя, мало-что ножомъ брюхо себ распоролъ, да потомъ все вилкой себ тыкалъ. Вонъ, кричитъ, окаянные. О о охъ страсти-то какія! Нутро даже своими руками рвалъ.
Во время осмотра трупа я поднялъ вверхъ голову и вздрогнулъ: на меня съ печки смотрло чье то лицо, обросшее сдыми волосами, чьи-то большіе безсмысленные глаза, несмотря на то, что въ комнат насъ было человкъ шесть,— по тлу моему, подъ впечатлніемъ этихъ неподвижно устремленныхъ глазъ, пробжала холодная дрожь.
— Кто это тамъ? спросилъ я тихо женщину.
— Да его же старикъ, — отецъ Ивана Федорыча, вдь онъ, батюшка, поврежденный.
— Какъ поврежденный?
— Ужь который теперь годокъ пошолъ — не въ своемъ все ум, такъ съ печки не слзаетъ, все молчитъ, да лежитъ больше.
— Чтоже, онъ видлъ, какъ сынъ рзался?
— Все видлъ, какъ теперича на печк лежитъ, такъ и о ту пору, рукой даже не пошевелилъ.
Представляю воображенью читателей нарисовать сцену, происходившую за часъ до моего прихода на квартиру Синицына.
Несмотря на всю привычку ко всевозможнымъ сценамъ, я не могъ долго оставаться въ квартир покойника: неподвижно-устремленный взглядъ помшаннаго старика-отца давилъ меня, понятые сжались въ уголъ и старались избжать встрчи съ этимъ взглядомъ, тишина въ комнат еще больше увеличивала ужасъ сцены, только и слышно было, какъ порывисто тяжело дышалъ старикъ, не замчавшій, не понимавшій катастрофы, пронесшейся надъ его несчастнымъ сыномъ.
Я давно зналъ Синицына (онъ служилъ писцомъ въ одномъ изъ губернскихъ присутственныхъ мстъ), а потому, прежде чмъ расказывать послднюю катастрофу, я передамъ кратко его предыдущую жизнь.
Синицынъ былъ изъ самыхъ смирныхъ, самыхъ забитыхъ и самыхъ работящихъ чиновниковъ, одинъ только порокъ и замчало за нимъ начальство: зашибать иногда любитъ и зашибать сильно, по нскольку дней сряду, а иногда по цлой недл. Впрочемъ Синицынъ зашибалъ не часто: въ годъ разъ, или много-много два. Товарищей своихъ Синицынъ чуждался, онъ больше молчалъ. Придетъ бывало въ присутствіе, положитъ шапку, помолится передъ образомъ, вынетъ огромную связку бумагъ и начнетъ копаться въ нихъ, — такъ до самаго конца присутствія ни разу иногда и не сойдетъ съ жосткаго стула. Всякія приказанія Синицынъ выслушивалъ молча и тотчасъ принимался исполнять ихъ: возраженій никогда и никто отъ него не слыхалъ, однакожъ, несмотря на акуратность и исполнительность, служба Синицыну не везла: предъ нимъ и его же товарищи выскакивали въ столоначальники, секретари, обзаводились домами, скотами и прочими благодатями, а онъ въ сорокъ лтъ оставался тмъ же писцомъ, какимъ и поступилъ, только жалованья прибавили за двадцатилтнюю службу, — прежде онъ получалъ три рубля серебромъ въ мсяцъ а въ послднее время (не передъ самымъ началомъ катастрофы: тутъ какъ мы увидимъ впослдствіи, у Синицына жалованья сильно убавили) одинадцать. Синицынъ, исключая тхъ случаевъ, когда въ немъ нуждались, служилъ постояннымъ центромъ для потхи товарищей: характеристической чертой его было глубокое цломудріе, никогда съ устъ его не сходило скоромное слово и на это-то цломудріе больше всего и направлялись стрлы чиновнаго остроумія. Долго бывало отмалчивается Синицынъ отъ навязчивыхъ приставаній, только какъ очень не втерпежъ станетъ, такъ скажетъ:
— Вдь я никого изъ васъ, господа, не трогаю, чтоже вы-то ко мн съ такими все пакостями лзете.
При слов ‘пакость’ Синицынъ всегда отплевывается въ сторону.
Синицынъ былъ мистикъ и большой богомолъ, въ праздникъ онъ не пропускалъ ни одной церковной службы, или если и пропускалъ, то въ періодъ своего зашибанья, да и то грхъ свой старался замолить постами и обильными земными поклонами. Кром священныхъ книгъ, другихъ Синицынъ не читалъ и чтеніе ихъ считалъ не за малый грхъ, изъ священныхъ же ему преимущественно нравились т, гд святые мужи и жоны подвергались многочисленнымъ искушеніямъ со стороны бсовской силы.
Судьба не благоволила къ Синицыну съ дтства, отецъ его, тотъ самый помшанный старикъ, что лежалъ на печи, былъ дьячкомъ въ одномъ изъ бднйшихъ деревенскихъ приходовъ, семья у старика была огромная, какъ она пробавлялась — богъ всть, впрочемъ изъ всей семьи ко времени расказа только и остались, что герой его, да дв сестры, бывшія замужемъ тоже за деревенскими причетниками.
