Рыцарь Курятника, Капандю Эрнест, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 453 минут(ы)

Эрнест Капандю

Рыцарь Курятника

Исторический роман

Текст печатается по изданию: Э. Капандю. Рыцарь курятника: Роман. — С.-Петербург: Издательство А. А. Каспари, 1865.

Часть первая Скелет на улице Вербоа

I. А., Б., В

30 января 1745 года, в ту минуту, когда в капелле св. Николая пробило половину одиннадцатого, фиакр, выехавший из улицы Гренета, остановился у стен аббатства.

Кучер сошел с козел и отворил дверцу, из кареты вышли три человека. Вышедший последним, не произнеся ни слова, заплатил кучеру. Тот поклонился с видом человека, довольного полученным вознаграждением, потом опять сел на козлы и, хлестнув своих тощих лошадей, заставил их бежать рысью. Фиакр, проследовав по улице Омер, исчез на улице Транснонен.

Три человека стояли неподвижно и безмолвно на том же самом месте, выжидая, по-видимому, чтобы фиакр удалился.

В ту ночь температура была очень низкой — термометр показывал восемь градусов мороза, и воздух был очень холоден, а небо — чисто. Луна еще не взошла, но сияние звезд заменяло ее свет.

Эта часть Парижа была совершенно безлюдна, и когда стук колес фиакра смолк вдали, воцарилась глубокая тишина. Тогда выжидавшие вдруг пришли в движение и сошлись все вместе, как будто собираясь посоветоваться.

Эти трое были высокими мужчинами, почти одинакового роста. Одетые во все черное, в складках длинных плащей они прятали нижнюю часть лица, тогда как шляпа скрывала верхнюю.

Они переглянулись, как будто советуясь глазами, потом стоявший посередине жестом руки дал разрешение двинуться в путь, его спутники слегка поклонились, и все трое отправились вдоль стены аббатства по направлению к заставе. На углу улицы Вербоа они повернули направо и остановились у двери небольшого двухэтажного домика.

Один из них вынул правую руку из-под плаща и вставил ключ в замок, между тем как двое других осматривались по сторонам. Удостоверившись, что их никто не видит, они повернулись к своему товарищу, дверь была уже отворена, и все трое вошли. Дверь закрылась, и вошедшие очутились в совершенной темноте, но, без сомнения, им хорошо была известна обстановка в этом помещении, потому что они отправились к двери в конце передней, куда попали, войдя с улицы. Отворив эту дверь, они вошли в комнату, где было еще темней, чем в передней.

— Не зажечь ли фонарь? — сказал один голос очень тихо.

— Нет, — отозвался другой, — я берусь довести вас до крыльца, ведущего в сад, не наткнувшись ни на что.

— Господа! — произнес третий голос тем же тоном. — Я думаю, для большей осторожности нам следовало бы надеть маски, прежде чем мы выйдем в сад, и условиться, как нам называть друг друга.

— Хорошо, — сказал второй голос повелительным тоном, — условимся, что я буду называться господином А.

— А я — господином Б., — подхватил первый голос.

— Если так — я буду господином В.

— Очень хорошо. Теперь, любезный господин Б., не угодно ли взять за руку господина В., который возьмет мою руку, и я поведу вас так, чтобы не произвести никакого шума.

Это приказание было исполнено, и все трое медленно прошли несколько комнат без всяких приключений.

— Вот дверь в сад, — сказал А., останавливаясь.

Он тихо отворил ее — на звездном небе показались белые ступени крыльца, спускавшегося в сад, который заканчивался стеной аббатства.

Все трое сошли со ступеней. На лицах у них были черные бархатные маски.

Сад, который был довольно большим, казался очень запущенным: его покрывали плющ и сорная трава.

А., который шел первым, остановился перед небольшой хижиной с проемом без двери. Он вошел в хижину и тотчас вышел, держа в руках два заступа и лопату. Б. и В. взяли по заступу, А. оставил у себя лопату.

Затем А. повернул к аллее, его спутники следовали позади. Они дошли до круглой площадки, посреди которой возвышалось абрикосовое дерево.

— Здесь, под этим деревом! — сказал А., указывая на дерево.

— Вы знаете точно? — спросил Б.

— Абсолютно точно.

— Будем копать.

— Работа будет трудная, потому что земля мерзлая, — заметил В.

— Все-таки начнем.

Чрезвычайно трудная из-за твердой земли работа продолжалась, по крайней мере, минут десять. Вдруг В. остановился.

— Я чувствую углубление, — сказал он, — мой заступ попал в пустоту.

— Примем меры предосторожности, — с живостью отвечал А., — чтобы нам ничего не повредить.

Все трое сбросили свои плащи, засучили рукава и начали руками раскапывать яму, которую вырыли в земле. Скоро они сняли слой известки, составлявший верхнюю часть свода. В этот слой и попал заступ, проломив его. Действуя чрезвычайно осторожно, работающие слой за слоем разобрали свод и открыли могилу, затем, наклонившись, заглянули в нее.

— Ничего не видно, — сказал Б.

— Надо зажечь фонарь, — распорядился А., — потому что нам нужны самые точные сведения.

В. пошел к тому месту, где оставил свой плащ. Он взял фонарь, зажег его и, опустив в могилу, осветил ее.

Глубина могилы была около пяти футов. Там лежал скелет с веревкой на шее. Зубы и волосы прекрасно сохранились, и на суставе одного пальца блестело золотое кольцо. Несколько костей лежало в глубине могилы, но по расположению черепа, по позвоночнику, костям одной руки и одной ноги было видно, что тело, поддерживаемое землей и известью, сохранило положение, в котором было погребено.

— Вы видите, что это было именно здесь, господа, — сказал А.

— Да, — подтвердил В., внимательно рассматривая могилу, — но меня удивляет, что скелет хорошо сохранился…

— Это объясняется легко, — откликнулся Б. — Когда погребали тело, его покрыли негашеной известью — это очевидно, но, торопясь похоронить, забыли облить известь водой. В результате известь, вместо того, чтобы уничтожить труп, как предусматривалось, сохранила его. Тело исчезло, но скелет остался.

— Теперь нам надо внимательно осмотреть скелет, — распорядился А., — собрать его, определить пол и возраст того, кто был здесь похоронен, причину его смерти и сколько лет прошло с тех пор. Для исполнения нашего дела мы не должны колебаться, господа.

— Мы готовы действовать, — произнес В. — Унесем эти разбросанные кости, осмотрим их, изучим — и все узнаем.

— Но, — заметил Б., — куда же мы унесем эти кости? Где мы должны работать?

— Позвольте сказать, — продолжал А., — что я нахожу неразумным уходить отсюда с этим скелетом. В сад выходит только это здание, поэтому за нами никто следить не будет. Возьмем с собой кости и отнесем их в погреб дома. Запрем двери и окна, чтобы даже лунный луч не смог попасть туда, зажжем свечи и начнем осмотр. Нам будет достаточно этой длинной ночи.

— Очень хорошо, — сказал В.

Они осторожно собрали кости, завернули их в плащ и погасили фонарь, предварительно внимательно осмотрев могилу, чтобы удостовериться, все ли кости они взяли.

Затем, предводительствуемые А., вошли в погреб, зажгли свечи и, положив кости на большой дубовый стол, стоявший посреди погреба, начали собирать их. Без сомнения, эти люди были очень искусны в операциях такого рода, потому что трудились с ловкостью и точностью, достойными великих анатомов, ученых хирургов. Через полчаса скелет был полностью восстановлен и внимательно осмотрен.

— Этот скелет, очевидно, женский, — сказал Б.

— Это легко понять по строению и величине грудной клетки и костей таза, которые очень малы, — прибавил В.

A. измерил длину тела.

— Эта женщина была ростом четыре фута восемь дюймов, — сказал он.

B. рассматривал череп.

— Состояние костей и позвонков говорит о престарелом возрасте, — заключил он.

— Волосы очень хорошо сохранились, — добавил Б., — и их желтоватый цвет говорит о старости.

— Зубы длинные, — заметил А.

— Рука мала и красива…

— Да, а длинные целые ногти доказывают, что эта женщина не занималась тяжелой работой.

— Очевидно.

— Желтовато-белые волосы говорят о том, что они были рыжими или белокурыми.

— Скорее рыжими, потому что их желтизна имеет зеленоватый оттенок.

— Я согласен.

— Сколько лет было этой женщине? — спросил А.

Б. и В. переглянулись, будто безмолвно советуясь между собой.

— Лет пятьдесят, — сказал Б.

— Я тоже так думаю, — подтвердил В.

— Какова же причина ее смерти, — продолжал А., — преступление или самоубийство?

— Преступление, — не задумываясь сказал В. — В этом сомневаться не приходится.

— Посмотрите на шею, — прибавил Б., — на позвонках еще имеется шесть кругов веревки…

— Да, веревка разрезала тело, так как была сильно затянута.

— Стало быть, причина смерти — удушение?

— Несомненно.

— Самоубийство невозможно.

— Почему?

— Посмотрите на веревку: ее круги направлены назад и вниз — так невозможно сделать самому.

— Это очевидно, — подхватил Б. — К тому же, в могиле голова была расположена ниже тела.

— Вы это приметили?

— Да, — сказал А., слушавший с большим вниманием.

— Нижние конечности были согнуты, это тоже было видно.

— Да.

— Значит, тело было погребено сразу после смерти — прежде, чем оно остыло.

— Без сомнения, — сказал А.

За этим последовало довольно продолжительное молчание.

— Итак, — заговорил В., — этой женщине было от пятидесяти до шестидесяти лет. Она была невысокого роста, с тонкими руками и рыжими волосами. Была удушена и погребена почти сразу после смерти, а смерть эта — судя по состоянию костей — случилась не более двадцати лет тому назад. Согласны ли вы с этим, любезный господин Б.?

— Абсолютно, — отвечал Б., поклонившись.

— Итак, господа, — продолжал А., — вы видите, что я не ошибся.

— Мы признаем это, — сказал Б.

— Вы предоставляете мне вести это дело?

— Что касается меня — да, — сказал В.

— А вы, господин Б.?

— Действуйте, я обещаю прислушиваться к вашим советам и следовать им.

— Мы восторжествуем! — воскликнул А., глаза которого сверкали сквозь бархатную маску.

— Да услышит вас Бог, — сказал В.

— Но мы забыли о золотом кольце, которое может дать нам какие-нибудь сведения, — продолжал Б.

— Вот оно, — А. подал кольцо.

Б. взял кольцо и внимательно его осмотрел.

— Это обручальное кольцо, — сказал он, — и на нем проставлена дата свадьбы.

— Есть ли там инициалы? — спросил В.

— Нет, есть только дата, цифры видны. Прочтите.

В. рассмотрел кольцо со всех сторон.

— Здесь никакой загадки, — сказал он, — очень ясно видно: ’30 января 1710′.

А. стоял несколько в стороне и не произнес ни слова. Б. повернулся к нему.

— Вы тоже думаете, что это дата свадьбы? — спросил он.

— Да, — ответил А., взял кольцо из рук В, и спрятал его в карман жилета.

— Что мы должны теперь делать? — продолжил В.

— Мы положим кости в могилу, — отозвался А., — точно так, как мы их нашли, уйдем из этого дома, заметя даже следы, чтобы ничто не указывало на то, что мы здесь были.

— Да! — сказал В., отворяя дверь. — Судьба на нашей стороне. Пошел снег — он будет нашим помощником.

— Поспешим! — сказал А.

Через три часа после своего прихода эти люди ушли из дома на улице Вербоа, и снег, покрыв землю белой скатертью, замел последние их следы.

II. ГРАНЖ-БАТЕЛЬЕР

Пробило половину второго, когда три ночных странника дошли до того места на улице Сен-Мартен, где, напротив улицы Жан-Робер, начинается улица Гран-Гюрлер.

Здесь они остановились, быстро обменялись шепотом несколькими словами, потом Б. повернул налево и исчез в направлении кладбища, а двое других повернули направо, на улицу Сен-Дени.

А. и В. не снимали своих черных бархатных масок и, закутанные в темные плащи, выделялись, словно два черных призрака, на белом ковре, которым была покрыта земля.

Глубочайшее молчание царило в этой части Парижа. А. наклонился к своему спутнику.

— Ну что ж? — сказал он просто.

— Я признаю вас, — ответил В., — моим повелителем.

— Так вы полностью доверяете мне?

— Да, в полном смысле этого слова.

— Как вы думаете, могу я положиться на Б. так же, как на вас?

— Думаю, что у него нет таких причин, как у меня, слепо вам повиноваться, но зато есть огромное желание узнать истину об этой истории, близко затрагивающей его.

— Я тоже так думаю, и так же, как вы, убежден, что могу на него положиться, но, на всякий случай, надо наблюдать за ним.

— Я берусь за это.

Они дошли до здания Итальянского театра, который находился тогда на улице Моконсель и имел выход на улицу Монторгей. А. остановился.

— Мы здесь расстанемся? — спросил В.

— Да, — ответил А., — продолжайте идти до площади Вандом, там вы знаете что делать.

— Знаю… В котором часу вы придете завтра?

— Не знаю, но обязательно приду.

— Вас надо ждать?

— Да, я должен иметь возможность найти вас в любое время — может быть, вы мне понадобитесь.

— Я буду ждать.

— Наблюдайте за Б., повторяю вам!

В. утвердительно кивнул головой.

— Кстати, — заметил он, — я должен вас спросить: когда мы закончили работать и положили кости в могилу, вы оставили у себя кольцо с каким-то намерением?

— Почему вы это спрашиваете? — спросил А., сверкнув глазами сквозь отверстия маски.

— То, что заметил я, вероятно, заметил и Б. — вот почему я вас спрашиваю.

— Вы правы, В. Я не положил кольцо в могилу и оставил его у себя в качестве залога, который может иметь силу, неизвестную вам, но ужасные последствия действия которой вы когда-нибудь узнаете. А если Б. спросит у вас об этом, скажите ему: я оставил у себя кольцо, чтобы осмотреть его более внимательно.

— Еще один вопрос.

— Какой? Говорите, не скрывая и тени ваших сомнений.

— Судя по дате, проставленной на этом кольце — 30 января 1710 года — сегодня ровно тридцать лет, как это кольцо было дано той, что его носила.

— Это очевидно, — сказал А.

— Стало быть… Это — просто случайность?

— Нет, — холодно ответил А., — я назначил этот день для начала действий именно потому, что знал, что сегодня годовщина. Если Б. задаст вам этот вопрос, ответьте ему так же.

После краткого молчания А. спросил, изменив тон:

— Есть ли у вас еще вопросы?

— Больше нет, — ответил В.

Слегка поклонившись, он сделал шаг вперед, как бы желая удалиться, но потом вернулся к своему спутнику.

— Ах! Я забыл, — сказал В.

Он пошарил в кармане, вынул оттуда сложенную бумагу и подал ее А.

— Письмо Бине, — сказал он.

— Он соглашается? — спросил А., взяв письмо.

— На все!

— Пусть хранит тайну, если хочет остаться на своем месте. Когда у короля охота?

— Послезавтра.

— В Сенарском лесу?

— Да.

— Хорошо, до завтра.

В. быстро удалился, А. остался стоять на месте. Потом, когда тень его спутника исчезла в темноте, он повернул направо на улицу Монторгей и направился к Гранж-Бательер.

В то время эта часть Парижа была почти необитаема. Лишь кое-где было разбросано несколько домов. С бульвара виднелась вдали капелла Ларецкой богоматери, возле этой капеллы находилась живодерня, а между ней и Гранж-Бательер простиралось кладбище. Снег продолжал падать, и весь бульвар напоминал белую скатерть. А. дошел до стены кладбища, не снимая маски и кутаясь в плащ. Он остановился перед низенькой дверью, встроенной в стену возле ворот. Эта маленькая дверь вела на кладбище и к дому сторожа. А. вставил в замок ключ, который держал в руке, переступил через порог и запер дверь. Едва он сделал пару шагов вперед, как раздался громкий лай, и огромная собака с медным ошейником, утыканным острыми гвоздями, бросилась к нему.

— Молчать, Жако! — сказал А., протянув руку.

Собака остановилась, завизжала, вертя хвостом, и начала прыгать около А., продолжая выражать свою радость дружеским повизгиванием.

Дверь сторожки отворилась, и в проеме показался человек.

— Это вы, господин? — спросил он.

— Да, — отвечал А.

— Ах, слава Богу! Как моя жена будет рада увидеть вас! Она плакала, боясь, что вы не придете.

— Не приду! — откликнулся А, — Но разве сегодня не 30 января?

— Увы! — сказал сторож, перекрестившись.

— Ах! — произнес взволнованно гость.

Какая-то женщина, взявшаяся невесть откуда, бросилась на колени в снег перед А. Тот взял ее за руки.

— Мария! — воскликнул он. — Встаньте!

— Нет! — сказала женщина. — Я на коленях благодарю того, кто исполняет волю Бога на земле.

— Молчите, Мария, не говорите так!

— Ваша рука дает облегчение страждущим.

— Молчите, Мария, и встаньте.

Женщина повиновалась. А. снял маску и, наклонившись к Марии, поцеловал ее в лоб.

Темнота была такая глубокая, и снег падал так густо, что невозможно было разглядеть черты трех особ, собравшихся перед домом.

— Ступайте домой! — сказал А.

— Вы хотите остаться один на кладбище? — спросила Мария.

— Как обычно.

— Да, но я каждый раз боюсь…

— Разве вы верите в привидения? Мне хотелось бы верить, Мария, это было бы не опасением, а надеждой!

А. повелительным жестом отослал их:

— Возвращайтесь домой!

Они повиновались. А., закутавшись в плащ, пошел к кладбищу, собака следовала за ним. Снег лежал толстым слоем и казался ослепительным на фоне черного неба. Над этим снежным слоем возвышались каменные кресты, колонны и решетки. Царило глубокое безмолвие. А. шел медленно, твердыми шагами, как человек, знающий дорогу среди этого лабиринта могил.

А., видимо, был бесстрашен, если сумел преодолеть состояние, в котором он должен был оказаться. В этой ночной прогулке по кладбищу, покрытому снегом, было что-то зловещее.

А. остановился перед деревянным крестом и встал неподвижно, сложив руки и склонив голову. Потом опустился на колени и долго молился. Крупные слезы падали из его глаз на сложенные руки. На часах капеллы Ларецкой богоматери пробило два часа. А. вздрогнул и протянул правую руку, в которой держал золотое кольцо.

— Отец мой, — сказал А. глухим голосом, — вот обручальное кольцо, которое я этой ночью снял с пальца моей матери и принес на твою могилу. Тридцать лет тому назад в этот день вы оба были счастливы, и будущее улыбалось вам. Двадцать лет назад, в эту самую ночь, в этот самый час, вы оба стали жертвами гнусных убийц! На твоей могиле, отец мой, я поклялся отомстить! С помощью Неба я шел по пути, который должен был привести меня к истине. Нынешней ночью я добыл доказательство. Над этим кольцом, отец, которое ты надел на палец моей матери, я возобновляю клятву и исполню ее. И это мщение будет беспощадным и будет продолжаться безостановочно до того самого часа, когда Господь соединит меня с тобой.

Завершив свою тираду, А. встал, и, протянув обе руки над могилой, повторил:

— Клянусь!

Пес, следовавший за А., все это время, пока он молился, ни разу не заворчал, ни сделал ни одного движения. Устремив умные глаза на А., он точно понимал, что происходило в душе этого человека, стоявшего на коленях над могилой. Когда А. встал с колен, Жако последовал за ним взглядом, не трогаясь с места. Когда же тот поднял руки и произнес последние слова, Жако слегка заворчал.

А. возвращался к дому сторожа медленным шагом, Жако следовал за ним.

А. тихо постучал в дверь и сказал:

— Выйдите сюда, друзья мои!

Он еще не успел закончить эти слова, как сторож и его жена показались в дверях. А. вытащил из кармана два кожаных мешочка.

— Андре! — сказал он, подавая один мешочек сторожу. — Вот пятьсот луидоров на погребение всех трудолюбивых людей, семейства которых слишком бедны для того, чтобы похоронить приличным образом отца, мать, ребенка.

Потом он обернулся к Марии и продолжал:

— Мария, вот пятьсот луидоров для больных детей и несчастных матерей, а этот кошелек — лично вам. В нем годовая пенсия вашей матери и сумма, необходимая вашему брату, чтобы закончить дело, которым он занимается.

Она сложила молитвенно руки, и крупные слезы потекли по ее лицу.

— И вы не хотите, чтобы я упала к вашим ногам, — сказала она, — когда вы столько делаете для нас!

— Разве вы не делаете для меня больше, чем я могу когда-либо сделать для вас! — воскликнул А. в сильном волнении. — Благодаря вам я могу преклонить колени на могиле моего отца, а с этой ночи, наконец, и на могиле моей матери.

— Неужели? — вскричала Мария.

— Так это правда? — спросил Андре, подходя ближе.

— Да, сведения, которые вы сообщили мне, были верны.

— О! Нам помогало Небо в тот день, когда мы встретились.

— Небо сжалилось, видя мои страдания. Я должен из признательности неограниченному милосердию Господа жалеть других. Не благодарите же меня, помогайте страждущим и облегчайте их страдания.

— И по-прежнему сохранять тайну? — спросила Мария.

— Самую строгую — я этого требую! Жив я буду или умру, пусть никто не узнает, от кого пришла эта помощь, даже ваши родные. Эта тайна должна умереть вместе с нами.

— Ваша воля будет исполнена, — отвечала Мария, поклонившись.

— Прощайте, друзья мои, — сказал А., направляясь к двери.

— Вы пойдете один в такой час, в такую погоду? — испугалась Мария.

— Чего мне бояться?

— Разбойников и воров.

— Если я встречу разбойников, у меня есть золото в кармане, чтобы откупиться. Если этого золота будет недостаточно, у меня на поясе есть пара пистолетов, а на боку — шпага.

— Хотите взять с собой Жако? — спросил Андре.

— Нет, — ответил А., лаская собаку, которая смотрела на него, не отрываясь.

— Она может справиться с двумя нападающими, — сказала Мария.

— Даже с четырьмя, я ручаюсь за это, но пусть Жако останется здесь, он мне не нужен в нынешнюю ночь. После, может быть…

Отворив дверь, А. на прощание помахал рукой Андре и Марии и пошел по улице Гранж-Бательер, на которой находилось тогда только три дома напротив кладбища. Снег падал не переставая, покрывая землю толстым слоем, бросавшим в темноту сверкающие блики. А. надел маску и, закутавшись в складки плаща, пошел быстрыми шагами вдоль высокой стены Люксембургского особняка, который находился на левом углу улицы Монмартр и бульвара, тогда как напротив, на правом углу, был расположен особняк Юзе. Когда А. повернул на улицу Сен-Фиакр, вдруг раздалось громкое ‘кукареку’ А. остановился, и его окружили шесть человек. У троих в правой руке был пистолет, а в левой — шпага с коротким толстым клинком. Руки одного из нападавших были спрятаны в карманах полукафтана.

Эти шестеро были одеты в лохмотья, а лица их были расписаны двумя красками — красной и черной. Ничего не могло быть страшнее вида этил существ, появившихся вдруг на фоне снега.

А. осмотрелся вокруг, по-видимому, не особенно волнуясь.

— Чего вы хотите? — спросил он твердым голосом, не становясь в оборонительную позу.

Тот из шестерых, у которого руки были засунуты в карманы, медленно подошел.

— Плату за яйцо, — сказал он. Протянув правую руку, он открыл ладонь, на которой лежало красное яйцо с белым крестом.

— Плату за яйцо? — повторил А.

— Да, двадцать луидоров взамен этого яйца, которое обеспечит тебе спокойствие на всю ночь.

— А если у меня нет двадцати луидоров?

— Мы тебя обыщем и возьмем то, что у тебя есть, а потом будем держать взаперти до тех пор, пока ты нам не отдашь остальное.

— А если я не могу?

— Можешь. У тебя наружность дворянина, ты в маске и хорошо одет, наверное, возвращаешься с какого-нибудь любовного свидания. Ты вельможа или буржуа, значит, богат.

— А если ты ошибаешься?

— Я не ошибаюсь, заплати!

— А если со мной большая сумма, чем ты думаешь?

— Я прошу у тебя только двадцать луидоров — это наше правило. Но если ты хочешь, то можешь купить безопасность на последующие ночи, взяв несколько яиц и заплатив за них.

— Кто может поручиться за безопасность?

— Слово Петуха.

— А если я буду защищаться? — спросил А., вдруг раскрыв свой плащ. Он выхватил два пистолета, заткнутые за пояс. Разбойник не шевельнулся, зато остальные пятеро тотчас окружили А. со своим грозным оружием.

— Не сопротивляйся! — сказал тот, кто назвал себя Петухом. — Плати или умри!

— Я заплачу, — ответил А.

Он вынул из кармана двадцать луидоров и подал разбойнику. Тот взял деньги одной рукой, другой отдавая яйцо.

— Квиты! — сказал он. — Ты можешь идти куда хочешь нынешней ночью — покажи это яйцо, и тебя пропустят.

Он поклонился, раздался крик ‘кукареку’, и разбойники исчезли. Куда они делись — невозможно было понять.

А. осмотрелся вокруг и продолжил свой путь так спокойно, как будто ничего не случилось.

Несколько минут спустя он дошел до предместья Сен-Дени. В этом предместье размещался монастырь Сестер милосердия, называемых Серыми сестрами. Этот монастырь был на углу улиц Сен-Дени и Сен-Лоран. День и ночь дверь его была полуоткрыта, и возле нее висел колокол, в который легко было позвонить.

А. остановился перед этой низкой дверью и легенько позвонил. Дверь отворилась, открывая взору переднюю, слабо освещенную небольшой лампой и выходившую на большой двор.

В передней сидела сестра милосердия в почтенном костюме, который не изменился с 1633 года, когда Венсан де Поль заставил надеть его Луизу де Мальяк, основательницу этого ордена, которую благословляют все страдающие.

Руки монашенки были засунуты в серые рукава, скрещенные на переднике, большой накрахмаленный чепчик скрывал ее лицо, но по голосу можно было угадать, что она молода.

— Чего хочет брат мой? — спросила она.

— Поговорить с матушкой от имени тех, кто страдает. Вы знаете, что сегодня 30 января, сестра моя?

А. сделал заметное ударение на последней фразе. Сестра милосердия посторонилась, став к стене.

— Наша матушка ждет вас в капелле, — сказала она своим кротким голосом.

А. прошел через двор в капеллу, возвышавшуюся в центре здания. Лампа, висевшая под сводом, разливала колеблющийся свет.

Женщина, одетая сестрой милосердия, стояла на коленях перед алтарем и молилась, перебирая четки, которые держала в своих худых руках. А. медленно подошел и встал на колени позади нее.

— Помолитесь за меня! — сказал он.

Сестра милосердия тихо повернула голову. Она нисколько не удивилась, увидев человека в черной бархатной маске, перекрестилась и поднялась с колен.

— А! Это вы, брат мой! — сказала она.

— Сегодня 30 января, сестра моя, — ответил он, — и четвертый час утра.

— Я вас ждала.

А. остался на коленях. В руках у него был небольшой ящик, который он отдал сестре милосердия.

— Вот мое обычное приношение, — сказал он.

Сестра милосердия взяла ящик, подошла к алтарю и поставила ящик на первую ступень.

— Да примет этот дар наш божественный создатель! — сказала она. — Пусть мольбы всех, чьи страдания вы облегчаете, вознесутся к нему и вымолят у него милосердие к вам.

А. медленно приподнялся с колен. Он низко поклонился сестре милосердия, потом пошел к двери капеллы. Настоятельница опередила его и, намочив пальцы в святой воде, подала ему кропильницу. А. казался очень взволнованным.

— Сестра моя, — сказал он. — Моя рука не смеет коснуться вашей…

— Почему? — спросила сестра милосердия.

— Потому, что ваша рука чиста, а моя — осквернена.

Монашенка тихо покачала головой.

— Брат мой, — сказала она. — Я не знаю, кто вы, потому что я никогда не видела вашего лица и не знаю вашего имени. Мне не известно ваше прошлое, но я знаю, чем вы занимаетесь. Вот уже четвертый год, как ночью 30 января вы приносите мне, в эту капеллу, сто тысяч ливров — тайно раздавать страждущим. Сто тысяч ливров спасли жизнь многим больным! Дело, исполняемое вами в тайне, — дело благочестивое. Какой проступок совершили вы — я не знаю, но милосердие всемогущего Господа неистощимо, а доказательством, что это милосердие распространяется на вас, служит то, брат мой, что в последние два года, как я заметила, особенно в нынешнем, все, кому я помогала вашими деньгами, выздоровели.

А. сложил на груди руки.

— Неужели? — произнес он, волнуясь.

Сестра милосердия утвердительно кивнула. А. поклонился ей.

— Это ваши молитвы призвали на меня милосердие Божие, пусть эти молитвы опять вознесутся к Богу.

Он сделал шаг назад и прибавил:

— Через год в этот самый час.

Выйдя из капеллы, он прошел через двор и отправился быстрым шагом к Сен-Дени.

На монастырской колокольне пробило три часа.

— Эх! — сказал А., проходя через бульвар. — Добрые дела закончены, теперь надо приниматься за дурные. Час благодеяний прошел, пробил час мщения!

III. ПРЕКРАСНАЯ ЗВЕЗДА

Снег перестал падать, стало очень холодно. Черные тучи, сгустившиеся над Парижем, говорили о том, что новый снег скоро сделает ковер, покрывший улицы, еще более толстым. А. направился к Сене. Около улицы Коссонри он замедлил шаг и осторожно пошел вдоль стены. Стена кладбища возвышалась напротив. Он свернул на Железную улицу. Напротив входа на кладбище стояла карета без герба. Кучер спал на козлах, и обе лошади, опустив головы, по-видимому, также спокойно спали.

А. бегло осмотрел карету и тихо подошел. Стекло в дверце, поднятое до этого, вдруг опустилось, и в тени обрисовалась голова женщины, закутанная в складки черного капюшона. А. стоял очень близко к карете, голова его была на уровне дверцы.

— Откуда явилась Звезда? — спросил он.

— Из леса, — взволнованно ответил нежный голос.

А. придвинулся еще ближе.

— Второго февраля на маскараде в Ратуше все будет готово, — сказал он.

— А Бине?

— Он с нами. Вот его письмо.

А. подал бумагу, которую ему отдал В.

— А Ришелье? — спросила незнакомка.

— Он ничего не знает и не будет знать ничего.

— А король?

— Он не расстается с миниатюрным портретом.

— Маскарад назначен через четыре дня?

— Да, надо победить нынешней ночью, или все погибнет.

— Каким образом?

— За мадам д’Эстрад хлопочет тот… кого вы знаете…

Таинственная дама наклонилась к А.

— Начальник полиции? — спросила она тихо.

— Да.

— О! Как же не бояться? Фейдо всемогущ!

— Не бойтесь ничего, он падет до праздника…

— Каким образом?

— Его убьет насмешка.

— Но скажите мне…

— Ничего не скажу. Вы узнаете, когда придет пора узнать. Надейтесь и действуйте! То, что вы сделали до сих пор, очаровательно. Продолжайте и полагайтесь на меня.

— Если вы узнаете что-нибудь, вы меня предупредите?

— Немедленно.

А. сделал шаг назад, поклонился, но шляпу не снял. Дама в капюшоне удержала его движением руки. Быстро наклонившись, она взяла кожаный мешок, лежавший на передней скамейке и подала его А. Тот даже не поднял руки, чтобы взять мешок.

— Как! — изумилась дама. — Вы не хотите…

— Теперь ничего! — ответил А.

— Но, — продолжала дама несколько надменно, — здесь только тысяча луидоров, и если эта сумма слишком ничтожна…

— Пожалуйста, положите этот мешок в карету, и не будем об этом говорить. Находите ли вы, что я служу вам хорошо?

— Чудесно!

— Я не взял вашу руку с деньгами, но прошу вас дать мне просто вашу руку.

Маленькая, беленькая, изумительно красивая ручка была просунута в дверцу без перчатки. А. взял эти тонкие пальчики в свою левую руку и поднес к губам, а правой рукой быстро надел на безымянный палец прекрасный бриллиантовый перстень, сияние которого в ночной темноте было подобно светлячку в густых листьях.

— О! — вскрикнула дама от восторга.

— Молчите! — сказал А.

— Но я не могу принять…

— Это ничтожная безделица, я не осмелился бы вам предложить мои лучшие бриллианты.

— Но, Боже мой, — сказала молодая женщина, сложив руки, — кто вы?

— Вы это узнаете.

— Когда?

— Когда вы будете в Версале, и весь двор будет у ваших ног… тогда вы меня узнаете, потому что я приду просить у вас награды за свои услуги!

— Приходите, я исполню все, о чем вы меня попросите.

— Вы клянетесь?

— Клянусь.

— Через месяц вы не будете мне обязаны ничем.

— Как, — прошептала молодая женщина, — вы думаете, что мне удастся?

— Надейтесь. Через месяц в Версале.

А. вдруг отступил и махнул рукой. Кучер, до этих пор, казалось, глубоко спавший, вдруг приподнялся, схватил вожжи, ударил лошадей, и те, несмотря на снег, пустились вскачь. Карета исчезла на улице Ферронри.

А. внимательно осмотрелся вокруг. Убедившись, что никто его не подстерегает, он пошел быстрым шагом к Сене. Немного погодя снег пошел еще сильнее.

Через десять минут А. дошел до набережной, обрамленной длинным рядом высоких домов в шесть или семь этажей, черных, закопченных, пересекаемых узкими переулками.

В такое время ночи и в такую погоду эта часть Парижа выглядела весьма печально. Белизна снега делала еще чернее стены домов и воду реки.

На другом берегу возвышалось мрачное здание суда с зубчатыми стенами и остроконечными башнями, выглядевшее, как грозная тюрьма.

На набережной, обрамленной маленькими лавками, походившими издали на хижины дикарей, не видно было огней. А. остановился на улице Со-нри и встал неподвижно под навесом одной из дверей. Снег падал не переставая, и ветер уносил его быстрым вихрем. Густые хлопья мешали разглядеть даже редкие фонари. А. подождал несколько минут — слышался только шум воды в Сене. Вдруг в ночной тишине три раза пропел петух. А. закашлялся, на набережной показалась тень, и среди снегового вихря появился человек. На нем было коричневое платье полувоенного, полугражданского покроя, большая пуховая шляпа закрывала его лоб.

С изумительной быстротой этот человек обогнул угол улицы Сонри и очутился напротив А. Он поднес руку ко лбу, как солдат, отдающий честь начальнику.

— Какие новости? — спросил А.

— Никого, — ответил человек, — все идет хорошо.

— Особняк окружен?

— Так точно. Ваши приказания исполнены.

— Где Мохнатый Петух?

— На улице Барбетт, с одиннадцатью курицами.

— Где Петух Коротышка?

— У монастыря Сент-Анастаз, с десятью курицами.

— Где Петух Яго?

— В подвале особняка Альбре, с десятью курицами.

— Индийский Петух?

— На улице Розье, с десятью курицами.

— Золотоцветный Петух?

— На Монмартрском бульваре с пятью курицами, — перебил А.

— А! Вы это знаете? — с удивлением спросил собеседник.

— Я заплатил за право пройти, не раскрыв себя.

Взяв яйцо из кармана своего платья, он сказал:

— Положи это в гнездо, и если все готово — пойдем!

Наступило минутное молчание.

— Где курятник? — вдруг спросил А.

— Под мостом, под первой аркой.

— Он полон?

— Почти.

— Сколько там куриц?

— Восемнадцать.

— А Петухов?

— Три.

— Хорошо. Ступай, приготовь полет.

— В каком направлении?

— Ты узнаешь об этом, когда я к тебе приду. Приготовь и жди.

— Других указаний не будет?

— Нет. Ступай!

Человек исчез в снежном вихре. А. по-прежнему стоял на том же месте спиной к двери. Затем он прислонился к ней, встал обеими ногами на деревянную ступень и постоял так несколько секунд. Вдруг дверь сама отворилась, и А. исчез за ней.

IV. НИСЕТТА

А. находился в узкой комнате, освещенной тусклым фонарем, прибитым к стене. Он снял с себя длинный плащ, шляпу с широкими полями и маску. Фонарь осветил его лицо. Это был человек лет тридцати пяти замечательной красоты. В глазах была видна твердость, показывавшая необыкновенную душевную силу. В выражении лица угадывалась доброта. Сняв маску, плащ и шляпу, А. стряхнул со своего платья следы земли, оставленные ночной операцией в саду на улице Вербоа. Потом он пошел в туалет и старательно вымыл руки, а из шкафа, стоявшего возле стола, взял треугольную шляпу с черным шелковым галуном и серый плащ. Сняв фонарь, он отворил небольшую дверь, переступил через порог и спустился с двух ступеней. Дверь затворилась сама, без малейшего шума.

А. находился в маленьком коридоре, кончавшемся большой комнатой, обставленной как лавка оружейника. А. шел на цыпочках, тишину нарушали только его шаги. Лавка была пуста, ставни закрыты изнутри. В конце лавки находилась большая дверь, обшитая железом, с огромным замком, в который был вставлен гигантский ключ. А. дошел до этой двери, двигаясь легко, как тень, и держа в левой руке фонарь, бледный свет которого освещал шпаги, кинжалы, сабли, пистолеты, висевшие по стенам.

Он с трудом повернул ключ в замке, дверь с шумом отворилась. А., войдя, опять ее запер. В ту минуту, когда он ступил на первую ступень маленькой лестницы, которая вела на первый этаж, яркий свет показался наверху, и нежный голос произнес:

— Это вы, братец?

— Да, сестрица, это я! — отвечал А.

Он проворно поднялся по ступеням. Молодая девушка стояла на площадке первого этажа с лампой в руке.

Она была среднего роста, нежная и грациозная, с большими голубыми глазами и прекрасными светло-русыми волосами с золотистым оттенком. Лицо ее выражало радостное волнение.

— О, как вы поздно возвратились! — упрекнула она.

— Если кто-нибудь из нас и должен сердиться, — сказал А., нежно целуя девушку, — так это я. Нисетта, я вынужден побранить тебя за то, что ты не спишь до сих пор.

— Я не могла спать.

— Почему?

— Беспокоилась. Я знала, что вы вышли… Я велела Женевьеве лечь, сказала ей, что пойду в свою комнату, но осталась в вашем кабинете. Ожидая вас, я молилась Богу, чтобы он вас защитил, и Бог принял мою молитву, поэтому вы возвратились здоровым и невредимым.

А. и девушка, разговаривая, вошли в комнату, меблированную очень просто, оба окна ее выходили на набережную.

— Вы голодны, Жильбер? Хотите ужинать? — спросила Нисетта.

— Нет, милая сестра, я не голоден, только устал, и неудивительно — я поздно вернулся и работал всю ночь.

— В мастерской?

— Да.

— Значит, у вас есть известия о Сабине?

— Да.

— Она здорова?

— Совершенно.

— И… — продолжала Нисетта, колеблясь, — это все?

— Вы видели Ролана?

Тот, кого молодая девушка назвала Жильбером, взглянул на нее насмешливо. Нисетта вспыхнула и потупила свои длинные ресницы.

— Да, — сказал Жильбер, смеясь, — я видел Ролана, моя хорошенькая Нисетта, он говорил мне о тебе целый вечер.

— Да!.. — произнесла молодая девушка, еще больше волнуясь.

— Не хочешь ли ты узнать, что он сказал мне?

— О, да! — наивно отвечала Нисетта.

— Он сказал мне, что ему хотелось бы называть меня братом, чтобы иметь право называть тебя своей женой.

— Он это сказал?..

— Он сказал еще кое-что.

— Что же?

— Какая ты любопытная!.. Не бойся, сейчас все узнаешь! Он мне сказал со слезами на глазах и с волнением в голосе, что он любит тебя от всего сердца и всей душой, что он человек честный и что ценой своей жизни, если это понадобится, он докажет тебе свою любовь. И в заключение он спросил: ‘Что я должен сделать для того, чтобы Нисетта стала моей женой?’

Глаза Нисетты не отрывались от лица брата.

— А что вы ему ответили? — спросила она.

— Я взял его за руки, сжал их и сказал: ‘Ролан, я знаю, что ты человек с благородным и честным сердцем, ты любишь Нисетту… она будет твоей женой’.

— Ах!.. — произнесла молодая девушка, приложив руку к сердцу в сильном волнении. Жильбер обнял ее, Нисетта обвила руками шею брата и, я положив голову на его плечо, заплакала.

— Нисетта, Нисетта! — нетерпеливо сказал Жильбер. — Вытрешь ли ты свои слезы? Разве ты не знаешь, каким глупым становится твой брат, когда плачет его сестра? Хватит! Посмотри на меня — улыбайся и не плачь.

— Эти слезы, — сказала Нисетта, — от радости.

— Значит, ты очень любишь Ролана?

— Да!

Нисетта произнесла это с наивностью, которая показывала ее чистосердечие.

— Если ты его любишь, — продолжал Жильбер, — ты будешь счастлива, потому что ты станешь его женой через три месяца.

— Через три месяца… — повторила Нисетта с удивлением.

— Да, — ответил Жильбер.

— Почему же именно через три месяца?

— Должно пройти три месяца до твоего брака по причине, тебе неизвестной.

— Но…

— Нисетта, — перебил Жильбер твердым голосом, пристально посмотрев на сестру, — ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца отдана тебе… Я охотно отдал бы свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я отложил это счастье на три месяца, то только потому, что меня вынуждают к этому обстоятельства.

— Брат мой! — с живостью произнесла Нисетта. — Если вы не любите никого на свете, кроме меня, то и для меня вы — все. Я никогда не знала ни отца, ни матери, я испытываю к вам нежность сестры и дочери, я верю вам, как моему доброму гению. Мое счастье в ваших руках, я буду слепо повиноваться вам.

— Поцелуй же меня, Нисетта, и ступай скорее в свою комнату отдыхать. Ступай, дитя мое, и положись на меня, твое счастье в хороших руках. Через три месяца ты будешь мадам Ролан.

— Мы будем вдвоем любить вас.

Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.

— Ступай, отдохни! — сказал он.

Нисетта в последний раз посмотрела на брата и ушла в смежную комнату. Жильбер во время разговора не спускал с нее глаз, думая: ‘Люди терзают мое сердце, и Господь в своем безмерном милосердии послал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло’.

Он подошел к другой двери, находившейся напротив той, которая вела в комнату Нисетты.

— О, да, — говорил он, переступая через порог комнаты, расположенной как раз над лавкой, — о, да! Это — единственное существо, любимое мною — я ненавижу все остальное!

Когда Жильбер произносил слова ‘я ненавижу’, его лицо имело страшное выражение — жажда крови угадывалась в расширенных ноздрях.

— Проклятое французское общество! С какой радостью я отплачу, наконец, всем этим людям за зло, причиненное мне!

Он прижался лбом к оконному стеклу — снег продолжал падать. Царило глубокое молчание, потом послышалось пение петуха.

— Час пробил! — сказал Жильбер, вздрогнув. — Продолжим мщение!

Вернувшись к двери, он запер ее на задвижку. В комнате, где находился Жильбер, стояла большая дубовая кровать с балдахином, украшенным занавесками, огромный сундук, четыре стула и стол. Оба окна находились напротив двери, кровать стояла справа, а слева возвышался большой камин. Жильбер подошел к камину и, наклонившись, приложился губами к одному из отверстий в косяке — раздался пронзительный свист.

Жильбер погасил фонарь, который он поставил на стол, и комната погрузилась в темноту.

V. САМАРИТЯНКА

Нынешний Новый мост в Париже, украшенный и реставрированный, не может дать точного представления о том мосте, который существовал сто лет тому назад.

Тот, со своими узкими высокими тротуарами и, особенно, со своей Самаритянкой, имел вид поистине живописный. Новый мост был местом, которое иностранцы, приезжавшие в Париж, посещали прежде всего. Самаритянка была их первым восторгом.

Она занимала вторую арку на мосту. Поддерживаемое сваями, это здание возвышалось над мостом и было украшено на фасаде скульптурной группой, изображавшей Спасителя и Самаритянку. Из находившейся между этими двумя фигурами широкой раковины падала в позолоченный бассейн вода. Над фигурами находились музыкальные часы, игравшие арию каждый раз вслед за боем. Механика, изобретенная фламандцем Жаном Линтралаером, поднимала воду и разливала ее в соседние фонтаны. Сваи Самаритянки не позволяли проходить под второй аркой, а под третьей проход был очень затруднен.

Зимой 1705 года Сена сильно обмелела, и под аркой было почти сухо. Холод был несколько дней до того сильным, что на реке появились большие льдины. Во избежание опасного столкновения с этими плавучими глыбами около Самаритянки укрепили толстые бревна с железными полосами, о которые должен был разбиваться лед. В результате этих мер предосторожности льдины собирались в одном месте, и в конце концов вся поверхность воды от берега до третьей арки покрылась довольно крепким льдом.

В ночь, когда происходили описанные выше события, в глубокой темноте под аркой моста можно было различить большую группу людей. Это были двадцать человек, прижавшиеся друг к другу и сохранявшие полное молчание.

На часах Самаритянки пробило половину четвертого ночи (это было через несколько минут после того как А. вошел в дом с самооткрывающейся дверью на улице Сонри), в толпе раздался легкий шум, и все задвигались. В середину группы проскользнул человек и сказал всего одно слово:

— Да!

Это утверждение, произнесенное в тишине, произвело странное впечатление: оно вызвало у собравшихся радостное волнение, заставило спины выпрямиться, а глаза — засверкать в темноте.

— Внимание и молчание! — провозгласил пришедший.

И тотчас восстановилась тишина. Снегопад все усиливался, и густая снежная завеса была непроглядной.

В ту минуту, когда пробило четыре часа, по веревке, привязанной к высоким сваям Самаритянки, под арку соскользнул человек.

Все посторонились, оставив явившегося одного в середине образовавшегося круга. На нем был темно-коричневый костюм, подчеркивающий его великолепную фигуру и состоящий из высоких сапог, узких панталон и длинной куртки, стянутой кожаным поясом. Голова его была непокрыта, но волосы так густы и так роскошно завиты, что ему позавидовал бы сам Людовик XIV. Черты лица разглядеть было невозможно, так как шевелюра дополнялась огромными усами, бородой, закрывавшей всю нижнюю часть лица, и густыми бровями, нависшими над глазами. Пара пистолетов, короткая шпага и кинжал были заткнуты за пояс. Через левую руку его был перекинут черный плащ. Он окинул собравшихся быстрым взглядом и спросил:

— Вы готовы?

Все ответили утвердительно.

— Каждый из вас может разбогатеть, — продолжал человек, — но дело довольно опасное. Дозорные предупреждены, солдаты отобраны лучшие — вам придется драться. Половина из вас, может быть, останется на месте, но оставшиеся получат сто тысяч ливров.

Послышался хор восторженных голосов.

— Сыны Курятника! — продолжал незнакомец. — Вспомните клятву, которую вы дали, когда признали меня начальником: ни один из вас не должен попасть в руки противника живым!

Он устремился к набережной, все последовали за ним.

VI. БОНБОНЬЕРКА

В эту ночь был ужин у Камарго, знаменитой танцовщицы, которая была тогда в расцвете своей славы и во всем блеске своей красоты.

Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Марианна Камарго начала свою карьеру неожиданным изобретением и скандальным приключением.

Камарго была первой танцовщицей, осмелившейся надеть короткое платье. Свое па в балете ‘Характерные танцы’ она танцевала в коротком платье. Весь Париж только об этом и говорил в течение целого месяца.

Потом, в прекрасный вечер, в самой середине балетного танца, один из дворян, сидевший в первых рядах, бросился на сцену, поднял Камарго на руки и убежал вместе с ней, окруженный лакеями, которые были расставлены специально ему в помощь. Это был граф де Мелен. Камарго увезли и заперли в особняке на улице Кюльтюр-Сен-Жерве.

Отец Камарго подал прошение королю, и только повеление Людовика XV возвратило свободу хорошенькой пленнице.

Это приключение только увеличило ее успех, и, когда она возвратилась на сцену, на нее обрушился гром рукоплесканий.

В этом же, 1745 году, Камарго поселилась в маленьком очаровательном особняке на улице Трех павильонов, который к Новому году подарил ей герцог де Коссе-Бриссак. На фасаде, над дверью передней, было вырезано название особняка — ‘Бонбоньерка’. В день Нового года, в тот день, когда был сделан подарок, все комнаты, от погреба до чердака, были завалены конфетами — стало быть, название было справедливо.

Столовая в ‘Бонбоньерке’ была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. Стены были покрыты белым гипсом, разрисованным гирляндами ярких цветов, жирандоли и люстры были хрустальные, а вся мебель — из розового и лимонного дерева. На потолке в прозрачных облаках порхали амуры.

В описываемую ночь за столом, стоявшим посередине этой чудесной столовой и отлично сервированным, сидело двенадцать человек гостей.

Дам и кавалеров было поровну. Справа от Камарго сидел герцог де Коссе-Бриссак, слева — герцог де Ришелье, а напротив нее — мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса. Она имела огромный успех в роли Мероны из одноименной пьесы, нового творения знаменитого поэта и писателя Вольтера, который был уже достаточно известен, хотя еще не достиг апогея своей славы.

По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, который впоследствии стал хорошим полководцем и не менее хорошим литератором. С другой стороны непринужденно болтал блестящий виконт де Таванн, который в царствование Людовика XV сохранил все привычки регентства.

Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Камарго, младшая сестра танцовщицы, и Екатерина Госсен, великая актриса, чувственная, восхитительно грациозная, с очаровательной декламацией и, по словам современников, любимица публики.

Этих двух женщин разделял молодой аббат — цветущий, красивый, разряженный. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал ‘Бабетта-цветочница’, и который кардиналу Флери на его грубое: ‘Вам нечего надеяться, пока я жив’ — отвечал: ‘Ну, что ж, я подожду!’

Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Камарго и ее соперница в хореографии, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов того времени, и мадемуазель Кино, сорокалетняя женщина, красивее всех окружающих ее молодых женщин. Кино, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее остроумной, очаровательной, божественной, рассудительной Талией, любезным и мудрым критиком, своей владычицей и пр. Кино перестала играть уже четыре года тому назад, в 1741 году, и теперь блистала в обществе своим умом, который ранее проявляла на сцене.

Пробило три часа ночи, никто из присутствовавших не слыхал боя часов — разговор был блестящим и оживленным.

— Но, милая моя, — говорила Сале мадемуазель Дюмениль, — надо бы запретить подобные проявления чувств. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?

— Я несколько дней сохраняла ощутимое воспоминание о таком грубом выражении энтузиазма, — смеясь, ответила знаменитая трагическая актриса.

— Зачем же вы так изумительно перевоплощаетесь? — сказал де Креки своей соседке. — В тот вечер, во время сцены проклятия, весь партер буквально трепетал от ужаса.

— Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту провинциал бросился на вас и ударил!

— Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.

— Милая моя, — сказала Кино, — наряду с этим доказательством, уж чересчур шумным, всего величия вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно, для вас лестное — Геррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и мадемуазель Клерон — за эти два года вы добились большого успеха. ‘Какое впечатление они про извели на вас?’ — спросила я Геррика. ‘Невозможно лучше Клерон исполнить трагическую роль’, — отвечал он. ‘А мадемуазель Дюмениль?’ — спросила я. ‘О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию. И я понял поэта, который мог вдохновиться ими!’

— Ей-Богу! — вскричал князь Ликсен. — Геррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!

— А вы сами, князь, что скажете? — спросила мадемуазель Госсен.

— Я — поклонник всех троих, — отвечал Ликсен.

— Как троих? Вы назвали только искусство и природу.

— Между искусством и природой есть очарование, это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.

— Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — закричал Ришелье.

— Каким образом?

— Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.

— Что ж он сказал?

— Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — прочтите шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты слушал так благоговейно.

— Я его запомнила! — вскричала Кино.

— Так прочтите же, моя очаровательница. Я предпочитаю, чтобы слова исходили из ваших уст, чем слышать их от Креки.

— Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. У меня тоже хорошая память, я вам это докажу.

Отбросив голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его самым привлекательным собеседником прошлого столетия:

Ah! Comargo, que vous etes brillante!

Mais gue Sale, grands dieux, est ravissante!

Que vos pas sont legers et gue les siens sont doux!

Elle est inimitable et vous toujours nouvelle:

Les Nymphes sautent comme vous,

Et les Graces dansent comme elle.

(Ах! Камарго, как вы блистательны! Но Сале, великие боги, восхитительна! Как легки ваши шаги, а ее — нежны! Она неподражаема, а вы — всегда новы. Нимфы порхают, как вы, а грации танцуют, как она).

Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Камарго.

— Правда, правда! — сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.

— Господа! — сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. — Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью дал нам восхитительную возможность провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.

Он кланялся попеременно Дюмениль, Госсен, Камарго, Сале, Софи и Кино.

— Действительно, господа, невозможно найти лучшее общество, — отвечал герцог де Бриссак, обводя глазами круг дам.

— Ах! — сказал Таванн, допивая свой бокал. — Такого же мнения один очаровательный человек… Очень сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его, выходя из своего особняка. Когда я сказал ему, куда иду ужинать, он воскликнул: ‘Как жаль, что в нынешнюю ночь я должен закончить несколько важных дел, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы вас представить меня’. И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.

— Это ваш друг? — спросила Софи.

— Друг преданный, моя красавица!

— Дворянин?

— Самой чистой крови!

— Мы его знаем? — спросила Камарго.

— Вы его знаете все… По крайней мере, по имени.

— И это имя знаменитое?

— Его знаменитость увеличивается с каждым днем, потому что это имя твердят все.

— Но кто же это? — спросил Ришелье.

— Да, да! Кто же это? — повторили со всех сторон.

— Отгадайте! — сказал Таванн.

— Не мучь нас! — закричал Креки. — Скажи его имя!

— Его имя! Его имя! — поддержали дамы.

Таванн принял позу, исполненную достоинства.

— Рыцарь Курятника! — сказал он.

Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.

— Рыцарь Курятника! — повторил Бриссак. — Так вот о ком ты сожалеешь?

— Ну да!

— Вы слышите, моя прелестная Камарго?

— Слышу и трепещу, — отвечала танцовщица.

— Ах, виконт! Можно ли говорить такие вещи? — сказала Сале.

— Я говорю правду.

— Как! Вы говорите о Рыцаре Курятника?

— Да.

— Об этом разбойнике, которым интересуется весь Париж?

— Именно.

— Об этом человеке, который не отступает ни перед чем?

— Об этом самом человеке.

— И вы говорите, что он ваш друг?

— Самый лучший.

— Как это лестно для присутствующих! — заметила Кино, смеясь.

— Ах! — сказал Таванн. — Я очень сожалею, что он был занят в эту ночь, а то я привез бы его к вам, и, конечно, увидев его, вы изменили бы свое мнение о нем.

— Не говорите так! — возразила Камарго.

— А я был бы не прочь его увидеть, — воскликнул Ликсен, — этого Рыцаря Курятника! Потому что, если память мне не изменяет, он обокрал пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки, и теперь она рассказала бы мне подробности.

— Неужели? Он ограбил особняк княгини де Мезан?

— Да.

— Это действительно так! — воскликнул Ришелье, смеясь.

— В самом деле, любезный герцог, вы должны это знать — вы были у моей тетушки в тот вечер.

— Я провел вечер с ней в ее ложе в Опере, и мы возвратились вместе в особняк. Княгиня де Мезан, я и Рыцарь Курятника. Только я уехал после ужина, а счастливец Рыцарь ночевал в особняке.

— Что вы нам рассказываете? — смеясь, сказала Дюмениль.

— Я вам рассказываю то, что было.

— Как! — сказал аббат де Берни. — Вы возвратились из Оперы с Рыцарем Курятника и княгиней?

— Да, мы все трое приехали одной каретой, — сказал герцог де Ришелье. — Ах, какая шутка!

— Рыцарь Курятника редко ходит пешком, — заметил Таванн.

— Он слишком знатный дворянин для этого, — сказал аббат.

— И вы возвратились втроем в одной карете? — спросила Госсен.

— В карете… нет.

— Объясните же нам эту загадку, — сказал герцог де Бриссак.

— Мы с княгиней сидели в карете, Рыцарь привязал себя под рессоры кожаными ремнями и таким образом въехал в особняк, так что его присутствие не было замечено швейцаром.

— А уж этого цербера нелегко обмануть! — сообщил Ликсен.

— А потом что случилось? — спросила Камарго.

— Кажется, — продолжал Ришелье, — Рыцарь долго ждал в этом мучительном положении, пока все на конюшне не ушли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок, и, сломав бесшумно замок бюро, вынул оттуда тысячу луидоров и большой портфель.

— А потом? — спросили дамы, сильно заинтересовавшись рассказом герцога.

— Потом он ушел.

— Каким образом?

— По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке и спустился вниз по простыне.

— И ничего не услышали? — спросила Госсен.

— Абсолютно ничего. Кражу заметили только на следующий день, — ответил князь, — и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.

— Ха-ха-ха! Это уже чересчур! — воскликнула Кино, расхохотавшись. — Рыцарь Курятника уведомил вашу тетю, что он ее обокрал?

— Да. Он отослал ей на другой день портфель, не вынув из него ее облигаций.

— И в этом портфеле было письмо, — прибавил Ришелье, — подписанное его именем. В этом письме негодяй просил княгиню принять портфель и его нижайшие извинения.

— Он называет себя рыцарем, очевидно, он дворянин, — заметила Кино.

— Кажется, да.

— Чему вы удивляетесь? — сказал Таванн. — Я уже говорил вам, что он дворянин.

— Оригинальнее всего, что достойный Рыцарь Курятника прибавляет очень вежливо в своем послании, что если бы он знал, как мало найдет в бюро, то не беспокоился бы.

— Ах, как это мило! — сказала Дюмениль.

— Он закончил письмо, выражая сожаление, что он лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, и, если ей понадобятся деньги, он будет рад дать ей взаймы вдвое больше.

— Он осмелился это написать! — поразилась Софи.

— Все как есть!

— Он очень остроумен, — сказал Таванн, который был в восторге. — Ах! Как я сожалею, что не смог привести его сегодня!

— Неужели вы в самом деле его знаете? — спросила Сале.

— В самом деле, я имею честь быть с ним знаком.

Насмешливые восклицания раздались со всех сторон.

— Послушать вас — подумаешь, что сейчас карнавал, — сказала Кино.

— Однако я не шучу, — ответил Таванн.

— Но почему ты говоришь, что он твой друг? — заметил Ришелье.

— Я говорю это, потому что это правда.

— Вы — друг Рыцаря Курятника? — закричал Бриссак.

— Друг и должник, — сказал Таванн. — Рыцарь оказал мне одну из тех услуг, которые нельзя забыть ни при каких обстоятельствах.

— Таванн, вы насмехаетесь над нами!

— Таванн, ты шутишь слишком долго!

— Таванн, ты должен объясниться!

И вопросы посыпались на виконта со всех сторон.

— Извольте, — сказал Таванн, вставая. — Вот что Рыцарь Курятника сделал для меня: на протяжении шести часов он два раза спас мне жизнь, убив троих человек, которые хотели убить меня. Он велел отвезти за пятьдесят лье сердитого и ленивого опекуна, который очень меня стеснял, и бросил на ветер сто тысяч экю для того, чтобы женщина, которую я обожал и с которой я никогда не говорил, протянула мне руки и сказала: ‘Благодарю’. Рыцарь Курятника сделал все это в одно утро. Скажите, милостивая государыня! Отвечайте, милостивые государи! Много вы знаете таких преданных друзей, способных на подобные поступки?

Собеседники переглянулись с выражением явного сомнения. Было ясно, что каждый из присутствовавших считал это продолжительной шуткой. Но лицо Таванна было серьезным.

— Уверяю вас, — продолжал он очень твердо, — я говорю вам правду.

— Честное слово? — спросила Кино, пристально смотря на виконта.

— Честное слово — Рыцарь Курятника оказал мне ту важную услугу, о которой я вам говорил.

Сомнений больше не было.

— Как это странно! — сказал князь Ликсен.

— Расскажите нам подробнее об этом случае! — попросила Камарго.

— К несчастью, сейчас я ничего больше не могу вам рассказать.

— Почему? — спросил аббат де Берни.

— Потому что в этом деле есть тайна, которую я должен сохранить.

— Почему сейчас? — добивался Ришелье. — Почему именно сейчас?

— Потому что время, когда я смогу рассказать об этом происшествии, еще не наступило.

— А настанет ли оно? — спросила Дюмениль.

— Настанет.

— Когда же?

— Года через два, не позже.

— Через два года! Как это долго!

— Может быть, и скорее.

Собеседники опять переглянулись.

— Таванн говорит серьезно, очень серьезно, — сказал Бриссак.

— И вы говорили правду о вашей сегодняшней встрече с Рыцарем Курятника? — спросила Екатерина Госсен.

— Я вам уже сказал, что встретил его, — ответил Таванн.

— И могли бы привести его сюда? — спросила Камарго.

— Да.

— Под его именем?

— Конечно.

— О, это невозможно!

— Мне хотелось бы его видеть! — сказала Кино.

— Я не сказал, что он не придет, — возразил Таванн.

— Ах!.. — воскликнули женщины в один голос.

VII. УЖИН

Молчание последовало за словами виконта де Таванна. Вдруг Бриссак, Ришелье и Ликсен весело расхохотались.

— Чтобы узнать наверняка, придет ли твой друг, тебе надо сходить за ним.

— Я пошел бы за ним, если бы знал, где его найти, — спокойно ответил Таванн.

— Ты не из его ли шайки? — спросил князь Ликсен с комическим ужасом.

— Господа! — сказал Креки. — Я вам предлагаю кое-что!

— Что? — спросили все.

— Если Таванн пойдет за Рыцарем Курятника, я ~~при~~веду того, кто придет в восторг, очутившись с ним в одной компании.

— Кого?

— Турншера.

— Главный откупщик! — произнесла Сале.

— Приемный отец хорошенькой Пуассон, — заметил Бриссак.

— Ваша хорошенькая Пуассон, кажется, теперь мадам Норман д’Этиоль? — спросила Дюмениль.

— Да, — сказал Ришелье, — она вышла замуж два месяца назад за Нормана, помощника главного откупщика, племянника Турншера. Я был на свадьбе.

— Как это вы попали в финансовый мир? — спросил Креки.

— Иногда позволяешь себе такие вещи, мои милые друзья.

— Но какое же дело вашему Турншеру, приемному отцу хорошенькой мадам д’Этиоль, до Рыцаря Курятника? — спросил Бриссак.

— Как! Вы не знаете? — спросил Креки с глубоким удивлением.

— Нет.

— Вы знаете, по крайней мере, что в изящном и обольстительном мире, в котором Камарго и Сале — две королевы, появилась новенькая — очаровательная танцовщица по имени мадемуазель Аллар?

— Еще бы! — сказал Бриссак. — Конечно, знаю.

— Хотя природа много сделала для маленькой Аллар, Турншер нашел, что этого недостаточно.

— Доказательством служит то, — прибавила Госсен, смеясь, — что природа в своих дарах забыла бриллианты, и главный откупщик хотел поправить эту забывчивость…

— Вот именно, хотел поправить…

— Как это?

— В опере заметили, — продолжал Креки, — что при каждом выезде из театра за хорошенькой Аллар следовал мужчина, щегольски одетый и прятавший лицо в складки своего плаща. Каждый раз, приезжая в театр, она встречалась с этим человеком. Это безмолвное обожание длилось несколько дней. Каким образом прекратилась эта немота — я сказать не могу. Могу только утверждать, что она прекратилась, и доказательством служит то, что однажды вечером после представления Аллар и этот человек сидели перед камином в комнате хорошенькой танцовщицы и разговаривали довольно оживленно. Вдруг позвонили. Камеристка прибежала в испуге и в открытую дверь шепнула: ‘Главный откупщик’. Аллар, хотя еще очень молода, довольно опытна. Она тотчас попросила своего прекрасного собеседника пройти в смежную комнату. Дверь затворилась за ним в ту минуту, когда Турншер вошел с большим свертком в руках. Вы угадываете, что было в этом свертке?

— Бриллианты, — сказала Софи.

— Именно. Аллар была ослеплена… Ослеплена до такой степени, что забыла о своем госте, спрятанном в темной комнате. Бриллианты, разложенные перед ней, сверкали огнем. Танцовщица в восторге сложила руки. ‘О!’ — произнесла она, смотря на своего щедрого благодетеля. Вдруг она застыла от изумления. Турншер стоял, вытаращив глаза, с видом человека, оледеневшего от ужаса. В эту минуту Аллар почувствовала, как что-то коснулось ее левого виска, она обернулась… Крик замер на ее губах…

— Ах! — закричали дамы в испуге.

— За ней, — продолжал Креки, — стоял человек, держа по пистолету в каждой руке. Это был тот самый мужчина, которого она спрятала в темной комнате.

— Какой ужас! — закричала Софи.

— Это просто кошмар! — поддержала ее Сале.

— Что же случилось? — спросил Бриссак.

— Человек этот вежливо поклонился и прицелился в грудь главного откупщика. ‘Милостивый государь, — сказал он, — так как здесь никого нет, кто мог бы представить меня вам, а мадемуазель Аллар не знает моего настоящего имени, я сам представлюсь: я — Рыцарь Курятника!’

— Несчастный Турншер, должно быть, позеленел! — сказал Ришелье.

— Я не знаю, какого цвета стало его лицо, но он ужасно испугался. Рыцарь Курятника имел самый непринужденный вид… ‘Милостивый государь, — продолжал он, — вы сделали прекрасный выбор, купив эти бриллианты, я в восторге. В доказательство этому я прошу вас предложить их мне. Но, чтобы этот подарок имел большую цену, я хочу, чтобы вы сделали мне его сами. Благоволите же положить эти бриллианты в футляр, потом опять заверните их, как раньше, чтобы мне легче было все унести’. Говоря это, Рыцарь Курятника держал один пистолет прямо перед грудью главного откупщика, тогда как дуло другого пистолета касалось виска Аллар. Вы, разумеется, не сомневаетесь, что Турншер повиновался, не говоря ни слова! Когда он завернул бриллианты, Рыцарь Курятника очень вежливо попросил его положить пакет ему в карман, потом поклонился. ‘Господин главный откупщик, — сказал он, — я не допущу, чтобы вы провожали меня. Мадемуазель Аллар будет так любезна, что проводит меня до двери ее дома’. Пистолет был веским аргументом — главный откупщик не посмел сделать ни одного движения, и Аллар, держа свечу в дрожащей руке, проводила Рыцаря Курятника. Дойдя до двери, он поцеловал танцовщицу в лоб и исчез в темноте… Теперь скажите мне, господа, что вы думаете о Рыцаре Курятника?

— Это смелый мошенник, — сказал Ришелье.

— Вежливый разбойник, — прибавил Ликсен.

— Разбойник ли он, я сомневаюсь, но вежлив — без сомнения, — сказал Таванн.

— Ах, Боже мой! Вы говорите о нем только хорошее, мсье де Таванн! — сказала Госсен, смеясь. — Я, действительно, стану вам верить.

— И прекрасно сделаете!

— Если Рыцарь Курятника — ваш друг, мсье де Таванн, — сказал аббат де Берни, — уж, конечно, он не в числе друзей графа де Шароле!

— В этом он похож на многих других, — заметил Коссе-Бриссак.

— На вас, например, любезный герцог?

— Признаюсь!

— Вы все ненавидите графа де Шароле? — спросила Камарго, кокетливо жеманясь.

— Я помню, мой прелестный ангел, как однажды вечером в вашей гостиной, желая остаться наедине с вами, он осмелился мне сказать: ‘Уходите’. Я посмотрел прямо ему в лицо и ответил: ‘Ваши предки сказали бы — уйдем’. Если бы я был простым дворянином, он велел бы меня убить, но он испугался моей фамилии и уступил мне место, которое я никогда не уступил бы.

Закончив фразу, герцог любезно поцеловал руки хорошенькой танцовщицы.

— Помните, как он велел убить мужа одной прелестницы, чтобы отвязаться от ревнивца? — прибавил Креки.

— У него страсть, — продолжал аббат де Берни, — стрелять для своего удовольствия в кровельщиков, которые работают на крыше его особняка.

— Он уже убил трех или четырех, — заметила Госсен.

— Кстати, — сказал Ликсен, — вы знаете последствия его последнего визита к королю?

— Нет, — ответила Дюмениль.

— Несколько дней тому назад, — продолжал князь, — граф де Шароле, чтобы доказать свою ловкость, побился об заклад, что всадит пулю в череп работника, который работал на крыше монастыря Гостеприимных братьев, в двух шагах от этого особняка.

— Это правда. Граф де Шароле живет возле меня, — сказала Камарго, — на улице Фран-Буржуа.

— Он убил этого работника? — спросила Сале.

— Наповал!

— О, чудовище!

— На другой день, — продолжал де Берни, — он пошел, как обычно в подобных случаях, просить помилования у его величества Людовика XV. Король подписал его помилование, потом — другую бумагу. ‘Вот ваше помилование, — сказал он, — и вот подписанное заранее, еще без имени, помилование того, кто убьет вас’.

— Замечательно! — восхитилась Камарго. — А что сказал граф?

— Ничего, но, вероятно, он принял к сведению это предупреждение.

— Не скрываю, я не люблю графа де Шароле, — продолжал Бриссак.

— И я, — сказал Ришелье.

— И я, — прибавила Сале.

— Однако он был очень в вас влюблен, — сказал маркиз де Креки, — он повсюду вас преследовал.

— Я ужасно его боялась! — сказала Сале с дрожью.

— Графа де Шароле и любить-то страшно, — прибавил аббат де Берни.

— Доказательством может служить пример мадам де Сен-Сюльпис, — сказала Кино.

— О, это ужасно! — воскликнула Сале.

— И это правда? — спросила Госсен.

— Да, — отвечал де Берни, — я сам видел, как умерла несчастная женщина. Я принял ее последний вздох, и хотя я тогда был еще молод, эта сцена запечатлелась в моей памяти. В ушах у меня до сих пор стоят крики и проклятия этой жертвы!

— Граф де Шароле убил ее?

— Для собственного удовольствия.

— Как это?

— Это было за ужином, во времена регентства. На мадам де Сен-Сюльпис было платье из индийской кисеи. Граф де Шароле взял подсвечник и поджег платье. Он получал удовольствие, видя, как горит женщина.

— О! — закричали Камарго, Сале, Софи, Госсен и Дюмениль.

— Это истинная правда! — сказала Кино.

— И она сгорела? — спросили все.

— Совершенно, — сказал Бриссак.

— О! — закричали опять дамы с ужасом.

— Меня позвали к ней в ту минуту, когда она умирала, — сказал аббат.

— И такие ужасы совершает принц крови! — возмутилась Дюмениль.

— Потомок великого Конде! — прибавила Кино. — Брат герцога Бурбона!

— В ту самую ночь, когда граф совершил этот жестокий поступок, — сказал Ришелье, — его нашли связанным и погруженным до подбородка в яму, наполненную жидкой грязью. Рядом находилась его карета, опрокинутая на бок, без лошадей, а кучер и два лакея лежали связанные, с кляпом во рту.

— А кого граф обвинял? — поинтересовалась Кино.

— Никого. Он не знал, кто поставил его в такое унизительное положение.

— Он дешево отделался — только принял после этого ванну, — сказал аббат де Берни.

— Из крови? — спросила Кино.

— Как из крови? — не поняла Дюмениль.

— Конечно. Это обычно для графа.

— Он принимает ванны из крови?

— Как, вы этого не знаете? Но весь Париж только об этом и говорит.

— Граф де Шароле принимает ванны из человеческой крови?!

— Чтобы поправить свое здоровье! Да, моя милая, ванны из бычьей крови, говорят, хуже, — заметил Таванн.

— И, может быть, не напрасно, — прибавил Ришелье.

— Что же говорят? — спросила Дюмениль.

Креки осмотрелся вокруг, не подслушивает ли какой-нибудь нескромный лакей, потом, понизив голос, сказал:

— Говорят, что эти ванны из крови, которые надо принимать только в последнюю пятницу каждого месяца, состоят из трех четвертей бычьей и одной четверти человеческой крови.

У всех присутствующих это вызвало ужас.

— Говорят, — продолжал маркиз, — что эта человеческая кровь должна быть кровью ребенка, тайно приготовленной заранее.

— Какой ужас! — воскликнула Сале.

— И граф совершает подобную гнусность для поправки своего здоровья! — возмутилась Дюмениль.

— В надежде помолодеть, — сказал герцог Ришелье.

— Если бы король знал это!

— Он не знает — никто не смеет ему сказать.

— О, не будем говорить об этом! — сказала Госсен с выражением глубокого отвращения.

— Да, не будем говорить об этом. Но скажите же мне, мсье де Таванн, почему ваш друг, Рыцарь Курятника, — враг графа де Шароле?

— Почему — не знаю, — отвечал виконт. — Но это легко доказать. Каждый раз в этот последний год, когда граф позволял себе предаться своим свирепым фантазиям, — таким, например, как стрелять в прохожих, вырывать волосы у лакеев, мучить женщин, которых он любил, — на дверях его особняка прибивалась ночью афиша с простыми словами ‘Шароле подлец’ и подписью: ‘Рыцарь Курятника’. Вы догадываетесь, что афиша недолго оставалась на двери. Граф никак не мог застать врасплох виновного, и хоть отдал распоряжение, но…

Жалобный крик, вдруг раздавшийся на улице, остановил рассказ виконта.

— Как будто зовут на помощь! — сказал маркиз де Креки, вставая.

— Да, это стоны, — сказала Камарго.

Она поспешно встала, все гости последовали ее примеру. Князь де Ликсен уже отворил окно.

— Я ничего не вижу! — сказал он.

— Я ничего больше не слышу! — прибавил герцог де Бриссак.

‘Бонбоньерка’ Камарго находилась на углу улиц Трех павильонов и Жемчужной, а особняк стоял между двором и садом, и часть его выходила на Жемчужную улицу. В этой части и находилась столовая, окна были обращены на улицу.

Снег покрывал мостовую, расстилая свою белую поверхность налево до особняка Субиз и направо до монастыря Синих сестер. Дамы и мужчины столпились у трех окон и с беспокойством смотрели на улицу. Минуту продолжалось глубокое молчание.

— Мы ошиблись, — сказал герцог де Бриссак.

— Однако, я слышал крик, — возразил Таванн.

— И я тоже, — прибавила Камарго, — это был крик испуга, а потом — стоны.

— Ничего больше не слышно… и не видно ничего.

— Шш! — сказала Кино.

Все прислушались.

— Я что-то слышу, — сказала Кино очень тихим голосом.

— Да-да, — подтвердила Сале.

— Это стоны, выдающие страдание, — прибавила Дюмениль. — Я слышу ясно.

— Надо пойти посмотреть, что это такое, — с живостью сказал Таванн.

— Нет! Нет! Останьтесь! — закричала Камарго. — Я пошлю людей, пусть они посветят. Ты идешь, Креки?

— И я пойду с вами, — сказал князь де Ликсен. — Эти господа, пока мы будем искать, останутся у окон и будут сообщать, что они видят.

Все трое поспешно вышли. Женщины остались стоять у окон с герцогом де Ришелье, герцогом де Коссе-Бриссаком и аббатом де Берни.

Красноватый блеск факелов отражался в снегу.

— Ах! — произнесла Сале. — Вот они на улице Королевского парка.

— Они ищут, — сказала Дюмениль.

— Вы слышите стоны? — спросила Камарго.

— Нет.

— Ах! Они возвращаются, — возвестил аббат де Берни.

Действительно, три дворянина, которых впереди и сзади сопровождали лакеи, возвращались к отелю. Они вышли на Жемчужную улицу и прошли под окнами.

— Ничего! — сказал Креки, приподняв голову. — На снегу не видно никаких следов.

Таванн шел впереди. Вдруг он ускорил шаги.

— Идите скорее! — позвал он.

Он дошел до улицы Тампль. Друзья присоединились к нему, подбежали и лакеи. Женщины смотрели с беспокойством.

— Я ничего не вижу, — сказала Камарго.

— И я тоже, — подтвердила Госсен.

— Они остановились напротив особняка Субиз, — сказал аббат де Берни, — и окружили кого-то. Или что-то…

— Они поднимают тело, — сказал герцог де Ришелье.

— Да-да! Ах, они возвращаются!

— Вот бежит Креки!

Все высунулись из окна на улицу.

— Это несчастная женщина, она сильно ранена, — сказал маркиз, — и без чувств.

— Скорее! Скорее несите ее сюда! — распорядилась Камарго.

Все пришло в движение в этом очаровательном особняке.

VIII. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

— Сюда, господа, в эту комнату! — говорила Камарго.

— Тише, князь! Осторожно!

— Вы хорошо ее держите, Таванн?

— Очень хорошо. Позвольте, я понесу ее теперь один — одному пройти легче, к тому же, бедняжка не тяжелая.

Таванн поднялся по лестнице. Он нес на руках бесчувственное тело женщины — маленькой, слабой, тоненькой — в одежде богатой мещанки.

Лицо ее было бледным, губы бесцветными, глаза закрыты, а длинные темно-каштановые волосы падали почти на ступени лестницы. Руки висели безжизненно. Корсаж платья был разорван, и кровь текла из широкой раны в левой стороне груди. Руки, платье, лицо были запачканы кровавыми пятнами. Таванн вошел со своей ношей в будуар, обитый розовым шелком, и положил женщину на диван, который лакей выдвинул на середину комнаты. Дамы окружили диван.

— Ах! Боже мой! — воскликнула Кино, всплеснув руками. — Да это Сабина!

— Вы ее знаете? — спросила Дюмениль с удивлением, отразившимся и на лицах окружающих.

— Как же! Это Сабина, дочь парикмахера Даже.

— Это правда! И я ее узнала! — сказала Камарго.

— Бедняжка, какая ужасная рана!

— Она не приходит в себя!

— Она теряет кровь!

— Ее надо перевязать…

— Надо послать за доктором! Скорее! За доктором!

Все женщины говорили в один голос, высказывая желание помочь раненой.

— Я пошлю за Кене, — сказал герцог де Ри-швльв.

Он выбежал из комнаты и позвал:

— Норман!

Тотчас явился высокий лакей в ливрее герцога.

— Поезжай в карете за доктором Кене, — сказал герцог, — передай ему, что я прошу приехать сейчас, и привези его, не теряя ни секунды. Скажи Левелье, чтобы он скакал во всю прыть!

Лакей бросился к лестнице и исчез. Ришелье вернулся в будуар, где Камарго уже приготовила постель для раненой.

— Господа! Оставьте нас с этой девушкой, мы попытаемся остановить кровь и привести раненую в чувство, — распорядилась Кино.

Мужчины перешли в гостиную.

— Что же означает это происшествие? — спросил герцог де Бриссак.

— Дочь Даже, придворного парикмахера, ранена на улице Тампль… — прибавил Креки.

— Даже живет на улице Сент-Оноре, — заметил Ликсен.

— Но кто был с этой молодой девушкой?

— Без сомнения, она была одна, — сказал Таванн, — по крайней мере, мы никого не видели, и я не заметил на снегу никаких следов.

— В каком положении вы ее нашли? — спросил Ришелье.

— Когда я ее заметил, — ответил Таванн, — она лежала на снегу, напротив особняка Субиз, и тихо стонала.

— И возле нее все было в крови? — спросил Ликсен.

— Да, но эти кровавые пятна были только вокруг тела и никуда не вели, следовательно, девушку ранили на том же месте, где она упала.

— А были ли на снегу следы, указывавшие на продолжительную борьбу? — спросил аббат де Берни.

— Никаких следов.

— Значит, на нее напали вероломно, и убийца убежал.

— Если только она не ранила сама себя! — сказал Креки.

— Мы нашли бы оружие, — заметил Таванн, — а там не было ничего.

— Значит, ее ранили, чтобы обокрасть.

— Это надо узнать.

В гостиную вошла Госсен.

— Ну что? — спросили ее.

— Кровь запеклась около раны и сама остановилась, — отвечала она. — Бедняжка начинает открывать глаза…

— Она что-нибудь сказала? — спросил Таванн.

— Нет еще.

— Вы осмотрели ее одежду? Ее хотели убить, чтобы обокрасть?

— Нет, — ответила Госсен, — ее не обокрали — у нее на шее цепочка с золотым крестом, золотые серьги в ушах и в кармане кошелек с деньгами.

— Значит, — сказал аббат де Берни, — если не воровство побудило убийцу, то любовь или, скорее всего, ревность.

— Вероятно, — согласился Ришелье. — У нее было назначено свидание с каким-нибудь возлюбленным, которому она изменила и который захотел отомстить.

— Прекрасная месть! — сказала Госсен.

— Если бы все захотели убивать друг друга из ревности… — начал Ликсен.

— Завтра на свете не осталось бы никого! — закончил Ришелье.

— Ах, герцог! Разве вы не верите в верность?

— А вы, моя красавица?

Госсен улыбнулась.

— Я верю только тому, что вижу, — ответила она.

— Слушайте! Дверь особняка открылась, это, наверное, Кене, — сказал Таванн.

Это действительно был знаменитый доктор. Он вошел в будуар, где лежала Сабина. Минут через двадцать он вернулся в гостиную, а за ним — все дамы.

— Мои пожелания будут выполнены? — спросил он у Камарго.

— В точности, — отвечала танцовщица. — Мои служанки не отойдут от нее ни на шаг и сделают все, как вы сказали.

— Особенно следите, чтобы она не произносила ни слова.

— Да, хорошо.

— Что вы думаете об этой ране? — спросил Таванн.

— Это чудо, что девушка не умерла сразу!

— Неужели?

— Рану нанесла твердая рука, державшая нож с острым коротким лезвием, которое вонзилось сверху вниз там, где начинаются ребра. Очевидно, тот, кто ударил этим ножом, хотел убить, потому что метил прямо в сердце.

— Но он в сердце не попал?

— Нет, лезвие скользнуло по ребру.

— Значит, вы спасете эту девушку?

— Не думаю.

— Как?!

— Задето левое легкое, рана глубокая и очень опасная. По всей вероятности, девушка не выживет.

— Однако, хотелось бы знать, кто ее так вероломно ударил.

— Надо заставить ее говорить, а единственная возможность спасения для нее заключается в молчании.

Таванн обернулся к Кино.

— Вы наверняка знаете, — спросил он, — что это — Сабина Даже, дочь парикмахера?

— Да.

— Как странно!

Кино заметила озабоченный вид виконта. Она пристально посмотрела ему в лицо.

— Почему это странно? — спросила она.

— Вы это узнаете, — ответил Таванн резко, — только не теперь.

— Что такое с Таванном? — тихо сказал маркиз де Креки аббату де Берни.

— Не знаю. Но я тоже это заметил…

Вдруг на улице раздался страшный шум — громкий, пугающий. Грянув, как удар грома, он заставил аббата замолчать, и тот застыл с разинутым ртом. Все переглянулись.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Камарго, побледнев. — Это еще что такое?

Крики на улице усилились и перешли в ужасный вой.

— Пожар! — сказал доктор.

Ришелье, Бриссак, Креки бросились к окнам гостиной, которая выходила в сад, то есть по направлению к улице Фран-Буржуа.

Теперь помимо криков был слышен лошадиный топот. Потом красноватый отблеск осветил горизонт, выхватывая из темноты профили остроконечных крыш.

— Что это такое? — продолжала Камарго, приходившая во все большее волнение от таких неожиданных происшествий.

Вдруг дверь в гостиную открылась, и вбежала испуганная камеристка.

— Ах!.. — вскрикнула она, сложив руки.

— Что такое? — спросили дамы. — Говори скорее, Нанина!

— Горит особняк графа де Шароле.

— Но ведь особняк графа на улице Фран-Буржуа, а пожар в двух шагах отсюда!

— Милосердный Боже! — сказала Софи. — Мы все сгорим заживо!

— Не бойтесь ничего, — возразил Бриссак. — Если особняк Шароле горит, — прибавил он шепотом, наклонившись к Камарго, — я желаю только одного — чтобы граф сгорел вместе с ним!

Крики усиливались с каждой минутой, пламя поднималось над домами, и пожар был уже так близко, что можно было ощутить его дыхание.

— Ах! — воскликнула Госсен, подбежав к Таванну. — Если станет опасно, вы нас спасете, виконт? Кажется, это шайка Рыцаря Курятника ограбила особняк графа де Шароле и подожгла его — это рассказала Нанина.

Она указала на камеристку.

— Рыцарь Курятника? — повторил Таванн.

— Да, виконт, — подтвердила Нанина. — Все бегущие по улице это говорят…

— Рыцарь Курятника поджег особняк графа де Шароле… — повторил Таванн.

— Почему бы и нет? — сказал чей-то голос.

Все обернулись — в гостиную вошел мужчина в очень щегольском костюме, похожий на знатного вельможу. В руке у него был огромный букет роз — большая редкость в это время года. Он подошел к Камарго, вежливо поклонился и уронил цветы к ее ногам.

— Виконт де Таванн, — начал он, — сказал мне, что сегодня я буду вам представлен.

— Рыцарь Курятника! — закричал Таванн.

Незнакомец поклонился.

— Рыцарь Курятника, — повторил он любезно, — который вместо того, чтобы любоваться нынешней ночью очаровательными личиками шести самых хорошеньких женщин Парижа, велел зажечь потешный огонь.

Он указал на горевший особняк Шароле.

Изумление присутствующих было ни с чем не сравнимо. Вдруг раздались ружейные выстрелы и крики ужаса.

— Не бойтесь ничего, милостивые государыни! — сказал Рыцарь Курятника. — Какова бы ни была опасность, она вас не коснется. Я распорядился…

Он поклонился с еще большей грациозностью и вежливостью, прошел через гостиную и выскочил в сад через открытое окно.

Ружейные выстрелы продолжались, а пламя распростерлось, как огромный занавес.

IX. ОСОБНЯК КАПУЦИНОВ

Карета Фейдо де Морвиля, начальника полиции, въехала в парадный двор особняка на улице Капуцинов. Колеса и кузов кареты были не видны под толстым слоем пыли. Лошади, покрытые потом и пеной, энергично качали головами. Было три часа дня, 31 января, на следующий день после описанного происшествия. Карета еще не остановилась, а лакей уже бросился открывать дверцу. Начальник полиции соскочил с подножки на крыльцо и быстро исчез в передней, заполненной лакеями, которые почтительно расступились. Лакей запер дверцу и, посмотрев на кучера, сказал:

— Час и пять минут!!!

— Из Версаля в Париж! — сказал кучер со вздохом. — Мои лошади не выдержат такую езду в эту погоду и по замерзшей земле.

Между тем де Морвиль пронесся через переднюю, гостиную, кабинет своих секретарей, как ураган, не встретивший препятствий. Когда он шел, все чиновники поспешно вставали, смотря на него с беспокойством и страхом. Фейдо де Морвиль действительно был в сильном гневе, он вошел в свой кабинет и хлопнул дверью. Бросив шляпу на стул, он швырнул свой плащ на пол, оттолкнул его ногой и заходил из стороны в сторону по комнате.

Это был человек лет сорока, умный, образованный, честный, из очень хорошей семьи. Пять лет уже он занимал эту должность к тому времени, как мы увидели его встревоженным и нетерпеливо вышагивающим по своему кабинету по возвращении из Версаля в Париж.

Де Морвиль на минуту замер, потом сильно дернул за шнурок колокольчика, висевшего над его бюро — тотчас вошел посыльный.

— Позвать секретаря! — сказал начальник полиции повелительным тоном.

Посыльный исчез. Секретарь, которого потребовал Фейдо, был главным лицом в полиции после Фейдо. Его звали Беррье. Ему было лет тридцать пять, он был остроумен, одарен и обладал глубоким взглядом на жизнь и тактом, которые умел ценить Фейдо, а еще больше ценил французский король.

Беррье вошел в кабинет начальника полиции, тот протянул ему руку.

— То, что вы предвидели, случилось! — сказал Фейдо.

Беррье посмотрел на него.

— Король?.. — спросил он.

— В бешенстве, и не скрывал своего недовольства.

— Значит, надо действовать?

— Не теряя ни минуты! Я скакал сломя голову, чтобы успеть сюда вовремя.

— Я позову Деланда, Жакобера, Леду, Ноара, Армана и Ледюка. На них можно положиться.

Начальник полиции утвердительно кивнул. Беррье дважды дернул за шнурки трех разных колокольчиков. Не прошло и минуты, как шесть человек, совершенно не похожих друг на друга ни ростом, ни возрастом, вошли в кабинет Фейдо.

— Подойдите! — сказал начальник полиции, прислонившись к столу, который находился посередине комнаты.

Вошедшие стали полукругом. Беррье стоял у камина.

— Вам хочется попасть на виселицу? — резко начал начальник полиции. — Ведь нет? Я догадываюсь об этом по выражению ваших лиц. Однако веревка, на которой должны вас повесить, может быть, уже свита к этому часу.

Все шестеро, переглянувшись, посмотрели на начальника полиции с беспокойством и недоверием. Один из них сделал шаг вперед — это был человек невысокого роста, с острым носом и таким же подбородком.

— Вы обвиняете нас? — спросил он, поклонившись.

— Да, я вас обвиняю, — ответил де Морвиль.

— В каком преступлении?

— В том, что вы не смогли выполнить свои обязанности. Вот уже шесть месяцев, как каждый из вас шестерых обещает мне каждое утро передать Рыцаря Курятника в руки правосудия, а он еще до сих пор на свободе!

Полицейский агент, выступивший вперед, посоветовался взглядом со своими товарищами, потом снова низко поклонился начальнику полиции и сказал:

— Когда мы обещали вам выдать Рыцаря Курятника, мы думали, что сможем выполнить наши обещания. И сделали все, что было под силу преданным агентам, чтобы схватить этого разбойника.

— Вы недостаточно сделали, поэтому не достигли успеха. Рыцарь Курятника — человек, поэтому его можно взять под стражу. Его величество Людовик XV, наш возлюбленный король, отдал мне официальное приказание захватить этого человека не позже, чем через десять дней. Я вам отдаю такой же приказ. Если Рыцарь Курятника будет еще на свободе десятого февраля, вы будете повешены.

Агенты выслушали эту угрозу молча.

— Если же, — продолжал Фейдо после довольно продолжительного молчания, — один из вас поможет мне захватить этого разбойника, то получит в награду двести золотых луидоров.

Все лица тотчас прояснились, на губах заиграли улыбки. Все шестеро сделали движение, показывающее желание каждого тотчас приняться за дело, но их удержало чувство повиновения.

— Ступайте! — сказал Фейдо. — И помните, что я сдержу слово, которое вам дал, буквально — виселица или золото!

Агенты низко поклонились и вышли из кабинета.

— Удастся ли им? — спросил Фейдо Беррье.

— Их поставили в такое положение, что они, без сомнения, приложат все усилия, — ответил секретарь.

— Дайте знать всем комиссарам полиции, чтобы они удвоили активность и бдительность. От успеха этого дела зависит, останутся ли они на своем месте, потому что я понял, Беррье, понял окончательно, что если я не арестую Рыцаря Курятника в назначенный срок, король лишит меня места!.. Я поставлен в жесткие условия. При таких обстоятельствах не могу же я подать в отставку, ссылаясь на то, что не в состоянии поймать предводителя разбойников. Между тем, если я не успею схватить этого человека, то бесславно паду! Я должен иметь успех, Беррье, я должен!

— Мы сделаем все на свете для того, чтобы достичь успеха, — сказал секретарь.

Фейдо де Морвиль сел за бюро и начал быстро писать.

— Отправьте этот циркуляр всем инспекторам полиции в Париже, — сказал он, вставая и подавая бумагу Беррье, — здесь обещана награда в сто пистолей и место с жалованием в две тысячи тому, кто выдаст Рыцаря Курятника. Пусть разошлют это объявление по всем кварталам, по всем улицам. Тот инспектор полиции, который арестует Рыцаря Курятника, получит вознаграждение в двести луидоров.

— Я иду в секретариат, — сказал Беррье, взяв бумагу.

— Возвращайтесь скорее — нам надо поговорить обо всех мерах, какие мы можем принять.

Беррье вышел. Фейдо подошел к бюро, вынул оттуда связку бумаг и быстро пробежал их глазами.

— Более двухсот замков ограблено менее чем за два года! — прошептал он. — Семьдесят замков сожжено, из них одиннадцать княжеских, сто пятьдесят человек убито!.. Виновник всех этих преступлений остается ненаказанным!.. Король прав… Однако что же делать? Я все пустил в ход… и без всякого толку!.. Этот Рыцарь Курятника был три раза арестован: в Лионе, в Суассоне, в Орлеане — и каждый раз спасался бегством непонятно каким образом!..

Де Морвиль большими шагами ходил по кабинету.

— Надо схватить этого человека, — сказал он энергично. — Король высказался однозначно. Поражение — это моя погибель… погибель безвозвратная, если только мадам д’Эстрад…

Он остановился в глубоком раздумьи.

— Король находит ее все более и более очаровательной, — продолжал он. — Место, оставшееся свободным после смерти мадам де Шатору, еще не занято!.. Фаворитка… какой степени могущества она может достигнуть, следуя моим советам? Какой высоты я могу достичь сам?.. Тогда будет все равно, арестую ли я Рыцаря Курятника в назначенный срок.

Де Морвиль продолжал размышлять.

— Мне надо встретиться с герцогом де Ришелье! — сказал он с видом человека, вдруг принявшего решение.

Беррье возвратился, держа в руке сверток бумаг.

— Распоряжения сделаны, — сказал он, — всем инспекторам дано знать. Вот второй рапорт о грабеже особняка де Шароле в прошлую ночь.

— В нем то же, что и в протоколе?

— Совершенно… за исключением одного.

— Чего именно?

— В комнате графа найдено письмо, написанное рукой Рыцаря Курятника и с его подписью. О существовании этого письма не было известно, вот почему его нет в протоколе, поданном королю.

— У вас это письмо?

— Вот оно.

Он посмотрел на Беррье, потом прочел про себя:

‘Любезный кузен, я называю вас так потому, что мы оба принцы по крови, которую мы проливаем. Только я убиваю людей могущественных и сильных, мужественно сражаясь сам, а вы для удовлетворения ваших свирепых инстинктов обрушиваетесь на несчастных, которые не могут защититься. Вы устраиваете ловушки и убиваете подлым, низким образом. Вот уже третий раз у нас общее дело, мой любезный и ненавистный кузен.

Первый раз, пять лет назад, когда вы не могли восторжествовать над добродетелью честной женщины, вы убили ее мужа, вашего камердинера. Я ограбил ваш замок Амсиамвиль, увез бедную женщину, поместил ее в надежное убежище, и вы никогда не сможете ее увидеть.

Во второй раз мы имели дело с мадам де Сен-Сюльпис, которую вы сожгли заживо. В следующую ночь после убийства ваша карета опрокинулась, люди, которых вы не рассмотрели, схватили вас и посадили в яму, наполненную грязью. Эти люди выполняли мой приказ.

Наконец, в третий раз, так как ваш особняк находится возле монастыря Гостеприимных сестер Сен-Жерве, и вы осмелились из ваших окон каждый день оскорблять этих праведных дев, я сжег ваш особняк, чтобы освободить их от вас. Если вы выстроите этот особняк опять, я снова его сожгу, только в следующий раз тогда, когда вы будете дома.

Так как вы брат герцога Бурбона, вы защищены от гнева короля, но Рыцарь Курятника не может вас пощадить. Такому разбойнику, как я, прилично наказать такого дворянина, как вы.

С этим я прощаюсь с вами, подлый и гнусный кузен, да замучит вас дьявол.

Рыцарь Курятника’.

— Это письмо находилось в комнате графа де Шароле? — продолжал Фейдо.

— Да, — отвечал Беррье.

— А принц читал его?

— Нет, он отсутствовал, и я нашел это письмо в жестяном ящике, внутри обложенном асбестом. Это было после вашего отъезда в Версаль, когда я поехал осматривать Париж. Этот ящик стоял на углях, оставшихся от мебели.

Начальник полиции положил письмо на бюро.

— А кроме этого в рапорте не было никаких изменений?

— Никаких. В рапорте говорится, как и в протоколе, что пожар начался утром в половине шестого с неслыханной силой и со всех сторон сразу. Прибыли дозорные, поднялся страшный шум, между солдатами и разбойниками началась драка. Разбойники убежали, не оставив ни одного пленника. Обнаружили, что до пожара особняк был ограблен. Предварительно разбойники схватили всех слуг одновременно, связали и посадили в комнату швейцара. Ни один из слуг не был ранен.

— Этот Рыцарь Курятника поистине адское существо! — сказал начальник полиции, взяв письмо.

— Вот что странно — видимо, и вы это заметили, — продолжал секретарь, понизив голос, — Рыцарь Курятника нападает только на тех знатных вельмож, публичная и частная жизнь которых подает причины к злословию.

— Это правда! — сказал Фейдо де Морвиль, как бы пораженный внезапной мыслью.

— Рыцарь Курятника не обкрадывал, не грабил, не нападал на дома мещан или простолюдинов. Никогда он не совершал преступлений против представителей этих классов общества.

— Да, только буржуа и дворяне пользуются привилегией подвергаться его нападениям.

— И не все дворяне — к некоторым он питает глубокое уважение, а другим даже старается быть полезен… доказательством служит его приключение с виконтом де Таванном.

— Все это странно! — сказал де Морвиль. — Этот человек совершает самые бесстыдные преступления, ведет переписку со своими жертвами, защищает одних, наказывает других, насмехается над теми, помогает этим, уклоняется от розысков, а бывает везде!

— Да, это очень странно! — продолжал Беррье.

— Мы, однако, должны восторжествовать над ним.

— Наиболее вероятная возможность успеха заключается в награде, обещанной тому, кто его выдаст, — она может прельстить кого-нибудь из его шайки.

— Я тоже об этом думал.

Начальник полиции взял письмо Рыцаря Курятника и положил его в карман.

— Сегодня вечером, — сказал он, — я вернусь в Версаль и покажу это письмо королю.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Фейдо.

X. ЖАКОБЕР

Дверь отворилась, и неслышно вошел человек, походивший на призрак. Он поклонился Фейдо де Морвилю.

— Что вам нужно, Жакобер? — спросил начальник полиции.

Жакобер был одним из шести агентов, с которыми Фейдо говорил. Прежде чем ответить, он бросил вокруг себя быстрый проницательный взгляд. Убедившись, что в комнате, кроме начальника полиции и секретаря, никого нет, он поклонился во второй раз.

— Вы говорили о Рыцаре Курятника? — произнес он.

— Да, — отвечал Фейдо.

— Вы назначили десять дней, чтобы арестовать его?

— Ни одной минутой дольше.

— И тому, кто выдаст Рыцаря Курятника через десять дней, вы заплатите двести луидоров?

— Безусловно, ведь я обещал эту сумму вам, Деланду, Леду, Ноару, Арману, Ледюку.

— Да, но что вы дадите тому, кто выдаст Рыцаря Курятника нынешней ночью?

Фейдо сделал шаг к агенту.

— Тому, кто выдаст Рыцаря Курятника нынешней ночью? — переспросил он.

— Да.

— Я удвою сумму! — сказал начальник полиции.

— А тому, кто выдаст не только Рыцаря Курятника, но и все секреты его шайки, что вы дадите, господин начальник полиции?

— Тысячу луидоров!

Жакобер поклонился в третий раз.

— В эту ночь я выдам Рыцаря Курятника и его секреты, — сказал он.

— Ты? — спросил Фейдо, быстро переглянувшись с Беррье.

— Я, — отвечал агент.

— Ты знаешь, где Рыцарь Курятника?

— Знаю!

— Если ты знаешь, почему раньше этого не сказал? — спросил секретарь.

— Я это узнал только сегодня ночью.

— Каким образом?.. Объясни! Говори! Я хочу знать все!

— Господин начальник полиции, — продолжал Жакобер, — вот что случилось за эти шесть дней. Мне было поручено караулить на улицах Английской, Ореховой, Бернардской, и я расположил главную квартиру на площади Мобер. Мои подчиненные каждый вечер приходили ко мне с рапортом. Моя комната находилась на первом этаже дома, стоящего на углу площади и улицы Потерянной. Обращая внимание на все окружающее меня, я заметил то, чего не замечал до сих пор. На площади, на углу улицы Галанд, есть дом, окна и двери которого постоянно заперты.

— На улице Галанд, на углу площади Мобер? — опросил Беррье.

— Да, господин секретарь, — отвечал Жакобер.

— Дом с кирпичной дверью?

— Именно.

— Продолжай!

— Очевидно, — продолжал Жакобер, — дом был необитаем, а между тем объявления о сдаче или продаже на нем не было. С другой стороны, я заметил, что в определенные часы, а именно после наступления ночи, к дому приходили люди подозрительной наружности. Они останавливались у дверей, стучались и входили, но ни один из них не выходил.

— Как?! — спросил Фейдо.

— Ни один.

— Стало быть, они исчезали?

— По крайней мере, на время, потому что на другой день я видел, как возвращались те же люди, которых я видел накануне.

— Значит, в доме два выхода?

— Нет. Я внимательно рассмотрел это место. У дома только один вход и только один выход — тот, что выходит на площадь Мобер. Дом пристроен к Кармелитскому аббатству, как и дома, находящиеся по правую и левую сторону от него. Эти дома не сообщаются друг с другом — в этом я удостоверился.

— Однако, — спросил Беррье, — куда могли выходить те, которые входили?

— Этого я еще вчера не знал, и узнал только прошлой ночью. Эти визиты в одно и то же время показались мне странными, и я изучил их с особым вниманием. Я часто замечал, что эти люди приходили вдвоем. Я их подстерег и подслушал — они говорили на воровском жаргоне. Среди них я узнал Исаака, бывшего в шайке Флорана и не знавшего, что я нахожусь теперь на службе у начальника полиции. Я решился и на другой день вечером переоделся и пошел в кабак, смежный с загадочным домом. Я пил, чтобы подумали, что я пьян, но не спускал глаз с запертого дома.

Когда пробило восемь часов, и стало совершенно темно, я увидел Исаака и его друга, проходивших мимо кабака. Я стоял в дверях, он меня узнал. Я предложил возобновить нашу прежнюю дружбу — он согласился. Он вошел в кабак со своим другом, мы откупорили несколько бутылок. Начались признания. ‘Что ты будешь делать?’ — спросил он меня. ‘Не знаю, — ответил я. — Я ищу работу’. Тогда они предложили присоединиться к ним. На мой вопрос, что это значит, и к кому это — к ним, Исаак ответил: ‘Хочешь, я тебя представлю сегодня тетушке Леонарде? Ты узнаешь все’. Когда я согласился и сказал, что верю им, он пообещал представить меня.

Мы направились к дому. Он постучался условным стуком — дверь отворилась, мы вошли и очутились в узком, сыром коридоре, плохо освещенном сальной свечкой в железном подсвечнике, прикрепленном к стене. В конце коридора Исаак обратился к своему спутнику с вопросом: ‘Мы поднимаемся или спускаемся?’ Тот ответил: ‘Спускаемся — внизу больше развлечений!’

Мы спустились в пещеру, сооруженную, очевидно, под площадью Мобер, о существовании которой не подозревал никто. В этой пещере сидело за столами множество людей, которые ели, пили, играли и пели. Признаюсь, я испугался. Я боялся, что меня узнают, но, к счастью, я так был загримирован, что этого не произошло. Старая худая женщина, похожая на скелет, прислуживала всем. Как только мы вошли, я смешался с толпой. Исаак со своим товарищем оставили меня. Старуха, которую все называли Леонардой, подошла ко мне. ‘Ты здесь новичок?’ — обратилась она ко мне. ‘Да’, — отвечал я. ‘Кто тебя привел?’ — ‘Исаак и его друг’. — ‘Его зовут Зеленая Голова! Ты еще не принят в наше общество?’ Так как я ответил отрицательно, она пообещала: ‘Будешь представлен нынешней ночью’. Я ответил, что очень хочу этого.

Дальше мне пришлось ответить на ряд вопросов и рассказать, что я якобы в Париже только три дня, приехал из Нормандии, где был в шайке Флорана. Она еще спросила: ‘У тебя есть все наши знаки?’ — я тотчас вынул из кармана все знаки, которые должны были убедить ее, и которые Флоран дал мне, когда приехал в Париж. ‘Ступай вперед!’ — сказала она мне.

Я вошел в залу, ярко освещенную, и увидал там людей, так искусно загримированных, что мне невозможно было их узнать. Позвали Исаака и Зеленую Голову, которые поручились за меня. Когда я был принят, мне дали имя и внесли меня в книгу. Я стал членом этого общества. Все шло хорошо, так хорошо, что мне захотелось уйти. Я вышел, но не смог найти дорогу к двери, в которую я вошел. Я все рассмотрел внимательно, и мне показалось, что я легко найду дорогу, но не тут-то было. Встревожившись и опасаясь своих новых друзей, я решил спросить у старухи Леонарды, как найти дорогу. ‘Здесь никто не возвращается назад, — сказала она мне, — здесь все идут вперед. Пойдем, я тебя проведу’.

Старуха взяла меня за руку, и мы вышли из залы в неосвещенный коридор. Мы поднимались и спускались по лестницам в совершенной темноте. Она шла долго, потом приказала мне завязать глаза — я повиновался. Еще долго мне пришлось идти с завязанными глазами, потом я услышал, как отворилась дверь. Свежий воздух повеял мне в лицо, повязка спала, и я очутился напротив монастыря св. Иоанна Латранского, а возле меня стояли Исаак и Зеленая Голова.

— Ты стоял напротив этого монастыря, — продолжал Беррье, — а вошел с площади Мобер?

— Да, на углу улицы Галанд.

— Но от угла улицы Галанд и площади Мобер до монастыря св. Иоанна Латранского масса домов тянется по улице Английской!

— Да, — сказал Фейдо. — Очевидно, под этими домами есть подземелье. Продолжай! — обратился он к Жакоберу.

— Я хотел оставить своих товарищей, — продолжал агент. — Но Исаак взял меня под руку, сказав, что он и Зеленая Голова проводят меня до моей квартиры. Я понял и повел их в комнату на Пробитой улице. Там все, что они увидели, могло убедить их, что я сказал им правду. Исаак остался доволен. ‘Ты будешь хорошим товарищем, — сказал он, — и завтра тебя будут испытывать’. На мой вопрос — где, когда и как, он ответил: ‘В восемь вечера на площади Мобер, в кабаке, а потом перед Рыцарем Курятника’.

Не дав мне сказать ни слова, он ушел с Зеленой Головой. С этой минуты я никого не видел, но принял предосторожности, так что теперь, когда я говорю с вами, я уверен, что какую бы ловушку ни расставили у меня под ногами, обо мне не узнают ничего. Сегодня утром я три раза переодевался и перекрашивал лицо.

— Сегодня вечером, — продолжал начальник полиции, — ты пойдешь в кабак на площади Мобер?

— Пойду.

Беррье пристально посмотрел на начальника полиции.

— Пройдите в кабинет номер семь и ждите, — сказал начальник полиции агенту, — через десять минут вы узнаете мои распоряжения.

Жакобер поклонился и открыл дверь. В передней стоял посыльный.

— Семь! — просто сказал Фейдо.

Посыльный утвердительно кивнул. Дверь затворилась. Беррье стоял на другом конце коридора и отворил вторую дверь в ту самую минуту, когда первая закрывалась. В проеме двери появился человек.

— Жакобер не должен ни с кем общаться, — сказал ему секретарь и запер дверь.

Начальник полиции и секретарь остались одни.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросил Фейдо.

— Велите наблюдать за этим человеком до нынешнего вечера так, чтобы нам было известно каждое его слово, каждый его поступок, — ответил Беррье. — Расставьте теперь же двадцать пять переодетых преданных агентов в домах поблизости площади Мобер и велите дозорным ходить по улицам, смежным с этими пунктами.

В восемь часов дайте Жакоберу войти в дом на площади Мобер, а в половине девятого велите напасть и на этот дом, и на тот, который находится напротив монастыря св. Иоанна Латранского. Когда дозорные окружат весь квартал, никто от них не убежит. Каково ваше мнение?

— Я совершенно согласен со всем, — отвечал Фейдо. — Чтобы повысить вероятность успеха, мне остается прибавить к вашему плану только одно. Дайте распоряжение, чтобы выполнили все сказанное вами. Жакоберу должны быть известны эти указания. Позовите его в свой кабинет и спросите его, каким способом он хочет достичь цели. Предоставьте ему действовать со своей стороны, пока мы будем действовать со своей.

— Очень хорошо! — сказал Беррье.

— Вы одобряете этот план?

— Я нахожу его превосходным.

— Если так, любезный Беррье, отдайте распоряжения.

Беррье вышел из кабинета. Фейдо, оставшись один, подошел к камину и, по-видимому, глубоко задумался. В дверь постучали, вошел лакей, держа в руке серебряный поднос, на котором лежало письмо, запечатанное пятью печатями.

— Кто это прислал? — спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было никакого герба.

— Лакей без ливреи, — отвечал слуга.

Начальник полиции сорвал печати, вскрыл конверт и развернул письмо. В нем было только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.

— Ждут ответа? — спросил он.

— Устного, господин начальник полиции.

— Скажите — да.

Лакей вышел. Фейдо де Морвиль снова пробежал письмо глазами.

— Герцог де Ришелье! — прошептал он. — Чего он от меня хочет?.. ‘Важное дело, не терпящее отлагательств’, — продолжал Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. — Конечно, я пойду!

Он громко позвонил.

— Карету! — сказал он прибежавшему лакею.

Потом сел за бюро и быстро написал несколько строк на очень тонком листе бумаги, затем сложил этот лист таким образом, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Он раскрыл перстень, который носил на безымянном пальце левой руки, вложил бумагу внутрь перстня и закрыл его.

— Карета заложена, — сказал лакей, отворяя дверь настежь.

Фейдо взял шляпу и перчатки.

XI. САБИНА

На лазурном фоне позолоченными буквами сияла надпись: ‘Даже, придворный парикмахер’.

Эта вывеска красовалась над парикмахерской, занимавшей всю нижнюю часть дома, находившегося между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен. В эту парикмахерскую, очень заботливо обставленную, вела стеклянная дверь с шелковой красной занавесью. По сторонам двери было по пьедесталу, на каждом из которых красовался восковой бюст женщины с живописной прической, далее следовал двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, а за париками стояли флаконы с духами, вазы всех видов и форм, ящики с пудрой и румянами.

Все это принадлежало Даже, самому модному придворному парикмахеру, которого боготворили все дамы и которого прозвали Виртуозом Папильотки.

‘Даже, — говорят мемуары того времени, — не знал равных себе в своем искусстве. Его гребень хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он владел редким искусством делать прическу в соответствии с выражением лица, умел одним локоном придать взгляду обольстительность и оживить улыбку, взбив волосы’.

Даже старость — эта великая победительница кокетства (все по словам современников) — отступала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с нее началась его карьера. Даже имел свою парикмахерскую в Париже, но постоянно пропадал в Версале.

Впрочем, он официально объявил, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Магистратура, буржуазия, финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл клерками.

Это было унизительно для парижан, и в особенности для парижанок, но репутация Даже была так велика, что парижские дамы охотно соглашались причесываться у его клерков. Причесываться у Даже было очень престижно. Клиенты и клиентки толпами валили к придворному парикмахеру.

В тот день, когда в кабинете Фейдо де Морвиля происходило вышеописанное, толпа здесь была еще больше обычной. Все не могли поместиться в парикмахерской, и половина осталась на улице. В парикмахерской царили оживление, тревога и беспокойство. Но ажиотаж среди клиентов и клиенток объяснялся не только желанием поправить парик или завить себе шиньон.

Внутри, как и снаружи, царило такое же волнение. Все переговаривались между собой, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса, словно по секрету, поднимали руки и глаза к небу с глубокими вздохами.

В одной из групп, состоявшей из трех женщин и пятерых мужчин, стоявших прямо напротив полуоткрытой двери парикмахерской, разговаривали особенно оживленно, и быстрота ответов ошеломляла.

— Какая беда, милая Жереми! — воскликнула одна из женщин.

— Точно, это большое несчастье, моя Урсула, — сказала вторая.

— Просто ужасно, — подхватила третья.

— А метр Даже, этот знаменитый созидатель головных уборов — как выразился Вольтер — словом, этот милый Даже не возвращается!

— Может быть, ему не дали знать вовремя, любезный мсье Рупар.

— Как не дали знать вовремя, мядям Жонсьер! Но ведь вы находитесь в самом полном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорит д’Аламбер.

— В чем это я нахожусь?.. — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что ей послышалось.

— Я говорю: в аберрации…

— Помилуйте, мсье Рупар, я совсем здорова!

— Я не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как говорят философы, друзья мои. Я говорю с точки зрения умственной, потому что так как разум есть вместилище…

— Что с вашим мужем? — поинтересовалась мадам Жонсьер у Урсулы Рупар. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.

— Он сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.

— Зачем он говорит так?

— Он поставщик Вольтера и его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж начал продавать им чулки, он вообразил, что сам сделался философом.

— Бедняжечка! — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Но все это не объясняет нам этого происшествия.

— Да, эта бедная Сабина! Говорят, что она не выздоровеет!

— Уверяют.

— У нее ужасная рана!

— Страшная!

— Кто ее ранил так?

— Вот это не известно!

— Что же она говорит?

— Ничего — вы же знаете, что она не может говорить. Ах! Бедная девочка находится в самом скверном положении. А мадемуазель Кино — знаете, знаменитая актриса, которая теперь уже не играет — когда она привезла сюда Сабину, девушка не говорила ни слова.

— Это правда!

— Она не открыла рта до сих пор.

— Удивительно!

— Конечно.

— И до сих пор ничего не известно?

— Решительно ничего.

— А Даже не возвращается! — продолжал Рупар.

— Если он в Версале, то еще не мог возвратиться.

— Что бы вы ни говорили, — возразил Рупар самым зловещим голосом, — это скрывает самую страшную тайну.

— Главное, ничего не известно, — возразил кто-то другой.

— А когда ничего не известно, тогда ничего не знаешь, — продолжал Рупар.

— Кто мог предположить такое? — сказала Урсула, сложив руки.

— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту самую Сабину, как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.

— В котором часу вы расстались с ней вчера?

— Незадолго до сигнала о тушении огня.

— И она вам сказала, что выйдет из дома?

— Нет.

— Отца дома не было?

— Даже? Он был в Версале.

— Стало быть, она вышла одна?

— Кажется!

— А ее брат?

— Ролан, оружейный мастер?

— Да. Его также не было с ней?

— Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь с каким-то заказом, не терпевшим отлагательств. Он расстался со своей сестрой за несколько минут до того, как она простилась со мной.

— Что говорят подмастерья и слуги?

— Ничего, они изумлены, никто из них не знал, что Сабина выходила.

— Как это странно!

— И никто не знает ничего для нас нового.

— Может быть, когда возвратится Даже, мы узнаем или догадаемся…

Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сбил его с ног.

— Что это? — сказал он, вернув себе равновесие.

— Будьте осторожнее! — колко сказала госпожа Жонсьер.

Группу разговаривающих разъединил внезапно появившийся человек, который, разогнав толпу, направился прямо к парикмахерской.

Этот человек был высокого роста и закутан в длинный серый плащ. Войдя в парикмахерскую, он раздвинул всех, мешающих ему пройти, не обращая внимания на ропот, быстро взбежал по лестнице, находившейся в глубине помещения, и оказался на втором этаже.

На площадке стоял подмастерье парикмахера с расстроенным лицом, с веками, покрасневшими от слез, явно находившийся в глубоком унынии. Пришедший указал рукой на небольшую дверь, находящуюся возле другой, более высокой двери. Подмастерье кивнул утвердительно головой. Человек в плаще вставил ключ в замок и, тихо отворив дверь, вошел в комнату, освещенную двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати с простыней, запачканной кровью, лежала Сабина Даже, дочь парикмахера, молодая девушка, которую Таванн нашел прошлой ночью на снегу, напротив особняка Субиа. Черты ее очень бледного лица заострились, глаза были закрыты, дыхание — едва заметно. Она была похожа на умирающую. Возле нее на кресле сидела другая молодая девушка с заплаканными глазами, казавшаяся очень огорченной.

Возле кровати, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, благородной и мужественной наружности, с откровенным, добрым и умным лицом. Его лицо было омрачено глубоким горем. Перед комодом стояла женщина с великолепной фигурой, щегольски одетая, и готовила лекарство. В зеркале, висящем над комодом, отражалось изящное и умное лицо мадемуазель Кино.

Две служанки находились в конце комнаты и, по-видимому, ждали указаний.

Остановившись на пороге, пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на кровати, и лицо покрылось мертвенной бледностью. Как ни тихо отворилась дверь, это заставило девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.

— Брат! — сказала она, подбежав к человеку в плаще, который стоял неподвижно. — А вот и вы, наконец!

Молодой человек обернулся и сделал шаг вперед. Пришедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кино, потом приблизился к кровати, остановился, горестно сложив руки, глубоко вздохнул и спросил:

— Неужели это правда?

— Да, Жильбер, это правда! — сказал молодой человек, печально качая головой. — Мою бедную сестру чуть не убили сегодня!

— Чьих это рук дело? — продолжал Жильбер, глаза которого вдруг сверкнули, а лицо приняло жесткое выражение. — Кто мог ранить Сабину?

— Без сомнения, разбойники, свирепствующие в Париже.

Пришедший внимательно всматривался в Сабину. Сестра его бросилась к нему на шею.

— Брат, — произнесла она, — какое несчастье!

— Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! — сказал Жильбер. — Не надо отчаиваться!

Осторожно освободившись из объятий девушки, он взял за руку юношу и отвел его к окну.

— Ролан, — сказал он, — не подозреваешь ли ты кого-нибудь?

— Нет, никого!

— Говори без опасений, не колеблясь. Ты должен сказать все. Мне надо все знать… Ролан, — прибавил он после минутного молчания, — ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как Нисетту. Ты должен понять, какие испытываю я горе, беспокойство и жажду мести.

Ролан пожал руку Жильберу.

— О! Я чувствую то же, что и ты, — сказал он.

— Ответь мне откровенно, как я спрашиваю тебя: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую к ней испытываю я.

Жильбер пристально смотрел на Ролана.

— Нет, — отвечал он без малейшего промедления.

— Ты в этом уверен?

— Так же, как в том, что Нисетта не любит никого другого, кроме меня.

Жильбер покачал головой.

— Как объяснить это преступление? — прошептал он.

На улице послышался стук кареты, в толпе началось движение.

— Перед домом остановилась карета! — сказала одна из служанок.

— Это вернулся Даже, — сказал Жильбер.

— Нет, — возразила Кино, которая подошла к окну и посмотрела на улицу, — это герцог Ришелье.

— И Фейдо де Морвиль! — прибавил Ролан.

— Начальник полиции! — воскликнул Жильбер.

— И еще двое, — сказала Нисетта.

— Доктор Кене и виконт де Таванн!

— Боже мой! Зачем они сюда приехали? — спросила Нисетта в горестном недоумении.

— Еще карета! Это — мой отец! — вполголоса вскрикнул Ролан.

— Бедный Даже! — сказала Кино, возвращаясь к постели. — Как он должен быть огорчен!

Прибытие двух карет герцога Ришелье и начальника полиции произвело сильное впечатление на толпу, окружавшую дом. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо, потом, кинув на стул — плащ, который он до сих пор не снимал, стал ждать.

Сабина лежала без движения, не раскрывая глаз. Ступени лестницы трещали под ногами людей, приехавших к придворному парикмахеру.

XII. ЛЕТАРГИЯ

Бледный от волнения мужчина вбежал в комнату.

— Дочь моя!.. — сказал он прерывающимся голосом. — Дитя мое!

— Отец! — сказал Ролан, бросаясь к Даже. — Осторожнее!

— Сабина!..

Шатаясь, Даже подошел к постели. В эту минуту в комнату вошли герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене. Мадемуазель Кино пошла к ним навстречу.

Даже наклонился над постелью Сабины, взял руку молодой девушки и сжал ее. Глаза его, полные слез, были устремлены на бледное, бесстрастное лицо больной. Глаза Сабины были открыты, но смотрели в никуда. Она лежала совершенно неподвижно, дыхание ее было едва слышно.

— Боже мой! — прошептал Даже взволнованно. — Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит!.. Сабина! — продолжал он, наклонившись к ней. — Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь голос твоего отца? Сабина!.. Сабина!..

Подошедший доктор тихо отстранил Даже.

— Доктор!.. — прошептал придворный парикмахер.

— Отойдите, — сказал Кене тихим голосом. — Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.

— Однако я…

— Перейдите в другую комнату. Успокойтесь и предоставьте действовать мне.

— Уведите его, — обратился доктор к Ролану и Нисетте.

— Пойдемте, батюшка, — сказал Ролан.

— Через пять минут вы вернетесь, — прибавил Кене.

Нисетта взяла за руку парикмахера.

— Пойдемте, пойдемте, — сказала она. — Жизнь Сабины зависит от доктора, надо его слушаться.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Даже, увлекаемый Нисеттой и Роланом. — Что же такое случилось?

Все трое вышли в сопровождении двух служанок, которых доктор выслал из комнаты движением руки.

Кино стояла возле кровати. Жильбер остался возле самого удаленного от кровати окна, полузакрытого опущенной шторой, и не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно рассмотрели молодую девушку.

— Как она хороша! — воскликнул Ришелье.

Кене осматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.

— Может она говорить? — спросил Фейдо.

— Нет, — отвечал доктор.

— Слышит ли она, по крайней мере?

— Нет.

— Видит?

— Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.

— Вы приписываете эту летаргию полученной ране?

— Не столько полученной ране, сколько случившемуся с ней. Я убежден, что эта молодая девушка испытала какое-то сильное потрясение — гнев или страх. Это могло лишить ее жизни. Рана остановила прилив крови к мозгу, но и ослабила больную, вызвав припадок спячки.

— Спячки? — переспросил Ришелье. — Что это значит?

— Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия не полная, потому что дыхание слышно, но все-таки такой степени, что, повторяю, больная абсолютно бесчувственна.

— Это так необычно! — сказал Ришелье.

— Итак, — сказал Фейдо де Морвиль, — мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит наши слова?

— Можете.

— И сон ее не может прерваться?

— Нет. Во всяком случае, я ручаюсь, что в ближайшее время это не произойдет: она не раскроет глаза, ничего не произнесет, глаза ее не будут видеть, слова для нее не будут иметь никакого смысла.

— Сколько времени может это продолжаться? — спросил Ришелье.

— Не знаю. Припадок произошел вследствие исключительного происшествия, и я совершенно ничего не смею утверждать. Организм обессилен из-за потери крови, и я не могу обычными средствами разбудить больную. С другой стороны, прервав сон, я могу нанести девушке непоправимый вред, так как даже естественное пробуждение может вызвать смерть — и смерть скоропостижную. Больная может раскрыть глаза — и испустить последний вздох.

— Ах, Боже мой! — сказала мадемуазель Кино.

— Но это не наверняка. Достаточно продолжительная летаргия даст телу полное спокойствие и уничтожит нервное волнение — тогда возможен счастливый исход.

— Неужели?

— Да. Все зависит от момента пробуждения. Если при пробуждении больная сразу не умрет, она будет спасена.

— А по-вашему, доктор, что произойдет?

— Я не знаю.

— Итак, я не могу ни сам говорить с ней, ни заставить говорить ее?

— Нет.

— Составьте протокол, доктор, а герцог окажет нам честь и подпишет его, как свидетель.

— Охотно! — сказал Ришелье.

— Если девушка умрет, не дав никаких показаний о преступлении, жертвой которого она стала, это будет ужасно! — сказал Фейдо де Морвиль.

— Согласен, но такое возможно.

— Однако надо провести следствие. Вы рассказали все, что знали? — обратился он к герцогу.

— Абсолютно, — отвечал Ришелье. — Я очень хорошо все помню. Вот как было дело…

И Ришелье рассказал все подробности. Фейдо, выслушав герцога, обратился с вопросом к Кино:

— Вы согласны со всем, что говорил герцог?

— Совершенно согласна, только я считаю нужным прибавить некоторые замечания.

— Какие?

— Сабину нашли распростертой на снегу. Капли крови были только вокруг нее и никуда не вели — это говорит о том, что девушка не сделала ни одного шага после ранения.

— Да, — подтвердил Кене.

— Что еще? — спросил Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.

— На снегу не было никаких следов борьбы.

— Это значит, что нападение было неожиданным!.. Далее, далее, продолжайте!

— Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах — серьги, а в кармане — кошелек с деньгами.

— Удивительно! — сказал начальник полиции.

— Ее не обокрали… — повторил звучный голос.

Все повернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из всего сказанного, подошел к группе разговаривающих.

— Кто вы? — спросил начальник полиции, пристально посмотрев на него.

— Жених мадемуазель Даже, — ответил Жильбер.

— Ваше имя?

— Жильбер… Впрочем, герцог, вы меня знаете, я имею честь быть вашим оружейником.

— Это правда, — сказал Ришелье, — его зовут Жильбер.

Молодой человек поклонился.

— И ты жених этой восхитительной девушки?

— Так точно, ваша светлость.

— Ну, поздравляю тебя. Ты, наверное, представишь мне свою невесту в день твоей свадьбы?

— Ах! Надо прежде подождать, чтобы невеста выздоровела. Я прошу извинения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что я вмешался в ваш разговор, но я люблю Сабину, и все что касается ее, трогает меня до глубины души… И ее не обокрали? — обратился он к мадемуазель Кино.

— Нет, друг мой, — отвечала она.

— У нее ничего не отняли?

— Абсолютно ничего.

— Так зачем же на нее напали?

Все молчали.

— У нее на руках или на теле были следы насилия? — продолжал Жильбер.

— Нет, — отвечал Кене.

— Нет, — прибавила Кино.

— Очевидно, ее ранили в ту минуту, когда она меньше всего этого ожидала и не старалась защищаться? Но зачем она пришла на улицу Тампль?

— Этого никто не знает, только она может объяснить это. Она вышла нынешней ночью из дому, и никто об этом не знал. Брат ее сегодня расспрашивал всю прислугу, всех соседей и ничего не смог выяснить. В котором часу она выходила, почему ушла одна, никого не предупредив — этого никто не знает.

Жильбер нахмурил брови, словно сосредоточившись на чем-то.

— Странно! Странно! — прошептал он.

Потом, как бы пораженный внезапной мыслью, прибавил:

— В ту минуту, когда Сабину привезли к мадемуазель Камарго, она не говорила?

— Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы ее видите.

— Вы говорите, что это случилось в четыре часа?

— Да.

— Вероятно, за несколько минут до того, как начался пожар в особняке Шароле?

— За полчаса.

Жильбер опустил голову, не говоря ни слова.

— Вы ничего другого не хотите мне сказать? — спросил Фейдо у Кино.

— Ничего, я все сказала.

— А вы, доктор?

— Я сказал все, что знал, — отвечал Кене.

— Напишите же протокол, о котором я вас просил.

Кене подошел к столику и начал писать протокол. Жильбер остался недвижим, с опущенной головой, погруженный в размышления. Довольно продолжительное молчание воцарилось в комнате. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.

— Отец мой непременно хочет видеть Сабину, — сказал он.

— Пусть войдет, — ответил Кене, не переставая писать. — Мы сказали все, что следовало сказать.

XIII. ГЕРЦОГ

Через десять минут герцог и начальник полиции сидели в карете, в которую были запряжены две лошади, несшиеся во весь опор. Герцог Ришелье поставил ноги на переднюю скамейку. Лицо его отражало работу мысли, взгляд оживлялся время от времени, и довольная улыбка скользила по губам. Фейдо де Морвиль, скрестив руки на груди, откинулся в угол кареты и был погружен в глубокую задумчивость.

— Она поистине очаровательна! — сказал герцог.

Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:

— Что такое с вами, мой милый? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?

Начальник полиции подавил вздох.

— Я встревожен и раздражен! — сказал он.

— Чем?

— Тем, что теперь все обратилось против меня.

— Каким образом?

— Герцог, — сказал Фейдо дружеским тоном, — вы обычно проявляете ко мне такую благосклонность, что я не могу скрыть от вас того, что чувствую. Я прошу вас выслушать меня по-дружески.

— Я всегда слушаю вас, как друг, Морвиль. Что вы мне скажете?

— Вам известно, что король выразил мне сегодня свое недовольство…

— Насчет Рыцаря Курятника?

— Именно.

— Да, я знаю, что его величеству давно угодно, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.

— Ну, это недовольство теперь будет еще более сильным, тогда как я надеялся погасить его.

— Почему?

— Из-за дела этой Сабины Даже.

— А-а! — сказал герцог, понимающе кивая головой.

— Даже — придворный парикмахер, он причесывал королеву, принцесс, влияние его в Версале велико, с ним часто говорит сам король.

— Это правда.

— Происшествие наделает много шума. Теперь весь двор им заинтересуется. Завтра только об этом и будут говорить.

— Непременно.

— Даже будет требовать правосудия. Его величество захочет узнать подробности, вызовет меня и будет расспрашивать. Что я ему скажу?

— То, что вы знаете.

— Я ничего не знаю.

— Черт побери! Действительно…

— Король сегодня упрекал меня в небрежности, а завтра обвинит в неспособности, увидев, что я не могу сообщить ему подробных сведений.

— Возможно.

— Эти многочисленные покушения, остающиеся безнаказанными, дают возможность моим врагам навредить мне, а Богу известно, сколько их у меня!

— О! Я это знаю, любезный Морвиль. Что будете делать?

— Я сам не знаю — это-то и приводит меня в отчаяние! Я не могу сообщить подробных сведений его величеству, и он опять выразит мне свое недоверие. Я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все ненавидящие меня постараются бросить в меня камень…

— Спрашиваю еще раз: что же вы хотите делать?

— Отвечаю вам еще раз: не знаю, совершенно не знаю.

Ришелье наклонился к своему соседу и сказал:

— Ну, если вы не знаете… то знаю я.

— Вы, герцог? — закричал Фейдо. — Вы знаете, что я должен делать?

— Да.

— Что же?

— Радоваться, а не отчаиваться.

— Как?!

— Хотите меня выслушать?

— Слушаю во все уши.

— Посмотрите на меня внимательно, любезный Фейдо — в голове моей родилась удивительная, чудесная мысль.

— Мысль?

— По поводу этого происшествия, которое, вместо того, чтобы стать причиной вашего падения, принесет вам счастье.

— Каким образом?

— Слушайте меня хорошенько, с особым вниманием и, главное, с умом.

— Это легко рядом с вами.

— Очень хорошо! Принимаю комплименты за правду и начинаю.

Герцог взял табакерку, раскрыл ее и взял табак двумя пальцами.

— Любезный мсье де Морвиль, — начал он, — я прежде всего должен сказать вам, что окажу вам услугу после того, как вы мне услужите. Я заранее расплачиваюсь с вами.

— Я должен оказать вам услугу, герцог?

— Да, важную услугу.

— Я в полном вашем распоряжении.

— О-о! То, о чем я вас попрошу, сделать нелегко.

— Если не совсем невозможно… Но не угодно ли вам будет сказать, о чем идет речь…

— Любезный де Морвиль, — начал герцог, — дело идет о доброй покойной герцогине де Шатору.

— Да!

— Она умерла только шесть недель тому назад, умерла к несчастью для короля и для нас… Эта милая герцогиня была истинным другом… Мы переписывались, особенно после этого несчастного дела в Меце… и в этих письмах я, разумеется, был откровенен вполне… я подавал герцогине советы, которые может подавать только близкий друг…

Герцог делал ударение на каждом слове, искоса поглядывая на начальника полиции.

— Когда герцогиня умерла, — продолжал Ришелье, — особняк ее опечатали. Вы помните, что случилось после смерти мадам де Вентимиль, сестры и предшественницы прелестной герцогини, четыре года тому назад? Особняк ее опечатали, и король приказал принести к себе портфель мадам де Вентимиль, чтобы вынуть письма. К несчастью, кроме писем короля нашлись и другие. Вы знаете, что случилось?

— Многие попали в немилость и были изгнаны.

— Вот именно, чего нельзя допустить в этот раз.

— Как, герцог, вы боитесь…

— Я боюсь, любезный де Морвиль, чтобы король не рассердился на превосходные советы, которые я давал. Самые добрые намерения можно истолковать превратно.

— Это правда. Но чего же вы хотите?

— Вы не понимаете?

— Как сказать. Но я предпочел бы, чтобы вы объяснили прямо — тогда я смог бы лучше услужить вам.

— Я хочу, чтобы мои письма попали мне в руки прежде, чем печати будут сняты, и король прикажет принести ему портфель герцогини.

Фейдо покачал головой.

— Это очень трудно! — сказал он.

— Трудно, но не невозможно.

— Как же быть?

— Это ваше дело, любезный друг! Я ничего вам не приказываю, я только вам доверяю свое беспокойство. Вы сами должны сообразить, можете ли вы вернуть мне мое спокойствие. Теперь прекратим разговор об этом и поговорим о деле Сабины Даже, которое так основательно обеспокоило вас. Знаете ли вы, что эта девочка очаровательна и как раз годилась бы для короля?

— Вы думаете, герцог? — произнес начальник полиции, вздрогнув.

— Я думаю, мой милый, что из этого скверного дела может выйти что-нибудь чудненькое. Король очень скучает. После смерти герцогини сердце его не занято. Пора уже его величеству иметь приятное развлечение. Как вы думаете?

— Я совершенно согласен с вами.

— Дело Сабины произведет большой шум. Его можно преподнести как нечто весьма необычное. Король, очевидно, захочет ее увидеть. Она очень хороша собой… Пусть она выздоравливает скорее, любезный де Морвиль…

— Дочь парикмахера! — пробормотал начальник полиции.

— Ба! Король любит перемены, ему надоела любовь знатных дам.

— Неужели?

— Любезный друг, подумайте о том, что я вам сказал, о том, что место герцогини де Шатору не может долго оставаться вакантным, и вылечите скорее Сабину Даже.

Карета остановилась, лакей отворил дверцу.

— Вот калитка сада вашего особняка, — продолжал герцог. — До свидания, любезный де Морвиль.

Начальник полиции вышел, дверца закрылась, и карета уехала. Фейдо де Морвиль осмотрелся. Он стоял на бульваре, напротив калитки, пробитой в стене. Вокруг было совершенно пусто. Начальник полиции вынул из кармана ключ и вставил его в замок. В этот момент, непонятно откуда, у стены монастыря Капуцинов появился человек.

— Милостивый государь! — произнес он.

Начальник полиции узнал Жильбера, которого видел в комнате Сабины Даже.

— Чего вы от меня хотите? — спросил он.

— Поговорить с вами несколько минут, — ответил Жильбер. — Я следовал за вами от самого дома парикмахера.

— Что вы хотите мне сказать?

— Спросить вас: что послужило причиной этого ужасного злодеяния? Кто мог его совершить?

— Я не могу вам ответить.

— Позвольте мне поговорить с вами откровенно. Я люблю Сабину… Я люблю ее всем сердцем, всей душой. Только она и моя сестра привязывают меня к жизни. Кто осмелился покушаться на жизнь Сабины и зачем — вот что я должен узнать, вот что я хочу узнать и узнаю!

Жильбер произнес это последнее слово с таким нажимом, что начальник полиции пристально посмотрел на него.

— Я приложу все силы, чтобы достигнуть цели, — продолжал Жильбер, — а сейчас, господин начальник полиции, я прошу вас только дать мне возможность получить самые точные сведения об этом.

— Обратитесь в комиссариат, и вам будут давать сведения каждый день.

— Нет, я хочу иметь дело только с вами.

— Со мной?

— С вами. Я буду проходить по этому бульвару, мимо этой двери, три раза днем и три раза ночью: в полночь, в полдень, в три часа и в семь часов. Когда у вас будут какие-нибудь сведения для меня, я буду у вас под рукой. Я сам, если смогу, буду сообщать вам все, что узнаю об этом деле. Не удивляйтесь моим словам: я совсем не тот, кем кажусь. Взамен услуги, которую вы мне окажете, я могу оказать вам услугу еще большую.

— Услугу? Мне? — удивленно спросил начальник полиции.

— Да.

— Какую же?

— Свести вас лицом к лицу с Рыцарем Курятника.

— Лицом к лицу с Рыцарем Курятника! — повторил, вздрогнув, Фейдо. — Где же это?

— В вашем особняке, в вашем кабинете.

— Берегитесь, милостивый государь! Опасно шутить по этому поводу с таким человеком, как я.

— Клянусь жизнью Сабины, я говорю серьезно!

— Так вы можете устроить мне встречу с Рыцарем Курятника?

— Да.

— В моем особняке?

— В вашем особняке.

— Когда?

— В тот самый день, когда я узнаю, кто ранил Сабину.

— А если я это узнаю через час?

— Вы через час увидите Рыцаря Курятника.

Ответ был дан с такой уверенностью, что начальник полиции поверил Жильберу, но тут же в его голове промелькнуло невольное сомнение.

— Еще раз повторяю вам, — сказал он, — не разыгрывайте меня — я жестоко накажу вас.

— Вы же знаете, чем вызвано это обещание! Для чего мне разыгрывать вас?

Жильбер спокойно, без замешательства, встретил взгляд начальника полиции, этот взгляд, который приводил в трепет многих.

— Приходите каждый день и каждую ночь в часы, назначенные вами, — продолжал Фейдо. — Когда я захочу говорить с вами, я дам вам знать.

Проговорив это, начальник полиции вошел в свой сад.

XIV. ЗАТРУДНИТЕЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Фейдо де Морвиль вошел через сад в свой особняк по лестнице, ведущей в его комнаты. Как только он поднялся на последнюю ступень, к нему подбежал посыльный.

— Министр иностранных дел ждет вас в гостиной.

— Маркиз д’Аржансон? — спросил с удивлением Фейдо.

— Так точно.

— Давно он здесь?

— Минут пять, не более.

Фейдо поспешно прошел в гостиную. Маркиз д’Аржансон действительно ждал его там.

Это был человек высокого роста, румяный, с неопределенным выражением лица: в нем читались и доброта, и холодность, и робость. Маркиз был полной противоположностью своего брата — графа, знаменитое имя которого осталось в летописях полиции. Его робкая и принужденная манера держаться, несвязная речь дали ему прозвище ‘д’Аржансон-дурак’. Если внешне он не походил на умного человека, то в действительности обладал драгоценными свойствами: здравым смыслом и большой проницательностью. Людовик XV оценил его по достоинству, назначив министром, несмотря на насмешки, сыпавшиеся на маркиза.

Начальник полиции низко поклонился министру. тот ответил вежливым поклоном.

— Крайне сожалею, что заставил вас ждать, — сказал Фейдо, — но я был занят по службе.

— Я также приехал к вам по службе, — отвечал маркиз.

— Я к вашим услугам, маркиз.

— Мы можем разговаривать здесь? — спросил маркиз д’Аржансон, с беспокойством осматриваясь.

— Совершенно спокойно, нас никто не услышит.

— То, что я вам скажу, крайне важно.

— Я слушаю вас, господин министр.

— Сядьте здесь, на этом диване, возле меня.

Фейдо сделал знак министру, как бы прося его подождать, потом подошел к трем дверям, открывавшимся в гостиную, и растворил их. Только тогда он сел возле министра и сказал:

— Я вас слушаю.

— Любезный мсье де Морвиль, я мог бы и не ждать вас, так как должен был только вручить вам приказ короля, продиктованный его величеством.

Д’Аржансон вынул из кармана бумагу, сложенную вчетверо, и подал ее начальнику полиции.

— Прочтите! — сказал он.

Фейдо развернул бумагу и прочел:

‘Предписывается начальнику полиции.

Сегодня, в десять часов вечера, в Париж въедет через Венсеннскую заставу почтовый экипаж. Два лакея без ливрей будут стоять на запятках. У этого экипажа кузов коричневый, без герба, колеса того же цвета с зелеными полосами. В нем будет сидеть очень молодой человек, не говорящий по-французски.

Любыми средствами арестовать этого человека при въезде в Париж. Удостоверившись в его личности, отвезти в его же экипаже в особняк полиции. При этом проследить, чтобы никто не садился с ним в экипаж, и чтобы стекла дверей были подняты. Особое внимание обратить на то, чтобы из окна экипажа не выбросили никакой бумаги.

В самой глубокой тайне хранить малейшие подробности этого происшествия’.

— Это приказание исполнить легко, — сказал Фейдо, закончив читать. — Я сейчас же приму необходимые меры. Но что же я должен делать с этим человеком, когда его привезут сюда?

— Этот человек не говорит по-французски, но зато он говорит по-польски. Вне всякого сомнения, когда его арестуют, он потребует, чтобы его отвезли ко мне — для того, чтобы просить помощи своего посла. В таком случае привезите его ко мне в любое время. Если же, напротив, он этого не потребует, пришлите за мной и держите его в вашем кабинете до моего приезда.

— Это все?

— Спрячьте все его бумаги так, чтобы их никто не увидел.

— Не беспокойтесь на этот счет.

— Об этом похищении должно быть известно только королю, вам и мне. Используйте людей опытных и толковых для ареста у заставы, так как дело идет об их жизни, о месте начальника по~~лиции~~ для вас и о министерстве для меня.

— Я сделаю надлежащие распоряжения и ручаюсь за моих агентов.

— Если так, король будет доволен.

— Да услышит вас Бог!

— Еще одно, — продолжал д’Аржансон тихим голосом.

— Что еще?

— По некоторым причинам, неизвестным никому, кроме меня, королю было бы любопытно знать, что делает принц Конти, с кем он чаще всех видится, не готовится ли к путешествию.

— Я этим займусь.

Маркиз встал.

— Вы мены поняли? — спросил он.

— Да, конечно, — отвечал Фейдо.

Министр сделал несколько шагов к дверям, Фейдо бросился провожать его.

— Нет, нет, останьтесь! — воспротивился маркиз. — Я приехал инкогнито. Посыльному я запретил говорить кому бы то ни было, что я здесь. Мое посещение должно остаться в тайне. До свидания. Постарайтесь, чтобы его величество остался доволен вашими услугами.

Фейдо поклонился, министр иностранных дел вышел из гостиной.

Оставшись один, Фейдо прошел в свой кабинет, подошел к библиотеке, нажал пружину и отворил секретный ящик, из которого вынул связку бумаг. Он положил эти бумаги на бюро, отпер другой ящик и вынул две медные решетки, употребляемые для расшифровки дипломатических корреспонденций. Прикладывая эти решетки к разным бумагам, он читал их про себя.

— Так и есть! — прошептал он. — Эти сведения были верны. Польская партия хочет свергнуть короля Августа, другая партия хочет призвать на трон короля Станислава, но ей не сладить с саксонским домом. Этот буйный народ может угомонить только принц со знаменитым именем — Бурбон!.. Очевидно, этот поляк прислан к принцу де Конти…

Фейдо долго размышлял.

— Одобряет ли король этот план? — продолжал он рассуждать. — Вот щекотливый вопрос!.. Арестуя этого поляка, друга или врага приобрету я в лице принца де Конти?

Фейдо де Морвиль встал и начал вышагивать по комнате с беспокойством и нетерпением. Он был встревожен и колебался, что было легко объяснимо. Начальники французской полиции ставили в первый ряд щекотливую обязанность наблюдать за принцами крови и членами королевской фамилии не взирая на звание. И им было известно, что как только эти знатные особы узнавали или догадывались об этом, они сердились и, не стесняясь, давали почувствовать это тому, кто окружал их неприятным для них надзором.

— Черт побери! — сказал начальник полиции, подавив гнев. — Сегодня все соединилось, чтобы затруднить состояние моих дел! Эти непонятные дела с Рыцарем Курятника, это покушение на жизнь дочери Даже, эта новая история с поляком, которая ставит меня в весьма щекотливое положение!.. Что тут делать?.. Надо, однако, действовать, — продолжал Фейдо после минутного молчания.

Он сильно дернул за шнурок звонка.

XV. СЛУЖАНКА

— Жильбер прав! — сказал Даже. — Надо действовать именно так.

— Вы позволяете мне действовать, как я сочту нужным? — спросил Жильбер.

— Да. Сделайте все, что посчитаете необходимым, но мы должны узнать тайну этого злодеяния!.. О дочь моя! Мое бедное дитя!..

— Успокойтесь, ради Бога, будьте мужественны, как Ролан и я.

— Ну, хорошо! Делайте, как знаете, я справлюсь с собой!

Эта сцена происходила ночью в комнате Даже, которая имела три выхода: во двор, в коридор и в парикмахерскую. Лампы были зажжены. Даже, Жильбер и Ролан сидели за круглым столом, на котором лежало все необходимое для письма.

— Ты тоже поддерживаешь мой план? — спросил Жильбер у Ролана.

— Да, Жильбер, я знаю, как ты любишь мою сестру, знаю, какой ты человек, и заранее одобряю все, что ты сделаешь.

Жильбер встал и отворил дверь, ведущую в парикмахерскую.

— Фебо! — позвал он.

Прибежал подмастерье парикмахера.

— Позовите Иснарду и Жюстину, мне надо С ними поговорить.

— Леонар! — опять позвал Жильбер.

Второй подмастерье подошел к нему.

— Попросите мсье Рупара, чулочника, и его жену прийти сюда. Потом зайдите в лавку мадам Жонсьер, жены парфюмера, в лавку мадам Жереми, швеи, и тоже попросите этих дам прийти сюда сейчас же, не теряя ни минуты.

Подмастерье бросился выполнять приказание.

— Зачем вы просите сюда всех этих людей? — спросил Даже с беспокойством.

— Предоставьте мне свободу действий — вы сейчас узнаете все, — отвечал Жильбер.

Обе служанки пришли вместе с Фебо.

— Как чувствует себя моя дочь? — спросил Даже.

— Все так же, — отвечала Жюстина. — Она неподвижна, но мадемуазель Кино говорила сейчас мадемуазель Нисетте, что ее дыхание стало более свободным.

Даже сложил на груди руки и поднял глаза к небу, как бы благодаря Бога.

— Разве мадемуазель Кино не хочет немного отдохнуть? — спросил Ролан.

— Нет, — отвечал Жильбер. — Она объяснила, что всю ночь просидит возле Сабины и выйдет из ее комнаты только тогда, когда та ее узнает и улыбнется ей.

— Как мне отблагодарить ее? — спросил Даже. — Это добрый гений, охраняющий мою дочь.

Дверь отворилась, и вошел третий подмастерье.

— А! — сказал Ролан. — Это Блонден.

— Виконт де Таванн возвратился из Версаля? — спросил Жильбер.

— Нет еще, — отвечал подмастерье, — но как только он возвратится, ему отдадут ваше письмо. Его взял первый камердинер.

— Хорошо! — сказал Жильбер, знаком велев подмастерью уйти.

Через пять минут Рупар, Урсула, мадам Жереми, мадам Жонсьер сидели в комнате за лавкой и смотрели друг на друга, сгорая от любопытства. Обе служанки стояли у камина, три подмастерья — у стеклянной двери, отделявшей комнату от парикмахерской.

— Друзья мои! — начал Жильбер. — Вы все были глубоко огорчены страшным происшествием, поразившим нас. Вы все любите Сабину, как и мы, вы должны узнать правду, приподнять завесу, скрывающую до сих пор это злодеяние. Вы нам поможете разъяснить это дело, не правда ли?

— Да-да! — сказали в один голос мадам Жереми, мадам Жонсьер, Урсула.

— Очевидно, — сказал Рупар, — что свет истинный — это великий общественный светильник.

— Молчите! — перебила Урсула, толкнув муже локтем.

— Начнем по порядку, — сказал Жильбер. — В котором часу вы вчера уехали в Версаль? — обратился он к Даже.

— Утром, в восемь часов, — отвечал парикмахер.

— И вы не возвращались сюда ни днем, ни вечером?

— Нет.

— Уезжая, в каком состоянии оставили вы Сабину?

— Как обычно, она была жива, весела, счастлива, и тени печали не было в ее глазах.

— Она спрашивала вас, вернетесь ли вы в Париж?

— Нет, она об этом не осведомлялась.

— Вы ничего не заметили? Припомните хорошенько.

— Нет, ничего особенного.

— А ты, Ролан, в котором часу оставил сестру?

— Я возвратился ужинать в шесть часов, — сказал Ролан. — Сабина была весела, как обычно. Она спросила меня, приходил ли ты в мастерскую. Я ей ответил, что ты не был, тогда она немного помрачнела. Я сказал, что ты должен был приготовить оружие в лавке на набережной, и я тебя увижу вечером, потому что мы должны работать вместе. Она улыбнулась. Потом спросила меня, говорил ли я с тобой о сестре твоей, Нисетте. Я отвечал, что без обиняков объясню тебе свои намерения и желания. Сабина поцеловала меня, краснея. Мысль о нашем союзе очень обрадовала ее. Когда я расстался с ней, она была взволнована, но это волнение было приятным.

— В котором часу ты оставил ее? — спросил Жильбер.

— В восемь часов.

— И после того ты не виделся с ней?

— Я увидел сестру только сегодня утром, когда ее принесли.

— Ты возвратился вечером?

— Да. Я прошел в свою комнату, думая, что Сабина у себя.

— И ты ничего не заметил ни снаружи, ни внутри дома, что говорило бы о насилии?

— Ничего.

— Это все, что ты знаешь?

— Абсолютно.

Жильбер жестом подозвал Фебо.

— Что случилось здесь вчера вечером? — спросил он.

— Ничего необычного, — отвечал подмастерье. — Леонар и Блонден подтвердят это. Мадемуазель Сабина сидела в комнате весь вечер и вышивала.

— Приходил кто-нибудь?

— Камердинер маркиза де Коссада, лакей главного откупщика и камердинер герцога Ларошфуко.

— Это все?

— Кажется.

Фебо вопросительно взглянул на своих товарищей.

— Нет, никто больше не приходил после ухода мсье Ролана, — подтвердил Леонар.

— Никто, — прибавил Блонден, — только мадам Жонсьер и мадам Жереми приходили посидеть с барышней.

— Да, — сказала мадам Жереми, — я…

— Извините, — перебил Жильбер, — я еще попрошу вас ответить на мои вопросы, но все по порядку. В котором часу вы заперли лавку? — обратился он к подмастерьям.

— В половине девятого, — ответил Леонар.

— Вы ничего не заметили?

— Абсолютно ничего. Мадемуазель Сабина пела, когда мы запирали ставни.

— Да, — прибавил Фебо, — барышня казалась очень веселой.

— Она никуда не собиралась идти?

— Нет.

— Вечером ей не приносили никакого письма?

— Не приносили ничего.

— В половине десятого, заперев парикмахерскую, — продолжал Фебо, — мы возвратились наверх, тогда как барышня провожала этих дам по коридору.

— Вы ничего больше не знаете?

— Ничего, — отвечали три подмастерья.

— А ночью вы ничего не слышали?

— Совершенно ничего, — отвечали они.

Жильбер обернулся к мадам Жереми и мадам Жонсьер:

— А вы что знаете? — спросил он.

— Ничего особенно важного, — отвечала мадам Жереми. — Мы пришли провести вечер к Сабине и, как обычно, работали вместе с ней. Расстались мы в ту минуту, когда заперли парикмахерскую. Она проводила нас через дверь в коридор. С ней была Иснарда, она светила нам.

— Мы пожелали Сабине спокойной ночи, — продолжала мадам Жонсьер, — и больше ничего не знаем.

— И после — вечером или ночью — вы ничего не слышали?

— Ни малейшего шума, — сказала мадам Жонсьер, — ничего, что могло бы привлечь мое внимание.

— И мое, — прибавила мадам Жереми.

— И наше, — подтвердила Урсула.

Жильбер посмотрел на служанок и сказал им:

— Подойдите?

Те подошли.

— Кто из вас оставался последней с мадемуазель Сабиной? — спросил он.

— Иснарда, — быстро отвечала Жюстина. — Она всегда ухаживает за барышней больше, чем я.

Посторонившись, чтобы пропустить Иснарду вперед, она сказала:

— Говори же!

— Я ничего не знаю, — сказала Иснарда, и лицо ее вспыхнуло.

— Вы остались с Сабиной, когда она заперла дверь в коридор? — спросил Жильбер.

— Кажется, я… — пролепетала служанка.

— Как? Вам кажется? Вы сами этого не помните?

— Я… не знаю…

— Кто запер дверь — она или вы?

— Ни она, ни я…

— Кто же?

— Никто…

— Как это — никто не запер дверь из коридора на улицу?!

Иснарда не ответила, она машинально теребила подол передника, потупив глаза.

— Отвечайте же! — с нетерпением приказал Жильбер. — Вы остались последняя с Сабиной?

— Я не знаю…

— Вы провожали ее в комнату?

— Я не знаю…

— Приходил ли кто-нибудь, пока вы были с ней?

— Я не знаю…

После этой фразы, повторенной в третий раз, Жильбер посмотрел на Даже и Ролана. Отец и сын казались очень взволнованными.

— Иснарда, — нервно сказал парикмахер, — ты должна говорить яснее…

— Мой добрый господин, — сказала служанка, — умоляю вас, не спрашивайте меня ни о чем!

— Почему это? — возмутился Ролан.

Жильбер снял распятие, висевшее на стене, и подал его Иснарде.

— Поклянись на этом распятии, что ты не знаешь ничего, что ты не можешь ничего сообщить нам — тогда я поклянусь, что не буду больше тебя расспрашивать.

Иснарда не отвечала.

— Поклянись! — повторил Жильбер.

Лицо служанки стало бледнее савана. Она продолжала молчать, но губы ее сжались.

— Клянись или отвечай! — сказал Жильбер угрожающим тоном.

— Говори же! Отвечай! Объяснись! — запальчиво закричал Даже.

— Мой добрый господин, умоляю вас, — произнесла Иснарда и упала на колени перед парикмахером.

— Боже мой! — воскликнул Ролан. — Эта женщина что-то знает!

— Говори! Скажи все, не скрывай ничего! — закричали в один голос мадам Жереми, Урсула и мадам Жонсьер.

— Говори же! — поддержала их Жюстина.

Иснарда по-прежнему стояла ца коленях с умоляющим видом.

— Да поможет мне Господь… — прошептала она.

— Еще раз спрашиваю тебя — ты будешь говорить? — настаивал Жильбер.

— Как! — закричал Даже. — Дочь моя ранена, она умирает и говорить не может, а эта презренная женщина не хочет нам отвечать!

— Очевидно, она виновата! — сделал вывод Ролан.

Иснарда вскочила.

— Я виновата!.. — закричала она.

— Почему ты не хочешь говорить?

— Я не могу.

— Почему же?

— Я поклялась спасением моей души ничего не говорить…

— Кому ты дала эту клятву? — спросил Даже.

— Вашей дочери.

— Сабине? — закричал Жильбер.

— Да.

— Она сама потребовала от тебя эту клятву?

— Она сама.

Все присутствующие удивленно переглянулись. Очевидно, никто не ожидал, что Иснарда может быть причастна к этому роковому таинственному происшествию. Жильбер подошел к служанке.

— Расскажи нам все! — потребовал он.

— Мучьте меня, убейте меня, — отвечала Иснарда, — я говорить не стану.

— Что же может заставить тебя говорить? — закричал Даже.

— Пусть ваша дочь снимет с меня клятву.

— Ты с ума сошла! — закричал Ролан. — Как! Моя сестра стала жертвой ужасного злодеяния, а ты не хочешь объяснить нам — ее отцу и брату — как это могло произойти! Еще раз повторяю — берегись! Отказываться отвечать на наши вопросы — значит, признаваться в своей вине.

— Думайте, что хотите, — сказала Иснарда, — я поклялась и не буду говорить до тех пор, пока барышня мне не прикажет.

Губы Жильбера побледнели, брови нахмурились, он казался очень обеспокоенным. Глубокое изумление отражалось на лицах всех женщин. Подмастерья, видимо, ничего не понимали. Добрый Рупар с начала допроса таращил свои серые глазки, раскрыв рот, делая гримасы, что, по словам его жены, сопровождалось большим усилием мысли.

Наступило торжественное молчание, которое Рупар прервал первым.

— Как это все смешно! — сказал он. — Очень смешно!.. Так смешно, что я даже не понимаю! Эта девушка не говорит, можно подумать, что она немая, но…

Жильбер схватил руку Иснарды.

— Ради жизни Сабины — ты будешь говорить?

— Нет, — отвечала служанка.

— Ты не хочешь?

— Не хочу.

— Ну, если так…

— Мсье Даже! Мсье Даже! — закричал громкий голос с верхнего этажа.

Даже вскочил.

— Что такое? — спросил он хрипло.

— Идите сюда скорее! — продолжал голос.

— Ах! Боже мой! Что там такое? — произнес несчастный отец, прислонившись к наличнику двери.

Раздались легкие шаги, и молодая девушка вбежала в комнату. Это была Нисетта, глубоко взволнованная.

— Скорее! Скорее! — сказала она. — Вас спрашивает Сабина.

— Моя дочь! — закричал Даже.

Он стремительно вышел, как сумасшедший, которого ничто не могло остановить.

— Мсье Ролан! Мсье Жильбер! Ступайте и вы, — продолжал голос Кино.

— Сабина очнулась? — спросил Жильбер, взяв за руку Нисетту.

— Да, — отвечала девушка со слезами на глазах, — она пришла в себя, узнала нас, поцеловала и спрашивает вас.

— Пойдемте! — закричал Ролан.

Жильбер схватил Иснарду за руку.

— Ступай и ты! — сказал он. — Теперь мы узнаем все.

XVI. НОЧНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Сабина, с уже не таким бледным лицом и ожившим взглядом, сидела на постели, поддерживаемая рукой мадемуазель Кино.

Очаровательно и умилительно выглядела эта женщина в расцвете лет и красоты, в блистательном, изысканном наряде, окружая заботой молодую девушку, возвращавшуюся к жизни.

Даже, со всей силою родительской любви сдерживающий волнение, овладевшее им, подошел к Сабине осторожно, едва дыша: он боялся вспышкой своей нежности вызвать кризис. Сабина нежно улыбнулась, увидев отца, и протянула ему свою бледную руку.

— Дочь моя! — сказал Даже, не в силах удержаться от слез.

— Батюшка, мне гораздо лучше, — прошептала Сабина.

Вошли Нисетта, Ролан, Жильбер, за ними — служанки. Подмастерья остановились на площадке, не смея войти в комнату. Сердца у всех учащенно бились, на лицах отражалось сильное волнение.

— Она может говорить, — сказала Кино.

Ролан и Нисетта подошли ближе. Жильбер остался позади.

— О! — продолжала Сабина. — Как хорошо возвратиться к жизни! Мне казалось, что я умерла.

— Сабина, что ты говоришь! — закричал Даже.

— Подойдите все, я хочу всех видеть, — сказала Сабина. — Боже мой!.. Мне кажется, будто мы были разлучены несколько веков.

Взгляд ее, попеременно останавливавшийся на каждом из окружающих, вдруг остановился на Жильбере, который стоял поодаль. Глаза ее сверкнули.

— Сабина! — сказал Жильбер, подходя как будто помимо своей воли. — Сабина! О Боже мой! Что случилось?

— О! — отвечала Сабина, поднимая глаза к небу. — Зачем вы мне писали?

— Я вам писал? — спросил Жильбер с глубоким удивлением.

— Это письмо и было причиной моего несчастья! — прошептала Сабина.

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю о письме, которое вы мне прислали…

— Я вам прислал письмо?! Когда?

— Вчера вечером…

— Я… Я вам писал вчера вечером?!

Это было произнесено с таким изумлением, что все присутствующие переглянулись и подумали, что к Сабине еще не вернулось сознание.

— Она еще в бреду, — прошептал Даже.

— Нет, батюшка, нет! — с живостью сказала Сабина, обостренным чувством, которое развивается при расстройстве организма, угадав его мысли, — нет, батюшка, я в полном рассудке!

— Но я вам не писал, — сказал Жильбер.

Сабина сделала усилие, чтобы наклониться вперед.

— Вы мне не писали в прошлую ночь? — спросила она.

— Нет.

— Вы не передавали мне письмо с посыльным?

— Нет.

Сабина провела рукой по лбу.

— О Боже мой! — сказала она. — Это ужасно! Ты был ранен? — вдруг спросила она Ролана.

— Я! — сказал Ролан с удивлением, как и Жильбер. — Нет, сестра, я не был ранен.

— Ты не был ранен прошлой ночью, работая в мастерской?

— Я не получил даже малейшей царапины.

— О Боже мой! Сжалься надо мною! — сказала Сабина с глубоким огорчением.

В комнате наступила тишина. Все переглядывались. Жильбер приблизился к ее постели.

— Мы должны все знать, моя прелестная, милая Сабина, — начал он кротким голосом. — Теперь, когда вы можете говорить, позволите ли вы нам вас расспросить?

— Да, — сказала Сабина.

— Вы чувствуете в себе силы отвечать?

— Да.

— А воспоминания, которые я вызову, вас не испугают?

— Они испугали бы меня, если бы я была одна, но вы здесь… возле меня… и я не боюсь… притом… это письмо… я должна узнать…

Но, говоря эти слова, она все же побледнела.

— Может быть, было бы благоразумнее подождать, — заметила Кино.

— Ты не в силах говорить, — сказала Нисетта.

— Пусть Сабина молчит, — вмешался Жильбер, — но прикажет Иснарде рассказать, и мы, может быть, узнаем.

— Садитесь, — ответила Сабина, — позвольте мне отдохнуть несколько минут, а потом я сама расскажу вам все, что вы должны узнать… Я сама не понимаю…

Силы, по-видимому, постепенно возвращались к девушке. Кино поправила изголовье, чтобы ей легче было лежать. Все встали возле кровати полукругом. Сабина закрыла глаза, как будто собираясь с мыслями, потом пошевелилась, и на губах ее замер вздох.

— Я помню все… — начала она. — Парикмахерскую заперли… Ролан ушел работать… Фебо, Леонар и Блонден пришли наверх… Кажется, было около десяти часов…

— Совершенно верно, — сказал Фебо, которого Сабина как будто спрашивала глазами. — Был десятый час на исходе, когда мы начали запирать парикмахерскую.

— Я сидела с мадам Жонсьер и мадам Жереми, — продолжала Сабина, лицо которой оживи-лось, — эти дамы собрались уйти… Иснарда со светильником была в коридоре. Я стояла на пороге и смотрела, как мадам Жонсьер и мадам Жереми возвращались домой. Мадам Жонсьер вошла первая, потом — мадам Жереми. Когда мадам Жереми заперла свою дверь, я повернулась, чтобы войти в коридор и тоже запереть дверь. В эту минуту мне почудилась тень в окне. Я невольно испугалась, отвернулась и вошла в коридор. Иснарда все время мне светила. Мы были одни… Когда я поставила ногу на первую ступень лестницы, — продолжала Сабина после минутного молчания, — на улице послышались быстрые шаги, потом звук их пропал. Очевидно, кто-то остановился возле нашей двери…

Я подумала, что это Ролан возвратился раньше, хотя он мне сказал, что будет работать всю ночь, и остановилась, прислушиваясь. Мне показалось, что ключ вставили в замок… но я ошиблась. Стояла глубокая тишина.

Сабина остановилась, чтобы перевести дух. Взгляды всех были устремлены на нее. Никто не проронил ни слова.

— Не одолела я и трех ступеней, — продолжала Сабина, — как вдруг раздался стук в дверь. Я посмотрела на Иснарду, она — на меня. Мы обе задрожали… ‘Пойти посмотреть?’ — спросила Иснарда. ‘Нет’, — ответила я. Мы стояли неподвижно и внимательно прислушивались. Раздался еще удар, потом другой. Мы не смели пошевелиться. ‘Ведь здесь еще не спят, — сказал голос с улицы, — я вижу огонь сквозь щель двери. Почему же не отворяют?’ Мы не отвечали. Голос продолжал: ‘Отворите же! Мне немедленно надо поговорить с Сабиной Даже’.

‘Со мной! — прошептала я удивленно. — Я не знаю, кто может говорить со мной в такое позднее время’. Вдруг меня пробрала дрожь — внезапная мысль промелькнула в моей голове: ‘Не пришли ли за мной от отца или брата?’

‘Ступай, отвори форточку в двери, — сказала я Иснарде. — Посмотри, кто к нам пришел’. Иснарда пошла было к двери, но вдруг остановилась посреди коридора: ‘Ах, барышня! Но если это кто-нибудь из шайки Рыцаря Курятника?’ Я повторила за ней эхом: ‘Рыцаря Курятника!’ Это ужасное имя заставило забиться наши сердца.

— И вы решились отворить? — спросил Жильбер.

— Постучали снова, на этот раз еще сильнее, — продолжала Сабина, — и тот же голос прибавил: ‘Я должен говорить с мадемуазель Сабиной о спасении ее брата’.

— О моем спасении! — воскликнул Ролан.

— Да, брат, мне так сказали. Тогда я подумала, что нужна тебе, и мой страх прошел. Я сама побежала открывать форточку в двери. Сквозь решетку я увидела человека высокого роста в одежде работника из мастерской Ролана. ‘Что вам нужно? — спросила я. — Я сестра Ролана. Говорите скорее! Я не могу отворить двери…’ Он ответил на это: ‘Вам и не нужно отворять дверь, только возьмите вот это письмо’… — написанное вами, Жильбер… Я узнала ваш почерк. В этом письме говорилось, что Ролану нужна моя помощь.

— Что значит эта гнусность? В этом письме говорилось, что мне нужна твоя помощь? — спросил Ролан.

— Да. Письмо было кратким. В нем говорилось, что Ролан, полируя шпагу, опасно себя ранил и просил меня немедленно к себе. Было сказано еще, что работник, который принесет это письмо, проводит меня, и что я могу вполне положиться на него.

— И это письмо было подписано мною?

— Да.

— И вы узнали мой почерк и мою подпись?

— Да. Если бы мне подали сейчас это самое письмо, я подумала бы опять, что оно от вас.

— Это странно! Очень странно! — сказал Жильбер, хмуря лоб.

XVII. МЕГЕРА

Сабина опустила голову на подушки. Бедная девушка почувствовала, что силы вдруг изменили ей.

Кино и Нисетта захлопотали около нее, дали ей понюхать спирт и, по предложению Кене, легонько смочили ей лоб холодной водой. Даже сидел между Жильбером и Роланом.

— Но что все это значит? — сказал он. — С какой целью воспользовались такой хитростью?

— Это мы, без сомнения, узнаем, — сказал Ролан. — Сабину хотели заманить в отвратительную ловушку.

— Но кому это понадобилось?

— Это мы узнаем, — сказал Жильбер.

— О! — произнес Даже с гневом. — Горе тем, кто так подло напал на мою дочь!

Жильбер наклонился к нему я прошептал:

— Она будет отомщена.

— Да-да! — сказал Даже. — Завтра же я буду просить правосудия у короля.

— Правосудия у короля? — переспросил Жильбер, положив руку на плечо парикмахера. — Не просите у него ничего — клянусь вам честью, что правосудие будет свершено так, как сам король не сможет.

— О! Посмотри на глаза мсье Жильбера, — шепнул Рупар своей жене, — точно два пистолетных дула. Я не знаю… Но мне не хотелось бы ночью встретить человека с такими горящими глазами.

— Думайте о другом, — сказала с досадой Урсула. — Вы занимаетесь глазами, которые вам не нравятся, когда эта бедная Сабина больна и рассказывает нам историю, от которой волосы встают дыбом…

— Только это не помешает мне заснуть, — сказал Рупар, — а сон, по словам мсье Вольтера, который купил у меня чулки на прошлой неделе…

— Замолчите ли вы? — перебила Урсула.

Рупар остался с разинутым ртом. Сабина с помощью Кино медленно приподнялась и продолжала:

— Прочитав письмо, я очень обеспокоилась. Мной владела только одна мысль: лететь на помощь Ролану… Мой бедный брат! Я видела его бледным, окровавленным, умирающим… и он звал меня помочь ему…

— Милая Сабина… — прошептал Ролан.

— Как должна была ты страдать! — сказала Ни-сетта, наклонившись к больной, чтобы скрыть покрасневшие щеки.

— Убедившись, что письмо было от мсье Жильбера, я уже не колебалась, — продолжала Сабина. — Я велела Иснарде принести мою накидку и все необходимое, чтобы перевязать рану… Иснарда ничего не понимала, так как я не прочла ей письмо. Тогда я бросилась в свою комнату и взяла все, что считала нужным. Наскоро оделась, не отвечая на вопросы Иснарды, и хотела уйти, но меня остановила внезапная мысль. Так как было еще не поздно, вы, отец, могли возвратиться в Париж. Я подумала, как вам горестно будет узнать по возвращении, что Ролан опасно ранен, и мне пришлось пойти ему на помощь… Мучимая этой мыслью, я приказала Иснарде не говорить никому, зачем я ушла, и прибавила: ‘Поклянись мне, что ты будешь хранить тайну и ничего не скажешь никому до тех пор, пока я не заговорю сама’. Иснарда, испугавшись волнения, в котором я находилась, дала клятву, потребованную мной. Я отворила дверь на улицу без всякого шума: я знала, батюшка, что когда вы возвращаетесь ночью, вы не велите меня будить. ‘По крайней мере, — думала я, — если надо сообщить ему эту жестокую истину, я сама это сделаю и сразу утешу его, так как уже увижу Ролана…’

Я напомнила Иснарде о необходимости хранить тайну и бросилась на улицу… Человек ждал меня у дверей. ‘Идемте скорее! — сказал он. — И не бойтесь ничего, хотя уже темно — я сумею защитить вас, если понадобится!’ При мысли о Ролане ночные опасности были мне нипочем. ‘Поспешим!’ — ответила я. Мы быстро удалились. Работник шел возле меня, не говоря ни слова. От нашего дома до мастерской Ролана далеко, и надо идти все время прямо. ‘Если бы мы могли найти пустой фиакр…’ — вымолвил работник. На мое ‘Пойдем пешком’ он продолжал: ‘Мы приехали бы скорее. Притом, в фиакре мы привезли бы мсье Ролана, который не может идти’. Пораженная этой мыслью, я готова была согласиться. ‘И не бойтесь, я с вами не сяду — помещусь рядом с кучером’, — добавил он. В ответ на это я заметила, что мы не найдем фиакра в этот час, и прибавила: ‘Пойдемте!’ Мы пошли быстрее. Вдруг мой спутник остановился и сказал: ‘Я слышу стук экипажа’.

Мы находились возле улицы Эшель. Работник был прав: к нам подъезжал фиакр. Он остановился, в нем никого не было. ‘Садитесь!’ — предложил мне работник, отворяя дверцу. Я села, работник поместился рядом с кучером, и фиакр тронулся с места. ‘Мы скоро приедем, — говорила я сама себе. — Я не буду отпускать этот экипаж, к мы привезем моего брата’. Лошади скакали очень быстро. Фиакр повернул налево. ‘Вы ошибаетесь!’ — закричала я, но кучер меня не слушал и сильнее ударил по лошадям. Я звала, стучала в стекла, он мне не отвечал. Я хотела отворить дверцу, но не смогла. Потом я опустила переднее стекло и схватила кучера за шинель, но он продолжал нахлестывать лошадей и не оборачивался ко мне… Где мы ехали, я не знала. Я видела узкие, черные улицы и была уверена, что мы удаляемся от мастерской Ролана…

Ужас овладел мной. Я считала себя погибшей, упала на колени и умоляла о милосердии Господнем.

Вдруг карета повернула и въехала под свод какого-то здания. Я услышала стук затворившихся ворот. Карета остановилась… Я решила, что спасена… Я увидела яркое освещение и услышала громкие голоса. Дверцы отворились. ‘Мы приехали’, — сказал тот, кто принес мне письмо. Я спросила: ‘Но где мы?’ и услышала: ‘Там, куда мы должны были приехать’. На мой второй вопрос: ‘Разве мой брат здесь?’ — он не ответил. Я вышла. Но прежде чем успела осмотреться, почувствовала холодное, сырое полотно на своем лице. На глаза мне надели повязку, кто-то схватил меня за руки, поднял и понес. Я кричала — мне завязали рот. Что происходило тогда со мной, я не могу описать… Мне казалось, что я лишаюсь рассудка.

— Как это ужасно! — закричала Урсула. — Бедная милая Сабина!

— Это ее увезли разбойники, — прибавила мадам Жонсьер.

— Почему меня там не было? — огорчился Даже.

— Продолжайте, ради Бога, продолжайте, если у вас хватит сил, — сказал Жильбер, который, нахмурив брови и сжав зубы, с трудом сдерживался. — Продолжайте!

— Я слышала странный шум, — продолжала Сабина, — крики, песни, звуки музыки, хохот. Вдруг меня поставили на землю… на мягкий ковер… Повязка, закрывающая мне глаза, упала, и я увидела себя в комнате, великолепно освещенной, напротив стола, роскошно накрытого и окруженного мужчинами и женщинами в самых странных костюмах… как на маскараде при Версальском дворе… Ко мне подошли мужчины… Что они мне говорили, я не знаю, я не слышала и не понимала, но краска бросилась мне в лицо. Мне показалось, что я в аду… Меня хотели взять за руку — я отступила назад. Со мной говорил мужчина, одетый как птица, у меня жужжало в ушах, глаза застилали слезы, я все видела и слышала как сквозь красное облако.

Человек, говоривший со мной, обнял меня и хотел поцеловать. Что произошло тогда со мной, я сказать не могу… Что я почувствовала? Откуда у меня вдруг взялась необыкновенная сила?… Еще раз говорю — не знаю, но, стараясь высвободиться, я так рванулась, что тот, кто удерживал меня, отлетел на несколько шагов. Раздались восклицания, хохот, и меня окружил двойной ряд мужчин и женщин… Тогда сердце мое замерло… голову сжало… жизнь остановилась во мне, и я упала без чувств…

Сабина остановилась. Волнение слушателей достигло крайнего предела. Особенно глубоко был расстроен Даже, он приложил руку к сердцу, чтобы сдержать сердцебиение. Жильбер не спускал глаз с Сабины, и на лице его читались гнев и жажда мести. Сабина продолжала молчать, но впечатление было так сильно, что никто не просил девушку продолжать. Она продолжила свой рассказ:

— Когда я опомнилась, я лежала на диване в маленькой комнате, слабо освещенной. Мне показалось, что я очнулась после тяжелого сна.