Мн сказывали, что отецъ Синицына сошелъ съ ума отъ страшныхъ потерь, понесенныхъ имъ въ холерный годъ: впродолженіи нсколькихъ дней онъ лишился трехъ сыновей (изъ которыхъ одинъ считался лучшимъ студентомъ духовной академіи, два же другихъ были уже священниками) и жены, отправившейся въ могилу вслдъ за своими дтьми. Но и того судьб показалось мало: деревня, гд былъ старикъ Синицынъ дьячкомъ, выгорла вся до тла, пожаръ случился во время страды, крестьяне и старикъ Синицынъ были въ пол, на работ, покуда успли они прибжать — села уже не существовало: на мст его торчали одн только закоптвшія трубы, да обгорвшіе столбы. Вмст съ избой старикъ Синицынъ лишился и всего убогаго скарба. Послднее горе совсмъ сломило старика и безъ того потрясеннаго смертью жены и дтей: онъ съ ума сошолъ. Помшательство старика было странное: если ему давали сть, такъ онъ лъ, недавали — самъ онъ никогда не спрашивалъ, что бы съ нимъ ни длали онъ оставался все тмъ же неподвижнымъ и молчаливымъ. Только во все время своего помшательства старикъ разъ восемь выходилъ изъ себя, и тогда становился страшенъ, бшенство овладвало имъ, онъ все кому-то грозилъ и призывалъ муки, какія только въ состояніи былъ создать его болзненно-раздражонный мозгъ, въ такія минуты требовался за старикомъ строгій присмотръ. Впрочемъ, весь присмотръ ограничивался тмъ, что замтивши первые признаки бшенства, сзывали сосдей, т кидались на помшаннаго общими усиліями (а требовалось много усилій, потому что въ эти минуты старикъ получалъ громадную силу) валили его на полъ, скручивали руки и ноги и оставляли въ такомъ положеніи до тхъ поръ, пока старикъ, какъ говорили, не успокоивался. Варварское обращеніе укротителей еще боле разжигало бшенство помшаннаго: сдой старикъ, съ огромной бородой визжалъ катаясь по полу, онъ утрачивалъ послднюю способность человка и становился диким звремъ.
Кого проклиналъ помшаный — неизвстно, только между проклятіями слышались иногда имена котораго-нибудь изъ умершихъ дтей, да можно было понять изъ несвязныхъ фразъ, что старику припоминался пожаръ, пустившій его нищимъ по блому свту.
Синицынъ-сынъ, какъ только узналъ о помшательств отца, тотчасъ же не задумываясь перевезъ его къ себ, ему предлагали помстить старика въ сумашедшій домъ, но онъ не согласился. Этотъ поступокъ въ Синицын тмъ больше замчателенъ, что онъ былъ, какъ увидимъ ниже, страшный скряга.
Я говорю, никто изъ окружающихъ не слыхалъ отъ Синицына жалобъ: — его видли только работающимъ и молчащимъ, да и самъ онъ, какъ казалось, привыкъ къ незавидной дол, по сквозь эту привычку капля по капл въ душу Синицына просачивалось отчаяніе. Мсяцевъ шесть, семь и больше бывало работалъ молчаливо Синицынъ, да и ходилъ каждый день къ заутренямъ и вечернямъ, потомъ вдругъ прорывался и запивалъ иногда по недл и больше, изо дня въ день. Машина значитъ испортилась. Пилъ Синицынъ все больше одинъ, и случалось пилъ такъ, что его выталкивали изъ кабака въ одной рубашк. И странное дло — всегда тихій, послушный, Синицынъ длался страшнымъ буяномъ, когда приставали къ нему пьяному. Разъ онъ чуть-чуть не задушилъ одного изъ своихъ сослуживцевъ, когда тотъ вздумалъ сыграть съ нимъ одну изъ тхъ плоскихъ шутокъ, на которыя былъ такъ выносливъ Синицынъ трезвый. Шутникъ вымазалъ лицо Синицына сажей, въ заведеніи поднялся единодушный хохотъ. Синицынъ догадался въ чемъ дло и пьяное лицо его приняло почти кровожадное выраженіе.
— А ты думаешь, что я прежній! сказалъ задыхающимся голосомъ Синицынъ и бросился душить шутника, тотъ весь посинлъ и сталъ уже храпть подъ костлявыми пальцами. Присутствующіе къ счастью поняли, что подобное дло можетъ кончиться далеко не шуткой и бросились разнимать противниковъ. Цлый часъ посл того Синицына била лихорадка, но скандалъ имлъ послдствіемъ то, что товарищи перестали во время запоя лзть къ нему съ шутками.
Женщинъ Синицынъ боялся сильне, чмъ мужчинъ, онъ былъ убжденъ, что дьяволъ именно черезъ женщину больше всего дйствуетъ на погибель рода человческаго, чмъ красиве была женщина, тмъ въ мнніи Синицына она была опасне. Къ боязни женщинъ въ Синицын присоединялась еще ненависть, и такой взглядъ, какъ и вс взгляды, сложился въ немъ подъ силою обстоятельствъ: мать не любила Синицына и била его, сестры не любили и били его, хозяйки, у которыхъ жилъ Синицынъ, были отъявленныя мегеры. Съ молодыми, посторонними женщинами Синицынъ никогда не входилъ въ близкія столкновенія, он тоже не обращали вниманія на невзрачнаго, тихаго Синицына. Разъ товарищамъ Синицына удалось уговорить его свести знакомство съ однимъ изъ тхъ пріютовъ, гд жмется голодный, оборванный развратъ, но знакомство было такъ неудачно, что Синицынъ посл него захворалъ отвратительной болзнью и три мсяца пролежалъ въ городской больниц. Это окончательно убдило Синицына, что женщина чортъ переряженный въ платье и онъ сталъ отплевываться и отмаливаться при встрч съ каждой изъ женщинъ. Исключеніе изъ общаго правила Синицынъ только и длалъ что для хозяйки дома, гд жилъ, исключеніе же было сдлано потому, что старушонка нетолько не уступала Синицыну въ богомоль, но даже превосходила его и притомъ богомолье совершала она самымъ благолпнымъ образомъ, съ строгимъ соблюденіемъ всхъ предписанныхъ правилъ.
Когда Синицынъ перевезъ къ себ помшаннаго старика отца, то сталъ зашибать сначала чаще, чмъ въ обыкновенную пору: видъ вчно молчащаго, безсмысленно смотрящаго куда-то старика, новая обуза на плечахъ, прибавила еще больше сумрачнаго колорита къ общей картин житья приказнаго.
Откуда проистекала заботливость Синицына объ старик? Думаю, что не изъ любви, странно требовать отъ человка любви тамъ, гд память только и удерживаетъ, что картины тяжолаго, рабскаго содержанія. Синицынъ заботился объ отц, удлялъ послдніе гроши на его содержаніе, потому что думалъ, что поступая иначе, онъ длалъ бы страшный грхъ, за которымъ, если не въ настоящей, то въ загробной жизни должно слдовать тяжолое возмездіе. Синицынъ боялся адскихъ мукъ и вполн вровалъ въ нихъ.
Но человкъ не можетъ существовать безъ сердечной привязанности, какова бы и на что бы ни была обращена эта привязанность. У Синицына съ каждымъ годомъ все сильне и сильне росла страсть къ деньгамъ: онъ любилъ ихъ, какъ другой любитъ женщину. Бднякъ, выросшій на ломт черстваго хлба, никогда не испытавшій ни одного изъ тхъ чувствъ, которые почти каждому хоть разъ удастся испытать смолоду, Синицынъ отдался любви къ деньгамъ со всей силой, на которую способны отверженные. Величайшій праздникъ для Синицына былъ тотъ день, когда удавалось ему прибавить лишній цлковый къ своему капиталу: тогда на вчно нахмуренномъ, отупвшемъ лиц его было написано счастіе. Посл запоевъ Синицынъ мучился не дурной стороной запоя, не тмъ, что это можетъ повредить ему по служб, но тратой своего сокровища, посл запоя онъ длался еще скупе: ему случалось просиживать долгіе зимніе вечера безъ свчи, чтобъ только сохранить лишнюю копйку, онъ старался сть вдвое меньше, чтобъ сократить расходъ на хлбъ. Такъ какъ изъ получаемаго жалованья при всей скупости трудно было сберечь лишнюю копйку, то Синицынъ прибгъ къ мелкому ростовщичеству: гривениками, двугривенными, цлковыми отдавалъ онъ деньги своимъ сослуживцамъ, получая за одолженіе по сту и больше процентовъ. При полученіи денегъ Синицынъ забывалъ свою скромность и ужъ настойчиво требовалъ взятаго: въ случа неудачи онъ рисковалъ даже на жалобы, чтобы сдлаться непримиримымъ врагомъ Синицына стоило только не отдать ему долгъ, какой-нибудь гривенникъ, по своей одичалости, боязни, Синицынъ конечно ничмъ не проявлялъ своей вражды, но еслибы взявшій умиралъ отъ жажды и просилъ принести ему пить, то Синицынъ и тутъ бы не простилъ обиды и до тхъ поръ не помогъ бы покуда тотъ не выплатилъ бы ему должное съ подобающими процентами. Самъ Синицынъ во имя своей страсти готовъ былъ вынести и выносилъ все, какъ любовникъ, считающій каждую минуту, оставшуюся до свиданія, такъ и Синицынъ въ тотъ день, когда удавалось ему сдлать приращеніе къ капиталу, ждалъ окончанія присутствія и забывъ усталость, голодъ, бжалъ домой, вытаскивалъ свою скудную казну, дрожащими руками пересчитывалъ ее, прикладывалъ приращеніе и потомъ снова начиналъ считать и пересчитывать. Въ деньгахъ для Синицына было все: семья, любимая женщина, карьера. Во время моего разсказа Синицыну удалось скопить рублей сто серебромъ, такъ что онъ могъ производить крупныя операціи, отдавая взаймы рублей по двадцати, но какъ истинный, страстный любовникъ, онъ сдлался мученикомъ своего сокровища. День проходилъ все какъ-то незамтне, сокровище было съ Синицинымъ, оно висло у него на ше на толстомъ шнурк, но ночью воображеніе представляло Синицыну всевозможные ужасы, малйшій шумъ заставлялъ его вскакивать съ постели, осматривать вс уголки, вс запоры, замки, везд онъ видлъ воровъ, готовыхъ похитить у него его сокровище. Изъ дому Синицынъ по вечерамъ выходилъ только вслдствіе крайней необходимости, обыкновенно трусъ, мн кажется, Синицынъ умеръ бы героемъ, еслибы ему привелось защищать свои деньги. При начал запоя Синицынъ снималъ съ себя свое сокровище и пряталъ его въ потайной ящикъ, сдланный имъ самимъ въ кровати. Скупость, въ соединеніи съ прошедшимъ, привела Синицына къ страшной катастроф. Синицынъ, ужъ не знаю на основаніи какихъ данныхъ, считалъ себя страшнымъ гршникомъ.