— Кого вы видели в том зале, в который вас отнесли? — закричал Жильбер.

— Я не знаю. На них были такие странные костюмы.

— Продолжай! — сказал Даже.

— Я осмотрелась вокруг и приметила пожилую женщину, сидевшую у камина. Видя, что я очнулась, она встала и подошла к дивану, на котором я лежала. Она спросила меня, как я себя чувствую. В ее голосе слышалась такая неприятная фамильярность, что я вся задрожала… Я не знаю, кто была эта женщина, но я почувствовала к ней сильное отвращение. Она села возле меня и продолжала говорить со мной. Я слушала и не понимала ее, потом она указала на платье с блестящими украшениями, лежавшее на кресле и не замеченное мной. ‘Хотите примерить этот наряд? — спросила она. — Он вам пойдет’. Я посмотрела на нее и ничего не ответила. Тогда она взяла корзину, стоявшую возле платья на столе, и продолжала: ‘Посмотрите, как все блестит — не правда ли, красиво?’ Она показала мне бриллиантовые браслеты, разнообразные золотые цепочки и кулоны. ‘Ну, вставайте же, наряжайтесь! — сказала она мне. — Все это будет ваше!’

Я поняла… Какие чувства овладели мной при этих словах, я не могу описать. Кровь закипела в жилах… Я привстала и сказала этой женщине: ‘Не оскорбляйте меня! Уйдите!’ Она посмотрела на меня, расхохоталась и сделала шаг к двери. Потом, наклонившись ко мне, произнесла вполголоса: ‘Недурно разыграно! Вы сделаете себе карьеру!’ и ушла, захохотав еще сильнее.

Сабина провела рукой по лбу.

— О! — продолжала она. — Я никогда не забуду лица этой женщины…

— Лицо круглое, щеки красные, глаза серые, живые, рот огромный, нос короткий, — вмешался Жильбер. — Она высокого роста, толстая, лет сорока, в ярком костюме. Ведь так?

— Боже мой! — сказала Сабина. — Вы разве ее видели?

— Продолжайте, продолжайте! Что вы сделали, когда эта женщина ушла?

— Я хотела бежать, — продолжала Сабина, — двери были заперты снаружи. Я сломала ногти о замок. Слышались веселое пение и музыка. Я думала, что сойду с ума… Я отворила окно — оно выходило в сад.

Сабина остановилась. Все ждали с чрезвычайным беспокойством.

— Что было потом? — спросил Жильбер.

— Говори же! — сказал Даже.

Опустив голову на обе руки, она оставалась неподвижной.

— Когда вы открыли окно, что вы сделали? — спросила Кино.

— О, Сабина! Не скрывай от нас ничего, — прибавила Нисетта.

— Что случилось потом? — спросил Жильбер хриплым голосом.

Сабина опустила обе руки.

— Не знаю, — сказала она.

— Как?!

— Я больше ничего не помню.

— Неужели?

— Что случилось потом — я не знаю… Закрыв глаза и возвращаясь к своим воспоминаниям… я чувствую сильный холод… потом вижу снежный вихрь… И… и…

Сабина остановилась и поднесла руку к своей ране. Слушатели переглянулись с выражением сильного беспокойства. Кино, указав на Сабину, сделала знак, чтобы ей дали отдохнуть. Глубокая тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием слушателей, царила в комнате. Сабина тихо приподняла голову.

— Вы вспоминаете? — спросил Жильбер.

— Нет! — сказала девушка.

— Вы не знаете, что случилось в этой маленькой комнате после того, как вы отворили окно?

— Нет.

— Не вошел ли кто-нибудь?

— Я не знаю…

— Вы выскочили из окна?

— Кажется… нет! Я не знаю… Я не могу сказать.

— Однако вы чувствовали, как падал снег?

— Да… Мне кажется… я вижу, что меня окружают белые хлопья… мне кажется, что они меня ослепляют…

— Вы были в саду или на улице? Соберитесь с мыслями!

— Я ничего не помню…

— Ничего? Вы в этом уверены?

— Ничего, кроме острой боли, которую я почувствовала в груди…

— Вы не видели, кто вас ранил?

— Нет.

— Перед вами появилась вдруг тень?

— Я ничего не знаю…

— Как это странно!

Опять молчание воцарилось в комнате. Непроницаемость тайны, окружавшей это роковое приключение, расстроила всех.

Даже и Ролан смотрели на Жильбера. Тот не спускал глаз с Сабины, потом он встал, подошел к кровати, взял обе руки девушки и ласково их пожал.

— Сабина, — сказал он кротко и выразительно, — это не опасение нас огорчить, не страх возбудить мучительное воспоминание — мешают вам говорить?

— О, нет! — сказала Сабина.

— Вы знаете еще что-нибудь, кроме того, что вы нам сказали?

— Больше ничего.

— Вы были ранены неожиданно, неизвестно кем, где и как?

— Я почувствовала холодное железо… и больше ничего! Между той минутой, когда я отворила окно в маленькой комнате, и той, когда я проснулась… я ничего не помню.

— Она говорит правду! — сказала Кино.

— Совершенную правду, — подтвердил Жильбер.

В эту минуту на церковных часах пробило девять. При последнем ударе вдали раздалось пение петуха. Жильбер по-прежнему держал руки Сабины.

— Сабина! — произнес он взволнованным голосом. — Чтобы не оставалось страшных сомнений, терзающих мое сердце, клянитесь мне памятью вашей праведной матери, что вы не знаете, чья рука ранила вас.

Сабина тихо пожала руку Жильберу.

— Мать моя на небе и слышит меня, — сказала она. — Я клянусь перед ней, что не знаю тех, кто хотел меня убить.

— Поклянитесь еще, что вы не могли предполагать, что вам угрожает кто-нибудь.

— Клянусь!

— Еще поклянитесь, что вы не опасаетесь ничего и никого.

— Клянусь! Клянусь перед матерью, что я не знала и не знаю ничего, что могло бы иметь какое-будь отношение к ужасным происшествиям прошлой ночи.

— Хорошо! — сказал Жильбер.

Он наклонился и поцеловал руку молодой девушки, потом медленно поднявшись, сказал:

— До свидания.

— Вы уходите, брат мой? — сказала Нисетта, немного испугавшись.

— Я должен идти в мастерскую, милое дитя, — отвечал Жильбер.

— Я иду с тобой, — сказал Ролан.

— Нет, останься здесь. Завтра утром я приду за Нисеттой и узнаю о здоровье Сабины.

Поклонившись всем окружавшим Сабину, Жильбер вышел из комнаты и поспешно спустился с лестницы.

XVIII. КАРЕТА

Жильбер вышел из дома парикмахера Даже и пошел по направлению к улице Эшель, переходящей в площадь Карусель. Улицы были пусты, небо покрыто тучами, потеплело. Все говорило о наступающей оттепели, и снег, начавший таять с утра, превратил улицы в болото.

На углу улицы Эшель стояла карета, щегольская, без герба, с хорошей упряжью, с кучером без ливреи. Это была одна из тех карет, в которых ездили знатные люди, не хотевшие, чтобы их узнали.

Жильбер, закутанный в плащ, подошел к этой карете. Дверца отворилась. Жильбер вскочил в карету, хотя подножки не были опущены, и дверца тотчас затворилась. Кучер подобрал вожжи, переднее стекло опустилось.

— Красный крест! — сказал Жильбер.

Стекло было поднято, карета поехала, увлекаемая быстрой рысью двух лошадей. Жильбер сел на заднюю скамейку, на передней сидел какой-то человек. У кареты не было фонарей, так что невозможно было различить черты спутника Жильбера. Но одет он был с ног до головы в черное.

— Все было сделано сегодня вечером? — спросил Жильбер, между тем, как карета переезжала площадь Карусель.

— Все, — отвечал другой.

— Ничего не пропущено?

— Ничего.

— Вы следовали моим предписаниям?

— В точности.

— Очень хорошо. А Б.?

— Он не выходил из дома целый день.

— Король охотится в лесу Сенар?

— Да.

— Стало быть, все идет…

— Чудесно!

Жильбер подал рукой знак, что доволен, потом, наклонившись к своему спутнику, сказал:

— Любезный В., я вынужден просить вас об услуге. Что вы скажете?

— Об услуге! — повторил человек в черном. — Можете ли вы употреблять подобное выражение, когда вы обращаетесь ко мне!

— Вы говорите, как Андре!

— Вы сделали для меня еще больше, чем для него.

— Я сделал то, что должен был сделать.

— И я сделаю то, что должен сделать, я буду повиноваться вам без раздумий. Говорите, любезный А. Позвольте мне так называть вас, а вы называйте меня В. В память о 30 января.

— 30 января! — повторил Жильбер, задрожав. — Зачем вы говорите это?

— Затем, чтобы доказать вам, что моя кровь принадлежит вам до последней капли. Мне ведь известно все — вы это знаете. Если вам изменят когда-нибудь, то это могу быть только я, потому что мне одному известна ваша тайна. Итак, моя жизнь в ваших руках, и мне за нее нечего бояться…

Жильбер наклонился к своему спутнику и сказал:

— Вы мне полностью доверяете?

— Я до того слепо верю вам, что если вы захотите, я поверю любому чуду.

— Вы будете действовать?

— Приказывайте.

— Вы знаете Бриссо?

— Эту противную тварь, ремесло которой состоит в том, чтобы расставлять сети честным молодым девушкам и заставлять их падать в бездну разврата?

— Да, речь идет о ней.

— Конечно, знаю.

— Где бы ни находилась эта женщина, она должна быть, волею или неволею, в полночь у Леонарды.

Карета въехала на улицу Бурбон. В. дернул за шнурок, сообщающийся с кучером. В ту же минуту раздалось пение петуха. Карета остановилась, к дверце подошел человек, небрежно одетый, с огромной бородой. Жильбер откинулся назад в угол кареты, закрыв лицо складками плаща. В. наклонился вперед. Хотя ночь была темная, можно было увидеть, что у него на лице черная бархатная маска. Он быстро заговорил шепотом с подошедшим. Тот выслушал внимательно, наклонившись к дверце, стекло которой было опущено. Закончив свою речь, В. прибавил громче:

— Ты понял?

— Да, — отвечал человек с бородой.

— В полночь!

— Будет сделано.

— Ступай же!

Лошади поскакали рысью. В. обратился к Жильберу:

— Еще что? — спросил он.

— Предоставьте мне отчет о вчерашних ужинах, — сказал Жильбер.

— Он сделан уже час тому назад и находится на улице Сонри.

— Очень хорошо. Где Мохнатый Петух?

— У Самаритянки.

— Во время дела Шароле он был на улице Барбетт с одиннадцатью курицами?

— Да.

— Напротив особняка Субиз?

— Именно.

— Он оставил там двух куриц караулить ночью?

— Да.

— Мне нужны донесения его и других Петухов: я должен знать — час за часом, минута за минутой, — что происходило прошлой ночью в Париже. Я должен знать, кто увез Сабину, и кто ранил ее.

— Вы это узнаете.

— Когда?

— В полночь, у Леонарды.

В. отворил дверцу и, не останавливая карету, выскочил на улицу. Оставшись один, Жильбер в бешенстве сжал пальцы в кулаки.

— О! — сказал он с глухой яростью, походившей на рычанье льва. — Горе тому, кто хотел погубить Сабину. Ему придется вытерпеть столько мук, сколько перетерпело мое сердце. Итак, ночь на 30 января всегда будет для меня роковой! Каждый год я буду проливать кровавые слезы в этот час горести и преступлений!

Жильбер откинулся назад и приложил руку к сердцу.

— Мщение, — сказал он, — копись и расти! Ты будешь такой силы, что тебе ничто не сможет противостоять. Мать моя, отец мой, Сабина — вы будете отомщены, а потом я отомщу за себя.

Трудно было понять, что значило выражение его лица, с которым он произнес слова ‘за себя’. Чувствовалось, что этот человек, говоря: ‘А потом я отомщу за себя!’, предвкушал мщение с кровавым упоением.

Карета доехала до ‘Красного креста’ и остановилась. Жильбер надел бархатную маску, отворил дверцу, выскочил на мостовую и сделал кучеру знак рукой. Карета уехала так же быстро, как и приехала. Жильбер перешел площадь и постучался в дверь первого дома на улице Фур. Дверь приоткрылась.

Жильбер оглянулся, окинул все вокруг проницательным взглядом, удерживая дверь правой рукой. Убедившись, что никто не следит за ним, он проскользнул в полуоткрытую дверь, которая заперлась за ним без малейшего шума.

XIX. ВЕНСЕННСКАЯ ЗАСТАВА

В эту ночь ветер дул с запада. Небо было покрыто тучами, в маленьких окнах, пробитых в толстых стенах Бастилии, не было огней. Площадь, улица и предместье были совершенно пусты. Однако в десять часов в направлении к Королевской площади послышался цокот лошадиных копыт, и появилась группа всадников. Это были черные мушкетеры, возвращавшиеся в свои казармы, они скрылись, и стало тихо. Прошло полчаса, потом вдали раздался глухой, быстро приближающийся шум. Это был стук экипажа по грязной земле и топот нескольких лошадей. Из улицы Монтрейль выехал почтовый экипаж, запряженный четверкой лошадей. Два форейтора в огромных сапогах хлопали бичами с удивительной ловкостью. На запятках сидели два человека в меховых шинелях. Экипаж ехал быстро, но когда он поравнялся с Сент-Антуанскими воротами, с обеих сторон улицы к нему вдруг устремились четыре человека, двое бросились к лошадям, закричав:

— Стой!

— Прочь! — заревел передний форейтор, подняв бич. — Или я тебя перееду.

— Именем короля, остановитесь! — произнес твердый голос.

Десять всадников в костюмах объездной команды вдруг выехали из улиц Рокетт и Шарантон. Они окружили почтовый экипаж, один из них подъехал к дверце и, неожиданно повернув фонарь, осветил карету изнутри.

Молодой человек, богато одетый, дремал в углу. Он был один. Снег и внезапный шум разбудили его. Он посмотрел вокруг и произнес несколько слов на иностранном языке. У этого молодого человека были черные волосы, не напудренные и длинные, падавшие на плечи, тонкие усы украшали губы. Бригадир объездной команды повернул свой фонарь, чтобы удостовериться, один ли он в карете.

— Вы не француз? — спросил он.

Молодой человек, удивившись, произнес еще несколько слов, которых бригадир не понял. Закрыв фонарь, он сказал одному из своих солдат:

— Поднимайте ставни дверец.

Приказание было исполнено: деревянные ставни подняли, и внутренность кареты скрылась от посторонних глаз. Карету окружили всадники: двое впереди, четверо сзади и по двое с боков. Пешие уселись по двое на козлы и на запятки.

— Прямо в особняк начальника полиции! — продолжал всадник, осмотревший карету изнутри, обратившись к форейторам. — Именем короля, поезжайте!

Почтовый экипаж быстро поехал под конвоем десяти всадников и въехал во двор особняка начальника полиции в тот момент, когда пробило одиннадцать часов.

— Не отворяйте дверцу! — сказал бригадир повелительно. — Мне нужно видеть начальника полиции.

Он соскочил с лошади и исчез под сводом арки особняка.

У двери первой приемной стоял посыльный.

— Мне нужно видеть начальника полиции, — повторил бригадир.

— Войдите — он вас ждет в желтом кабинете, — ответил посыльный.

Бригадир прошел несколько еле освещенных комнат. Раздался звонок, без сомнения, предупреждавший начальника полиции, потому что дверь отворилась, и Фейдо де Морвиль появился на пороге.

— Удалось? — спросил он.

— Так точно.

— Вы остановили карету?

— Сегодня вечером без двадцати одиннадцать я остановил почтовую карету с коричневым кузовом и с зелеными украшениями, запряженную четверкой, с двумя слугами на запятках и молодым человеком внутри.

— Этот молодой человек не говорит по-французски?

— Никто, кроме вас, не видел этого молодого человека?

— Никто, кроме меня. Я погасил фонарь и велел поднять ставни, которые снаружи укрепили замком, так что их невозможно было опустить изнутри.

— Очень хорошо.

— Карета въехала во второй двор вашего особняка.

— Отошлите ваших солдат и агентов на другой двор и ждите один возле кареты, не отворяя дверцу. Насчет лакеев я уже распорядился.

Бригадир поклонился и вышел.

— Наконец-то, — прошептал Фейдо с радостной улыбкой, — я немедленно исполнил пожелание его величества.

Он вышел из кабинета и отправился во двор, где находилась карета. Она стояла у крыльца. Лошади были выпряжены, слуги, солдаты объездной команды и агенты исчезли. Один бригадир стоял, держась за ручку дверцы.

Фейдо де Морвиль остановился на последней ступени крыльца. Он внимательно рассматривал карету, освещенную двумя фонарями из передней.

— Это именно то! — прошептал он.

Обернувшись к бригадиру, он хотел приказать отворить дверцу, но его остановила внезапная мысль. ‘Я не знаю польского языка, как же я буду его допрашивать? — подумал он. — Да! Я буду говорить с ним знаками, а д’Аржансон пусть объясняется с ним как знает’.

— Отворите! — приказал он бригадиру.

Внутри кареты было совершенно темно, потому что ставни другой дверцы были подняты. Путешественник не сделал ни малейшего движения.

— Выходите! — сказал ему Фейдо.

— А! Я приехала! — воскликнул свежий, веселый голос. — Это очень приятно!

Эта фраза была произнесена на чистом французском языке. Очаровательная головка с напудренными волосами, в дорожном чепчике, показалась в дверце, и крошечная ручка протянулась вперед, как бы требуя помощи. Рука эта встретила руку начальника полиции, и женщина в очень кокетливом костюме проворно выпрыгнула на ступеньки крыльца. Эта женщина была молода, нарядна и имела манеры знатной дамы.

Фейдо остолбенел. Он посмотрел на бригадира, тот вытаращил глаза и бросился в карету. Она была пуста. Фейдо и бригадир смотрели друг на друга остолбенев, словно превратясь в статуи.

Молодая женщина держалась так свободно, как будто приехала к себе домой. Она поправила свой наряд, расправила ленты, взбила волосы, закутываясь в дорогую накидку, подбитую мехом. В то время меха носили только богатейшие люди во Франции.

— Кому мы обязаны этим глупым законам запирать кареты людей, въезжающих в Париж? — произнесла она, не утруждая себя взглянуть на обоих мужчин. — Будто парламентер въезжает в неприятельский лагерь. Если бы я не узнала мундира объездной команды, уверяю вас, я бы очень испугалась.

Молодая женщина расхохоталась, потом, вдруг сменив тон, заговорила так быстро, что возразить ей было невозможно.

— Ну, любезный хозяин, оставили ли вы для меня те комнаты, которые я обычно занимаю?

— Но… но там был мужчина, я сам его видел! — закричал бригадир.

— Мужчина! — повторил начальник полиции. — Мужчина…

Он пристально осмотрел молодую очаровательную женщину — та имела все прелести слабого пола, сомнений не было. Она, в свою очередь, пристально посмотрела на него.

— Я вас не знаю, — сказала она. — Вы, наверное, новый хозяин?

— Но, как вы думаете, сударыня, куда вы приехали?

— Я приказала, чтобы меня отвезли в гостиницу ‘Европа’, на улице Сент-Оноре, я там обычно останавливаюсь.

— Вы не в гостинице ‘Европа’, а в особняке начальника полиции.

— Зачем?

— Не угодно ли вам пожаловать со мной, я вам объясню.

Фейдо подал руку молодой хорошенькой путешественнице и повел ее в переднюю.

XX. МУЖЧИНА ИЛИ ЖЕНЩИНА?

Молодая прелестная женщина под руку с Фейдо де Морвилем прошла несколько комнат.

У двери гостиной начальник полиций посторонился, и путешественница быстро прошла впереди него. Остановившись посреди комнаты, она обернулась и окинула Фейдо с ног до головы невыразимо дерзким взглядом.

— Милостивый государь, — сказала она, — удостойте объяснить мне, что значит мое присутствие здесь в такой час и при таких обстоятельствах?

— Милостивая государыня, — отвечал начальник полиции, — прежде надо…

— Прежде всего вы должны мне ответить, пленница я или нет?

— Повторяю вам: нам вначале надо объясниться.

— Вы прежде должны ответить на мой вопрос.

— Однако…

— Пленница я или нет?

— Милостивая государыня…

— Милостивый государь, — перебила молодая женщина, делая реверанс, — имею честь вам кланяться…

Она сделала движение к двери, Фейдо де Морвиль бросился наперерез.

— Следовательно, я пленница? — сделала она вывод, останавливаясь. — Но это гнусно — покушаться на свободу женщины моего звания! Значит, вы не знаете, какой опасности подвергаетесь.

— Я исполняю приказ короля, и мне нечего бояться, — с достоинством ответил начальник полиции.

— Приказ короля! — воскликнула молодая женщина. — Король отдал приказание арестовать меня? Покажите мне бумагу!

— Заклинаю вас, выслушайте меня! — сказал Фейдо де Морвиль. — Удостойте меня вниманием на несколько минут.

Он подвинул стул, она оттолкнула его.

— Я слушаю, — сказала она.

— Скажите мне ваше имя.

— Мое имя! — закричала женщина. — Как! Вы его не знаете и велите меня арестовать? Вот уж это переходит все границы, милостивый государь.

Не давая времени Фейдо возразить ей, она вдруг громко расхохоталась.

— Или, вы думаете, сейчас карнавал? — продолжала она, стараясь быть серьезной. — Это розыгрыш? Поздравляю вас, вы прекрасно сыграли вашу роль, но меня одурачить нельзя, вы же видите.

— Милостивая государыня, — ответил начальник полиции, начиная терять терпение, — уверяю вас, я говорю серьезно. Я начальник полиции Французского королевства, и если вам нужны доказательства, их легко представить. Угодно вам пройти в мой кабинет?

— Не нужно, — отвечала молодая женщина, становясь серьезной. — Но если вы начальник полиции, то объясните мне мое присутствие здесь.

— Ваше положение гораздо серьезнее, чем вы думаете. Вначале скажите мне ваше имя.

— Графиня Потоцкая.

— Вы полька?

— Моя фамилия говорит об этом.

— Откуда вы приехали?

— Из Страсбурга.

— Вы живете в Страсбурге?

— Нет.

— Когда вы уехали оттуда?

— Неделю назад. Из Страсбурга до Парижа я ехала, не теряя ни минуты.

— Вы очень торопились?

— Очень.

— Могу я вас спросить, зачем вы приехали в Париж и почему так торопились?

— Можете.

— Я спрашиваю вас.

— Вы имеете на это право, но я могу не отвечать.

— Откуда вы приехали в Страсбург?

— Из Келя.

— Вы там живете?

— Я никогда там даже не останавливаюсь.

— Но вы сказали, что вы приехали из Келя?

— Я приехала в Страсбург из Келя, а в Кель из Тюбингена, а в Тюбинген из Ульма, а в Ульм из…

— Милостивая государыня, — перебил начальник полиции, — эти шутки неблагоразумны.

— Я не шучу, — сказала молодая женщина, — я скучаю…

Она поднесла платок к губам, чтобы скрыть зевоту.

— Мне очень жаль, что я вам так надоедаю, — продолжал де Морвиль, — но это необходимо.

Молодая женщина снова поднесла платок к губам, потом небрежно уселась в кресло.

— Я совершила длительное путешествие, — сказала она, прикрыв глаза, — и как ни весел ваш любезный разговор, я с сожалением признаюсь, что у меня нет сил его поддерживать.

— Я должен вас допросить, — с нажимом сказал Морвиль.

— Допрашивайте, только я отвечать не стану.

— Но сударыня…

— Говорите сколько хотите, я вас не прерываю, с этой минуты я буду безмолвствовать.

Слегка поклонившись головой своему собеседнику, молодая женщина уселась поудобнее в кресле и закрыла глаза. Закутавшись в свою дорожную накидку, со спокойным лицом, освещенным огнем восковых свеч, она сидела, опустив длинные ресницы на бархатистые щеки. Молодая женщина была восхитительно грациозна в своей непринужденной позе. Фейдо де Морвиль смотрел на нее несколько минут, потом тихо подошел к ней и продолжал:

— Повторяю вам: мне жаль мучить вас таким образом и лишать вас отдыха, но я должен действовать так — служба королю прежде всего. К тому же, в приключении нынешней ночи есть один пункт, который необходимо объяснить.

Молодая женщина не отвечала и не двигалась.

— Графиня, — продолжал начальник полиции, — я прошу вас обратить внимание на мои слова.

То же молчание, та же неподвижность.

— Графиня Потоцкая, — продолжал де Морвиль более повелительным тоном, — именем правосудия я требую, чтобы вы мне отвечали.

Графиня, казалось, спала спокойным сном.

Де Морвиль нетерпеливо пожал плечами. Он подождал с минуту, сдвинув густые брови, потом поспешно перешел в другую комнату и схватил шнурок от звонка, висевший на стене. Затем он повернулся к графине. Она по-прежнему была неподвижна, и дыхание ее было ровным, как у спящего человека. Де Морвиль топнул ногой и сильно дернул за шнурок. Графиня, по-видимому, не слыхала громкого звонка. Слуга отворил дверь.

— Где Марсиаль? — спросил начальник полиции.

— На дворе, — отвечал слуга.

— Пусть он сейчас же придет.

Слуга исчез. Де Морвиль обернулся к спящей молодой женщине.

— Неужели она действительно настолько устала после дороги? Или играет комедию, бесстыдство которой оправдало бы все наказания? — пробормотал он. — Кто эта женщина? Что значит это странное приключение?

Дверь тихо отворилась.

— Марсиаль! — доложил слуга.

— Пусть войдет, — отвечал начальник полиции, сделав несколько шагов вперед.

Бригадир объездной команды, тот самый, который остановил карету и так удивился, отворив ее дверцу на дворе особняка начальника полиции, вошел, кланяясь, в гостиную. Де Морвиль повелительным жестом руки указал на графиню и сказал:

— Марсиаль, вы остановили у Сент-Антуанских ворот эту самую даму?

— Нет, — отвечал он, — когда я остановил карету, то этой дамы в ней не было.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен.

— Но если ее не было в карете, где же она была?

— Я не знаю.

— Но кто же был в карете? Ведь там был кто нибудь?

— Был, господин начальник полиции, — мужчина.

— Мужчина! — закричал Морвиль.

— Мужчина, из той же плоти, что вы и я.

— Мужчина… — повторил Морвиль.

Марсиаль утвердительно кивнул головой.

— Но куда же делся этот мужчина?

— Я не знаю.

— Это невозможно!

— Господин начальник полиции, когда я остановил почтовый экипаж, в нем сидел только молодой человек с черными усами. Если я говорю неправду, велите меня повесить.

— Но как же объяснить, что этот молодой человек исчез, а эта дама одна очутилась в карете?

— Не понимаю!

— Вы отъезжали от кареты?

— Ни на минуту.

— С той минуты, как ее остановили, и до того времени, как она въехала во двор моего особняка, останавливалась ли она?

— Ни на секунду.

— Караул был?

— Карета была окружена моими солдатами. Я в точности исполнил полученные приказания.

— Вы сейчас осматривали карету?

— Абсолютно всю. Я снимал скамейки, сорвал обивку, осматривал кузов — и ничего не нашел.

— Ничего?

— Ни малейшего следа, дающего возможность понять совершившееся превращение. Ничего, абсолютно ничего. И повторяю вам, я все осмотрел.

Во время объяснений бригадира объездной команды де Морвиль быстро повернулся к молодой женщине. Графиня, без сомнения, ничего не слышала, так как продолжала спать спокойным сном, который доказывал либо чистую совесть, либо очень смелый ум. Начальник полиции снова обратился к бригадиру:

— Итак, вы уверяете, что в тот момент, когда вы остановили карету и заперли дверцу, в карете сидел мужчина?

— Ручаюсь своей головой! — сказал Марсиаль.

— И этот мужчина был один?

— Совершенно один.

— А в тот момент, когда вы здесь отворили дверцу, вы увидели женщину?

— Да, это была женщина.

— Следовательно, мы не знаем пола той особы, которая сидела в карете. Должно быть, эта особа — путешественник или путешественница — переоделась в дороге…

— Совершенно верно.

— Это можно было сделать в карете?

— Конечно.

— Не выброшено ли платье на дорогу?

— Господин начальник полиции, — сказал Марсиаль, — ставни были закрыты, значит, ни в дверцы, ни в переднее окно ничего нельзя было выбросить. К тому же почтовый экипаж был окружен верными людьми, внимательно караулившими его. Значит, полный мужской костюм, от башмаков до шляпы, невозможно было выбросить на дорогу даже лоскутками. Притом, в какое отверстие могли их выбросить? Я сейчас осматривал карету и, если вам угодно…

— Но если эта одежда не была выброшена, — перебил де Морвиль нетерпеливо, — она должна быть в карете, и ее надо найти.

Марсиаль посмотрел на начальника полиции и приложил руку к сердцу.

— Когда я остановил карету, — сказал он с глубокой искренностью, — в ней сидел мужчина. Теперь этот черноволосый мужчина превратился в белокурую женщину — я это вижу. Как совершилось это феноменальное превращение, куда делась снятая одежда — клянусь спасением моей души, я этого не знаю, разве только…

Марсиаль вдруг изменил тон. Очевидно, новая мысль мелькнула в его голове.

— Разве только?..

— Разве только эта дама не спрятала под своим платьем…

— Это правда, — прошептал Фейдо.

Он подошел к графине, все еще неподвижной.

— Вы слышали, сударыня? — сказал он.

Графиня не шелохнулась.

— Вы слышали? — повторил начальник полиции.

Он схватил ее за руку, графиня вскрикнула, не раскрывая глаз, протянула руки, губы ее сжались, на лице было написано страдание. Она вздохнула раза два, потом раскрыла глаза и прошептала:

— Ах, какой гадкий сон! Марикита, расшнуруй платье, мне плохо… Я…

Взгляд ее наткнулся на Марсиаля.

— Ах, — закричала она испуганно, — где я?

— У меня, — сказал де Морвиль.

— У вас?… Но я не знаю…

Графиня провела рукой по лбу.

— Да, вспомнила! — сказала она вдруг. — Разве шутка не кончена?

Начальник полиции движением руки приказал бригадиру удалиться, а сам обратился к графине:

— Одно из двух, — сказал он, — или вы жертва ошибки, и в таком случае ошибку следует исправить, или вы недостойным образом обманываете полицию, и тогда будет применено наказание. Я получил относительно вас самые строгие распоряжения. Не угодно ли вам пожаловать за мной? Мы сейчас поедем к маркизу д’Аржансону. Это единственное средство покончить с неприятной ситуацией.

XXI. ЯЙЦА

В прошлом столетии на Кладбищенской улице было только два обитаемых дома с правой стороны возле площади. У одного был фасад в пять этажей на четыре окна — роскошь тогда редкая, у другого дома было только два этажа. В этот вечер единственное окно на первом этаже маленького домика было освещено, тогда как все другие дома на этой улице находились в совершенной темноте. Пробило полночь, дверь отворилась, и высунулась черная голова, три раза повернувшаяся справа налево и слева направо. Потом голова исчезла, и дверь бесшумно закрылась.

Эта голова с крючковатым носом, костлявым лбом, острым подбородком, впалым ртом, выпуклыми скулами, с волосами, больше похожими на шерсть, и двумя круглыми глазками принадлежала женщине лет пятидесяти. Тело ее было большим, сухим, костлявым и стояло на ногах, которыми мог гордиться уроженец Оверни. Костюм состоял из шерстяной юбки с толстым суконным корсажем и больше походил на мужской, чем на женский.

Заперев дверь, женщина осталась в очень узком коридоре, кончавшемся еще более узкой вертикально поднимавшейся лестницей. Широкая освещенная полоса справа, возле первой ступени лестницы, показывала на полуоткрытую дверь. Женщина толкнула эту дверь и вошла в низкую залу, освещенную большой лампой. В этой зале, меблированной очень просто, стояли комод, буфет, стол, шесть стульев и ящик для хлеба, все это было из гладкого дуба. Большой камин, в котором горел яркий огонь, и стенные часы дополняли меблировку, не отличавшуюся щегольством. Огромный глиняный горшок и котелки стояли на огне.

За столом, находившимся в центре комнаты, сидел человек и поглощал еду с проворством, показывающим превосходный желудок и прекрасный аппетит. Этому человеку могло быть лет тридцать пять. Он был стройный, высокий, с некрасивым лицом: черты грубые, нос плоский, цвет лица красный, губы синеватые, волосы неопределенного цвета. Лицо было бы почти отвратительным, если бы безобразие не скрадывалось добротой и выражением откровенности и любезности. Одет он был в костюм зажиточного мещанина: сюртук и панталоны из черного сукна, жилет и чулки — серые шерстяные, галстук — белый. Все было пошито из прочной ткани, без всяких притязаний на щегольство.

Единственной странной деталью в этом костюме была надетая на шею и спадавшая на грудь узкая черная лента с пучком черных перьев индийского петуха, связанных красным шерстяным шнурком на конце.

Хотя этот человек ужинал один, он, вероятно, был не единственным ожидаемым гостем, потому что с каждой его стороны стояло еще по три накрытых блюда, но они были не тронуты.

Посреди стола стояла огромная корзина с множеством яиц разной величины. В корзине было семь отделений. В первом лежали белые яйца, окантованные черной полоской, пересекавшейся с красной полоской. Во втором отделении лежали яйца, скорлупа которых была полностью позолочена. В третьем — яйца со скорлупой коричневого цвета, в четвертом — маленькие желтые яйца, напоминающие маис. В пятом лежали огромные яйца со светло-зеленой полоской, усыпанной золотыми звездами. В шестом — яйца с серебристой скорлупой, в седьмом — яйца полностью черные.

Количество яиц в отделениях было неодинаково: больше всех лежало в пятом отделении.

Первое отделение находилось прямо напротив прибора, занимаемого ужинавшим. Каждое отделение находилось перед одним из двух приборов. Итак, перед человеком в черно-сером костюме было отделение с белыми яйцами, на которых были перекрещивающиеся черная и красная полоски. Перед ужинавшим стояли тарелки и стакан, по сторонам стакана — бутылки странной формы, а позади него — небольшой насест в виде детской игрушки, сделанной, как подвижный насест в курятнике. На этом насесте красовался индийский петух с эмалевыми глазками, сделанный с удивительным искусством. Перед каждым из незанятых приборов находился такой же насест, но пустой. Между насестами и корзиной с яйцами было широкое пространство, занятое перед человеком в черно-сером костюме большим блюдом с, по-видимому, вкусным кушаньем, которое он с аппетитом и наслаждением поглощал.

В тот момент, когда женщина, выглядывавшая на улицу, вошла в залу, ужинавший, отрезая себе огромный ломоть хлеба, спросил:

— Ну что?

— Ничего, — отвечала женщина.

— Как! — продолжал ужинавший, не поднимая глаз от тарелки. — Никого?

— Никого.

— Очевидно, я сегодня буду ужинать один?

— Ты недоволен этим, Индийский Петух? — спросила женщина, снимая крышку с горшка.

— Ты знаешь, что я не жалуюсь никогда, Леонарда, если кушанье готовишь ты.

— Индийский Петух, берегись! Если ты сильно растолстеешь, то сам будешь годиться на жаркое.

— Леонарда, если мне предстоит быть поджаренным, то лучше уж я изжарюсь на вертеле, чем у палача.

— Его стряпня тебе не нравится?

— Нет, признаюсь.

Леонарда пожала плечами.

— Ты знаешь, — сказала она, — что если будешь вести себя хорошо, тебе решительно нечего бояться, потому что ты Петух. Даже если бы тебя окружили разом палачи французские и наваррские, ты мог бы быть так же спокоен, как сейчас.

— Это правда, — сказал Индийский Петух, качая головой. — Так сказал начальник, а то, что он говорит, вернее слов короля.

— Да, — продолжала Леонарда, — тот, кому начальник угрожал смертью — умирает, тот, в чьей жизни он поручился — живет, и ты знаешь, Индийский Петух, где бы ты был без него теперь?

— В плену… или мертв! — с волнением сказал Индийский Петух. — По милости его я жив, свободен и получил благословение моей матери. За это — клянусь тебе, Леонарда, — если завтра я должен буду дать изрезать себя на куски, чтобы видеть улыбку начальника, я с радостью пойду на казнь!

— Но как это ты один сегодня здесь? — продолжала Леонарда, изменив тон.

— Не знаю, — отвечал Индийский Петух.

— Странно!

— Который час, Леонарда?

— Семь минут первого, сын мой.

— Из-за этих семи минут мне не хотелось бы находиться на месте Зеленой Головы.

— Почему?

— Начальник должен быть семь раз недоволен, а черту известно, что это значит.

— Твои плечи это помнят?

Индийский Петух утвердительно кивнул с выразительной гримасой. В эту минуту в зале раздался крик: ‘Кукареку!’

Леонарда подошла к комоду и взяла длинную шелковую трубочку, висевшую возле него. Она поднесла отверстие трубочки к губам и начала дуть в него, потом опустила трубочку и стала прислушиваться. Второе ‘кукареку’ послышалось громче первого.

— Это Золотоцветный Петух, — сказал Индийский Петух.

Леонарда пошла отворять дверь. Человек, закутанный в большой плащ, быстро вошел в залу. В золотой галун его треугольной шляпы было воткнуто перо золотистого петуха, на боку висела длинная шпага. Он бросил плащ на стул и остался в богатом щегольском военном костюме, который как нельзя лучше шел к его дерзкой физиономии, сверкающему взору и длинным усам, скрывающим верхнюю губу.

— Здравствуй, Индийский Петух! — сказал он.

— Здравствуй, Золотоцветный Петух! — ответил Индийский Петух, не вставая.

— Как я голоден!

— Садись за стол!

Золотоцветный Петух занял первое от Индийского Петуха место с правой стороны, напротив того отделения в корзине, где лежали золоченые яйца.

— Подай самые лучшие кушанья, Леонарда! — закричал Золотоцветный Петух, разворачивая салфетку.

Не успел он сесть, как послышался легкий треск, и на пустом насесте, стоявшем перед его тарелкой, появился очаровательный золотоцветный петушок, одной величины с индийским петушком, красовавшимся напротив первого прибора. Леонарда поставила на стол дымящееся блюдо.

— Клянусь рогами сатаны! — продолжал Золотоцветный Петух, накладывая себе еду. — Я думал, что опоздал сегодня, а оказалось — пришел раньше других.

Он показал глазами на пустые места.

— Где ты был сегодня? — спросил Индийский Петух.

— У курочек.

— А-а! У тебя, наверное, много рапортов?

— Набиты карманы. Эти очаровательные курочки ни в чем не могут отказать своему петуху. Начиная от камеристки мадам де Флавакур, пятой девицы де Нель, которую герцог Ришелье хотел сделать наследницей ее четырех сестер, до поверенной мадемуазель де Шароле и субретки президентши де Пенкур, которая в последнем маскараде в опере приняла мсье де Бриджа за короля…

— Что у тебя нового?

— Очень мало.

— Но все-таки.

— Час тому назад похитили одну молодую девушку.

— Где?

— На мельнице Жавель.

— Кто эта девушка?

— Хорошенькая Полина, дочь Сорбье, продавца подержанных вещей с улицы Пули. Она сегодня утром обвенчалась с Кормаром, торговцем скобяными изделиями на набережной Феррайль, а вечером в десять часов на свадебном балу ее похитил граф де Лаваль с помощью Шароле и Лозена. Все трое были переодеты мушкетерами.

— И они похитили новобрачную?

— Это произошло очень быстро. Все остолбенели, я ничего сделать не мог, потому что получил приказ действовать только в особом случае.

— Но что скажет начальник, когда ты об этом доложишь?

— Я повиновался полученному приказу.

— Позволить совершить насильственный поступок при одном из нас и не наказать притеснителя — это значит не следовать воле начальника.

— Еще большее непослушание — невыполнение приказа, а я следовал ему, и на моем месте ты бы сделал то же самое.

— Молчите! — сказала Леонарда.

Раздалось тихое пение петуха. Леонарда подошла к шелковой трубочке и приложила ее к губам. Через несколько минут раздалось второе ‘кукареку’. Леонарда отворила дверь, и в залу вошел человек, который своим видом и манерами походил на простолюдина. Вошедший бросил свою большую, шляпу с плоскими полями в угол залы.

— Здравствуйте, — сказал он грубым, охрипшим голосом.

Он сел возле Золотоцветного Петуха, оставив между ним и собою пустое место. В петлице его камзола торчал пучок серых перьев.

— Эй! Леонарда! — закричал он. — Вина! Мне хочется пить.

Не успел он закончить последнее слово, как раздался треск, и на насесте, поставленном перед ним, появился мохнатый петух с короткими, толстыми и широкими лапками. Напротив пришедшего находилось отделение с желтыми яйцами, в этом отделении яиц лежало меньше всего.

— Ты получил удар в левый глаз, Мохнатый Петух, — сказал Золотоцветный Петух, смотря на своего товарища.

— Да, — ответил Мохнатый Петух, — но если я получил один удар, то отплатил четырьмя.

— Верю. Кто ударил тебя?

— Мушкетер, которому я выбил четыре зуба.

— Где это было?

— На мельнице Жавель.

— Когда?

— Час тому назад. Я был на свадьбе Грангизара, продавца муки на улице Двух экю. Мы танцевали, когда услышали крики. Мушкетеры похитили новобрачную с другой свадьбы. Они были вооружены, но мы взяли скамейки, палки, и мои курицы действовали так отлично, что мы отняли дочь Сорбье и возвратили ее жениху.

— А, вы ее отняли! — сказал Золотоцветный Петух. — Вы действовали после моего ухода.

— В котором часу ты ушел?

— Ровно в одиннадцать часов — так мне было приказано.

— А я начал в десять минут двенадцатого, мне тоже было приказано.

— Значит, ты знал, что будет?

— Знал. Начальник дал мне инструкции, и все случилось именно так, как он сказал.

Все трое переглянулись с выражением изумления и восторга.

XXII. НАЧАЛЬНИК

Опять раздался петушиный крик, и через несколько минут в зал вошел четвертый человек, приветствуя рукой сидящих за столом.

У этого человека, одетого в черное, с черным лицом, были на шляпе черные перья. Это был негр. Не говоря ни слова, он сел по левую руку от Индийского Петуха, и на насест уселся черный петух.

— А-а! — сказал Золотоцветный Петух улыбаясь. — Мы понемногу собираемся.

Петух Негр осмотрелся вокруг с особым вниманием. Наконец он спросил Индийского Петуха:

— Зеленая Голова вместе с начальником?

— Нет, — отвечал Индийский Петух.

— Где же?

— Не знаю!

— Как! Его здесь нет?

— Нет.

— Это странно, очень странно!

Раздалось четвертое ‘кукареку’. Леонарда с теми же предосторожностями пошла открывать дверь.

Вошедший человек был очень маленького роста и одет, как банкир с улицы Сен-Дени: костюм из серого сукна, башмаки с серыми пряжками, жабо на груди из толстого полотна, украшенное петушиным гребешком, удивительно искусно сделанным из красного сукна.

— Видел ли ты Зеленую Голову, Петух Коротышка? — спросил Золотоцветный Петух.

— Да, — отвечал тот.

— Значит, ты знаешь, где он?

— Он должен быть здесь.

— Как видишь, его здесь нет.

Петух Коротышка хлопнул в ладоши.

— Зеленая Голова не здесь! — с удивлением повторил он.

— Нет, — сказали в один голос три Петуха.

— Он не приходил вечером? — спросил Петух Негр.

— Нет, — отвечала Леонарда.

Все пятеро переглянулись с выражением беспокойства, потом Петух Коротышка посмотрел на часы.

— Четверть первого, — сказал он, — а Зеленой Головы еще здесь нет!

— Уж не убит ли он? — сказал Золотоцветный Петух.

— Это невероятно, — заметил Мохнатый.

— Не изменил ли нам? — спросил Индийский.

— Это невозможно!

Раздался шум открывающейся с улицы двери. Леонарда поспешила отворить дверь, ведущую в узкий коридор, в глубине которого виднелась лестница. Человек, переступивший порог дома без предварительного ‘Кукареку!’, был высокого роста и без шляпы. Черные длинные густые волосы скрывали его лоб и соединялись с черной, такой же, как усы и брови, бородой. На лице выделялись только орлиный нос и глаза, сверкавшие молниями. На этом человеке были узкие панталоны, высокие сапоги, камзол из коричневого сукна, кожаный пояс, за который были заткнуты пистолеты, короткая шпага и кинжал. На правой полусогнутой руке покоился плащ.

При его появлении пять Петухов поспешно встали и поклонились с уважением.

— Начальник! — прошептал Индийский Петух.

Этот человек не вошел в залу, он только посмотрел на тех, кто находился в ней. Потом он прошел через коридор к лестнице и быстро поднялся по ступеням. Леонарда шла за ним, держа в руке подсвечник с зажженной свечой. Пять Петухов переглянулись, качая головами.

— Мне не хотелось бы быть на месте Зеленой Головы, — сказал Индийский Петух.

— И мне, — сказали в один голос остальные Петухи.

XXIII. СЕМЬ ПЕТУХОВ

Человек, обросший бородой и волосами, тот самый, которого мы видели накануне под Новым мостом, возле Самаритянки, дошел до площадки первого этажа. Он обернулся и повелительным движением остановил следовавшую за ним Леонарду. Та повиновалась. Человек с бородой открыл дверь и вошел в неширокую длинную комнату, единственное окно которой выходило на улицу. Возле окна стоял большой стол, заваленный бумагами, за которым сидел человек, закутанный в плащ, в черной бархатной маске.

Вошедший запер дверь, подошел к столу и сел напротив.

— Уже полночь, — сказал он, — вы все узнали?

Человек в маске покачал головой.

— Нет, мне это не удалось, — сказал он.

— Как же так? Вы не узнали ничего?

— Еще ничего, но скоро узнаем все.

— Когда?

— Когда Зеленая Голова будет здесь.

— Когда же он будет?

— Может быть, через минуту, самое позднее — через час.

— А где Бриссо?

— Она наверху.

Он указал на комнату в верхнем этаже.

— Позовите ее, — сказал человек с бородой повелительным тоном. Второй встал и направился к двери, но остановился после минутной заминки.

— Начальник, — сказал он, — вы всегда мне доверяли.

— Да, любезный В., — вы это знаете.

— Послушайтесь же моего совета, ладно?

— Говорите, что я должен сделать.

— Любезный начальник, — продолжал В., — в деле Сабины Даже есть тайна, которую мы должны разгадать. Даже если отбросить соображения, навеянные любовной стороной дела, для нашего общего блага необходимо узнать истину. Кто совершил это преступление? Зачем оно совершено? Каким образом в Париже могло случиться такое происшествие, чтобы мы о нем не знали? Значит, в нашей организации что-то не так.

— Ваши слова, любезный В., подтверждают мои сомнения. Мысль, высказанная вами, уже приходила мне в голову, и я принял меры.

— Я этого не знал! — сказал В. с удивлением.

— Да, вот уже два месяца происходят странные вещи, о которых знаю я один. Это новое дело Сабины Даже более огорчило меня, чем удивило. У меня есть могущественный, тайный враг, пока мне неизвестный.

— Что вы говорите?

— То, что есть. Но я объясню вам все потом. А сейчас давайте думать о настоящем — надо использовать отведенное нам время.

— Я к вашим услугам.

— Вы знаете, что случилось сегодня на мельнице Жавель?

— Да, с Полиной Сорбье.

— Именно это чрезвычайно для нас полезно признайтесь.

— Без сомнения!

— К тому же это доказывает, что когда идет, речь о том, что лично меня не касается, мои сведения верны и приходят вовремя.

— Это правда. Значит, вы заключаете…

— Что у меня есть могущественный, ожесточенный, неумолимый, глубоко скрытый тайный враг.

— Надо разорвать паутину этой тайны и узнать, кто он.

— Это необходимо для нашей общей безопасности.

В комнате несколько минут царило молчание.

— Теперь говорите, — продолжал человек, говоривший повелительным тоном начальника. — Что вы хотели мне посоветовать?

— Сначала расспросить Петухов, которые подадут вам рапорты, потом спросить Бриссо. Во время расспросов явится Зеленая Голова, и когда он будет говорить, вы, сопоставляя с тем, что узнали до того, восстановите истину… Я так думал, по крайней мере, но то, что вы мне сказали, изменило мое убеждение.

— Все равно я сделаю так. Позовите сначала Индийского Петуха.

В. отворил дверь. Леонарда сидела на площадке.

— Индийский Петух, — сказал он.

Старуха спустилась с лестницы с быстротою кошки, устремляющейся на добычу. Не прошло и нескольких секунд, как явился Индийский Петух.

— Твое донесение! — сказал ему тот, кого В. называл начальником.

— Вот оно, — отвечал Индийский Петух, подавая большой лист, сложенный вчетверо и исписанный мелким убористым почерком.

Начальник развернул бумагу, быстро пробежал глазами рукопись, потом положил ее на стол.

— Ты был прошлой ночью на улице Розье? — сказал он.

— Был, — отвечал Индийский Петух, — с девятью курицами.

— Где ты стоял?

— На углу улицы Тампль.

— До того самого времени, как подан был сигнал?

— Да, я оставил свой пост только тогда, когда над особняком Шароле вспыхнула первая искра.

— В котором часу ты стал на караул?

— В десять часов.

— Кого ты видел из прохожих на улице Тампль или на других улицах?

— С десяти до полуночи — нескольких запоздалых мещан, очень испуганных, — все заплатили без малейшего сопротивления. В полночь пришли дозорные. С полуночи до половины третьего не проходил никто.

— Ты это знаешь наверняка?

— Ручаюсь головой. С половины третьего до трех прошли два человека по улице Розье. Они шли от улицы Кокрель. Пройдя всю улицу Розье, повернули направо по улице Тампль.

— Они заплатили?

— Нет.

— Почему?

— Это были бедные работники.

— Они шли по улице Тампль?

— Да. Они шли довольно медленно по направлению к особняку Субиз.

Начальник посмотрел на В.

— Он говорит правду, — тихо сказал В., — эти два человека, одетые работниками, были замечены Петухом Коротышкой, он видел, как они прошли.

— А других людей ты видел? — спросил начальник.

— Никого до той минуты, пока не напали на особняк.

— Никто не проходил по улице, не входил в какой-либо дом и не выходил?

— Я в этом уверен, — сказал Индийский Петух убежденно.

— Хорошо! Останься здесь и жди моих приказаний.

Индийский Петух поклонился и отступил. Начальник ударил в гонг. В полуоткрытой двери показалась голова старухи Леонарды.

— Петух Коротышка! — сказал он.

Леонарда закрыла дверь. На ступенях лестницы послышались быстрые шаги. Вошел Петух Коротышка. Он поклонился так же, как и Индийский Петух, потом выпрямился и стал ждать, пока с ним заговорят.

— Где ты был прошлой ночью? — спросил начальник.

— У монастыря Сент-Анастаз, напротив Блан-Манто, с десятью курицами и шестью цыплятами, — ответил маленький толстяк, поклонившись еще раз.

— Ты караулил одновременно улицы Тампль, Фран-Буржуа и Рая?

— Так точно.

— В котором часу ты заступил на свой пост?

— В десять часов.

— Что ты заметил до полуночи?

— Ничего необычного. Проходили разные люди, с которых я не требовал платы, потому что получил приказание до полуночи оставаться в монастыре. Без четверти одиннадцать проехала по улице Фран-Буржуа на улицу Трех павильонов карета герцога Ришелье. Кареты князя де Ликсена и маркиза де Креки проехали почти в то же время в том же направлении, к особняку Камарго.

— Ты велел следовать за ними?

— Нет, у меня не было указания.

— Потом?

— Я ждал назначенного времени. В полночь я оставил шесть куриц у стены, разделяющей монастырь и особняк Шароле, и был на улице с четырьмя другими через несколько минут после обхода дозорных. С полуночи до половины третьего совершенно никого не было. После половины третьего два работника прошли по улице Тампль к особняку Субиз.

— Те, которых видел Индийский Петух, — заметил В.

Начальник утвердительно кивнул и, обернувшись к Петуху Коротышке, спросил:

— Что произошло после этого?

— Через десять минут я приметил в тени трех человек, идущих от улицы Рая. Они прошли по улице Тампль на улицу Фран-Буржуа. Были закутаны в щегольские плащи, на головах у них были треугольные шляпы. Казались очень веселыми. Это были какие-нибудь чиновники главного откупщика, возвращающиеся с ужина. Я подал сигнал в ту минуту, когда они шли вдоль стены монастыря. Курицы мои бросились вперед, но эти люди не оказали ни малейшего сопротивления, они дрожали, как листья на ветру.

— Ты записал их приметы?

— Нет.

— Напрасно. Сделайте необходимые распоряжения, — прибавил начальник, обратившись к В., — чтобы подобная забывчивость больше не повторялась. Для нас важно знать всех, с кем мы имеем дело, и кто может быть нам полезен.

— Хорошо, — ответил В.

— Продолжай! Что сделали эти люди?

— Они заплатили и продолжали путь в направлении улицы св. Екатерины. Я потерял их из виду впотьмах у особняка Шароле.

— Что же было дальше?

— Все было спокойно до минуты нападения.

— Никто не проходил?

— Мы не видели никого.

Начальник сделал знак Петуху Коротышке стать возле Индийского, потом, отворив дверь, позвал Леонарду.

— Мохнатый Петух! — сказал он.

Требуемое лицо было тут как тут.

— Донесение прошлой ночи! — сказал начальник.

— Я был на улице Барбетт с пятью курицами и девятью цыплятами, — отвечал Мохнатый Петух. — Занял позицию в половине двенадцатого. В полночь прошли дозорные, а потом до минуты нападения не проходил никто.

— Никто — по улице Субиз и по улице Барбетт, а по улице Тампль?

— Тоже.

— Неужели вы не видели никого с полуночи до половины четвертого?

— Я вас уверяю, никого.

— Значит, два работника, которых Индийский Петух и Петух Коротышка видели проходящими по улице Тампль, вошли в один из домов между улицей Фран-Буржуа и улицей Барбетт? В какой именно?

— Ни в какой, — отвечал Мохнатый Петух. — Там восемь домов, и у двери каждого дома я поставил по цыпленку. Ни одна дверь не отворялась, значит, с этой стороны улицы никто не входил.

— С другой стороны — тоже, — с живостью сказал Петух Коротышка. — Между улицей Субиз и улицей Рая пять домов, и у каждой двери я поставил цыпленка. Никто не входил и никто не выходил.

Начальник обратился к Индийскому Петуху:

— Ты слышишь?

— Я утверждаю, — сказал Индийский Петух, — что где-то между половиной третьего и тремя часами два человека вышли с улицы Розье и пошли по улице Тампль в направлении особняка Субиз.

— Я утверждаю, что эти два человека действительно прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль, — сказал Петух Коротышка, — но утверждаю также, что они не входили ни в один из домов на улице Тампль с левой стороны, от улицы Рая до улицы Субиз.

— А я утверждаю, — сказал Мохнатый Петух, — что никто не входил ни в один из домов с правой стороны, и никто не проходил в это время по улице Тампль мимо улицы Барбетт.

— Однако, — сказал В., — если два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль, они или продолжили путь, или вошли в какой-нибудь дом на этой улице.

— Я сказал правду, — ответил Индийский Петух.

— И я тоже, — подхватил Коротышка.

— И я, — прибавил Мохнатый.

— Один из вас либо лжет, либо ошибается, — сказал начальник.

Все трое сделали одно движение, как бы клянясь, что каждый из них говорил правду.

— Однако, — продолжал начальник, — если два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице, Тампль и продолжали путь, то они должны были пройти мимо улицы Барбетт или войти в один из домов на улице Тампль между двумя этими улицами. Это опровергнуть нельзя, так как иначе не может быть.

— Два человека шли по улице Тампль, — сказал Индийский Петух, — я снова это утверждаю.

— Эти два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа и продолжали идти по улице Тампль — я это утверждаю снова! — сказал Петух Коротышка.

— А я клянусь, что ни один человек не проходил по улице Тампль мимо улицы Барбетт! — вскричал Мохнатый Петух, — и не входил ни в один из домов с правой стороны.

— Ни с левой, — прибавил Петух Коротышка.

Все трое, по-видимому, говорили чистосердечно. Начальник долго смотрел на них, не говоря ни слова.

XXIV. ЗАГАДКА

Затем он нетерпеливо обратился к В. с вопросом:

— Петух Яго пришел?

В. бросился к двери и быстро отворил ее.

— Да, — сказал он, обменявшись несколькими словами с Леонардой.

— Пусть он сейчас же придет.

Не прошло и минуты, как четвертый человек вошел в комнату. Он был высокого роста, с тонкими, правильными чертами смуглого лица и черными волосами, что придавало его виду какой-то восточный колорит, с которым сочетался его странный костюм — венгерский с элементами немецкого. Костюм был зеленого цвета, очень узкий в талии и прекрасно обрисовывал стан, достойный Геркулеса. На шляпе красовались зеленые перья.

— Ты был в особняке Альбре в прошлую ночь с двумя курицами? — спросил начальник.

— Был, — ответил великан, качнув своей огромной головой.

— До которого часа ты там оставался?

— До часу ночи.

— Где были твои остальные курицы?

— Шесть куриц находились в нижнем этаже первого дома на улице Трех павильонов. Я караулил на углу улицы.

— Что ты видел?

— С часа ночи до минуты нападения на особняк — никого.

— Никого!.. — закричал Петух Коротышка. — А три человека, которые без четверти три прошли на улицу Фран-Буржуа?

— Три человека!.. — повторил Петух Яго с удивлением.

— Да, три человека, закутанные в широкие плащи, и в треугольных шляпах с галунами. Они прошли на улицу Фран-Буржуа без четверти три. Они мне заплатили, а я стоял у стены монастыря Сент-Анастаз, то есть на конце улицы, выходящей на улицу Тампль.

— А в час я был на этой самой улице на углу улицы Трех павильонов, напротив особняка Альбре, но никто не проходил, я клянусь в этом!

— Но улица Фран-Буржуа, — сказал В., глаза которого сверкали сквозь отверстия бархатной маски, — начиная от улицы Тампль до улицы Трех павильонов, обрамлена только монастырем Сент-Анастаз, особняком Шароле и особняком Альбре. Три человека, войдя с одного конца, должны были выйти с другого, если только не вошли в одно из этих трех зданий.

— Они не входили в монастырь Сент-Анастаз, — сказал Петух Коротышка, — я видел, как они направились к особняку Шароле.

— Они не входили в особняк Альбре, — сказал Петух Яго. — Повторяю: я не видел никого.

— Леонарда! — позвал начальник.

Старуха вошла.

— Ты была в кухне особняка Шароле, — сказал начальник, — с заданием поджечь его. После отъезда графа кто входил в особняк?

— Граф уехал в десять часов, — отвечала Леонарда. — В половине десятого возвратились управитель и камердинер, которых не было дома. С этой минуты в особняк не входил никто.

— А выходил кто-нибудь?

— Нет!

В. нетерпеливо дернулся. Начальник успокоил его движением руки.

— Позовите Золотоцветного Петуха! — сказал он.

Человек с желтым пером на шляпе появился на пороге. Его костюм изысканностью и великолепием затмевал костюмы его товарищей, за исключением костюма Петуха Яго, а весь его вид говорил о высоком положении. Он подошел и поклонился.

— Ты был нынешней ночью с двадцатью курицами на улице Четырех сыновей и на улице Жемчужной, — сказал ему начальник, — значит, ты контролировал местность от особняка Субиз до особняка Камарго?

— Да, — ответил Золотоцветный Петух.

— Что ты видел с половины двенадцатого до момента нападения на особняк Шароле?

— Ничего, кроме происшествия с молодой девушкой в три часа утра.

— А с полуночи до трех часов?

— Никто не проходил ни по улице Тампль, ни по улице Четырех сыновей, ни по улице Жемчужной.

— Но молодая девушка?

— Она, вероятно, шла по другой стороне улицы, я ее не видел.

— А того, кто ее ранил?

— Я его тоже не видел.

— Это невозможно! Мохнатый Петух уверяет, что он не видел никого, решительно никого, со стороны улицы Барбетт и улицы Субиз.

— Начальник, вот как было дело. С полуночи до трех часов ни одно человеческое существо не проходило мимо нас. Шел сильный снег, но мои курицы стояли очень, близко одна от другой, так что никто не мог пройти незамеченным. В тот момент, когда пробило три часа, я услыхал глухой шум, похожий на падение тела на снег, и пронзительный крик, за которым последовал стон. Я хотел броситься туда, но вдруг окна в особняке Камарго отворились, и поток света осветил улицу. Я и мои курицы спрятались. Появились слуги со свечами, факелами и фонарями. С ними шли маркиз де Креки, виконт де Таванн и князь де Ликсен. У окон стояли Кино, Камарго, Сале, Дюмениль, Госсен. Одни искали, другие смотрели. Я последовал за ними ползком по стене сада. Перед особняком Субиз на улице Тампль, почти на углу улицы Четырех сыновей, виконт де Таванн нашел девушку без сознания, утопающую в крови. Они унесли ее. Желая узнать, что случилось, я осмотрел это место. На снегу около того места, где упала девушка, не было никаких следов. Я поднял глаза: в этой части особняка не было окон. Мои курицы не видели никого. Как эта женщина очутилась здесь раненая, если никто из нас не видел, когда она пришла, кто ее ранил — этого я не понимаю.

Начальник сделал знак пяти Петухам и Леонарде подойти.

— Итак, — сказал он, — в прошлую ночь, в половине третьего два человека исчезли на улице Тампль, между улицей Рая и улицей Субиз, и мы не знаем, куда они делись. Три человека исчезли на улице Фран-Буржуа. Наконец, женщина была ранена и найдена без чувств и в крови на снегу. Ей оказали помощь посторонние, в то время как в этом квартале караулили все выходы пять петухов и пятьдесят восемь куриц!

Начальник скрестил руки на груди и обвел всех грозным взглядом.

— Как это объяснить? — спросил он после некоторого молчания.

Все переглянулись с выражением беспокойства, смешанного со страхом и любопытством. Золотоцветный Петух подошел и сказал:

— Пусть начальник думает, что хочет, и накажет, если захочет, но клянусь, я сказал правду.

— И я тоже, и я! — сказали другие Петухи.

— Дайте клятву! — вмешался В.

Подошел Золотоцветный Петух. Начальник вынул из-за пояса кинжал с коротким острым клинком, разделенным в самой середине выемкой. Золотоцветный Петух протянул руку над обнаженным клинком и сказал:

— Пусть смертельный яд, которым пропитано это железо, проникнет в мои жилы, если я говорю неправду.

Остальные Петухи и Леонарда поочередно повторили ту же клятву, протянув руку над кинжалом. Когда они закончили, начальник убрал кинжал за пояс, потом сказал:

— Ступайте вниз и ждите моих приказаний.

Пять Петухов в сопровождении Леонарды вышли из комнаты, и дверь затворилась за ними.

XXV. СОВЕЩАНИЕ

Начальник и В. остались одни. Оба были погружены в глубокое раздумье, мрачным блеском отражавшееся в их глазах.

— Вы думаете, что Зеленая Голова может это разъяснить? — произнес начальник.

— Я надеюсь, — отвечал В.

— Но каким образом?

— Когда он возвратится, вы узнаете.

— Но если он не вернется?

— Это невозможно.

— Почему же? Разве он не может изменить?

— Зеленая Голова самый преданный из наших, он не изменник!

— Однако кто-то предает нас! — Начальник быстро ходил по комнате, потом вдруг остановился перед В.

— Кто из нас предатель? Я должен это узнать во что бы то ни стало, и не теряя ни секунды. Любым способом.

Он опять в сильном волнении принялся лихорадочно вышагивать по комнате. В. следил за ним с беспокойством — это угадывалось даже сквозь маску.

— Хотите видеть Хохлатого Петуха? — спросил он.

— Не нужно, он прошлую ночь ужинал далеко от того места, где это случилось, — отвечал начальник.

— А Петуха Негра?

— Он ничего не знает — я его допрашивал сегодня. Нет, нет, не их мне нужно, а Зеленую Голову, по вашим же словам.

В. утвердительно кивнул.

— Он, наверное, не придет, — с нетерпением продолжал начальник.

— Придет! Он мог освободиться только в полночь. Это он вел все дело Жакобера, агента Фейдо де Морвиля.

Начальник поднял глаза на В.

— Дело сделано? — спросил он просто.

— Да, в половине двенадцатого, за несколько минут до моего прихода.

— Хорошо! А донесение?

— Оно будет подготовлено нынешней ночью.

— Ничего не будет упущено?

— Все будет доложено с самыми мельчайшими подробностями, и донесение будет закончено самое позднее завтра утром.

— Пусть оно будет передано до полудня начальнику полиции, чтобы ему все было известно, и чтобы он мог прочесть донесение королю.

Начальник насмешливо улыбнулся и продолжал:

— Этот человек мне мешал, однако он может быть полезен, если позволит управлять собой. Посмотрим…

Он ударил себя по лбу и прибавил:

— Но все это не разъясняет таинственного дела бедной Сабины. А я должен все узнать. Оставаться в подобной неизвестности — значило бы изменить нашему делу.

Начальник, по-видимому, вдруг принял решение.

— Позовите сюда Бриссо, — сказал он В. — Клянусь рогами дьявола! Она будет говорить, или я клещами раскрою ей рот.

— Вы не хотите сами пойти наверх? — спросил В.

— Нет, пусть она придет сюда. Здесь безопасно, стены достаточно толсты.

В. вышел из комнаты. Начальник, оставшись один, стал медленно прохаживаться, склонив голову.

— Кто этот враг, который уже шесть месяцев преследует меня, оставаясь в тени, а я не могу схватить его за руку? — произнес он глухо.

Он остановился, скрестив руки на груди.

— Да! — продолжал он. — Горе ему! Прошлой ночью он осмелился затронуть одно из двух существ, властвующих в моем сердце! Кто бы это ни был, он погибнет в этой борьбе.

Начальник поднял голову, лоб его нахмурился, пальцы сжались.

— Видимо, ночь на 30 января постоянно будет гибельна всем, кого я люблю! — сказал он. — О, мщение! Мщение! Оно копится в моем сердце против тех, кто сделал мне столько зла! Я отомщу! И мщение мое будет таким, что и после смерти душа моих врагов будет мучиться. Но, — продолжал он, переменив тон, — кто стал моим невидимым врагом? Почему? Зачем стараться нанести мне вред, зачем губить тех, кого я люблю?

Он глубоко задумался.

— Это двойное существование было так прекрасно! — сказал он, качая головой. — Сколько радости было вокруг меня! Скольких я сделал счастливцами! Сколько счастья, упоения дарил я! Как жизнь была блистательна! И будущее обещало вознаградить за испытания в прошлом… Как любовь нежно улыбалась в этой очаровательной дали! И тут неизвестная рука во мраке ударила в сердце ангела моих мечтаний и моей жизни!

Начальник остановился со сверкающими глазами, на него страшно было смотреть. Его лицо, ожившее, когда он остался один, отражало самые сильные, самые противоречивые чувства, что теснились в его груди.

— Горе! Горе ему! — продолжал он. — Я отомщу!

Он продолжал ходить по комнате, потом снял со стены план Парижа и положил на стол, медленно проводя пальцем по белым линиям, обозначающим улицы.

— Как объяснить исчезновение этих людей? — продолжал он, не отрывая глаз от плана. — Двое с одной стороны, трое с другой — и ни малейшего следа!.. Но это невозможно! Решительно невозможно! Неужели те, кто мне служит, сговорились, чтобы обмануть меня, чтобы изменить мне? Нет, повторяю, это невозможно!

Он опять остановился.

— Но если они не изменяют мне, кто изменяет им?

Начальник стоял с нахмуренными бровями, на лбу его собрались тучи, предшественники бури.

Послышался шум, дверь отворилась.

XXVI. БРИССО

Вошел В. в маске. Посторонившись, он пропустил вперед женщину.

Это была известная красавица Бриссо, оставившая свое знаменитое имя в любовных летописях царствования Людовика XV, о ней часто говорится в легендах той эпохи. Записки Ришелье и архивы полиции подтверждают ее репутацию.

Бриссо была высокого роста, чрезвычайно стройна и имела прехорошенькую головку с правильными чертами лица. Ее высокий рост указывал на физическую силу, не совсем обычную для женщины. На ней был очень яркий костюм. Войдя в комнату, она очутилась лицом к лицу с начальником и отступила в ужасе, вскрикнув:

— Ах!

Действительно, вид у этого человека, освещенного отсветом лампы, был довольно фантастический и пугающий. Он был высокого роста, его стройный прекрасный стан стягивал пояс, за который были заткнуты шпага, пистолеты и кинжал. Лицо, черты которого мешали рассмотреть необыкновенно густые волосы, борода и усы, имело поистине дикое выражение. Черные глаза под густыми бровями бросали огненные взгляды, а рука, положенная на кинжал, словно была приготовлена для удара.

Бриссо сделала шаг назад.

— Подойди! — сказал ей начальник с повелительным жестом.

После довольно продолжительного молчания он спросил:

— Ты знаешь, перед кем находишься?

— Нет, — нерешительно отвечала Бриссо.

— Ты находишься перед человеком, который, будучи верен друзьям, не имеет привычки прощать своих врагов. Я буду допрашивать, ты должна мне отвечать!

После этих слов начальник отворил железную дверь небольшого шкафа, вынул оттуда мешок и бросил его на стол, рядом положив заряженный пистолет.

— В этом мешке двадцать тысяч ливров золотом, — сказал он, — а в пистолете — пуля. Если ты будешь служить мне, как я хочу — эти двадцать тысяч будут твоей наградой. Если ты меня обманешь — я всажу пулю тебе в лоб. Уж поверь мне…

Он опять помолчал и прибавил:

— Я — Рыцарь Курятника!

Говоря это, он отступил назад, и свет лампы осветил его полностью, показав во всем великолепии грозного бешенства. Бриссо опустила руки, у нее не было сил даже вскрикнуть, будто ужасное имя, произнесенное при ней, парализовало ее. Она не могла пошевелиться. Наконец, сделав волевое усилие, несчастная упала на колени.

— Пощадите! — вымолвила она.

Рыцарь Курятника пожал плечами.

— Итак, ты будешь отвечать ясно и прямо на мои вопросы? — продолжал он очень спокойным голосом.

Дрожь пробежала по телу Бриссо, она медленно встала.

— Садись, — сказал Рыцарь Курятника.

Она повиновалась.

— Где ты провела прошлую ночь?

— В домике графа де Сувре, — отвечала Бриссо не колеблясь.

— На улице Сен-Клод?

— Да.

— Кто был за ужином?

— Д’Айянь, де Лозен, Фиц-Джеймс, де Гонфлан, де Лаваль и де Шароле.

— А из женщин?

— Мадемуазель де Тутвиль, баронесса де Бревнан, Лекокк и Феррати.

— Чем вы занимались за ужином?

— Чем обычно занимаются за всеми ужинами — забавлялись! — сказала Бриссо, понемногу возвращаясь к своей обычной самоуверенности. — Мужчины и женщины переоделись олимпийскими богами и богинями. Это было очень смешно.

— Ты что там делала?

— Меня не было в начале ужина, я приехала позже из-за девочки…

— Какой девочки?

— Я не знаю, должна ли я…

— Расскажи мне подробно все, что ты делала вчера вечером.

Бриссо колебалась.

— Вы хотите, чтобы я рассказала вам всю правду? — продолжала она.

— Да!

— Если я вам расскажу — вы мне не поверите.

— Почему?

— Потому что я сама себе не верю. То, что случилось, так странно!

— Что же? Говори скорее!

— Вы вправду не сделаете мне зла, если я скажу вам все?

— Клянусь, тебе нечего бояться!

— Вы не станете всем рассказывать, что узнали все от меня, потому что это поссорит меня с моими друзьями, а я ими дорожу…

— Скажи мне все, и твое имя не будет произнесено.

— И я получу тысячу луидоров?

— Да.

— Ну, будь вы Рыцарь Курятника, или сам черт, или начальник полиции — это мне все равно. Я вам верю, и вы узнаете все. Слушайте же: я сама не понимаю того, что случилось вчера, и вы тоже не поймете.

— Говори, но не обманывай! Ты, знаешь, что я тебе пообещал, а я всегда выполняю свои обещания.

— О, я это знаю! Вот почему я так испугалась, когда поняла, что я — в ваших руках.

— Говори, я слушаю.

— Итак, вчера вечером был ужин у мсье де Сувре, как я вам уже сказала, — начала Бриссо. — Я ничего не знала об этом ужине и спокойно сидела дома перед камином, когда в полночь в парадную дверь сильно постучали. ‘Ступай отвори!’ — закричала я Лолотте — это моя камеристка. Она побежала и возвратилась со словами: ‘Это лакей, он хочет говорить с вами’. Я удивилась: ‘От кого?’ и услышала в ответ: ‘От графа де Сувре’.

Я велела позвать лакея. Он пришел и подал мне письмо от графа, который писал, чтобы я приехала сейчас же ‘по известному делу’. ‘По известному делу — но по какому же? У меня нет никакого дела с графом. А! Верно, я ему нужна’, — подумала я. Внизу была карета. В ней меня привезли на улицу Сен-Клод. Я вышла, и меня провели в гостиную. Все сидели за столом в самых смешных костюмах, было очень весело. Я начала хохотать. Эти милые господа все меня знают, а я знаю их еще лучше. Они часто доверяют мне свои секреты, и мы очень дружны между собой. Я думала, что они послали за мной, чтобы пригласить меня к ужину, и хотела сесть, а вместо этого вышло совсем другое. Граф де Сувре встал и подошел ко мне. ‘Бриссо, — сказал он мне, — ты должна нам объяснить твою странную шутку’.

Я посмотрела на него. Он был одет Бахусом с виноградными кистями на голове. Я расхохоталась еще громче: решила, что это карнавальные забавы. ‘Отвечай же!’ — потребовал он, на что я парировала: ‘Спрашивай других’. Но он рассердился, и Шароле тоже. Я увидела, что он говорит серьезно, и спросила: ‘О чем это вы говорите?’ Он ответил, что о немецкой княгине, которую я велела везти к нему. ‘Я велела привезти сюда немецкую княгиню?!’ — закричала я. Далее последовало: ‘Да!’ — ‘Когда?’ — ‘Сегодня вечером’.

Я снова подумала, что это шутка, и опять расхохоталась, но граф де Сувре сказал: ‘Вот письмо, которое ты написала мне’, — и подал мне бумагу. Я удивилась — я не писала графу. Но он получил письмо, и это письмо принесла женщина, которая сказала, что служит у меня. Это письмо еще при мне.

— Оно при тебе! — закричал Рыцарь Курятника.

— Да, я положила его в карман, чтобы постараться узнать, у кого столько дерзости, чтобы подписаться моим именем.

— Дай мне это письмо.

— Вот оно.

Бриссо подала письмо Рыцарю Курятника, тот развернул его. В. наклонился над плечом начальника, чтобы прочесть письмо вместе с ним.

— О! Я знаю наизусть это письмо, запечатанное моей печатью, — сказала Бриссо, — розовый венок с амурами в середине. Я вам повторю его наизусть, пока вы читаете.

Она начала:

‘Граф, есть одна благородная дама, желающая присутствовать на одном из очаровательных ужинов, которые составляют славу нашего любезного общества. Это иностранка, немецкая княгиня. Я не скажу вам ее имени, потому что поклялась сохранить тайну. Я обещала ей исполнить ее желание и, узнав, что вы сегодня даете карнавальный ужин, на котором будут присутствовать отборная молодежь из наших вельмож и первейшие наши красавицы, дала ей знать. Она специально приехала в Париж.

Вот что я решила сделать, чтобы исполнить ее желание и сохранить ее тайну: она наденет костюм мещанки и будет походить на скромную восемнадцатилетнюю девушку, к вашему дому ее привезет фиакр, когда она выйдет, ей свяжут руки, завяжут глаза и принудят прекратить крики, которые она нарочно будет испускать. Таким образом, она будет выглядеть, как молодая девушка, похищенная из родительского дома. Предупреждаю вас, что она намерена разыграть эту роль. Действуйте сообразно этому — будет очень забавно.

Сохраните мне тайну и забавляйтесь побольше!

Мари Бриссо’.

— Знаешь ли ты, кто мог написать это письмо? — спросил Рыцарь Курятника, обратившись к Бриссо.

— Нет еще, не знаю, — отвечала она.

— Ты можешь это узнать?

— Может быть, но не наверняка.

— Если ты сможешь доставить мне сведения до истечения двух суток, я удвою сумму, которую обещал.

— О! Вы хорошо употребите ваши деньги!

— Продолжай!

— Когда я прочла это письмо, я объявила, что его писала не я, и что это был розыгрыш. ‘Но немецкая княгиня здесь и она очень мила’, — сказал граф де Шароле. ‘Она здесь!’ — закричала я. На мой вопрос, где она, было сказано, что неизвестная в маленькой гостиной и притворяется, будто с ней обморок. Я изумилась: ‘Она в обмороке?’ Граф де Сувре ответил: ‘Да. Для того, чтобы положить конец этой комедии криков и обмороков, которые продолжаются уже два часа, мы послали за тобой. Пойди к своей княгине и уладь все это!’ Я сказала, что не прочь с ней познакомиться, и прошла в маленькую гостиную.

Вижу, на диване лежит женщина без чувств, без движения, точно мраморная статуя. ‘Вот какой славный обморок! — сказала я, думая, что это шутка. — Княгиня! — прибавила я смеясь, — мы одни, вы можете опомниться и ответить мне’. Она не пошевелилась. Я не видела ее лица, но подхожу, наклоняюсь и… что я вижу! Девочку, которая такая же княгиня, как вы и я. Я ее узнала: это была Сабина Даже, дочь парикмахера с улицы Сент-Оноре. ‘Вот тебе раз! — воскликнула я, взяв девочку за руку. — Ну, отвечай же мне!’ Но у нее рука была холодной, она не слышала, не говорила — она не притворялась, она вправду была без чувств. Я поднесла к ее лицу нюхательный спирт — и это не помогло. ‘Да! — внезапно подумала я. — Понимаю! Она захотела быть на ужине тайком и сама написала письмо. Что ж! Это довольно искусно’. Девочка все еще была без чувств или, по крайней мере, показывала это. Убежденная в том, что она играет комедию, я села в кресло и ждала, пока она раскроет глаза. Мы были одни. Она очнулась, и я начала разговор, но после нескольких фраз она убежала, я хотела ее остановить, но она открыла окно и выпрыгнула в сад.

— Куда же она делась? — спросил Рыцарь Курятника.

— Этого не могли понять. Шел сильный снег, сад велик, к тому же одна калитка, выходящая на бульвар, была открыта. Искали везде, но не нашли никаких следов девушки. Узнав потом, что Сабина Даже найдена раненой перед особняком Субиз, я подумала, что когда она убежала, на нее напали разбойники из шайки Рыц…

Бриссо остановилась, побледнев, как полотно.

— То есть… я… потому, что вы… — залепетала она.

— Это все, что ты знаешь? — перебил Рыцарь Курятника.

— Все! Решительно все! Клянусь моей головой.

— Итак, не нашли никаких следов молодой девушки?

— Никаких. Слуги искали везде.

— Слуги смотрели на улице около особняка?

— Да, но все возвратились без всяких известий.

— Из гостей никто не отлучался?

— Кажется, никто, но точно не знаю, потому что я почти сразу уехала.

Рыцарь Курятника посмотрел на В., тот не произнес ни слова с того момента, как Бриссо начала рассказ.

Наступило довольно продолжительное молчание. Рыцарь Курятника повернулся к Бриссо и сказал:

— Ты не лжешь?

— Я?! — закричала Бриссо. — Если я лгу, велите меня изрезать на мелкие куски. Я сказала правду, истинную правду!

Приняв позу, полную достоинства, она прибавила:

— Известно, честная ли женщина Бриссо!

— А сегодня ты видела кого-нибудь из тех, кто был на этом ужине?

— Только графа де Шароле, который пришел просить у меня комнату, потому что его особняк сгорел.

— Как он выглядел?

— Очень весел.

— Он у тебя сейчас?

— Нет, он ужинает у Лораге.

— И тебе никто не говорил об этом преступлении?

— Я знаю то, что известно всем о покушении на Сабину Даже.

— Разве ты не старалась ничего узнать?

— Я не люблю вмешиваться в чужие дела, когда они меня не касаются.

— Однако ты должна вмешаться в это, если хочешь, чтобы мы остались друзьями.

— Я сделаю все, что вы хотите.

Рыцарь Курятника подал знак В. Тот взял Бриссо за руку и хотел увести ее, сказав:

— Пойдемте!

— Но… — произнесла Бриссо с выражением непреодолимого ужаса.

— Это твое! — сказал Рыцарь Курятника, указывая на мешок, лежавший на столе. — Возьми, это твое.

— Мое? Неужели?

— Да. Бери же, и если ты будешь служить мне хорошо, ты часто будешь получать по столько же.

— Я очень вам признательна! — сказала Бриссо довольным тоном. — Вы прекрасный человек. Я сделаю для вас все, что угодно, — вы можете на меня положиться. Уж это точно.

— Ступай! — сказал Рыцарь Курятника.

В. увел ее в дверь, скрытую под драпировкой.

XXVII. ХОХЛАТЫЙ ПЕТУХ

Рыцарь Курятника подошел к столу и нажал пальцем на потайную кнопку из позолоченной бронзы. Доска стола тотчас поднялась, как пюпитр, внутри оказались восемь больших шишечек, прикрепленных к золотым кольцам. Все шишечки были разных цветов: белая, позолоченная, коричневая, желтая, зеленая, серебристая, черная и красная. Рыцарь курятника взялся за черную шишечку и приподнял ее, потом опустил и выждал секунду, не выпуская шишечки из руки. Потом опять поднял шишечку и опустил Внутри стола раздался очень слабый свист, словно из какой-то невидимой трубы. Рыцарь Курятника, не снимая левой руки с шишечки, наклонился к столу и, взяв в правую руку перо, обмакнул его в чернила и написал несколько строк необыкновенно мелким почерком на небольшом кусочке картона.

Затем он нажал на пружину, и шишечка отскочила. Свернув картон, Рыцарь Курятника положил его в появившееся круглое отверстие и закрыл шишечку. Потом он взялся за серебристую шишечку, потянул и отпустил ее. Опустив пюпитр, он сел в большое кресло у камина.

— Да! — шептал он глухо. — То, что я предвидел, случилось, но я не дам себя победить, я буду бороться до конца, прилагая все силы. Если потребуется, я отдам свою кровь до последней капли, но достигну цели — я узнаю все! Да! Я узнаю, кто написал письмо под именем Бриссо, кто ранил Сабину, я узнаю, кто этот неизвестный враг, который становится препятствием на моем пути.

Договорив эти слова, Рыцарь Курятника с угрозой сжал кулак. В тот момент, когда Рыцарь Курятника произносил последнее слово, дверь тихо отворилась, и вошел человек лет двадцати пяти. Он был очарователен, в полном смысле этого слова, и одет с необыкновенной изысканностью. В напудренном парике, в шелковых чулках, он точно вышел из версальской гостиной или из будуара Марли. Его полукафтан, синие бархатные панталоны и белый атласный жилет, вышитый золотом, были украшены большими рубиновыми пуговицами, усыпанными бриллиантами.

Он подошел, положив левую руку на эфес шпаги, и с достоинством остановился напротив Рыцаря Курятника. Контраст между этими двумя людьми был поразителен.

— Хохлатый Петух! — сказал Рыцарь Курятника после минутного молчания. — Я доволен твоей службой и знаю, что могу положиться на тебя. Тебе я доверяю больше всех, поэтому поручаю самое трудное дело. Ты будешь мне нужен. Тебе придется пожертвовать всем, может быть, своей жизнью. Ты не испытываешь сомнений?

— Требуйте, начальник, — отвечал щеголь, — и вы увидите, колеблюсь ли я. Моя жизнь принадлежит вам, потому что вы возвратили жизнь двум существам, единственно любимым мною на земле до того, как я узнал вас. Я был втоптан в грязь. Вы заставили меня одним прыжком перескочить все ступени общества и поставили на верх лестницы. Преданность виконта де Сен-Ле д’Эссерана безгранична. Испытайте его.

— Ты видел Морлиера? — спросил Рыцарь Курятника.

— Да, — отвечал виконт, — я ужинал с ним прошлой ночью.

— Где? В кабаке?

— Нет, в домике принца Конти, на Тампле.

— Ты разговаривал с ним?

— Очень долго.

— Он соглашается?

— Да, но не хочет, чтобы платили его кредиторам. Он соглашается с единственным условием, которое легко выполнить, — хочет взять деньги и сохранить долги. Я думаю, что этот человек будет нам полезен чрезвычайно. В этом существе порок доведен до совершенства. Он все видел, все узнал, все прочел, все делал, он не отступит ни перед каким дурным поступком, он бывает в самом разном обществе. Как дворянин, служащий при принце Конти, он в Тампле — в убежище, защищенном от всяких опасностей, — значит, он все может сделать и сделает!

— Этот человек должен принадлежать мне.

— Мы добьемся этого.

— Скоро мы поужинаем вместе.

— В маленьком домике на Пасси?

— Да.

— Я дам ему знать.

— Теперь, виконт, скажите мне, знаете ли вы Бриссо?

— Кто ее не знает!

— С этой минуты вы должны следить за этой женщиной, и чтобы я знал — минуту за минутой, — что она делает, говорит, думает.

— Это легко.

— Каждый вечер вы лично должны подавать мне донесение.

— Будут еще какие-нибудь распоряжения?

— Послезавтра в лесу Сенар будет охота, вы будете там?

— Обязательно буду.

— Имейте на Кенси человека, который знал бы, где вас найти, на всякий случай.

— Хорошо.

— Нужны вам деньги?

— Нет. У меня в кассе еще более тысячи луидоров.

— Теперь, любезный виконт, Бриссо возвратится домой через десять минут…

— Я начинаю действовать.

— Подождите.

Рыцарь Курятника взял лист бумаги, перо, чернила и начал быстро писать. Запечатав письмо тремя печатями с трех перстней, которые он носил на безымянном пальце левой руки, он подал его Хохлатому Петуху.

— Прочтите это письмо завтра утром, — сказал он. — Если, читая его, вы почувствуете малейшую нерешительность, положите это письмо в конверт, запечатайте его черным сургучом и велите отдать Леонарде. Вы поняли?

— Да.

— Если вы не будете колебаться, сделайте, что следует.

Хохлатый Петух собрался уходить.

— Еще одно слово, — продолжал Рыцарь Курятника. — Если меня убьют, или я умру естественной смертью, полностью доверяйте тому, кто был сейчас здесь со мной. Повинуйтесь ему, потому что инструкции, которые он будет давать, получены от меня. Теперь прощайте.