Во время совершившейся катастрофы Синицыну было уже лтъ около сорока, невысокаго роста, рябоватый, съ жидкими темнорусыми волосами, съ крупными чертами, съ обыкновеннымъ, гемороидально-зеленымъ цвтомъ лица, всегда нахмуренный, молчаливый, Синицынъ никакъ не могъ остановить на себ вниманія.
Я старался какъ можно точне узнать ближайшія причины запоя Синицына и послдовавшаго за нимъ самоубійства. Вотъ что удалось мн развдать.
Синицынъ въ послднее время не пилъ больше года, недли за полторы до катастрофы онъ возвратился домой особенно не въ дух. Пообдавъ на скорую руку и снявши съ шеи кошелекъ съ драгоцнностью, Синицынъ пересчиталъ количество капитала, вынулъ изъ него дв трехрублевыя бумажки, тщательно завернулъ опять сокровище и спряталъ его въ потайной ящикъ. Посл того Синицынъ ушолъ изъ дому и пропадалъ около недли: запилъ значитъ. Съ какой стати запилъ Синицынъ?
Въ послднее время надъ Синицынымъ стали обрушаться бда за бдой: новаго столоначальника Синицыну дали, тоже изъ семинаристовъ, тянувшаго лямку до важнаго поста лтъ двадцать пять, Свтозаровъ была ему фамилія. Прошедши огонь и воду и мдныя трубы, Свтозаровъ, получивъ воеводство, счелъ своей священнйшей обязанностью выместить на подчиненныхъ свое собственное униженіе: ‘а, думалъ онъ, мной помыкали, отдыху мн недавали, всякій чуть ли ногой въ рыло не совалъ, такъ постойте же, благо теперь случай есть, я самъ докажу вамъ дружбу.’ И ужь подлинно что доказывалъ: заберется бывало въ палату ни свтъ ни заря и бда тому изъ подчиненныхъ, кто осмлится придти позже: ‘начальство, говоритъ, ни въ грошъ не ставишь, фанаберіи набрался,— надо, говоритъ, ее выбить’ и идетъ жаловаться секретарю, а тотъ неразобравъ дла и отржетъ у кого рубль, у кого полтинникъ изъ жалованья, такъ что къ концу мсяца и выходитъ, что не только приходится получить, а еще въ долгу состоишь и на слдующій: питайся чмъ хочешь, хоть объ манн небесной молитвы возсылай, или отдастъ переписывать докладъ листовъ въ тридцать, ну какъ-нибудь и испортишь, закапаешь листъ, али съ спху ошибешься, такъ отъ крику одного не уйдешь: ‘ты, говоритъ, казенный интересъ соблюдать не хочешь, — воръ тотъ же’. А ужь ругался-то, ругался-то какъ, хуже всякаго извозчика, и откуда онъ выучился такимъ ругательствамъ! Со стороны послушаешь, такъ подумаешь что онъ книгу передъ собой держитъ, да по ней вычитываетъ, да и добро бы за дло, а то такъ въ голову взбредетъ, и пойдетъ пушить, запятую не поставишь, такой содомъ въ камер подыметъ, что начальство сторожа пришлетъ: ‘чтобъ потише былъ’, такъ и тутъ не уймется, самъ пойдетъ въ присутствіе: ‘я, говоритъ, подчиненныхъ уму-разуму учу, чтобъ въ субординаціи были, начальство уважали’, ну и начальство ничего, милостиво изволитъ только улыбаться, а Свтозарову это и на руку, придетъ еще хуже, — зврь-звремъ, удержки просто нтъ, цлымъ дломъ бывало въ лицо такъ и пуститъ, и утереться не смй: ‘вишь говоритъ, нженка какой, а ты служить такъ служи, бабьи привычки откинуть изволь’. Я говорю, ужь Синицынъ начто былъ забитъ и терпливъ, начто много вынесъ безмолвно оскорбленій, и тотъ подчасъ возмущался и выходилъ изъ себя. Незадолго до того времени, какъ запить, Синицынъ простудился немного: ломитъ всего, къ утру, впрочемъ, благодаря домашнимъ средствамъ, болзнь прошла, только всталъ онъ вмсто семи часовъ, въ восемь. Кое-какъ одвшись Синицынъ побжалъ въ присутствіе, но поспшность его была напрасна. Свтозаровъ уже возсдалъ на своемъ кресл, да такой сердитый, что просто страхъ.