Виконт поклонился и, положив письмо в карман, вышел.

XXVIII. ПЕТУХ НЕГР

Как только Хохлатый Петух вышел из комнаты, Рыцарь Курятника подошел к драпировке и поднял ее. Эта драпировка закрывала маленькую дверь. Дверь была открыта, и на пороге неподвижно стоял В. в маске.

— Вы слышали? — сказал ему Рыцарь Курятника.

В. подошел и, схватив обе руки Рыцаря Курятника, лихорадочно пожал их.

— Ничто меня не удивляет в вас, — сказал он.

В эту минуту раздалось пение петуха.

— Это Зеленая Голова, — сказал В., вздрогнув. — И мы все узнаем.

Второе ‘кукареку’ раздалось ближе. Рыцарь Курятника покачал головой.

— Это не похоже на крик Зеленой Головы! — сказал он с удивлением.

— Вы думаете?

Леонарда отворила двери и сказала:

— Петух Негр желает говорить с начальником.

— Пусть войдет, — с живостью ответил Рыцарь Курятника.

— Разве Петух Негр выходил? — с удивлением спросил В.

— Да, я ему приказал.

Тяжелые шаги раздались на ступенях лестницы, и на пороге появился Петух Негр, черный с головы до ног.

— Что ты хочешь мне сказать? — с интересом спросил Рыцарь Курятника.

— Зеленая Голова мертв! — ответил Петух Негр с грустью.

— Как! — вскричал В., вздрогнув.

— Зеленая Голова умер? — переспросил Рыцарь Курятника.

— Да, — сказал Петух Негр.

— Где и как?

— Он лежит на мостовой на улице Корделье, перед домом на углу улицы Готфейль, на шее у него красный шнурок, его удавили — вот что я знаю.

— Он умер… — повторил В.

— Да.

— Давно?

— Не думаю — он уже холодный, но тело еще не окоченело.

— Что ты сделал?

— Ничего! Удостоверившись в его смерти, я прибежал получить ваши указания.

— Ты ничего не говорил никому?

— Ни слова никому.

— Веди нас.

Петух Негр бросился к двери. Рыцарь Курятни ка энергичным движением руки пригласил В. следовать за ним.

Они спустились с лестницы и вышли из дома.

XXIX. ТРУП

Петух Негр пошел вперед и наконец остановился.

— Здесь! — сказал он, протягивая руку и указывая пальцем на неопределенную массу, едва видневшуюся в темноте. Рыцарь Курятника и В. подошли и наклонились.

— Это точно Зеленая Голова, — сказал Рыцарь Курятника, осветив тусклым фонарем, который он держал в руке, лицо человека, лежавшего перед тумбой.

— Он умер! — сказал В., послушав сердце и пульс. — Но не более двух часов тому назад.

Рыцарь Курятника поставил фонарь на землю, приподнял голову лежащего, чтобы рассмотреть шнурок на шее. Этот шнурок из красного шелка, очень тонкий, был похож на те, которые используют на Востоке палачи. Он был два раза обвит вокруг шеи. Узел удавки не был обыкновенной петлей — это было нечто вроде витого шнурка, поддерживаемого медной заверткой с пружиной.

На губах трупа еще виднелась кровавая пена. Шея имела синеватый оттенок, говоривший о внутреннем разрыве сосудов, вызванном удавкой.

В. внимательно осмотрел труп, позвал Петуха Негра и вместе с ним начал обыскивать одежду Зеленой Головы.

— Я ничего не нахожу, — сказал он, приподнимаясь.

— Ничего, — повторил Рыцарь Курятника.

Все карманы были пусты, все бумаги, находившиеся при нем, исчезли. Рыцарь Курятника и В. переглянулись. Первый взял фонарь и очень внимательно осмотрел труп. Вдруг он наклонился и поднял бумажку, сложенную вчетверо. Он быстро развернул ее и пробежал глазами.

— О! — сказал Рыцарь Курятника со странным выражением…

Он постоял с минуту неподвижно, потом сказал Петуху Негру:

— Унеси труп в дом на Кладбищенской улице и положи его в нижнюю залу. Пойдемте! — обратился он к В.

Часть вторая
Прекрасная незнакомка

I. ДОРОГА В БРЮНОА

Утром 23 февраля 1745 года — то есть недели через три после происшествия, описанного в первой части — щегольская карета со светло-зеленым кузовом и колесами, обитыми серебром, запряженная четверкой, проезжала по городку Буасси-Сен-Леже.

На дверцах кареты был изображен герб: два великолепных кабаньих клыка. Гривы лошадей были переплетены шелковыми лентами изумрудного цвета, на хвостах завязаны банты из лент того же цвета, на сбруе звенели колокольчики. Два форейтора в бархатных зеленых камзолах с серебряными галунами и в треугольных шляпах, украшенных кокардами из белых лент, управляли лошадьми. На запятках сидели два лакея в зеленых с серебром ливреях.

Два человека, небрежно разлегшиеся в карете на подушках, любовались великолепным пейзажем.

Хотя была зима, уже две недели погода стояла изумительная. Лучезарно сияло солнце, небо было чистое, холод — не очень сильным. Оба путешественника были в богатых охотничьих костюмах. Человек, знакомый с высшим обществом, узнал бы в них герцога де Ришелье и маркиза де Креки. В этот день была назначена королевская охота в лесу Сенар. Герцог и маркиз ехали на место сбора, назначенное обер-егермейстером. Дорогой они разговаривали, смеялись, обменивались придворными анекдотами, которыми сыпал неисчерпаемым потоком в особенности герцог де Ришелье. Креки больше слушал, чем говорил.

Карета ехала мимо парка Брюноа, где величественно возвышался своими позолоченными кровлями великолепный замок, которому предстояло стать знаменитым двадцать лет спустя благодаря безумной расточительности маркиза.

— Ей-Богу! — сказал Ришелье, смеясь. — Король, сделав маркизом Париса де Монмартеля, должен был бы дать ему герб, изображающий золотое поле, заваленное мешками!

— Парис оказал большие услуги, — сказал Креки с притворной серьезностью.

— Большие услуги! — повторил Ришелье. — Кому же?

— Самому себе.

— А! Это мне нравится!

— Утверждают, любезный герцог, что этот главный банкир имеет в своей собственной кассе больше двадцати миллионов.

— Это правда, маркиз. Этот придворный банкир имеет такое влияние, что сам назначает контролеров.

Схватив шелковый шнурок, висевший у переднего стекла, он дернул его и закричал:

— Не сюда! Не сюда!

Карета, повернувшая было направо — на дорогу, где было назначено место сбора, — остановилась. К дверце подошел лакей, почтительно держа в руке шляпу.

— Налево, по дороге в Суази, — сказал герцог.

Лакей передал это приказание форейторам, и карета быстро покатилась в другом направлении.

— Но мы едем не туда! — сказал удивленный Креки.

— Да, но мы успеем приехать, — отвечал Ришелье. — Охота назначена на два часа, а теперь который час?

Креки посмотрел на часы.

— Десять часов, — сказал он.

— Значит, нам остается четыре часа!

— И как мы их проведем?

— Сначала у нас будет очаровательная прогулка, а потом — превосходный завтрак.

— Где же мы будем завтракать?

— В великолепном замке.

— Кто в нем живет?

— Царица грации, красоты и любви.

— Черт побери, любезный герцог! — вскричал Креки, играя кружевами галстука. — Я не жалею, что встал так рано и поехал по вашему приказанию натощак.

— Я вам говорил, что вы будете меня благодарить.

— Мы едем в Суази?

— Нет, это недалеко от Суази, в лесу.

— Какой замок?

— Этиоль.

— К племяннице Турншера?

— Именно. Мы будем завтракать, если только это вам угодно, любезный маркиз, у жены Нормана д’Этиоля, главного откупщика.

Креки посмотрел на Ришелье, потом весело расхохотался и пожал ему руку.

— Поздравляю, — сказал он, — меня уверяли, что д’Этиоль очаровательна! Но зачем вы меня везете туда?

— Чтобы не быть там одному.

Креки вытаращил глаза.

— Если это загадка, я не могу отгадать ее, — сказал он.

— Разгадка же состоит в том, что я не могу принять ваших поздравлений.

— Отчего?..

Ришелье раскрыл чудную табакерку — образцовое произведение искусства. Он засунул в нее свои аристократические пальцы и, не спеша заложив понюшку ароматического табака в нос, сказал, стряхивая табак с жабо:

— Вы знаете мадам Норман д’Этиоль…

— По имени — немножко, по репутации — очень хорошо, на самом деле — вовсе нет.

— Ну, мой милый! Мадам Норман д’Этиоль очаровательная двадцатичетырехлетняя женщина, грациозная, красивая, остроумная и даже талантливая. Она играет на лютне и клавесине, поет, танцует, как балерина, очень хорошо рисует карандашом и масляными красками и, наконец, декламирует не хуже Дюмениль.

— Черт побери! Да ваша мадам д’Этиоль просто совершенство! Я влюблюсь в нее до безумия: прелестная, грациозная, остроумная, танцовщица, певица, драматическая актриса, музыкантша…

— Словом, приманка для короля!

Ришелье улыбнулся и лукаво посмотрел на своего спутника.

Маркиз хотел что-то сказать, но в это время форейторы еще громче захлопали бичами, а справа поднялся вихрь пыли.

— Держи левее, дурак, и дай проехать! — закричал громкий голос.

Бичи захлопали еще сильнее, раздались крики, и тот же голос продолжал:

— Служба короля!

Креки, наклонившись вперед, высунул голову в окно кареты. Впереди стояла наемная карета, запряженная двумя лошадьми и занимавшая одна почти всю ширину дороги. Кучеру этой кареты форейторы маркиза де Креки приказывали посторониться и пропустить блестящий экипаж.

В эту аристократическую эпоху проехать вперед было делом крайне важным. Карету человека более низкого ранга останавливали или опрокидывали, но проезжали. Если бы экипаж маркиза де Креки поскакал со своей четверкой, то наемная карета непременно опрокинулась бы в реку. Это было неминуемо, потому что форейторы решились проехать во что бы то ни стало.

II. КРАСАВИЦА

— Боже! Да вы нас сбросите в реку! — закричал жалобный голос.

В окне наемной кареты показалось полное, круглое, румяное лицо с тройным подбородком. Маркиз де Креки весело расхохотался.

— Аббат де Берни! — произнес он.

— Берни, — повторил Ришелье, наклоняясь в свою очередь к окну.

— Маркиз де Креки! — закричал аббат, протянув руки. — Неужели вы захотите нас убить?

— Сохрани Бог, дорогой аббат, вы слишком любезный собеседник, притом, мадемуазель Госсен мне этого не простит. Однако, дорогой аббат, мы должны проехать.

— Я ужасно боюсь этой кареты, которая скрипит, как старое колесо.

— Ну, садитесь в нашу карету, а потом эту можно будет столкнуть в реку.

— С большой охотой, — отвечал аббат с прояснившимся лицом.

Обе кареты остановились. Лакей соскочил на землю, отворил дверцу наемной кареты, и аббат вышел. Другой лакей опустил подножку кареты маркиза де Креки.

— Но я не один, — сказал аббат де Берни.

— А-а! — заметил Ришелье. — С вами в карете дама?

— Нет, мужчина.

— Кто?

— Вольтер.

— Вольтер с вами?!

— Да.

— Пусть и он сядет в нашу карету, скажите ему.

Ришелье насмешливо улыбнулся.

— Разве вы не знаете Вольтера?

— Знаю, — отвечал Креки.

— Стало быть, вы знаете, что если вы его попросите через аббата, то он не примет вашего приглашения.

— Почему?

— Потому, что его надо пригласить иначе.

Ришелье сделал знак рукой лакею.

— Пойдите и скажите от нашего имени мсье Вольтеру, что мы просим его оказать нам честь пересесть в нашу карету.

Лакей поклонился со шляпой в руке и подошел к дверцам наемной кареты.

Через несколько минут человек высокого роста, худощавый, просто одетый, вышел из наемной кареты. Это был Аруе де Вольтер. Ему было пятьдесят лет и он находился во всем блеске — не своей славы (славу, в полном смысле этого слова, он приобрел значительно позже) — а своей блистательной и шумной репутации.

— Садитесь же, любезный Аруе, — сказал Ришелье, дружески кланяясь великому писателю.

Вольтер сел в карету, и дверца тотчас закрылась. В это время кучер наемной кареты сошел на землю и, взяв лошадей под уздцы, отвел их с дороги. Блестящий экипаж быстро проехал.

— Теперь, господа, скажите нам, — начал маркиз де Креки, — куда вы желаете, чтобы мы вас отвезли?

— Мы не допустим, чтобы вы ради нас свернули с дороги, — отвечал Вольтер.

— Куда вы ехали? — спросил Ришелье.

— В Этиоль! — отвечал аббат де Берни.

— Вы ехали в Этиоль?!

— Да, — сказал Вольтер.

— Как кстати! И мы тоже туда едем.

— Разве вы знаете мадам д’Этиоль? — спросил Ришелье.

— Я ее знал, когда она была мадемуазель Пуассон.

— Пуассон… Пуассон… — повторил Креки. — Какой-то Пуассон был чуть не повешен за злоупотребления.

— Это ее отец, — сказал Вольтер.

— И кто-то спас его в Гамбурге? — спросил Ришелье.

— Это Турншер.

— А потом кто-то еще выхлопотал ему прощение.

— Турншер!

— Тогда-то, — заметил аббат де Берни, — чтобы вознаградить его, дали ему поставку мяса в Дом инвалидов. Кто ему покровительствовал?

— Турншер, — ответил Вольтер.

— Турншер! Турншер! — повторил Креки со смехом. — Стало быть, он благодетель семейства Пуассон?

— Он так богат, что мог бы быть благодетелем всего человечества, — сказал Берни, — у него миллионов двадцать.

— Что он еще сделал для семейства Пуассон?

— Он от многого освободил Пуассона, — отвечал Вольтер, — от неприятностей, скуки, горестей и беспокойств отцовской любви, занимаясь его дочерью, хорошенькой Антуанеттой, воспитание которой взял на себя.

— И достиг полного успеха, — продолжал аббат, — потому что в восемнадцать лет мадемуазель Антуанетта была просто совершеннейшей девушкой!

— Это действительно образованная женщина, — сказал Ришелье.

— Мало того, — вскричал Вольтер, — это артистка, и артистка умная! Она превосходная музыкантша, она удивительно рисует и горячо, страстно, с несомненным увлечением любит интересный разговор, блестящее общество, охоту, удовольствия!

— Что я вам говорил, Креки? — воскликнул Ришелье. — Эта женщина — совершенство! Когда Турншер, ее крестный отец, представлял ее в свете и давал для нее праздник за праздником — помните, какой она имела успех?

— Оглушительный! В городе и при дворе говорили только о ней.

— Как она была хороша в день своей свадьбы!

— А как Норман был безобразен! — сказал Берни.

— Он такой же безобразный и теперь, — прибавил Вольтер.

— Да, но он был главным откупщиком, и брак свершился.

— Норман д’Этиоль — племянник Турншера? — спросил Креки.

— Да.

— Так что мадам д’Этиоль привязана к Турншеру всеми узами. Он ее крестный отец, ее дядя, ее благодетель…

— За что Пуассон ему глубоко признателен!

— Сколько лет она замужем?

— Три года.

— Сколько ему лет?

— Я могу вам сказать, сколько лет мадам д’Этиоль, — сказал Вольтер, — потому что в тот день, когда она родилась, я обедал у Турншера, а это было 29 декабря 1721 года.

— Стало быть, ей теперь двадцать четыре года.

— Лучший возраст женщины!

— И мы едем к этой очаровательной женщине? — спросил Креки герцога.

— Да, мой милый, — отвечал Ришелье.

— А что мы там будем делать?

— То же, что делают все, кто только ступил ногой в ее гостиную, — обожать ее.

— Вы разбудили меня так рано, и мы поехали так быстро только для того, чтобы представить меня мадам д’Этиоль?!

— Ну да! Когда приедете, маркиз, вы не будете жаловаться, потому что встретите там самое веселое, самое любезное, самое остроумное и самое нарядное общество, какое только можно пожелать.

— Не сомневаюсь.

— И у вас будет еще меньше причин для сомнений, если я скажу, что перед вами два представителя этого любезного общества, и что к именам Вольтера и Берни, которыми гордится гостиная мадам д’Этиоль, вы можете присоединить имена Мопертюи, Кагюзака, Монтескье, Мармонтеля, Жанти-Бернара и многих других.

— Очень странная жизнь у этой молодой женщины! — сказал Вольтер. — Как дочери Пуассона — человека ничтожного — ей предстояла самая печальная будущность, но этот ребенок избалован судьбой! Все дурное превратилось для нее в хорошее, и вместо того, чтобы идти по извилистой тропинке, она с самого начала своей жизни, с первых ее шагов, видит перед собой прекрасную, веселую дорогу, разукрашенную цветами. Кто может знать, куда приведет ее эта дорога?

— Одна судьба… — сказал Берни.

— Которой герцог де Ришелье так часто подает руку, — прибавил Вольтер, лукаво улыбаясь.

Ришелье тоже улыбнулся и посмотрел на Вольтера. Молнией промелькнула мысль во взглядах двух человек, обладавших таким острым умом, характера, однако, столь различного: Ришелье обладал хитростью придворного, Вольтер — лукавством философа.

Карета уже несколько минут ехала по лесу, потом повернула налево, на берег реки, и поднялась на крутую гору, на которой возвышался замок Этиоль.

— Мы не можем долго оставаться в замке, — сказал Креки. — Я должен быть в начале охоты — этого требует моя должность.

— Мы уедем тотчас, как вы захотите, — ответил Ришелье, — но прежде дайте нам приехать.

Карета быстро катилась по красивой аллее.

— Вот мы и приехали, — сказал аббат де Берни в тот момент, когда экипаж въехал в величественные ворота и покатился по аллее, украшенной справа и слева статуями на пьедесталах. Вся греческая мифология была здесь представлена стараниями лучших скульпторов. За статуями стояла зеленой стеной живая изгородь высотой в десять футов. В конце аллеи был большой двор с бассейном в центре, со службами из кирпича справа и слева, в глубине которого возвышался фасад замка с остроконечной кровлей.

Карета остановилась у крыльца. Множество экипажей во дворе, множество лакеев в самых разных ливреях в передней говорили о большом количестве гостей.

Выйдя из кареты, Ришелье и Креки немного отстали от своих спутников. Маркиз взял за руку герцога.

— Любезный герцог, — сказал он, — хотите, я выскажу вам все, что думаю?

Ришелье посмотрел на него со смешанным выражением насмешки и чистосердечия.

— Высказывайтесь, мой милый, — ответил он. — Мой дед был кардиналом, и хотя я не унаследовал его звания, я принужден наследовать его привилегию выслушивать чужие признания.

— За моим визитом к мадам д’Этиоль что-то кроется.

— Вы думаете?

— Думаю.

— Вы ошибаетесь.

— Как! Стало быть, это правда, и мой непредвиденный приезд в этот замок действительно скрывает что-то?

— Да.

Креки с любопытством наклонился к своему спутнику.

— В чем же дело?

Герцог хитро улыбнулся.

— Вы не догадались? — спросил он.

— Нет.

— Ну, вы узнаете все, когда…

Ришелье остановился в раздумье.

— Когда? — нетерпеливо спросил Креки.

— Когда мы позавтракаем с мадам д’Этиоль.

— Почему же не прежде?

— Потому что прежде… невозможно.

— Но…

— Молчите, мой милый, мой милейший, и будьте скромны.

Креки расхохотался.

— Знаете ли, — сказал он, — вы сильно подстрекнули мое любопытство!

— Знаю!

— А я не знаю.

— Вы узнаете, когда надо будет знать, любезный маркиз де Креки, — до тех пор не расспрашивайте. Убаюкивайте себя тревожным любопытством ожидания.

— Я буду себя убаюкивать — это конечно, но не засну.

Ришелье молча увлек маркиза за собой.

III. ЗАМОК Д’ЭТИОЛЬ

Выстроенный в восхитительном месте и с полным знанием законов архитектуры замок д’Этиоль казался волшебным зданием, в котором соединились ослепительная роскошь, изящный вкус и искусство, и которое так достоверно характеризовало восемнадцатое столетие. Столетие странное во французской истории, в котором умер Людовик XIV, и родился Наполеон I, столетие, в котором угасла старая королевская династия, и явилась новая — императорская, столетие прогресса, породившее Вольтера и Руссо, столетие сильное, могучее, где все было гипертрофировано: величие и упадок, роскошь и нищета, слава и поношение, столетие, наконец, которое все разрушило, все уничтожило, все поглотило и все возобновило, все создало вновь!

Но, простите меня, читатели, я немного увлекся. Возвратимся же поскорей в очаровательный замок Этиоль, в это привлекательное жилище, где все, по-видимому, соединилось, чтобы вызывать восторг и доставлять удобство: роскошь меблировки, — великолепие экипажей, изысканный стол, беспрерывные празднества. Это было восхитительное жилище, где хозяйкой была очаровательница.

Завтрак был подан в столовой из розового гипса, огромные окна которой позволили гостям любоваться живописным пейзажем.

Пятнадцать мужчин, представлявших отборный цвет аристократии, искусства, науки, литературы, финансов, сидели вокруг стола в обществе десяти женщин, сияющих нарядами и красотой. Но самая прекрасная сидела на почетном месте, угощая гостей, как умная хозяйка, желающая нравиться всем. Это была Антуанетта Норман д’Этиоль.

Антуанетта была не только прекрасна, но и обольстительна в буквальном смысле этого слова. Черты лица ее были тонкие, нежные, изящные, взгляд, мягкий как бархат, часто был подернут томностью, а иногда сверкал, как молния. Ее чудные волосы были пепельного цвета с великолепным золотистым отливом, рот — как у амуров Альбано, а кожа имела белизну перламутра. Но всего обольстительнее в ней была неизъяснимая прелесть изменчивого личика, отражавшего поочередно лукавство, кротость, доброту, глубину мысли и любовь. Это чрезвычайно подвижное лицо было истинным зеркалом души. Стан ее был очень стройным, позы — благородны и кокетливы, походка — грациозна, ноги — крошечные, руки — точеные. Одаренная женскими прелестями, Антуанетта к тому же владела умением наряжаться.

По ее правую руку сидел Ришелье, по левую — Вольтер, напротив нее разместился крестный отец и благодетель Турншер, другие места были заняты виконтом де Таванном, маркизом де Креки, аббатом де Берни, графом де Рие (отцом которого был знаменитый Самуил Бернар), Пуассоном — братом Антуанетты, которому было тогда только двадцать лет, мадам Госсе — другом дома, мадам де Рие — женою банкира, мадам де Вильмюр, замок которой был по соседству с замком Этиоль, мадам де Лисней и ее дочерью — хорошенькой кузиной Антуанетты.

Возле мадам де Вильмюр сидел Норман д’Этиоль, муж Антуанетты, — низенький, с безобразным лицом.

Из четверых неупомянутых мужчин трое уже носили знаменитые имена: Бусле — живописец, Фавар — драматург и Жанти-Бернар — поэт. И последний — лет пятидесяти, в строгом костюме, с серьезным лицом, проницательным и ясным взглядом — был Пейрони, знаменитый хирург.

Разговор был живым, одухотворенным, остроумным и шумно-веселым — при каждой остроте все весело смеялись.

— Господа! — сказала Антуанетта д’Этиоль, тихо говорившая с герцогом Ришелье. — Позвольте мне сообщить вам приятное известие.

— Что такое? — заинтересовались все.

— Герцог обещал мне официально выпросить у его величества позволение представить в придворном театре ‘Искательницу ума’.

Фавар вспыхнул.

— Неужели? — произнес он.

— Да-да! Это решено — не правда ли, герцог?

— Обещаю вам, — отвечал Ришелье.

— Довольны ли вы, Фавар?

— Доволен ли! — воскликнул бедный автор, тогда еще малоизвестный. — Мог ли я мечтать о большем счастье? Ах! Все радости моей жизни достаются мне от вас: вы муза, вдохновляющая меня!

— А мсье де Вольтер даст вам советы.

— Фавару нужны только похвалы, — отвечал Вольтер.

— Я никогда не забуду, что со мной случилось через два дня после представления вашей очаровательной пьесы, — сказал Турншер, смеясь.

— Это точно, — сказала мадам д’Этиоль, также засмеявшись. — Представьте себе, господа, после представления ‘Искательницы ума’ я чувствовала такое удовольствие, что умирала от желания увидеть автора и осыпать его похвалами. Я просила дядюшку на следующий день удовлетворить мое желание — он мне обещал.

— Да, — продолжал Турншер, — а когда я отправился к Фавару, думая, что еду к поэту, то нашел пирожника…

— Увы! Это была моя профессия! — жалобно сказал Фавар.

— Он готовил пряженцы! — прибавила мадам д’Этиоль.

— Не говорите дурно о пряженцах, — сказал Пейрони серьезно. — Пряженцы выдумал отец Фавара, и они очень полезны людям с больным желудком.

— Кене предписал только пряженцы этой бедной Сабине, — сказал Таванн.

— Кстати, — заметил Креки, — Даже говорил мне, что на третий день его дочери стало гораздо лучше.

— Да, говорят, она спасена.

— Узнали ли, наконец, кто ранил несчастную девушку? — спросила мадам д’Этиоль.

— Нет, ничего не известно. Начальник полиции не смог разузнать ничего, и он в отчаянии, этот бедный Фейдо де Морвиль, потому что король не скрывал своего недовольства.

— Неужели! — сказала Антуанетта д’Этиоль, и ее лицо вдруг просияло.

— Это покушение на молодую девушку без всякой видимой причины очень странно! — сказала мадам де Госсе. — Но ведь вы видели ее в ту самую ночь, мсье де Берни?

— Да, — отвечал аббат, — мы ужинали в тот вечер с герцогом де Ришелье, с маркизом де Креки и виконтом де Таванном. Маркиз и виконт первые помогли дочери Даже.

— Это Таванн первый увидел ее, — сказал Креки.

— И ничего не удалось выяснить?

— Абсолютно ничего.

— Впрочем, в ту же самую ночь были и другие странные происшествия, — прибавил Пейрони, — сгорел особняк Шароле…

— И мы имели честь быть представленными Рыцарю Курятника, — продолжил Ришелье.

— Рыцарю Курятника! — с ужасом повторила Антуанетта. — Вы его видели?

— Да.

— Где?

— У мадемуазель Камарго.

— Ах, Боже мой! Он что, хотел ее убить?

— Вовсе нет, разве что хотел задушить ее розами, потому что принес великолепнейший букет, какой только можно достать в это время года.

— Рыцарь Курятника принес розы мадемуазель Камарго?

— Он при нас предложил их ей и, право, этот рыцарь очень хорош собой, наружность преинтересная.

— У подобного чудовища!

— Потише! Не говорите дурно о нем: здесь его искренний друг.

— Искренний друг Рыцаря Курятника здесь, в этом доме?! — закричала Антуанетта.

Все гости переглянулись с выражением комического ужаса.

— Этот преданный и искренний друг, — сказал Ришелье, — виконт де Таванн.

— Ах, Боже мой! — поразилась Антуанетта.

Веселый хохот встретил слова герцога. Один Таванн не смеялся.

— То, что утверждает герцог де Ришелье, соответствует истине, — подтвердил он.

Взоры всех устремились на его лицо.

— Какая странная шутка! — сказала мадам де Вильмюр.

— Таванн не шутит, — возразил Креки.

— Он и прежде это заявлял! — прибавил аббат де Берни. — Доказательством может служить то, что Рыцарь Курятника по приглашению Таванна принес розы мадемуазель Камарго в ту ночь, когда он велел сжечь — по его же признанию — особняк Шароле.

— Он даже успокоил присутствующих там дам, — продолжал Креки, — заверив их, что нет никакой опасности.

— Ну да, он это сказал, — подтвердил Ришелье.

— Но, выходит, ваш Рыцарь — человек очаровательный? — сделала вывод мадам д’Этиоль.

Ришелье расхохотался.

— Спросите вашего дядю! — сказал он. — Он тоже раз видел Рыцаря…

Турншер состроил гримасу. Намек на его приключение с бриллиантами у мадемуазель Аллар вызвал в нем печальные воспоминания. Смех вспыхнул с новой силой, потому что это приключение было известно всем.

— И Рыцарь Курятника — друг виконта де Таванна? — произнес Вольтер.

— Я имею честь находиться с ним в хороших отношениях, — ответил виконт самым серьезным тоном.

— Если так, я буду вам очень признателен, если вы представите меня ему, потому что я хочу с ним познакомиться.

— Рыцарь сам будет рад вас видеть, так как он ваш поклонник.

— Неужели?

— В последний раз, когда мы с ним разговаривали за завтраком, он мне много говорил о ваших сочинениях.

— Мне чрезвычайно лестно. Но разве вы часто с ним видитесь?

— Каждый раз, когда мне грозит несчастье.

— То есть?

— Да вот уже на протяжении пяти лет каждый раз, когда мне грозит опасность или необходима важная услуга, Рыцарь Курятника является в нужную минуту — и опасность устраняется, а помощь — оказывается.

— Что он требовал от вас взамен? — спросила Антуанетта д’Этиоль.

— Ничего.

— Зачем же он делает это?

— Не знаю.

— Разве вы у него не спрашивали?

— Я никак не мог объясниться с ним по этому поводу.

— Однако вы его знаете давно?

— Пять лет тому назад я встретил его при самых удивительных обстоятельствах в моей жизни. Я видел тогда его в первый раз, и на протяжении шести часов он дважды спас мне жизнь, убил трех человек, увез четвертого — мешавшего мне — за пятьдесят лье и подарил мне сто тысяч экю, чтобы помочь моей любви к одной женщине, с которой я никогда не говорил, но которую я обожал.

— Как это странно!

— Сто тысяч экю! — вымолвил Турншер.

— Ого тысяч экю! — повторил де Рие с недоверием.

Они оба не могли поверить своим ушам.

— Расскажите нам все подробно, виконт, — попросила мадам де Вильмюр.

— Я не могу.

— Почему?

— Я обещал Рыцарю ничего не говорить.

— Но разве этот Рыцарь не гнусное чудовище? — спросила Антуанетта д’Этиоль.

— Это знатный вельможа, разыгрывающий роль разбойника! — сказал аббат де Берни.

— Я, право, не знаю, кто такой Рыцарь с точки зрения общественного положения, — произнес Пейрони, — но с точки зрения ловкости и физической силы это существо с удивительными способностями!

Глаза всех обратились к хирургу.

— Я говорю о его побеге из цистерны, — пояснил Пейрони. — Вы знаете это дело о табаке, когда Рыцарь Курятника захватил целый обоз и принудил смотрителя выкупить этот обоз? Рыцарь имел даже дерзость дать ему расписку, подписанную им самим. Мсье де Турншер и мсье де Рие знают об этом.

— Да, — подтвердил Турншер.

— На другой день, — продолжал Пейрони, — Рыцаря Курятника захватила объездная команда… по крайней мере, захватили человека, объявившего, что он Рыцарь Курятника. Его выдал один из сообщников. На него надели железные кандалы. Это было возле деревни Шатней, и я был в этот день в замке. Мне любопытно было увидеть Рыцаря Курятника, и я отправился в деревню.

— Вы его видели? — спросила мадам де Госсе. — Какой он?

— Тот, кого я видел, был колоссом с черными густыми волосами и бородой, скрывающей лицо. Он походил на хищного зверя.

— Он был связан?

— Очень крепко. Руки у него были скованы за спиной. Караульные, ожидая подкрепления, посадили его в цистерну, а отверстие закрыли огромным камнем с дырочкой для воздуха. У камня поставили двух человек. Когда через два часа явились судьи с объездной командой и отодвинули камень… там не было никого!

— Как!.. — закричали все гости.

— Рыцарь исчез.

— Куда? — спросил Креки.

— Неизвестно.

— Наверное, часовые изменили и помогли ему.

— Часовые ни на минуту не оставались одни, их окружала толпа любопытных.

— И цистерна была пуста?

— Совершенно.

— И были следы побега?

— Никаких.

— Невероятно!

— Я сам осматривал цистерну.

— Но это страшно! — сказала Антуанетта д’Этиоль.

— Не пугайтесь, — успокоил ее Ришелье, вставая из-за стола и предлагая руку своей очаровательной соседке, — эти господа разыгрывают нас. Я уверен, что мсье Вольтер ничему этому не верит.

— А может быть, и верю, — возразил Вольтер.

— Как?!

— Я тоже знаю о Рыцаре Курятника нечто ужасное.

— Что? Что? — раздались голоса.

— Я, так же как виконт де Таванн, не могу отвечать.

На этот раз удивление было всеобщим.

— Если мы останемся здесь еще минуту, — сказала Антуанетта с улыбкой, — мы окаменеем от страха. Светит великолепное солнце, не угодно ли вам прогуляться в парке?

— Конечно, — поддержала мадам де Вильмюр. — V нас есть время до начала охоты.

Антуанетта д’Этиоль и Ришелье вышли из столовой, открывая шествие. Пейрони подал руку мадам де Госсе, которая была его соседкой за столом.

— Кстати, доктор, — сказала она ему, — я знаю кое-что про вас.

— Да? — произнес Пейрони. — И что именно?

— Я вас встретила недавно, но вы меня не видели — вы, очевидно, возвращались с любовного свидания!

— Я!!!

— Конечно — вы были в маске.

— Я был в маске! — повторил Пейрони, вздрогнув. — Когда же это было?

— Несколько недель тому назад… однажды ночью, когда шел очень сильный снег… А! Помню! Это было в ту ночь, когда мадам де Рие давала бал по случаю дня рождения принца де Конде — это было 30 января.

— 30 января… Вы меня видели?

— Да! Я возвращалась домой, шел сильный снег, и карета ехала тихо, без шума. Проезжая мимо вашего дома, я машинально посмотрела на вашу дверь и увидела человека в большом черном плаще, который вставлял ключ в замок. На лице этого человека была черная бархатная маска. Дверь отворилась. Стук кареты заставил этого человека обернуться. При этом маска упала, и я узнала вас.

— А!..

— Да. Скажите же, доктор, когда такой человек, как вы, надевает маску и закутывается в плащ, отправляясь ночью по Парижу, он не к больным же идет?

— Почему же? Хирург должен окружать себя тайной!

— В самом деле?

Пейрони со своей спутницей спускались со ступеней крыльца в сад, когда подошел лакей в темной ливрее.

— Что ты хочешь, Жерве? — спросил знаменитый хирург.

— Отдать вам письмо, — ответил лакей.

Доктор взял письмо и быстро пробежал его глазами.

— Кто тебе дал эту бумагу?

— Всадник, сейчас проезжавший мимо замка.

— Он позвал тебя?

— Нет. Я был на большой аллее у ворот. Всадник выехал из леса и походил на офицера. Он остановился, увидев меня, и спросил, не лакей ли я Пейрони. Я отвечал: ‘Да’. Тогда он вынул из кармана бумагу и карандаш, написал несколько слов, не сходя с лошади, и отдал мне бумагу, приказав передать ее вам тотчас же.

— Очень хорошо.

Жерве поклонился и ушел.

— Опять тайна! — сказала, смеясь, мадам де Госсе. — К счастью, я не ревнива, а то бы вырвала у вас из рук эту таинственную записку, и узнала бы, что в ней. Это любовное признание или вызов?

— Ни то, ни другое.

— Что же это?

— Математическая задача.

— Что вы!

— Посмотрите!

Пейрони подал ей бумагу.

— Ах, какая тарабарщина! — воскликнула мадам де Госсе. — Но это, верно, писал колдун.

Действительно, мадам де Госсе не могла понять ничего в бумаге, поданной лакеем доктору. Там была только одна строчка:

A + CхB = X — 12/3

— Вы будете отвечать на эту интересную записку? — спросила мадам де Госсе после некоторого молчания.

— Сейчас нет — я отвечу после, когда решу задачу.

IV. ИСКРЕННИЙ ДРУГ

— Итак, вы счастливы? Совершенно счастливы?

— Зачем вы задаете мне этот вопрос, герцог?

— Потому что я искренне к вам привязан, мой очаровательный друг.

Этот разговор происходил на маленькой аллее парка Этиоль. Антуанетта шла медленно, закрываясь от солнца зонтиком из страусовых перьев. Глаза ее были задумчивы, она казалась взволнованной. Ришелье, играя своей табакеркой, шел рядом с ней, смотрел на Антуанетту, слегка наклонив голову направо, и говорил с непринужденностью знатного вельможи, который при любых обстоятельствах умеет владеть собой.

— Когда я вижу вас такой прелестной, очаровательной, грациозной, — продолжал герцог, тягуче произнося слова, чтобы сильнее подчеркнуть красоту женщины, — мне кажется, что вы не знаете, зачем родились, если остаетесь все в том же положении.

— Что вы хотите сказать? — удивленно спросило. Антуанетта.

— Что вы могли бы занять совсем другое место в свете, а не то, в которое вас поставил случай.

— Но… чего же я могу еще желать?

— Спросите ваше сердце и ваш ум: они ответят вам лучше меня.

— Они молчат.

Ришелье наклонился к Антуанетте.

— Моя царица красоты и грации! — сказал он тоном фамильярного покровительства. — Неужели вы всегда будете скрытничать со мной? Ах! Еще недавно женщина молодая, очаровательная, остроумная, восхитительная и обожаемая открывала мне свое сердце. Бедная герцогиня де Шатору! Она знает, был ли я верным другом.

Антуанетта, услыхав имя бывшей фаворитки короля, вздрогнула.

— Что вы хотите сказать, герцог? — прошептала она.

— Я хочу вас спросить, моя красавица, помните ли вы тот день, когда были на обедне в версальской капелле?

— Да, — отвечала Антуанетта, краснея.

— Вы никогда не видели короля так близко, как в тот день…

— Это правда.

— Если вы видели короля в тот день, то и король вас видел.

— Ну и что?

— При выходе из капеллы его величество обернулся и бросил на вас последний взгляд. Я заметил внимание короля к вам, и когда он посмотрел на вас, я сказал ему: ‘Государь! Если герцогиня де Шеврез заметит этот взгляд, у нее будут колики в правой ноге’, на что король спросил: ‘Отчего это?’. Когда я ответил: ‘Потому что за эту даму, на которую вы бросили свой взгляд, герцогине де Шеврез чуть не отдавили ногу’, король улыбнулся — он вспомнил. Вы знаете, что я хочу сказать? Когда вы пели у мадам де Вилъмюр, герцогиня де Шеврез так восхищалась вашим талантом и вашей внешностью! Она описывала вас королю так, что герцогиня де Шатору наступила ей на ногу каблуком, чтобы она замолчала. Король при этом воспоминании тихо покачал головой: ‘Если ее пение соответствует красоте, то ее, должно быть, приятно слушать’.

— Король это сказал, герцог? — прошептала Антуанетта д’Этиоль.

— Да, он это сказал. И даже подумал. Вы, наверное, заметили, что оба раза, как его величество встречал вас на охоте в лесу Сенар, он с удовольствием на вас смотрел…

— Не знаю, должна ли я верить…

— Зачем мне говорить вам, если бы это было неправдой?

Антуанетта продолжала прогулку, все меньше стараясь скрыть волнение, овладевшее ею. Ришелье все видел, угадывал все и все понимал.

— Не наградите ли вы эту бедную Лебонь, если ее предсказания сбудутся? — спросил он вкрадчивым голосом.

Антуанетта д’Этиоль чуть не вскрикнула.

— Мадам Лебонь! — повторила она с удивлением. — Как! Вы знаете…

— Что она предсказала вам, когда вы были ребенком? Конечно знаю. Я ждал в соседней комнате, когда она допрашивала судьбу, и слышал все.

— О герцог!.. Молчите!.. Не говорите никому…

— Что Лебонь вам предсказала, будто любовь короля сделает вас королевой Франции? Нет! Я ничего не скажу. Я предоставлю событиям развиваться своим чередом. Сегодня, — прибавил герцог, наклонившись к Антуанетте, — его величество охотится в лесу Сенар на кабана — вам это известно. Креки будет распоряжаться охотой. Вот список аллей, по которым король будет проезжать…

Антуанетта д’Этиоль хотела что-то сказать, но Ришелье приложил палец к губам.

— Прощайте! — сказал он. — Предоставляю вам возможность зрело поразмыслить и решить самой. Я отыщу Креки — нам пора ехать!

Герцог любезно поцеловал руку Антуанетты и удалился. Она осталась на том же месте, встревоженная и взволнованная. В ней происходила борьба, безумные надежды мелькали в голове.

Давно уже странная мысль не оставляла ни днем, ни ночью эту прелестную, грациозную женщину. Живя среди роскоши по милости неисчерпаемой щедрости своего крестного отца Турншера, Антуанетта поддалась лести, сыпавшейся на нее со всех сторон. Воспламененная похвалами, восторгом, поощряемая зеркалом, оправдывавшим все похвалы, Антуанетта выстроила себе мир вымыслов, настоящий мир из ‘Тысячи и одной ночи’, где самые могущественные, самые храбрые и самые красивые принцы крови бросались к ее ногам и предлагали свою корону взамен одного ее поцелуя. Антуанетта стояла неподвижно возле изгороди из густолистого плюща, волнуемая этим океаном мыслей. Держа в руке бумагу, которую отдал ей Ришелье, она медленно развернула ее и пробежала глазами.

— Что делать? — прошептала она с видом женщины, понимающей, что настала торжественная минута, и что речь идет обо всей ее судьбе. На живом лице ее было написано все, что происходило в душе. Она сложила руки и повторила, спрашивая сама себя:

— Что делать?

— Действовать сегодня же, не теряя ни минуты, — сказал чей-то голос.

Антуанетта быстро повернулась, листья плюща раздвинулись, и показалась голова мужчины. Лицо его было закрыто черной бархатной маской. Молодая женщина чуть не вскрикнула.

— Пусть звезда засияет сегодня же! — сказал таинственный человек. — Так хочет судьба!

Голова исчезла, плющ сомкнулся.

V. КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

Вдруг раздался сильный лай, звук труб, и дикий кабан ринулся по аллеям. Охота началась.

Она обещала быть долгой и трудной. Кабан был стар и знал лес. За ним уже и раньше охотились, но безуспешно. Король скакал во всю прыть. По правую руку, несколько позади, ехал маркиз де Креки, распоряжавшийся в этот день охотой. По левую руку короля ехали герцог де Ришелье и молодой герцог де Граммон. Другие приглашенные дворяне скакали позади кто ближе, кто дальше, смотря по прыткости их лошадей. На всех были щегольские охотничьи костюмы, но ни на ком он не сидел так хорошо, как на короле.

Людовик XV был очень хорош собой, он был того великолепного типа Бурбонов, которому так завидовали Валуа. Черты лица его были безукоризненны, стан чрезвычайно строен. Во всей его наружности, во всех движениях были грация, достоинство, благородство поистине королевские. В этом отношении он был истинным потомком короля Людовика XIV, который, по словам мадемуазель Скюдери, играя на бильярде, сохранял вид повелителя вселенной.

Но если Людовик XV был действительно очень хорош собой, то в этот день на охоте в лесу Сенар он предстал во всем блеске своей красоты. Его блестящий охотничий костюм, несколько измятый от быстрой езды, шляпа с пером, надвинутая на лоб, напудренные волосы, растрепанные ветром, портупея из душистой кожи, стягивающая его стан — все соединялось, чтобы придать ему воодушевление, а этого-то воодушевления и не доставало в обычной жизни короля. Ловко сидя в седле, он с удивительным искусством управлял великолепной гнедой лошадью, которая шутя перепрыгивала через заборы и рвы.

Людовик XV был самым лучшим всадником французского двора, так как он был самым красивым мужчиной и обожал охоту. Когда король гонялся за оленем, за кабаном, за волком, он был совсем не таким, каким его видели министры час тому назад — скучающим, грустным, угрюмым — в зале совета. Живой, пылкий, горячий, он сосредотачивал все свои физические и душевные силы на том, чтобы быть хорошим охотником. Он подвергался всяким опасностям на охоте, но ни разу еще не ранил его бешеный зверь, не выбрасывала из седла упрямая лошадь.

Искусный стрелок, Людовик XV убивал до трехсот птиц в один день. В ‘Книгах королевской охоты’ значится, что в 1743 году Людовик XV убил девяносто девять оленей, в 1744 году — восемьдесят семь, а в 1745 году — семьдесят.

Ничего не могло быть великолепнее этой охоты со знатными вельможами на великолепных лошадях, в привлекательных костюмах, с прелестными амазонками. Тут были прекрасная графиня де Тулуз, интересная мадемуазель де Шароле, остроумная мадемуазель де Клермон и хорошенькая мадемуазель Сан. Все эти героини картин Ванлоо, которых он нам оставил живыми с того легендарного столетия.

Эти милые амазонки скакали по лесу не в коляске, как мадам де Монтеспан и герцогиня де Ла-Вальер, а на лошадях, в шляпках, кокетливо надвинутых на ухо, с напудренными волосами, перевязанными жемчугом и рубинами, в амазонке, волочившейся по земле, но не скрывавшей, однако, ножки, пришпорившей лошадь золотой шпорой.

Было три часа, и охота находилась в самом разгаре. Кабан бросился в густую чащу. Действуя с инстинктом опытного зверя, с удвоенной хитростью, он останавливался время от времени — и внезапно клыками распарывал молодых неопытных собак, следовавших за ним слишком быстро, потом устремлялся бежать, преследуемый старыми собаками, которые останавливались, когда останавливался он, и отвечали на его грозное ворчанье громким лаем.

Выбежав из леса в тот момент, когда этого ожидали меньше всего, кабан быстро устремился в долину, не выказывая и тени усталости.

Охотники и амазонки в пылу охоты рассыпались в разные стороны. Людовик XV, выехавший на превосходной лошади, оставил позади себя почти весь двор. Только Креки, Ришелье, Граммон и Таванн смогли держаться возле него. Вдруг кабан прыгнул в ручей и побежал по воде так быстро, словно по твердой земле, возвращаясь к той части леса, где был король.

— Я думаю, — сказал Людовик XV, остановив свою лошадь на берегу ручья, — что охота скоро кончится — через четверть часа кабан притомится, и вся свора окружит его.

Креки сошел на землю и рассматривал следы.

— Он еще не притомился, государь, — сказал маркиз. — Вот его следы на песке — по ним не видно усталости.

Вдали слышался лай собак, но ничего не было видно. Король пришпорил лошадь, перескочил ручей и опять быстро поскакал, сопровождаемый четырьмя вельможами.

— Мы напали на след? — спросил Ришелье.

— Кажется, — отвечал Граммон.

Они прискакали к перекрестку, от которого расходились в различных направлениях шесть дорог. Голоса собак были уже не так слышны, и так как лесное эхо повторяло их, то невозможно было узнать, в какой стороне была охота. Аллеи были пусты. Охотники инстинктивно остановили своих лошадей и переглянулись с беспокойством.

— Нам надо взять вправо, — сказал Креки.

Король еще колебался и внимательно осматривался вокруг, прислушиваясь. Вдруг он закричал:

— Ах! Что это такое?

Все обернулись, посмотрели туда, куда был устремлен взгляд короля, и вскрикнули от удивления и восторга.

Из узкой аллеи выехал прелестный экипаж в виде раковины, весь из горного хрусталя, на четырех позолоченных колесах, запряженный двумя рыжими лошадьми, головы которых были украшены белыми перьями. В этой раковине, растянувшись на шелковых подушках, держа в белых ручках со лежи, сидела молодая очаровательная женщина, одетая, как нимфа, с венком из роз на голове.

Раковина быстро проехала через перекресток и исчезла в другой аллее.

— Это лесная нимфа, — сказал король.

— Которая принимает ваше величество каждый раз, как вы изволите охотиться в Сенаре, — продолжил Ришелье, улыбаясь.

— И каждый раз в новом образе, — прибавил король.

Не успел он закончить, как стрела, украшенная розовыми и зелеными перьями, упала перед ним. Ришелье проворно соскочил с лошади, схватил стрелу и почтительно подал ее королю.

— Это, должно быть, послание любви, — сказал герцог.

Граммон посмотрел на Креки и насмешливо улыбнулся.

— Которая проходит через руки Меркурия, — прошептал он.

Людовик XV рассмотрел стрелу. К ней был привязан зеленой лентой прелестный букет незабудок. Он взял букет и воткнул его в петлицу жилета. В эту минуту ясно донесся до перекрестка звонкий, отчетливо слышный зов охотничьей трубы.

— Вперед! — вскричал Креки. — На дорогу Суази, государь. Кабана загнали у Креста-Фонтана, как я и предвидел.

Король пришпорил лошадь, и она ускакала в указанном направлении. Вельможи последовали за королем. Ришелье подъехал к Людовику XV. Очевидно, он ждал, что ему скажет король. Каким страстным охотником ни был Людовик XV, он, кажется, не очень был занят охотой. Не замедляя бега лошади, он сделал знак Ришелье подъехать еще ближе. Герцог повиновался.

— Знаете ли вы, как зовут эту восхитительную женщину, герцог? — спросил он вполголоса.

— Нет, государь, — ответил Ришелье, — но я узнаю.

Звуки охотничьей трубы раздавались все ближе.

— Ей-Богу, — сказал король, — я пошлю хорошенькой нимфе ногу убитого зверя: она имеет на это право как царица леса.

VI. НЕЗНАКОМЕЦ

Креки угадал верно: кабан быстро повернул и возвратился на огромное поле, заросшее высоким кустарником и колючками настолько густо, что стало практически непроходимым.

Была половина пятого, и солнце спускалось к горизонту. Егеря окружили убежище кабана и изо всех сил трубили в трубы, а отовсюду скакали охотники, бежали крестьяне и крестьянки, желающие насладиться зрелищем охоты. Аллеи, ведущие к Кресту-Фонтану, были забиты всадниками, скакавшими во весь опор (Крестом-Фонтаном назывался выстроенный Бонне — главным откупщиком — чудный павильон, от которого теперь остались только прекрасные мраморные погреба. Эти развалины имеют уже свои легенды). Креки, как главный начальник кабаньей охоты, хотел, чтобы конец ее был великолепен, и бросился направо, чтобы прискакать скорее, но, как ни торопился, приехал к перекрестку только на несколько секунд раньше короля. Ришелье, Таванн, Айян, Граммон, Лораге, Коссе-Бриссак, Субиз, Шовлен и еще несколько дворян составили полукруг около его величества. К ним присоединились другие придворные, и скоро вся охота, за исключением немногих опоздавших, сгруппировалась перед чащей, в которой укрылся кабан.

Вид был великолепный! Картина была достойна кисти великого художника: огромная поляна, усеянная столетними деревьями, к которой вели пять дорог, образовавшие обширный полумесяц, напротив этой густой чащи — король с очень оживленным лицом, с усилием сдерживающий свою лошадь, всю белую от пены, оглушенную звуком труб и лаем собак, увлекаемую своим инстинктом охотничьей лошади и не желающую стоять на месте. Направо, налево и позади короля находились обер-егермейстер, начальники псовой и кабаньей охоты, приглашенные придворные и щеголеватые амазонки. Перед королем пространство было пустое. Далее — на рубеже чащи, по сторонам пустого пространства, — егеря и конюхи. В чаще свора собак лаяла с бешенством, заглушавшим даже звуки труб. Наконец, в лесу, в аллеях — любопытные крестьяне, экипажи с дамами, всадники, не получившие приглашения на охоту, — все на почтительном расстоянии, составляя задний фон живописной картины.

Лай, звуки труб, хлопанье бичей, крики конюхов, треск ветвей сливались в оглушительный гам. Собаки усиленно рыскали в чаще, но никак не могли выгнать кабана из его убежища. Зверь вел борьбу с удивительным искусством: постоянно передвигаясь от одного куста к другому, он то одним прыжком бросался вперед, чтобы проскочить через группу собак, не пропускавших его, то поворачивался, чтобы ткнуть клыками смельчаков, слишком близко к нему подступавших, и при этом все время держался от охотников на расстоянии в полтораста шагов, что делало его совершенно недоступным для них. Собаки яростно кидались на зверя, но многие были уже ранены, и время от времени какая-нибудь из них взлетала в воздух с распоротым животом, обливаясь кровью. Бедное животное падало на лапы и, забыв о своей ране, вновь с бешенством устремлялось на кабана.

— Ну, Розе и Рако! — закричал Креки, подъезжая. — Выгоняйте же кабана, трубите ему в уши!

Оба егеря бросились вперед, в самую середину своры, но кабан не испугался звуков их труб. Он прислонился к стволу огромного дуба и отшвырнул от себя сразу всю свору собак, кидавшихся на него одновременно и потому составлявших как бы подвижную гору. Мертвые и раненые собаки усыпали землю вокруг его грозной головы. Выстрелить в зверя, не попав ни в одну из собак, было невозможно. Опасность для своры возрастала с каждой секундой. Кабан обладал изумительной силой, и было очевидно, что если борьба продолжится, то по крайней мере половина собак будет уничтожена. Нетерпение, беспокойство и жажда победы возбуждали в охотниках и любопытных желание приблизить конец.

— Спустите бульдогов! — закричал Креки.

Егерь, к которому обращался начальник кабаньей охоты, был гигантского роста, но с трудом удерживал двух собак с железными ошейниками на двойной цепи. Эти бульдоги были натасканы таким образом, что набрасывались одновременно на кабана справа и слева, вцеплялись ему в уши и наклоняли его голову к земле, позволяя счастливому охотнику воткнуть охотничье копье в левое плечо зверя.

Именно в этот момент охота на кабана становится опасной. Часто бульдоги не могут удержать кабана, иногда кабан освобождается от одной собаки, оставив свое ухо в ее зубах, и, волоча другую за собой, бросается на охотников, так как вид копья, мелькающего перед глазами, приводит его в бешенство. Тут надо или поразить зверя наверняка, или броситься в сторону, чтобы избежать удара клыков… Но сейчас кабан стоял в таком месте, что бульдоги ничего не могли с ним сделать, разве только своей яростью так испугать его, чтобы он бросился бежать.

Бульдоги были спущены и помчались на кабана со скоростью пули. Глаза их были налиты кровью, пасти разинуты. Опрокинув собак, они прыгнули, один — направо, другой — налево, готовясь к нападению. Увидев их, кабан почуял опасность — эти враги были способны бороться с ним. Щетина его поднялась, зубы застучали, кровавая пена показалась на клыках. Он присел немного на задние ноги — то ли для того, чтобы иметь возможность оказать большее сопротивление натиску, то ли для того, чтобы самому броситься в наступление. Испуганная свора отступила. Оба бульдога набросились на кабана. Тот не колебался. Бросившись налево, он уклонился от собаки, нападавшей с правой стороны, и распорол бок второй. Раненый бульдог дико завыл, затем с непостижимой скоростью вскочил и оторвал ухо у своего противника. Все это произошло в течение одной секунды. Кабан бежал вперед — прямо на лошадь, с трудом сдерживаемую Людовиком XV. Никто не успел сделать ни шага, ни движения, охотники, егеря, конюхи — все замерли.

Опасность была велика. Лошадь взвилась на дыбы так резко, что была не в состоянии сохранить равновесие. Людовик XV с проворством искусного всадника высвободил ноги из стремян и соскочил на землю в то мгновение, когда кабан пырнул клыком ногу лошади. Та опрокинулась навзничь.

При падении она сильно ударила короля головой в плечо, и он упал в нескольких шагах от взбешенного кабана. Зверь глухо заворчал, пригнул голову к земле и бросился на упавшего всадника. Двадцать охотников одновременно соскочили с лошадей, но шансов успеть не было ни у кого. Раздался испуганный вскрик. По толпе пробежал трепет: думали, что король убит.

Но вдруг между королем, распростертым на земле, и кабаном появился человек с охотничьим ножом в руке, этот нож весь исчез в плече свирепого зверя, и тот, пораженный в сердце, упал. Человек, оставаясь между королем и зверем, с живостью обернулся к королю. Людовик XV проворно встал, не дожидаясь помощи. Человек поклонился и хотел удалиться, но король удержал его, положив руку ему на плечо.

— Кто вы? — спросил он. — Вы, спасший мне жизнь?

— Тот, кому, может быть, понадобится когда-нибудь, чтобы ваше величество вспомнили об этом.

И, низко поклонившись, он бросился в толпу.

Все охотники давно соскочили с коней, все конюхи, егеря, любопытные столпились вокруг короля. Спаситель Людовика XV не привлек такого внимания, как король, и никто не волновался о нем. Взгляды всех спрашивали короля, не ушибся ли он, любовь, беспокойство выражались на всех лицах. Увидев короля здоровым и невредимым, все закричали в один голос:

— Да здравствует король!

VII. КОНЕЦ ОХОТЫ

Король, потрясенный происшедшим, еще не при шел в себя, был весь в пыли, но при этом жив и невредим, у него даже не было ни малейшей царапины. Можно себе представить, что должны были почувствовать присутствовавшие во время этого происшествия. Все еще были охвачены дрожью, хотя опасность уже миновала, и их взгляды были прикованы к королю.

Не прошло и нескольких минут, как де Граммон, раздвинув плотный ряд людей, окружавших короля, подошел к нему, волоча за собой человека — очень богато одетого, толстого, с румяным лицом, на котором как будто было написано, что он миллионер.

— Государь, — сказал герцог, — вот один из ваших главных откупщиков — Бурре, он пришел на коленях умолять ваше величество воспользоваться его павильоном, чтобы вы могли несколько успокоиться.

— Бурре прав, государь, — с живостью сказал Ришелье, — несколько минут отдыха вам необходимы, прежде чем вы отправитесь в Шуази.

Король колебался. Или ему не хотелось входить в павильон, или он еще не совсем опомнился.

— Да-да, извольте отдохнуть, ваше величество. Хотя бы час, по крайней мере, — послышался чей-то запыхавшийся голос, — я это предписываю.

— А, Пейрони! — сказал Граммон, давая тому дорогу.

— Я пришел именно тогда, когда, к счастью, мне здесь делать нечего, — продолжал знаменитый хирург. — Но все равно, ваше величество, вам надо полежать по меньшей мере с час, прежде чем сесть на лошадь.

— Хорошо, — согласился король, — я пойду к вам, Бурре.

— О, государь! — закричал откупщик, сложив руки. — Если бы это ужасное происшествие не подвергло опасности драгоценную жизнь вашего величества, я возблагодарил бы Бога за его милость.

— Приходите благодарить меня в Версаль, — сказал Людовик XV с любезным видом.

Бурре схватил руку, которую протягивал ему король, и почтительно поцеловал ее, потом быстро пошел к павильону, чтобы распорядиться. Людовик XV осмотрелся вокруг.

— Да здравствует король! — кричала толпа с несомненной радостью, доказывающей верность прозвища ‘Возлюбленный’, данного ему народом.

— Благодарю, друзья, — сказал Людовик XV, приветствуя всех жестом руки.

Потом, словно пораженный внезапной мыслью, спросил:

— А Цезарь?

Он обернулся и отыскал глазами своего коня. Бедное животное дрожало, покрытое потом, глаза его были налиты кровью, ноздри раздувались, и из них вырывалось шумное дыхание. Один конюх держал его за узду, другой разнуздывал, а третий обтирал сеном. Король погладил Цезаря рукой по холке.

— Государь, — сказал Пейрони, — вам надо идти в павильон.

Король утвердительно кивнул.

— Вашу руку, Ришелье, — сказал король.

Герцог поспешно подошел и подал руку королю.

Это было великой милостью, и на лицах всех придворных читалось выражение зависти. Король, опираясь на руку герцога, сделал несколько шагов, окружавшая его толпа расступилась, и в освободившемся пространстве показался мертвый кабан. Людовик XV остановился перед окровавленным животным.

— Какие славные клыки! — сказал он.

У кабана действительно была пара чудовищных клыков. Охотничий нож оставался в ране. Удар был настолько силен, что лезвие вошло в тушу по самую рукоятку.

Король отпустил руку Ришелье, поставил правую ногу на тело кабана и, ухватившись обеими руками за нож, хотел его вытащить, но усилия его были тщетны — нож по-прежнему оставался в ране.

— Наверное, тот, кто убил этого кабана, Геркулес! — произнес король.

Он подозвал того егеря, который держал на привязи бульдогов, и сказал ему:

— Вынь нож.

Колосс подошел, повинуясь, и вынул окровавленный нож, но по напряжению его мускулов было видно, какие усилия он прилагал. Король оглядывался вокруг.

— Где же мой спаситель? — спросил он.

Взоры всех пытались отыскать того, о ком спрашивал король, но он исчез.

— Как! — продолжал Людовик XV. — Он скрылся, не ожидая награды? Следовательно, он не придворный, — прибавил король, улыбаясь.

— Я не видел его, государь, — сказал Ришелье, — я так был занят опасностью, которой подвергалось ваше величество…

— О, а я его узнаю тут же! — перебил король. — Это человек высокого роста, бледный и одет во все черное.

— Вашему величеству угодно, чтобы мы отыскали его? — спросил герцог де Граммон.

— Нет, — отвечал король, — пусть делает, что хочет. Когда он пожелает награды, он придет просить ее… Однако мне хотелось бы знать, кто он…

— Я думаю, вашему величеству это станет известно, — сказал Креки.

— Каким образом?

— Когда этот человек исчез в толпе, за ним бросился Таванн.

— Государь, — сказал, подходя, Пейрони, — я настаиваю, чтобы ваше величество отдохнули.

Король опять взял под руку герцога де Ришелье и пошел дальше.

VIII. СОН

Павильон, на постройку которого Бурре сыпал золото пригоршнями, был настоящим чудом: лестницы из севрского мрамора, с перилами из хрусталя, связанного филигранным золотом и серебром, гостиные и будуары, украшенные произведениями искусства, поистине неподражаемыми, и, помимо всего прочего, — кабинет, обставленный китайским и японским фарфором.

В этот-то кабинет и привели короля. Людовик XV прилег на великолепный диван, обитый восточной материей. Китайские шторы создавали в комнате полумрак.

Король был один — Ришелье, Граммон и д’Айян находились в соседней комнате. Пытаясь отогнать волнение и чувство усталости, вызванные в нем неожиданным происшествием, жертвой которого он чуть было не стал, Людовик XV заснул. Дыхание его было ровным, спокойное, улыбающееся лицо говорило о том, что впечатление пережитой опасности уже оставило его. Король видел во сне, будто он в лесу, на том самом перекрестке. Он услыхал глухой отдаленный стук колес, постепенно приближавшийся, затем увидел хрустальную раковину с позолоченными колесами, а в ней — восхитительную нимфу. Раковина остановилась около него, хорошенькая нимфа не спеша встала и бросила поводья. Она приподняла свою прозрачную юбку, приоткрыв крошечные ножки, обутые в сандалии, позволяющие лицезреть изумрудные и рубиновые перстни на пальчиках ног. Нимфа вышла из раковины, и та медленно растаяла, оставив нимфу возле короля. Потом деревья исчезли, а вместо леса появились стены, украшенные фарфоровыми медальонами. Нимфа по-прежнему была рядом с ним. Робко протянув руку, король взял маленькую ручку хорошенькой нимфы и потихоньку потянул ее к себе. Потом Людовик XV наклонился и притронулся губами к белой атласной коже. Маленькая ручка дрожала в его руке. Людовик XV попытался привлечь нимфу еще ближе. Она повиновалась и тихо, медленно, грациозно наклонилась. Голова ее приблизилась к голове короля, и мелодичный голос прошептал:

— Я вас люблю!

Потом свежие алые губы запечатлели на лбу короля горячий поцелуй. Людовик XV почувствовал, что глубокое счастье наполнило его сердце. Он протянул руки, словно пытаясь схватить это счастье… и раскрыл глаза. Подавив вздох, король приподнялся и успел увидеть закрывающуюся маленькую дверь и промелькнувшее в ней белое платье. Он встал, проводя рукой по лбу, и сразу пошел к тому месту, где заметил дверцу. Но на фарфоровой стене не было видно никаких следов двери.

— Это сон! — вздохнул он.

Но, опустив глаза, он застыл на месте, потом быстро наклонился и поднял вещицу, лежавшую на ковре перед диваном. Это был рубиновый перстень.

— Тот, что был у нее на ноге, — сказал король.

И возвратился к тому куску стены, который только что рассматривал.

— Нет и намека на дверь! — произнес он после внимательного осмотра. — Видимо, это сон играет моим воображением! Сон приятный, во всяком случае, потому что нимфа восхитительна… Но этот перстень!.. — продолжал он, топнув ногой в нетерпении.

В дверь тихо постучали.

— Войдите! — сказал король.

В двери показалась голова Ришелье.

— Государь, — обратился герцог, входя, — я слышал, как вы ходите, и подумал, что, может быть, вам нужны мои услуги.

— Да, — сказал король, — велите все приготовить для отъезда, любезный герцог, и скажите Бурре, чтобы он пришел ко мне.

При этом он не спускал глаз с того места в стене, где исчезла хорошенькая нимфа.

IX. ТАВАНН

Для того, чтобы понять все последующее, надо возвратиться назад — к той минуте, когда лошадь короля была опрокинута разъяренным кабаном, жизнь короля подвергалась опасности, и когда вдруг явился спаситель.

Все — смерть кабана, спасение короля и исчезновение человека, спасшего его, — произошло менее чем за минуту. Потом толпа окружила Людовика Возлюбленного.

Человек, холодно подвергавший опасности свою жизнь, чтобы сохранить Франции короля, быстро проскользнул в плотные ряды придворных и любопытных, так что никто из присутствовавших не заметил его исчезновения — за исключением одного человека.

Этим человеком, так сильно заинтересовавшимся спасителем короля, был виконт де Таванн.

В ту минуту, когда король упал, Таванн находился в нескольких шагах позади него. Виконт был на лошади и тотчас же спрыгнул на землю, но как ни быстро было его движение, он очутился на земле уже тогда, когда кабан упал под ударом охотничьего ножа. Человек, убивший кабана, стоял спиной к Таванну и обернулся в его сторону только перед тем, как скрыться в толпе после своего краткого ответа на благодарность, высказанную королем. Он пробежал мимо Таванна. Тот вскрикнул, потом бросил быстрый взгляд на короля и, удостоверившись, что Людовик XV здоров и невредим, бросился в том же направлении, куда убежал незнакомец.

Как ни кратко было мгновение, в течение которого Людовик XV видел своего спасителя, Таванн услышал, как он сказал Ришелье, что это человек высокого роста, бледный и весь в черном. Этот человек действительно был высокого роста, с желтоватым лицом и одетый в очень строгий костюм, черный с головы до пят. Он исчез в густой чаще, ветви которой уже сомкнулись за ним, когда его догнал Таванн. Виконт не закричал и не сказал ни слова, он только положил палец на плечо незнакомца, тот обернулся, пристально посмотрел на Таванна и протянул ему руку. За кустами раздавались крики толпы:

— Да здравствует король!

Незнакомец, не говоря ни слова, сделал знак Таванну следовать за ним. Оба шли молча по густой чаще — не по дороге, не по тропинке. Когда они отошли довольно далеко, незнакомец остановился и спросил:

— Что вы хотите сказать мне?

— То, что я вам всегда говорю, когда счастливый случай сводит нас, — отвечал виконт. — Что я могу для вас сделать?

Незнакомец печально улыбнулся.

— Ничего! — сказал он.

— Опять ничего?

— Час еще не настал!

— Однако чего же вы можете ждать? Вы оказали королю одну из таких услуг, за которые ни в чем не отказывают человеку.

— Я ничего не хочу просить сейчас.

— Почему?

— Потому что, повторяю, час еще не настал.

— Я не могу понять причины, которая мешает вам действовать, — продолжал виконт после некоторого молчания, — но так как эта причина существует — не мое дело разузнавать о ней. Скажите мне только, зачем вы убежали так стремительно от признательности короля?

— Король сказал мне все, что мог сказать, мне тоже нечего было добавить к тому, что я ответил.

— Вы откладываете долг короля на будущее?

— Да, если король не забудет.

— А если король пожелает узнать, кто вы, что я должен делать?

— Не говорить ничего такого, что могло бы позволить предположить, что вы меня знаете.

— Даже если бы это могло быть для вас полезно?

— Когда настанет время, я дам вам знать, виконт. К несчастью, это все, что я могу вам сказать.

Таванн с нетерпением всплеснул руками.

— Какой вы странный человек! — сказал он.

Незнакомец тихо покачал головой.

— Если бы вы меня знали так, как я знаю себя, — отвечал он, — я бы показался вам еще более странным. Не будем больше говорить обо мне, — прибавил он, сменив тон.

— Напротив, будем говорить! — с живостью сказал Таванн. — Нас связывают крепкие узы искренней дружбы, скрепленной моей признательностью.

— Виконт…

— Я ваш должник, — продолжал Таванн твердым голосом. — И я не могу заплатить иначе, как стараясь сделать то же, что вы сделали для меня. Дайте мне возможность возвратить этот долг.

— Подождите!

— Вот уже пять лет вы велите мне ждать. Сами же все пять лет оказывали мне бесконечные услуги, а я все так и не мог быть вам полезен ничем. Я же хочу, чтобы вы дали мне возможность быть полезным вам.

Договорив, Таванн подошел к незнакомцу, схватил его за руки и пожал их.

— Послушайте, — сказал он, — сейчас, когда, трепеща за жизнь короля, я увидел, как вы быстрее мысли бросились между опасностью и тем, кому она угрожала, я испытывал в сердце чувство, которое не могу описать. В одно мгновение кабан был убит, король спасен, а вы исчезли. В это краткое время я понял все ваше великодушие, всю вашу силу и все ваше величие, потому что, увидев, что вы делаете, я вспомнил все, что вы сделали. Уверившись, что король жив и невредим, я бросился за вами, я хотел вас увидеть и сказать вам: ‘Жильбер, я поднял окровавленную Сабину! Жильбер, я знаю часть ваших тайн! Жильбер, почему мне не узнать их все? Почему мне не узнать, что вы за человек? Разве вы не доверяете мне?’

Жильбер — это был он, брат Нисетты, жених Сабины Даже, таинственный и оригинальный человек, — поднял голову и пристально посмотрел на Таванна.

— Вы хотите, чтобы ваша дружба была мне полезна? — спросил он.

— Да, — отвечал Таванн.

— Ну, хорошо, я вас попрошу оказать мне важную услугу.

Таванн знаком показал, что слушает с нетерпением.

— Вы с мельчайшими подробностями помните нашу первую встречу? — спросил Жильбер.

— Помню ли! — вскричал Таванн. — Как я могу забыть самый удивительный и, может быть, самый важный случай в моей жизни!

— Король завтра проведет целый день в Шуази?

— Да, но он не будет охотиться. Будет прогулка верхом и в карете по лесу и большой ужин в семь часов.

— К ужину приедут завтра приглашенные из Парижа?

— Некоторые: в Шуази приглашаются к ужину немногие, потому что столовая невелика.

— За ужином, — продолжал Жильбер, — будут говорить о Фейдо де Морвиле и Рыцаре Курятника.

— А кто будет говорить?

— Особы, приехавшие из Парижа. Тогда расскажите с мельчайшими подробностями, не упускав ничего, о нашей первой встрече.

Таванн вздрогнул.

— Как! — сказал он. — Вы хотите?..

— Чтобы вы рассказали все королю.

— Однако…

— Так надо… Это единственная услуга, о которой я вас прошу.

Таванн протянул руку Жильберу и сказал:

— Я сделаю это.

— Не пропустите ничего… Вот уже наступает темнота, король сейчас выйдет из павильона, в котором он отдыхал некоторое время…

— Король в павильоне? — с удивлением спросил Таванн. — Откуда вы это знаете?

— Говорю вам: он там. Пейрони поспешил к королю, пока мы были здесь, и, как доктор, приказал его величеству отдохнуть с часик, а так как павильон — единственное подходящее место поблизости, то король отправился туда. Он оставит павильон через четверть часа.

— Жильбер! Жильбер! — сказал Таванн с глубоким удивлением. — То, что вы мне говорите, более чем странно.

— Но это так!

— Откуда вы это знаете?

— Неважно, но знаю.

— Пейрони не было с нами во время этого происшествия, я не оставлял вас ни на минуту, откуда же вы можете знать, что Пейрони приходил и предписал королю отдохнуть в павильоне?

— Он только приказал отдохнуть, а откупщик Бурре предложил королю свой павильон.

— Жильбер! Невозможно, чтобы вы это знали!

Послышался топот лошадей.

— Вот по дороге едет всадник, — сказал Жильбер, — спросите его.

Он потащил Таванна за руку к дороге, по которой скакал маркиз де Креки. Увидев Таванна, он остановил свою лошадь. Жильбер же спрятался так, чтобы всадник его не видел.

— Где король? — спросил Таванн.

— В павильоне у Бурре, — отвечал маркиз.

— Зачем?

— Пейрони предписал ему отдохнуть час, прежде чем он поедет, и Бурре упросил короля провести этот отдых в его павильоне. Король сейчас едет, я отправляюсь за его каретой.

Креки ускакал. Таванн неподвижно стоял в задумчивости.

— Ну что? — спросил Жильбер, выходя из-за дерева.

— Что вы за человек? — вопросом на вопрос ответил ему Таванн.

— Вы это узнаете. Теперь возвращайтесь к королю. Не хотелось бы, чтобы ваше продолжительное отсутствие заметили, и если кто-нибудь из при дворных видел, как вы бросились за мною, скажи те, что вы не смогли меня догнать.

— Хорошо.

— Вы не забудете вашего обещания — завтра в Шуази рассказать?..

Таванн утвердительно кивнул.

— Виконт, — продолжал Жильбер, сменив тон и низко поклонившись, — мне остается сказать вам только одно слово, но в этом слове все: благодарю!

Таванн протянул руку Жильберу и быстрыми шагами направился по направлению к павильону. Уже слышались стук экипажей и топот коней. Жильбер бросился в чащу, труднопроходимую из-за столетнего плюща, обвившегося вокруг сухих ветвей, и остановился там. Послышалось пение петуха, затем еще раз. Плющ раздвинулся, и в тени ветвей появилась черная косматая голова.

— Письмо? — спросил Жильбер.

— Отнесено.

— А Хохлатый Петух?

— В павильоне.

— Какие известия из Парижа?

— Никаких.

Жильбер сделал знак рукой, и черная голова скрылась.

X. ЗЕРКАЛЬНАЯ ГОСТИНАЯ

Шуази было излюбленным местопребыванием Людовика XV, это был его любимый домик, там он забывал свое королевское звание, которое так ему наскучило, и заставлял других забывать о нем.

Шуази был выстроен герцогиней Монпасье, внучкой Генриха IV, дочерью Гастона — герцога Орлеанского и брата Людовика XIII. Она любила эти места — сцену рыцарских подвигов в волнующие дни междоусобных войн, она любила этот замок, в котором она оплакивала отсутствие Лозена, заключенного в Пиньероль. Монсар строил здание, Ленотр делал рисунки сада, знаменитого своими цветами, в особенности розами и жасминами, в котором тут и там виднелись обширные лабиринты, стены зелени и статуи на мифологические сюжеты.

Людовик XV сохранил и еще более украсил сад, но, не находя достаточно изысканным замок Монсара, он велел Габриэлю выстроить другой.

В Шуази Людовик XV принимал приближенных.

При дворе было три степени придворных: свет, общество и приближенные.

Свет составляли важные сановники, министры, посланники — вся толпа придворных, для которых король никогда не спускался с вершины своего величия.

Общество состояло из тех придворных и дам, которых король принимал по вечерам в своих апартаментах, удостаивал некоторой фамильярности и которым позволял смеяться в своем присутствии.

Наконец, к числу приближенных принадлежали те придворные, перед которыми король не демонстрировал свое королевское величие. Их он обыкновенно приглашал в Трианон и в Шуази.

Но самые любимые празднества короля происходили в Шуази и посвящались, как у язычников, то Бахусу, то Венере, то другим божествам. Утверждают, что эти ночные празднества основали графиня Тулузская и очаровательная мадемуазель де Шароле.

Пробило восемь часов. В маленькой Зеркальной гостиной, находившейся перед спальней короля, толпились приглашенные в Шуази. Людовик XV наследовал привычки Людовика XIV. Каждое утро камердинер, спавший в спальне короля, будил его в восемь часов. Когда короля не было в Шуази, в королевской спальне всегда спал другой камердинер, чтобы королевское ложе было под охраной. В половине девятого допускались к королю приближенные.

Зеркальная гостиная имела три двери: в переднюю, в спальню короля и в кабинет Париков. У двери спальни короля стоял, положив руку на ручку двери, привратник колоссального роста, красивый лицом и в великолепной ливрее. Привратник жил в этой гостиной, как птица в клетке, никогда из нее не выходя.

Простые ширмы в углу залы справа от входа в спальню короля служили привратнику жилищем, там стояли его кровать и стол. День и ночь, где бы ни находился король, этот привратник стоял у двери спальни в Шуази, в Версале, в Фонтенбло или в Марли, так что никто не мог войти в королевскую спальню без его позволения. Его должность состояла в том, чтобы отворять и затворять дверь и произносить, в зависимости от обстоятельств, одну из четырех фраз:

— Проходите, господа, проходите!

— Господа, король!

— Уйдите!

— Войти нельзя!

Никто не смел возражать привратнику. Принцы, герцоги, маркизы, графы бежали от его голоса или прибегали на его зов, даже принцы и принцессы крови отсылались им без всяких возражений. У привратника был только один господин — король. Он получал приказания только от него одного. Все другие кроме короля не существовали для него.

В ту минуту, когда пробило восемь часов, привратник, который до тех пор стоял за ширмами, вышел и встал перед дверью. Взгляды всех при дворных устремились тогда на его большую руку, которая сейчас должна была дозволить вход в спальню короля.

В Зеркальной гостиной собрались все придворные знаменитости: Ришелье, Граммон, Тремуйль, Креки, Морпа, Таванн, Коани, Сувре и много других. Разговор был шумный и искрился шутками.

— Флавакур уехал? — говорил Сувре, смеясь.

— Да, — отвечал Тремуйль, — уехал и увез свою жену.

— Он не хотел, чтобы мадам де Флавакур наследовала своим сестрам, — прибавил Креки.

— Это пятая дочь Неля, — сказал Коани.

— Если ее ответ передают точно, он демонстрирует прекрасный характер, — ответил Таванн.

— Точно, — отвечал Ришелье, — она сказала это мне. Между нами, господа, мне хотелось знать, не захочет ли она занять место герцогини де Шатору, как герцогиня де Шатору заступила место мадам де Лораге, мадам де Лораге заняла место мадам де Вентимиль, а мадам де Вентимиль — место мадам де Мальи. Итак, однажды вечером я разговаривал с маркизой и прямо ей сказал: ‘Наследство ваших сестер принадлежит вам’. Она улыбнулась и ничего не ответила. Я описал хорошую сторону этого положения, заговорил о богатстве, о могуществе, о славе, о счастье, об обожании. ‘Все это прекрасно, — сказала она мне наконец, — но я предпочитаю всему этому уважение моих современников’.

— Черт побери! — сказал Тремуйль, смеясь. — Какая вольнодумка!

— Вольнодумка или притворщица, — сказал Морпа со свойственной ему насмешливой улыбкой, из-за которой он впоследствии потерял место министра.

— Почему притворщица? — спросил Креки.

— Да ведь маркиза де Флавакур уехала со своим мужем?

— Они уехали третьего дня утром в свое поместье в Дофине, — сказал герцог Тремуйль.

— Три дня тому назад, кажется, Флавакур вел разговор с женой о том, что король печален и одинок после смерти герцогини де Шатору. Маркиза де Флавакур улыбалась и смотрела на мужа. Тот встал, поцеловал руку жены и сказал ей любезно:

— Милая моя, вы хотите жить или умереть?

— Жить, — отвечала она.

— Тогда уедем завтра и несколько месяцев не будем возвращаться ко двору.

— Флавакур это сказал? — спросил Граммон.

— Как! Это вас удивляет?

— Нисколько! Для Флавакура настолько же просто убить свою жену, как поцеловать ей руку.

— Что же отвечала маркиза? — спросил Коани.

— Она посмеялась над ревностью мужа, но просила его уехать в тот же вечер, не дожидаясь утра.

— Замешан в это Флавакур или нет, а все-таки маркиза уехала, — сказал Ришелье.

— А король скучает! — заметил Граммон.

— И ничто ему не нравится… — прибавил Сувре.

— То есть — не нравилось, — поправил Таванн.

— Как? Как? — заинтересовались тут же Тремуйль, Морпа, Креки и Коани.

— Что ты говоришь, Таванн? — прибавил Граммон.

— Я говорю, что ничто не нравилось королю.

— Я не знаю, но после охоты на кабана, в которой король подвергался такой большой опасности, он стал гораздо веселее.

— Это правда, — произнес Сувре.

— Истинная правда, — подтвердил новый голос.

— Здравствуйте, Бридж, — сказал Ришелье, пожимая руку первому конюшему короля.

— Вы говорили, что король веселее после охоты, — продолжал Бридж, — это правда, я повторяю, и доказательством служит то, что вчера его величество ехал по лесу верхом и с увлечением…

— Что позволило только Ришелье и Таванну следовать за ним, — сказал Тремуйль, — потому что они, по случайности, счастливой для них и несчастливой для нас, имели превосходных коней…

— Да, — сказал Бридж, — эти господа имели самых горячих коней из больших конюшен…

— Это вы велели дать их нам? — спросил Ришелье.

— Нет.

— Но для вас не может быть неприятно, что мы могли поспеть за королем?

— Мне хотелось бы быть на вашем месте, герцог.

— А мне на вашем, любезный Бридж, — на маскараде в Версале, когда прелестная президентша приняла вас за короля…

Это воспоминание о недавнем приключении в Версале приняли с шумной веселостью.

— Ну, Бридж, поставщик забавных известий, — сказал Тремуйль, — какую остроту принесли вы нам сегодня?

— Остроту, да не мою, — отвечал Бридж.

— А чью же?

— Третьей дочери короля, принцессы Аделаиды, которой четыре дня тому назад исполнилось тринадцать лет.

— И что она сказала?

— В день своего рождения вечером она выиграла у королевы четырнадцать луидоров в каваньоль. На другое утро она непременно хотела уехать из Версаля. Ее спросили, куда она хочет ехать. Она ответила, что хочет купить оружие, чтобы драться с англичанами. Ей заметили, что она женщина, она ответила: ‘Жанна д’Арк тоже была женщина, но она была не такого знатного происхождения, как я. Итак, если она убила несколько англичан, я убью их всех’.

— Браво, браво! — восхитились придворные.

В эту минуту дверь из передней отворилась и появилось новое лицо.

XI. БУДУЩИЙ КАРДИНАЛ И МИНИСТР

Человек, вошедший в Зеркальную гостиную, выглядел очень печальным, а между тем это был самый остроумный и самый веселый придворный — аббат де Берни, цветущее лицо и тройной подбородок которого дышали обыкновенно радостью и довольством. Но в этот день аббат де Берни походил на олицетворенное уныние. Опустив голову, потупив глаза, держа в каждой руке по мокрому носовому платку, он шел, испуская вздохи, которых достаточно было бы для того, чтобы, заменив ветер, привести в движение знаменитую мельницу Дон Кихота. Его плачущая физиономия выглядела на столько комично, что все придворные громко расхохотались. Аббат де Берни, по-прежнему с самой мрачной физиономией, поднял вверх обе руки с носовыми платками.

— Ах!.. — произнес он, помахивая платками в воздухе.

— Что с вами? — спросил Ришелье.

— Ах, Боже мой! Сжалься надо мной, — продолжал Берни.

— Что с вами? Что случилось? — воскликнул Тремуйль.

— И подобное несчастье висело над моей головой, — говорил Берни с величественными жестами, — надо мной, бедной, невинной жертвой…

— О! — сказал Морпа, видя, что слова замирают на устах аббата. — Вы бедны — это так, вы жертва — может быть, но невинная — это уж некстати…

— Насмехайтесь! — сказал Берни. — Когда человек находится в горестном положении, друзья его бросают, презирают, кидают в него каменьями…

— У нас нет камней, — сказал Морпа.

— Что произошло с аббатом? — вскричал Таванн. — Ты, такой всегда веселый, увлекательный, теперь плачешь, стонешь, кричишь. Скажи же, что с тобой?

— Что со мной?

— Да, что с тобой случилось?

— Что со мной случилось?

— Да, да! — закричали со всех сторон. — Говорите, аббат! Говорите скорее!

Берни откинулся назад, приняв величественную позу.

— Господа, — сказал он, — до сегодняшнего дня, до сего часа я считал, что происхожу из благородной, честной семьи. Но это утешительное убеждение вдруг вероломно вырвано из моего сердца.

Аббат кончил свою патетическую фразу не менее патетическим жестом.

— Браво! — сказал Креки с восторгом. — Геррик не сыграл бы лучше!

— Да, господа, — сказал аббат напыщенно, — меня постигла страшная катастрофа!

Придворные переглядывались, спрашивая друг друга глазами, что значит эта шутка.

— Скажите же наконец, что случилось? — опять спросил Ришелье.

— Я не могу подыскать выражений, чтобы описать положение!

— Какое положение? — вскричал Креки.

— Мое!

— Чем же оно плохо?

Берни начал заламывать руки.

— Мне остается только одно, — простонал он, — броситься на колени перед королем и просить у него помилования.

— Просить помилования у короля! — с удивлением сказал Креки. — Зачем?

— Затем, чтобы не умереть на эшафоте.

— Разве вы совершили какое-нибудь преступление? — смеясь, спросил Ришелье.

— Дай-то Бог, герцог! Тогда бы, по крайней мере, случившееся со мной было бы правосудием. Но я невиновен.

— Невиновны в чем?

— В преступлении.

— В каком?

— Не спрашивайте!

— До каких пор, аббат, ты будешь разыгрывать нас? — закричал Таванн.

— Увы и ах! Зачем ты говоришь так, Таванн? — продолжал аббат. — Ах! Как бы мне хотелось, чтобы это был розыгрыш! Но нет! Жестокая судьба, слепой рок вздумали меня, невинного, убить страданием! Ах, пожалейте обо мне хорошенько, все окружающие меня!

Аббат, умилительно сложив руки, принял самый жалобный вид.

— Говорите же, аббат! — с нетерпением закричал Тремуйль.

— Да, объяснитесь, — сказал Ришелье.

— Он должен говорить, — прибавил Креки.

— Или его придется подвергнуть пытке! — сказал Морпа. — Мы заставим его выпить все шампанское, находящееся в замке.

— Браво! — воскликнуло несколько голосов.

— А если этого будет мало, — прибавил Ришелье, — мы пошлем в Этиоль и в павильон Бурре.

— Милосердный Боже! — вскричал аббат, сложив руки. — И я осужден буду выпить все это не останавливаясь?!

— Если ты не сможешь выпить все это шампанское, тебя потопят в нем!

— Великий Боже! Если я принужден все это выпить, — продолжал аббат плачущим голосом, — я перенесу пытку так безропотно, что, может быть, это придаст мне сил!

— Прежде чем мучиться, аббат, лучше скажите нам, что случилось, откуда вы?

— Из Парижа.

— Что вы делали в Париже?

— Что я там делал? — отвечал аббат задыхающимся голосом. — Вот в этом и состоит весь ужас!

— Что же это?

Все окружили аббата. Он силился что-то сказать.

— Это… Это…

В эту минуту толстый привратник, остававшийся все это время бесстрастным и вроде бы не слушавший того, что происходило в гостиной, вдруг отворил дверь в спальню короля, и разговор прервался словно при ударе грома.

— Проходите, господа, проходите! — громко возгласил привратник.

В Зеркальной гостиной воцарилось глубокое молчание.

XII. УТРО КОРОЛЯ

Два пажа — прелестные четырнадцатилетние дети в королевских мундирах с гербом Франции, вышитом на правом плече, — стояли по обе стороны двери, подбоченясь, вздернув носы кверху, с дерзкими и насмешливыми физиономиями.

Камер-юнкер в великолепном костюме подошел к порогу двери и поклонился придворным. Это был герцог д’Айян, дежурный камер-юнкер.

Все бывшие в Зеркальной гостиной медленно пошли в иерархическом порядке: старшие званием — впереди. Все вошли в комнату без малейшего шума и не говоря ни слова.

Королевская спальня в Шуази была высокая, просторная и великолепно меблированная, как все комнаты в ту эпоху, когда вкус к хорошей мебели был в полном расцвете. Спальня была обита белым и коричневым штофом с золотой бахромой. Из такой же материи были балдахин и покрывало на кровати, отгороженной балюстрадой из позолоченного дерева. На концах этой балюстрады стояли два пажа, еще два стояли напротив кровати, в амбразуре окна. С двумя пажами, стоявшими у двери, их было шестеро, как и положено для спальни короля. Начальником этих пажей был дежурный камер-юнкер.

В головах кровати справа стоял главный камердинер. В этот день дежурил Бине. Впрочем, он был дежурным почти каждый день, потому что король не мог обойтись без него, и трое других камердинеров даром получали жалование. Восемь простых камердинеров стояли в спальне, ожидая приказаний Бине.

О другой стороны кровати стояли Пейрони — хирург короля и Кене — доктор, которые должны были всегда присутствовать при вставании короля.

За балюстрадой стояли еще цирюльник, два лакея и два гардеробмейстера.

Король встал, и два пажа подали ему туфли. Он отвечал на низкий поклон придворных любезным наклоном головы. Глубокая тишина царила в комнате. По законам этикета никто не должен был заговаривать с королем. Людовик XV имел привычку, очень удобную, впрочем, для придворных, каждое утро произносить одну и ту же фразу, обращаясь то к одному, то к другому из придворных. Эта фраза была следующая:

— Ну, что ж! Сегодня вы расскажете мне что-нибудь новое и забавное?

В это утро король обратился со своим обыкновенным вопросом к маркизу де Креки.

— Государь, — сказал маркиз, — не мне надлежит отвечать вашему величеству, вот аббат де Берни приехал из Парижа и уверяет, что с ним случилось самое странное, самое удивительное, самое горестное, самое неприятное происшествие…

— Поскорее! Пусть он нам расскажет, — перебил король.

Придворные расступились, дав место аббату, который стоял смиренно в стороне, в глубине комнаты.

— Ну, что ж! Сегодня что вы мне расскажете нового и забавного, аббат? — продолжал король.

— Государь! — сказал Берни. — Самое удивительное и самое неприятное происшествие…

— Государь, — перебил Ришелье, улыбаясь, — сжальтесь над плачевной физиономией этого аббата. Он сам признается, что заслужил эшафот!

— Эшафот! — повторил король.

— Да, государь.

— Каким образом?

Берни поднял руки к небу, потом подбежал к королю и бросился к его ногам.

— Государь! — завопил он. — Помилуйте меня!

— Помиловать! — повторил король, не зная, серьезно ли говорит Берни или позволяет себе одну из тех шуток, какие допускались в Шуази.

— Да, государь, помилуйте!

— Кого?

— Меня!

— Но что вы сделали, аббат? Верно, поссорились с вашим епископом?

— Ах, государь! Если бы только это!

— Как — только это?..

— Государь! Речь идет не о том, что я сделал, а о том, что случилось со мной!

— Встаньте, аббат!

Берни повиновался.

— Простите меня, ваше величество!

— Но что такое случилось?

— Ах, государь! Со мной случилось нечто ужасное. Моя жизнь в руках вашего величества!

— Еще раз объяснитесь, аббат, я слушаю.

— Государь! Это целая история. Вчера, во время прогулки вашего величества по лесу, я остался в замке…

— Чтобы не предаваться светской жизни, аббат?

— Да, государь, и для того, чтобы заняться приготовлением того вкусного блюда, которое я имел честь готовить с вашим величеством.

Людовик XV в Шуази и Трианоне часто имел привычку сам своими руками готовить кушанья.

— Я был погружен в гастрономические размышления, — продолжал аббат, — когда курьер принес мне письмо от моего дяди, аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте. Дядя писал мне, что он едет в Париж и просил встретить его у Сен-Мартенской заставы. Хотя этот дядя, чрезвычайно богатый, никогда не был щедр к своему бедному племяннику, я счел долгом поехать к нему на встречу…

— Я с удовольствием вижу, что до сих пор в вашей истории нет ничего страшного, — сказал король.

— Увы, государь! Я еще не закончил.

— Продолжайте!

— Я поехал в Париж и остановился в гостинице, напротив заставы. Время проходит — дядя не приезжает. Наступила ночь, а его все нет. Я расспрашиваю в гостинице — никто не видал, чтобы в Париж въехал каноник в карете. Я подумал тогда, что дядю что-нибудь задержало в дороге, и что он приедет на другой день…

— Благоразумное рассуждение, — сказал Людовик XV, подставляя голову подошедшему парикмахеру.

На короле был большой пеньюар, весь обшитый кружевами. Парикмахер подал королю бумажный сверток, вроде маски, для предохранения от пудры.

— А что ваша дочь, Даже? — спросил Людовик XV.

— Ей лучше, гораздо лучше! — отвечал знаменитый парикмахер.

— Кене мне говорил. Скажите ей, что я принимаю в ной большое участие, Даже. Когда она будет в состоянии ездить в экипаже, пусть она съездит к королеве и к принцессам.

— Ах, государь! — сказал парикмахер с волнением. — Наверное, вашему величеству угодно, чтобы Сабина выздоровела еще скорее.

XIII. ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Людовик XV, предоставив себя стараниям знаменитого парикмахера, обратился к аббату де Берни:

— Продолжайте, аббат, я слушаю.

— Убежденный, что дядя мой, каноник, приедет в Париж на другой день, — продолжал аббат, — я решил возвратиться домой. Мой камердинер доложил мне, что какой-то человек уже два раза спрашивал меня, но назвать себя не захотел. Я тотчас подумал, что его прислал мой дядя. Но я ошибался. Этот человек появился опять, смиренно поклонился мне и объявил шепотом и с большими предосторожностями, что он желает говорить со мной наедине.

— Это очень интересно, — прошептал король.

— Я повел его в свою комнату. Как только мы остались одни, он вынул из кармана запечатанный конверт и подал его мне со словами: ‘От начальника полиции’. Я имею честь близко знать мсье Фейдо де Морвиля, — продолжал аббат, — и очень его люблю, но какую бы привязанность мы ни чувствовали к начальнику полиции, страшно неприятно слышать его имя, произнесенное третьим лицом, в особенности, если говорящий такой зловещей наружности, — невольно бросает в дрожь, хотя нет причины бояться. Я взял письмо, распечатал его, прочел и вскрикнул от удивления.

— Что было в этом письме? — спросил король.

— Это было предложение сейчас же отправиться в особняк полиции по важному делу. Внизу меня ждала карета, и я поехал. Я нашел мсье Фейдо де Морвиля в самом веселом расположении духа. Он мне рассказал, что осуществил очень трудный и очень важный арест. Я посмотрел на него с удивлением, не понимая, зачем он прислал за мной. Он улыбнулся, угадав, что происходит во мне. ‘Вы мне нужны’, — сказал он. ‘Для чего?’ — поинтересовался я с некоторым беспокойством, потому что никогда не любил вмешиваться в таинственные приключения полиции, на что он отвечал, что это связано с тем арестом, о котором он мне говорил. Сказанное им вызвало во мне еще большее опасение, так как было непонятно, причем здесь я. В ответ на мой недоуменный вопрос я услышал: ‘Тот, кого я арестовал на Пантенской дороге при въезде в Париж, выдает себя за вашего родственника’.

Я воскликнул: ‘За моего родственника?!’ — ‘Да’. — ‘За моего дядю?’ — ‘Именно’. — ‘И вы его арестовали?’ — ‘Да’. Я был в изумлении, близком к помешательству. ‘Вы арестовали моего дядю, аббата де Ронье, каноника и декана Брюссельского капитула в Брабанте!’ — вскричал я. ‘По крайней мере, я арестовал того, кто носит этот титул и это имя’, — отвечал начальник полиции. Так как я не понимал, зачем было нужно производить этот арест, мне объяснили, что этот человек украл и титул, и имя. ‘Мой дядя украл свой титул и свое имя?’ — недоумевал я, и услышал: ‘Более того! Тот о ком я говорю, украл степень родства, о которой говорите вы’. Я не выдержал и закричал: ‘Но о ком же вы говорите?’ — ‘О том, кто убил аббата де Ронье и присвоил себе его имя и титул’. Я был потрясен ‘Ах, Боже мой! — пролепетал я. — Мой дядя умер!’

— Законное волнение наследника! — заметил, улыбаясь, Ришелье.

Аббат продолжал:

— Фейдо де Морвиль спросил меня, когда я видел своего дядю в последний раз. ‘Более двадцати лет назад, когда я был еще ребенком’, — ответил я. ‘Черт побери! И с тех пор вы его не видели?’ Я сказал, что мы переписывались, но я его не видел с тех пор, как он уехал из Франции в Брюссель около двадцати лет тому назад. Так как я ответил на вопрос, помню ли я его лицо, отрицательно, Фейдо казался не очень довольным. ‘Вы не узнали бы вашего дядю?’ — повторил он. ‘Нет, — ответил я, — черты его лица совершенно изгладились из моей памяти’. В ответ начальник полиции выразил сожаление, что пригласил меня, так как я не могу оказать ему ожидаемой услуги. ‘Но мне хотелось бы, однако, получить объяснение, — обеспокоенно заметил я, — относительно того, что случилось с моим дядей’, на что мне возразили, что этот человек не мой дядя, а на мои сомнения добавили, что мой дядя, настоящий аббат, был убит преступником, который взял его титул и его имя, для того чтобы укрыться в Париже от преследований полиции.

На мое замечание, что дядя мне писал о том, что приедет, мне было сказано, что я сам признаюсь, что не могу его узнать, и что таким образом хотели использовать меня, чтобы лучше обмануть полицию. ‘Милосердный Боже! — воскликнул я. — Как зовут этого преступника, который выдает себя за моего дядю?’ Начальник полиции ответил мне:

‘Это имя я могу вам назвать, потому что оно довольно известно: это Рыцарь Курятника’.

— Как! — оживившись, воскликнул король. — Фейдо арестовал Рыцаря Курятника?

— Да, государь, — отвечал Берни.

— Когда?

— Вчера вечером.

— А я ничего не знаю!

— Наверное, начальник полиции сегодня приедет в Шуази.

Услышав названное имя, Даже сделал шаг назад.

— Рыцаря Курятника! — прошептал он. — Того, который ранил мою дочь?

Таванн, стоявший возле парикмахера, бросил на него строгий взгляд и сказал ему шепотом:

— Молчите!

Услышав об аресте знаменитого разбойника, о котором было столько разговоров, все присутствующие переглянулись.

— Рыцарь арестован! — повторил король. — Очень рад. Но я все-таки не вижу, — обратился он к аббату, — какое же несчастье постигло вас?

— Много несчастий, государь! — вскричал аббат. — Во-первых, если бы Рыцарь не был арестован, я обнял бы его как дядю, а он назвал бы меня племянником. Он использовал бы меня, чтобы совершать преступления, и я, не зная того, был бы его сообщником.

— Действительно, — сказал король, улыбаясь, — но, к счастью, этого не случилось.

— Он убил моего дядю, который был очень богат, стало быть, он его ограбил, следовательно, ограблен и я.

— В таком случае, аббат, вас стоит пожалеть.

— Наконец, государь, для многих я теперь буду слыть родным племянником Рыцаря Курятника, и так как при этом будет беспрестанно произноситься моя фамилия, это может нанести мне очень большой вред.

— Рыцарь Курятника! — повторил король.

— Рыцарь Курятника! Рыцарь Курятника! — раздалось несколько голосов.

В комнате наступило минутное молчание. Вдруг раздалось громкое ‘Кукареку!’, король и придворные переглянулись с удивлением. Еще два ‘кукареку’ раздались следом, потом все смолкло.

— Вот петух, запевший очень кстати, чтобы приветствовать конец истории Рыцаря Курятника! — сказал король.

В эту минуту в комнату вошел привратник и низко поклонился королю.

XIV. ЕПИСКОП МИРПОА

— Его преосвященство епископ Мирпоа спрашивает, удостоит ли ваше величество принять его? — сказал привратник.

— Епископ Мирпоа в Шуази! — удивленно воскликнул король. — Пусть войдет.

Людовик XV был вправе удивляться, услышав в своем увеселительном домике имя такого человека. Франсуа Бойе, епископ Мирпоа, друг покойного адмирала Флери, бывший наставник дофина, был одним из редких прелатов той эпохи, сохранивших среди развратного двора всю строгость нравов и простоту, которые создают могущество и славу духовенству. Родившись в 1675 году, Бойе был протеже маркизы де Ментеноль и, сильный своей верой и своими добродетелями, пережил время регентства — время царствования скудоумного смеха и гнусного разврата — так, что клевета не смела коснуться его. История мало говорила о Бойе, и напрасно, потому что он был одной из знаменитостей восемнадцатого столетия. Прелат с убеждениями, человек честный, холодный, суровый, неумолимый, но добрый, он был великим епископом, великим политиком и великим ученым. Член французской Академии в 1736 году, Академии наук — в 1738 году, Академии изящной словесности — в 1741 году, он открыто противился избранию Пирона, сказав с кафедры, что стыд развратных од перевешивал достоинство ‘Метромании’. Это он в августе прошлого года, во время болезни Людовика XV в Меце, вместе с епископом Суассоном принудил иезуита Перюссо — духовника короля — не давать ему отпущения грехов, пока герцогиня де Шатору остается с королем. В то же время, несмотря на приказание, отданное самим Людовиком XV, который запретил королеве и своим детям выезжать из Версаля, епископ Мирпоа отправил Марию Лещинскую и дофина в Мец.

Когда королева приехала, король спал. Проснувшись и увидев свою жену рядом с суровым благочестивым прелатом, он глубоко растрогался и обратился к королеве:

— Простите ли вы мне все огорчения, которые я вам причинил?

Королева, бывшая добрейшей женщиной на свете, образцом снисхождения и доброты в роли дочери, жены и матери, была не в силах отвечать, бросившись на шею королю, она проплакала целый час, как говорится в Журнале болезни короля в Меце. Король не упрекал Бойе за то, что он привез королеву.

Совсем свежим доказательством упорства и могущества епископа было событие с герцогом Ришелье, происшедшее несколько недель тому назад. Сестра герцога, настоятельница в Руане, очень хотела получить место настоятельницы в аббатстве Боа, которое осталось вакантным после госпожи де Кариньян. Людовик XV, у которого герцог Ришелье был фаворитом, обещал в январе это аббатство сестре герцога. Мирпоа сам назначил другую настоятельницу, прямо заявив, что поведение сестры герцога кажется ему неприличным. Король не посмел ничего сказать. Взбешенный Ришелье напомнил королю его обещание, но король просил его не настаивать.

Обыкновенно епископ никогда не выезжал из Версаля. Дофин, имевший к своему наставнику большую привязанность, любил его общество. Никогда Бойе не приезжал в Шуази, куда не допускались королева и принцессы, никогда он не переступал порог этого замка, куда приглашали женщин с указанием приезжать без мужа (это очень странно, но по сути справедливо). Стало быть, приезд епископа должен был не только удивить короля, но и встревожить его. Выражение скуки и натянутости появилось на яйцах всех присутствующих. Дверь отворилась, и слуга доложил:

— Монсеньор де Мирпоа!

Почтенный прелат вошел в спальню короля. Ему было тогда семьдесят лет, но он бодро переносил бремя старости. Высокий ростом, сухощавый, Мирпоа имел походку благородную и приличествующую его званию. Он поклонился королю, не удостаивая придворных даже взглядом.

— Что случилось, мсье де Мирпоа, что привело вас сюда? — спросил Людовик XV. — В любом случае, милости просим. Не больна ли королева?

— Ее величество, к счастью, совершенно здорова, государь, — отвечал епископ.

— Мой сын?..

— Монсеньор дофин, ее высочество дофина и все принцессы крови совершенно здоровы.

— Так чему же мы обязаны удовольствием видеть вас в Шуази?

Епископ сделал шаг вперед и протянул руку.

— Государь! — сказал он. — Я приехал требовать правосудия.

Эти слова были произнесены настолько серьезно и спокойно, что король вздрогнул: он угадывал, что приезд епископа повлечет за собой какие-нибудь неприятности.

— Правосудия! — повторил Людовик XV. — Для кого?

— Для невинной жертвы, государь. Человек был арестован от имени вашего величества как преступник, между тем как он — праведный служитель Бога, смиренный и добродетельный.

— О ком вы говорите?

— Об аббате де Ронье, канонике и декане благородного Брюссельского капитула. Этот человек был арестован самым бесчестным способом по приезде в Париж, отвезен в особняк начальника полиции, а потом заключен в тюрьму. Он оказался жертвой какой-то совершенно непонятной ошибки. Я требую свободы для аббата де Ронье не потому, что он мой друг уже двадцать лет, а просто потому, что должна восторжествовать справедливость!

Скрестив руки на груди, епископ ждал ответа. Людовик XV, услыхав слова прелата, обернулся к аббату де Берни и бросил на него вопросительный взгляд.

— Мсье де Мирпоа, — сказал он после некоторого молчания, — за несколько минут до вашего приезда я в первый раз услышал об аресте человека, выдающего себя за аббата де Ронье, но принимаемого начальником полиции за Рыцаря Курятника, чудовище, которое слишком долго терроризирует Париж. Об этом человеке идет речь?

— Да, государь.

— Этот человек является — или только уверяет, что является, я этого не знаю, — дядей аббата де Берни.

Берни низко поклонился.

— К несчастью, — продолжал король, — аббат не может ни опровергнуть, ни подтвердить это утверждение, потому что он не может опознать дядю, которого не видел двадцать лет.

— Я знаю аббата де Ронье, государь, — сказал епископ, — с того времени, как аббат де Берни перестал с ним видеться. Я прошу ваше величество отдать приказание свести нас, тогда правосудие пойдет своим чередом.

Людовик XV, нахмурив брови, задумался. Мирпоа, которому вошедший слуга сказал что-то шепотом, сделал шаг к королю и сказал:

— Государь…

Людовик XV обернулся к нему.

— Мсье Фейдо де Морвиль приехал в Шуази и ждет приказаний вашего величества.

— Начальник полиции… — с живостью сказал король. — Пусть войдет. Он приехал кстати, — прибавил король, обращаясь к епископу.

Любопытство, возбужденное этой неожиданной сценой, читалось на лицах всех присутствующих. Через несколько секунд вошел начальник полиции, держа в руке толстый портфель.

— А, мсье де Морвиль! — сказал король. — Вы приехали кстати. Надо прояснить тайну.

— Государь, — сказал Фейдо, низко кланяясь, — присутствие монсеньора Мирпоа в Шуази объясняет мне, что ваше величество желает узнать.

— Монсеньор маркиз д’Аржансон! — доложил слуга.

Министр иностранных дел вошел быстрым шагом и, пользуясь своей привилегией, переступил за балюстраду кровати. Поклонившись Людовику XV, он сказал вполголоса, так, чтобы не слышали придворные:

— Не угодно ли вашему величеству сейчас удостоить аудиенцией монсеньора де Мирпоа, начальника полиции и меня.

— Разве это не терпит отлагательств? — спросил король.

— Да, государь.

Людовик XV выпрямился и тоном, полным достоинства, который он умел принимать, когда обстоятельства этого требовали, произнес:

— Мсье де Мирпоа, мсье д’Аржансон, мсье Фейдо де Морвиль — ступайте в мой кабинет и ожидайте моих приказаний!

Названные поклонились и вышли из спальни, сопровождаемые возрастающим недоумением тех, что оставались.

XV. МАРКИЗ Д’АРЖАНСОН

Король, озабоченный, задумчивый, расположился в большом кресле. Напротив него, на табурете, сидел епископ Мирпоа. Фейдо де Морвиль стоял перед столом, на котором лежал его открытый портфель. Д’Аржансон, министр иностранных дел, стоял между королем и епископом, прислонившись к высокой спинке большого кресла. Эти четыре особы собрались в кабинете короля.

— Государь, — начал маркиз д’Аржансон, — простите мне, что я приехал неожиданно и помешал вашему отдыху, но обстоятельства того требуют, и преданных слуг короля не должны останавливать препятствия.

— Что случилось? — спросил Людовик XV.

— В Париже, государь, происходят очень странные вещи.

— Опять?

— Вашему величеству известны все донесения о Рыцаре Курятника, об этом человеке, которого никак не удается обнаружить?

— Да.

— Вы не забыли, государь, дела княгини де Морсон, бриллиантов Аллар, открытой войны, объявленной графу де Шароле и пожара в его особняке?..

— Я знаю все это. И знаю еще, — отвечал король с заметным недовольством, — что, удивленный существованием в столице моего королевства такого разбойника, приказал начальнику полиции арестовать его в срок не более десяти дней.

Де Морвиль низко поклонился.

— Государь, — сказал он, — я сделал все, что мог сделать преданный подданный и верный слуга. Если мне не удалось исполнить ваше приказание, то только потому, что это было невозможно.

— Мсье Фейдо, — отвечал король, — я не сомневаюсь ни в вашей преданности, ни в вашей верности, но я вижу, что вы не смогли исполнить данного вам предписания.

Начальник полиции поклонился опять — еще ниже — и молча.

— Государь, — продолжал д’Аржансон, слушавший с нетерпением, — я умоляю ваше величество удостоить меня вниманием на несколько минут и позволить мне следовать по пути объяснений, который я считаю лучшим для достижения цели.

— Говорите, — разрешил король.

— Государь, 31 января, то есть три недели тому назад, в течение двадцати четырех часов в Париже случились четыре происшествия, равно странные и серьезные. Первое — похищение Сабины Даже и покушение на ее жизнь. Глубокая, непроницаемая тайна окружает это дело. Кто похитил и ранил эту молодую девушку? Зачем ее похитили и ранили? Печально признаваться, но правосудие абсолютно не знает ни имени убийцы, ни причины его поступка. Правосудие подозревает, предполагает, но утверждать не может ничего. Второе происшествие, случившееся в ту же ночь с 30 на 31 января — пожар в особняке Шароле. Тут уже нет никаких сомнений: особняк поджег Рыцарь Курятника, вначале ограбив его, письмо, столь остроумное и дерзкое, которое вы читали, государь, достаточно однозначно показывает, кто совершил это преступление.

— О! Если бы Рыцарь Курятника нападал только на графа де Шароле, — сказал Людовик XV, — я предоставил бы им обоим возможность бороться до конца, не занимаясь ни тем, ни другим.

— К несчастью, государь, Рыцарь занимается не одним графом. 31 января — ваше величество, вероятно, это помнит — я узнал, что агент Польши, посланный к его высочеству принцу Конти, должен приехать в Париж инкогнито ночью через Венсеннскую заставу. Я говорю об этом при монсеньоре Мирпоа, — продолжал д’Аржансон, переменив тон, — потому что знаю его неизменную преданность королю, потому что это самый достойный и самый праведный из наших епископов, и я могу без всякого опасения вверить ему самые важные тайны.

— Я согласен с вами, мсье д’Аржансон, — подтвердил король.

Епископ поблагодарил короля наклоном головы.

— Итак, — продолжал д’Аржансон, — получив это известие, как министр иностранных дел я должен был принять меры. Я поручил мсье Фейдо де Морвилю арестовать этого польского агента и сделать это так, чтобы он не смог ни с кем общаться. Вашему величеству известно, что случилось. Арестовывали мужчину, а вышла из кареты женщина. На другой день польский посланник приехал ко мне требовать немедленного освобождения его соотечественницы, которая, как он утверждает, является графиней Потоцкой. В карете и у графини ничего не смогли найти такого, что могло бы служить поводом к обвинению. Мужская одежда исчезла, и напрашивался вывод, что или графиня одарена необыкновенной ловкостью и имела в своем распоряжении исключительные средства для обмана, или Марсиаль, бригадир объездной команды, — изменник. Прошлая жизнь Марсиаля служит ему порукой, однако надо было принять меры предосторожности — и он заключен в крепость! Графиня с тех пор находится в Париже и бывает в лучшем обществе. Ничто не подтвердило политического обвинения, которое было выдвинуто против нее, потому что, по полученному мною донесению, польский агент ехал в Париж с полномочием пригласить на польский престол принца Конти, что было бы очень важно, — повторяю, ничто не подтвердило этого обвинения. А вчера я получил записку точно таким же образом, что и первую, в которой меня уведомляли о приезде в Париж польского агента — то есть я нашел ее на моем бюро, войдя утром в мой кабинет, никто из моих людей не мог сказать, кто принес эту записку, как будто она упала с потолка. Я распечатал эту записку. Почерк был тот же, только первая была безымянная, а вторая — подписана…

— Подписана! Кем? — спросил король.

— Именем очень известным.

— Каким?

— Рыцаря Курятника.

— Рыцаря? — с удивлением повторил король.

— Да, государь.

— Где же эта записка?

— Вот она.

Маркиз подал королю сложенную бумагу, которую вынул из кармана.

Людовик XV развернул ее и пробежал глазами сжатые строчки, потом, обернувшись к епископу де Мирпоа, прочел вслух.

‘Маркизу д’Аржансону, министру иностранных дел.

Монсеньор, когда я писал в последний раз, чтобы вы приняли меры предосторожности относительно польского агента, я не полагался на административные способности французской полиции.

Я был прав… с точки зрения тех, которые хотели обмануть эту полицию, потому что она не заметила ничего.

Мнимая польская графиня уехала сегодня утром, являясь на самом деле австрийским агентом Богенгеймом.

Для того чтобы убедить вас в справедливости моих предостережений, я дам вам доказательства.

Почтовый экипаж, в котором он въехал в Париж, и который был арестован Марсиалем и обыскан им, остался в гостинице, в которой жила мнимая графиня Потоцкая. Пошлите за этим экипажем. Когда его привезут во двор вашего особняка, приподнимите переднюю скамейку, надавите пальцем на медную пуговицу, поддерживающую подушку, и вы почувствуете, что эта пуговица будет опускаться, тогда поверните ее слева направо, потом опять придавите, пуговица откроется, и вы увидите отверстие трубочки. Подуйте в эту трубочку, и в скамейке тут же откроется отдушина, в которой вы обнаружите квадратное отверстие, разделенное надвое. Это отверстие ведет в трубку довольно большого диаметра, сообщающуюся с осями передних и задних колес с помощью другой трубки такой же величины, проведенной в рессорах и невидимой снаружи. В оси передних колес — механизм, приводимый в действие движением экипажа, который может изрубить и истолочь самый твердый и неподатливый материал. Трубка оси передних колес сообщается с двойным дном кузова кареты. Положите большой кусок сукна, какую-нибудь одежду в верхний конец трубки и приведите в движение карету — одежда или сукно исчезнут, через несколько минут упав мельчайшей корпией под ось и развеявшись по воле ветра. В нижней части положите сверток или какую-нибудь вещь, которая могла бы войти в отверстие трубки, потом поверните пуговку справа налево, сверток исчезнет и попадет в двойное дно кареты. Поверните, напротив, слева направо — сверток медленно появится наружу.

Проделав этот опыт, вы легко поймете, монсеньор, каким образом мужчина, арестованный Марсиалем, мог уничтожить мужскую одежду и одеться в женское платье, и каким образом секретные бумаги могли быть от вас спрятаны.

Теперь, господин министр, когда обстоятельства, счастливые для меня, свели нас с вами, я надеюсь, вы поймете и оцените услуги, какие я могу оказать. Я питаю надежду, что вы еще захотите вспомнить обо мне и не забудете меня в некоторых обстоятельствах. Я подчеркиваю — некоторых, и вы скоро поймете — почему.

Я узнал, что бригадир Марсиаль, обвиненный в измене, заперт в крепость. Невиновность этого честного солдата легко доказать описанным выше устройством кареты, и я не сомневаюсь, что ему немедленно будет оказана помощь правосудия.

Марсиаль несколько раз преследовал меня чрезвычайно толково. Если он меня не поймал — не его вина. Желаю, чтобы это признание было ему полезно.

Мое предыдущее письмо было безымянным. Это письмо я подписываю, прося вас, монсеньор, принять выражение неизменной преданности и глубокого уважения от вашего нижайшего и покорнейшего слуги.

Рыцарь Курятника. Париж, 26 февраля 1745′.

Внизу была приписка.

‘Что касается адреса моей квартиры, то я полагаю, что господин Фейдо де Морвиль, начальник полиции, будет в состоянии предоставить этот адрес монсеньору, как только я дам возможность одному из его разумных агентов получить двести луидоров, обещанных в награду тому, кто меня выдаст’.

XVI. ПИСЬМО

Король бросил письмо на стол.

— Этот негодяй остроумно дерзок, — сказал он, — можно подумать, что он был пажом. Мсье д’Аржансон, нам остается только одно: арестовать этого Рыцаря и послать его нашему знаменитому кузену и союзнику, прусскому королю: Фридрих любит философов и умных людей, а этот человек дал доказательство своей склонности к философии и своего ума. Что вы сделали после получения этого письма? — спросил король, сменив тон.

— Я велел доставить почтовый экипаж, государь, — отвечал министр, — сам его осмотрел и удостоверился, что сведения, сообщенные мне, были совершенно точны.

— А графиня Потоцкая?

Начальник полиции подошел с пачкой бумаг в руках.

— Государь, — сказал он, — вот донесения десяти агентов, ни одно из этих донесении не противоречит другим.

— Что же говорится в этих донесениях?

— Графиня Потоцкая выехала из Парижа вчера в десять часов утра. Она села в карету, запряженную парой лошадей с кучером и лакеем без ливреи на козлах, карета выехала из Парижа через Тампльские ворота. В полдень экипаж был в Ноази, а в час въехал в лес Бонди. С этого момента, государь, следы теряются.

— Как?!

— Видели, как карета въехала в лес, но никто не видел, как она выехала оттуда. Куда она девалась — неизвестно, однако экипаж, лошади, кучер, лакей и графиня бесследно исчезли.

— И вы не надеетесь ничего узнать?

— Я делаю все, государь, но не знаю, должен ли я надеяться. Сейчас, когда я имею честь разговаривать с вашим величеством, шестьдесят верных и преданных агентов осматривают окрестности леса Бонди на протяжении трех миль. Сегодня вечером я получу первые донесения.

Людовик XV одобрительно кивнул головой.

— Государь, — сказал д’Аржансон, — теперь вашему величеству следует перенестись опять к 31 января, когда случились те странные происшествия. Нужно предоставить слово начальнику полиции.

— Я слушаю, — сказал Людовик XV.

— Чтобы исполнить приказание, отданное мне королем, — арестовать Рыцаря в десять дней, — начал Фейдо де Морвиль, — я обещал большие награды моим агентам. Один из них, по имени Жакобер, попросил у меня особой аудиенции и обязался выдать мне Рыцаря Курятника на следующий день. Он рассказал мне, что случай свел его с двумя сообщниками Рыцаря. Жакобер был прежде вором. До поступления на службу в полицию он состоял в шайке Флорана в Руане. Сообщники Рыцаря подумали, что Жакобер хочет присоединиться к ним, и решили завербовать его. Жакобер вошел в дом на площади Мобер на углу улицы Галанд. Он присутствовал на оргиях разбойников и был принят членом их общества. Он должен был прийти на другой день в восемь часов, чтобы быть представленным Рыцарю Курятника.

Я предоставил Жакоберу возможность действовать и согласился на все, что он требовал для успешного завершения дела, потом я организовал за ним наблюдение таким образом, чтобы у него не возникло подозрений. Я спрятал двадцать пять человек в домах на площади Мобер и еще двадцать пять около монастыря св. Иоанна Латранского. Кроме того, я дал знать начальнику дозорных. Оставалось ждать.

Следующая ночь не принесла никаких известий. Все пятьдесят агентов возвратились утром. Они не видели ничего. Я ждал Жакобера — он не являлся. Что с ним случилось? Был ли он жертвой или изменником — вот что мне хотелось узнать — и не удавалось.

Вчера утром я получил письмо, адресованное не начальнику полиции, а лично мне. Я распечатал его. В нем лежало другое письмо, с официальным адресом и надписью внизу, гласящей: ‘Именем короля и правосудия, пусть тот, кто поднимет это письмо, препроводит его к начальнику полиции’. Без сомнения, письмо было найдено на улице лежащим в грязи, потому что оно все было запачкано грязью. Я узнал почерк Жакобера. Я не мог ошибиться, потому что много раз получал от него донесения. К тому же, чтобы избежать подделки, я дал каждому из моих агентов особый знак — половину печати, вторая половина которой — у меня. У каждого агента своя печать.

Я поспешно распечатал письмо и узнал примету. Вот это письмо.

Фейдо де Морвиль вынул из своего портфеля сложенное письмо и подал его королю. Письмо было измято, запачкано, покрыто желтыми пятнами. Фейдо развернул его и показал Людовику XV странный темно-красный знак в верхней его части.

— Он, очевидно, поставил его своей кровью, — продолжал начальник полиции.

Вынув из портфеля небольшой плоский ящичек, он достал из него печатку, прорезанную насквозь.

Он положил печатку на знак, начертанный на письме, — все пустые места заполнились. Знак на бумаге и печать точь-в-точь подходили друг к другу.

— Я не мог сомневаться, — продолжал Фейдо, — потому что один Жакобер имеет такую печать, и поставлен знак на бумаге точно в условленном месте.

— Очень мудрено! — сказал король.

— Таким образом, — продолжал Фейдо де Морвиль, — я не мог ошибиться, потому что, допустим даже, могли подделать почерк агента, даже похитили его печать, но надо было еще знать именно то место на бумаге, где следовало поставить знак по нашему договору.

— Это вы придумали, мсье де Морвиль?

— Я, государь.

— От души поздравляю вас: очень ловко и весьма искусно.

Фейдо поклонился с выражением крайнего удовольствия.

— Теперь, когда мы знаем, что это письмо от Жакобера, — продолжал Людовик XV, — прочтите его, мсье де Морвиль.

Фейдо начал читать:

‘Монсеньор, меня захватили, я скоро умру, но счастливый случай позволил мне написать вам.

Если меня убьют разбойники, захватившие меня, по крайней мере, моя смерть может дать вам драгоценные сведения, и я до последнего моего вздоха постараюсь быть полезным полиции государства.

Если я не ошибаюсь в моих расчетах, хотя я лишен солнца, неба и свежего воздуха, я в заточении уже две недели. Где я? В подземелье, но что это за подземелье — я не знаю. В Париже я или в деревне, огромны ли эти подземелья, или меня водили взад и вперед в продолжение десяти часов только для того, чтобы заставить меня думать, будто эти подземелья так велики — я не могу ответить. Я могу сказать только, что не вижу света и не увижу его никогда. Но жизнь моя уже принесена в жертву, и я буду терпеть тягости моего положения, держа себя в руках до последней минуты.

Вот, монсеньор, что случилось. Вы помните, что 31 января я дал слово выдать Рыцаря Курятника в тот же вечер. У меня было назначено свидание в кабачке на площади Мобер с Исааком и Зеленой Головой, моими прежними приятелями из шайки Флорана, которых я видел накануне, и которые должны были представить меня Рыцарю Курятника для вступления в его шайку. В восемь часов мы должны были встретиться в назначенном месте. Действительно, в восемь часов мы вышли из кабачка, перешли площадь и подошли к дому на углу улицы Галанд. Дверь затворилась за нами, но едва я сделал три шага, как меня сбили с ног, связали и заткнули рот, прежде чем я успел сделать хоть малейшее движение или вскрикнуть. Мне завязали глаза, и четыре сильные руки потащили меня в неизвестном направлении. В первую минуту, когда прошло удивление, я подумал, что мне расставили засаду, зная, кто я. Если так, я погиб, погиб безвозвратно, и должен был вытерпеть всякого рода муки. Потом вдруг в голове промелькнула другая мысль: что, если это испытание — одно из тех испытаний, которые употребляются обычно в сектах. Это было вероятно, и эта мысль возвратила мне спокойствие, так необходимое мне, чтобы выжить в той борьбе, которую, очевидно, мне предстояло вести. Я был не в состоянии сделать ни малейшего движения, не мог ни видеть, ни слышать — я чувствовал только, что меня быстро несут. Это продолжалось довольно долго. Вдруг я услышал пение петуха вдали, потом в ответ — еще, уже ближе. Те, что несли меня, вдруг остановились. Со всех сторон раздавалось беспрестанное кудахтанье. Вдруг меня бросили наземь, и ноги мои погрузились в вязкую грязь. Я сделал усилие, чтобы не упасть и остаться на ногах. Сильный запах птичьего помета ударил мне в нос. Кудахтанье, к которому примешивалось петушиное пение, не прекращалось. Повязку, закрывавшую мне глаза, развязали и вытащили кляп изо рта. Сильный свет ослепил меня. С минуту я ничего не мог рассмотреть, потом огляделся вокруг и изумился. Я думал, что меня принесли в какое-нибудь подземелье или катакомбы, и ожидал увидеть перед собой скелеты и грозные призраки…

Вместо этого я оказался среди огромного птичьего двора. Высокий трельяж окружал огромное пространство. Пол птичьего двора был устлан толстым слоем соломы. Направо был большой колодец. Трельяж составлял только три стороны птичьего двора, а напротив меня был огромный курятник с насестами и гнездами, поддерживаемый толстыми столбами и опиравшийся на высокую стену. В этот курятник вела лестница. Я был один и слышал только кудахтанье. Вдруг в стене курятника отворилась дверь, которую я до этого не приметил, и я увидел очень странную, прямо-таки фантастическую группу из семи существ, которым я не могу и названия подыскать. У этих странных существ были петушиные головы, крылья на спине, тело, покрытое перьями, а руки и ноги — в узких свивальниках. Перья на теле каждого были разного цвета.

Первый был Индийский Петух с черными и белыми перьями, второй — Золотоцветный Петух, с великолепными фазаньими перьями, третий — Мохнатый Петух, с перьями серыми и коричневыми, четвертый — Петух Негр, с совершенно черными перьями и с красным хохолком, пятый — Петух Коротышка, с перьями простого петуха, шестой — Петух Яго, с зелеными и красными перьями, седьмой — Хохлатый Петух, с белыми перьями и двойным хохолком.

Все прыгнули на насест и запели, потом на птичьем дворе воцарилась глубокая тишина. В открытую, дверь вошел человек, который…’

Фейдо де Морвиль остановился.

— Ну, что ж? — спросил король. — Почему вы не продолжаете?

— Тут, видимо, письмо было прервано, — отвечал Фейдо, — посмотрите, государь, дальнейшее написано очень торопливо. Очевидно, между тем, что написано было прежде, и тем, что следует далее, случилось что-то ужасное.

Фейдо подал письмо королю.

— Потом, — сказал д’Аржансон, — бумага была смята и, должно быть, очень поспешно спрятана.

В самом деле, это казалось бесспорным: все остальное в письме, вероятно, было написано наспех — слова с трудом можно было разобрать. Вот что было в конце письма:

‘Я разбит совершенно… я выдержал пытку за пыткой, но говорить не хотел… Меня хотели принудить открыть все тайны полиции… Я хранил решительное, полное, глубокое молчание… Смерть висит над моей головою… Сколько минут осталось мне жить — не знаю… Где я теперь — не знаю… Несколько минут тому назад я лежал на спине, на сырой соломе. Было темно… Свет сюда не попадает, но глаза мои освоились с этой постоянной темнотой… Я, наконец, могу писать впотьмах.

Итак, я лежал на спине. Тело мое было измучено пытками. Я устремил глаза на свод подземелья. Этот свод невысок — я легко могу достать до него рукой, если встану на камень. Вдруг я услыхал глухой стук, потом все заколебалось вокруг меня, свет блеснул над моей головой, и на меня посыпалась земля, потом стук стал медленно удаляться и постепенно затих. Я вскочил, сердце мое сильно билось. Свет, видневшийся в глубине свода, был дневной. Я понял, что то, что я слышал, было стуком колес кареты, и что, следовательно, я находился под улицей. Как молния, промелькнула в моей голове мысль: воспользоваться этой трещиной, вызванной, вероятно, тяжестью экипажа, чтобы восстановить связь с внешним миром. Эта мысль возвратила мне надежду. В несколько секунд я перебрал в уме все способы осуществления моей задумки, но все было неприемлемо.

Огорченный, в бешенстве и отчаянии бродил я, как хищный зверь в клетке, по подземной галерее, служившей мне тюрьмой, когда наткнулся ка сухую солому в углу. Я радостно вскрикнул. Связав длинные соломинки и привязав их к бумаге, я мог воткнуть эту бумагу в щель и…’

— Больше ничего, — сказал Фейдо де Морвиль, — письмо на этом обрывается…

— Больше ничего? — спросил король.

— Ничего, государь.

Людовик XV взял письмо и рассмотрел его очень внимательно.

— Действительно, — сказал он, — больше нет ни слова.

Довольно продолжительное молчание последовало за этим.

Людовик XV сидел озабоченный, задумчивый и, по-видимому, совершенно забыл об удовольствиях Шуази, занимаясь этим странным происшествием, принявшим неожиданный размах. Епископ де Мирпоа все это время оставался неподвижным и бесстрастным, слушал, вникал во все подробности этого дела, не произнося ни одного слова. Молчаливость старика еще более подчеркивала таинственность и трудность этого дела. Один д’Аржансон вел себя, как человек, следующий по пути, заранее намеченному для достижения цели. Лицо его было бесстрастным, но живые, умные глаза устремлялись то на короля, то на начальника полиции, то на епископа с глубиной и ясностью взгляда, демонстрирующими работу ума.

XVII. КОПИЯ ПРОТОКОЛА

Король поднял голову и посмотрел на Фейдо де Морвиля.

— Что вы еще можете сообщить мне? — спросил он.

— Еще одно обстоятельство, государь, — отвечал начальник полиции, — которое должно бы, кажется, объяснить дело, а между тем оно еще больше запутывает его. Письмо, которое я прочел вашему величеству, было получено вчера по почте, как я уже имел честь вам сообщить. Однако это не единственное известие, полученное мною. Сегодня, когда я возвратился домой в час ночи, на моем бюро уже были донесения, которые кладутся туда каждый вечер в одно и то же время. Я начал просматривать их, по своему обыкновению, как вдруг глаза мои остановились на этом толстом конверте, лежавшем между бумагами.

Докладывая, Фейдо вынул из портфеля стопку бумаг, лежащих в пергаментном конверте, и подал его королю. На этом конверте было пять печатей. Четыре печати, поставленные по углам, были разного цвета: желтая, зеленая, белая и черная. Печати представляли из себя петухов различных видов. На средней печати было белое яйцо на красном фоне. На конверте крупными буквами было надписано: ‘Начальнику полиции’.

Когда король рассмотрел этот странный конверт, Фейдо вынул из него лист обыкновенной почтовой бумаги, на котором было написано несколько строк:

‘Господин начальник полиции!

Так как вас, наверное, беспокоит внезапное исчезновение вашего агента Жакобера, я спешу теперь, когда тайну уже можно раскрыть, предоставить вам сведения, которые должны быть для вас приятны.

Вот точная копия протокола суда и казни Жакобера.

Прочтя это, вы можете удостовериться, что моя полиция так же хорошо организована, как и ваша, и что мои агенты не менее умны и не менее преданны, чем те, которые служат вам.

Я надеюсь, господин начальник полиции, в ближайшем будущем иметь удовольствие видеть вас и разговаривать с вами, и тогда вы поделитесь, какое удовольствие доставили вам драгоценные сведения, сообщенные мной.

В ожидании этой минуты, к которой я стремлюсь всем сердцем, прошу вас считать меня нашим нижайшим и преданнейшим слугой.

Рыцарь Курятника’.

Король взял письмо и внимательно его рассмотрел, потом сравнил его с письмом, адресованным маркизу д’Аржансону.

— Это, безусловно, один почерк, — сказал Людовик XV.

— Без сомнения, государь, — подтвердил министр иностранных дел. — Сегодня утром я предложил разобраться с этими письмами трем людям, сведущим в почерках, и все трое независимо друг от друга объявили, что эти строчки написаны одной рукой.

— Очевидно, их писал Рыцарь.

— Он и подписал.

— Где же протокол, о котором идет речь?

— Вот он, государь.

Фейдо де Морвиль взял лист золотообрезной бумаги, свернутой письмом, и развернул.

— Читайте, — сказал король.

Начальник полиции приготовился читать, но Людовик XV, видя, что маркиз д’Аржансон слегка опирается о стол — потому что министр и начальник полиции стояли, как этого требовал этикет, — улыбнулся с тем любезным видом, который был ему свойствен и сказал:

— Садитесь, господа!

Д’Аржансон и Фейдо сели на табуреты, начальник полиции начал читать:

‘Из нашего подземного парижского дворца, в ночь на 25 февраля 1745 года, в пятый год нашего царствования…’

— Так и написано? — спросил король.

Фейдо подал бумагу королю.

— Оказывается, в Париже два короля и два дворца, — сказал Людовик XV, — на земле и под землей. Я очень рад узнать эту новость. Дальше!

Фейдо продолжал:

‘ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ ПЕТУХОВ

Обвинение, суд, осуждение и казнь Жакобера, признанного и объявленного изменником и арестованного на месте преступления в самом Курятнике.

Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, Жакобер, бывший член нормандского общества ‘Флоран и К.’, оставил это общество, чтобы перейти на службу потребителей королевской казны…’

— Это шутка! — воскликнул Людовик XV.

— Так написано, государь.

— Знаете ли, этот ваш разбойник становится очень забавным, — продолжал король, откидываясь на спинку кресла, — если это продолжится, я пожелаю его видеть.

— Дай-то Бог, чтобы я мог немедленно представить его вашему величеству!

— Право, я приму его с большим удовольствием, господин начальник полиции, этого Рыцаря Курятника, который, как мне кажется, имеет все ухватки истинного дворянина.

— Даже когда он убивает людей, — сказал д’Аржансон.

Король величественно выпрямился.

— Разве граф де Шароле убивает меньше? — спросил он. — И убивает гораздо подлее. Если уж кого и можно извинить, так это Рыцаря Курятника: он делает это по своему ремеслу, а граф — из удовольствия.

На прекрасном лице Людовика XV было выражение отвращения и презрения. Епископ де Мирпоа встал.

— Государь, — сказал он, — я отдал бы остаток моей жизни, чтобы Франция услышала ваши слова и поняла их, как я понимаю.

— Их слышали вы, мсье де Мирпоа, — отвечал король, — для меня этого достаточно.

Епископ низко поклонился.

— Итак, — сказал Людовик XV, обращаясь к д’Аржансону и де Морвилю, — мне хотелось бы видеть Рыцаря Курятника.

Король не успел закончить этих слов, как раздалось пение петуха, звонкое, чистое, восхитительное, и одновременно — стук в стекло большого окна, находившегося позади кресла Людовика XV. Король быстро повернулся и заметил на подоконнике снаружи петуха аристократических форм с яркими, богатыми перьями, стоящего с гордым видом в рыцарской позе. За такого любитель петушиного боя охотно заплатил бы двести гиней.

Петух колотил носиком в стекло. Король встал и бросился к окну, но в тот момент, как он отворил его, петух снова мелодично запел и исчез. Людовик XV высунулся в открытое окно — на том месте, где был петух, лежало яйцо необыкновенной величины. Король взял яйцо, осмотрел его и, не видя нигде петуха, запер окно и возвратился к креслу. Три человека, находившиеся в кабинете, наблюдали эту сцену в большом удивлении.

— Все это принимает странный оборот! — сказал король, садясь и рассматривая яйцо. — Что это за петушок, который запел на окне и постучался носиком в стекло, стоило мне только сказать, что я хочу видеть Рыцаря Курятника.

Переменив тон и как бы повинуясь внезапному озарению, король с живостью прибавил:

— Морвиль, прикажите, чтобы сейчас же осмотрели окрестности замка и немедленно схватили всех мужчин, женщин, детей и животных, в особенности петухов, которые будут в парке. Ступайте скорее и возвращайтесь!

Фейдо исчез.

— Как это странно! — сказал д’Аржансон.

— Более чем странно, — заметил король. — Рассмотрите это яйцо, мсье де Мирпоа. Вы человек праведный и дьявола не боитесь, напротив, дьявол должен бояться вас.

Епископ, любопытство которого тоже было сильно возбуждено, рассмотрел яйцо, поворачивая его так и сяк, потом сказал:

— В этом яйце находится какая-то тяжелая твердая вещь. Только я не понимаю, каким образом она могла туда попасть, потому что на скорлупе нет ни малейшей трещины.

— Каково ваше мнение? — спросил король д’Аржансона.

— Надо разбить яйцо и узнать, что в нем находится, государь, — сказал министр иностранных дел.

— Я сам так думаю.

— Вашему величеству угодно разбить яйцо? — спросил епископ.

— Нет, если это дело дьявольское, я в него не вмешиваюсь, — сказал Людовик XV, улыбаясь. — Надо быть с ним или в хороших отношениях или в плохих, чтобы благополучно закончить это дело. В первом случае нам был бы очень полезен маркиз д’Аржансон, во втором — нет руки, могущественнее вашей.

— Пусть действует мсье де Мирпоа, — отозвался д’Аржансон, — я не намерен с этим связываться.

Епископ положил яйцо на стол и разбил его с острого конца. Король и министр смотрели с любопытством.

— Ах! — вскрикнул Людовик XV. — Что-то блестит…

— Рубины! Изумруды! Бриллианты!.. — выговорил д’Аржансон.

Мирпоа совсем разбил скорлупу и взял в руки чудесного петушка, целиком сделанного из золота. На голове и крыльях вместо перьев были рубины, изумруды, бриллианты, сапфиры, топазы, аметисты, носик был выточен из чудеснейшего сердолика, хохолок — коралловый, а лапки — из агата. Это было произведение искусства неслыханного великолепия. Людовик XV, привыкший к роскоши, казался восхищенным.

— Удивительно сделано! — сказал он, взяв петуха за лапки. Петух раскрыл ротик и запел. — Решительно, это чудо! — сказал король.

— Государь, — сказал министр, — у петуха на шее медальон.

— Правда? Я сразу и не заметил.

Король взял медальон из черной эмали, на которой было написано бриллиантовой пылью: ‘Я принадлежу королю’.

Людовик XV резко встал.

— Господа, во всем этом есть что-то странное, фантастическое, невозможное, что я непременно должен раскрыть. Что вы думаете, мсье де Мирпоа?

— Прежде чем отвечать, государь, я хотел бы послушать, что вам скажет начальник полиции.

— А вы, д’Аржансон?

— Я скажу, государь, следующее: если никто из нас не может ответить вам, то в Париже есть человек, который, может быть, вам ответит.

— Кто?

— Приезжий.

— Как его зовут?

— Граф де Сен-Жермен.

— Сен-Жермен? Я не знаю этого имени.

— Я сам узнал его только три дня тому назад.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел Фейдо де Морвиль.

XVIII. БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

— Ну что? — с живостью спросил король.

— Приказание отдано, государь, — отвечал начальник полиции. — Слуги, пажи, егеря, сторожа, солдаты уже на ногах. Весь парк окружен кавалерией и егерями. Все выходы стерегут, а чащи, аллеи, кустарники будут тщательно обысканы.

— Очень хорошо. Вы меня прекрасно поняли. Теперь оставим в стороне и петуха, и яйцо, и возвратимся к чтению полученного вами протокола.

Фейдо де Морвиль взял бумаги со стола, куда положил их, когда бросился выполнять приказ короля.

— Где вы остановились? — спросил король.

— На следующей фразе, государь, — отвечал епископ и серьезным голосом повторил слово в слово последние строчки, прочитанные начальником полиции, — ‘Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, бывший член нормандского общества ‘Флоран и К.’, оставил это общество и перешел на службу потребителей королевской казны’.

— Именно! — сказал д’Аржансон с восторгом. — Ваша память все так же необыкновенна, монсеньор де Мирпоа!

— Продолжайте! — сказал король.

Фейдо де Морвиль продолжал:

‘Жакобер, арестованный при входе в наш подземный курятник, был передан в руки нашего всемогущего правосудия. Уличенный в тройном преступлении: постыдной фальши, гнусном вероломстве и низкой измене, вышеупомянутый Жакобер осужден единогласно трибуналом семи Петухов. Осуждение Жакобера основано на точном исполнении первой статьи нашего закона. Эта статья гласит:

Если кто-нибудь войдет в курятник, не будучи петухом, курицей или цыпленком, он должен быть немедленно осужден на смерть, независимо от возраста, пола, положения в свете, личных достоинств, и, наконец, той пользы, которую он мог бы приносить, и казнен через час, а тело его должно послужить основанием курятника и упрочить здание.

Петухи пропели три раза, казнь должна совершиться через час. Подсудимый приговорен быть замурованным заживо в стену.

Казнь начинается. Подходит первый петух и связывает осужденного, на каждой из перевязок есть капля крови петуха или двух куриц, или четырех цыплят. Первый петух поет и отступает назад. Подходит другой петух, он схватывает осужденного, опрокидывает его и тащит за ноги до левого угла стены курятника, там он поднимает его и ставит в угол, потом поет и отступает. Подходит третий петух, берет четыре железных полосы и вбивает их в обе стены, что лишает осужденного возможности упасть вперед. Он поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, сжатый перевязками и сдерживаемый железными полосами, у него свободны только глаза и рот. Глаза его дики, он кричит. Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы, две из них несут камни, две — ящик с приготовленной известью, петух берет золотую лопаточку, заткнутую за его пояс, и начинает складывать перед осужденным ряд из камней, потом приходит пятый петух и кладет второй ряд, шестой кладет третий. Виднеется только голова осужденного, он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Тогда семь петухов подходят, окружают стену и поют три раза, потом они уходят.

Правосудие свершено!’

— Вот что содержится в протоколе, государь, — сказал Фейдо де Морвиль. — Ниже следуют подписи, каждая с печатью своего цвета: Хохлатый Петух — печать белая, Петух Яго — зеленая печать, Петух Золотоцветный — печать желтая, Петух Индийский — красная, Петух Негр — черная, Петух Мохнатый — серая, Петух Коротышка — коричневая. Потом под этими подписями такая важная фраза: ‘Протокол одобрен’ и подпись: ‘Рыцарь Курятника’.

Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.

— Это написано точно по форме протоколов парламента, — сказал он. — И этот документ находился среди полицейских донесений?

— Да, государь.

— Кто же его положил туда?

— Я не знаю.

— Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.

— Это так, государь.

— Но если в ваш кабинет входит человеческое существо — мужчина, женщина, ребенок или старик, — его должны видеть.

— Я не мог добиться никаких сведений на этот счет.

— Ваш кабинет, однако, охраняют.

— В трех залах, смежных с ним, находятся секретари и их помощники.

— Очевидно, есть минута, когда эти залы бывают пусты?

— Никогда, государь. У меня девять секретарей — по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь — по девять на каждый кабинет. Каждый главный секретарь имеет под начальством этих помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.

— Восемь часов каждый день?

— Нет, государь. Я счел долгом переменить прежнюю организацию. Часы дежурства меняются через день. Два дня кряду — по восемь часов в день, а на третий день — восемь часов ночью.

— Очень хорошо.

— Ваше величество одобряет?

— Вполне. Таким образом, возле вас непрерывное дежурство день и ночь.

— У моего большого кабинета три входа и все — из кабинетов секретарей. Тайных агентов я принимаю не в большом, а в моем собственном кабинете, но донесения каждый день доставляют именно в большой кабинет, стало быть, физически невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя), незаметно войти в этот кабинет и положить бумаги.

— А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?

— Нет, государь.

— А окна?

— Окон совсем нет. В большой кабинет свет поступает через стеклянный потолок — специально для того, чтобы никто не мог заглядывать в эту комнату.

— Как же вы можете объяснить то, что эти бумаги оказались на вашем бюро, господин начальник полиции?

— Я не могу этого объяснить, государь.

— Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?

— Помощник секретаря никогда не приносит донесений в мой кабинет — их приносит дежурный секретарь. После того, как он положит эти донесения на мое бюро, никто больше не имеет праха входить.

— Ну, этот секретарь!..

— В ту ночь, государь, дежурным был Габриэль де Саппрей, мой зять.

— Если так, любезный Фейдо, — сказал король, — я, как и вы, не понимаю ничего. А вы, мсье де Мирпоа, — обратился король к епископу, — какое вы сделали заключение из всего этого?

Епископ медленно выпрямился и с важностью посмотрел на короля.

— Государь, — сказал он серьезным голосом, — я заключаю, что, к несчастью, еще многое нужно сделать для того, чтобы могущество вашего величества и представителей его могло сравняться с ловкостью противника! Я не удивлен, но глубоко оскорблен тем, что в такой просвещенный век, как наш, и в царствование такого государя, как вы, может происходить подобное!

— Не хотите ли вы сказать, мсье де Мирпоа, что королю плохо служат? — сказал, подходя, маркиз д’Аржансон.

— Если бы я хотел это сказать, господин министр, я и сказал бы, — отвечал епископ. — Я не обвиняю, я соболезную, мне прискорбнее всего не то, что не могут наказать виновных, а то, что посягают на свободу невинных.

— На свободу невинных! — повторил маркиз д’Аржансон. — О каком невинном вы говорите?

— Об аббате Ронье, канонике и декане Брюссельского капитула.

— А! — произнес д’Аржансон, посмотрев на начальника полиции. — Вы говорите о том человеке, который был арестован вчера утром?

— Именно, господин министр, — ответил почтенный прелат, — я говорю о несчастной жертве, арестованной несправедливо и незаконно.

— Монсеньор, — резко сказал д’Аржансон, — человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля, а, позвольте заметить, все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.

Епископ посмотрел на д’Аржансона. Очевидно, между ними завязывалась борьба, и они оба это понимали, тем более, что питали друг к другу взаимное уважение.

Если епископ был прелатом высоких достоинств, добродетельнейшим из добродетельных, если он был одарен проницательностью, твердостью, правдивостью, которые делают людей сильными, противник его был самым добросовестным человеком и самым просвещенным политиком той эпохи. Д’Аржансон выражался не совсем внятно только в придворных беседах, в серьезных же рассуждениях, в собраниях совета, перед лицом противника он имел терпение дипломата и быстроту ответных реакций оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным секретарем и, наконец, министром, и если придворные прозвали его ‘д’Аржансон-дурак’, то Вольтер дал ему прозвание Государственного секретаря Платоновой республики, что было тогда большой похвалой в устах философа.

Слова епископа, соболезновавшего об административной системе, сильно уязвили д’Аржансопа. Фейдо это понял и хотел было заговорить, но, из уважения, удержался.

Людовик XV сидел, откинувшись на спинку кресла, засунув по привычке руку в карман жилета. Он был, по-видимому, всерьез заинтересован тем, что происходило перед ним. Наступило молчание, потом епископ продолжал:

— Человек, которого вы арестовали, невиновен.

— Это вы так думаете, — сказал д’Аржансон.

— Разве вы сомневаетесь в том, что я утверждаю? — произнес епископ с гордым величием.

— Сохрани меня Бог! — ответил д’Аржансон. — Я не сомневаюсь в невиновности человека, за которого вы ручаетесь, но из того, что невинный был арестован, когда имелись все доказательства его невиновности, не следует утверждать, что администрация полиции и суда во Франции плоха. Арестовывая этого человека, мсье Фейдо действовал очень правильно, потому что он думал арестовать убийцу аббата Ронье — каноника и декана Брюссельского капитула.

— Убийцу каноника! — воскликнул Мирпоа.

— Да, монсеньор!

— Но разве думали, что аббат Ронье убит?

— Приходилось думать, так как об этом говорили очевидные признаки.

— Какие признаки? — с удивлением спросил король.

— Уведомление, присланное амьенским уголовным судьей, доносившим, что на парижской дороге обнаружили труп человека, в котором узнали каноника Ронье, накануне проведшего день в городе. В этом же самом донесении прибавлялось, что преступление совершил Рыцарь Курятника, что Рыцарь, убив и ограбив каноника, оделся в его платье, сел в карету и продолжил путь, взяв все бумаги брюссельского каноника и декана. Что должен был сделать начальник полиции, получив такое уведомление от уголовного судьи?

— Но как амьенский уголовный судья мог написать подобные вещи? — спросил епископ.

— Вот это пока неизвестно, но скоро мы узнаем, потому что сегодня утром Беррье, главный секретарь полиции, уехал в Амьен, чтобы собрать полные сведения. Одно из двух: или писал уголовный судья, или он не писал этого. В последнем случае это новое доказательство смелости разбойников. Во всяком случае, надо разъяснить это дело.

— Я именно этого и требую! — сказал епископ. — Сделать это легко. Я давно знаю каноника Ронье: сведите меня с ним, и все станет ясно. К тому же, если, как я искренне убежден, вы ошиблись, достойный служитель Господа сообщит нам сведения, которые вам могут быть полезны.

— Очевидно, — заметил Людовик XV, — что самое благоразумное — свести мсье де Мирпоа с пленником.

— Вы желаете видеть пленника сегодня? — спросил Фейдо епископа.

— Конечно, — ответил епископ, — чем скорее я его увижу, тем лучше.

— Я к вашим услугам, если король это позволяет.

— Поезжайте в Париж, — сказал Людовик XV. — Если арестованный человек невиновен, и невиновность его подтвердит епископ Мирпоа, то освободите его. Если же мсье де Мирпоа не узнает заключенного, примените самые сильные средства, чтобы заставить его говорить.

Фейдо встал. Епископ поклонился королю.

— Государь, — сказал д’Аржансон, поспешно подходя, — я умоляю ваше величество выслушать меня до исполнения этого приказания.

— Вы что-то хотите сообщить? — спросил Людовик XV.

— Что освобождение заключенного, даже в случае его невиновности, показало бы тому, кого мы хотим наказать, что он и дальше может действовать безнаказанно.

XIX. ПЕТУХ И СТРЕЛА

Король жестом выразил свое удивление. Епископ подошел, и бросил на маркиза д’Аржансона сердитый взгляд, однако тот выдержал его со стоическим бесстрастием. Фейдо отступил на два шага назад и не казался ни встревоженным, ни удивленным: очевидно, слова министра его не изумляли.

— Что вы хотите сказать? — спросил король.

— Государь, — ответил д’Аржансон, — это объяснить легко. Вчера начальником полиции был арестован человек, и через два часа Париж узнал, что арестован Рыцарь Курятника. Сегодня утром это известие начало распространяться по провинциям. Через неделю вся Франция будет убеждена, что Рыцарь Курятника захвачен.

— Зачем позволить распространяться этому известию, если оно ложно?

— Чтобы сделать его справедливым, государь.

— Но если этот человек невиновен?

— Пусть его продолжают считать виновным.

— А если это аббат Ронье?

— Заставим всех думать, что это Рыцарь Курятника…

— Милостивый государь, — вскричал епископ, — я даже не знаю, как назвать подобный способ действий.

Д’Аржансон улыбнулся.

— Извините, монсеньор, — ответил он, — это называется ловкостью.

— Объяснитесь, — сказал король.

— Теперь все думают, что Рыцарь Курятника арестован, все, опасавшиеся этого разбойника, теперь успокоились и обрадовались. Одно из двух: или тот, кто в наших руках, — Рыцарь Курятника, или нет. В первом случае все идет само собою, во втором все запутывается. Но вместо того, чтобы вызвать затруднения, эта путаница должна нам помочь, и вот как: заставив Рыцаря думать, что он обманул нас, и что мы убеждены, что он пойман, мы на несколько дней обеспечиваем спокойствие ему и его шайке, а разбойника всегда удобнее поймать в то время, когда он убежден, что его не поймают. Следовательно, было бы странно, если бы не удалось схватить кого-нибудь из шайки Рыцаря после того, как распространится это известие.

Фейдо де Морвиль, внимательно слушавший маркиза д’Аржансона, одобрительно кивнул головой.

— И еще, — продолжал министр. — Письмо, полученное мсье де Морвилем, натолкнуло меня на мысль. Я говорю о письме Жакобера. Очевидно, его застали в ту минуту, когда он его писал, но он успел просунуть письмо в щель, о которой говорит. Кто-нибудь поднял это письмо, вложил его в конверт и послал по почте начальнику полиции. Главное, узнать то место, где было найдено письмо. Велев немедленно обыскать это место, мы должны тут же спуститься в подземную галерею, о которой говорил Жакобер, потом оттуда продолжать наши поиски.

— Мсье д’Аржансон прав, — сказал король, — это превосходная мысль.

— Главное — узнать, кто послал это письмо начальнику полиции.

— Я пообещаю награду в сто луидоров тому, кто прислал мне это письмо, — сказал Фейдо де Морвиль. — За деньгами непременно придут. Это самое простое средство.

— Да, — сказал д’Аржансон.

— Но это не помешало бы оказать правосудие невиновному, — возразил епископ.

— Это-то и было бы опасно, — заметил д’Аржансон, — выпустить этого человека — значит, признаться, что Рыцарь Курятника не был пойман. После распространения этого известия, знаменующего собой новую победу преступника, внушаемый им ужас станет еще больше. Почем знать, осмелится ли тогда тот, кто нашел письмо, явиться в особняк полиции, чтобы получить награду.

— Что же вы хотите делать?^:— спросил епископ.

— Виновен он или нет, оставить в тюрьме того, кого арестовали, и принять меры, чтобы никто его не видел, кроме его тюремщика и судьи, производящего следствие.

— Но если он невиновен?

— Его невиновность будет объявлена через некоторое время… и он будет освобожден.

Епископ поклонился королю.

— Как вы решите, ваше величество? — спросил он.

Людовик XV, казалось, находился в затруднении.

Следуя чувству справедливости, он вначале приказал освободить пленника, если он ни в чем не виноват, но слова маркиза д’Аржансона изменили ход его мыслей. Епископ спокойно и бесстрастно ждал ответа короля, но так как Людовик XV не спешил отвечать, прелат поклонился и повторил свою фразу.

— Завтра я решу это в совете, — сказал король.

Ответ был решительным и не допускал дальнейших вопросов. Епископ низко поклонился и вышел из кабинета. Фейдо де Морвиль оставался в конце комнаты, возле двери, в которую вышел епископ, и, по-видимому, ожидал королевской воли.

— Подойдите, — велел ему король, — я хочу с вами говорить.

Король этим давал знать начальнику полиции, что он не должен ехать в Париж раньше епископа Фейдо подошел к столу.

— Господа, — сказал король твердым тоном, несвойственным ему, — это темное дело непременно должно быть раскрыто. Я, со своей стороны, одобряю то, что предложил маркиз д’Аржансон. Вы, мсье де Морвиль, привыкли к этим трудным делам, выскажите же нам откровенно ваше мнение, но прежде подумайте. То, что сказано маркизом д’Аржансоном и мною, ни к чему вас не обязывает. Итак, ваше мнение.

— Я, государь, во всем согласен с господином министром, — ответил Фейдо. — Я думаю, что арестованный человек действительно является аббатом Ронье, и не сомневаюсь, что Беррье привезет из Амьена разъяснения, которые подтвердят это убеждение. Но, несмотря на мою убежденность в невиновности арестованного, будучи уверен, что правосудие ему будет оказано в конце концов, я хотел бы скрыть эту ошибку, чтобы обмануть тех, кого я преследую. К тому же, открыв место, где было найдено письмо, мы попали бы на путь, который должен привести нас к цели.

В эту минуту в дверь постучались.

— Войдите, — сказал король.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел Бине, камердинер Людовика XV, его доверенное лицо, без которого король не мог обойтись.

— Что такое, Бине? — спросил Людовик XV.

— Государь, — ответил камердинер, — парк обыскали, как приказал начальник полиции, и ничего не нашли, совершенно ничего. Все находившиеся в парке служат у вашего величества или у приглашенных особ.

— А петух?

— Не нашли и следа.

Король взял со стола петушка, вынутого из яйца, и подал его своему камердинеру.

— Ты знаток в драгоценных камнях, Бине, — сказал он. — Что ты думаешь об этих?

Бине взял петуха, подошел к окну, долго и очень внимательно рассматривал его, потом сказал, качая головой:

— Государь! Работа чудная, и богатство неслыханное.

— Неужели? — произнес король. — Сколько же стоят эти камни?

— Около миллиона.

— Миллиона! — повторил король.

— Да, государь. Тут бриллианты лучшей воды, а эти изумруды и рубины на крыльях и хвосте стоят непомерных сумм.

— Ты думаешь?

— Спросите ваших ювелиров, государь.

— Отнеси этого петуха Бемеру.

Бине взял петуха и вышел.

— Миллион! — повторил король. — Возможно ли это?

— Я думаю! — сказал д’Аржансон.

— Но кто может быть так богат и сделать подобную глупость: положить в яйцо такую дорогую вещь и послать мне ее с петухом, как будто нарочно выдрессированным для этого.

— Только один человек во Франции способен сделать такое, а потом скрываться, чтобы не узнали, что это сделал он.

— Кто же?

— Я уже говорил вашему величеству.

— Я не помню.

— Граф де Сен-Жермен.

— А! Тот приезжий? Откуда он приехал?

— Он путешествовал вокруг света.

— Он путешествовал пешком? — спросил король, смеясь.

— Пешком, верхом, в экипаже, в лодке, на корабле.

— И кто служил ему проводником?

— Человек, прекрасно знающий дорогу повсюду, где только возможно стать ногою на земном шаре.

— Кто же этот человек?

— Вечный Жид!

— Ваш граф де Сен-Жермен знает Вечного Жида?

— Знает, государь — они путешествовали вместе. Они, беседуя, прогулялись из Вены в Пекин.

— И сколько времени заняла эта прогулка?

— Пятьдесят два года.

— Черт побери! Если он пятьдесят два года добирался из Вены в Пекин, за сколько же лет он объехал вокруг света?

— За двести, кажется.

— Не больше?

— Нет, государь.

— Поторопился же он! Сколько лет вашему путешественнику?

— Кажется, семьсот или восемьсот.

— Великолепно! Возраст прекрасный! Что же он делает?

— Золото.

— Он делает золото?!

— Да, государь.

Король вдруг весело расхохотался.

— Благодарю, д’Аржансон, — сказал он. — Весьма благодарен! Вы насмешили меня. Вся эта скверная история порядком меня расстроила, а вы ее закончили самым очаровательным, самым неожиданным образом. Я жалею только, что де Мирпоа уехал: если бы он вас послушал, то, может быть, не хмурился бы больше.

— Я очень рад, государь, что эта история вам нравится, но я был бы рад еще больше, если бы ваше величество позволили мне представить вам героя.

— Героя истории, графа де Сен-Жермена, которому семьсот или восемьсот лет?

— Да, государь.

— Если вы мне его представите, сделает ли он мне золото?

— Он обязался.

— Но в таком случае его надо представить не мне, а генеральному контролеру. Сведите их, любезный д’Аржансон, вы мне окажете услугу. Когда у Орри кассы будут полны золота, он позволит мне делать все, что я хочу, без возражений, в сравнении с которыми возражения парламента можно назвать лестными комплиментами.

— Государь, я представлю Сен-Жермена Орри, если вы желаете, но позвольте мне сначала представить его вам.

— Он при мне будет делать золото?

— Да.

— Если так, я согласен.

Король встал.

— Небо чистое, солнце великолепно, — сказал он, — и я прощаюсь с делами.

Министр и начальник полиции низко поклонились и вышли. Вошел камердинер.

— Бине, — сказал король, — даже если приедут все французские министры, сегодня я тебе запрещаю пускать их ко мне. Я здесь занимаюсь не политикой, а удовольствиями. Отвори это окно Бине, пусть комната проветрится.

Бине отворил окно. Людовик XV подошел и с любовью окинул взглядом красивый пейзаж, расстилавшийся у его ног. Напротив замка была большая, широкая аллея, которую летом затеняли густые листья лип, но в это время года (в феврале) лучи солнца во всей его возрождающейся силе падали на нее без преград.

Людовик XV стоял неподвижно, опираясь обоими локтями о каменный балкон, и с наслаждением вдыхал чистый воздух ранней весны.

Вдруг на большой аллее показалась тень, и следом появилась амазонка. Она грациозно скакала на прекрасной лошади, которая как будто летела, не касаясь земли. Идеальный костюм амазонки напоминал что-то мифологическое. На плече у нее был маленький колчан, в левой руке — лук, а на голове — бриллиантовый полумесяц. Лошадь ее была покрыта шкурой пантеры. Амазонка во всем походила на Диану, богиню охоты. Быстрее пера, уносимого ветром, промчалась она галопом по аллее к вдруг, повернув налево, подскакала прямо к окну. Это окно отделялось от земли только крыльцом.

Король вскрикнул от восторга. Амазонка прогарцевала перед ним, быстро вынула из колчана стрелу, положила ее на тетиву и пустила… Стрела — крошечная, очаровательная, безвредная — попала королю прямо в сердце… Амазонка исчезла… Людовик XV стоял неподвижно, словно стрела убила его наповал.

— Опять она! — проговорил он, когда исчезли последние завихрения пыли, поднятой быстрым галопом лошади. — Опять она!..

Стрела лежала на балконе, король поднял ее и рассмотрел. Это было в своем роде чудо: стрела была из коралла, белые перья крепились изумрудными гвоздиками, а вместо наконечника было бриллиантовое сердце. Это-то сердце и ударило в сердце короля. Людовик XV обернулся со стрелой в руке, и увидел Бине, который держал петуха.

— Это день сюрпризов, — заметил король. — Ну, что сказал ювелир?

— Бемер предлагает за петуха девятьсот тысяч франков наличными, государь.

— Ну, — сказал Людовик XV, улыбаясь, — если у Рыцаря Курятника целая коллекция подобных подданных, то о нем нечего жалеть.

Король еще не закончил, как за окном раздалось громкое ‘кукареку’.

— А! — сказал король. — Это уже слишком! Я узнаю, что это такое.

XX. ЖИЛЬБЕР И РОЛАН

В нескольких шагах от парикмахерской Даже, королевского парикмахера, находилась лавка Рунара, чулочника, мужа Урсулы, приятельницы мадам Жереми и мадам Жонсьер.

В тот день, когда у короля в Шуази было такое бурное утро, перед лавкой Рупара собралась толпа. Урсула стояла на верхней ступени, засунув обе руки в карманы передника, возвышаясь над собранием, как хозяйка дома, умеющая заставить себя уважать, за нею слева стояла мадам Жереми. Перед Урсулой на нижней ступени, прислонившись к стене, стоял Рупар, еще толще и румянее обыкновенного, слушая и говоря с видом человека, знающего себе цену. Число собравшихся увеличивалось с каждой минутой. Разговор велся с необыкновенным жаром, соседи и соседки размахивали руками, вопросы и ответы сыпались так быстро, что в конце концов должна была выйти какая-нибудь путаница.

— Так это правда, — говорила только что подошедшая мадам Жонсьер.

— Абсолютная правда, — отвечали ей.

— Он пойман?

— Да.

— Но как же это произошло?

— Его арестовали…

— Нет, он сам сдался.

— Полноте, соседи! Вы всегда говорите глупости! Его выдали.

— Кто?

— Разбойники, его друзья, сообщники.

— Но где же он?

— В Бастилии.

— Нет, он в особняке полиции, и его стережет вся объездная команда.

— Наконец-то Рыцарь Курятника пойман! — сказал Рупар.

— Пойман, пойман! — повторили хором присутствующие.

— Стало быть, теперь можно ходить по вечерам без всякого страха, — сказал толстый чулочник.

Жена сокрушила его взглядом.

— Прошу вас не позорить меня, — возгласила она.

— Но, мадам Рупар… — пролепетал чулочник.

— А-а! Вы видите в аресте Рыцаря только возможность шататься по ночам!

— Я… Я…

— Вы говорите, что собираетесь гулять по вечерам…

— Милая моя…

— Стыдно, сударь.

— Дружок…

— Я вам запрещаю называть меня так…

— Черт побери, я…

— А-а! Теперь вы ругаетесь… Молчите, я не хочу вас слушать, мсье Рупар!

Слова замерли на устах доброго чулочника, но зато другие кричали.

— Как! — говорила соседка мадам Жонсьер. — Вы не знали, что Рыцарь Курятника пойман?

— Нет, — отвечала мадам Жонсьер, — я этого не знала.

— Но весь Париж говорит об этом.

— Я приехала из Мелена, куда ездила по делам.

— И в Мелене ничего не знали?

— Нет, ничего.

— В этом я не вижу ничего удивительного, — сказал Рупар, — Мелен далеко от Парижа, этой великой столицы цивилизованного мира, как изящно выражается мсье Бернар, который пишет такие хорошенькие стишки. Он мне должен за четыре пары шелковых чулок, и неизвестно, когда заплатит… Но это поэт, а я поэтов люблю…

— Потому что вы дурак, — колко перебила Урсула, — в делах надо любить тех, кто покупает чулки и платит за них, поэт он или не поэт.

— Это как ты захочешь, потребуешь и рассудишь, мой добрый друг.

— Молчите!

— Да, мой добрый, милый, превосходный друг, я молчу!

— Итак, Рыцарь Курятника схвачен, — продолжала мадам Жонсьер.

— Да, — ответила Урсула, — схвачен, арестован вчера вечером объездной командой и отвезен к начальнику полиции.

— Рыцарь Курятника схвачен! — повторили все.

— Кукареку! — раздался пронзительный крик.

По толпе пробежал трепет ужаса, воцарилось молчание, и тут громкий хохот заставил всех покраснеть. Это двенадцатилетний мальчик, проходивший мимо, вздумал подражать пению петуха — и тотчас убежал опрометью, чтобы избежать наказания, которого заслуживала его шутка.

— Шалун! — прошептал Рупар.

— А Даже не вернулся? — спросила мадам Жонсьер.

— Нет еще, — ответила Урсула. — Ах! Если бы он был здесь, он рассказал бы нам что-нибудь.

— Вот его будущий зять, — возвестила мадам Жереми.

Рупар повиновался. Мадам Жереми не ошиблась: это действительно Жильбер в простом костюме оружейника шел быстрыми шагами по улице к парикмахерской Даже. Проходя мимо собравшейся толпы, Жильбер слегка поклонился, но не остановился и не подошел, а прошел прямо в помещение парикмахерской.

Было около пяти часов, и в комнате стояла темень. Молодая белокурая девушка, хорошенькая, разряженная, сидела за столом на том месте, которое обыкновенно занимала Сабина. Это была Нисетта, сестра Жильбера. Рядом с ней, придвинувшись очень близко, сидел молодой человек лет двадцати пяти, с приятным, откровенным лицом. Это был Ролан, сын Даже.

Нисетта вышивала, или, по крайней мере, держала в левой руке вышивание, а в правой — иголку с ниткой, но вместо того, чтобы вышивать, водила иголкой по столу. Ролан, наклонившись к Нисетте, что-то тихо и необычайно воодушевленно говорил.

Увидев Жильбера, Нисетта слегка вскрикнула, а Ролан отодвинулся. Жильбер улыбнулся, взглянув на обоих.

— Так-то вы занимаетесь важным известием! — сказал он.

— Каким, брат? — спросила Нисетта.

— Арестом Рыцаря.

— Я это знала.

— И это тебя не интересует?

Нисетта покачала головой.

— Я не хочу об этом думать, — сказала она.

— Почему?

Нисетта отошла от стола и, прижавшись к груди брата, подставила ему свой лоб.

— Потому что Сабина еще не выздоровела, — ответила она.

Жильбер сделал нетерпеливое движение.

— Ты по-прежнему думаешь, что Сабину ранил Рыцарь?

— Да.

— Но я ведь не думаю этого!

— Это не моя вина, Жильбер, это сильнее меня. Вы мне говорите, что Рыцарь Курятника не участвовал в этом преступлении, а какое-то внутреннее чувство уверяет меня в противном.

— Полно, дитя! — сказал Жильбер, сменив тон. — Прекратим этот разговор.

Он пожал руку, которую с выражением братской дружбы протягивал ему Ролан. Держа Нисетту правой рукой, а руку Ролана левой, Жильбер легонько отдалил их от себя и, поставив рядом, оглядел обоих проницательным взглядом. Они были в лавке одни.

— Вы сидели очень близко друг к другу, когда я вошел, — сказал он немножко строго.

— О брат! — выговорила Нисетта, покраснев.

— Жильбер… — сказал Ролан.

— Не сердитесь, — возразил Жильбер самым кротким, самым дружелюбным тоном, — выслушайте меня, милые друзья, и отвечайте так же искренне и откровенно, как я буду говорить с вами.

Вместо ответа Ролан крепко пожал руку оружейника, Нисетта прижалась к правой руке Жильбера, ухватившись обеими руками за его плечо.

— О, как ты мил, когда так говоришь! — сказала она. — И какой у тебя кроткий голос, тебя приятно слушать, брат.

Эта маленькая сцена, происходившая в пустой лавке на оживленной улице, была трогательна по своей простоте. Чувствовалось, что три человека, находившиеся тут, питали друг к другу истинную привязанность.

— Ролан, — сказал Жильбер после минутного молчания, — ты все еще любишь Нисетту?

— Люблю ли я Нисетту? — воскликнул взволнованно Ролан. — Люблю ли я Нисетту! Я ее обожаю, Жильбер, я отдам за нее свою жизнь, свою кровь — все!.. Пусть Нисетта поскорее станет моей женой, приблизь время заключения нашего союза, и я буду обязан тебе моим счастьем!

— Скоро.

— Почему не назначить время теперь, когда выздоровление Сабины не подлежит сомнению? — сказала Нисетта.

— Потому что надо подождать.

— Чего?

— Именем твоей матери, Нисетта, на расспрашивай меня: это не моя воля, а ее. Ты выйдешь замуж на следующий день после того, как я отведу тебя на ее могилу.

— О, с каким нетерпением я жду этого благочестивого утешения! — произнесла Нисетта. — Моя бедная матушка!

— Друзья мои, — продолжал Жильбер другим тоном, — доверьтесь мне, как я доверяюсь вам. У меня только одно желание, столь же сильное, как и ваше: поскорее достигнуть минуты, когда наши браки станут возможны. А теперь, Нисетта, моя хорошенькая сестрица, садись на свое место у прилавка, а ты, Ролан, проводи меня к Сабине.

Нисетта приподнялась на цыпочки, поцеловала брата и села у стола, Ролан и Жильбер пошли к лестнице, ведущей на второй этаж. На площадке, в ту минуту, когда Ролан хотел взяться за ручку двери, ведущей в комнату Сабины, Жильбер удержал его.

— Ролан, — сказал он шепотом, — вот уже скоро месяц, как Нисетта проводит в этом доме, возле Сабины, день и ночь. Ты бываешь часто у своего отца, Нисетта тебя любит, вы знаете, что соединитесь в конце концов. Поклянись мне, что я могу доверять тебе.

Ролан без колебаний поднял руку.

— Перед Богом, который меня слышит, — сказал он твердым голосом, — клянусь тебе моей честью, моим вечным спасением, что до тех пор, пока Нисетта не станет моей женой перед алтарем Господа, она будет для меня такою же сестрой, как и Сабина!

— Я даю тебе такую же клятву за Сабину, — сказал Жильбер тоном невыразимого благородства. — А теперь, Ролан, вернись к Нисетте, а я пойду к Сабине.

Они крепко пожали друг другу руки, потом Ролан спустился по лестнице. Жильбер остался один на площадке. Его выразительное лицо сияло.

— О-о! — сказал он сам себе. — Как я счастлив здесь!..

Потом, совершенно другим уже тоном, прибавил:

— Однако я должен узнать, кто ранил Сабину: я должен за нее отомстить. Только тогда я смогу быть счастлив и спокоен.

Он повернул ручку двери и вошел.

XXI. ОБЕТ

Сабина лежала на белой постели, окруженной кисейными занавесками, левая рука ее была лениво вытянута, а правая грациозно поддерживала головку, в результате чего белокурые волосы образовывали на изголовье и на плечах пышные каскады. Свет падал прямо на ее лицо, и она была очень мила.

Уже две недели Сабина была вне опасности. Искусство доктора Кене и крепкий организм молодой девушки, не имевшей недостатка в нежных заботах, успешно боролись с болезнью. Быстро выздоравливая, Сабина чувствовала, как возрождались ее силы, и лицо, черты которого были ранее искажены страданием и болезнью, возвращало все великолепие своей чудной красоты, а на бледных щеках появился легкий румянец. Сабина дремала уже около часа. Жюстина, сидевшая возле нее, видя ее спокойно спящею, ушла, так что Сабина была одна в ту минуту, когда Жильбер вошел в ее комнату. Он подходил тихо, без шума. Сабина по-прежнему спала с тем же спокойным и ровным дыханием. Жильбер остановился перед кроватью и стал смотреть на Сабину. У молодой девушки было улыбающееся личико, видимо, ей снился хороший сон. Жильбер подавил вздох. Сабина раскрыла глаза. Взгляд ее встретился с глазами Жильбера, и оба почувствовали глубокое волнение. Сабина покраснела, Жильбер упал на колени перед кроватью. Обеими руками схватил он руки Сабины.

— Вы любите меня? — прошептал он.

Сабина нежно наклонилась к нему.

— Жильбер, — ответила она, — я вас люблю всей душой, всем сердцем, я вас люблю, как честная девушка должна любить честного человека, когда она уверена, что этот человек будет ее мужем перед Богом.

— А как вы думаете, Сабина, люблю ли я вас?

— Да, Жильбер, я думаю, любите.

Наступила минута красноречивого молчания.

— Жильбер, — продолжала Сабина, — если бы я умерла, что бы вы сделали?

— Прежде всего я отомстил бы за вас, — ответил Жильбер, — а потом бы убил себя на вашей могиле.

— Вы убили бы себя!

— Не колеблясь и с радостью, потому что жизнь без вас, Сабина, была бы полна горечи — горечи без надежды и утешения.

— Встаньте, пожалуйста, — сказала Сабина. — Присаживайтесь, мы поговорим.

Жильбер повиновался: он взял стул и сел возле кровати, взяв Сабину за руку.

— Что делает моя прелестная Нисетта? — спросила Сабина.

— Она внизу с Роланом.

— Они тоже любят друг друга…

— Да.

— Когда они обвенчаются?

— В один день с нами.

— Стало быть, когда я выздоровею.

— Когда вы выздоровеете, Сабина, — сказал Жильбер серьезно, — и когда вы будете отомщены.