— И ты, собака, въ фанаберію пустился! чмъ бы на старости лтъ примромъ служить, а ты тоже начальство заставляешь себя ждать. Погоди же, я тебя проучу! такъ встртилъ Свтозаровъ Синицына.
Синицынъ напрасно отговаривался болзнью, напрасно уврялъ, что въ цлый годъ онъ ни разу еще не опаздывалъ, что это впервый и послдній: Свтозаровъ оставался неумолимъ. Пришло высшее начальство, Свтозаровъ пожаловался ему на Синицына, сказалъ, что за послднее время онъ сталъ замчать особенную лность и нерадніе къ служб за Синицынымъ и даже проявленіе нкоторой грубости и неуваженія къ начальству, вслдствіе чего черезъ полчаса Синицыну объявлено было, что у него убавляется изъ мсячнаго жалованья три рубля серебромъ.
Но этого мало. Назадъ тому мсяца три Синицынъ далъ взаймы одному изъ сослуживцевъ десять цлковыхъ, росписку взялъ, проценты сослуживецъ платилъ акуратно каждый мсяцъ и человкъ былъ хорошій, только несчастіе съ нимъ случилось — умеръ онъ. Синицынъ, узнавъ о смерти кредитора, справился у казначея, жалованье не осталось ли незабраннымъ? но бднякъ не только за все прошедшее взялъ свою ничтожную плату, а еще впредь прихватилъ: лечился дома, хоть на ромашку, да на бабъ-знахарокъ все деньги нужны, Синицынъ увидалъ, что съ этой стороны ничего не возметъ, ршился попытаться съ другой стороны: на счетъ оставшагося хлама. Обдумывая впередъ какимъ образомъ прямо изъ Присутствія отправиться къ одному знакомому квартальному, чтобъ посовтоваться съ нимъ насчетъ взысканія, Синицынъ сталъ пить чай. Во время чая въ комнату вошла женщина, одтая очень бдно, вся въ черномъ, но такая молоденькая, блдная, да хоро шенькая, что у Синицына въ глазахъ зарябило, морозъ по кож пробжалъ. Синицынъ въ первый разъ видлъ въ своей квартир такое явленіе.
— Вы Иванъ Федорычъ? спросила пришедшая тихо.
Синицынъ переконфузился больше чмъ пришедшая: онъ хоть и ненавидлъ женщинъ, считалъ ихъ орудіемъ дьявольскихъ искушеній, но на миломъ лиц гостьи было написано столько печали, столько глубокой скорби, что трудно было усомниться, чтобы врагъ рода человческаго и ее избралъ въ число помощницъ своихъ злокозней.
— Я, отвчалъ Синицынъ, неловко вставая со стула. Что вамъ угодно?
— Вамъ папаша долженъ, Иванъ Федорычъ?
Синицынъ понялъ, что передъ нимъ стоитъ дочь Доменскаго, и его еще сильне покоробило.
— А вы видно изволите быть дочкой Николая Михайлыча? Жаль-съ вашего папашу, такой славный былъ человкъ.
— Иванъ Федорычъ! вамъ долженъ былъ папаша, онъ на смертномъ одр поминалъ все долгъ, больной былъ — меня все къ вамъ посылалъ, я только оставить его боялась: вдь я одна за нимъ ходила, а ужь онъ какъ мучился. Какъ мучился-то онъ… рыданья недали возможности договорить бдной двушк.— Ты, говоритъ, сходи къ Ивану Федорычу, испроси прощенья у него за меня, я отдамъ ему какъ выздоровлю, съ благодарностью отдамъ. Да непривелось выздоровть то, оставилъ онъ насъ… новыя рыданья заглушили слова двушки.
Ивану Федорычу крпко стало жаль двушку, впервые быть можетъ отъ роду, да вдь двушка была больно хорошенькая, и голосъ у ней былъ такой нжный, такъ въ душу и просился.
— Вы, сударыня, успокойтесь, вотъ стульчикъ, присядьте.
Иванъ Федорычъ подалъ двушк стулъ, но та въ это время схватила его за руку, и начала цловать ее.
— Иванъ Федорычъ? нечмъ мн отдать вамъ долгъ, ничего у насъ нтъ, только трое сиротъ насъ и осталось, съ голоду хоть умирай, чужіе люди уголъ дали. Все продали мы, какъ папаша болнъ былъ, вдь жить надо было, лекарства покупали. Простите Иванъ Федорычъ, сполна отдамъ, въ горничныя пойду, заработаю. Двушка схватила руку Синицына и снова стала цловать ее.