— Как?

— Я дал обет стать вашим мужем не раньше, чем найду вашего мерзкого убийцу и раздавлю его своей ногой!

Говоря это, Жильбер действительно был великолепен.

— О-о! — дрожа, сказала Сабина. — Вы пугаете меня.

— Как! Разве вы не понимаете, что, прежде чем стать вашим мужем, я должен за вас отомстить?

Сабина подумала несколько минут, потом тихо покачала головой и с выражением решимости и печали в глазах сказала:

— Вы правы, Жильбер, вы должны за меняй отомстить, и тем более вы должны узнать, почему к я стала жертвой такого гнусного преступления. Кто осмелился завлечь меня в засаду? Кто осмелился разыграть перед бедной девушкой такую отвратительную роль?

Сабина медленно приподнялась с подушки.

— Ах! — сказала она. — Когда я подумаю об этом, мне ужасно хочется все узнать…

— Вы узнаете, Сабина, все узнаете, — откликнулся Жильбер.

— Да, это правда? Мы узнаем все? О, Жильбер! Я не осмелилась рассказать о моих мыслях Ролану и отцу: оба сделали бы все, но я не имела права рисковать их счастьем и их жизнями ради себя! Вы, Жильбер, — это другое дело! Жизни наши связаны чувствами, которые мы испытываем, и клятвами, которыми мы обменялись. Вы мне не брат, не отец, вы мой муж, и вам не для кого жить, кроме меня. Между нами не должно быть тайн, все должно быть ясно, справедливо, потому что мы лю бим друг друга, а любовь — это соединение двух душ в одну, и двух сердец — в одно сердце. Вот как я понимаю любовь, Жильбер!

— Вы понимаете любовь, Сабина, как ангел понимает вечную жизнь!

— Или мы будем вместе жить, Жильбер, или мы вместе умрем — не так ли?

— Да, Сабина!

— Стало быть, для того, чтобы наша совместная жизнь была счастливой, никогда сомнение не должно проскользнуть в нашу душу, ни одна сторона жизни не должна оставаться в тени.

— Вы правы, Сабина.

— Следовательно, мы должны, Жильбер, раскрыть тайну приключения, жертвой которого я чуть было не стала, и вы говорили справедливо, когда отвечали мне: ‘Прежде чем стать вашим мужем, я должен за вас отомстить!’

— Будем же действовать, Сабина, чтобы приблизить минуту, которую я призываю всеми силами своей души. Теперь, когда силы к вам возвратились, я могу, не боясь усилить вашу болезнь, пробудить ваши воспоминания. Выслушайте меня, Сабина, и так как у меня одна доля с вами, позвольте мне направлять вас по пути, по которому мы должны следовать.

— Говорите, Жильбер, и не бойтесь открыть мне все ваши мысли.

— Пока вы лежали на этом мученическом одре, — продолжал Жильбер, — я перебрал в голове все возможности добраться до истины и, к несчастью, ни один способ не показался мне надежным, но тогда мне не доставало сведений, которые вы одна могли мне дать.

— Я сказала все, что знала.

— Нет, вы можете рассказать еще многое, позвольте только мне расспросить вас, милая Сабина.

Жильбер вынул из кармана небольшую тетрадь и карандаш. Каждая страница этой тетради была разделена надвое, причем одна из половинок была исписана, а другая оставалась чистой.

— В тот вечер 30 января, когда случилось это роковое происшествие, — начал Жильбер, — какой-то человек принес вам от меня письмо, сказав, что Ролан ранен…

— Да.

— Вы узнали мой почерк?

— Да.

— И мою подпись?

— Мне так показалось.

— Что же стало с этим письмом?

— Не знаю, я положила его в карман моего платья. Оно еще там?

— Нет, его не нашли. Но взяли ли вы его с собой?

— Я в этом уверена.

— Значит, его вытащили. Теперь скажите мне, узнаете ли вы человека, который принес вам письмо?

— Думаю, да.

— Запомнили ли вы, как он выглядел, его костюм?..

— Да. Это был человек высокого роста, с широкими плечами, скорее худощавый, чем полный. На нем был большой камзол, какой носят работники, темно-коричневого цвета. У него был большой острый нос и маленькие блестящие глазки…

— Его волосы, борода, брови? — спросил Жильбер, который, между тем как Сабина говорила, быстро записывал.

— Волосы длинные, густые, черные, бороды не было, брови широкие и густые, внешность угрюмая и грубая.

— Никаких особенных примет?

— Кажется, никаких… — ответила Сабина, стараясь вспомнить.

— Припомните хорошенько.

— Я вспомнила! На левой руке большой грубый шрам.

— Как вы его заметили?

— Когда мы остановили фиакр, и он подал мне руку, чтобы посадить меня, я была очень взволнована и дрожала, я подала ему руку и почувствовала этот шрам… Я совсем об этом забыла, но теперь вдруг вспомнила.

— Очевидно, шрам внутри левой руки?

— Да.

— А фиакр? Помните ли что-нибудь примечательное?

— Ничего.

— Вы не помните ни цвета кареты, ни номера ее, ни масти лошадей?

— Одна была белая…

— А другая?

— Гнедая или вороная… темного цвета — вот все, что я могу сказать.

— А кучер?

— Я на него не смотрела.

— Но когда вас повезли не в ту сторону, вы опускали переднее стекло и видели кучера?

— Нет, он был закутан в большой плащ, я ничего не увидела.

— А если бы вы сели в этот фиакр, вы узнали бы его?

— Может быть…

— А что вы видели в тот промежуток времени, когда вы вышли из фиакра, но вам еще не завязали глаза?

— Ничего — я была вне себя… Я видела большую освещенную залу с этими вельможами и дамами.

— Об этом я уже знаю все, Сабина, и скажу вам то, чего не знаете вы. Вы были в маленьком особняке на улице Сен-Клод, за столом было семеро мужчин и четыре дамы.

— Так! — вскричала Сабина. — Как вы это узнали?

— Я узнал все, что относилось к ужину, от женщины, которая находилась в маленькой гостиной, когда вы пришли в себя.

— Вы видели ту женщину?

— Да, я нашел ее и принудил говорить.

— Но она должна знать все.

— Она знает не больше вас. Вас похитили не те, у которых вы были, — я в этом уверен. Вас привезли туда, но вас там не ждали.

— Кто же меня привез?

— Вот этого-то я не смог узнать, и никто в особняке на улице Сен-Клод — ни хозяева, ни гости, ни слуги — не знает.

— Но что вам известно?

— Все вплоть до той минуты, когда вы выскочили из окна.

— А!

— А вы, Сабина, вспоминаете ли что-нибудь теперь, возвратилась ли к вам память?

— Нет, Жильбер, с той минуты, как я прыгнула из окна, я ничего не помню. Наверно, у меня был припадок помешательства.

— Ничего, совсем ничего?

— Холодное железо, — сказала Сабина, побледнев, — я его почувствовала, и теперь как будто еще чувствую.

— Но того, кто вас ранил?

— Я его не видела.

— Как странно! Сабина, — продолжал Жильбер после некоторого молчания, — вечером, когда через несколько часов после этого происшествия я увидел вас окровавленную, бледную, молчаливую и ничего не видящую, я думал, что вы умираете. Мои глаза, блуждавшие по комнате, остановились на вашем окровавленном платье, лежавшем между камином и этим маленьким шкафчиком, который тогда был открыт. Повинуясь скорее инстинкту, чем рассуждению, — потому что я тогда не рассуждал, — я схватил эту одежду и спрятал ее в шкаф, а ключ от него забрал. Этот ключ с тех пор был со мной — вот он, — и шкаф не открывался. Хотите, чтобы я отпер его, Сабина? Хотите рассмотреть со мною платье, которое на вас было в ту ночь?

— Оно здесь? — спросила Сабина, указав на шкаф.

— Однако, Сабина… Может быть, лучше подождать…

— Нет, нет! Отоприте этот шкаф и возьмите платье. Я буду тверда, Жильбер, я это чувствую.

Жильбер подошел к шкафу.

XXII. ВЗГЛЯД

Отворив шкаф, Жильбер вынул одежду, которая была на Сабине в тот страшный день.

— Подайте ее мне, — сказала молодая девушка, — я хочу рассмотреть сама.

Нравственная энергия как будто придала ей силы. Она привстала на постели и прислонилась к изголовью.

— Вот платье, — сказал Жильбер.

Сабина взяла его. Юбка была цела, корсаж разорван и запачкан кровью. Жильбер рассмотрел с величайшим вниманием все платье по частям, вывернул карманы, приподнял каждую складку.

— Нет ничего такого, что могло бы нам помочь, — сказал он.

Все другие предметы одежды были рассмотрены так же тщательно. На стуле возле кровати остались башмаки и чулки.

— Один чулок разорван, — сказал Жильбер, — есть у вас царапина на ноге?

— Не знаю.

— Вот тут, повыше, разорвано еще.

— Действительно.

— Другой чулок цел. Сабина, следовательно, у вас должна быть рана на ноге.

— Я не знаю.

Она вытянула правую ногу из-под одеяла.

— Да! В самом деле! — с живостью сказал Жильбер. — Вот шрам, на том самом месте, где разорван чулок. Второй шрам на икре, он больше.

Жильбер поспешно взял со стула башмаки.

— Правый башмак был разорван чем-то острым, — сделал он вывод. — Подошва прорезана. Значит, вы наступили на что-то, что ранило вас?

— Я не помню.

Жильбер вертел и переворачивал обувь, рассматривая ее чрезвычайно внимательно.

— Не ранили ли вы себя, когда выскочили из окна в павильоне на улице Сен-Клод? — продолжал он. — Вообще-то, скорей всего — нет, потому что чулок разорван не снизу вверх, и, падая, вы не повредили бы ногу в этом месте.

— Да, точно.

— Дайте мне этот башмак… Может быть, он мне понадобится.

— Ах, — сказала Сабина с болезненным вздохом, — как объяснить это ужасное происшествие?

— В вашей прошлой жизни ничего не может навести вас на след?

— Кажется, нет, Жильбер.

— Не питал ли кто-нибудь к вам ненависти?

— О, нет!

— Не был ли кто-нибудь влюблен в вас?

— Я любима моим отцом, братом, Нисеттой и вами.

— А другими?

— Я никогда этого не замечала.

— Вы молоды, хороши собой, очаровательны и должны были внушать страсть…

— Что же вы предполагаете, Жильбер?

— Что какой-нибудь отвергнутый обожатель, какой-нибудь бездушный негодяй, чтобы отомстить за ваше презрение, захотел погубить вас… Вспомните хорошенько, Сабина!

— Я пытаюсь, Жильбер, и ничего не нахожу, не могу найти. Я всегда принимала так холодно нежные слова, нашептываемые мне, я так мало обращала внимание на тех, кто хотел меня прельстить, говоря со мной о любви, что я ни о чем таком не помню совершенно.

— Вы никогда не натыкались ни на чей угрожающий взгляд?

Сабина вздрогнула, как будто ее ударило током.

— Да, — сказала она, — это было два раза.

— Где и как?

— Первый раз в театре, я была с моим отцом.

— Давно?

— Год тому назад…

— До того или после того, как я увидел вас в первый раз?

— После, — ответила Сабина, несколько покраснев, — потому что я держала в руках букет фиалок, который вы мне подарили накануне.

— Что же было?

— Нам было очень весело, когда, повернув голову, чтобы рассмотреть зрителей, я заметила в партере напротив нас человека, сидевшего спиною к сцене и пристально смотревшего на меня. Сначала я не обратила на это особого внимания, но этот человек оставался все в том же положении, устремив на меня взгляд. Эта настойчивость надоедала мне.

— Как выглядел этот человек?

— Высокого роста, крепкого сложения, с мрачной физиономией и одетый, как дворянин.

— Вы узнаете его, если увидите?

— Да.

— А после этого вы его видели?

— Только один раз.

— Где?

— В саду Тюильри.

— Давно?

— За несколько дней до той ужасной ночи.

— Но вы мне ничего не сказали, Сабина, вы мне не говорили об этом человеке.

— Что я могла сказать? Мы встретились в Тюильри, он опять посмотрел на меня очень пристально, потом ушел, не сказав ни слова.

— К вскоре после этой встречи случилось ужасное происшествие…

— Дня через три.

— Вы не знаете, кто этот человек?

— Нет.

— Он был один?

— Да.

— Вы никогда не получали никаких писем, о которых не сообщали бы вашему отцу?

— Мне писали несколько раз, но я распечатывала письма только ваши и Ролана.

— А остальные письма кто распечатывал?

— Мой отец. Он часто смеялся, читая их, а потом бросал в огонь.

— Словом, ничего в вашей жизни, за исключением взглядов этого человека, не казалось вам странным?

— Ничего. Я всегда жила спокойно и счастливо.

— Странно! — произнес Жильбер, задумавшись.

Он встал.

— Сабина, — продолжал он, — этот разговор вас утомляет — я это вижу по вашему лицу. Вы должны отдохнуть. Завтра я приду к вам, а до тех пор я, может быть, придумаю, каким образом нам дальше действовать, чтобы узнать правду.

Сабина протянула свою маленькую ручку, которую Жильбер пожал и нежно поцеловал.

— Не говорите ничего ни вашему отцу, ни вашему брату, ни Нисетте, — сказал Жильбер, — пусть этот разговор останется между нами.

— Обещаю, друг мой.

Жильбер наклонился еще раз поцеловать руку молодой девушки и бросил на нее взгляд, исполненный бесконечной нежности, потом, прощально помахав рукой, он вышел из комнаты. Спустившись по лестнице, он встретил Нисетту, которая собиралась подняться наверх.

— Ах, я так беспокоилась, брат, — сказала она, — и решила пойти к Сабине. Ты так долго был у нее…

— Ступай, дитя, — ответил Жильбер, — но не заставляй ее говорить: ей надо отдохнуть.

Нисетта подставила брату свой лоб для поцелуя, потом бросилась к лестнице, как вспорхнувшая птичка.

Жильбер вошел в парикмахерскую. Фебо и Блонден, подмастерья, пудрили парики. Ролан, прислонившись лбом к стеклу, смотрел на улицу. Услышав шаги Жильбера, он обернулся.

— Действительно Рыцарь Курятника взят? — спросил он.

— Кажется, — ответил Жильбер.

— Наши соседи хотят иллюминовать дома в знак радости.

— Кукареку! — раздалось на улице.

— Шутка продолжается, — сказал Ролан, смеясь. — Мальчишки бегают по улице и подражают пению петуха.

— На что это смотрят все любопытные, собравшиеся около дома Рупара? — спросил Жильбер.

— На афишу, которую только что прибил полицейский. Это — обещание награды тому, кто прислал начальнику полиции письмо, полученное им третьего дня.

— Какое письмо?

— Объяснений никаких нет. Хочешь посмотреть?

Ролан открыл дверь парикмахерской и вышел на улицу, Жильбер пошел за ним. Любопытные бродили туда-сюда по улице, останавливались, разговаривали, смеялись.

— Рыцарь Курятника арестован, — слышалось со всех сторон.

Возле дома Рупара собралось человек тридцать, они были увлечены чтением афиши, обещавшей сто луидоров награды.

— Сто луидоров за письмо, посланное начальнику полиции, — говорил Рупар, — вот деньги, заработанные без труда!

— Уж вам не пришла бы в голову такая мудреная идея написать письмо, которое доставит сто луидоров! — сказала Урсула, пожимая плечами.

— Но… Но… Но… нельзя знать! Если я попробую, я напишу так крупно, как угодно. У меня почерк очень красивый — признайтесь!

— А вот и мсье Жильбер! — сказала мадам Жереми, приседая.

— И мсье Ролан, — прибавила мадам Жонсьер, улыбаясь. — Это смешно, — шепнула она, наклонившись к мадам Жереми, — с тех пор, как мсье Ролан стал женихом, он не хорошеет.

— Так же, как и Жильбер, моя милая. Я бы за него не вышла.

— И я.

— Кукареку! — закричал пронзительный голос.

— Заставьте замолчать этих шалунов! — возмутился Рупар.

— Кукареку! — повторил голос, но гораздо дальше.

— Ролан, — сказал Жильбер, — я оставляю тебя. Будь в мастерской в девять часов вечера.

Ролан с удивлением посмотрел на Жильбера.

— Куда ты идешь? — спросил он.

Третье ‘кукареку’ раздалось вдали.

— Сегодня вечером в девять часов, — повторил Жильбер и ушел быстрым шагом.

Он направился в Пале-Рояль. На углу улицы Траверсьер он повернул налево. Навстречу ему шел молодой человек, одетый, как клерк нотариуса — в черный сюртук и белый галстук, с бумагами под мышкой. Увидев Жильбера, он быстро подошел к нему и поклонился.

— Ужинают сегодня? — спросил Жильбер.

— Да, любезный начальник, — ответил молодой человек.

— А гости?

— Они сидят за столом в ‘Кабачке царя Соломона’, в седьмом номере.

— Они ждут меня?

— Уже час.

Повинуясь жесту руки Жильбера, клерк удалился в направлении Сен-Рош. Жильбер пошел на улицу Брассри. Он вошел в последний дом на правой стороне улицы и оказался в темном, узком коридоре с низкими потолками, заканчивающимся сырой передней, откуда на второй этаж вела грязная лестница, совершенно не освещенная, с веревкой вместо перил. Поднявшись, Жильбер остановился. Он открыл дверь и вошел в небольшую комнату, в которой никого не было. Посредине комнаты стоял стол, на котором лежало письмо. Жильбер взял это письмо, распечатал и прочел, потом сказал с удовлетворением:

— Хорошо! Это уже шаг вперед.

XXIII. ОТЕЛЬ СЕН-ГИЙОМ

На улице Ришелье, между улицей Бушри и улицей Траверсьер, возвышался отель Сен-Гийом, а возле этого прекрасного здания находилась та жалкая лачуга, в которую вошел Жильбер.

В ту минуту, когда он поднимался по грязной лестнице, перед отелем Сен-Гийом остановилась прекрасная карета, с гербом и короною виконта на дверцах. Кучер остался на месте. Лакей сошел на землю и вошел в отель. На кучере и лакее были, поверх ливреи, большие плащи с рукавами, защищавшие их от холода. Отель Сен-Гийом был не гостиницей, а домом для гостей, недавно открытым, и представлял собой что-то среднее между обыкновенной гостиницей и частным домом. Здесь останавливались богатые иностранцы. Карета, остановившаяся перед дверью, была пуста, в ней никто не приехал, а, видимо, должны были уехать. Слуга обратился к лакею отеля:

— Скажите моему господину, виконту де Сен-Ле-д’Эссеран, — сказал он, — что карета его ждет.

— Ступайте сами, — ответил лакей.

— Я не могу.

— Почему?

— Потому что мой господин запретил мне оставлять карету.

— В ней что, везут какое-нибудь чудо?

— Может быть, но вас это не касается! Ступайте и доложите моему господину.

— Иду, иду! — проворчал лакей, медленно поднимаясь по лестнице.

Слуга вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышался громкий голос и смех. Дверь передней с шумом отворилась, и молодой человек, смеясь, спустился по лестнице. Этот молодой человек, которому могло быть лет двадцать пять, был одет с чрезвычайным щегольством: серый с розовым костюм, бархатные полукафтан и панталоны, розовый атласный жилет, вышитый серебром, треугольная шляпа с галуном, пуговицы на полукафтане и жилете, пряжки на подвязках и башмаках, и цепочка часов были из бриллиантов с рубинами и оправлены в серебро. На безымянном пальце левой руки молодого человека сиял великолепный перстень: рубин, осыпанный бриллиантами, а в правой руке он держал табакерку, украшенную тоже бриллиантами и рубинами.

Спустившись вниз, молодой щеголь наклонил голову к правому плечу, а правую руку засунул в карман панталон.

— Право, милый, любезный граф, — говорил он, не оборачиваясь, — вы самый удивительный, самый ослепительный, самый фантастический человек, которого я когда-либо видел. Если вы захотите, вы будете через неделю предметом восторгов и обожания всего двора…

На последней фразе он обернулся назад. Выходивший из парадной двери отеля человек имел великолепный рост, бесподобную стать и благородную осанку. На вид ему казалось лет тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное, очень смуглое, как у арабов, брови очень черные и густые, глаза блестящие, взгляд проницательный. Картину завершал костюм из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом, совершенно без вышивки. Но если по фасону этот костюм был прост и не изобиловал украшениями, все в нем говорило о тонком вкусе, в том числе и единственное украшение несметной стоимости, а именно: пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.

Слуга, ожидавший своего господина, бросился к карете и отворил дверцу.

— Садитесь же, мой милый, — сказал молодой щеголь, посторонившись.

Спутник его поставил ногу на опущенную подножку. Когда оба сели в карету, слуга почтительно, с непокрытой головой, ждал приказаний.

— В ‘Кабачок царя Соломона!’ — сказал щеголь.

Дверца закрылась, и карета помчалась, увлекаемая парой великолепных нормандских лошадей. Молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занимал правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми пуговицами:

— Хохлатый Петух! — сказал он шепотом, но очень твердо. — Сегодня вечером мы испытаем новый путь!

— Начальник! — ответил молодой человек. — Вы удостоили меня вашего доверия — я постараюсь его оправдать!

— Тебе известна половина моих тайн.

— А моя преданность вся принадлежит вам.

— Я верю.

XXIV. КАБАЧОК ЦАРЯ СОЛОМОНА

То, что сейчас называется ресторанами, называлось в старину кабачками, и среди самых знаменитых был ‘Кабачок царя Соломона’. Тридцать лет за его столы садились принцы крови, вельможи и буржуа, он занимал весь дом на улице Шустри, на углу улицы Тиршап.

Была половина седьмого. Яркий свет освещал внутренность кабачка. В подвальном помещении размещались лавка и кухня, на первом этаже — обширные залы для больших обедов, на втором — отдельные номера.

В комнате под номером семь середину занимал стол, на котором было поставлено четыре прибора. Четыре канделябра — два на камине и два на столе — освещали комнату. Хотя на столе было четыре прибора, в комнате было только две особы: мужчина и женщина. Женщина — высокая, красивая, Разряженная, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами — была та самая, которую мы видели в присутствии Рыцаря Курятника и которую публика называла просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и бокал, наполовину наполненные.

Мужчина, сидевший или, скорее, лежавший в кресле, был высок и худощав, лицо у него было утомленное, губы толстые, глаза маленькие и круглые. Этот человек с истасканной, пресыщенной, хитрой физиономией был в костюме дворянина, когда-то изысканном, но теперь грязном, истрепанном. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке бокал, в котором плескалось содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.

— Ventre de biche [буквально ‘чрево оленихи, лани’, также название цвета — белого с рыжеватым отливом — прим. верстальщика], Бриссо моего сердца, любовь моих воспоминаний и воспоминание моей любви, — говорил он, — ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?

— Это правда. Я думала, ты так окружен своими кредиторами, — ответила Бриссо, — что не осмелишься и подумать о выходе из дома.

— Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю ‘ты’, не слишком этим гордись: я имею привычку говорить ‘ты’ всем, с кем ужинаю.

— То есть, ты должен говорить ‘ты’ всему Парижу.

— Но если я говорю тебе ‘ты’, зачем ты мне тыкаешь? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.

— Да, но когда к тебе пристанут и ты нуждаешься в десяти луидорах, тебя устраивает, чтобы я говорила тебе ‘ты’, только бы дала взаймы.

— А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, кто тебя стесняет, разве я не к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мужество, кажется, ты можешь давать мне взаймы деньги.

— Я только для этого и занимаю тебе.

— Зачем же ты так фамильярничаешь со мной, и что говоришь мне ‘ты’?

— Оставь меня в покое! Если ты будешь дразнить меня, я стану кричать по всему Парижу, что Вольтер дает тебе пенсию в сто луидоров за то, что ты аплодировал его трагедии.

— Можешь рассказывать кому хочешь. Вольтер неблагодарный…

— Он отказался дать тебе два луидора?

— И, к тому же, он мне уже не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.

— То есть?

— Со вчерашнего дня у меня есть особняк, сад, слуги, лошади, экипажи, и я к черту послал всех моих кредиторов.

— У тебя есть все это?!

— Ну да!

— Где же твой особняк? Я приеду к тебе с визитом.

— В Тампле, у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его особняке, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль — жилище принца крови — неприкосновенен, и я могу говорить из моего окна прокурорам и агентам мсье Фейдо все, что захочу, а они мне не смогут сделать ничего, кроме как кланяться в моем лице дворянину дома принца.

— Ты дворянин дома принца Конти?

— Да. Я, Шарль-Жак-Луи-Огюст де Рошель, кавалер де Ла-Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года от благородной и старинной фамилии, имею честь занимать должность в доме принца Конти.

— Должность… Какую?

— Человека любезного, приятного и услужливого.

— А! Ты ему нужен — это понятно.

Морлиер опорожнил свой бокал.

— Очень смешная мысль, — продолжала Бриссо, — принцу взять к себе такого человека…

— Молчи! Не забывай, с кем говоришь.

— Кто тебя представил принцу?

— Я сам. Представь себе, в настоящий момент я нахожусь в плохих отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая спокойствия, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя и отправился к его высочеству.

— Он тебя принял?

— Очень любезно. Принц завтракал…

— И пригласил тебя?

— Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал: — (Морлиер встал и принял позу, в которой он, вероятно, говорил с принцем Конти), — ‘Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. Есть разные поступки, попытки, поиски, фантазии, потребности, которые в положении принца нельзя совершать, предпринимать и удовлетворять по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы выставить вперед в случае надобности, и который имел бы имя, приличное звание и репутацию, уже потерянную или готовую потеряться. И вот, такой полезный человек, который все видел, все читал, все познал, все делал, который годится на виселицу и бывает в хороших домах, у которого есть друзья во всех слоях общества, который не отступает ни перед каким — хорошим или плохим — поступком, который не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии, этот человек — единственный, неповторимый — я! Я — кавалер де Ла-Морлиер, я — служивший в мушкетерах, я — имеющий в друзьях Шароле, Бульона, Рогана, Монморанси, Тремуйля, я — участвующий в ужинах Ларошфуко, Коссе, Креки, Мальи, Бове, Бофретона, Ришелье, я — промотавший отцовское наследство для того, чтобы не иметь с ним хлопот, я, наконец, знающий все, видевший все, делающий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе: подобного мне вы не найдете’.

— Бесподобно! — сказала Бриссо, слушавшая с восторгом. — А что сказал его высочество?

— Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я и поселился вчера.

— Браво! А я думала, что ты шутишь.

— Это чистая правда — повторяю. Я никогда не был так спокоен. За сим, милый старинный друг, наполни мой бокал, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!

— Объясни мне теперь, зачем ты пригласил меня ужинать?

— Что? — с удивлением спросил Морлиер.

— Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?

— Я должен тебя об этом спросить.

— Как?!

— Ведь ты мне писала, чтобы я был здесь в шесть часов вечера сегодня, в комнате номер семь, в ‘Кабачке царя Соломона’.

— Ты шутишь!

— Вот твое письмо!

— А вот твое.

Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый из них держал в руке, они одновременно развернули их, прочли, потом подняли головы, и посмотрели друг на друга с удивлением до того комическим, что тут же громко расхохотались.

— Это уж слишком! — воскликнул Морлиер.

— Какая шутка! — сказала Бриссо.

— Что значит эта мистификация?

— Это не мистификация, — произнес чей-то голос.

Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты отворилась и очаровательный молодой человек подошел к ним, улыбаясь.

— Э! — вскричала Бриссо. — Виконт де Сен-Ле-д’Эссеран!

— Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад поужинать с вами!

Он обернулся: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.

— Ах! — вымолвил Морлиер, зажмурив глаза. — Это солнце.

XXV. ЖЕЛАНИЯ

Виконт Сен-Ле-д’Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которую регентство передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с насмешкой на губах, в шляпе набекрень, правую руку засунув в карман панталон, левой опираясь на эфес шпаги, виконт остановился, выставив вперед правую ногу и перенеся всю тяжесть тела на левую. Виконт был очарователен, до того очарователен, что Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала так, что было слышно:

— Милашка!

Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:

— Вот эти две особы, о которых я вам говорил: кавалер де Рошель де Ла-Морлиер и мадам Мари-Жозефина-Филаминта Бриссо.

Бриссо присела в низком реверансе. Морлиер поклонился в третьей позиции, как танцмейстер в менуэте.

Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но взгляд остановил на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, осыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее. При этом движении на пальце его блеснул перстень с солитером изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, как будто был ослеплен.

— Сияние!.. — сказал он.

Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, сказал ему вдруг:

— Сколько ты стоишь?

Кавалер остолбенел. Этот резкий вопрос убил его наповал, как метко направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных, самых дерзких и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не считался постыдным. Но как ни тупа была его совесть, удар был так силен, что присутствие духа изменило ему. И все потому, что вопрос был до того ясен, до того справедлив, он выказывал такой стоицизм и такое презрение, что, как ни бесстыден был этот человек, он растерялся. Однако быстро оправился и ответил:

— Сколько я стою?.. Это зависит…

— От чего или от кого? — спросил незнакомец.

— От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которой могут меня повесить, а для другого я на вес золота. К какой категории относитесь вы?

— Как ты сам захочешь. Выбирай.

— Я уже выбрал…

Незнакомец резким движением закрыл свою табакерку, бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, еще проворнее поднял пуговицу и, положив ее на ладонь, вымолвил:

— Клянусь рогами дьявола, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров.

И со вздохом сожаления подал бриллиант незнакомцу.

— Он переходит к вам, — сказал незнакомец, — сохраните его как сувенир.

— Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! — вскричал Морлиер. — Я теперь понимаю все, — прибавил он, — вы у меня поинтересовались: ‘Сколько ты стоишь?’, а теперь я спрашиваю вас: во сколько вы меня цените?

— Это зависит…

— От чего или от кого?

— От того, что ты можешь сделать.

— Я могу сделать все.

— Даже то, чего не делают?

— Особенно то, чего не должно делать.

— Ты умен.

— Я живу моим умом.

— Ты можешь убить человека?

— Как выпить бокал шампанского.

— Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Тебе не свойственны добро, великодушие, не легко ли тебя растрогать?

— Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится побеждать ни малейшего приступа добродетели.

Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица оказалась на полу. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.

— Пара… — проговорил он в восторге.

Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, где была уже спрятана первая, он прибавил:

— Я отдам свою кровь до последней капли, чтобы узнать, кого я должен иметь честь благодарить.

— Графа А., — ответил незнакомец.

— Графа А., — повторил Морлиер, — прекрасное имя!

Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился к Бриссо, с которой на другом конце комнаты уже несколько минут тихо говорил виконт де Сен-Ле.

— Ну что? — спросил он.

— К вашим услугам, — ответила Бриссо с низким реверансом.

— Ты готова?

— На все.

— Раз так, сядем за стол и будем разговаривать за ужином.

Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем как граф А. садился за стол. По правую руку от него сел Морлиер, по левую — Бриссо. Пришел слуга.

— Подавайте! — сказал Сен-Ле и тоже сел.

Слуга исчез, и через несколько минут стол был заставлен отборными кушаньями.

— Смерть моей жизни! — вскричал Морлиер. — В ‘Кабачке царя Соломона’ великолепные ужины. Это первый кабачок во Франции.

— Давно вы его знаете? — спросил граф, который ничего не пил и не ел.

— Да.

— Если ваши воспоминания верны, то они могут относиться к давнему времени.

— Да…

— В 1725 году, в январе, в ночь под Новый год не ужинали ли вы здесь?

Морлиер ударил себя по лбу.

— Подождите!.. Подождите!.. — сказал он. — Мне кажется, что…

— Это было в этой самой комнате. Вас сидело за столом двенадцать человек, вы встречали Новый год.

— Что вы хотите мне напомнить?

— Тут были де Конфлан, де Креки — дядя нынешнего, де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джеймс, де Таванн, де Шароле, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я забыл, но которого я назову бароном. Вы помните?

— Все так и было.

— Приближалась полночь. Ужин был в полном разгаре, бутылки опустели, и в головах начали возникать самые сумасбродные идеи…

— Откуда вы знаете все это? — спросил Морлиер.

— Условились, что когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда закончится 1724 год и начнется 1725, будут пить за здоровье и высказывать друг другу всякие пожелания…

— Ну да, — закричал Морлиер, — Фиц-Джеймс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я точно попал в тюрьму за долги.

— Условились, — продолжал граф, — что каждое желание должно быть выполнено, насколько бы странно и сумасбродно оно ни было, и все присутствующие без исключения должны были способствовать исполнению этих желаний.

— Именно, и я помню, что наш друг барон, имя которого вы забыли, назывался Монжуа.

— Именно, кавалер. Отчего же вы вспомнили об этом самом бароне Монжуа?

— Он изъявил графу Шароле самое забавное желание.

— Какое? — спросил виконт де Сен-Ле.

— Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или ходить в желтом костюме четыре дня.

— А! — сказал Сен-Ле со смехом. — В самом деле, странное желание!

— А что отвечал Шароле? — спросил граф. — Какое желание высказал он в свою очередь, вы помните?

— Не совсем, — ответил Морлиер с некоторым замешательством.

— Граф де Шароле, — продолжал граф, — пожелал, чтобы через месяц любовницей барона стала первая девушка, замужняя женщина или вдова, которую он встретит, выходя из кабачка, будь она стара, безобразна, дряхла, — или четыре дня носил парик из кабаньей кожи.

— Одно желание стоило другого! — сказал Сен-Ле, улыбаясь.

— В этом самом году, весной, — обратился граф к Бриссо, — вы продавали букеты в саду Пале-Рояль.

— Да, — ответил Бриссо с удивлением, — я этого не забыла. Но как вы это помните? Ведь я была цветочницей только полгода.

— Да, вы начали продавать цветы 12 января того года.

Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этой дате произвело на нее неприятное впечатление.

— 12 января! — повторила она.

— В этот самый день вы продали ваш первый букет? — спросил граф.

— Да… Но откуда вам известно, что в этот день я продала свой первый букет?

Граф не ответил. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.

— Как вы много знаете! — сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. — Право, мне кажется, что вам известно все.

— Хотите иметь доказательство? — спросил граф.

— Ну да. Ничто так не способствует пищеварению, как беседа с человеком таких необыкновенных достоинств, как вы, граф.

Поклонившись графу, Морлиер начал второй бокал ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С самого начала ужина и до тех пор, пока граф не заговорил с ней, она не принимала никакого участия в разговоре. Устремив на него взгляд, Бриссо пыталась вспомнить, где она видела этого человека, но тщетно. Сен-Ле, по-видимому, мало обращавший внимание на то, что происходило вокруг него, занимался только ужином: он накладывал кушанья, наполнял бокалы, ухаживал за своим соседом справа и соседом слева с живостью и увлечением, что очень нравилось кавалеру Морлиеру.

— Вернемся к вашему ужину в ночь на 1 января 1725 года, — резко сказал граф.

XXVI. ПРОТОКОЛ

— Когда все желания были высказаны, — продолжал А., — принц Конти, выбранный председателем собрания, велел написать на белом атласе протокол заседания в двенадцати экземплярах. Каждый собеседник должен был сохранить свой экземпляр в течение всего года. Вот один из двенадцати экземпляров.

Граф А. вынул из кармана жилета кусок ткани и положил его на стол. На этом шелке в рамке из гербов кистью было написано крупными буквами:

‘ПРОТОКОЛ БЛАГОРОДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КУТИЛ,

происходившего в первый час первого дня 1725 года в ‘Кабачке царя Соломона’, в комнате номер семь.

В тот момент, когда пробило полночь, и мы стояли на пороге нового года, любезные собеседники обменялись желаниями.

Любезное собрание официально обязалось исполнить эти желания под угрозой наказаний, обозначенных против каждого желания.

ЛИСТ ЖЕЛАНИЙ

Принцу Конти:

заполучить лучшего повара во всей Франции

или

никто из нас не будет у него ужинать.

Герцогу Ришелье:

получить посольство в Вене

или

пойти в монахи на целый год.

Герцогу Фиц-Джеймсу:

быть обманутым шесть раз

или

быть верным шесть месяцев.

Виконту де Таванну:

располагать нами в течение двадцати четырех часов

или

быть в нашем распоряжении двадцать четыре часа.

Графу де Конфлану:

добиться любви госпожи де При

или

заслужить ненависть госпожи де Буффлер.

Маркизу де Креки:

сделать три удара шпагой

или

получить их.

Графу де Коаньи:

иметь счастье в игре

или

несчастье в любви.

Герцогу де Лозену:

выйти из общества янсенистов

или

проглотить змею.

Графу де Рие:

обладать любовницами регента Авесной, Жевр и Сабран

или

устроить праздник в подражание тому, что Генрих III устроил ночью в Сен-Клу.

Кавалеру Морлиеру:

просидеть шесть месяцев в тюрьме

или

получить наследство.

Графу де Шароле:

отбить за неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит сегодня после полудня,

или

носить четыре дня желтый костюм.

Барону де Монжуа:

через месяц стать любовником первой девушки, замужней женщины или вдовы, которую он встретит, выходя из кабачка, даже если та будет стара, безобразна и дряхла

или

носить четыре дня парик из кабаньей кожи.

Подписи двенадцати дворян’.

— Так! — воскликнул Морлиер. — Помню, помню! У меня был такой же протокол, но он пропал, когда меня посадили в тюрьму.

— Не к чему мне рассказывать вам, как продолжался ужин, — сказал граф А. — Дождались рассвета, чтобы выйти из-за стола, и условились разойтись не раньше полудня: от этого зависело исполнение двух желаний — барона и графа.

— И это правда.

— Первой была очередь барона. Пять дворян должны были перейти улицу и стать напротив кабачка, трое — разместиться по правую сторону двери, а трое — по левую. Затем должен был выйти барон де Монжуа, повернуть направо или налево — как ему захочется, и двигаться медленно, в сопровождении своих товарищей, которые должны были идти по обеим сторонам улицы, до встречи с первой особой женского пола. В этот ранний час улицы были не особенно многолюдны. Барон дошел до улицы Фоссе, прошел Сен-Жермен, не встретив живой души, и дошел до площади перед Лувром. Там он заколебался и некоторое время стоял неподвижно напротив дворца. Он начал чувствовать некоторое беспокойство, сердце его сжималось, хотя он сам не мог понять, почему. Он посмотрел направо, затем налево — никого не было. Наконец он повернул налево, к бывшему монастырю Сен-Жермен. Проходя мимо паперти, он увидел женщину, закутанную в накидку так, что он не мог разглядеть ее лица. Барон вздрогнул: приключение началось, пора было действовать. Женщина, увидев перед собой двенадцать мужчин, остановившихся и смотрящих на нее, отвернулась в ужасе…

— От этого движения накидка соскользнула, — вставил Морлиер, — и мы увидели самое восхитительное личико, какое только можно вообразить. Все вскрикнули. Она испугалась еще больше. Барон подошел к ней и успокоил ее. Так началось их знакомство. Вы видите, что память у меня хорошая…

— Слуга, подготовленный заранее, — продолжал граф А., — должен был следить за этой женщиной и собрать необходимые сведения. Женщина, успокоенная доброжелательными словами Монжуа, продолжала свой путь к набережной Эколь — она жила на набережной Феррайль. В половине двенадцатого слуга пришел отчитаться в особняк Шароле, куда отправились все эти дворяне. Женщину, которую встретил барон де Монжуа, звали Урсула Рено, муж ее был оружейным мастером. Она каждый день ходила к обедне, чтобы вымолить выздоровление дочери — восьмимесячного ребенка, отданного кормилице в Венсенн. У нее был еще сын, работавший с отцом. Урсуле Рено было тридцать лет, и она слыла самой красивой женщиной во всем квартале, ее прозвали ‘хорошенькой оружейницей набережной Феррайль’.

— Мне кажется, что я до сих пор слышу слова слуги, — сказал Морлиер. — Его звали Сен-Клод, и он служил у графа Шароле. Это был очень умный негодяй, мне хотелось бы найти теперь такого слугу.

— Приближался полдень, — вел дальше рассказ граф А., — и все решили выйти: Шароле предстояло встретить того, у кого он должен был через неделю отбить любовницу.

XXVII. ХОРОШЕНЬКАЯ ОРУЖЕЙНИЦА

— Да! — сказал Морлиер, смеясь. — Дело Шароле я могу рассказать, если хотите, потому что я помню его в мельчайших подробностях. А если я забуду что-нибудь, мне напомнит Бриссо.

— Я согласна! — произнесла Бриссо, кокетничая. — Я была тогда так молода!

— Тебе было восемнадцать лет, моя красавица, а мне двадцать два года. Ах! Как я был любезен, а как ты была хороша! Чудные времена регентства! Какие веселые ужины, воспоминание о которых вызвал граф!

— Вернемся к ужину 30 января 1725 года, — напомнил виконт де Сен-Ле.

— Мы собирались выйти из особняка Шароле, — продолжал Морлиер, — как вдруг раздался звонок. ‘Господа, — сказал граф де Шароле, — может быть, этот визит избавит нас от прогулки’.

Двенадцать часов пробило в ту минуту, когда в ворота въезжал экипаж. ‘Вернемся в гостиную, господа’, — предложил Шароле. ‘Кого это послал нам случай?’ — гадали мы, возвращаясь в гостиную.

Как только мы уселись там, дверь отворилась и слуга доложил: ‘Мсье де Сент-Фуа’.

Услышав имя этого буржуа, мы с трудом удержались от смеха. Он вошел, поклонился и, приблизившись к графу де Шароле с самым любезным видом, протянул ему деньги по векселю, который граф послал ему накануне. Шароле поблагодарил его и дружелюбным тоном, очень удивившим того попросил сесть. ‘Ну, мсье Сент-Фуа, — сказал Шароле с улыбкой, — вы все еще продолжаете быть покровителем ваших оперных нимф?’ Тот отвечал: ‘Увы, монсеньор! Я делал, что мог, чтобы угодить этим девицам…’. ‘И вам удалось?’ ‘Не знаю… должен ли я…’ — сказал смиренно де Сент-Фуа. ‘Какая же надушенная богиня теперь запрягла вас в свою колесницу?’ — спросил Шароле.

Мы все удивились, услышав, что никакая, потому что ответ буржуа не позволял повернуть разговор в смешную сторону.

Шароле заметил: ‘Так у вас сердце свободно! Тем лучше — полнее будет касса’. ‘Нельзя сказать, чтобы сердце было свободно’, — ответил де Сент-Фуа. ‘Если сердце ваше не свободно, стало быть, оно занято’, — сделал граф вывод и на признание собеседника, что это так, удивился: ‘И опера здесь ни при чем?’ Так как посетитель ответил утвердительно, Шароле поинтересовался, что же это такое, и мы услышали: ‘Необыкновенное происшествие’.

Сент-Фуа откинулся на спинку кресла с видом знатного вельможи. ‘Расскажите нам!’ — закричали со всех сторон. ‘Ну, господа, я влюблен, страстно влюблен в самую хорошенькую, самую очаровательную, самую остроумную особу…’ На вопрос Шароле, чья она жена, он отвечал: ‘Ничья — это дочь Антуана Бриссо, живописца’. Мы заинтересовались: ‘И она вас любит?’, он сказал, что надеется на это. ‘Но она не сопротивляется вам?’ — продолжали мы и услышали: ‘Упорно!’

Шароле, узнав то, что ему было нужно, отпустил Сент-Фуа. Потом, с намерением исполнить желание, загаданное ему на Новый год, принялся за дело, не теряя времени… Ты была чертовски ловка! — продолжал Морлиер, обращаясь к Бриссо. — Какой дебют! Какое вступление в жизнь! Ты провела одновременно и графа де Шароле и буржуа Сент-Фуа! Да, господа! Эта Бриссо, которую вы видите, к колеснице которой я припрягался, как и многие другие, сделала первые шаги в свете, обманув дворянина для буржуа и буржуа для дворянина, так что через восемь дней она пригласила графа на ужин в особняк, который ей подарил Сент-Фуа. За твое здоровье, Бриссо!

— Все случилось так, как вы говорите, — продолжал граф А. после некоторой паузы. — Теперь остается закончить рассказ о приключении барона де Монжуа.

— Оно не так весело, насколько я помню, — сказал Морлиер.

— Гораздо менее. Поэтому я не буду вдаваться в многочисленные подробности. Урсула Рено была женою человека, обожавшего ее и питавшего к ней искреннюю любовь. Они прекрасно жили, у них было двое детей: сын двенадцати лет и восьмимесячная дочь. Эта девочка была отдана кормилице в Венсенн, и каждое воскресенье Урсула с мужем ездили к ней. Это было для них большим праздником. Их провожал сын, обожавший свою маленькую сестру. Его звали Жильбер. Заработка Рено хватало на содержание семьи. Жильбер помогал отцу. В это-то честное семейство и вторгся барон де Монжуа, собираясь посеять в нем смятение и стыд, — единственно для того, чтобы выполнить желание, высказанное пьяным человеком во время оргии. У барона был в запасе целый месяц, но он не терял времени. Он отправился к оружейнику и купил оружие. Таким образом ему удалось вступить в контакт с Урсулой, потому что часто за прилавком была она. Барон предпринял все, чтобы обольстить молодую женщину, но был отвергнут. Мастерская, в которой работали Рено и его сын, находилась довольно далеко от набережной Феррайль. Рено видел барона де Монжуа только один раз и не заметил ничего. Урсула все скрыла, она не рассказала о попытках барона никому, тем более — своему мужу, потому что знала его характер.

Рено был добр, честен, великодушен, очень храбр, но характера горячего, твердого и неумолимого. У него было три объекта любви, три великие страсти, три кумира: его честь, его жена и его дети. Он всем пожертвовал бы для них: своим счастьем, своим состоянием, своей жизнью. Если бы он заподозрил, что кто бы то ни было — пусть самый знатный вельможа — осмелился ухаживать за Урсулой, он заставил бы того драться и убил бы его. Тринадцать лет тому назад Урсула имела возможность убедиться в этом.

Через три недели после их свадьбы Урсула возвращалась с обедни одна. На набережной к ней подошел сержант королевской гвардии и стал говорить комплименты. Рено стоял у двери своей лавки. Он заметил сержанта, понял его намерения, вернулся в лавку, снял шпагу, потом, впустив Урсулу, схватил сержанта за руку, втолкнул его в темный коридор и запер дверь. Свет в коридор попадал только через крошечное оконце, и здесь было совершенно темно. ‘Вынимай шпагу’, — сказал он. Сержант был храбр, они дрались вслепую… Убив сержанта, Рено вернулся домой, вымыл руки, вытер шпагу и предложил Урсуле прогуляться. Урсула ничего не знала — ей стало все известно только на другой день. Она, рыдая, бросилась на шею мужу.

‘Я тебя люблю! — просто сказал Рено. — Ты моя жена, мое сокровище, моя жизнь. Того, кто осмелится дотронуться до тебя, я убью: и мещанина, и дворянина ждет одна участь’.

Урсула знала, что Рено говорил то, что думал, поэтому она очень тщательно скрывала от него притязания барона де Монжуа.

Прошло десять дней. Последние два дня барон не появлялся. Она надеялась, что он отказался от своих намерений и не вернется больше. Приближалось воскресенье. Это было двенадцатое число, и в этот день супруги Рено собирались в Венсенн — навестить маленькую Нисетту. Все уже было приготовлено для этой поездки. В воскресенье утром курьер принес письмо от графа де Шароле. Граф приказывал Рено, своему оружейному мастеру, явиться, не теряя ни минуты, в замок Фоссез, где он находился в то время. Граф собирался отправиться на следующий день на охоту, а оружие его было не в порядке. Отказаться было невозможно. Рено поехал с курьером. В этот день Урсула и Жильбер одни отправились в Венсенн. Это было первое воскресенье после рождения Нисетты, когда Рено не пришлось поцеловать свою дочь. Урсула опечалилась, но Рено должен был вернуться через день или два — не позже, стало быть, для печали не было никакой серьезной причины. Во время отъезда курьер графа настаивал, чтобы и Жильбер также ехал помогать отцу, но Рено не согласился, хотя Жильбер при мысли о возможности быть в замке в день охоты краснел от удовольствия.

Урсула с сыном вернулись к вечеру. Рено назавтра не возвратился. Наступило четырнадцатое число — Рено все не приезжал. Беспокойство начало терзать сердце Урсулы, потому что она знала, как аккуратен ее муж. ‘Работа потребовала больше времени!’ — говорил Жильбер, успокаивая мать. ‘Но он написал бы мне, он предупредил бы меня’, — отвечала Урсула.

Прошло еще два дня — от Рено не было никаких известий. В особняке Шароле в Париже никто ничего не знал. Урсула плакала. Когда Жильбер увидел слезы матери, он уговорил ее отпустить его в замок, чтобы узнать, что там случилось. Вначале Урсула не решалась — Жильберу было только двенадцать лет, но он был храбр, силен, умен и, к тому же, какой опасности он мог подвергаться? Урсула согласилась. Замок Фоссез в пятнадцати лье от Парижа. Жильбер поехал верхом…

XXVIII. БРАКОНЬЕР

— Жильбер уехал семнадцатого после полудня, — продолжал граф, голос которого вот уже несколько минут звучал как-то странно. — Восемнадцатого в два часа он вернулся бледный, с покрасневшими глазами, очень расстроенный. ‘Мой муж умер!’ — закричала Урсула страшным голосом. Так как Жильбер ответил отрицательно, она предположила: ‘Он болен? Ранен? В опасности?’ и опять услышала отрицательный ответ. Она продолжала добиваться: ‘Но где же твой отец?’ — ‘Где он?..’ — ‘Да, где он? Я хочу знать все. Говори!’ — ‘Он в тюрьме…’ — ‘В тюрьме!’ — воскликнула Урсула, подумав, что сын ее сошел с ума. ‘Да, матушка, — ответил Жильбер, — мой отец уже два дня сидит в тюрьме в Бове’. — ‘За что, о Боже мой?’ — ‘За браконьерство’. — ‘Что ты такое говоришь?!’ Урсула опустилась на стул, громко разрыдавшись. Жильбер рассказал ей, что ему удалось узнать. Рено, приехав в замок Фоссез, начал чистить оружие. В замке было много гостей. Сен-Клод, камердинер, сказал Рено, что лес полон дичи, а Рено любил охоту, как любили ее все те, которые в ту эпоху привилегий охотиться не имели права. ‘Хочешь быть на завтрашней охоте? — спросил его Сен-Клод, расписав ему красоты тех мест. — Я знаю лес и все тебе покажу. Мы возьмем с собой по ружью, так что если кому из господ понадобится другое оружие, мы сможем им услужить’. Рено сначала, не соглашался, но подумал, что охота будет рано утром, и тогда к вечеру он сможет вернуться в Париж.

Назавтра он присутствовал при отъезде охотников и отправился в лес вместе с Сен-Клодом. На каждой станции был приготовлен завтрак. Сен-Клод угощал Рено, который был очень голоден. Они ели и пили так много, что, когда опять пустились в путь, были хорошо навеселе. В результате они заблудились и разошлись в разные стороны. Рено остался один, с ружьем в руках. Он совсем не знал дороги. Вдалеке он слышал шум охоты, но лесные отголоски вводили его в заблуждение, и он продолжал бродить по лесу. По странной случайности его опьянение, по мере того как он шел, усиливалось. Он размахивал своим ружьем. Куда он шел, где был, сколько времени уже бродит — он не знал. Вдруг послышался сильный шум, раздался бешеный лай, захрустели ветви… выбежал олень. Пьяный Рено, увлеченный охотой, выстрелил — олень упал.

Рено убил оленя в имении Шароле, где в это время охотился сам граф де Шароле. Закон был строг, свирепость графа де Шароле известна, хотя он был тогда молод, так что в участи Рено никто не сомневался: его должны были судить и послать на галеры.

Описать горе и страдание Урсулы невозможно. В тот же вечер барон де Монжуа пришел к Урсуле и, найдя ее одну и в отчаянии, с беспокойством спросил, что с ней. Она рассказал ему все. ‘Можете вы спасти его?’ — спросила она почти в помешательстве. ‘Могу, — ответил де Монжуа, — он будет осужден, но король помилует его’. Когда же Урсула воскликнула, что ее мужа не должны судить, он возразил, что это труднее, хотя и возможно. ‘Что же нужно сделать для этого?’ — спросила бедная женщина и услышала: ‘Полюбить меня’.

Урсула подняла руки к небу: ответ барона поразил и возмутил ее. До сих пор она верила великодушию этого дворянина, а он не краснея предлагал ей самое постыдное условие. Она не отвечала, но на ее лице было написано такое презрение, что Монжуа вышел, не произнеся ни слова. Мать ничего не сказала Жильберу.

Жильбер упросил ее позволить ему поехать в Бове просить судей повидаться с графом де Шароле. ‘Матушка, пустите меня. Я буду просить, умолять, заклинать, чтобы нам возвратили моего отца’, — говорил он.

Жильбер поехал. Урсула осталась одна, почувствовала, что силы к ней возвращаются, и решила сделать все возможное для спасения Рено. Суд должен был состояться 30 января. Урсула сходила с ума. Будущее рушилось, счастье было разбито навсегда для этого семейства, в былые времена такого счастливого и такого спокойного.

Тридцатого утром в лавку к Урсуле пришел щегольски одетый молодой человек и попросил посмотреть оружие. Урсула, бледная, отчаявшаяся, не понимала, о чем ее просят. ‘Где Рено?’ — спросил тогда человек. Урсула зарыдала и рассказала, в чем дело. Покупатель внимательно выслушал ее и, назвав себя знатным вельможей и большим другом графа де Шароле, обещал Урсуле спасти Рено в тот же вечер. ‘Вот что надо сделать, — сказал он, — сегодня ужин в маленьком особняке. На этом ужине, где соберутся дамы из высшего общества, будет и Шароле. Я предупрежу хозяйку дома, которая вам поможет. Она пошлет за вами. Вас приведут в особняк, вы будете ждать. Когда ужин будет в самом разгаре, войдите, бросьтесь к ногам графа и просите у него немедленного освобождения вашего мужа: при таком множестве гостей Шароле не посмеет вам отказать. Понимаете?’

Урсула схватила молодого человека за руки. ‘Если вы это сделаете, — произнесла она, — я всегда буду вам признательна’. ‘Этот добрый поступок ничего мне не стоит, так что благодарить меня не надо’, — ответил молодой человек. Он назначил час, когда приедут за Урсулой, и ушел.

Жильбер опять отправился в Бове, до последней минуты не теряя надежды. Вечером в половине седьмого карета без гербов остановилась у дверей Урсулы Рено. Женщина под вуалью вышла из кареты и вошла в дом. Через пять минут она села с Урсулой в карету, и лошади быстро поскакали. Это происходило, как я уже сказал, 30 января 1725 года.

Упомянув эту дату, граф А. остановился. Он сдержал вздох и внимательно посмотрел на своих слушателей. Сен-Ле слушал с бесстрастным выражением лица. Морлиер качал время от времени головой, как бы прогоняя неприятную мысль. Бриссо, по-видимому, начинала чувствовать что-то неладное, особенно при последних словах рассказчика.

— Дальше! — потребовал Морлиер, видя, что граф остановился. — Вы заставляете нас ждать… Момент самый интересный.

— Рассказывать уже почти нечего, — ответил граф. — Вечером 29 января Рено, в уверенности, что он будет осужден на следующий день и что ему не на что надеяться, повесился в тюрьме. Когда утром пришли за ним, чтобы вести в суд, нашли его мертвым. Но судьи собрались, труп притащили в зал суда, как это полагается по закону, и он был осужден. Человека, убившего оленя, не похоронили на кладбище, а повесили его труп на виселице. Жильбер видел, как раскачивалось в воздухе тело его отца. Когда настала ночь, он решился на смелый поступок. Труп должен был оставаться на виселице целые сутки. Жильбер ночью влез на виселицу, поцеловал отца в лоб, потом шепнул на ухо трупу несколько слов. Было два часа утра.

— О! Как страшно! — передернула плечами Бриссо.

— Остаток ночи, — продолжал граф, — он провел в молитвах, а утром вернулся в Париж. Матери дома он не застал. Мальчик расспросил работников, соседей, друзей и узнал, что три дня назад, тридцатого числа, мать его уехала в половине седьмого с женщиной, которая приезжала за ней в карете. Никто не знал, куда она поехала, и никто не видел ее после того. Жильбер обегал весь Париж и не смог ничего узнать. Он отправился в Венсенн к сестре.

С тех пор Жильбер никогда не видел своей матери и так и не смог узнать, что с ней случилось. Он съездил в Бове. Отец его был похоронен неизвестно где. У Жильбера не было могилы, на которой он мог бы молиться. Он решил воспитать свою сестру и работал больше для нее, чем для себя. Один дворянин с благородным сердцем — виконт де Таванн, отец нынешнего виконта, — сжалился над мальчиком и его сестрой. Он знал все. И он давал заказы Жильберу, а также назначил ему содержание. Никогда виконт не говорил об этом даже собственному сыну.

Граф А. опять остановился и, так как все смотрели на него выжидательно, прибавил:

— Я закончил.

— Так! — произнес Морлиер. — Ну, я в восторге! Это очень интересно, и вы превосходный рассказчик. Не правда ли, Бриссо?

— Конечно, конечно, — ответила Бриссо с улыбкой.

— Но зачем вы нам рассказали все это? — продолжал Морлиер, опорожняя свой бокал.

— Я вам скажу, — ответил граф А. — Дом, в который отвезли Урсулу Рено 30 января 1725 года, находится на улице Вербоа. Это было собрание удовольствий буржуа Сент-Фуа, собрание, в которое он избрал новую королеву. Щегольски одетым молодым человеком, явившимся утром к Урсуле, были вы, кавалер де Ла-Морлиер. Женщина под вуалью, приезжавшая за Урсулой в половине седьмого вечера, — вы, мадемуазель Бриссо. Тогда, в начале вашей карьеры, вы давали ваш первый праздник в вашем маленьком домике на улице Вербоа.

Морлиер и Бриссо переглянулись, сильно удивленные и обеспокоенные.

— Как-как? — спросил Морлиер. — Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, — ответил граф, — что в ночь на 30 января 1725 года несчастная Урсула вошла в этот дом на улице Вербоа и не вышла оттуда!.. Я хочу сказать, что если бы сейчас мы пошли в сад этого дома и начали копать под деревом, находящимся в центре его, то нашли бы скелет Урсулы Рено с обручальным кольцом на пальце и веревкой на шее — да, нашли бы труп этой женщины, горе, страдание, мука которой были так велики, что в одну ночь она прожила тридцать лет, в одну ночь она перешла от молодости к старости — да, в одну ночь волосы ее поседели, а потрясение было таким, что кости черепа спаялись между собой, как это случается в глубокой старости. Вот что я хочу сказать! А теперь вы должны рассказать мне, Ла-Морлиер и Бриссо, как произошло это преступление. Вот для чего я пригласил сюда вас и для чего приехал сам!

XXIX. 30 ЯНВАРЯ

Морлиер и Бриссо сидели, как будто пораженные громом. Сен-Ле встал и подошел к двери, словно любуясь картиной, висевшей над ней.

— Я выражусь еще яснее, — продолжал граф. — Вы знаете, о чем я вас спрашиваю? Если вы не будете мне отвечать, вам остается жить только двадцать четыре часа!

— Как! — закричал Морлиер.

— Я не знаю, как вы умрете, но вы умрете. Если же вы будете отвечать мне откровенно и расскажете абсолютно все, что знаете, я награжу вас щедрее, чем это сделал бы Людовик XV.

— Что же вы хотите знать? — спросил Морлиер.

— Все, что вам известно об этой ночи 30 января 1725 года.

— Я расскажу все, что знаю, — ответила Бриссо, — мне нет никакой выгоды скрывать, и я не вижу причины что-либо скрывать.

— И я тоже, — прибавил Морлиер.

— Так говорите!

— Охотно, только я должен признаться, что могу рассказать немногое. Режьте меня на мелкие куски, я не знаю, что могу рассказать, разве сочинить какую-нибудь историю.

— Я буду вас расспрашивать, а вы отвечайте мне.

Все замолчали. Сен-Ле, по-прежнему любуясь картиной, стоял перед дверью. Граф продолжал:

— Это вы, Морлиер, 30 января приходили к Урсуле Рено?

— Я, — отвечал кавалер.

— Кто вам дал это поручение?

— Барон де Монжуа.

— Об этом заранее условились с мадемуазель Бриссо?

— Да.

— Кто придумал этот план?

— Барон де Монжуа.

— Что же еще вы должны были сделать и что сделали?

— Ничего. Моим визитом к хорошенькой оружейнице исчерпывалось поручение, данное мне.

Граф повернулся к Бриссо и приказал:

— Теперь вы расскажите, что сделали и что должны были сделать!

— Я праздновала в этот вечер новоселье в моем домике, — ответила Бриссо, — и давала мой первый ужин. У меня должен был собраться весь цвет высшего общества. Этот маленький праздник стоил покойному Сент-Фуа четыреста луидоров.

— Этот домик находился на улице Вербоа?

— Да.

— Вы ездили за Урсулой Рено?

— Я.

— Кто вас послал?

— Барон де Монжуа и граф де Шароле.

— Они вам сказали, в чем дело?

— Не совсем. Я знала, что какая-то женщина хочет просить какой-то милости, но я не знала ни каких подробностей. Когда я приехала к мадам Рено, она была предупреждена, потому что ждала меня. Мы поехали. Дорогой она ничего мне не говорила, только плакала. Я утешила ее, говоря, что она получит то, чего желает. Когда мы приехали, я оставила мадам Рено в маленькой гостиной, как было условлено.

— А потом?

— Потом я не интересовалась ею и не видела ее больше.

— Что она делала?

— Я не знаю.

— А вы? — спросил он Морлиера.

— Тоже не знаю, — ответил кавалер.

— Это невозможно!

— Вот что я знаю еще, — продолжал кавалер. — Когда эта женщина приехала с Бриссо, она осталась на несколько минут в маленькой гостиной, потом слуга — Сен-Клод, кажется, — пришел за ней и отвел ее в сад. Была ночь, темнота стояла полная. Но это я знаю, потому что когда я входил в большую гостиную, я видел, как слуга и эта женщина прошли мимо меня.

— А потом?

— Я больше не видел мадам Рено.

— Она не была за ужином?

— Нет.

— Она не видела Шароле?

— Нет.

— А Шароле не выходил во время ужина?

— Не могу сказать, это было так давно, что в памяти моей все перемешалось. Я не помню, отлучался Шароле или нет.

— Барон де Монжуа тоже был за ужином?

— Да, он пришел одним из первых.

— И отлучался?

— Не могу сказать.

Граф обратился к Бриссо.

— А вы?

— У меня, как и у Морлиера, все в памяти перемешалось, — ответила Бриссо.

— Однако, кто убил Урсулу Рено, вы должны знать.

— Нет, я не знаю, — ответил Морлиер.

— И я тоже, — прибавила Бриссо.

— Вы осмеливаетесь это говорить! — закричал взбешенный граф.

— Я говорю правду, — ответила Бриссо, — клянусь всем, чем хотите. Я действительно не знала, что женщина, о которой вы говорите, была убита, я даже не знала, что она умерла.

— Как! Преступление было совершено в том доме, где вы находились оба, женщина была убита у тебя, презренная тварь, похоронена в твоем саду, а ты не знаешь, что эта женщина умерла!

— Клянусь!

— Ты лжешь.

— Нет, не лгу.

— И я клянусь тоже! — прибавил Морлиер. — Клянусь моей шпагой, я говорю правду!

Граф скрестил руки на груди.

— Как это может быть, — продолжал он, — что преступление было совершено, а вы этого не знали!

— Если это произошло во втором часу утра, — сказал Морлиер, — я не мог ничего знать, потому что ровно в час дозорный отвел меня в тюрьму.

— О! — вскричала Бриссо, как будто вдруг вспомнив. — Ваши слова заставили меня припомнить… Это было так давно… но теперь я вспомнила.

— Что? — спросил граф.

— В час ночи ужин закончился, и граф Шароле предложил нам покататься в санях на Версальском пруду. Решили ехать тотчас и кататься при факелах. Тогда было очень холодно, и все замерзло. В ту минуту, когда мы садились в экипажи, кавалер де Ла-Морлиер был арестован.

— Это правда, — сказал Морлиер, — я теперь вспомнил абсолютно все подробности. Я вышел из дома и поставил уже ногу на подножку кареты, когда дозорный показал мне свое предписание. Нечего было делать, я покорился. Шароле, Лозен и Фиц-Джеймс, сидевшие в первом экипаже, расхохотались, как сумасшедшие, пожелав мне спокойной ночи.

— Я была в том экипаже, в который вы садились, — продолжала Бриссо, — возле меня сидел де Рие, а напротив — барон де Монжуа. Когда вас арестовали и увезли, смех прекратился. Монжуа выскочил из экипажа, сказав нам: ‘Мы достаточно посмеялись, теперь надо сделать так, чтобы Морлиер приехал к нам в Версаль. Я берусь за это’. После этого мы уехали, а барон остался освобождать кавалера Морлиера.

— Он это сделал только полгода спустя, — сказал Морлиер.

— Итак, Монжуа остался один? — спросил граф.

— Да.

— В котором часу вы на следующий день вернулись в ваш домик?

— Я вернулась только через неделю.

— Как это?

— Катанье на пруду утомило нас. Граф де Шароле принял нас в своем версальском особняке. Мы отдохнули несколько часов, а потом, вместо того, чтобы поехать в Париж, отправились в замок Фоссез, где должны были охотиться. Возвратились мы оттуда через неделю.

— И в домике на улице Вербоа все было в порядке?

— Да.

— И вы ничего не заметили? Слуги ничего вам не сказали?

— Я узнала, что барон де Монжуа отправил четырех лакеев освободить Морлиера, а сам остался один с горничной. Но потом мне стало известно, что субретка, вступив в любовную связь с Сен-Клодом, камердинером графа де Шароле, ушла из дома тотчас после моего отъезда, зная, что я не вернусь домой.

— Так что в эту ночь Монжуа оставался один в вашем доме?

— Я так полагаю, но точно сказать не могу.

— И вы не имеете никаких других сведений?

— Никаких.

— Вы мне сказали все, что знали?

— Абсолютно все.

— Но вы видели потом Монжуа?

— Часто. И даже накануне того дня, когда его нашли мертвым, со шпагой в груди.

— Разве он был убит на дуэли?

— Кажется.

— Известно, кем?

— Этого так и не смогли узнать, — ответил Морлиер. — Когда подняли труп, увидели, что он мертв уже несколько часов, причем удар шпагой был нанесен довольно странный.

— То есть?

— Обыкновенно удар шпагой наносится сверху вниз и прямо, вот таким образом…

Морлиер приподнялся и показал рукой несколько движений, как искусный фехтовальщик.

— Но, — продолжал он, — удар был нанесен снизу вверх и так косо, что можно было предположить, что противник стал на колени и уперся о землю левой рукой…

— Вы, стало быть, рассматривали рану? — спросил граф.

— Да. Рие, Лозен и я, прогуливаясь, нашли тело этого бедного Монжуа. Я до сих пор вижу его на сырой земле, хотя с тех пор минуло уже пятнадцать лет… Это было в 1730 году, 30 января, в самую годовщину моего ареста!

— У него не было наследников?

— Никаких.

— И родственников?

— Ни одного.

— Никто не был заинтересован в нем настолько, чтобы стараться за него отомстить?

— Нет. Таинственная смерть Монжуа наделала шума, потом о нем перестали говорить.

— Так!

При этом восклицании граф А. кивнул головой: видимо, ему в голову пришла интересная мысль. Он какое-то время оставался мрачным, задумчивым и безмолвным, потом медленно сказал:

— Ла-Морлиер, и вы, сударыня, в последний раз вернитесь еще к вашим воспоминаниям: 30 января 1725 года, когда вас, кавалер, арестовали, барон де Монжуа остался один, совершенно один из всех бывших за ужином, кроме вас, Морлиер, так как вы были арестованы?

— Один, — ответил Морлиер.

— Один — я это знаю наверняка, — прибавила Бриссо, — потому что все другие были в Версале.

— И никто не отлучался ночью?

— Никто — я за это ручаюсь. Не было только Монжуа и Морлиера.

Граф встал.

— Хорошо, — сказал он.

Он с минуту стоял молча и неподвижно, потом сделал знак рукой и сказал:

— Виконт де Сен-Ле передаст вам мои приказания.

После этого он вышел.

Сен-Ле, Морлиер и Бриссо остались одни. Последние изумленно смотрели друг на друга и как будто спрашивали себя: верить ли им сцене, только что происходившей? Сен-Ле с улыбкой на губах живо и непринужденно подошел и положил руку на эфес своей шпаги.

— Уж не дьявол ли этот человек? — произнес наконец Морлиер, всплеснув руками.

— Позвольте мне дать вам обоим хороший совет, — сказал Сен-Ле. — Исполняйте в точности все, что вам прикажет граф. Поверьте, я вам советую по дружбе.

XXX. НА БЕРЕГУ

Ночь была очень темная, на набережной Феррайль ничего не было видно, слышался только глухой рев Сены, по которой сильный западный ветер гнал волны.

На берегу виднелась фигура человека. Этот человек шел медленно, закутавшись в плащ и надвинув шляпу на глаза. Потом остановился, повернулся и сказал сам себе:

— Монжуа умер, его убил я! Рука семнадцатилетнего юноши смогла наказать за преступление гнусного убийцу! Монжуа умер и никого не оставил, чтобы отомстить за себя. Но кто помогал ему совершить преступление?

Незнакомец скрестил руки на груди.

— Монжуа был не один. До сих пор я мог сомневаться, потому что не знал, как преступление было совершено, но теперь все сомнения отпадают! Положение веревки, расположение скелета…

Незнакомец снова остановился.

— Один человек не может обвить таким образом веревку и задушить. Крики жертвы и ее попытки защищаться… наконец, борьба — страшная борьба, как бы ни были неравны силы того, кто убивает, и того, кого хотят убить… Потом за несколько часов вырыть могилу… зарыть труп… приготовить известь… привести все в порядок… загладить все следы… Это невозможно… один человек не мог этого сделать.

Он опять пошел медленным шагом, опустив голову, еще плотнее закутавшись в плащ. Ветер усилился, и под арками Нового моста вода белела пенными бурунами.

— Кто были сообщники этого человека? Были ли с Монжуа люди, интересы которых требовали совершить это ужасное преступление?.. Потом… откуда это странное сходство между убийством моей матери и покушением на убийство Сабины? Бедные женщины! Как должна была страдать моя мать, чтобы с ней могли произойти такие превращения за несколько часов!.. Моя мать, моя невеста, обе подвергшиеся нападению в ночь на 30 января, в тот же час, но через двадцать лет… Рука, поразившая мою мать, была наказана моей рукою. Но кто собирался убить Сабину и зачем ему это было нужно?

Человек в плаще продолжал свою ночную прогулку по берегу. Он дошел до лавки оружейника, находившейся на улице Сонри, и долго смотрел на дом, ни в одном из окон которого не было света.

— Из трех женщин, которых я любил — каждую по-своему — две стали жертвами гнусных убийц. Моя мать была убита, невеста ранена, только одна сестра моя избежала этой участи.

— И она не будет пощажена! — прошептал хриплый голос.

Жильбер — это он бродил по берегу — резко обернулся. Тень промелькнула быстрее стрелы. Раздался сатанинский хохот и живое существо — человек, зверь или демон — стремительно кинулось с берега в лодку, причаленную невдалеке. Лодка скользнула в воду и исчезла в темноте.

Жильбер молниеносно оглядел берег. Радостный крик вырвался из его груди: он заметил другую лодку. Он бросился в нее, но она начала тонуть — дно ее было прохудившимся. Жильбер прыгнул в воду. Лодка с неизвестным человеком исчезла в темноте.

— О! — сказал Жильбер с бешеной яростью. — Кто этот человек?

Он осмотрелся вокруг и не заметил никакого плавучего средства, позволившего бы ему преследовать незнакомца. Он стоял неподвижно, словно окаменев от бессильной ярости. Раздалось еле слышное пение петуха. Жильбер вздрогнул: он увидел черную массу, упавшую с арки и исчезнувшую в Сене.

XXXI. ПАЖ

Праздники в ратуше в нынешнее время не похожи на праздники, происходившие там в 1745 году. Теперь в ратуше живет и председательствует на этих праздниках префект Сены, а прежде там жил и распоряжался купеческий старшина.

В начале 1745 года балов в Париже было много, потому что 23 января дофин, сын Людовика XV, женился на инфанте Марии-Терезе Антуанетте-Рафаэль, дочери Филиппа V и Елизаветы Фарнезе, и город, чтобы показать свою радость королю, которого он от всей души называл ‘Возлюбленным’, стал устраивать праздник за праздником по случаю этого брака.

Начальники корпораций развили бурную деятельность. Назначив дни празднеств, они возводили бальные залы то в одном месте, то в другом: сегодня — на Вандомской площади, завтра — на площади Побед, послезавтра — на Гревской. Каждая корпорация вносила свой вклад в организацию бала: плотники строили зал, обойщики приносили мебель и обои, фарфорщики доставляли вазы, торговцы цветами украшали залу гирляндами. Представители всех других корпораций также участвовали в приготовлениях. В результате этого союза всех ремесел рождалась роскошь неслыханная, которой не могли достигнуть самые богатые представители буржуазии. Торговцы вином устраивали среди цветов фонтаны из шампанского и бургундского, лимонадчики зажигали бассейны из пунша, кондитеры создавали целые здания из леденцов. Эти праздники в самом деле изумляли и очаровывали. Они наделали такого шума, что король изъявил желание присутствовать на одном из них, но тотчас передумал и сказал, что не хочет, — Людовик XV терпеть не мог церемониальных выездов.

Напрасно историки, изучая историю, никогда не интересуются характером людей и пренебрегают психологической стороной фактов. Анализом характера Людовика XV можно было бы объяснить все недостатки его царствования. Он был любезен, кроток и очень снисходителен, никогда не говорил неприятных слов, но, кроме того, Людовик XV был робок, сомневался в себе и не имел твердой воли. На больших церемониях он говорил мало, боясь, что скажет что-нибудь не так, и в первые годы своего действительного царствования (то есть после смерти кардинала Флери) его замешательство было иногда таким, что он был не в состоянии выразить свои мысли. В узком же кругу он был остроумен, шутлив и весел.

Людовик XV был счастлив только в личной жизни, а политические дела и большие приемы были для него чрезвычайно тягостны. Этим объясняются многие обстоятельства его царствования.

Когда он передумал присутствовать на народном празднике, придворные попытались уговорить его, особенно старался Ришелье.

— Государь, — сказал герцог однажды утром, когда Людовик XV был в хорошем расположении духа, — купеческий старшина приезжал ко мне вчера с предложением, которое показалось мне чудесным.

— С каким предложением? — спросил король.

— Устроить в ратуше не бал, а маскарад.

— У нас карнавал, герцог, и я не вижу никакого препятствия к тому, чтобы купеческий старшина привел в исполнение свою идею. Пусть же он устраивает маскарад, если хочет.

— Тогда ваше величество может удовлетворить свое любопытство.

— Я?

— Конечно. Маскарад уничтожает все церемонии. Вы можете инкогнито поехать в ратушу и, таким образом, государь, вы будете присутствовать на празднике без того стеснения, которого опасаетесь. Вы увидите, как танцуют наши хорошенькие купчихи и мещанки, которые, не зная о вашем присутствии, станут прыгать наперебой одна перед другой. Вы будете свободно смеяться над карикатурными масками, словом, государь, вы приедете и уедете, когда вам будет угодно.

— Это прекрасная мысль, любезный герцог! — сказал Людовик XV, улыбаясь.

— Вы находите, государь?

Этот разговор происходил в глубокой оконной нише, служившей королю секретным кабинетом. Уводя туда придворного, он оказывал ему величайшую честь. Придворные, находившиеся в комнате, стояли на почтительном расстоянии, так что никто не мог слышать разговор, происходивший между королем и герцогом.

Вечером, за картами, король сказал герцогу, что он согласен. Этого было достаточно. Ришелье тотчас же должен был заняться всеми приготовлениями. Необходимо было сохранить тайну, о чем Ришелье предупредил купеческого старшину, а тот — своих друзей. Каждый муж сказал это по секрету своей жене, каждый отец — своей дочери, каждый брат — своей сестре или сестре своего соседа. Убежденный, что никто на свете (кроме камердинера Бине и герцога Ришелье) не мог знать, что он поедет на маскарад, король с особыми предосторожностями занялся своим туалетом. Он играл в карты с королевой и сослался на сильную мигрень, чтобы избавиться от обычной церемонии, происходившей при его отходе ко сну.

В девять часов Бине ждал его в спальне с двумя дежурными камердинерами и четырьмя пажами, Людовик XV сам запер дверь и сказал с ребяческой радостью:

— Мне удалось! Никто ничего не знает!

Он посмотрел на четырех пажей, окруживших его, и сказал:

— Наденьте маски и поезжайте со мной.

— О, государь! — воскликнули четыре избалованных мальчика в один голос, делая усилие над собой, чтобы не запрыгать от радости.

— Ступайте, господа пажи, ступайте, — сказал король, — но если вы расскажете кому-нибудь об этом…

Все четверо поклонились с выражением геройского обещания.

— А Даже? — спросил король.

— Он здесь, государь, ждет, — ответил Бине, открывая дверь.

Вошел Даже, за ним — его помощник, который нес четыре парика различной формы.

— Даже, — сказал король, — надо сделать так, чтобы меня не узнали.

— Не узнали, государь? — ответил Даже. — Это невозможно.

— Почему?

— Потому что никто не может походить на короля, и король не может походить ни на кого. Каково бы ни было мое дарование, государь, вы все-таки останетесь королем.

— Так, стало быть, меня узнают?

— Я так думаю.

— Даже, вы отнимаете у меня обманчивую мечту.

— Может быть, ваше величество, точно не узнают, но наверняка догадаются, что это король.

— Причешите меня как можно искуснее, Даже.

— Постараюсь, государь. Какой костюм наденет ваше величество? — спросил знаменитый парикмахер, изящно драпируя складки пеньюара, в то время как три пажа становились напротив короля, слева и справа. Каждый из них держал в руках зеркало так, чтобы Людовик XV мог видеть себя. Таким образом, король видел себя сразу со всех сторон.

— Какой я надену костюм? — повторил король. — Я сам не знаю.

— Однако я должен это знать, государь, для того чтобы выбрать прическу.

— Я замаскируюсь под тис.

— Под тис? Очевидно, тогда надо надеть вам на голову венок из зелени и листьев.

— Делайте как знаете, Даже, но причешите меня быстро и хорошо.

Четвертый паж, вышедший из комнаты с Бине, вернулся с пучком зелени в руках. Лукавое личико мальчика, было обрамлено ветвями, и его золотистые волосы прекрасно гармонировали с темной зеленью стеблей.

— Ну, мсье де Ростен, — сказал король молодому пажу, — вы похожи на купидона, старающегося спрятаться.

— Ах, государь! — ответил маленький шалун. — Если бы у меня был лук и колчан…

— Что вы сделали бы?

— Я пронзил бы сердце вашего величества всеми моими стрелами.

— Для кого, господин купидон?

— Для всех хорошеньких женщин, государь.

Король расхохотался.

— Кстати, — продолжал он, — теперь мой гнев утих, объясните-ка, каким образом две недели тому назад вы принудили меня лечь спать без прислуги?

— Ах, государь… — проговорил тот, кланяясь.

— Отвечайте, отвечайте!

— Ваше величество приказываете мне сказать все?

— Да. Как вы сумели помешать моей прислуге войти и уверить всех, что я уже сплю?

— Государь, — ответил паж, потупив глаза, — я вам скажу всю правду. Однажды я разговаривал с моим другом Люжаком…

Он указал на пажа, державшего зеркало напротив короля.

— Я ему говорил, — продолжал он, — что я считал бы величайшим счастьем, если бы мог один служить королю! Люжак стал насмехаться надо мной и уверял, что мое желание никогда не будет исполнено. Это меня задело и я побился об заклад, что когда-нибудь я один заменю всю прислугу, а Люжак держал пари, что нет.

— А-а! — произнес король. — И что же?

— Однажды вечером я был один в передней, было около полуночи, и я притворился спящим на скамейке. Швейцар, не видя меня, вышел. Я тотчас запер двери Гвардейской залы. Когда настало время вашему величеству ложиться спать, пришли дежурные и, найдя дверь запертой, постучались. Я им не открыл и ничего не ответил. Свечи я потушил. Тишина и темнота заставили всех подумать, что они пришли слишком поздно, и что король лег спать. Они ушли очень встревоженные. Тогда я опять зажег свечи и стал ждать. Бине ничего не знал и вышел из вашей спальни, а ваше величество пришли тотчас же вслед за этим. Вы казались удивленным, не видя дежурной прислуги, и я имел счастье служить вашему величеству один. Я выиграл мое пари.

Король громко расхохотался.

— Это, однако, и вправду, — сказал он, — просто невероятно! Будут рассказывать, что один негодный паж имел смелость принудить французского короля лечь в постель без его услуг, чего не осмелился бы сделать ни один из самых могущественных государей Европы, — и этому рассказу не поверят. Однако вот виновник этого события! Но знаете ли, милостивый государь, вы заслужили официального объявления войны с моей стороны.

— Ах, государь! — сказал паж Ростен, падая на колени и сложив руки. — Сдаюсь — я ваш покорный пленник!

Король улыбнулся ему.

— Встаньте, — сказал он, — я уже простил вам и опять прощаю. Но в следующий раз, господин французский рыцарь, подумайте лучше о соотношении наших сил.

Ростен с любовью поцеловал руку, протянутую ему королем.

Людовик XV в частной жизни был всегда добр, прост, любезен и снисходителен.

‘В Шуази, в Рамбуйе, — говорится в записках Ришелье, — король разговаривал так просто, что придворные забывали иногда, что он французский король. Он не давал им чувствовать, что они его подданные, ужинал с ними, как обыкновенный человек, — без церемоний, играя роль хозяина, особенно в Шуази, словно простой помещик в своем деревенском доме’.

Даже закончил причудливую прическу короля.

— Кстати, — произнес Людовик XV, — как здоровье вашей дочери. Даже?

— Хорошо, государь. Очень даже хорошо. Ваше величество слишком милостивы, осведомляясь о ней каждый день.

— Она выздоровела?

— Совершенно. Вот уже три дня, как она выходит гулять.

— Да. Кене мне сказал, что уже нет никакой опасности, и что она скоро выздоровеет совсем. Пейрони сказал мне то же самое. Я бы хотел видеть ее, Даже, я вам уже говорил.

— Но нынешней ночью желание вашего величества может быть исполнено.

— Как?

— Дочь моя узнала от меня сегодня, что ваше величество изволит ехать на маскарад, и уговорила меня взять ее вместе с ее приятельницей Нисеттой Рено. Я обещал, так что буду на маскараде с моими сыном, дочерью и ее подругой, и, если ваше величество пожелает видеть Сабину, я сам представлю ее вам.

Сказав это, Даже отступил на несколько шагов.

— Вот, ваше величество причесаны, — сказал он.

В дверь комнаты постучались. По знаку короля Ростен побежал отворить.

— Герцог де Ришелье! — доложил он.

— Войдите, герцог, я сейчас буду готов, — сказал король.

Ришелье вошел.

XXXII. ПРАЗДНИК В РАТУШЕ

В больших залах ратуши была толпа — толпа блестящая, шумная, веселая, оживленная, в костюмах всевозможных фасонов и расцветок.

Купеческий старшина и его помощники пригласили всех знатных и богатых особ. Даже среди мещан выбрали самых хорошеньких работниц и мастериц и нарядили их в изящные костюмы. Тут виднелись Тритоны, махающие своими плавниками и любезничающие с нимфами Дианы, там Сатиры танцевали со жрицами Весты, Грации с приятной улыбкой следовали за Людоедами, готовыми их пожрать. Сирены танцевали с черными Демонами, возле них жеманная Минерва порхала в контрдансе с Марсом, Телемах разговаривал с Каллипсо, Геркулес преследовал Омфалу, Андромаха слушала лесть Морского чудовища, а Амур нашептывал комплименты Венере, приятно ему улыбающейся. Все это находилось вперемешку с турками, американцами, китайцами, цыганами, испанцами, Зефирами, Арлекинами, Летучими мышами и черными, красными, зелеными, синими, желтыми, белыми, золотистыми, серебристыми Домино. Однако преобладали восточные костюмы. Несколько лет уже Восток был в моде. Галлан перевел ‘Тысячу и одну ночь’, Монтескье написал свои ‘Персидские письма’, Вольтер — ‘Заиру’. Поэтому на маскараде было много гурий, султанш и баядерок.

Было около полуночи, и бал был в самом разгаре. Инкогнито короля было уважено. Он прогуливался среди толпы и наслаждался этим зрелищем. Ришелье, Таванн, Субиз и еще несколько человек, в более или менее странных костюмах, следовали за королем. Купеческий старшина приготовил для короля маленькую гостиную, в случае если Людовик XV захочет отдохнуть или поговорить, удалившись от вихря танцев. Эта маленькая гостиная, вся убранная зеленью, называлась Гостиной цветов.

Опираясь на руку Ришелье, тонкий, язвительный разговор которого его очень забавлял, король проходил по большой зале, когда к нему почтительно подошла маска и проговорила шепотом:

— Государь, угодно вам видеть мою дочь?

— Вашу дочь? — повторил король. — А! Это вы, Даже? С большой охотой. Где она?

— Там, — показал рукой Даже.

— Одна из этих очаровательных цыганок, проходящих сейчас передо мной?

— Да, государь.

— И которая из них ваша дочь?

— Та, что повыше.

— А вторая?

— Невеста моего сына.

— Отведите их в Гостиную цветов, там я сниму маску и приму их.

— О, государь! Моя дочь будет очень счастлива иметь возможность выразить вам свою признательность.

Король пошел к Гостиной цветов. Только он сел на большой мягкий диван, как Даже вошел с Сабиной и Нисеттой. Ролан, брат Сабины, остался возле дверей. Молодые девушки тотчас сняли маски. Нисетта была румяна, как майская земляника. Сабина бледна и бела, как лилия, — силы ее восстановились еще не полностью, и к этому добавилось огромное волнение.

— Подойдите! — сказал король, тоже снимая маску.

Позади него стояли Ришелье, Таванн и д’Айян, которые остались в масках. Дверь, отделявшая Гостиную цветов от большой залы, была открыта настежь, портьера из восточной материи была наполовину приподнята. Тесная толпа танцующих создавала как бы барьер перед узкой щелью, так что нескромные взгляды не могли проникнуть из танцевальной залы в Гостиную цветов.

— Вы выздоровели, мадемуазель Сабина, — продолжал король с любезной улыбкой, — я очень этому рад. Я поручил Даже рассказать вам о том, с каким вниманием я следил за вашим состоянием, и теперь хочу, чтобы вы сохранили залог моего участливого отношения.

Произнеся эти слова, король снял с пальца перстень с превосходным изумрудом.

— Вы, кажется, выходите замуж? — обратился он к Сабине.

— Да, государь, — ответила девушка, все более и более волнуясь.