Съ Иванъ Федорычемъ богъ-знаетъ что длалось, когда двушка припала къ его рук: ему стало и совстно, и неловко, и хорошо въ одно и тоже время, съ нимъ въ первый разъ случилась такая исторія, ему никогда не приходилось быть такъ близко къ хорошенькой женщин, онъ позабылъ и дьявольскія козни и вражду къ женщин: онъ только видлъ передъ собой обливающуюся слезами двушку, слышалъ ея нжный голосъ, прерываемый рыданьями, чувствовалъ только на своей рук ея горячее дыханье, ея милыя губки. Иванъ Федорычъ напрасно старался освободить свою руку изъ рукъ двушки: она крпко держала ее. Аскетъ забылъ свой долгъ.
— Что вы, сударыня, помилуйте, какъ можно въ горничныя, это не ваше-съ дло, вы барышня. Уже насчетъ долгу не безпокойтесь, мы вс подъ Богомъ ходимъ, разв я злодй какой, что съ васъ платьице стану тащить, во мн душа есть тоже. Мы подождать можемъ, а коли не будетъ чмъ заплатить, такъ мы и такъ обойдемся. Я и росписку разорву.
Съ необыкновенной быстротой, такъ что двушка не могла даже предупредить его, Иванъ Федорычъ досталъ росписку и изорвалъ ее.
— Богъ васъ наградитъ, Иванъ Федорычъ, сказала двушка.— Я знала, что вы добрый, не подымется ваша рука на сиротъ. Вы только не думайте, чтобъ я не отдала вамъ долгъ: какъ только деньги будутъ — отдамъ.
Двушка просидла у Синицына еще минутъ пятнадцать и ушла. Иванъ Федорычъ не замтилъ и время: ему было такъ хорошо, что онъ забылъ свои гражданскія обязанности. А между тмъ времени было много, почти девять часовъ. Свтозаровъ свирплъ и ждалъ съ нетерпніемъ появленія преступника. На этотъ разъ посл всхъ появился Синицынъ, не усплъ онъ носу показать, какъ на него обрушился цлый потокъ самыхъ энергическихъ ругательствъ.
— Такъ ты вотъ какъ почитаешь начальство, съ скрежетомъ зубовнымъ накинулся Свтозаровъ на Синицына. Вотъ какъ! тебя наказываютъ, а ты и въ усъ не дуешь, сами, дескать, съ усами, старая ракалія!— знать никого не хочу. Погоди же, я т удружу, поставлю теб ферта, буркулами-то не такъ захлопаешь. Отчего посл всхъ явился? Говори, пентюхъ китайскій?
Синицынъ на этотъ разъ не оправдывался, онъ молча забралъ изъ шкапа огромное дло и сталъ рыться въ немъ, его молчаніе еще боле вывело изъ себя Свтозарова, — онъ счелъ его верхомъ дерзости противу начальства. Послдствіемъ этой непріятной исторіи была еще убавка изъ жалованья Синицына четырехъ рублей серебромъ въ мсяцъ.
Синицынъ не могъ опомниться отъ послдней исторіи, она пришла къ нему незамтно, нечаянно онъ не врилъ въ дйствительность, онъ думалъ, что все это видлъ во сн, что и блдная, хорошенькая двушка являлась ему во сн, и руку у него цловала тоже во сн, но дйствительность въ образ казначея и полученія жалованья пришли въ тотъ же день напомнить ему себя: вмсто одинадцати рублей серебромъ, какъ бы слдовало, Синицыну выдали четыре рубля.
Понятно съ какими разнообразными чувствами возвратился домой Синицынъ, онъ долго ходилъ по комнат и думалъ. Борьба въ немъ происходила, и блдная двушка занимала не послднее мсто въ этой борьб. Нищета, скупость говорили Синицыну: ‘это дьяволъ соблазнилъ тебя, онъ плакалъ предъ тобой, онъ вырвалъ у тебя послдній грошъ, а ты, старый дуракъ, и распустилъ нюни-то, дался въ обманъ, позабылъ, что онъ завсегда бабу посылаетъ, поди-ка чай какъ она теперь потшается надъ тобой, смется всмъ. Гд деньги-то? Жалованье-то гд? чмъ жить будешь? Что! Ахъ ты эхидна притворщица!’ Но вслдъ за угрозой эхидн-притворщиц, являлся передъ Синицынымъ образъ блдной двушки, плачущій, умоляющій, и Синицыну вдругъ длалось и ея жалко и своихъ словъ совстно. ‘Нтъ, вотъ она какая бдная, изъ дому выгнали, въ чужихъ людяхъ съ сиротами пробивается, какъ чай тяжко-то ей, шутка ли, какая молоденькая, и одной-то остаться, да еще съ братишками. Какая она хорошенькая, руку-то у меня какъ цловала. Глазки-то какіе у ней свтленькіе!’ А деньги-то, деньги-то гд твои? балованье-то гд? спрашивалъ прежній голосъ, и вслдъ за этими неотвязчивыми вопросами Синицынъ снова сталъ врить, что явленіе блдной двушки и впечатлніе, ею произведенное, только и можно отнести что къ дьявольскому навожденію, и снова начиналъ онъ отплевываться и отмахиваться отъ навожденія. ‘жить-то чмъ я буду?’ спрашивалъ себя съ отчаяніемъ Синицынъ. ‘Вдь не одинъ я. Что на четыре цлковыхъ сдлаешь, — хлбомъ не пропитаешься. Неужто проживать надо, что десять лтъ копилъ, голодомъ себя морилъ? А все она, она эхидна надлала, обошла меня, вотъ теперь и дйствуй.’