— Вот вам подарок на свадьбу.

Король подал ей перстень. Сабина упала перед королем на колени.

— О, государь! — прошептала она со слезами в голосе. — Какими словами могу я выразить вам мою признательность?

— Не благодарите меня, — сказал Людовик XV. — Вы дочь одного из моих верных слуг, и я отдаю долг.

— Бедняжка, — прошептал Таванн, — подумать только — всего месяц назад я считал ее мертвой.

Король услыхал его слова.

— Правда, — сказал он. — Это вы, Таванн, оказали ей первую помощь?

— Да, государь. Мы были с Ликсеном и Креки, я первый заметил ее, лежащую неподвижно в луже крови на холодном снегу. Я ее поднял и отнес в особняк Камарго. Ах! Кене не надеялся ее спасти.

Сабина подняла на Таванна признательный взгляд.

— А эта молодая девушка с вами, — продолжал король, — кто она?

— Нисетта, моя лучшая подруга, которая скоро будет моей сестрой. Ее заботы спасли мне жизнь.

— Да! — сказал король тем же очаровательно любезным тоном. — Так я и ей должен сделать подарок к свадьбе.

Он снял с пальца другой перстень и подал его Нисетте. Цвет земляники сменился на лице сестры Жильбера цветом вишни. Сабина медленно приподнялась с колен, и обе молодые девушки низко поклонились королю.

— Мсье Ролан, — обратился король к сыну Даже, — идите теперь танцевать с этими девушками, а я заплачу музыкантам на вашей свадьбе.

Это означало, что король брал на себя все свадебные расходы. Этот новый знак щедрости взволновал всех необыкновенно. Сабина и Нисетта, надев маски, в сопровождении Ролана и Даже вышли из Гостиной цветов. Когда они проходили под портьерой, юбки их коснулись одежды человека высокого роста в костюме чародея.

Одежда этого чародея была желтая с черным, усыпанная причудливыми арабесками, серебряными звездами, золотыми солнцами, кометами, с широкими рукавами, украшенными свернувшимися змеями. На голове у него была шляпа, похожая, как две капли воды, на печную трубу. Эта шляпа из черной шелковой материи была украшена вышивкой золотом, представлявшей собой изображения обезьян, человеческих скелетов, китайских иероглифов и арабских букв. Черная атласная маска с бородой, спадающей на грудь, закрывала лицо чародея. Он держал в руке длинную трубу со стеклами на обоих концах. Этот чародей, серьезный и неподвижный, как будто превратившийся в статую, стоял, наполовину скрывшись в складках портьеры.

В ту минуту, когда Сабина и Нисетта вернулись в большой зал, Морпа переступал порог Гостиной цветов и тоже коснулся одежды чародея. Он обернулся и с удивлением воскликнул:

— Опять ты!

Король надел маску.

— Что с вами, Морпа? — спросил Людовик XV своего министра.

— Я говорю вот с этой маской, государь, — ответил Морпа, указывая на чародея. — Я был в пяти залах и всюду встречал этого чародея.

— Что он вам предсказывает?

— Ничего.

— Он что, немой?

— О, нет! Он говорит. И, кажется, на всех языках, за исключением французского. С ним говорили по-итальянски, по-испански, по-немецки и по-английски, и он каждый раз отвечал не хуже жителей Италии, Испании, Германии и Англии. Но когда я с ним заговорил по-французски, он мне не ответил.

— Кто же это такой?

— Не знаю. Но вот Пизани идет сюда, он расспросит чародея на итальянском языке, и тогда, может быть, мы узнаем…

Вошел маркиз Пизани. Он не знал — или делал вид, что не знает, — что здесь присутствует король, потому что не обратил никакого внимания на переодетого Людовика XV.

— Маркиз, — сказал Морпа, — представьте нас этому великому чародею, который, кажется, ваш друг.

— Друг? — ответил Пизани. — Конечно. Я спрошу его, хочет ли он отказаться от инкогнито, на которое он имеет полное право.

Он сказал чародею, который до сих пор не сделал ни малейшего движения, несколько слов по-итальянски. Тот ответил на том же языке. Пизани повернулся к Морпа, который держал в руке свою маску.

— Граф Белламаре, долго живший в Венеции, — представил Пизани.

Морпа и граф поклонились друг другу.

— Да! — продолжал Пизани, увидев входящего посланника одного небольшого немецкого двора. — Вот барон Стош, я продолжу рекомендацию. Любезный барон, — граф Белламаре, венецианец.

Барон Стош взглянул на чародея, потом вдруг расхохотался. Подойдя к маске, он заговорил с нею по-немецки. Чародей ответил так же свободно, как отвечал по-итальянски. Стош обернулся к маркизу Пизани.

— Так как вы представили мне этого господина, — сказал он, — теперь я представлю вам его в свою очередь. Он соглашается.

И, поклонившись, прибавил с улыбкой:

— Барон Шенинг, долго живший в Мюнхене.

— Маскарадная шутка! — сказал Пизани.

— Здравствуйте, дон Луис, — произнес Морпа, кланяясь португальскому посланнику, проскользнувшему сквозь тесные ряды танцующих в Гостиную цветов.

Этот посланник, герцог Сантарес, был изысканный лиссабонский вельможа, пользовавшийся большим успехом при версальском дворе.

— Здравствуйте, господа, — сказал он, снимая маску одной рукой, а другую протягивая Пизани, Морпа и Ришелье, тоже снявшему маску.

Делая поклон, португальский посланник очутился лицом к лицу с чародеем, по-прежнему не трогавшемуся с места. Дон Луис радостно вскрикнул.

— Добрый вечер, Монферра! — сказал он по-португальски чародею.

— Добрый вечер, герцог, — ответил чародей на том же языке.

— Вам здесь весело?

— Очень!

Услышав эти слова, Пизани и Стош переглянулись с выражением, поистине комическим, потом, повернувшись к посланнику, они сказали в один голос:

— Вы знаете этого человека?

— Еще бы! — ответил Сантарес. — Я знаю его вот уже десять лет и представляю его вам: это испанский маркиз Монферра. Одно время он жил в Лиссабоне, вот почему он говорит так же хорошо по-португальски, как и по-испански.

— Ну! — сказал Ришелье со смехом. — Это начинает превращаться в загадку. Я горю желанием узнать разгадку.

Король, по-прежнему сидевший в маске на диване, по-видимому, с удовольствием наблюдал за тем, что происходило перед ним. Чародей же оставался бесстрастным.

— Я требую разгадки! — повторил Ришелье.

— Вот этот господин, может быть, объяснит нам все, — ответил Пизани.

XXXIII. ЧАРОДЕЙ

Еще шесть человек вошли в Гостиную цветов: четверо мужчин и две женщины.

Это были австрийский генерал Штокенберг, присланный к Людовику XV с секретным поручением по поводу договора, заключенного Голландией, Венгрией и Англией, знатный англичанин лорд Гэй, ставший знаменитым после сражения при Фонтенуа и воспользовавшийся миром, чтобы посетить Францию, граф Морен, посланник датского короля, старик, поседевший на дипломатической работе — ему было около семидесяти лет, и барон Эймар, провансальский дворянин, объехавший весь свет и проведший половину своей жизни в Азии.

Женщины, обе маленькие и худенькие, были бабушка и внучка: графиня Жержи, которой было около восьмидесяти лет, но, по какому-то капризу природы, казалось не более шестидесяти, и баронесса де Люд, которой было не более тридцати пяти.

— А, любезный лорд, и вы, милый Эймар, бывшие везде и знающие всех, объясните нам, — сказал маркиз Пизани, — знаете ли вы маркиза Монферра, графа Белламаре и барона Шенинга?

— Нет, — ответил англичанин, — я не знаю никого из них.

— И я тоже, — сказал Эймар.

— И я, — прибавил Штокенберг.

— А вы, Морен?

— И я также, — ответил датчанин.

— В таком случае, — сделал вывод Ришелье, — загадка остается.

— Это граф Белламаре, — сказал маркиз Пизани.

— Это барон Шенинг, — настаивал барон Стош.

— Это маркиз Монферра, — возразил герцог Сантарес.

— Это человек, разыгрывающий нас! — воскликнул Морпа.

— И делающий это великолепно! — прошептал король, по-видимому, испытывающий большое удовольствие от этого разговора.

Наступило минутное молчание, потом чародей вышел на середину гостиной и через отверстия маски обвел всех проницательным взглядом.

— Вы правы, — сказал он по-итальянски Пизани, — я граф Белламаре. Вы не ошибаетесь, — прибавил он по-немецки барону Стошу, — я барон Шенинг. Вы меня узнали, дон Луис, — продолжал он по-португальски, — я Монферра, ваш лиссабонский друг.

Все слушали его, широко открыв глаза, но никто ему не ответил.

— Милорд, — продолжал чародей на этот раз по-английски, — вы не помните, как ужинали в Бомбее после охоты на тигра с одним путешественником, когда служили в полку полковника Черчилля в Индии…

— Который убил тигра при мне, — перебил лорд Гэй, — тигра, опрокинувшего мою лошадь и разорвавшего ей живот… Страшный зверь даже нанес этому смелому охотнику удар когтями по левой руке. От этого удара у него должен был остаться шрам.

Чародей приподнял широкий рукав и обнажил четыре глубоких шрама на левой руке.

— Это вы! — закричал лорд Гэй. — Вы, так рисковавший своей жизнью, чтобы спасти меня! Вы — кавалер Велдон!

— Да, милорд. Угодно вам представить меня этим господам?

— Кавалер Велдон, спасший мне жизнь в Бомбее, — произнес по-французски благородный лорд.

Опять наступило молчание. Король был в восторге. Чародей поклонился барону Эймару на манер жителей Востока.

— Да будет с нами мир, — сказал он по-арабски, — и пусть воспоминания пробудятся в твоей душе. Мы вместе ели хлеб и соль по дороге в Дамаск, возле оазиса Змеи.

Барон выглядел изумленным.

— Это было двадцать лет тому назад, — ответил он тоже по-арабски.

— Да, — подтвердил чародей, — это было в 1720 году.

— Мы охотились на страусов.

— Вы убили трех, а я — пять.

— Следовательно, вы — Сиди Ла-Руа?

— Он самый.

Происходящее начинало принимать такой оборот, что все присутствовавшие забыли о бале и думали только о том, на кого были нацелены все взоры. Человек, прекрасно говорящий на шести различных языках и известный шести разным особам из высшего общества под шестью разными именами, — это был феномен. У всех была только одна мысль, одно желание — узнать, кто этот человек.

Чародей прошел через гостиную прямо к королю. Ришелье и Таванн быстро приблизились, чтобы встать между французским королем и неизвестным в маске, но чародей остановился на почтительном расстоянии и низко поклонился.

— Государь, — сказал он на превосходном французском языке, — неделю тому назад, когда я убил кабана в Сенарском лесу, ваше величество удостоили меня обещанием оказать мне милость.

— Как! — с живостью произнес Людовик XV. — Это вы спасли мне жизнь?! Конечно, я обещал вам милость. Просите чего хотите…

— Позвольте, ваше величество, употребить вам на пользу мое искусство.

— Какое?

— Свести пятна с бриллиантов.

— Вы знаете этот секрет?

— Знаю, государь.

— Если так, ваше состояние возрастет.

— Я и без того богат.

— Вы богаты?

— Насколько может человек пожелать. Но богатство ничего для меня не значит. Наука же значит все!

В галстуке короля была бриллиантовая булавка, очень красивая. В бриллианте, недавно проданном придворным ювелиром, был только один недостаток: пятно с боку. Людовик XV вытащил булавку и, показав ее чародею, спросил:

— Вы можете свести это пятно?

— Могу, государь, — ответил чародей.

— Бриллиант тогда станет вдвое ценнее?

— Да, государь.

— Сколько нужно времени для этого?

— Пятьдесят дней.

— Это немного. Сведите пятно и принесите мне бриллиант. А если пятно нельзя будет свести, то оставьте булавку у себя. Но прежде снимите вашу маску: я хочу посмотреть, тот ли вы, за кого выдаете себя.

Чародей медленно отступил к тому месту, где свет от лампы падал прямо на него. Все окружили его с некоторым беспокойством. Из соседней залы Раздавались музыка, говор и шарканье ног танцующих. Чародей стоял некоторое время неподвижно, спиной к выходу в бальную залу, напротив короля.

Вдруг быстрым движением он снял маску, и лицо его озарил свет. Мгновение было кратко, потому что он тотчас же надел свою маску, но восклицания четырех голосов раздались одновременно.

— Это он! — сказал король.

Графиня де Жержи всплеснула руками, и крик замер на ее губах. Морен и баронесса де Люд также вскрикнули. Чародей бросился к выходу и исчез в толпе большой залы.

— Боже мой! — выговорила графиня де Жержи. — Но ведь это невозможно!

— Что? — спросил Людовик XV. — Вы тоже знаете этого человека?

— Государь, это невозможно!

— Что вы хотите сказать?

— Вашему величеству известно, что мне около восьмидесяти лет?

— Знаю, графиня, но по вашему виду никогда этого не скажешь.

— Ушедший сейчас человек, лицо которого я видела, не старше тридцати пяти лет.

— Конечно.

— Ну так вот: шестьдесят лет тому назад, когда я выходила замуж за графа де Жержи, этот человек ухаживал за мной, ему было тридцать лет, и он дрался на дуэли с моим мужем.

— Это невозможно, графиня! Теперь ему было бы девяносто лет.

— Я его узнала.

— Ваша память изменяет вам.

— Государь, клянусь вам…

— Это просто сходство…

— Но у него под левым глазом шрам.

— Это невозможно, графиня!

— Однако, — сказал граф Морен, — тут есть еще кое-что невозможное.

— Что такое? — спросил король.

— Я видел этого человека в Эльзасе, в Страсбурге, в 1710 году, тридцать пять лет тому назад. Он был тогда совершенно таким же, как теперь, и того же возраста. Его звали Симон Вольф, и он считался одним из богатейших евреев во всей стране.

— Следовательно, ему было бы теперь шестьдесят лет, если тогда казалось тридцать, как теперь?

— Да, государь.

— Это тоже невозможно.

Повернувшись к молодой баронессе де Люд, король спросил ее:

— А вы почему закричали?

— Потому что, увидев этого человека, государь, я подумала, что вижу дядю дедушки моего мужа, того, который был конюхом короля Франциска II. Портрет сделан в виде медальона и висит в моей комнате. Я смотрю на него каждое утро и помню его в мельчайших подробностях.

— Но, получается, он похож на всех? — вывел резюме король, засмеявшись. — Для маскарадной шутки эта шутка весьма остроумна и мила. Пересчитаем, господа! Я начинаю, и будем продолжать по порядку. Для меня этот чародей — храбрый француз, один их моих подданных, спасший мне жизнь неделю тому назад, когда кабан бросился на меня, и ему тридцать лет.

— Для меня, — сказала графиня де Жержи, повинуясь знаку короля, — это виконт де Рюель, который хотел соблазнить меня, и ему девяносто лет!

— Для меня, — продолжал граф Морен, — это Симон Вольф, жид, и ему шестьдесят лет.

— А для вас, Пизани? — спросил король.

— Для меня это граф Белламаре, и ему пятьдесят лет.

— А я уверен, что это незаконный сын вдовы Карла II Испанского и богатого мадридского банкира, — сказал герцог Сантарес. — Он был тайно воспитан в Байоне, и ему купили поместье Монферра, чтобы сделать его маркизом. Ему только тридцать лет.

— А я могу утверждать, — продолжал барон Стош, — что это сын Ротенгема, мюнхенского купца, который перед смертью купил для своего сына баронство Шенинг.

— Это путешественник, — сказал барон Эймар, — и ему как минимум пятьдесят лет.

— Кто бы он ни был, — высказался лорд Гэй, — а он, рискуя, спас мне жизнь, убив тигра.

— Морпа прав, — сделал вывод король, — этот человек удивительно разыграл нас, но посмотрим, как он справится с бриллиантом. Теперь, милостивые государыни и государи, так как случай позволил вам узнать, что я здесь, я прошу уважить мое инкогнито до конца бала.

Сделав любезный знак рукой окружавшим его, король в сопровождении Ришелье и Таванна вернулся в бальный зал, где оживление достигло высочайшей степени.

XXXIV. НИМФА

В бальной зале было два больших камина, украшенных бронзовыми кариатидами и аллегорическими фигурками. На камине справа был портрет Людовика XV во весь рост, подаренный городу королем девять лет тому назад, в 1736 году. На втором камине — другой большой портрет, работы Ванлоо 1739 года, представлявший короля сидящим на троне и принимающим поздравление от купеческого старшины и его помощников по случаю заключения мира. Напротив были окна фасада, выходящего на Гревскую площадь. Между этими окнами, в числе других картин, висела картина, представлявшая вступление Генриха IV в Париж. Под этой картиной деятельный и умный купеческий старшина, чтобы сделать сюрприз королю, велел поставить, пока Людовик XV сидел в Гостиной цветов, эстраду, покрытую бархатом, золотом и шелком. На этой эстраде поставили пятьдесят самых хорошеньких девушек, женщин и вдов, каких только могли найти на бале. В этой свежей корзине очаровательных лиц не было ни одного костюма, который был бы похож на другой. Это разнообразие костюмов было чрезвычайно живописно. Под эстрадой поставили музыкантов. Купеческий старшина ждал, когда король ступит за порог Гостиной цветов, чтобы подать сигнал музыкантам.

Наконец Людовик XV вышел, по-прежнему в маске и в костюме, представлявшем дерево тис. Очаровательное зрелище на эстраде заставило его забыть сцену с чародеем и вызвало другие мысли. Людовик XV превратился в тонкого знатока женской красоты. Он медленно обвел взором эстраду, рассматривая каждое привлекательное личико, краснеющее от внимательного взгляда.

А вокруг гремела музыка, и вертелись танцующие. Людовик XV наслаждался этим зрелищем, совершенно новым для него, как вдруг прелесть всего происходящего еще более возросла для него благодаря новому явлению.

От стоящей неподалеку группы в богатых костюмах из серебряной и золотой парчи отделилась нимфа со светло-русыми развевающимися волосами, с гибким станом, с колчаном за плечами, с округлыми белыми ручками и маленькими ножками, размахивая стрелой с золотым наконечником и блестящими перьями. Хорошенькая нимфа была в маске, но сердце короля забилось. Против своей воли, повинуясь чувству, в котором не мог дать себе отчета, он приблизился к нимфе, проходившей мимо него.

— Прелестная нимфа, — произнес он, — счастливы те, кого вы пронзите своими стрелами! Раны смертельны?

— Прекрасный рыцарь, — ответила нимфа, — я скупа на свои стрелы и не хочу никому доставить счастье умереть от них.

Людовик XV взял нимфу за белую руку и нежно увлек ее к Гостиной цветов.

— Как! — сказал он. — Разве вы боитесь быть любимой?

— У Дианы сердце бесчувственное, эта гордая богиня насмехается над муками любви.

— А вы ее ученица?

— Да.

— Надо изменить предписаниям вашей учительницы, потому что было бы прискорбно, если бы с таким очарованием соседствовала такая жестокость…

— Ах! Не все красавицы, встречаемые в лесах, дали обет в равнодушии, — ответила хорошенькая нимфа, улыбаясь и показывая ряд жемчужных зубов.

— В самом деле? И вы принадлежите к их числу?

— Какое вам до этого дело?

— Дело в том, что вы прекрасны и очаровательны, а в соседстве с очарованием и красотой равнодушие — опасный яд.

— Зато это залог счастья.

— Не говорите этого!

— Разве лучше думать и не говорить, чем говорить то, что думаешь?

— Скажите мне, хорошенькая нимфа, неужели убийственное наслаждение охотой приводит вас и ваших подруг в глубину лесов?

— Не всегда… среди нас есть одна, которую в лес влечет совсем другое чувство.

Беседуя таким образом, король и нимфа дошил до Гостиной цветов и сели на мягкий диван. Ко роль по-прежнему держал нимфу за руку.

— Та, о которой вы говорите, — продолжал он, — может быть, нежная Венера, отыскивающая под свежей зеленью какого-нибудь нового Адониса.

— Мне так кажется.

И нимфа слегка вздохнула.

— Адониса? — спросил король.

— Почему? Какое несчастье?

— Потому что между нимфой и прекрасным Адонисом расстояние слишком велико…

— Расстояние?

— Которое невозможно преодолеть.

Она вздохнула в третий раз.

— Ничего нет невозможного! — с жаром сказал король. — Всякое расстояние исчезает, когда любовь расправляет над ним свои крылья.

— Увы! Любовь поднимается слишком высоко, — ответила хорошенькая нимфа, — но она не доходит до трона.

— До трона! — повторил король. — Что я слышу?

— Молчите! — сказала нимфа в большом замешательстве.

— Почему я должен молчать?

— Потому что этого никто не должен знать.

— Даже я?

— Оставьте меня!

Она хотела встать, но король нежно удержал ее.

Они были в это время одни в Гостиной цветов.

— Скажите мне только, — продолжал король, — в какой части земли можно встретить эту очаровательную нимфу?

— О! Нет никакой надобности обращать ваше внимание на другое полушарие. Редко Адонис может пробегать по лесу в окрестностях Парижа без того, чтобы очаровательная нимфа не явилась ему… Но, однако, есть одно место, которое она предпочитает…

— Как оно называется?

— Сенарский лес.

— Сенарский лес! — с жаром повторил король. — Но не употребляйте во зло волнение, которое я испытываю. В этом лесу я встретил привлекательную женщину, которая заставила забиться мое сердце от любви и надежды…

— Молчите! Молчите!

— О! — продолжал король с еще большей нежностью и воодушевлением. — Скажите мне, знаете ли вы очаровательную амазонку Сенарского леса, которая при каждой охоте является в различных образах?

— Да, я ее знаю.

— Близко?

— Очень.

— Сделайте милость, — попросил король, целуя руку нимфы, — снимите маску.

Молодая нимфа стояла напротив короля спиной к двери. Быстрым движением она сняла маску, закрывавшую ее лицо.

— Это вы! — произнес король, любуясь прелестными чертами незнакомки из Сенарского леса. — Так это правда…

Он встал и снял свою маску.

— Король! — сказала нимфа с выражением очаровательного страха. — Ах! Он знает все!..

И убежала из залы. Король, покраснев от удивления, удовольствия и волнения, бросился за ней, не надев даже маски. Нимфа исчезла в толпе, но из руки ее выпал носовой платок, обшитый кружевами. Двадцать рук опустились одновременно, но Людовик XV оказался проворнее всех своих придворных и схватил тонкую батистовую ткань, потом, так как он не мог достать рукой до хорошенькой нимфы, он осторожно бросил ей платок. В этом вежливом движении, чисто французском, придворные увидели восточный умысел.

— Платок брошен, — сказал Ришелье.

— Платок брошен! — повторило с десяток голосов.

Через десять минут весь зал говорил: ‘Платок брошен’, и мадам Рошуар, рассчитывавшая зажечь в сердце короля истинную страсть, упала в обморок от горя, что не достигла своей цели, лица многих других покрылись мрачными тучами, и вскоре все произносили одно имя — одни с восторгом, другие — с завистью, бешенством и презрением.

Это имя было мадам Ле Норман д’Этиоль.

Оставив короля, она из тонкого кокетства тут же уехала с бала.

XXXV. МЕРКУРИЙ

Король посадил Ришелье в свою карету. Они были одни. Король возвращался в Версаль. Дорога была длинная, и разговор можно было вести не спеша.

— Любезный герцог, — говорил влюбленный король после ряда рассказов и описаний, — вы видите, что я в восторге.

— Я очень рад, государь.

— Я не хочу отрицать этого! Я в восхищении, я влюблен! Сердце мое трепещет… Словом, я болен… совершенно болен от любви…

— Успокойтесь, государь, скоро в наших руках будет лекарство от этой болезни.

— Вы так думаете, друг мой?

— Я это знаю наверняка.

Король с сомнением покачал головой.

— Мне кажется, это трудно, даже очень трудно, — сказал он.

— Почему? — спросил Ришелье.

— Говорят, что д’Этиоль без ума от своей жены.

— Тем лучше.

— Как?!

— Тем легче будет его обмануть.

— А если он любит свою жену?

— В таком случае нужно сделать его зрение плохим.

— Все-таки я боюсь, чтобы он не наделал шума.

— Есть средство не слышать его, когда он захочет говорить.

— Какое средство, друг мой?

— Оно состоит в том, чтобы доказать ему, что ему совершенно необходимо отправиться в путешествие, чтобы поправить свое здоровье.

— Что вы! Послать его в изгнание…

— Нет, государь, просто прокатиться: эта прогулка будет даже приятной… предписана доктором… Он, должно быть, болен, бедняжка, ему необходимо лечиться.

— Вы большой повеса, герцог Ришелье! — с восторгом сказал король.

Герцог поклонился.

— Я преданный слуга вашего величества, — ответил он.

— Итак, вы думаете, что мадам д’Этиоль не отвергнет меня?

— Я думаю, что она с нетерпением ждет, когда вы предложите ей вашу любовь.

— Ришелье…

— Я в этом убежден!

— Вы не сомневаетесь ни в чем, любезный герцог.

— Могу ли я не верить в успех вашего величества?

— Молчите, льстец!

— Я, однако, должен сказать еще кое-что вашему величеству.

— Что такое?

— Если завтра вечером мадам д’Этиоль приедет в Версаль…

— В Версаль?! — воскликнул король.

— Да, государь, если она приедет, надо ли ввести ее в малые апартаменты?

— Я скажу Бине.

— Она приедет.

— Ришелье! — сказал король, смеясь. — Вы сатана!

— Пусть так, — ответил герцог, — но признайтесь, государь, что на этот раз я держу ключи от Эдема, хоть и сатана. Позволите ли вы мне, государь, выйти здесь из кареты?

— Зачем?

— Чтобы служить королю, — смеясь, ответил Ришелье.

— Мне нечего возразить против этого — выходите.

Ришелье дернул за шнурок, карета тотчас остановилась.

— Когда я вас увижу? — спросил король.

— Завтра, государь, — ответил Ришелье тоном человека, уверенного в том, что он говорит, — завтра я вам скажу, в котором часу.

Лакей отворил дверцу, Ришелье вышел. Лошади поскакали опять галопом. Карету короля сопровождали еще три кареты с двенадцатью гвардейцами верхом. Еще две кареты ехали сзади — это были кареты герцога Ришелье, они остановились и ждали. Отворив дверцу первой кареты, Ришелье проворно вскочил в нее и сел.

— Вовремя! Я чуть было не заснул, — сказал хриплый голос.

Этот голос принадлежал кавалеру Морлиеру.

— Все идет прекрасно, — сказал Ришелье.

— Но я полагаю, однако, что еще нужен вам?

— Да.

— Что я должен делать?

— Завтра д’Этиоль должен дать свободу своей жене.

— С которого часа?

— С семи часов вечера.

— Хорошо.

— Вы это устроите?

— Я уже устроил.

— Как?

— Я все предвидел. Вы знаете, как я силен? Другого такого, как я, нет на свете! И как подумаешь, что король, может быть, никогда не положит мне пенсию!..

— Что вы сказали?

— Вот что. Будучи в уверенности, что король увидит сегодня вечером на балу хорошенькую нимфу, я еще более был уверен, что он захочет ее видеть завтра. Поэтому я сел играть с д’Этиолем в брелан и, по моей привычке выигрывать и его обыкновению проигрывать, забрал у него деньги. Да еще выиграл ужин на завтра. Вы понимаете?

— Дальше?

— Итак, завтра мы ужинаем в семь часов. Мы пригласили гостей. Действие будет происходить в ‘Кабачке царя Соломона’. Я сажусь возле д’Этиоля, называю его моим другом, клянусь ему и заколоть всех, кто только осмелится посмотреть на его жену. Мои чувства, мои речи и отличные вина оживят его. Когда будут наливать шампанское, я насыплю в его бокал достаточную порцию слабительного порошка, который я всегда ношу с собой, и который оказал мне столько услуг…

— Как! — поразился Ришелье. — Вы употребляете слабительное?

— Это самый лучший способ. Если бы вы знали, скольким победам над женщинами обязан я этому способу!

— Хотелось бы получше узнать этот новый способ нравиться.

— Нет ничего проще. Когда мне нужно расстроить свидание, я ужинаю, обедаю или завтракаю с моим приятелем, согласовав время. Порошок производит свое действие: несчастный любовник, чувствуя себя нездоровым, вынужден писать письмо с извинениями. Я беру на себя поручение, вижусь с красавицей и рассказываю ей о неверности ее возлюбленного, выдуманной мною, и это прямо ведет ее к мщению. Все просто.

— Мудреный способ, — заметил Ришелье.

— Дав сильную дозу, — продолжал Морлиер, — я освобожу вас от д’Этиоля до следующего дня.

— Очень хорошо.

Морлиер протянул руку, раздался звон золота, и Морлиер засунул руку в карман.

— Больше нет никаких поручений? — спросил он.

— Нет, — ответил Ришелье.

— Если так, прощайте.

Карета остановилась. Морлиер проворно выпрыгнул, не ожидая, чтобы опустили подножку, сел во вторую карету, которая была пуста, и сказал надменным тоном:

— Назад, в ратушу!

Слуга закрыл дверцу. Морлиер закутался в плащ, и карета быстро покатилась по набережной к Гревской площади.

XXXVI. ДВЕ СЕСТРЫ

— Как хороши эти бриллианты, милая Нисетта! Подними руку к свету, чтобы я лучше рассмотрела.

Нисетта повиновалась, она подняла левую руку так, чтобы свет от ламп и люстр падал прямо на нее.

— Как он блестит!

— А твой, Сабина, он тоже очень хорош! Дай посмотреть!

Сабина подняла руку, на которой блестел перстень, подаренный ей королем.

Молодые девушки разговаривали в Гостиной цветов. Король уехал с бала, оживление которого не уменьшалось. Все танцующие обещали себе веселиться до рассвета.

После отъезда короля, не вызвавшего ни малейшего волнения, потому что инкогнито его было сохранено, Ролан привел свою сестру и невесту в гостиную, чтобы они могли вздохнуть спокойно подальше от шума и толпы. Нисетта и Сабина сняли маски и сели рядом, держась за руки. Они смотрели друг на друга, и взгляд Нисетты выражал глубокое восхищение.

— Боже! — сказала она, наклоняясь, чтобы обнять Сабину. — С тех пор, как ты выздоровела, с тех пор, как твои силы восстановились, я не могу на тебя наглядеться. Мне все кажется, что ты по-прежнему больна, лежишь на постели, и когда я вижу тебя улыбающейся, проворной, живой, я спрашиваю себя: ты ли это?

— Дитя, — сказала Сабина, целуя Нисетту, — как ты добра и мила!

— Я тебя очень люблю.

— И я тебя.

— Какое счастье, — сказала Нисетта, придвигаясь к Сабине, — что наши братья полюбили нас обеих.

Вошли Жильбер и Ролан. Жильбер был в костюме неаполитанского крестьянина. Увидев молодых людей, Нисетта и Сабина встали в замешательстве.

— Поздно, — сказала Сабина, — нам пора ехать.

— Если хочешь, поедем, — ответил Ролан. — Отец уехал в карете короля в Версаль и оставил нам фиакр, в котором мы приехали.

— Дайте мне вашу руку, моя прекрасная Сабина, и пойдемте.

Сабина взяла под руку Жильбера, она опиралась на эту мощную руку с доверием слабого существа к своему сильному покровителю. Ролан шел впереди с Нисеттой.

— Какие новости? — спросила Сабина, наклоняясь к Жильберу.

— Еще много неясного, — ответил он.

— Однако вы надеетесь?

— Я уверен, что мы узнаем истину, и тогда вы будете отомщены, Сабина.

— Что надо сделать для того, чтобы достигнуть цели?

— Надо достать документы, запертые в секретном шкафу начальника полиции.

— В секретном шкафу начальника полиции? Пусть король велит ему дать их нам, отец мое скажет об этом королю.

— Это невозможно. Не говорите об этих документах вашему отцу, Сабина.

— Почему?

— Потому что, вместо успеха мы можем потерпеть неудачу.

— Я не понимаю.

— Вы доверяете мне, Сабина?

— Конечно! Вы это знаете, Жильбер.

— Тогда предоставьте действовать мне, и будем продолжать хранить нашу тайну.

— Но как же вы достанете эти документы?

— Я еще не знаю как, но я их достану.

— И вы думаете, что из этих бумаг узнаете, что за злодей хотел меня убить?

— Да, Сабина. Я искренне и глубоко убежден, что начальник полиции знает, кто вас ранил, он это знает, но запутывает дело.

— О, Боже мой! — прошептала Сабина. — Но кто же преступник?

— Без сомнения, какой-нибудь знатный вельможа, которого не смеют открыто наказать. Месяц тому назад король, двор, начальник полиции занимались этим делом. Употребили все усилия, чтобы узнать истину, клялись, что они не остановятся, пока не найдут виновного… и ничего не нашли, Сабина. Вот уже неделя, как поиски прекратили и перестали заниматься этим делом. Я в этом уверен. У начальника полиции может быть только одна причина действовать так — он должен встретиться с каким-нибудь очень могущественным противником.

— А бумаги, о которых вы говорите, могут разъяснить это дело?

— Без сомнения. Так как король может потребовать отчета у начальника полиции, когда ему вздумается, тот имеет все необходимые документы, чтобы отвечать перед королем. В секретном железном шкафу находятся все бумаги, относящиеся к делам, которые нельзя разглашать. Вы понимаете?

— Очень хорошо. Но каким образом вы достанете эти бумаги?

— У меня есть могущественный друг из приближенных Фейдо, он поможет мне.

Сабина прижала к сердцу руку Жильбера.

— Приложите все силы, чтобы узнать истину, — сказала она, — я должна узнать, кто хотел убить меня.

Это желание было выражено с таким жаром, что Жильбер с восторгом посмотрел на Сабину.

— Я узнаю, — заверил он.

Сходя с лестницы, Жильбер и Ролан, Нисетта и Сабина надели маски, прежде чем вышли из Гостиной цветов. В ту минуту, когда обе пары вышли в переднюю, у двери остановились два экипажа. Один — фиакр, вызванный Роланом, другой — щегольская карета без герба. Из нее вышел кавалер Морлиер. Жильбер посадил в фиакр Сабину, потом, предоставив Ролану заниматься Нисеттой, быстро отступил и положил правую руку на плечо Морлиера, который также надел маску, прежде чем выйти из кареты.

— Черт побери!.. — сказал Морлиер, останавливаясь и оборачиваясь.

Жильбер пристально посмотрел на него. Зрачки Жильбера сверкали сквозь отверстия маски.

— Откуда ты/— сказал он.

— Из Красного дома, — ответил кавалер.

— Ты видел герцога?

— Да.

— Он был с королем?

— Да.

— Все решено?

— Все. Завтра вечером король хочет ужинать с мадам д’Этиоль, и Ришелье привезет ее в Версаль.

— Герцог поручил тебе действовать с твоей стороны?

— Да.

— И ты сделаешь то, что я велел тебе сделать?

— Точь-в-точь. Когда я рассказал про этот замысел герцогу, он расхохотался и нашел этот способ чрезвычайно забавным.

— Хорошо! Возьми сегодня вечером д’Этиоля вполовине шестого и следуй за ним, как тень, до той минуты, когда я пришлю приказ отпустить его.

— Будет сделано. У вас есть еще что-нибудь для меня?

— Нет. Ты можешь остаться здесь и ждать, если хочешь, восхода солнца, пока не закончится бал.

Морлиер радостно повернулся и быстро побежал по лестнице. Жильбер вернулся к фиакру, обе девушки и Ролан ждали его.

— На улицу Сент-Оноре, — сказал Жильбер, садясь на переднюю скамейку.

Экипажи тогда не имели фонарей, так что внутри они походили на темную берлогу, в которой ничего нельзя было рассмотреть. Закрыв дверцу, кучер ударил лошадей, и фиакр медленно покатился по мостовой.

XXXVII. ПОТЕШНЫЙ ОГОНЬ

Хотя Рейни наделил уже Париж пятью тысячами фонарей в 1667 году, освещение было еще недостаточное. Через несколько месяцев (в ноябре 1745 года) заменили фонари реверберами, но в феврале это изобретение еще не существовало, так что, хотя в ратуше был большой праздник, Гревская площадь и улицы, примыкающие к ней, были погружены в глубокую темноту.

Фиакр продолжал медленно катиться. Было три часа утра. Обе молодые девушки сидели рядом на скамейке, Жильбер расположился напротив Сабины, Ролан — напротив Нисетты. Они не говорили ничего, но безмолвный разговор переплетенных пальцев бкьл выразительнее слов.

Вдруг среди тишины и мрака раздались громкие крики, и блеснул яркий свет. Фиакр выехал на Ломбардскую улицу, а напротив улицы Сен-Дени был разведен большой потешный огонь, и молодые люди плясали вокруг него. Взвивалось красноватое пламя, поднимая в небо черный дым. Молодые люди прыгали через солому сквозь пламя. На них были странные костюмы и маски. Без сомнения, они хотели, чтобы у них тоже был праздник, вроде маскарада у купцов, и, аналогично тому, как иллюминировали ратушу, они иллюминировали улицу. Плясали, пели, кричали, прыгали с таким шумом, который мог разбудить всех обитателей соседних домов. Увидев подъезжающий фиакр, молодые люди весело и насмешливо закричали: ‘Виват!’ Потешный огонь занимал всю середину улицы, так что карете негде было проехать.

— Он проедет! — кричали голоса.

— Не проедет! — возражали другие.

Танцующие и поющие опять принялись петь и плясать, окружив фиакр с воем хищных зверей.

— Я боюсь, — сказала Сабина.

— Ничего страшного, — возразил Жильбер. — Мальчишки забавляются. Поезжайте! — сказал он кучеру, высунувшись из кареты.

— Берегись! — закричал кучер, размахивая бичом.

— Переезжайте через огонь! — закричал один голос.

— Он должен переехать, — сказал другой.

— От этого посыплются искры.

— Это будет забавно!

— А если он не проедет через огонь, то не проедет совсем.

— Нет, нет, он не проедет.

— Поезжай!

— И я тоже боюсь! — проговорила Нисетта.

— Поверни, — сказал Ролан кучеру, — и поезжай по другой улице.

Танцы и пение продолжались. Кучер хотел повернуть лошадей, но его не пускали.

— Надо проехать! — с гневом сказал Жильбер.

— Не выходи! — вскричала Нисетта.

— Не бойся.

Жильбер отворил дверцу.

— Пропустите нас, друзья мои, — сказал он.

— Сначала спляшите с нами! — закричал высокий парень с безобразным лицом.

— В карете-то есть дамы, — заметил другой.

— Пусть и они танцуют тоже.

— Да-да!

К открытой дверце подступила толпа. Жильбер не отличался терпением. Он схватил высокого парня, который кричал громче других, и оттолкнул его так сильно, что тот упал на мостовую и увлек в своем падении еще трех человек. Грозные ругательства были ответом на поступок Жильбера. Шестнадцать или двадцать рук поднялись одновременно — это восемь или десять человек бросились на Жильбера. Он встретил их, не отступив ни на шаг, и еще двое упали возле тех, которые не успели еще приподняться.

— Брат… — слабым голосом сказала Нисетта.

— Жильбер! — вскричала Сабина.

Ролан бросился из кареты и одним прыжком очутился возле Жильбера. В эту минуту яркий огонь осветил улицу — в костер подбросили еще соломы. Громкие крики раздались со всех сторон, внутри кареты стало светло, как днем.

— Ах, — вскрикнула Сабина с ужасом, — это тот самый фиакр, в котором меня увезли, когда хотели убить…

Она еще не договорила, как открытая дверца захлопнулась, и лошади поскакали через костер. Пылающая солома, затоптанная лошадиными подковами и колесами кареты, разбросала настоящий дождь искр. Потом яркий свет сменился темнотой.

Карета, уносимая лошадьми, катилась по направлению к кладбищу… Жильбер и Ролан вскрикнули в один голос и бросились за каретой, опрокидывая все на своем пути. Но лошади скакали быстро. Не видно было кареты, не слышно было стука ее колес. Жильбер и Ролан добежали до кладбища и посмотрели друг на друга, сильно обеспокоенные.

— Испуганные лошади взбесились, — сказал Ролан. — О, если они сломают карету!

— Беги, беги! — вскричал Жильбер, бросившись назад к той улице, с которой они выбежали.

— Куда ты бежишь? — спросил Ролан, останавливая его.

— Захватить одного из тех, которые были там, чтобы узнать, где Сабина и Нисетта…

— Ты думаешь, что это новое покушение?

— Да. Беги за фиакром!

Жильбер бросился к тому месту, где был разведен костер. Тлеющая солома валялась на мостовой. Улица была пуста, там не было никого. Жильбер внимательно осмотрелся вокруг, но не увидел ничего, он был один. Ролан бросился в том направлении, куда должна была ехать карета.

Раздалось пение петуха. Глаза Жильбера сверкнули. Он повернул на улицу Трусс-Ваш. Тень явилась перед ним.

— Вы? — с удивлением прошептал Жильбер. — Вы были здесь?

— Да, — ответил голос человека, прислонившегося к двери одного дома. — Я был здесь, и у меня в курятнике пять человек из тех, что сейчас танцевали вокруг зажженной соломы.

— Вы их захватили?

— Да.

— Ах! Вы больше чем мой помощник, вы мой брат!

Жильбер крепко пожал руку говорившего с ним человека.

— Но фиакр?.. — продолжал он.

— Петух Яго, Индийский Петух, Петух Негр бросились по его следам.

— Отлично! Все идет прекрасно!

— Еще лучше, чем вы думаете: нынешней ночью Петух Коротышка узнал трех человек, которые 30 января исчезли на улице Фран-Буржуа. Он пошел за ними со своими курицами, и теперь эти три человека должны быть в наших руках!

— Любезный В., — с чувством сказал Жильбер, — когда вы у меня потребуете половину моей жизни, я отдам ее вам: другая половина принадлежит Сабине.

— Вся моя жизнь ваша, вы это знаете, и что ни делал бы я для вас, я никогда не выплачу мой долг.

— Теперь, — продолжал Жильбер, — нам нужны документы, запертые в секретном шкафу у начальника полиции.

— Как их достать?

— Я достану.

— Когда?

— Через три дня.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен, любезный В.

— Вы самый лучший и самый великий из людей!

— А вы самый умный и самый преданный друг на свете.

В направлении монастыря Сен-Мари раздалось пение петуха.

— Индийский Петух! — сказал В.

— Наверное, есть известия о карете.

— Без сомнения. Пойдемте!

Оба исчезли в темноте.

XXXVIII. РАПОРТ

Фейдо де Морвиль сидел в своем кабинете напротив Беррье, главного секретаря. Их разделял стол, покрытый бумагами. Тут были все рапорты главных агентов, и начальник полиции с секретарем делали по ним справки. Фейдо держал в Руках несколько тетрадей, которые положил на стол перед Беррье. Тот взял тетради и быстро их просмотрел. Закончив читать, он посмотрел на начальника полиции, который смотрел на него, по том они одновременно покачали головами.

— Это будет иметь продолжение или нет? — сказал Беррье.

— В том-то и вопрос, — ответил Фейдо.

— Положение затруднительное.

— Увы, да!

— Что говорит король?

— Еще ничего.

— Что говорит герцог Ришелье?

— Он находится в сомнении.

Фейдо встал.

— Открыто объявить себя на ее стороне, — сказал он, — помочь ей освободиться прекрасно, и я не мог бы сделать лучше, если бы был уверен в ее успехе… но если это мимолетная интрижка…

— Это будет не первая, — заметил секретарь.

— После смерти герцогини де Шатору король не любит никого… серьезно.,

— Да, розовый трон прекрасной герцогини все еще не занят.

— Будет ли у нас теперь королева с левой руки?

— Ах! Если бы это можно было знать точно!

— Я через час был бы у нее, а муж ее остался бы в Лионе.

Фейдо медленно начал ходить по комнате, Беррье следил за ним взглядом. Начальник полиции опять сел напротив секретаря.

— Перечитаем эти рапорты! — сказал он.

Беррье опять взял бумаги.

‘Вчера утром, — читал он, — герцог Ришелье послал Сен-Жана, своего доверенного слугу, к мадам д’Этиоль. Сен-Жан был принят тайно. Он спросил Эйлали, горничную мадам д’Этиоль. В комнате Эйлали Сен-Жан и виделся с мадам д’Этиоль. Он просил ее назначить свидание его господину в этот же день, прибавив, что герцог должен говорить с ней о деле очень важном. Мадам д’Этиоль ответила герцогу Ришелье, что она не может принять его у себя, но что в этот день она поедет гулять — в сад Тюильри и в два часа будет на большой аллее. Герцог Ришелье отправился в Тюильри и нашел там мадам д’Этиоль. Между ними произошел разговор, итогом которого был договор. Никто из гулявших, проходя мимо них, не мог, конечно, предполагать, что они вели беседу о королевских удовольствиях. В половине шестого кавалер Морлиер приехал за Норманом д’Этиоль. Тот хотел увидеться с женой перед отъездом, но мадам д’Этиоль была нездорова уже два часа и заперлась в своей комнате, так что муж вынужден был уехать, не простившись с ней. В семь часов мадам д’Этиоль вместе с Эйлали, которая все приготовила, спустилась по лестнице в сад. Она была закутана в коричневое, манто. Было темно. Эйлали, за которой ухаживал садовник, имела копию ключа от калитки сада. Эта калитка выходит на улицу Воробьев. Вам известно, что мадам д’Этиоль живет отдельно от своего дяди, главного откупщика Турншера, и что этот особняк находится напротив особняка Мазарини. Мадам д’Этиоль вышла пешком со своей горничной. Герцог Ришелье ждал ее в карете. Она села, и карета поехала в Версаль. В девять часов вечера герцог вошел в малые апартаменты под руку с мадам д’Этиоль, которая, сбросив кружевную накидку, закрывавшую ее, оказалась в очень богатом и изысканном наряде. Бине, камердинер короля, пришел просить мадам д’Этиоль пройти в столовую. Были приглашены Люксембург и Ришелье. Ужин был очень веселым’.

— Здесь, — прибавил Беррье, улыбаясь, — есть одно замечание, доказывающее, что наши агенты — люди действительно ума необыкновенного: после первой фразы: ‘Ужин был очень веселым’, поставлено многоточие и прибавлено: ‘Я считаю обязанностью выйти в этот момент из малых апартаментов и задернуть над моим рапортом занавес тайны’.

Фейдо улыбнулся.

— Деланд вовсе не глуп, — сказал он.

— Я продолжаю, — сказал Беррье, переводя глаза на рукопись:

‘Рассветало, когда герцог потребовал карету. Король, видимо, был раздосадован необходимостью этого отъезда и высказал это в таких выражениях, что вселил радость в сердце мадам д’Этиоль и вызвал краску на ее лице. Король потребовал обещания, что скоро будет новое свидание. Герцог и мадам д’Этиоль сели в карету в ту минуту, когда бледная зимняя Аврора заставила побелеть вершину деревьев парижской аллеи. Если ужин был веселым, то возвращение должно было быть печальным. Сен-Жан, доверенный слуга герцога, рассмотрел, что происходило внутри кареты, через щель, которую он сделал в карете, и которая оказывает ему большие услуги. При отъезде не произнесли ни слова. Герцога можно было извинить: повеса мало что может сказать женщине, когда между ними стоит непреодолимая преграда. Несмотря на свою любезность, герцог положил голову на подушку кареты и спокойно заснул. Мадам д’Этиоль прислонилась к другой и сделала то же самое. Сон был так глубок, что Сен-Жан почтительно должен был прекратить его по приезде. Он кашлянул, заговорил и, наконец, должен был дернуть герцога за рукав. Эйлали, горничная, ждала у калитки сада. Мадам д’Этиоль возвратилась домой, не возбудив ни малейшего подозрения.

В полдень д’Этиоль пожелал видеть свою жену — его впустили. ‘Как вы провели ночь?’ — спросил он (не обвиняйте меня, монсеньор, что я приукрашиваю: я передаю точные слова Эйлали). ‘Хорошо! — ответила мадам д’Этиоль. — Со вчерашнего вечера я чувствую себя лучше’. Муж возразил: ‘Вы кажетесь, однако, немного бледной’, на что она отвечала: ‘Это последствия кризиса’. Он встревожился: ‘Эти кризисы, может быть, слишком сильны, надо стараться их предупредить’. Она пообещала впредь принять меры предосторожности. Затем д’Этиоль пожаловался, что очень плохо себя чувствовал почти всю ночь. Мадам поинтересовалась, что с ним случилось. ‘Вчера вечером я ужинал с друзьями… Я чувствовал себя очень хорошо, у меня был прекрасный аппетит, но этот Морлиер заставил меня слишком много пить’, — отвечал он. ‘Фи!’ — сказала мадам д’Этиоль, презрительно отвернувшись. ‘Милая моя, это совсем не то, что вы думаете…. У меня вдруг начались боли в желудке. Я думал, что у меня воспаление’, — пришлось оправдываться тому. Они посоветовали друг другу полечиться. ‘У меня болезнь скоро пройдет, если я останусь в своей комнате целую неделю и не буду принимать никого’, — сказала мадам д’Этиоль. ‘Целую неделю! — вскричал муж. — Это очень долго!’ Она отвечала: ‘Надо уметь терпеть. Мне необходим абсолютный покой, и я предупреждаю, что моя дверь будет часто заперта’. Тот сдался: ‘Увы! Милая Антуанетта, я буду в отчаянии, но прежде всего берегите себя. Я сам буду отдыхать целый день, потому что сегодня вечером я опять ужинаю с этим воплощением дьявола, Морлиером, который приедет за мною и обещал еще лучший ужин, чем вчера’. Мадам согласилась: ‘Ступайте и отдохните!’

Д’Этиоль простился с женой. Сегодня вечером мадам д’Этиоль опять поедет в Версаль с герцогом’.

— Этот рапорт очень точен и умно составлен, — сказал начальник полиции.

— Послушайте теперь рапорт Леду, — продолжал Беррье.

‘Турншер, чтобы избежать огласки и не дать повода племяннику поднять шум, отправил д’Этиоля в Лион под предлогом чрезвычайно важного дела.

Норман д’Этиоль отправился в дорогу в три часа пополудни. Он приехал в Лион очень быстро, потому что на дороге были приготовлены сменные лошади, и отправился к маркизу де Ла-Валетту, главному контролеру провинции. Кавалер де Ла-Морлиер захотел проводить д’Этиоля до Масона, чтобы, как он говорил, заставить его во время путешествия оценить превосходные качества бургундских вин’.

— Он в хороших руках, — сказал, улыбаясь, начальник полиции.

— Вот третий рапорт, Армана. В нем говорится, что вчера вечером мадам д’Этиоль, став свободной после отъезда мужа, уехала в Версаль с герцогом Ришелье и…

— И?.. — спросил Фейдо, видя, что Беррье остановился.

— Она еще там, — прибавил секретарь.

Наступило молчание.

— Что вы думаете об этом, Беррье? — спросил начальник полиции.

Секретарь приблизился к своему начальнику и посмотрел ему прямо в лицо.

— Вы хотите, чтобы я был откровенен? — сказал он.

— Да, — ответил Фейдо.

— Каково бы ни было положение дел, есть способ хорошо закончить его. —

— Какой?

— Вести двойную игру, тогда непременно выиграешь.

— Каким образом?

— Из двух одно: или мадам д’Этиоль станет фавориткой, заменит герцогиню де Шатору и будет всемогущей, или любовь, вызванная ею, будет мимолетна.

— Очевидно, будет или то, или другое.

— В первом случае мы должны действовать как можно скорее, чтобы заслужить ее признательность, во втором — всякое содействие будет, напротив, очень опасно.

— Я согласен с вами! Какое средство предлагаете вы, чтобы избежать этой опасности?

— Средство очень простое. Предоставьте мне действовать на стороне мадам д’Этиоль от моего имени. Очевидно, что если ее будущее будет блистательно, она вознаградит меня впоследствии, потому что я могу теперь оказать ей самые важные услуги, уведомляя ее обо всем, что могут говорить в городе и при дворе, предохранив ее, таким образом, от ловушек, расставляемых ей. Ей нужна твердая рука, чтобы вести ее к цели, потому что она честолюбива — это видно — и мечтает о всемогуществе. Я помогу ей и буду считаться ее приверженцем. В случае вашей немилости и моего успеха я обещаю вам более блестящее положение. Если, напротив, я потерплю неудачу, вы обязуетесь покровительствовать мне. Хотите сделать так?

— Будем говорить еще яснее, — сказал Фейдо де Морвиль. — Если мадам д’Этиоль станет фавориткой, вы надеетесь со временем стать начальником полиции?

— Да, я в этом признаюсь.

— Какое вознаграждение буду иметь я?

— Какое вы хотите?

— Я променяю свое место только на главное интендантство.

— На лангедокское, например. Это ваша родина.

— Это было бы для меня удобнее всего, но я приму и провансальское, потому что моя жена родом из Марселя.

— Если я обрету успех, я обязуюсь употребить все силы, чтобы исполнить ваше желание, и даю вам слово, что приму ваше место только после вашего назначения.

— Это решено, любезный Беррье. Вы можете доверять мне, как я доверяю вам. Теперь, если вы потерпите неудачу, что я должен сделать для вас в этом случае?

— Помочь получить мне место главного откупщика. Я хочу заняться финансами. Турншер будет в восторге от моего покровительства и сам будет мне покровительствовать.

— Ну, я даю вам слово, но я убежден, что вы преуспеете.

— Так повидайтесь сами с мадам д’Этиоль.

— Нет.

— Неужели не верите ее успеху?

— Я не верю моим успехам в управлении полицией. Вот уже год, как мне ничего не удается. Дело Рыцаря, принимающее необычайный размах, чрезвычайно повредило мне в глазах короля… Я понимаю неудовольствие его величества…

— Да. Это дело становится непонятным. Что значит опять это исчезновение девушек?

— Дочери Даже и невесты его сына? Две молодые девушки, в судьбе которых король принимает участие — он каждой сделал подарок, — в ту же самую ночь похищены, и никак нельзя узнать, куда они девались! Честное слово, есть от чего сойти с ума!

Дверь кабинета отворилась.

— Монсеньор д’Аржансон, — доложил лакей.

— Министр, — с живостью сказал Фейдо, вставая. — Все, о чем мы говорили, решено? — обратился он к Беррье.

— Да, если согласны вы, — ответил секретарь.

— Я согласен.

— Тогда будем действовать. Я оставляю вас и иду к мадам д’Этиоль.

— Ступайте и действуйте.

Министр вошел, Беррье низко поклонился и вышел.

XXXIX. КОРОЛЬ НЕДОВОЛЕН

Когда дверь затворилась, д’Аржансон пристально посмотрел на начальника полиции.

— Любезный Фейдо, — сказал он, — с сожалением должен сообщить, что я принес вам дурное известие.

— Я этого жду, — ответил Фейдо.

— Король поручил мне высказать вам свое неудовольствие. Епископ Мирпоа приезжал сегодня утром просить короля возвратить свободу мнимому Рыцарю Курятника, которого вы удерживаете, и король отдал мне приказание выпустить из темницы каноника Ронье.

— Но возвратить свободу этому человеку, личность которого точно не установлена, значит, подвергнуться осуждению публики и опозорить полицию публичным признанием бессилия!

— Этого требует король.

— Как! Я должен признаться, что не арестовал Рыцаря Курятника, когда это известие распространилось повсюду, и в Париже водворилось спокойствие?

— Арестуйте Рыцаря!

— Каким образом?

— Если бы я это знал, я давно бы сообщил вам об этом.

— Черт побери! — сказал Фейдо с выражением глухой ярости.

— Вы получили сведения о похищении молодых девушек?

— Никаких.

— Это случилось три дня назад ночью во время бала?

— Именно. Все поиски были напрасны, а между тем я сделал все, что только можно было сделать.

— Сабина Даже, дочь королевского парикмахера, была опасно ранена месяц тому назад и похищена две ночи назад, а вы, начальник полиции, ничего не можете узнать!.. Это недопустимо!

— Однако это так.

— Король не может этого допустить.

— Меня обвиняют в небрежности или в неспособности?

— Нет, но король хочет знать… А об этом исчезнувшем агенте, которого судил и приговорил к казни Рыцарь, вы имеете сведения?

— Мне ничего не удалось узнать.

— А объявление награды, обещанной тому, кто отправил к вам письмо?

— Оно оказалось безрезультатным.

— Не приходил никто?

— К сожалению, нет.

— Это странно!

— У меня голова кругом идет!

— А пожар в особняке Шароле?

— Виновник не найден.

— А графиня Потоцкая, исчезнувшая в лесу Бонди?

— Никаких сведений о ней, лес был осмотрен весь.

Маркиз д’Аржансон все это время стоял, он не хотел садиться.

— Любезный Фейдо, — сказал он, — немедленно освободите каноника Брюссельского капитула и объясните ему, как вы были обмануты. Теперь последний совет, любезный мсье де Морвиль, последний…

— Я слушаю.

— Во что бы то ни стало вы должны арестовать Рыцаря.

И, слегка поклонившись, министр вышел. Согласно правилам этикета начальник полиции проводил его. Когда министр сел в карету, Фейдо вернулся в свой кабинет. Он казался сильно разгневанным: разрывал рапорты и реестры, срывал бахрому с занавесей, нетерпеливо топал ногой, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, ходил, садился, опять вставал — словом, вел себя как человек, надеющийся успокоиться только устав от активного движения. В дверь тихо постучали.

— Войдите! — крикнул он.

Вошел привратник с письмом на серебряном подносе.

— От кого? — спросил Фейдо.

— Не знаю. Мне подали это письмо и велели немедленно отнести вам. Посланный ждет ответа.

Фейдо де Морвиль распечатал письмо и прочитал его. Его мрачная физиономия вдруг просияла. ‘Да! — подумал он. — Это было бы большим счастьем!’

Обратившись к привратнику, который ожидал его приказаний, он сказал:

— Внустите сюда человека, который принес письмо.

Привратник поклонился, вышел и почти сразу же вернулся.

ХL. СТАРИК

— Войдите, — сказал он, посторонившись.

Через минуту на пороге показался человек лет семидесяти, сгорбленный, с белыми волосами, по-видимому, очень смущенный, не смевший идти ни вперед, ни назад и не знавший, что ему делать.

— Войдите! — повторил привратник.

Старик вошел, и дверь затворилась за ним. Он медленно поднял голову, осмотрелся вокруг с беспокойством, и выражение робости и страха появилось на его лице.

— Подойдите! — сказал Фейдо тоном почти любезным.

Старик подошел, низко поклонившись несколько раз.

— Как ваше имя? — спросил начальник полиции.

Вместо ответа старик осмотрелся вокруг.

— Нас никто не услышит? — спросил он дрожащим голосом.

— Никто, — ответил Фейдо.

— Нас никто не подслушивает?

— Никто.

— Сюда никто неожиданно не придет?

— Нет.

— Умоляю вас, заприте двери на замок.

— Говорите, говорите!

— Я не могу, у меня не хватит смелости, если вы не запрете двери на замок. Я бедный старик, рискующий жизнью своей, чтобы услужить начальнику полиции…

— Не бойтесь ничего!

Фейдо улыбнулся и запер двери.

— Теперь, — сказал он, — вы можете быть спокойны.

— Да, — согласился старик, вздохнув с облегчением.

— Как вас зовут?

— Жюль-Алексис Луазо.

— Это вы написали мне письмо?

— Я, монсеньор.

— Это вы нашли то письмо с моим адресом, которое вы послали по почте?

— Я.

— Почему вы не пришли раньше?

— Я не смел, я боялся…

— Где вы нашли это письмо?

— О, далеко отсюда! Я нашел его на улице Сент-Этьен.

— Как вы его нашли?

— Утром я шел мимо, увидел на мостовой бумагу и поднял ее…

— Это было на улице Сент-Этьен?

— Да.

— Где именно?

— Напротив церкви св. Женевьевы.

— У вас есть еще какие-нибудь сведения, связанные с этим письмом?

— Больше я ничего не знаю.

Фейдо подумал.

— Вы знаете, — сказал он, — что я обещал награду тому, кто послал ко мне это письмо?

— Знаю и надеюсь, что получу ее.

— Вы, разумеется, получите, только…

— Что такое? — с беспокойством спросил старик.

— Я должен иметь весомое доказательство, что именно вы нашли письмо, потому что всякий может прийти ко мне и сказать это.

Беспокойство старика удвоилось.

— Это правда, правда! — сказал он.

— У вас есть доказательства?

— Увы, нет!

— Никто не видел, как вы подняли это письмо?

— Никто… я был один.

— Вы проводите моего агента на эту улицу и покажете то место, где нашли это письмо.

— Хорошо.

— Вы больше ничего не хотите сказать мне?

Старик казался сильно взволнованным.

— Я… не… могу… — пролепетал он, — однако… мне хотелось бы…

— Что? Что с вами? Что вы хотите сказать?

— Я не смею.

— Говорите! Не бойтесь ничего.

Старик выпрямился с усилием и посмотрел на начальника полиции.

— Речь идет о Рыцаре Курятника, — сказал он.

— О Рыцаре? — повторил Фейдо.

— Да.

— Вы его видели?

— Да… Очень часто.

— Каким образом?

— Это мой жилец.

— Рыцарь — ваш жилец! — закричал с удивлением начальник полиции.

— Да… Но он не постоянно живет в моей квартире, а приходит время от времени.

— Где это?

— Господин начальник полиции, позвольте мне спросить вас: сколько, вы сказали, дадите денег тому, кто выдаст вам Рыцаря, настоящего Рыцаря, а не кого-нибудь другого?

— Я дам двести луидоров и место с жалованием в две тысячи ливров.

— Это хорошо, но недостаточно.

— Как! Двести луидоров и две тысячи жалования?

— Для меня вы, может быть, перемените условия.

— Ну, знаете! Это уже похоже на то, будто вы хотите торговаться?

— Но ведь это действительно торг. Я продаю вам Рыцаря Курятника и назначаю цену.

— Какую?

— Я стар, мне остается жить недолго, мне не нужно место с жалованием, но я люблю делать добро, и мне всегда нужны наличные деньги. Дайте мне вместо двух тысяч жалования тысячу пистолей.

— Тысячу пистолей! — повторил Фейдо. — Вы забываете, кто вы. Спорить бесполезно. Вы знаете Рыцаря Курятника и скажете мне, потому что я требую правды именем короля. Я вас награжу, но не будьте требовательны, а. то окажетесь виноватым.

— Виноватым?

— Человек, который знает, где скрывается преступник — предводитель убийц, и не служит обществу, помогая раздавить это чудовище, виновен против короля и против закона, потому что он становится сообщником злодея.

— Вы приводите меня в трепет!

— Говорите!

— Я готов! Расспрашивайте, я буду вам отвечать. Но крепко ли заперты двери? Потому что я рискую своей жизнью для того, чтобы сделать угодное вам.

— Никто не может войти без моего приказания.

— Если так, я жду.

— Прежде чем отвечать, подумайте. Если вы скажете мне правду, если не будете стараться обмануть меня, я щедро вас награжу… даже очень щедро. Но если вы меня обманете…

— Моя жизнь в ваших руках, сделаете со мной что хотите.

— Вы будете жестоко наказаны.

— Я ничего не боюсь.

Наступило молчание. Фейдо сидел в кресле у камина, старик стоял перед ним.

— Вы знаете, где Рыцарь Курятника? — спросил Фейдо.

— Знаю, — ответил старик.

— Где он?

— Очень близко отсюда.

— Очень близко, говорите вы?

— Гораздо ближе, чем вы, может быть, думаете.

— Где же он?

— Я не могу этого сказать, но если вы желаете, я сведу вас с Рыцарем Курятника.

— Вы?

— Клянусь моей головой.

— Когда?

— Когда вам угодно.

— Сегодня.

— Сейчас.

— Вы выдадите мне Рыцаря?

— Я вас поставлю с ним лицом к лицу.

— Сделайте же это!

— Это уже сделано.

Фейдо откинулся на спинку кресла. Два пистолета были направлены ему в грудь. Старик преобразился: глаза его горели, на губах мелькала насмешливая улыбка, на лице было угрожающее выражение, в обеих руках было по пистолету.

— Вы хотели видеть Рыцаря Курятника, — сказал он, — глядите на него, господин начальник полиции, он перед вами!

Фейдо не отвечал.

— Одно слово, одно движение — и вы будете мертвы. Я вам сказал мое имя, мне не нужно угрожать вам другим образом.

Говоря это, Рыцарь положил пистолеты на стол, потом, вынув из кармана одной рукой небольшой кинжал, другой — тонкие крепкие веревки и, подойдя к начальнику полиции, сказал:

— Дайте привязать себя, или я вас убью! Этот кинжал отравлен. Мне стоит проткнуть вас — и смерть будет мгновенной.

Взяв кинжал в зубы так, что острие его было направлено на начальника полиции, Рыцарь схватил обе руки Фейдо де Морвиля и крепко их связал, потом так же связал ему ноги и прикрепил веревки к креслу. Начальник полиции не мог даже пошевелиться. Рыцарь заткнул ему рот.

— Вы будете мне отвечать кивком головы, — сказал он.

Потом вынул из кармана начальника полиции связку ключей.

— Какой ключ от железного шкафа? — спросил он. — Я вам стану показывать, а вы укажете на тот, который мне нужен.

Когда ключ был указан — де Морвиль понимал, что он не должен пытаться хитрить, — Рыцарь отпер железный шкаф. Не говоря ни слова, он выбрал те бумаги, какие хотел взять, потом отворил двойное дно в шкафу — там была касса начальника полиции. Рыцарь взял свертки с золотом и банковские билеты. Потом запер секретный шкаф и положил ключи в карман начальника полиции, наконец, сел перед бюро и начал писать. Закончив, он встал.

— Вот письмо к мсье Беррье, — сказал он. — Я ему рассказываю, что случилось, и прошу его прийти скорее снять с вас веревки и кляп. Я пошлю к нему это письмо с дежурным привратником.

Де Морвиль задыхался от бешенства и гнева, но не мог ничего сделать. Рыцарь низко поклонился, взял бумаги, золото, банковские билеты и бесшумно отворил дверь.

— Оставляю вам на память мои пистолеты, — сказал он.

Он опять поклонился, распахнул двери и вышел.

Часть третья Фанфан-Тюльпан

I. ОПЕРА

В 1745 году Опера была на площади Пале-Рояль. Зал был большим, с хорошим освещением. Но если вечером театр был великолепен, днем он был погружен в темноту, потому что улица была очень узкой, и стоящие вокруг высокие здания не пропускали сюда солнечного света.

Одним апрельским утром 1745 года, когда погода была ненастная, шел дождь, дул ветер, на улицах стояли глубокие лужи, у дверей Оперы остановилась карета, запряженная двумя прекрасными рыжими лошадьми, с кучером в напудренном парике. Лакей, соскочив на землю, открыл дверцу, опустил подножку и посторонился. Показалась маленькая ножка, затем — хорошенькая головка, и грациозная женщина, очень кокетливо одетая, промелькнула, как быстрая тень, из кареты в переднюю. Слева была комната швейцара. Увидев молодую же~~нщину~~, цербер низко поклонился.

— Мне нет ничего? — спросила хорошенькая дама.

— Ничего, — ответил швейцар.

Она быстро прошла по коридору, в глубине которого виднелась лестница, плохо освещенная дымным фонарем. В то время Кенке, знаменитый изобретатель ламп, которым он дал свое имя, еще не был известен свету. Молодая женщина проворно взбежала по лестнице, отворила дверь, но на пороге споткнулась.

— Право, так темно, что можно сломать себе шею! — сказала она.

— Шею-то еще бы ничего, — ответил веселый голос, — но не ногу. Шея нужна только певицам, а нога — достояние исключительно танцовщиц.

— Я опоздала, Дюпре?

— Как всегда, милая Камарго.

— Меня ждут, чтобы начать?

— Да. Все уже на сцене.

— А Сале?

— Она только что приехала и сейчас в своей уборной.

— Я иду в свою и скоро буду на сцене.

— Так я могу велеть начинать?

— Да-да! Я вас не задержу.

Камарго исчезла в коридоре. Дюпре пошел на сцену.

Дюпре, бывший танцовщик, пользовавшийся в свое время большой популярностью, стал балетмейстером, капельмейстером и танцмейстером Королевской Академии. Он был учителем Камарго.

Он взял свою маленькую скрипку, лежавшую на бархатной скамейке, и вышел на сцену. Сцена была освещена не лучше коридоров. Сальные свечи (восковые зажигали только вечером) в железных подсвечниках, стояли там и сям на сцене, бросая красноватый свет. Восемь музыкантов сидели в оркестре. На сцене прохаживались три молодых женщины в костюмах, надеваемых на репетицию: шелковых панталонах, в юбках и корсажах из белого пике. Это были Аллар, Сови, Лемоан. Перед сценой мужчина делал пируэты. Это был Новерр, знаменитый танцовщик, ученик Дюпре, дебюты которого в 1743 году в Фонтенбло имели блистательный успех. Он первый осмелился танцевать с открытым лицом — до тех пор танцовщики носили маски. Справа другой танцовщик, Гардель, также выполнял различные па. Участники кордебалета расположились в глубине сцены.

— Начнем, дети мои! — сказал Дюпре, выходя на сцену. — По местам.

II. РЕПЕТИЦИЯ

— Ну, Аллар, пока не придут Камарго и Сале, повторите это па.

— Отсюда надо начать, мсье Дюпре?

— Да, моя красавица.

Аллар, прелестная восемнадцатилетняя девушка с белокурыми волосами, голубыми глазами, гибким станом и удивительно стройными ногами, стала в третью позицию.

— Пятую! — велел Дюпре. — Скрестите ноги совсем… Чтобы носок левой ноги вплотную соприкасался с пяткой правой ноги… Неплохо! Неплохо!.. Опустите руки… Так!.. Наклоните голову вправо… держитесь естественно…

Аллар в точности выполнила требуемое. В этой позе она казалась нимфой, готовой улететь. Дюпре оглядел ее с видом тонкого знатока и одобрительно кивнул головой.

За кулисами послышался свежий голос, напевавший модный куплет.

— А! Это Сале, — сказал Новерр, сделав пируэт и закончив его низким поклоном.

Сале в костюме танцовщицы вышла на сцену.

— Где же Камарго? — спросила она, осматриваясь вокруг.

— Вот она, — ответил Дюпре, указывая на белую тень, появившуюся в глубине сцены.

— Первыми словами Камарго после приезда в Оперу были: ‘Где Сале?’, точно так же первыми словами Сале на сцене были: ‘Где Камарго?’ Эти два вопроса очень верно характеризовали ситуацию. Восхищаясь дарованием друг друга, Камарго и Сале не могли не чувствовать друг к другу самой сильной зависти. Каждая добилась определенных успехов, имела своих поклонников, свой собственный почерк в танце.

Танцовщики и кордебалет окружили обеих прима-балерин. Камарго и Сале обнялись с очаровательным дружелюбием.

— Милая моя, — сказала Камарго, — вы знаете, что мы будем танцевать этот балет в Фонтенбло на будущей неделе?

— Да, — ответила Сале, — герцог Ришелье говорил мне вчера. Король едет на войну и до отъезда хочет посмотреть, как мы танцуем.

— Не он, а маркиза…

— Какая маркиза? — спросил Дюпре.

— Новая, — смеясь, ответила Камарго, — маркиза де Помпадур.

— Помпадур! — повторил Дюпре. — Я не знаю этого имени. О ком это вы говорите?

— Спросите у Аллар. Турншер дал ей подробные сведения…

— Это?..

— Мадам Норман д’Этиоль, сделанная маркизой де Помпадур и официально объявленная фавориткой. У нее свои апартаменты в Версале, и недавно она была представлена ко двору с титулом маркизы де Помпадур.

— Мать ее просто умерла от радости, — прибавила Сале.

— Да. Мадам Пуассон была больна. Когда ей сказали, что дочь ее объявлена любовницей короля, она воскликнула: ‘Милая Антуанетта! Я говорила, что она будет королевой! Мне нечего больше желать!’ — и умерла.

— Это правда, д’Этиоль достигла прекрасного положения.

— Ах, да! — согласились со вздохом остальные танцовщицы.

— Но у нее есть уже враги.

— Естественно, начиная с Морпа, который сочинил очень смешную эпитафию на смерть ее матери. Эта эпитафия стоила Морпа поста морского министра, которого он лишился.

— Милостивые государыни, — сказал Дюпре, — все это прекрасно, но время проходит, а репетиция стоит. Ну, дети, по местам!

Музыканты стали перед своими пюпитрами, кордебалет отодвинулся в глубь сцены.

— Когда поднимается занавес, — сказала Сале, — я лежу на этой дерновой скамье…

— Да, — подтвердил Дюпре.

— Но в вашем дерне есть гвозди, — возмутилась Сале, — они разорвали мне юбку.

— Ее зашьют… По местам! По местам!

Сале томно растянулась на дерновой скамье, стараясь не попасть на гвозди.

— Я вхожу с левой стороны, — сказал Новерр.

— Да. Ты — пастух, входишь и сначала не видишь спящую пастушку… Ты задумчив, печален, уныл. Руки твои повисли, голова опущена — это изображает горе… Вдруг ты замечаешь ее — выражение удивления… Ты смотришь на нее — выражение восторга… Любовь пронзает тебе сердце… И тут ты видишь другую пастушку, которая подходит с противоположной стороны. Входите, Камарго!.. Ты и ее также находишь прелестной, ты в восторге. Твоя пантомима должна понятно объяснять, что ты чувствуешь… Ты понимаешь? Этот пастух, находящийся между двумя такими хорошенькими, такими привлекательными женщинами… которую полюбить? Ситуация бесподобная! Камарго входит и не видит тебя… она смотрит на зеленые листья на деревьях…

— Снимите гарь со свечки! — закричал Новерр. — Мне сажа падает на голову!

— Ты находишь их прелестными — не забывай этого!

— Мне стоит только взглянуть на этих дам, чтобы вспомнить это, — сказал Новерр, отирая голову, на которую действительно упала сажа со свечи.

— Итак, ты колеблешься, — продолжал Дюпре. — Когда ты чувствуешь влечение к одной, ты должен сделать глиссад, потом пируэт, выражающий влечение к другой. Вы поняли? Теперь начнем.

— А я разве не вхожу? — спросила Аллар.

— Входите. Вы богиня Фортуна. Вы наклоняете весы до тех пор, пока Амур не войдет с противоположной стороны.

— Амур — это я! — сказал Гардель. — У меня будут великолепные крылья.

— А у Аллар — бесподобные бриллианты.

— Пусть она напишет Рыцарю Курятника, чтобы он возвратил ей ее бриллианты! — предложил Новерр, смеясь.

— Напрасно мы не спросили их у него, когда он принес нам розы…

— Действительно, — сказала Сале. — Ведь это было у вас!

— Да, в ту ночь, когда бедная Сабина, дочь Даже, была ранена почти под самыми моими окнами!

— Вы помните?

— Помню ли! Я, кажется, вижу еще бедняжку, всю в крови.

— Кстати, о Даже, — сообщил Новерр. — Вы знаете, его семейство прямо преследуют несчастья. После случая с дочерью, которую чуть не убили, и которая только что выздоровела, вдруг исчезла невеста его сына — думают, что она убита.

— Вы знаете эту молодую девушку, Новерр? — спросила Камарго.

— Я ее знал лучше Новерра, — отозвался Дюпре, — ведь я был ее учителем танцев.

— Вы учили ее танцевать?

— Когда учил Сабину. Мой старый друг Даже просил меня давать уроки его дочери, а так как Нисетта никогда не расставалась с ней, я давал уроки обеим. Тогда-то Новерр, часто со мной ездивший туда, увидел этих девиц и подружился с Роланом, сыном Даже.

— Вы знаете подробности об исчезновении и смерти этой девушки?

— Да, но я расскажу их после репетиции.

— Нет, нет, сейчас!

— После!

— О! Когда я растревожена, озабочена, я не могу танцевать, — закапризничала Камарго.

— И я тоже, — поддержала ее Сале.

— Рассказывайте скорее, Дюпре! — воскликнула Аллар.

— Рассказ будет недолгим, — начал Дюпре, — притом, если я забуду что-то, Новерр поможет мне. В ночь большого маскарада в ратуше, на котором присутствовал король…

— Я была одета гречанкой, — перебила Камарго.

— А я — китаянкой! — прибавила Сале.

— Ну так вот, в ту ночь Нисетта и Сабина возвращались со своими братьями, Роланом и Жильбером домой. Но когда они доехали до пересечения улиц Сен-Дени и Ломбардской, им вдруг пришлось остановиться из-за потешного огня. Люди, которые развлекались, перепрыгивая через него, не захотели их пропустить. Ролан и Жильбер вышли из кареты, чтобы расчистить путь, а лошади понесли, закусив удила.

— А девушки остались в карете одни? — спросила Аллар.

— Да. В каком направлении уехала карета — так и не смогли узнать. Ролан и Жильбер целую ночь разыскивали ее — и не нашли. Утром Сабина вернулась к отцу. Она была бледна и едва держалась на ногах. Одежда ее была запачкана и изорвана…

— Бедняжка! — воскликнули в один голос Камарго и Сале.

— Она рассказала, что от быстрого бега лошадей у нее закружилась голова. Она успела открыть дверцу и выскочила из фиакра. Упав, она потеряла сознание… Опомнившись, Сабина собрала все свои физические и моральные силы и вернулась домой. Она думала, что кучер сумел наконец остановить лошадей, и что Нисетта тоже вернулась, но та не возвращалась.

— Целую неделю, — прибавил Новерр, — разыскивали карету, но не смогли найти.

— И Нисетта не вернулась? — спросила Аллар.

— Нет.

— Что же с ней случилось?

— Она утонула. По крайней мере, так думают, и это почти точно. Через девять дней после ее исчезновения один моряк, проплывая под мостом Нотр-Дам, почувствовал, что его лодка наткнулась на что-то жесткое. Он остановился, друзья помогли ему и вытащили из воды фиакр. Обе лошади были еще в упряжке. Внутри кареты нашли труп женщины. На этой женщине, совсем обезображенной долгим пребыванием в воде, была одежда, в которой Нисетта была на бале в ратуше.

— Стало быть, это была она, — сказала Камарго.

— Точно неизвестно, но все заставляет думать, что это так.

— А кучер?

— Его труп нашли возле Нового моста — он был унесен течением.

— Как это ужасно! — проговорила Сале.

— А Сабина? — спросила Камарго.

— Она опять заболела, и думают, что она сойдет с ума.

— Кошмар!

— А бедный Ролан в таком отчаянии, что хочет пойти в солдаты, — прибавил Дюпре.

— Чтобы его убили на войне.

— Несчастные! — воскликнула Аллар.

— Сабина очаровательна, да и Нисетта тоже была очень хорошенькая, — сказала Сале.

— Думают, что лошадей нельзя было сдержать, — продолжал Дюпре, — и что они бросились в Сену.

Наступила минута тягостного молчания.

— Теперь, когда вы знаете все, и мне нечего больше сообщить вам, — продолжал Дюпре, — кажется, мы можем начать репетицию.

— Неужели вы думаете, что это располагает нас к танцам? — возразила Аллар, качая головой. — Все это так печально! Мне скорее хочется плакать, чем танцевать.

— Не воспоминание ли о ваших бриллиантах заставляет вас плакать? — спросил Новерр.

— Очень мне нужны эти бриллианты! — ответила Аллар. — Я предпочла бы лишиться их десять раз, только бы этих несчастий не было.

— Вы не можете их лишиться, так как их у вас нет.

— Все-таки это неприятно! — согласилась Аллар со вздохом. — Они были так хороши, и я почти их не видела!

— Значит, вы сознаетесь, что жалеете о них?

— Конечно, мне их жалко, но это не так меня огорчает, как то, что я слышала сейчас. Если бы нужно было, для того чтобы возвратить жизнь Нисетте и вылечить бедную Сабину, обходиться без бриллиантов всю жизнь, я не колебалась бы, и если бы эти бриллианты были у меня в руках…

— Они у вас.

— Ах! — вскрикнула Аллар в испуге.

В ее маленьких ручках оказался футляр. Изысканно одетый господин стоял возле нее и любезно ей кланялся. Он только что поднялся на сцену. Все находившиеся здесь рассматривали его с удивлением и спрашивали друг друга взглядами, кто этот человек.

— Вы! — произнесла наконец Аллар.

— Он самый, сохранивший в глубине сердца нежную симпатию, которую вы сумели внушить.

— Но… вы…

— Я — Рыцарь Курятника!

— Ах, я его узнала! — вскрикнула Камарго.

— Я счастлив, что смог произвести на вас такое впечатление и вы узнали меня через три месяца, тогда как видели не более одной минуты.

И незнакомец любезно поклонился.

— Ну да, это он! — вскричала Сале.

Рыцарь опять поклонился.

III. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПО ПРИНАДЛЕЖНОСТИ

Можно было себе представить, как велико было общее изумление. Танцоры, танцовщицы, музыканты и кордебалет как будто не верили, что перед ними Рыцарь Курятника, который, казалось, чувствовал себя так непринужденно, как знатный вельможа, привыкший бывать в опере. Он подошел к Аллар и сказал ей:

— Мой очаровательный друг, смиренно прошу у вас прощения, что так долго держал у себя эти вещицы, но я хотел, чтобы Турншер их выкупил. Поверьте, этот буржуа не очень-то был расположен выполнить мое желание. Я написал ему, он мне не ответил. Находя его молчание не совсем приличным, я послал к нему преданного друга, который привез его ко мне сегодня утром. Турншер не сразу согласился приехать, но вежливость моего друга победила: Турншер выкупил бриллианты. Он дал мне вексель на свою контору и послал за деньгами, пока мы продолжали разговаривать. Я предложил ему позавтракать, но он не был голоден. Деньги принесли, и друг мой отвез Турншера. Я сразу же велел запрячь свой экипаж и, зная, что вы в опере, приехал сюда. Вот ваши бриллианты, моя красавица. И так как я заставил вас долго ждать, я позволил себе прибавить к этому бриллиантовому убору изумрудные сережки, которые прошу сохранить на память обо мне.

Закончив говорить, Рыцарь вынул из кармана бархатный футляр и подал его Аллар. В нем лежали великолепные изумрудные серьги с черным жемчугом. Аллар держала в правой руке футляр с бриллиантами, в левой — с изумрудами и выглядела ошеломленной.

— О, это слишком прекрасно! — шептала она. — Это сон!..

— Как это великолепно! — вскричал Новерр, видевший блеск бриллиантов.

Рыцарь подошел к лакею в ливрее, который ждал за кулисами, и взял у него два бумажных свертка. Он вернулся к Сале и Камарго, которые, как зачарованные, не спускали с него глаз.

— Милостивые государыни! — сказал он, поклонившись. — В январе вы изволили принять от меня розы. Зная, что вы любите розы, я хотел бы, чтобы вы могли надолго сохранить вот эти.

Он подал им свертки. Камарго и Сале протянули дрожащие руки, взяли свертки, разорвали бумагу — и у них вырвался крик восторга. В каждом свертке была роза из великолепного рубина, с изумрудными листьями, с золотым стеблем, с топазовыми шипами. Обе розы были совершенно одинаковы. Сцена принимала некий фантастический оттенок. На репетиции в Опере вдруг появляется спокойный, улыбающийся, богато одетый человек и с любезностью знатного вельможи одной из танцовщиц возвращает бриллианты, другим делает подарки… А между тем это страшный преступник, который, как все думают, в это время находится в тюрьме, и голова которого оценена очень высоко… И он здесь один со слугой, тогда как на сцене находится три танцовщика, восемь музыкантов, шесть статистов — итого семнадцать мужчин…

— Господа, — с живостью сказал Рыцарь, видя, что многие переглядываются, воодушевляемые определенной мыслью, — я пришел к вам как друг, у меня нет никаких дурных намерений в отношении вас — даю вам слово! А я, хоть и нахожусь среди вас один (по крайней мере, вам так кажется), нисколько не тревожусь, я спокоен, весел и силен.

Слово ‘силен’ было произнесено так, что не оставалось сомнений: это было предупреждение, угроза. Было очевидно, впрочем, что такой человек, как Рыцарь, не мог сделать неосторожного шага и безрассудно подвергать себя опасности, не приняв заранее мер предосторожности. Рыцарь подошел к Сале и Камарго.

— Я буду просить вас об одной милости, — сказал Он, — вы согласитесь исполнить мою просьбу?

— Милостивый государь, — ответила Камарго с очаровательным достоинством, — вы носите имя, вызывающее ужас, но ваша внешность совершенно не внушает подобного чувства. Один из моих близких знакомых, виконт де Таванн, всегда говорит о вас в выражениях, противоположных тем, которые употребляет в разговоре о вас начальник полиции. Он произносит ваше имя с непременной добавкой ‘друг’. Кто бы вы ни были на самом деле, у меня лично нет никакой причины отказать вам в вашей просьбе.

Рыцарь обратился к Сале:

— А вы, мадемуазель Сале? — спросил он.

— Я думаю точно так же, как моя приятельница Камарго, — ответила хорошенькая танцовщица.

— Если так, я попрошу вас станцевать для меня одного то чудное па из балета ‘Характерные танцы’, которое является вершиной вашего искусства.

— Весьма охотно! — ответила Камарго. — Любезный Дюпре, прикажите предоставить нам место на сцене и сыграть арию.

Рыцарь наклонился к Дюпре.

— Попросите всех, находящихся здесь, не выходить, — сказал он шепотом, — для них будет опасно хождение по лестнице.

Рыцарь сел на стул так, чтобы получить возможность полнее насладиться спектаклем, который давали для него одного. Танец начался — он был восхитителен. Никогда еще Сале и Камарго не были такими увлеченными, грациозными, не проявляли столько таланта. Рукоплескания послышались со всех сторон.

— Я еще не видел ничего подобного! — восхитился Дюпре, сделав антраша от радости.

— Милостивые государыни! — сказал Рыцарь, вставая. — Никакие слова не могут выразить то, что вы заставили меня почувствовать. Если бы у меня была возможность, я был бы счастлив повторить эту страницу моей жизни.

Он нежно поцеловал руку Камарго и Сале и, выпрямившись с гордым достоинством, произнес:

— С этой минуты я ваш друг, а для меня это не пустое слово. Дружба моя могуществена. Вам теперь нечего бояться. В любое время дня и ночи, где бы вы ни были, безопасность вам гарантирована. Какая бы опасность вам ни угрожала, сильная рука оградит вас от нее.

Камарго и Сале, очень взволнованные, не знали, что ответить. Необычность ситуации лишила их способности говорить.

Рыцарь подошел к Дюпре, Новерру и Гарделю и продолжал:

— Господа! Мои люди оставили у швейцара корзины с ужином — с посудой, кушаньями и винами. Эти корзины предназначаются для артистов королевской музыкальной академии. Прошу вас от моего имени угостить их этим ужином.

Эти слова вызвали всеобщее восклицание, но рыцарь поклонился, повернулся и исчез.

— Что это — сон? — вскричал Дюпре.

— Это шутка! — сказал Новерр.