Синицынъ сильне зашагалъ по маленькой комнат, нечаянно взглянулъ на печку, а оттуда неподвижно смотрли на него безсмысленные глаза.
— Вотъ какъ смотритъ! словно не живой, не моргнетъ, слова не скажетъ. И безъ него тяжко, и на свтъ бы божій глаза не смотрли, а еще онъ тутъ. Охъ, хоть бы смерть пришла скоре, провалиться бы куда-нибудь!
Но смерть не пришла къ Синицыну такъ скоро, только въ голов и сердц его накапливалось все больше и больше тяжкихъ думъ, мучительныхъ чувствъ: образъ блдной двушки совсмъ потемнлъ въ этой борьб нищаго. Синицынъ сталъ ее ненавидть больше чмъ кого-нибудь.
Конецъ-концовъ этихъ размышленій былъ тотъ, что хозяйка, сидвшая за дощатой перегородкой, услыхала, какъ Синицынъ сказалъ громко самъ себ: ‘Эхъ, выпить-ни какъ!’
Синицынъ возвратился домой черезъ недлю.
Мн нужно было узнать подробности смерти Синицына, единственнымъ источникомъ въ этомъ случа могла служить старушка-хозяйка, да отчасти еще одинъ чиновникъ, жившій напротивъ и прибжавшій на отчаянные крики старушки.
‘Привели его ко мн, — такъ разсказывала старушка, — а онъ какъ есть самъ не свой: нечистый-то во власть его взялъ, изъ лица сталъ онъ такой блдный, глаза помутимшись, — слъ въ уголъ, жмется все, а зубы-то такъ и стучатъ. Сидлъ онъ немалое время, да посл этого какъ закричитъ благимъ матомъ: ‘Уйди, не тирань ты меня, не губи души!’ Я тогда испужалась, выбжала изъ перегородки, да и говорю ему: ‘Что ты, Иванъ Федорычъ, опомнись, дай я перекрещу тебя!’ Такъ куда ты, и не слушаетъ: ‘вонъ, вонъ, говоритъ, ихъ сколько, изъ печки лзутъ, мохнатые, она-то съ ними же, ко мн, ко мн идетъ’, да какъ закричитъ пуще прежняго, да на печку и бросится, ‘что, кричитъ, ушли небось, струсили. Вонъ, вонъ изъ окошка теперь лзутъ, опять она съ ними’. Знать опять нечистая сила показалась ему, голубчику. Я стала его уговаривать, онъ меня старуху, бывало, больно слушался, ну и на эфтотъ разъ послушался, успокоился, въ постель легъ. Я, полагамши, что Иванъ Федорычъ-то уснулъ, со двора и ушла къ сосдк,— знаете, батюшка, Пахомовну-солдатку?— молочка у ней взять, моя коровушка-то стельная, прокалякамши надо полагать съ часъ времени, говорю ей: пойти-ка посмотрть, что подлываетъ жилецъ-то мой. Только вхожу на дворъ, слышу кричитъ покойникъ въ комнат пуще прежняго, я туда, отворяю дверь, да такъ свту божьяго и не взвидла,— стоитъ онъ, знашь, по средин комнаты въ рубах одной, въ рук ножикъ перочинный, а самъ кричитъ: ‘смерти моей захотли, душу окаянные погубить,— такъ на же вамъ!’ Не успла я опомниться, а онъ ужъ ножомъ себя по горлу какъ хватитъ, я такъ и взвизгнула.— Что ты, говорю, грховодникъ проклятый, длаешь! А онъ выпучивши знки на меня, говоритъ: ‘что я, ничего.— А ножикъ-то зачмъ въ рукахъ? ‘Возьми его говоритъ себ, коли хочешь, мн на што онъ’. Я обрадовамшись ножикъ взяла, а сама дверь на замокъ, да по сосдямъ: сосдушки, батюшки, помогите, говорю, мой-то рзаться хочетъ, они спасибо люди добрые: Захарычъ, сапожнымъ дломъ занимается, да Фома Лукичъ, сейчасъ ко мн пришли. Входимъ къ Ивану Федоровичу, а онъ на кровати сидитъ, да такъ неладно смотритъ, а у самого по ше кровь течетъ. Фома Лукичъ и говоритъ ему: ‘что это съ вами, Иванъ Федорычъ, вы видно нездоровы, пойдемте-ка со мной, я васъ полечу, въ Разувай {Фирма кабака.} зайдемъ.’ ‘Чтоже, говоритъ, пойдемте, ничего’. Ну и пошли они, только вмсто кабака-то, Федоръ Лукичъ его въ полицію обманомъ привелъ, да тамъ съ рукъ на руки и сдай.
— Какъ въ полцію?
— Также родимый, вдь онъ въ полиціи былъ, токмо что его тамъ недолго держали, выпустили скоро.
Полицейское распоряженіе меня привело въ крайнее удивленіе и я постарался хорошенько разузнать объ немъ. Оказалось, что точно отставной поручикъ Грязновъ (Фома Лукичъ) привелъ Синицына въ полицію и тамъ со словъ хозяйки расказалъ весь ходъ происшествія, и просилъ полицію въ предупрежденіе несчастныхъ послдствій отправить Синицына въ больницу и удержать его тамъ, пока не кончатся припадки сумашествія, полиція на этотъ разъ послушалась Грязнова, но какими учеными соображеніями руководствовался докторъ, нашла ли на Синицына свтлая минута, вслдствіе чего онъ удовлетворительно отвчалъ на вопросы, или докторъ полагалъ, что разсказы свидтелей и рана на ше ничего еще не доказываютъ, и должны нмть передъ истинами науки, только вслдствіе свидтельствованія, Синицына отпустили изъ больницы съ миромъ домой, прочитавъ ему приличное наставленіе о томъ, какъ должно вести себя благородному человку.
Синицынъ прямо изъ больницы возвратился къ себ на квартиру. Холодный ли воздухъ на него подйствовалъ, или что другое, только вплоть до сумерокъ онъ держалъ себя тихо, все больше ходилъ изъ угла въ уголъ и молчаливо размахивалъ руками. Сумерки снова привели за собой рядъ мучительныхъ видній.
— Натерплась я, батюшка, страху, такъ продолжала разсказывать хозяйка: — ужь какъ его чернышъ мучилъ! Сижу я въ своемъ углу, да такъ вся дрожкой и дрожу, сосдку зову къ себ, такъ куда т и руками и ногами уперлась, а какъ его одного оставишь? Сталъ Иванъ Федорычъ по угламъ шарить, да себ все подъ носъ бунчитъ, я его и спрашиваю: ‘Что ты тамъ, молъ, ищешь?’ а онъ мн на то и говоритъ: ‘Молчи, воры поньче придутъ, ограбить меня хотятъ.’ — ‘Что ты, молвлю, воры, какъ они къ намъ зайдутъ, чего съ насъ взять, богачества для нихъ что ли мы припасли?’ Такъ куда ты, и меня старуху поклепалъ: ты, говоритъ, тоже видно жизни отъ меня хочешь, я сперваначала обидлась, да ужь потомъ вспомнила, что онъ въ немочи. Спроси я сдуру Ивана Федорыча кто ему сказывалъ, что ограбить его хотятъ: ‘Она, говоритъ, она и сама вмст придетъ, вонъ, вонъ идетъ,’ да какъ закричитъ попрежнему благимъ матомъ: ‘Куда, говоритъ, мн дваться отъ васъ, замучили вы меня, жжетъ меня всего’. Ужь кричалъ онъ, кричалъ на этотъ разъ, инда осипъ, а потъ съ него, такъ и катится: ‘пить, говоритъ, хочу, пить мн дай.’ Я пошла въ сни за водой, и онъ за мной, увидавши ведро цлое, схватилъ его, да такъ къ нему словно приросъ и куда это мои батюшки помстилось все! Возвратившись въ комнату всталъ онъ на колни передъ образомъ казанской божьей матери и ужь такъ молился, что инда меня жалость взяла: ‘Спаси, говоритъ, меня матушка, губить меня вс собираются, въ преисподнюю меня тащутъ, муки всякія приготовили тамъ для меня, сама видишь сколько ихъ пришло за моей душой,’ а самъ все ближе къ образу на колняхъ ползетъ: ‘Спаси, кричитъ, спаси!’ И точно, родимый, послала Пресвятая Два ему такую благость, совсмъ призатихъ, только образъ со стнки снялъ, да крпко-накрпко прижалъ, ну и я старуха пошла къ себ, да признаюсь и согршила, маленько вздремнула, проснулась — кричитъ опять мой голубчикъ хуже прежняго, я къ нему: сидитъ онъ на постели, изъ себя блдный, страшный, да себя по брюху колотитъ: ‘Вонъ, кричитъ, вонъ, доберусь до васъ!’ Спервоначала-то я не замтила, есть ли что у него въ рукахъ, да какъ подошла ближе, ай батюшки!— ножикъ, а кровь-то такъ и журчитъ. Такъ я и обмерла, выбжала на улицу да и кричу — ‘караулъ!’
Но помощь пришла на этотъ разъ поздно къ Синицыну: покуда собирались сосди, онъ усплъ нанести себ нсколько ранъ, первымъ на зовъ старухи явился чиновникъ Ковригинъ, онъ засталъ еще страдальца живымъ, страшно терзавшимъ себя…
Старикъ-отецъ и въ гроб не узналъ сына: подведенный къ гробу, онъ молча взглянулъ въ лицо мертвеца и отошелъ прочь…