— Это был Рыцарь, — заметила Камарго, — я его узнала.

— Это он, — сказала Сале.

— Да, это он, — прибавила Аллар. — Он же возвратил все мои бриллианты. А какие изумруды бесподобные! Здесь больше чем на сто тысяч.

— Эти розы — настоящее произведение искусства, — проговорила Камарго.

— Дамы и господа! — сказал швейцар, подходя к Дюпре. — Там внизу десять больших корзин. Прикажете их принести?

Мужчины переглянулись.

— Я не вижу причины для отказа, — отозвался Новерр, — Рыцарь не причинил нам никакого зла.

— Не вижу никакой необходимости портить нашей подозрительностью блюда, которые, по-видимому, должны быть превосходными, — прибавил Гардель.

— Я полностью доверяю Рыцарю, — сказала Камарго, — и хотела бы узнать, что в этих корзинах.

— И я тоже, — поддержала ее Сале.

— Пусть их принесут! — приказал Дюпре.

— Пусть их принесут! — повторили все.

— И мы будем ужинать сегодня вечером после представления.

— Но надо предупредить всех наших друзей.

— Мы пошлем им приглашения.

— Вот первая корзина, — сказал швейцар, указывая на театрального слугу, который шел за ним, сгибаясь под тяжестью огромной корзины.

— Ах, какой очаровательный человек этот Рыцарь! — вскричала Аллар, продолжая любоваться своими вещицами. — Я сожалею только об одном — что он прекратил свои визиты.

IV. ГРАФ

Таинственный человек, сойдя со сцены в сопровождении своего лакея, вошел в лабиринт темных коридоров театра с видом человека, хорошо знающего дорогу. Рыцарь прошел мимо комнаты швейцара и остановился в дверях. Великолепная карета, запряженная двумя большими гнедыми нормандскими лошадьми, в богатой упряжи, стояла перед подъездом театра. Лакей с проворностью опередил своего господина, одной рукой отворил дверцу, а другой опустил подножку. Рыцарь быстро сел в карету на зеленую бархатную скамейку.

— В особняк министерства иностранных дел, — велел он.

Лакей запер дверцу, передал приказание кучеру, встал на запятки, и карета поехала. Когда она повернула за угол улицы Сент-Оноре, путник опустил шелковые шторы, так что ничей взгляд не мог проникнуть в карету. Через четверть часа карета въехала во двор министерства иностранных дел и остановилась перед парадным крыльцом. Шторы были уже подняты. Лакей отворил дверцу, и из кареты вышел человек. Лицо лакея не выразило удивления. Хотя удивляться было чему.

Из кареты вышел человек, совершенно не похожий на того, кто совсем недавно сел в нее — другое лицо, манеры, одежда, хотя карета нигде по дороге не останавливалась, и в ней был только один человек и когда она отъезжала от подъезда Оперы, и теперь, у подъезда особняка министра иностранных дел.

Рыцарь Курятника, что был так любезен с танцовщицами, тот, что сел в карету, был молодым человеком двадцати пяти — тридцати лет, белолицый, румяный, со светлыми бровями и напудренными волосами. На нем был фиолетовый бархатный полукафтан и белый атласный жилет, вышитые золотом, а на голове — простая черная треуголка.

Вышел же из кареты человек лет сорока, очень смуглый, с черными бровями, удивительно пышно и богато одетый. На нем был бархатный полукафтан лазурного цвета, подбитый палевым атласом, с пуговицами из сапфиров, осыпанных бриллиантами, жилет из золотой парчи, панталоны из бархата огненного цвета, башмаки с красными каблуками, на голове — черная шляпа. Пряжки на подвязках и на башмаках, кант на шляпе, цепочки двух часов с печатями и брелочками — все было из сапфиров и бриллиантов, аналогично пуговицам.

Этот человек в богатом костюме, пройдя переднюю, вошел в приемную.

— Как мне доложить о вас? — спросил лакей огромного роста, низко кланяясь.

— Граф де Сен-Жермен! — отвечал щеголеватый господин.

Лакей исчез, вернулся и, отворив обе половинки двери, громко доложил:

— Граф де Сен-Жермен!

— Пожалуйте, любезный друг! — закричали из другой комнаты. — Я уже не надеялся увидеть вас!

Граф де Сен-Жермен и маркиз д’Аржансон, министр иностранных дел, остались одни в очаровательном кабинете.

— Ну что? — продолжал д’Аржансон. — Вы готовы?

— Готов.

— А бриллиант?

— Вот он!

Сен-Жермен пошарил в кармане жилета и вынул маленький футляр. Маркиз взял футляр, открыл его и начал внимательно рассматривать довольно большой бриллиант.

— Пятно исчезло? — спросил он.

— Совершенно! — ответил граф.

— И это тот же бриллиант?

— В этом легко удостовериться: Бемер, ювелир короля, очень хорошо знает этот бриллиант, он взвешивал его, прежде чем камень попал ко мне. Пусть посмотрит его теперь.

— И пятно пропало?

— Как видите.

— Король будет в восторге!

— Надеюсь.

— Мы поедем в Шуази сию же минуту.

— Как прикажете.

Министр позвонил.

— Карету! — сказал он лакею, появившемуся на пороге кабинета.

Лакей поспешно вышел, а д’Аржансон продолжал рассматривать бриллиант.

— Это настоящее чудо! — произнес он. — И вы самый необыкновенный человек, которого мне когда-либо случалось видеть.

Сен-Жермен улыбнулся, по промолчал.

— Карета готова, — доложил лакей, отворяя дверь.

Д’Аржансон взял шляпу, Сен-Жермен пошел за ним.

— Боюсь, уже поздно! — сказал министр, спускаясь со ступеней крыльца.

— Только четверть шестого, — откликнулся граф де Сен-Жермен.

— Надо бы приехать по крайней мере за час до ужина.

— А в котором часу ужинает король?

— В шесть часов.

— Значит, нам остается три четверти часа.

Карета, запряженная четверкой, стояла перед крыльцом.

— Смогут ли ваши лошади доехать за три четверти часа? — спросил Сен-Жермен.

— Вряд ли, и это чрезвычайно досадно.

— Сядьте в мою карету и велите вашей четверке ехать за моей парой, и если они смогут не отстать до Шарантона, я объявлю их лучшими лошадьми на свете.

— Как быстро ваши лошади смогут доехать до Шуази?

— Меньше чем за три четверти часа.

— Невозможно!

— Попробуем.

Министр сделал утвердительный жест, граф позвал своего лакея, который тотчас велел карете подъехать. Министр и граф сели.

— В Шуази, как можно скорее! — приказал Сен-Жермен.

Он еще не закончил, как дверца уже захлопнулась, и карета рванулась с места. За несколько минут карета далеко опередила четверку министра.

— Неужели ваши лошади будут так скакать до Шуази? — спросил министр.

— Не замедляя бег ни на минуту, — ответил Сен-Жермен.

Когда карета проезжала по набережной Орн, раздалось пение петуха. Сен-Жермен, рука которого лежала на окне левой дверцы, разжал пальцы, и на мостовую упала свернутая бумажка. Мальчик, смотревший на проезжающую карету, наклонился и поднял эту бумажку.

V. ПЕСНЯ

В маленькой Розовой гостиной собрались восемь самых хорошеньких женщин версальского двора. Став в круг и взявшись за руки, они пели: ‘Мы не будем больше ходить в лес, лавры срезаны, вот этот прекрасный господин пойдет и поднимет их’.

Мадемуазель де Шароле, мадам де Бранка, де Гебриан, де Жевр, де Марше, д’Эстрад, де Вильмен и, наконец, маркиза де Помпадур играли в детскую игру, которую изобрела новая фаворитка короля. Людовик XV, стоявший вне круга, ждал, когда, по правилам игры, откроется проход. В ту минуту, когда мадемуазель де Шароле выпустила руку своей соседки мадам де Бранка, король медленно подошел и вступил в круг, замкнувшийся за ним. Танец, на минуту прерванный, возобновился, и дамы опять принялись петь: ‘Посмотрите, как танцуют, прыгайте, танцуйте! Поцелуйте ту, которую хотите, поцелуйте!’

Только король двинулся с места, круг распался, и все бросились врассыпную, но Людовик XV успел схватить одну из дам. Семь оставшихся тотчас окружили Людовика XV и его пленницу. Король, по-прежнему держа молодую женщину за талию, запел с победоносным видом: ‘Я слышу, как гремит барабан, любовь зовет меня’.

Танцующие подхватили хором: ‘А теперь, а теперь, красавица, целуй твоего возлюбленного’.

Король пел: ‘В этот день, в этот день я отдаю тебе мою любовь!’

Он поцеловал пленницу, которая, по правилам игры, возвратила ему поцелуй, чтобы получить свободу, а дамы продолжали: ‘Мы не пойдем больше в лес…’ — и все начиналось сначала.

— Здравствуйте! — произнес король, выходя из круга, не оставляя руки маркизы де Помпадур, а другой рукой посылая дружеский привет входившему человеку. Это был человек лет пятидесяти, высокого роста и гордого, величественного, воинственного вида. В блеске его глаз, в его движениях, в его позе чувствовалась привычка повелевать. Это был Мориц, граф Саксонский, незаконный сын Августа, короля польского, и Авроры Кенигсмарк, которого Людовик XV в 1743 году произвел во французские маршалы и назначил командующим нидерландской армией.

— Милостивая государыня! — сказал король. — Если вы не хотите больше в лес, потому что лавры срезаны, вам надо взыскать за это с маршала, который имеет привычку нагружать ими военные повозки и опять собирается начать новую жатву.

— На этот раз, государь, я буду собирать лавры под вашим руководством, — ответил маршал.

— Надеюсь, вы в добром здравии?

— К несчастью, нет, государь. Я очень болен, и мне нужен отдых, но ваши враги ждать не станут, а моя кровь принадлежит вам. К тому же, я надеюсь, что лагерная жизнь, гром пушек и запах пороха вылечат меня. Смысл моего существования — война.

— Вы хотите сказать — слава, — уточнила маркиза де Помпадур.

— Вы слишком снисходительны.

— Я ваша поклонница, маршал, и очень давняя. Я интересовалась вами в то время, когда вы не могли еще знать о моем существовании.

— Как? — с удивлением спросил Мориц.

— Когда я была ребенком, я с радостью слушала истории о ваших подвигах. Я знаю наизусть эти истории, у меня хорошая память. Хотите доказательств?

— Да, да! — отозвался король.

— Я знаю, государь, что маршал, который тогда еще не был маршалом, потому что достиг только двенадцатилетнего возраста, убежал однажды ночью из дома своей матери на осаду Лилля, где сражался король, его отец. Это было в 1708 году. Правда?

— Правда! — ответил маршал.

— Я знаю еще, что в четырнадцать лет вы сражались в Пруссии…

— Вы знаете мое прошлое лучше меня, — сказал Мориц, целуя руку маркизы де Помпадур, на которую король смотрел с нежностью.

— Я знаю все ваше прошлое, — продолжала фаворитка, — я знаю еще, что с пятью офицерами и двенадцатью лакеями вы выдержали в гостинице осаду восьмисот человек.

— Это было в Померании, в деревне Крахниц! — уточнил маршал. — Решительно, маркиза, вы заставляете меня гордиться собой, а так как начинается новая кампания, я приложу все силы, чтобы в вашей памяти добавились новые истории.

— Если так, — сказал Людовик XV, бывший, по-видимому, в восторге от слов маркизы де Помпадур, — вы будете сражаться не для меня, а для маркизы.

— И когда возвращусь, я не буду просить у вас никакой награды, а обращусь к маркизе.

— И на все, о чем вы меня попросите, маршал, я заранее соглашаюсь.

Маршал взял прелестную ручку, протянутую ему маркизой, и любезно поцеловал.

— Когда вы едете? — спросил король.

— Завтра утром, государь. Послезавтра я буду в лагере, а в следующую ночь сооружу траншеи перед Турне.

— Это будет в ночь с 30 апреля на 1 мая?

— Да, государь.

— А седьмого мая я приеду возглавить армию.

— Это будет прекрасный день для войска, государь.

— И скверный для врагов Франции, — с восторгом произнесла маркиза де Помпадур.

В эту минуту Бридж, один из конюших короля, вошел в гостиную и, приблизившись к Людовику XV, сказал:

— Государь, маркиз д’Аржансон приехал в замок.

— Один? — с живостью спросил король.

— Нет, государь, с ним какой-то господин.

— Кто?

— Маркиз не назвал мне его имени, он просил меня только доложить о его приезде вашему величеству.

— Скажите, что я согласен его принять, как и господина, сопровождающего его.

Бридж поклонился и вышел. Король повернулся к дамам и сообщил:

— Вы увидите таинственного человека.

Дверь, затворившаяся за Бриджем, опять открылась: в гостиную вошли маркиз д’Аржансон и граф де Сен-Жермен.

VI. ГРАФ ДЕ СЕН-ЖЕРМЕН

— Подойдите, д’Аржансон, — сказал король, — вы знаете, что в Шуази этикет не обязателен.

Маркиз подошел и сказал:

— Государь, позволите ли вы мне иметь честь представить вам графа де Сен-Жермена?

— Граф де Сен-Жермен сам так хорошо представился, что ему незачем прибегать к вашей помощи, любезный д’Аржансон. Он привез бриллианты?

— Привез, государь.

— Дайте мне, — обратился Людовик XV к графу де Сен-Жермену.

Сен-Жермен вынул из кармана ларчик, сделанный из огромного агата.

— Государь, — сказал он, — вы приказали взвесить бриллиант, прежде чем отдали его мне?

— Да, Бемер взвесил его в моем кабинете.

— Умоляю ваше величество простить мне вопрос, который вынужден вам задать, но в данных обстоятельствах я считаю полезным устранить даже тень сомнения. Ваше величество помнит форму бриллианта?

— Очень даже хорошо.

— И то место, где было пятно?

— Слева, возле большой грани.

— Величину этого пятна?

— Я еще как будто вижу его.

Сен-Жермен низко поклонился, потом раскрыл ларчик и подал королю бриллиант, который показывал маркизу д’Аржансону. Людовик XV взял бриллиант, и очень пристально рассмотрел его. На его лице появилось выражение величайшего удивления. Он приподнял голову, посмотрел на Сен-Жермена, остававшегося бесстрастным, потом опять принялся рассматривать бриллиант, который держал на ладони.

— Это удивительно! Позовите Бемера! — сказал он привратнику.

Придворный ювелир вошел почти тотчас.

— Бемер, — обратился к нему король, — вы узнаете этот бриллиант?

Ювелир взял бриллиант и рассмотрел его еще внимательнее, чем король.

— Тот ли это бриллиант, который я отдал графу Сен-Жермену при вас три недели тому назад? — спросил король.

— Кажется, государь, — ответил Бемер.

— Но вы в этом не уверены?

— Я могу это проверить. У меня записан его вес и снят с него слепок.

— Проверьте.

Бемер вынул из кармана маленькие медные весы в кожаном футляре, две гипсовые формы и положил все это на стол. Король стал напротив ювелира и внимательно наблюдал за ним. Дамы окружили стол и с любопытством смотрели то на короля, то на ювелира, то на бриллиант, то на графа де Сен-Жермена. Маркиза де Помпадур казалась любопытнее других. Ришелье, Таванн, д’Аржансон и другие вельможи стояли позади дам. Сен-Жермен оставался в стороне — спокойный, бесстрастный и холодно внимательный — он ждал эксперимента, заранее уверенный в успехе. Бемер вложил бриллиант поочередно в обе формы.

— Точь-в-точь! — произнес он.

Затем вынул бриллиант, положил на весы, взвесил и сказал:

— И вес точно такой же… Государь, я объявляю, что это тот самый камень, который я взвешивал и рассматривал три недели назад в присутствии вашего величества. Единственное отличие состоит в том, что на бриллианте было пятно, которого теперь нет.

— Но это тот самый камень? — спросил король.

— Тот самый, государь.

— Следовательно, пятно исчезло?

— Да, государь, — сказал ювелир с комическим изумлением.

— Как вы это объясните?

— Я не могу объяснить этого, государь.

— И что же вы думаете?

— Я думаю, что граф — колдун.

Граф, ничего не отвечая, улыбнулся. Глубокое молчание последовало за этими словами. Король взял бриллиант и передал его маркизе де Помпадур, которая, посмотрев на него, передала другим дамам.

— Сколько стоил этот бриллиант, мсье Бемер? — спросила маркиза де Помпадур.

— С пятном? — спросил ювелир.

— Да.

— Король заплатил мне за него шесть тысяч.

— А теперь сколько он стоит?

— Десять тысяч. Я готов заплатить такие деньги за этот бриллиант.

Маркиза обернулась к графу де Сен-Жермену и сказала ему:

— Вы, без сомнения, колдун.

Сен-Жермен опять улыбнулся.

— Вы умеете снимать пятна с драгоценных камней, — продолжала маркиза де Помпадур, — а умеете ли делать большие бриллианты из маленьких?

— Это трудно.

— Но все-таки возможно?

— На свете нет ничего невозможного, маркиза. Но жемчуг увеличить легче, чем бриллиант.

— Неужели? Вы знаете этот секрет?

— Давно знаю.

— Вы можете увеличить жемчужины и сделать их красивее?

— Могу.

— Какой срок вам понадобится на это?

— Самое меньшее год.

— На сколько может увеличиться жемчужина за год?

— На пятую часть размера. Через три года жемчужина станет вдвое больше.

— А какие средства употребляете вы для этого?

— Самые естественные средства, то есть самые лучшие, несмотря на уверения мнимых ученых.

— А можно ли о них узнать?

— Я обещал тому, кто сообщил их мне, не открывать секрета никому.

— По крайней мере, нельзя ли узнать его имя?

— Барам-Бори, самый ученый из багдадских мудрецов.

— Один из ваших друзей?

— Мы вместе с ним путешествовали несколько лет и занимались добычей жемчуга. Очень интересное занятие.

— Вы были в Персидском заливе? — поинтересовался король.

— Был, государь. Я провел лучшие годы в этом великолепном месте.

— И добывали жемчуг? — спросила маркиза де Помпадур.

— Да, хотя это нелегко и очень опасно — ловцы редко доживают до старости. Через несколько лет работы тело их покрывается язвами, и глаза слепнут. Я видел ловцов, которые оставались под водой четыре, пять и даже шесть минут.

— Ах, Боже мой! — воскликнула маркиза де Помпадур.

— Чтобы научиться хорошо нырять, они всю жизнь проводят в море. Они намазывают маслом отверстия ушей, а на нос надевают рог — это помогает дольше находиться под водой. Мои пловцы питались только финиками, чтобы похудеть и стать легче. Один из них был просто замечательным ловцом — Джонеид. Ловя жемчуг на берегу Карака, он доставал раковины на глубине восемнадцати — девятнадцати саженей и приносил мне экземпляры с великолепным жемчугом. Джонеид никогда не ошибался: он обладал удивительными способностями, к которым добавился опыт. Когда я взял его к себе, он добывал жемчуг уже семьдесят лет.

— Семьдесят лет! — повторила маркиза де Помпадур с удивлением.

— Да, маркиза.

— Но сколько же лет ему было?

— Кажется, сто пять.

— Сто пять лет!

Все гости короля переглянулись с удивлением. Граф де Сен-Жермен рассказывал так просто и ясно, что его слова казались правдоподобными.

— В Персии, в Индии и Китае живут гораздо дольше, чем в Европе, — продолжал граф, казалось, не замечая производимого им впечатления. — В северной Азии, в европейской Лапландии нередко встретишь людей, живущих полтораста, сто шестьдесят, сто восемьдесят лет и оканчивающих жизнь самоубийством, потому что им жить надоело, или погибающих по неосторожности. В Татарии я имел честь быть у короля Минощевра, который царствовал уже сто второй год.

— И долго вы у него оставались? — спросил Людовик XV.

— Десять лет.

— До самой его смерти?

— Нет, он умер через восемь лет после моего отъезда.

— Стало быть, он царствовал сто двадцать лет?

— Он царствовал бы еще дольше, если бы последовал моим советам, но он не хотел меня слушать.

— Насчет чего?

— Насчет извлечения эликсиров из сока некоторых растений. Он не захотел лечиться у меня и умер.

— В каком году?

— В 1515 году, 1 января, в тот самый день, когда во Франции его величество Франциск I вступил на престол. Этот год я провел в Париже и имел счастье присутствовать при вступлении на престол великого короля. Энтузиазм парижан был необычайным, хотя горе их было велико, потому что Людовик XII был ими очень любим.

Присутствующими овладело какое-то оцепенение Ведь чтобы поверить, что этот человек присутствовал при вступлении на престол Франциска I, надо было допустить, что ему более двухсот тридцати лет.

— Вы присутствовали при вступлении на престол Франциска I? — спросил король очень серьезно.

— Да, государь, — ответил Сен-Жермен.

— Вы должны доказать мне правдивость ваших слов.

— У меня есть письмо короля Франциска.

— Король Франциск вам писал? Зачем? Как? По какому случаю?

— По случаю погребения в Сен-Дени короле Людовика XII. В то время, государь, было принято, чтобы тело короля несли до первого креста Сен-Дени солевозчики, там они передавали тело монахам. По случаю похорон отца народа поднялся спор между монахами Сен-Дени и солевозчиками. Я был тогда очень дружен с каноником Сен-Дени, которому я предложил кусок дерева от святого Креста, подаренного мне во время последнего крестового похода великим приором Мальтийского ордена, которому я оказал важную услугу. Каноник меня очень любил, и благодаря этой дружбе я смог прекратить спор, который нарушал порядок королевских похорон. Условились, что солевозчики будут нести тело короля до самого аббатства за вознаграждение от монахов. Король Франциск, узнав о случившемся, остался доволен и соизволил написать мне письмо собственноручно.

— Это письмо с вами? — спросил Людовик XV.

— Да, государь.

— Дайте его мне!

Сен-Жермен вынул из кармана блокнот удивительной работы, осыпанный бриллиантами. Раскрыв его, он вынул пергамент с королевской печатью Валуа и подал королю. Людовик XV развернул пергамент и пробежал его глазами, потом, обернувшись к маркизе де Помпадур, прочел вслух:

‘Я доволен тем, что сделал мой верный подданный граф де Сен-Жермен.

Франциск’.

— Это действительно почерк Франциска I, — сказал Людовик XV, обращаясь к графу. — У меня есть его письма, которые я часто читаю, так что тут нет сомнений. Я не понимаю только, как это письмо могло быть адресовано вам.

— Почему же?

— Потому что оно написано 10 января 1515 года, а теперь 26 апреля 1745.

— Государь, вот другое письмо, которое Мишель Монтень написал мне в 1580 году, на шестьдесят пять лет позже короля Франциска.

Сен-Жермен подал Людовику XV другой пергамент. Король пробежал его глазами, потом передал маркизе де Помпадур, которая прочла вслух:

‘Нет ни одного хорошего человека, который, если бы дал на рассмотрение законов свои поступки, свои мысли, не был бы достоин виселицы шесть раз в своей жизни, такого было бы жаль и несправедливо наказать’.

— Мсье де Сен-Жермен, — продолжал король после непродолжительного молчания, — если все это только шутка, я прошу прекратить ее.

— Государь, — ответил граф, поклонившись, — я не осмелился бы шутить в вашем присутствии. То, что я говорю, — серьезно.

— Как же вы объясните ваше долголетие? Или У вас есть эликсир молодости?

— Эликсир молодости выдуман шарлатаном и годится разве что на то, чтобы обманывать глупцов.

— Однако вы единственный человек на свете, проживший столько лет.

— О нет, государь! Многие жили дольше меня. Ной прожил триста пятьдесят лет, Мафусаил умер на девятьсот шестьдесят девятом году — я могу привести много других примеров. Дженкинс, английский рыбак, женился в третий раз на сто тридцать третьем году, овдовел ста сорока семи лет и дал обет не жениться больше никогда. Это недавнее и очевидное доказательство. В Европе живут мало — это правда, но на Востоке живут долго.

— Почему?

— Потому что в Европе ведут нездоровый образ жизни, а на Востоке умеют жить. В Персии, в Индии побеждают смерть, потому что играют ею. Здесь вас убивают доктора, хирурги, аптекари. Там организм борется и излечивается. В Персии люди, которые хотят укрепить организм отдыхом, велят похоронить себя живыми и откопать через неделю, те, что хотят привыкнуть к диете, не едят ничего сорок дней, те, что хотят укрепить нервы и умножить силы, висят целыми днями на одной руке и одной ноге. Зачем отрицать способность человека долго жить, если не отрицаешь долгожительства животных и растений, чему служат доказательством деревья в наших лесах, живущие несколько столетий, и карпы в прудах Фонтенбло, которые носят золотое кольцо Франциска I. Я был в Фонтенбло, когда король Франциск купил у матюринских монахов грязную лужу, превращенную им в тот тянущийся вдоль Ментенонской аллеи великолепный пруд, куда он велел пустить тех карпов, о которых я говорю. Если эти карпы еще живут, почему я не могу жить?

— Я не вижу препятствий к тому, чтобы вы достигли возраста карпов, — сказал король, смеясь, — но так как вы имели честь часто видеть Франциска I, расскажите мне о нем и его дворе. Говорят, он был очень любезен?

— Так любезен, как только может быть любезен человек, но только — когда хотел. Король Франциск был очень красивым и очень высоким, по силе, ловкости, смелости, его можно было причислить к рыцарям Круглого Стола. Лицо его с крупными правильными чертами, блестящими глазами и ироничной улыбкой было прекрасно. Умом он обладал тонким, деятельным, очень любознательным, все впитывающим, как губка. Когда после смерти Людовика XII, опечалившей Францию, Франциск I вступил на престол, королевство как будто помолодело. Я имел честь знать короля Франциска в молодости. Я был в замке Амбуаз, когда его, шестилетнего, понесла лошадь, подаренная ему маршалом Жиэ, его гувернером. Мы думали, что маленький принц погиб. Мать его, Луиза Савойская, побледнела, ее била дрожь. Но ребенок уцепился за седло и сумел остановить лошадь.

— Я как будто вижу Франциска I, — сказал Людовик XV, по-видимому, с интересом слушавший рассказ.

— Двор этого короля был блистательным? — спросила маркиза де Помпадур.

— Великолепным. Но двор его внуков все-таки был выше во многом. Во времена Марии Стюарт и Маргариты Валуа двор был само очарование. Удовольствия, ум, любезность были облечены в восхитительные формы. Эти две королевы были очень образованными, сочиняли стихи. Приятно было их слушать.

— А что вы скажете о коннетабле?

— Я могу сказать о нем только очень много хорошего и очень мало плохого.

— Однако, граф, сколько же вам лет?

— Государь, не знаю.

— Вы не знаете. сколько вам лет?!

— Абсолютно. Я храню воспоминания детства, но весьма неопределенные и неточные.

— Ваших родителей вы помните?

— Только мою мать. Я помню, как накануне моих именин мать, с которой я не должен был больше видеться, поцеловала меня со слезами и надела на руку медальон со своим портретом.

— Он еще у вас?

— Он всегда со мной.

Сен-Жермен приподнял рукав и показал королю медальон с миниатюрой на эмали, удивительно искусной, на которой была изображена очень красивая женщина в богатом, старинном наряде.

— К какому времени может принадлежать этот портрет? — спросил король.

— Не знаю, государь. Я помню из своего детства только прогулки на великолепных террасах, в прекрасном климате, с блистательной многочисленной свитой. Мне воздавали большие почести. Часто, прохаживаясь по развалинам древнего Вавилона, странствуя по окрестностям Багдада или возле других развалин — развалин старых, первобытных времен, — я как будто возвращался на несколько столетий назад, слышал восхитительную музыку, видел танцы женщин, блеск оружия на солнце, замечал издали на Евфрате позолоченные лодки с пурпурными занавесками, галеры с веслами из слоновой кости. Мне слышались также мелодичные голоса, нашептывающие песни мне в уши. Это, очевидно, воспоминания пробуждались во мне. Потом эти радостные, счастливые воспоминания сменялись другими. Я уже видел себя одиноким, беззащитным ребенком, блуждающим среди огромного леса, и слышал вокруг себя рев хищных зверей.

— Но до какой именно эпохи восходят ваши воспоминания? — уточнил король.

— Я не могу этого определить. Я жил долго, очень долго в отдаленных странах, не зная о существовании Франции. Я жил в Америке до того, как она была открыта европейцами. Я могу утверждать только, что в первый раз я оказался во Франции в царствование Людовика IX, вскоре после его первого крестового похода, то есть в 1255 или 1260 году.

— Следовательно, вам около пятисот лет?

— Больше, государь. Мой второй камердинер служит мне уже пятьсот сорок два года.

— Вот хороший слуга! — сказала со смехом маркиза де Помпадур.

В эту минуту подошел Бридж и что-то сказал шепотом королю. Людовик XV ответил утвердительным знаком, и Бридж вышел.

VII. ТРУБАДУР

Эффект, произведенный графом де Сен-Жерменом, был впечатляющим. Все гости короля смотрели на графа, а потом переглядывались между собой, как будто спрашивая себя: действительно ли они слышали это. Граф оставался спокойным, бесстрастным, разговаривал с непринужденностью и легкостью человека, привыкшего находиться в изящном и остроумном обществе. Маршал Мориц, который не произнес ни слова после приезда графа, вдруг подошел к нему и спросил:

— Правда ли, что вы говорите на всех живых языках?

— Почти на всех, — ответил граф.

— Это правда, — сказал король, — я имел возможность убедиться в этом на маскараде в ратуше. Я слышал, как граф говорил по-итальянски, по-немецки, по-португальски, по-английски, по-арабски, причем так же хорошо, как он говорит по-французски.

— Стало быть, вы великий ученый?

— Я много учился и теперь еще учусь.

— Что же вы знаете?

— Многое из настоящего и прошедшего.

— А из будущего?

— Может быть.

— Как вы можете узнавать будущее?

— Я могу узнавать будущее, маршал, через невидимых духов, которые отвечают на мои вопросы.

— Они уже вам отвечали?

— Да.

— И на каком языке они говорят?

— Этот язык понимаю только я.

— А когда могут они говорить?

— Когда я их спрошу.

— Для этого нужны большие приготовления?

— Нет. Когда находишься в постоянном общении с невидимыми духами, то вступаешь в контакт с ними очень быстро.

— Что же это за духи?

— Посредники между людьми и ангелами, бесплотные существа, которые выше людей, счастливее их и одареннее.

— Эти духи знают будущее?

— Они видят его перед собой, как мы видим перспективу пейзажа в подзорную трубу.

Маршал обратился к Людовику XV.

— Не любопытно ли будет вашему величеству, поговорить с этими духами? — спросил он.

— Поговорить — нет, послушать разговор — да, — улыбаясь ответил король.

— Это невозможно, государь, — с живостью возразил Сен-Жермен. — Духи соглашаются отвечать, но они не хотят, чтобы их слышал кто-либо кроме того, кто с ними разговаривает, и того, у кого к ним есть вопросы.

— Я согласен спросить их, — сказал маршал.

— И я тоже, — прибавил Ришелье.

— И я, — послышался третий голос.

— А! Это вы, мсье де Шароле? — произнес Людовик XV.

Действительно, в гостиную вошел знаменитый принц Бурбон, под руку с дамой, которая казалась очень старой и была одета с необыкновенной пышностью. Старуха поклонилась королю, тот ответил ей дружеским поклоном. Она пристально посмотрела на графа Сен-Жермена и застыла на месте, словно пораженная молнией. Граф подошел к ней, не выказывая ни малейшего удивления. Он поклонился любезно, как придворный.

— Давно уже не имел я счастья встречать вас, герцогиня, — сказал он.

Старуха сложила руки.

— Неужели это вы? — воскликнула она.

— Он самый, уверяю вас, — ответил Сен-Жермен, смеясь.

— Вы меня знаете?

— Я знаю, что имею честь видеть герцогиню де Невер.

— Вы были в Безансоне в 1668 году?

— Был, в то время, когда его величество Людовик XIV приехал, чтобы самолично завоевать Франш-Конте. Под его начальством был принц Конде, который 5 февраля осадил город Безансон, где вы находились вместе с вашим знаменитым семейством. Вам было тогда шесть лет.

— Это правда, — сказала герцогиня.

— В день приступа, 7 февраля, я имел счастье спасти вам жизнь, на глазах у неприятеля унеся вас на руках…

— И убив при этом двух человек…

— Вы помните это?

— Очень хорошо… Но этому уже семьдесят семь лет, потому что мне теперь восемьдесят три года.

— Да, герцогиня.

— А вам было тогда сорок лет.

— Гораздо больше…

— Но вы выглядите еще моложе, чем были!

— Однако я стал старше семидесятые семью годами.

— Вы были в Венеции…

— В 1700 году.

— Мне было тогда тридцать восемь лет, и моею искренней приятельницей была графиня де Гажи.

— Очаровательная женщина, за которой я имел честь ухаживать, и которая была так добра, что находила прекрасными баркаролы моего сочинения…

— Которые вы пели восхитительно…

— И которые я еще пою.

— В самом деле?

Герцогине де Невер, похоже, пришла в голову интересная мысль. Она подошла к королю, который смотрел на происходившее, как на представление в театре.

— Государь, — сказала она, — я вас умоляю приказать сейчас этому господину спеть одну из тех баркарол, которые он пел нам в Венеции, сорок пять лет тому назад, сам себе аккомпанируя.

Король, казалось, колебался.

— Прошу вас, государь, — поддержала маркиза де Помпадур.

— Хорошо, — ответил король. — Здесь есть клавесин, спойте, граф.

Кавалеры и дамы посторонились и пропустили графа. Тот без малейшего замешательства прошел через гостиную, сел перед клавесином и пробежал пальцами по клавишам, как первоклассный музыкант. После такой прелюдии он запел итальянскую арию с изяществом, энергией и талантом поистине удивительными.

— Это он! Это он! — шептала герцогиня де Невер. — Это он! Ах! Как это странно! Три раза я вижу этого человека в течение восьмидесяти лет, и ему по-прежнему на вид сорок! Ему было сорок лет в 1668 году в Безансоне, ему было сорок лет в 1700 году в Венеции, ему и теперь сорок лет — в Париже в 1745 году! Как объяснить это?

Ришелье, стоявший возле герцогини, услыхал ее слова и ответил:

— Должно быть, он родился сорока лет и умрет сорокалетним.

Сен-Жермен допел баркаролу.

— Удивительное исполнение! — в восторге воскликнула маркиза де Помпадур.

Король подал сигнал к аплодисментам, захлопав в ладоши. Возле клавесина лежала гитара. Граф взял ее и пропел испанскую арию.

— Ах, — вскричала герцогиня де Невер, — это болеро, которое пели под моими окнами в Мадриде в 1695 году. Я никогда не слыхала его после. Государь! Умоляю вас, позвольте мне уехать отсюда. Это не человек, а дьявол, я боюсь взглянуть ему в лицо.

— Как вам угодно, герцогиня.

Сен-Жермен опять сел за клавесин и начал немецкую песню. Герцогиня де Невер была не в силах выдержать:

— Это дьявол! Дьявол! — прошептала она и ушла из гостиной.

Д’Аржансон подошел к Людовику XV. Очевидно, министр хотел, чтобы король заговорил с ним. Сен-Жермен продолжал петь, аккомпанируя себе, и внимание всех было приковано к нему. Людовик XV, увидя д’Аржансона возле себя, наклонился к нему и спросил тихо:

— Кто этот человек?

— Не знаю, государь, — ответил министр. — Только это человек странный, совершенно необыкновенный. Он знает все, он превосходный музыкант, очень хороший живописец, серьезный ученый. Он говорит одинаково легко на всех европейских языках, он объехал всю землю, для него нет ничего трудного, его ничем не удивишь, он, должно быть, имеет огромное состояние, потому что роскошь его равняется его щедрости. Но кто он — я не знаю.

— Как давно он в Париже?

— Кажется, два месяца.

— И как вы познакомились с ним?

— Он был мне рекомендован португальским посланником. Я хорошо его принял, он показался мне таким удивительным, настолько оригинальным… Я подумал, что вашему величеству будет любопытно его видеть.

— Вы правильно решили, д’Аржансон. Правда ли то, что он говорил о возможности расспрашивать духов?

— Я думаю, да, государь.

— Скажите ему, что он будет ужинать сегодня со мной, и чтобы он вечером проделал опыт.

Маркиз низко поклонился. Сен-Жермен уже закончил петь. Все присутствовавшие были в восхищении от его голоса и от его музыкального дарования. Людовик XV взял блокнот и, по своей привычке, сам записал имена тех, кого он хотел пригласить. Потом он подозвал Ришелье и отдал ему вырванный листок.

— Вот список тех особ, которых я приглашаю сегодня на ужин, — сказал он.

Король подал руку маркизе де Помпадур.

— Погуляем в парке до наступления ночи, — предложил он.

— Весьма охотно, — ответила молодая женщина фамильярным тоном, который она начинала уже приобретать. — Ничего не может быть забавнее, чем бегать по молодому дерну. Пойдемте, государь.

Она увлекла за собой короля. Некоторые дамы презрительно закусили губы, хотя, похоже, более всего их мучили унижение и зависть.

— Господа! — произнес Ришелье, повышая голос, в то время как дамы выходили из гостиной в сад вслед за маркизой де Помпадур, — вот имена особ, которых его величество пригласил ужинать с ним.

Он прочел среди общего молчания:

— Граф де Шароле, маршал граф Саксонский, герцог де Граммон, герцог де Ришелье, маркиз д’Аржансон, виконт де Таванн, герцог де Коссе-Бриссак, маркиз де Креки, граф де Сен-Жермен.

Произнеся последнее имя, Ришелье сложил бумагу — это значило, что список закончился. Неприглашенные вышли из гостиной медленно, со вздохом сожаления.

VIII. УЖИН В ШУАЗИ

Ужины в Шуази пользовались большей известностью, чем пале-рояльские во времена регентства. Людовик XV терпеть не мог требований этикета, и так как он не мог избавиться от этикета в Версале, то в Шуази совершенно его не придерживался. Самым серьезным и самым скучным требованием этого этикета, которому строго следовал Людовик XIV, была проба блюд. На это назначалось пять камер-юнкеров. Один из них, дежурный, становился у стола и приказывал дежурному официанту снимать пробу в его присутствии. Это требование распространялось на все: на воду, вина, жаркое, рагу, хлеб и фрукты. Король мог есть только после пробы. В Шуази этикет не соблюдался, и не только не снималась проба, но Людовик XV даже иногда сам стряпал. У короля был главный повар, человек удивительного дарования. Он не только изучил все правила поварского искусства по лучшим гастрономическим книгам, но и постигал тайны лечебных диет у самых опытных врачей. Людовик XV был лакомка. Он часто беседовал со своим поваром и давал ему советы. Эта любовь к поваренному искусству зашла так далеко, что король приказал выстроить в Шуази, в самой сокровенной части замка, очень хорошенькую кухню, сам придумал восхитительное рагу и множество соусов. Людовик XV имел большие способности к стряпне, чем к политике. Его любимыми помощниками были: д’Аяйн, Ришелье, Таванн, де Бофремон, а самыми способными поварятами — четыре пажа во главе с кавалером де Ростеном. Когда король надевал поварской передник, никто не смел переступать за порог кухни. Король лучше всего умел готовить цыплят и варить свежие яйца. Ришелье приобрел славу жарким собственного приготовления, а Таванн — салатом.

В тот день, когда граф де Сен-Жермен был принят в Шуази, король не стал сам готовить ужин, а только отдал распоряжения на этот счет. Отведя в сад маркизу де Помпадур, он пошел в кухню. Оставшись доволен увиденным там порядком, он возвратился в сад и, проходя мимо оранжереи, заметил маркизу де Помпадур и мадемуазель де Шароле, хохотавших и шаливших. Одна держала в руке розу и гвоздику, другая — букет троицына цвета. Они были восхитительны. Король с восторгом смотрел на них.

— Здесь не достает только третьей грации, — проговорил он.

— Это зависит от вас, государь, — ответила маркиза де Помпадур, — ведь вы здесь обладаете властью Юпитера.

— Там, где повелеваете вы обе, — с жаром продолжал Людовик XV, — нельзя желать ничего более.

Маркиза подарила королю розу и гвоздику, сорванные ею.

— Если гвоздика представляет меня, — сказал Людовик XV, — роза вас не стоит!

Мадемуазель де Шароле в свою очередь подала королю букет троицына цвета.

— Этот букет красноречивее любых слов, — продолжал король в том же духе, взяв букет.

— Государь, — ответила принцесса, — в это красноречие вложен весь смысл наших тайных привязанностей.

Фраза была недурна по форме, но в сущности к ничего не означала, и Людовик XV ничего не ответил. Через несколько шагов они оказались у изгороди, возле которой были привязаны два сибирских оленя, которых недавно русская императрица прислала французскому королю.

— Какие хорошенькие эти олени! — проговорила маркиза де Помпадур, останавливаясь полюбоваться ими. — Они, кажется, очень счастливы — счастье имеет свое лицо.

— Я думаю, — ответил король, — в особенности, когда оно принимает одно из ваших лиц, чтобы убедить в своем существовании.

Из таких фраз состоял тогда обычный светский разговор.

В эту минуту Ростен, любимый паж короля, подошел, поклонился королю и дамам и доложил:

— Ужин готов, государь.

— Пусть подают, — ответил король.

Подав руки обеим дамам, он повел их в столовую. Гости ждали, разговаривая у дверей передней. Тут были все, за исключением Сен-Жермена. Король заметил его отсутствие.

— Где же наш всемирный человек? — спросил он.

— Граф готовит комнату, чтобы вызывать духов, — ответил д’Аржансон.

— Неужели? Но прежде чем сделать путешествие в неземные пространства, надо подкрепить желудок.

— Граф де Сен-Жермен никогда не ест, — сказал д’Аржансон.

— Чем же он живет?

— Не знаю, но я часто с ним обедаю и никогда не видел, чтобы он съел что-нибудь.

— Однако, для того чтобы жить, надо есть.

— У меня своя еда, государь, — отозвался подошедший граф. — Я питаюсь эликсирами, приготовленными мной. И одной капли их достаточно для того, чтобы быть сытым целый день.

— Черт побери! — сказал граф Саксонский. — Вот драгоценный эликсир, и если бы вы взялись кормить этим эликсиром королевскую армию во время открывающейся кампании, вы избавили бы нас от больших хлопот.

— Это можно бы сделать, — ответил граф, — но потребовалось бы слишком продолжительное время для того, чтобы каждый солдат мог привыкнуть к этой новой диете…

— А времени у нас мало, стало быть, мы будем по-прежнему пользоваться услугами главных откупщиков.

Король направился с маркизой де Помпадур в столовую, дамы под руку с кавалерами последовали за ними.

Столовой служила большая комната, прелестно украшенная, с богатой мебелью и ярким освещением. Она выглядела очень странно: середина комнаты, где должен был находиться стол, пустовала, и на полу в этом месте была прекрасная розетка овальной формы с великолепными инкрустациями из розового дерева, вокруг этой розетки, словно вокруг стола, стояли стулья.

Король сел в кресло, стоявшее на главном месте, маркиза де Помпадур — по правую руку от него, гости разместились на оставшихся стульях. В столовой не было ни одного слуги, и только паж Ростен стоял за ширмами в углу комнаты. Король с гостями расположились вокруг розетки. Как только они сели, послышался тихий звон. Тотчас розетка на полу опустилась вниз, а на ее месте медленно показался прекрасно сервированный стол, и перед каждым гостем очутился прибор. У четырех сторон стола появились четыре столика с бутылками и графинами. При каждой перемене стол опускался вниз и поднимался с новым кушаньем. Впервые идея о таком столе пришла в голову мадам де Мальи. Ужин начался. На столе среди других блюд выделялся удивительный карп, длиной по крайней мере фута в три, вызвавший крик восторга.

— Уж не из тех ли это карпов, которых Франциск I пустил в пруд Фонтенбло? — спросил Людовик XV, смотря на Сен-Жермена.

— Государь, — ответил граф, — этот карп не из Фонтенбло, он рейнский.

— Вы так думаете?

— Я это знаю абсолютно точно.

— Как же вы это узнали?

— По красному цвету чешуи на голове.

Таванн сидел напротив графа и, как зачарованный, смотрел на карпа.

— Не пробуждает ли чего-нибудь в ваших воспоминаниях этот карп, виконт? — спросил Сен-Жермен.

Виконт вздрогнул.

— Да, — сказал он, — только один раз ел карпа такой величины, и притом при таких обстоятельствах, о которых воспоминания не изгладятся никогда.

— При каких же это обстоятельствах? — спросила маркиза де Помпадур.

— Вам угодно это знать?

— Да, если можно.

— Я ел карпа такого размера за завтраком с Рыцарем Курятника.

— С Рыцарем Курятника? — закричала маркиза.

— С Рыцарем Курятника! — повторили все.

Виконт утвердительно кивнул головой.

— Вы завтракали с Рыцарем Курятника? — спросил король.

— Да, государь.

— Ах, Боже мой! Как же это с вами случилось? Разве этот разбойник вас к этому принудил?

— Он меня пригласил.

— И вы приняли его приглашение?

— Да, государь, я принял его приглашение, как принимают приглашение друга.

— Разве Рыцарь Курятника вам друг?

— Да, мне оказана эта честь.

— Если бы здесь был начальник полиции, он имел бы основания арестовать вас.

— Как он арестовал Рыцаря, — заметил Ришелье со смехом.

— Но как же вы оказались другом этого ужасного Рыцаря? — спросила маркиза де Помпадур.

— Позвольте мне сказать вам, маркиза, что Рыцарь совсем не ужасен, напротив, он очень хорош собой — не правда ли, Ришелье?

— Да, он очень красив, — подтвердил герцог.

— Вы тоже его знаете? — с удивлением спросил король.

— Я его видел однажды ночью после ужина у Камарго.

— И я тоже, — сказал Бриссак.

— И я, — прибавил Креки. — Это было именно в ту ночь, когда сгорел особняк Шароле.

— Ваш особняк? — повторил король, обернувшись к своему кузену.

Граф де Шароле был несколько бледен и кусал губы.

— Да! Эти господа видели Рыцаря Курятника в ту ночь? — произнес он с иронией.

— Да, — ответил Таванн. — Он принес цветы дамам и успокоил их насчет опасности, которою могла грозить близость пожара.

— В эту ночь чуть не убили Сабину Даже, — добавил Ришелье.

Граф де Шароле пристально посмотрел на Таванна.

— Рыцарь Курятника ваш друг? — спросил он.

— Да, — ответил Таванн.

— Не могу поздравить вас с этим.

— Почему?

— Потому что не очень лестно быть другом презренного вора.

— Рыцарь Курятника не грабитель.

— В самом деле?

— Нет, он ведет войну. Это не обыкновенный разбойник: он имеет дело только со знатью.

— То есть? — спросил король.

— Рыцарь никогда не грабил дома мещан или простолюдинов, никогда не совершал насилия над нетитулованным человеком или над буржуа, мало того, он часто — очень часто — помогал многим, и даже некоторым дворянам он очень предан.

— Каким дворянам?

— Мне, между прочим.

— Он оказал вам услугу?

— Да, государь.

— Какую?

— Он два раза спас мне жизнь, убив собственноручно трех человек, нападавших на меня. Он избавил меня от четвертого, который мне мешал, и бросил сто тысяч экю на ветер, чтобы дать мне возможность доказать женщине, любимой мною, что моя любовь искренна.

— И вы часто видели его с тех пор? — спросила маркиза де Помпадур.

— Несколько раз. И всегда это происходило в тех случаях, когда его присутствие могло быть мне полезно или приятно.

— Этот Рыцарь — очаровательный человек, — сказал, смеясь, герцог Ришелье, — и начальник полиции клевещет на него самым недостойным образом.

— Вы думаете? — спросил граф де Шароле.

— Ну, — заметил герцог де Бриссак, — Рыцарь Курятника друг виконта де Таванна, но уж никак не друг графу де Шароле.

— Он, наверное, большой приятель со всеми в Опере, — вмешался граф де Сен-Жермен, — я знаю, что сегодня он прислал великолепный ужин всему кордебалету.

— Сегодня? — заинтересовались все.

— Да. Он прислал в Оперу корзины со всем необходимым для ужина.

— Откуда вы это знаете?

— Я знаю все, государь, причем в ту же самую минуту, как это происходит.

— Вы знаете все?

— Когда хочу знать, государь.

— Стало быть, вы обладаете даром двойного зрения?

Сен-Жермен низко поклонился и не ответил.

IX. КНЯЗЬ МУРЕНИ

Как обычно, ужин проходил весело, блюда сменялись быстро, и наконец появился стол с десертом.

— Очаровательное изобретение этот стол! — воскликнул маркиз де Креки.

— И недавнее, — прибавил Ришелье.

— Напрасно вы так думаете, герцог, — сказал граф де Сен-Жермен.

— Как! Это изобретение старинное?

— Не совсем, но ему уже около двухсот лет.

— Вы уже обедали или ужинали за подобным столом? — спросил король.

— Да, государь.

— Когда? Где?

— Я имел честь ужинать за столом такого же устройства, но квадратной формы, с королевой Екатериной Медичи. Это было в башне особняка Суассон, в квартире кавалера Руджиери. Королева, занимаясь наукой, не хотела, чтобы ей мешали. Позже я ужинал за другим столом, похожим на этот, — в Неаполе, наконец, недавно в Венгрии я ужинал подобным образом у князя Мурени.

— У князя Мурени? У того, который умер несколько месяцев назад? — спросил Ришелье.

— У него, герцог. Но он не умер.

— Мурени не умер?

— Нет.

— Это, кажется, тот венгр, который делал удивительные вещи? — спросил король.

— Да, государь, — подтвердил герцог Ришелье. — Князь выпивал двадцать бутылок кларета за завтраком. Однажды он сам вытащил из глубокой ямы, куда они упали, свою карету, лошадей и лакеев. У него никогда не бывало меньше шести любовниц.

— Да, — сказал Сен-Жермен, — природа много сделала для него: он гигантского роста и одарен необыкновенной силой.

— Но его считали умершим. Разве он жив?

— Да, государь. Пробыв месяцев девять в Париже, князь заболел. Злоупотребление удовольствиями, желание жить за троих вызвали страшное разложение крови. Этот человек, такой прежде красивый, полный здоровья, сильный, превратился за короткое время в отвратительный скелет, стал настолько слабым, что мог ходить только с помощью двух лакеев. Он был истощен до последней степени и казался погибшим безвозвратно.

— Это правда. Болезнь его наделала много шума, — сказал маркиз де Креки.

— Граф де Шароле знает все об этом, — продолжал граф де Сен-Жермен, — потому что в то время он посещал князя.

— Вы его видели? — спросил король графа де Шароле.

— Видел, государь, — ответил Шароле с замешательством и нетерпением, — и, действительно, вид его внушил мне глубокое отвращение.

— Распространились слухи, — сказал Ришелье, — что у венгерского князя проказа, которая начинается сухоткой. Кене пересказывал мне мнение докторов: они вообще не подозревали, что болезнь может достичь такой степени, так что надежды на выздоровление князя не было. Друзья его отчаивались…

— Но он смеялся над их отчаянием, — перебил граф де Сен-Жермен, — он утверждал, вопреки докторам, что он скоро выздоровеет, и уехал.

— А друзьям своим назначил свидание на будущий год в день его отъезда.

— Доктора объявили, что он и до границы не доедет.

— Это правда.

— Однако он возвратился.

— Когда?

— Он в Париже уже несколько дней, — сказал Шароле.

— И выздоровел?

— Совершенно. Он так же здоров, так же силен, как до болезни.

— И он вернулся в Париж несколько дней назад… — сказал король.

— Официально — да, — ответил Сен-Жермен, — но инкогнито он в Париже уже четыре месяца.

Шароле пристально посмотрел на Сен-Жермена и побледнел.

— Он вернулся инкогнито четыре месяца назад? — повторил Ришелье.

— Да, — ответил Сен-Жермен.

— Зачем? — заинтересовался король.

— Затем, что в Париже есть один человек, который, чувствуя начало точно такой же болезни, как у князя, написал ему, умоляя сообщить его средства лечения. Князь приехал, навестил этого человека, и оба условились помогать друг другу не только для того, чтобы вылечиться — одному в начале, другому в конце болезни, но и для того, чтобы применить способ, который должен был удесятерить их силы. Князь еще не совсем здоров, однако он полностью преобразился. Он привез с собой старика, столь древнего и согнутого до такой степени, что он кажется меньше карлика. Его белая, хорошо расчесанная борода достает до земли, глаза у него живые, полные огня, в движениях много грации, но в его наружности чувствуется врожденное коварство, что-то дьявольское. Этот человек — монгольский доктор, его зовут Абен-Гакиб. Глядя на него, легко понять, что этот ученый доктор принадлежит к секте искателей философского камня, которые не отступают ни перед какой жертвой, чтобы найти его, и жертвуют всем, даже жизнью себе подобных, ради этой несбыточной мечты.

Все слушали Сен-Жермена с удивлением.

— Как! — вставил маркиз де Креки. — Вы обладаете эликсиром долголетия, но отрицаете философский камень?

— Конечно. Поиски философского камня — для шарлатанов, эта идея построена на неверной основе, а камень — плод воображения. Мой же эликсир долголетия — это просто мой образ жизни, основанный на здравом смысле.

— Продолжайте! — сказал король. — Об этом мы поговорим потом, а сейчас речь идет о венгерском князе и монгольском докторе.

— Доктор, который был очень искусен, — я это признаю — поговорил с тем человеком, который хотел с ним посоветоваться, и предписал ему вот это лечение.

Сен-Жермен вынул из кармана пергамент и прочел:

‘РЕЦЕПТ ОТ ПРОКАЗЫ

1. Больной должен два месяца жить взаперти, прекратить всякое общение со своими друзьями, особенно с дамами, которым он даже не должен смотреть в лицо.

2. Питаться исключительно рыбой, овощами, легким пирожным, пить только воду, оранжад и лимонад.

3. Комната больного должна быть расположена таким образом, чтобы никто из живущих в этом доме не жил не только над ним, но даже рядом. Причем комната обязательно должна иметь, кроме трех дверей, три окна: на север, на восток и на запад, В этой комнате больной должен только спать.

4. Каждый день дважды — вставая утром с постели, и вечером перед сном — больной должен прочесть мысленно, не шевеля губами, молитву на индийском языке, записанную французскими буквами.

5. Каждый день до обеда принимать ванну из ароматических трав, сорванных в определенное время, в определенных местах и при определенных условиях. Минуты, места и условия — моя тайна.

6. Каждую неделю в пятницу я буду с помощью инструмента моего изобретения выпускать из больного восемь унций крови и вместо нее вводить восемь унций крови, взятой у девушки, добродетельной и невинной, в возрасте от пятнадцати до двадцати лет.

7. Последнюю пятницу каждого месяца больной должен принимать ванну из трех четвертей бычьей крови и одной четверти человеческой. Это необходимо выполнить четыре раза подряд’.

— Это все, — закончил граф Сен-Жермен, складывая пергамент, — если строго следовать этому рецепту, то больной должен полностью вылечиться.

— И он вылечился? — спросил король.

— Да, государь.

— А я этого не знал! И начальник полиции мне ничего не говорил, или, может, ему самому ничего не было известно?

Сен-Жермен утвердительно кивнул.

— Мне не нравятся эти шутки, — продолжал Людовик XV. — Это невозможно слушать и, тем более, невозможно поверить в подобную гнусность.

— Если бы не было Тиверия, маршала де Жиэ и других в подобном роде, — продолжал Сен-Жермен, — я мог бы сомневаться. Но если раньше это было возможно, почему невозможно теперь?

— Милостивый государь, — возразил король строгим тоном, — тот, кто утверждает подобные вещи, должен представить веские доказательства. Вы знаете имена людей при дворе, в Париже, или в провинции, которые для собственного удовольствия принимают ванны из крови?

— Осмелюсь заметить вашему величеству, — сказал Сен-Жермен с величайшим спокойствием, — я не говорил, что это делалось для удовольствия.

— Какова бы ни была причина, а все-таки подобные люди живут не в заоблачных высях, и начальник полиции должен знать, где их найти.

— Да, — медленно ответил Сен-Жермен. — Но для того, чтобы захватить главного виновника, того, кто призвал венгерского князя в Париж, того, кто в столице Французского королевства применяет мерзкое средство лечения, предписанное монгольским доктором, не нужно далеко протягивать руку.

Произнеся эти слова, Сен-Жермен обернулся и посмотрел на графа де Шароле. Принц Бурбон оставался бесстрастным и выдержал этот взгляд с видом человека, не понимающего, о чем речь.

— Вы можете назвать того, кто лечился по рецепту монгольского доктора? — спросил король.

— Государь, — с важностью сказал Сен-Жермен, — я могу открыть обстоятельства, но мне не следует называть главного виновника.

— Главного виновника, — повторил король. — Вот уже два раза вы повторяете это словосочетание.

Людовик XV выпрямился, и его лицо приняло то серьезное и торжественное выражение, которое внушало уважение всем видевшим его в больших церемониях, где король представал как истинный король.

— Главный виновник! — повторил он, делая ударение на первом слове. — Кого вы называете так?

— Ваше величество должны догадываться, — возразил Сен-Жермен без колебаний и с необыкновенной твердостью, — что моя нерешительность связана с тем, что дело касается королевской фамилии.

— Милостивый государь, — сказал король, — берегитесь! Вы играете своей жизнью!

— Знаю, государь, — холодно ответил Сен-Жермен, — но я выиграю.

Положение становилось угрожающим. Никто не смел говорить. Все понимали, что граф Сен-Жермен или погибнет безвозвратно, или станет героем дня. Король молчал. Он медленно поднял голову и обвел присутствующих вопросительным взглядом.

— Господа! — произнес он. — Знал ли еще кто-нибудь, кроме графа Сен-Жермена, что в Париже есть люди, ~~прини~~мающие ванны из человеческой крови?

После минутного замешательства и нерешительности Ришелье, быстро обменявшись взглядом с Креки, Таванном и Бриссаком, обратился к королю:

— Государь, слухи об этих ваннах из крови ходят уже некоторое время.

— Неужели? — не верил король.

— Говорят, — сказал герцог де Бриссак, — что надо смешивать бычью кровь с кровью молодой девушки или ребенка, приготовленных в определенных условиях.

— Утверждают, — заметил Таванн, — что ванну из человеческой крови необходимо принимать в пятницу.

— Давно уже, — прибавил маркиз д’Аржансон, — жалуются в Париже на многочисленные убийства девушек и детей. Нельзя было понять причины этих убийств, и в них обвиняли Рыцаря Курятника. Его имя обеспечивало безнаказанность тому, о ком говорит граф де Сен-Жермен, если только граф не ошибается.

— Обвиняли Рыцаря Курятника, — сказал де Сен-Жермен, — хотя не знали, кому это было нужно.

— Но это делает очень интересным бедного Рыцаря Курятника, — заметила маркиза де Помпадур, — все обвинения, направленные против него, были несправедливы.

— Некоторые, но не все.

— Как! — вознегодовал Людовик XV. — Подобные преступления остаются безнаказанными? Боже мой! — продолжал он, поднимая глаза к небу, — неужели во Франции есть люди, осмеливающиеся позволить себе лечение, которое не осмелился бы позволить себе король, даже если бы жизнь его находилась в опасности, и у него была уверенность, что таким лечением можно спасти себя?

— О государь! — закричала фаворитка, с восторгом целуя руки короля. — Почему вся Франция не может слышать произнесенных вами слов!

— Это было бы для Франции еще одним поводом, — воскликнул Ришелье, — провозгласить имя Возлюбленный, которым народ так любит называть короля!

Говор одобрения послышался в зале.

— Государь! — сказал Сен-Жермен, поклонившись. — Мне показалось, что это говорит Генрих IV или Людовик XIV.

— Но я хочу слышать имя злодея, который вместе с венгерским князем по советам монгольского доктора согласился принимать ванны из человеческой крови, — потребовал король.

— Я не могу назвать его, государь.

— Я хочу знать, кто он!

— Я могу указать на него, ваше величество. Как только вы прикажете, я начну действовать.

— Без колебаний?

— Без колебаний! Я к услугам вашего величества.

Опять наступило молчание.

— Милостивый государь, — предупредил король, — подумайте в последний раз, еще есть время. Если вы ошибаетесь или заблуждаетесь, то безрассудно рискуете своей жизнью, потому что речь идет об обвинении, ложность которого влечет за собой казнь.

Сен-Жермен поклонился.

— Я готов, — сказал он.

— Вы не станете раскаиваться?

— Нет!

— Итак, вы можете указать мне на того, кто в моем королевстве принимает ванны из человеческой крови?

— Да, государь.

— И сделаете это, когда я захочу?

— Да, государь.

— Сию же минуту, если я прикажу?

— Да, государь.

— Ну тогда, — произнес король, протягивая руку, — я приказываю! Говорите! Укажите!

— Говорить я не могу — этому противится судьба, а указать я в силах.

— Укажите же!

— Государь, в этом мне должен помочь дух. Я позову его — он придет.

Сен-Жермен встал и протянул обе руки.

— Да будет мрак! — сказал он громким, звучным голосом.

Сразу же одно из окон открылось, сильный порыв ветра ворвался в столовую и задул свечи. Это произошло молниеносно, и столовая погрузилась в глубокую темноту.

X. ПРИЗРАКИ

Внезапный переход от яркого света к полной темноте вызвал неприятные ощущения у гостей короля и у него самого, так как всех это застало врасплох. Дамы и кавалеры уже находились под впечатлением всего сказанного и с тревогой ожидали, чем кончится вся эта история, нервы всех были натянуты до предела, так что в первые секунды все застыли, неподвижные и безмолвные. Кое-кто из дам не удержался от вскрика, но любопытство пересилило страх и заставило их умолкнуть. Не успели все опомниться, как бледный свет показался на стене, напротив короля, в том месте, к которому граф де Шароле сидел спиной. Этот свет, вначале слабый, постепенно усилился и на высветленной поверхности вырисовалась картина, представлявшая парижскую улицу с большим зданием слева. Ришелье, Таванн, Креки и другие тотчас узнали у лицу Тампль и особняк Субиз. Улица была пуста. Потом вдруг появилось изображение бегущей молодой женщины почти в естественную величину… В ту минуту, когда она пробегала мимо особняка, из окна выскочил человек, бросился на молодую женщину с кинжалом в руке и вонзил его ей в сердце. Молодая женщина упала. Мужчина наклонился к ней, словно собираясь унести ее, но остановился и стал прислушиваться… Он посмотрел вдаль и попятился назад, наклонившись и затирая свои следы на снегу. Потом медленно влез по стене особняка в окно. Этот человек был высокого роста, с черными длинными, густыми усами, меховая шапка скрывала верхнюю часть лица. Он исчез в окне в ту минуту, когда прибежал молодой человек, который стал на колени возле молодой девушки… Свет освещал лица обоих.

— Сабина Даже! — узнал король.

— И Таванн! — прибавил Ришелье.

— Необыкновенно! — воскликнул Креки.

Свет погас, и картина исчезла в темноте. Представленное действие было таким ясным, как будто это происходило на самом деле. На стене опять появился свет, но сцена переменилась. Она показывала кладбище, у которого стояла карета, запряженная парой лошадей, в дверце показалась женская голова, закутанная в мантилью. Человек в бархатной маске, одетый во все черное, стоял возле кареты и разговаривал с женщиной. Шел сильный снег… Раздался крик удивления — это вскрикнула маркиза де Помпадур.

— Что с вами? — спросил король.

— Ничего… государь… — ответила фаворитка. — Удивление… удовольствие… все это так странно…

— Через два месяца в Версале я сделаю то, о чем вы меня попросите, — шепнул голос на ухо маркизе де Помпадур.

Она вздрогнула.

— Я не понимаю, что значит эта сцена, — проговорил Ришелье.

Свет померк, живая картина на стене исчезла. Вокруг стола было еще темно.

— Но в этой картине не было ответа на мой вопрос, — сказал король.

— Государь, — ответил Сен-Жермен шепотом, — духи не сразу повинуются, часто я вынужден подчиняться их прихотям и ждать, когда они захотят отвечать.

Отступив назад, граф прошептал какие-то странные слова, смысл которых был непонятен. Свет мало-помалу усилился и осветил сероватое небо, покрытое тучами. Тучи раскрылись и показалась красивая местность с многочисленной армией. Кавалерия, инфантерия, артиллерия проходили через горы и реки. На первом плане виднелась блестящая группа, в центре которой находился всадник в позолоченном вооружении. В зале все вскрикнули: этот всадник был маршал граф Саксонский. Вокруг его головы блистал ореол славы… Но тут тучи закрылись среди громких криков одобрения.

— Это очаровательно! Ослепительно! — говорила маркиза де Помпадур.

— Как объяснить увиденное? — спросил король.

— Для духов ничего нет невозможного, государь, — ответил Сен-Жермен.

— Мне становится страшно! — прошептала мадам де Бранка.

Тучи вновь раскрылись, и на этот раз все встали с восторгом. На золотом троне, под лазурным небом, усыпанным звездами, был виден Людовик XV в королевском костюме, держащий в руке обнаженный меч. Вокруг трона стояли маршалы, генералы, лица которых можно было узнать. По правую руку трона находилась победоносная французская армия, солдаты махали шляпами и знаменами. По левую — английские солдаты, стоя безоружные на коленях, просили помилования. Перед престолом стоял граф Саксонский, подававший одной рукой королю французское знамя, а другой — английские знамена.

— Да здравствует король! — закричал Ришелье с энтузиазмом.

— Да здравствует король! — повторили все.

— Замечательно! — взволнованно произнес Людовик XV.

— Государь, — сказал Сен-Жермен серьезным голосом, — одиннадцатого мая эта картина превратится в действительность.

— Я обязуюсь, — прибавил маршал громким голосом.

— В этот день, граф де Сен-Жермен, — возгласил Людовик XV, — я исполню просьбу, с которой вы обратитесь ко мне.

— Это было будущее, государь, — продолжал Сен-Жермен, — а вот настоящее.

Золотые облака заслонили великолепную картину, и свет погас. Наступило продолжительное молчание. Вдруг раздалось пение петуха, черные тучи раскрылись, и показалась комната с позолоченными стенами и в ней большая ванна из черного мрамора. В этой ванне была красная жидкость — кровь! В нескольких шагах от этой ванны лежало тело молодой девушки с открытой веной и с широкой раной в груди. Человек с большими усами — точная копия того, который в первой картине выпрыгнул из окна особняка Субиз, чтобы убить молодую девушку, — стоял возле тела и собирал в вазу человеческую кровь, которую потом выливал в ванну. В этой ванне сидел другой человек, голова которого виднелась из красной жидкости. Крик ужаса и негодования раздался в зале: в этом человеке узнали графа де Шароле, который сидел за столом напротив короля. Свет померк, страшная картина растаяла, и пламя, похожее на блуждающий огонь, пробежало у потолка и постепенно зажгло все свечи. Яркий огонь, осветив столовую, словно возвратил к жизни всех сидящих вокруг стола. Вздох облегчения вырвался у всех из груди. Сен-Жермен, стоящий напротив короля, низко ему поклонился.

— Государь, — сказал он, — духи ответили.

Король был очень бледен, в его глазах светилось негодование.

— Тот, кто явился в этой картине — друг венгерского князя? Это он согласился принимать ванны из человеческой крови?

— Да, государь.

— Вы, Шароле! Вы! — король не находил слов, бросая на графа испепеляющие взгляды.

— Государь, — холодно ответил принц Бурбон, — или этот человек сумасшедший, и тогда надо ему простить, или он насмехается над вашим величеством, и тогда его надо наказать.

— Клянитесь вашей честью, принц, — сказал граф де Сен-Жермен, — что обвинение несправедливо, и тогда я признаю себя или сумасшедшим, или гнусным лжецом.

— Мне нечего ответить на эти слова, — сказал граф с выражением презрительной надменности.

— Почему же?

— Потому что я не хочу.

Сен-Жермен насмешливо улыбнулся.

— Я этому верю, — сказал он.

Шароле сжал побледневшие губы.

— Чему вы верите? — спросил он.

— Тому, что ваше высочество не хочет отвечать.

— Я не хочу участвовать в шарлатанстве.

— Я исполнил приказание короля, — возразил Сен-Жермен, — его величество приказал мне указать на того, кто следует советам монгольского доктора и принимает ванны из человеческой крови. Я сожалею, что дух показал на вас, но духи не ошибаются никогда.

— Государь! — обратился граф де Шароле к королю. — Этот человек забывает, с кем он говорит.

— Я с вами не согласен, — отозвался король. Голос его, серьезный и строгий, заставил побледнеть присутствующих. — Граф де Сен-Жермен не забывает, с кем говорит, он напоминает вам приказание, которое я ему отдал.

— Но к чему это обвинение?

— Справедливо оно или ложно — вот в чем вопрос. Вы должны отвечать на это.

— Я повторяю, — сказал Сен-Жермен угрожающим тоном, — пусть его высочество поклянется честью, что он не принимал ванны из человеческой крови, и я объявлю себя самым презренным из людей, и пусть меня казнят.

Наступило молчание. Обвинение было высказано графом де Сен-Жерменом так прямо, что все взгляды обратились на принца крови. И так как граф де Шароле был всеми ненавидим, то взгляды эти выражали скорее любопытство, чем сочувствие. Граф де Шароле сохранял презрительное молчание. Он ел вареные фрукты, лежавшие на его тарелке, по-видимому, нисколько не заботясь о создавшейся ситуации, очень однако натянутой, если судить по выражению лиц других гостей и по пристальному взгляду Людовика XV.

— Ну, что вы скажете? — спросил король сухо.

— Ничего, кроме того, государь, что если бы подобная шутка происходила в другом доме, а не в королевском, тот, кто затеял этот розыгрыш, был бы наказан, как он того заслуживает.

Раздалось пение петуха, но никто из присутствующих не обратил внимания на это пение, доносившееся, без сомнения, из курятника замка. Шароле осмотрелся вокруг. По виду присутствовавших он понял, что думали гости короля. Все опускали глаза, отворачивали лица, избегая его взгляда. Он медленно встал и с надменным достоинством, уверенный в безнаказанности, так как он — принц крови, сказал:

— Я прошу позволения у вашего величества удалиться. Терпеть подобные обвинения, даже в королевском доме, — дело невозможное для такого человека, как я.

— В Шуази нет этикета, — ответил король, — каждый может располагать своим временем и поступками. Оставайтесь, уходите, делайте, что вам вздумается.

Шароле низко поклонился и сделал шаг к выходу. В эту минуту раздался звонок. Ростен, маленький паж, который в этот день один служил в столовой в Шуази, подошел к секретному отверстию, пробитому в стене, раскрыл его и взял бумагу, сложенную в виде письма, которую подали ему оттуда. Он посмотрел на адрес и подал письмо маркизу д’Аржансону. Министр сорвал печать, быстро прочел, встал, подошел к королю и подал ему письмо. Король прочел в свою очередь и сделал резкое движение. Все это произошло так быстро, что граф де Шароле еще не успел дойти до двери.

— Мсье де Шароле! — позвал Людовик XV.

Принц обернулся. Король подал ему письмо.

— Прочтите, — сказал он.

Шароле пробежал глазами письмо.

— Оно адресовано вам! — продолжал король.

Шароле не ответил, поклонился и вышел, бросив на Сен-Жермена взгляд, полный бешенства и угрозы. Как только он ушел, взгляды всех обратились на графа де Сен-Жермена. Король встал и подал руку маркизе де Помпадур. Ужин закончился.

XI. СОВЕТ

Король увел маркиза д’Аржансона в свой кабинет, маркиза де Помпадур и герцог Ришелье последовали за ними по приглашению Людовика XV. Король держал в руке письмо, отданное ему маркизом д’Аржансоном.

— Сомнений больше нет, — проговорил он с гневом, — это правда! Подобные поступки совершает принц моего дома! Я не могу оставить подобных преступлений безнаказанными.

Он протянул руку к звонку.

— Государь, — сказала маркиза де Помпадур, становясь перед королем и не давая ему позвонить, — заклинаю вас, подумайте, прежде чем отдадите приказание.

— Государь, — поддержал ее д’Аржансон, — подумайте.

— Но это ужасно! — сцепив руки, продолжал король с негодованием. — Чудовище! Мало ему было стрелять в людей, как в дичь на охоте. Я прикажу генеральному прокурору арестовать его, пусть его судят в уголовном суде.

— Государь! — вскричала маркиза де Помпадур, по-прежнему не допуская короля к звонку. — Это Бурбон!

— Это не Бурбон, не француз, не человек! — возразил король. — Это хищный зверь, от которого следует избавить человечество.

Король в третий раз хотел позвонить, чтобы отдать приказание, но Ришелье, маркиза де Помпадур и д’Аржансон стали его уговаривать не действовать так поспешно.

— Государь, — сказал Ришелье, — надо принять меры предосторожности, прежде чем арестовывать члена королевской фамилии.

— Подобная мера, — прибавил д’Аржансон, — была бы, может быть, опасна в настоящую минуту, когда начинается война. Враги вашего величества будут обвинять вас, а если другие узнают, что виновен принц, то употребят все усилия, чтобы позор отразился на королевской фамилии.

— Это правда, — поддержала их маркиза де Помпадур.

— Но разве можно оставлять безнаказанными такие преступления? — возразил король. — Разве я не должен защищать бедных детей и несчастных девушек?

— Их защищать необходимо, государь.

— Что же делать?

— Предоставить это дело частному совету, государь, и действовать после его решения, — посоветовал маркиз д’Аржансон.

— Да, — подтвердила маркиза де Помпадур.

— Это, очевидно, самое благоразумное решение, — прибавил Ришелье.

Король после некоторого размышления сдался:

— Завтра я передам это дело совету.

— Ах, государь! — воскликнула маркиза де Помпадур. — Вы действительно Возлюбленный.

— Я этого и желаю, — ответил Людовик XV, любезно целуя руку прелестной маркизы.

— Ваши желания давно исполнены, государь.

— И вы имеете право разделять со мной это звание, потому что вы также возлюбленная!

— Как мне нравится этот замок! — сказала маркиза де Помпадур. — Шуази будет для меня всегда приятнейшим местом пребывания, а Сенарский лес — восхитительным местом для прогулок…

— И местом сладостных воспоминаний.

— Только одно воспоминание печально, — произнесла маркиза со вздохом.

— Какое?

— О той охоте, где загнанный кабан бросился на вашу лошадь, государь, и на вас.

— Да! Помню.

Король наклонился и опять поцеловал руку маркизы.

— Следовательно, вы были в павильоне, когда кабан бросился на меня? — продолжал он.

— Да, государь, и я никогда не забуду этой минуты, потому что, когда я увидела грозящую вам опасность, все во мне замерло. Если бы кабан коснулся вас, государь, я бы умерла.

— Милая маркиза!

— Как я благословляю преданность человека, так самоотверженно напавшего на бешеного зверя!

— Кроме преданности, этот человек продемонстрировал хладнокровие и ловкость.

— Он не дал времени другим помочь королю, — вставил Ришелье.

— Я очень удивляюсь тому, что он не приходит за наградой, — сказал Людовик XV, — ему давно следовало бы явиться.

— Государь, — возразила маркиза де Помпадур, — если этот человек имеет благородное сердце, как это доказывает все совершенное им, то его награда заключается в самом поступке.

Король, державший руку маркизы, нежно поцеловал ее.

— Но, — продолжала она, — я хотела бы знать, кто такой этот граф де Сен-Жермен, который знает все, видит все, слышит все, этот человек, которому более пятисот лет, который говорил с королями, проехал всю вселенную и совершает чудеса?

— Это в самом деле очень таинственный человек! — отозвался король. — Как объяснить то, что мы видели сегодня?

— Это трудно объяснить, — сказал Ришелье. — Если бы это происходило у него дома, то было бы понятнее, но здесь, в Шуази, в доме короля, он не мог заранее устроить свои машины в столовой.

— Конечно, — подтвердил д’Аржансон.

— Стало быть, он необыкновенно учен?

— Я думаю, государь.

— Точно ли он жил так долго, как говорит?

— По-видимому, все это доказывает.

Маркиза де Помпадур лукаво улыбнулась.

— Этот человек мог бы быть нам полезен, — сказала она.

— Более всего странно то, — прибавил д’Аржансон, — что он не требует ничего и признается, что он так богат, как только может быть богат человек.

— Я этому верю, — отозвалась маркиза, — потому что он умеет делать золото, увеличивать жемчуг и очищать бриллианты.

— Он говорит на всех языках, — прибавил Ришелье.

Король повел маркизу из кабинета.

XII. ОТЪЕЗД

В Шуази король уходил в спальню в одиннадцать часов. Церемонии никакой не было, и все гости расходились по своим комнатам, а те, что не оставались в замке, садились в экипажи и возвращались в Париж.

У маркиза д’Аржансона была комната в Шуази, но в этот вечер он не воспользовался своей привилегией — ему необходимо было возвратиться в Париж, чтобы заняться отправкой полков: резервная армия маршала Морица должна была присоединиться к войскам до приезда короля.

В двенадцатом часу во дворе замка стояли два экипажа. Впереди экипажей расположился пикет кавалергардов в полном обмундировании, с бригадиром во главе. Два человека, разговаривая, спускались со ступеней крыльца. Тотчас один из экипажей подъехал к крыльцу. Лакей открыл дверцу.

— Вы не со мной, граф? — спросил д’Аржансон.

— Нет, вы возвращаетесь в Париж, а я еду в Брюноа.

— К Парису?

— Да. Это один из моих банкиров, и он взял с меня обещание провести у него сегодняшнюю ночь и завтрашний день.

— Вы располагаете собой только до трех часов.

— А потом?

— Окажите мне честь и дружбу быть у меня.

— Вам надо поговорить со мной?

— Да, завтра, в четыре часа, непременно.

— Я буду у вас.

— Благодарю.

Они пожали друг другу руки. Д’Аржансон стал на подножку кареты и, не выпуская руку графа, проговорил:

— Вы должны быть довольны, любезный граф, не думаю, чтобы вы могли пожелать более блестящего вступления в свет. Через сорок восемь часов имя ваше будет произноситься всеми. Король желает видеть вас опять, маркиза де Помпадур находит вас очаровательным — это триумф!

Сен-Жермен улыбнулся и ничего не сказал, д’Аржансон в последний раз пожал ему руку, потом сел в карету, и та быстро покатила, сопровождаемая конвоем легкой конницы. Подъехала вторая карета, Сен-Жермен сел в нее, и экипаж, выехав из Шуази, повернул направо, по дороге в Монжерон. Ночь была темная. Прошло четверть часа после того, как карета отправилась в путь, когда раздалось пение петуха. Карета тотчас остановилась, дверца открылась, из леса вышел человек и вскочил в карету, которая сразу же помчалась дальше.

— Ну что? — спросил этот человек, садясь на переднюю скамейку.

— Тот, кто хотел убить Сабину Даже, — венгерский князь Мурени.

— Вы это знаете наверняка?

— Я сегодня в этом удостоверился.

— Все удалось?

— Полностью!

— Король доволен?

— В восхищении.

— Я хорошо приготовил все, хорошо исполнил ваши приказания?

— Любезный В., я сам не мог бы лучше сделать — этим сказано все.

— Так это князь! — продолжал В. после некоторого молчания.

— Да.

— Стало быть, это он похитил Нисетту и убил ее.

— Увы! Женщина в ее платье была найдена в карете, сброшенной в Сену, но это была не Нисетта, эта женщина была обезображена специально, чтобы обмануть нас.

— Я сам так думаю.

— Нисетта, наверное, умерла, но не так. Да! Она, наверно, умерла… разве только…

Сен-Жермен замолчал.

— Разве только — что? — спросил В.

— Разве только князь не захотел иметь заложницу в своих руках. Но если она жива, она не Париже.

Сен-Жермен печально покачал головой.

— Это чудо, что Сабина смогла спастись и на этот раз! — сказал он.

— Кукареку! — раздалось из леса.

Карета доехала до Сенарского леса. В. наклонился и посмотрел в окно. Карету догонял всадник.

— Петух Негр! — сообщил В.

Всадник поравнялся с каретой и заглянул в окно.

— Граф де Шароле?.. — буднично спросил В.

— В Буасси-Сен-Леже, в первом доме слева, на Шарантонской дороге, — ответил Петух Негр.

— Его карета?..

— Возвратилась пустая в Париж.

В. обернулся к Сен-Жермену.

— В Монжеронский домик! — сказал тот с живостью.

Пробило полночь. В этот самый час в Буасси-Сен-Леже, прогуливаясь по темной аллее сада того самого дома, на который указал Петух Негр, тихо разговаривали два человека.

— Этот человек должен погибнуть, — говорил один.

— Он погибнет! — ответил другой. — Он будет уничтожен!

— Граф де Шароле?..

— Будет мне служить так, как я хочу.

— А Нисетта?

— Она там, где должна быть.

— А Сабина?

— Когда брат ее уедет — а он уедет завтра, — она опять попадется в наши руки и на этот раз уже не спасется!

— А он?

— Он будет замучен пытками!

— Значит, мы победим!

— Победим! Двадцать лет назад я поклялся в этом на могиле, из которой ты меня спас, чтобы возвратить к жизни и мщению!

XIII. ПРИВАЛ

— Стой!

Маленький отряд остановился.

— Посмотрите-ка, мои амурчики, — продолжал сержант, — на этот лесок — зеленый, как блюдо шпината, и свежий, как цвет лица у Наноны.

— Это правда, — сказал один из солдат, вздыхая.

— Слушайте же команду: вперед, марш!

Маленький отряд поспешил повиноваться. Оставив пыльное шоссе, он вошел в густую тень леса. Это было на дороге из Валансьена в Турне в первых числах мая. Небо было чистое, солнце ярко светило, и вся окрестность имела изумрудный оттенок, свойственный весне. Обширная долина была запружена множеством мундиров, лошадей, пушек, повозок, телег — всем тем, что составляет армию, отправляющуюся на войну.

Через несколько минут после того, как отряд вошел в лес, развели огонь, и солдаты, ожидая пиршества, разлеглись на траве.

В это время по дороге, которую оставил отряд французских лейб-гвардейцев, проезжали фургоны, телеги, повозки.

— Эх! — вздохнул сержант. — У нас не достает вина, а вот в этих-то движущихся ящиках его сколько угодно.

— Это фургоны королевского дома, — сказал барабанщик.

— Какие жирные эти поставщики! — подхватил один из солдат, прозывавшийся Красавчиком.

— А тот, что сидит в крытой повозке!..

— А рядом с ним женщина…

— И сзади другая.

— Он красный, как вишня.

— Что может быть в его повозке? — спросил сержант.

— Какие-нибудь великолепные вещицы, — ответил Красавчик.

— А под повозкой-то — корзинка с бутылками! — вскричала маркитантка Нанона, переглянувшись с сержантом.

Повозка, так заинтересовавшая солдат, подъехала прямо к маленькому леску и вдруг остановилась.

XIV. ПОВОЗКА

На передней скамейке повозки сидели мужчина и женщина, а на задней — еще одна женщина, моложе и красивее первой. Это были Рупар, Урсула и Арманда Жонсьер. Восемь приказчиков следовали в другой повозке.

Слово за слово, солдаты предложили свой завтрак, Рупар — свои вина, и знакомство состоялось.

— В качестве кого вы следуете за армией? — спросил сержант.

— Я поставщик, — ответил Рупар, — поставляю рубашки и панталоны.

— А ваша супруга сопровождает вас?

— Как видите!

— А вы, сударыня?

— Я торгую духами, — ответила Арманда Жонсьер.

— На войне не пользуются духами.

— Я еду не торговать.

— Гулять? — спросила Нанона.

— Я провожаю одну бедную девушку, которая едет с отцом.

— Дочь солдата?

— Нет, дочь королевского парикмахера, Даже.

— И парикмахер едет за армией?

— Конечно, если едет король.

— Оно так, — согласился сержант, — но зачем парикмахер взял с собой дочь?

— Она сама захотела, — ответила Урсула, — повидаться с братом, который служит солдатом.

— В каком полку?

— В гренадерском, в роте графа д’Отроша.

— Я вчера угощала вином их солдат, — сказала Нанона.

— Значит, вы видели Ролана?

— Каков он?

— Высокий, красивый, стройный, белокурый и очень печальный.

— С очень белыми руками и лицом?

— Да.

— Видела! Его товарищи рассказывают, что он никогда не разговаривает и хочет только одного — чтобы его убили.

— Наверное, он очень несчастен.

— Ужасно!

— Что же с ним случилось?

— Он любил молодую девушку, с которой разлучился навсегда. Но для того, чтобы понять хорошенько, вам надо узнать все.

— Расскажите скорее! — вскричала Нанона. — Я ему очень сочувствую.

— Вот эта история, — продолжала Арманда. — У Даже, королевского парикмахера, двое детей: сын Ролан и дочь Сабина. У Ролана был друг, которого звали Жильбером, а у Жильбера — сестра Нисетта. Ну, Жильбер полюбил Сабину, а Ролан — Нисетту.

— Как это мило! Друзья становились братьями!

— Обе свадьбы были уже назначены, когда Сабину чуть не убили…

— Кто?

— Это осталось неизвестным… Она долго болела, выздоровела, свадьбы опять были назначены. Но однажды ночью, когда девушки возвращались с бала в ратуше, где видели короля, который был очень к ним милостив, их увезли в фиакре. Сабина успела убежать, а Нисетта исчезла.

— А кто их похитил?

— И это неизвестно.

— И она не возвратилась?

— Ее тело нашли в Сене.

— Она погибла?

— Да. Карета, в которой ее увезли, упала в воду, и Нисетта утонула.

— Ах, какое несчастье! И давно это случилось?

— Месяца два назад. Ролан в отчаянии. Его горе настолько сильное, что он оставил Париж и, не желая покушаться на свою жизнь, поступил в солдаты. Он поклялся, что его убьют в первом же сражении.

— Что же? Это легко.

— Ну, — вмешался сержант, которого звали Фанфан-Тюльпан, — когда он попадет в сражение, он начнет защищаться, и не даст себя убить. Он забудет все и будет думать только о славе.

— Да услышит вас Бог! — сказала Арманда. — А я не смею на это надеяться. Притом, это не единственное несчастье. Разумеется, Сабина и Жильбер не могут думать теперь о своей свадьбе. Сабина выплакала все глаза. Когда кампания была начата, Ролан уехал, и Даже получил приказ сопровождать короля. Тогда Сабина тоже захотела ехать. ‘Так как брат мой хочет умереть, — говорила она, — я хочу видеть его до последнего часа. Если его принесут раненого, я хочу ухаживать за ним и принять его последний вздох’. Решимость Сабины была непоколебима. Жильбера рядом не было. Он не потерял надежды, он уверяет, что не узнал в трупе, найденном в Сене, свою сестру, и прилагает все силы, чтобы отыскать ее. Сабина упросила меня ехать с нею. Она была больна, огорчена, ей нужны забота и утешения… Я все бросила и поехала с нею.

— Ах, какая вы добрая! — взволнованно произнесла Нанона. — Позвольте мне поцеловать вас.

— Вы знаете? — сказал Фанфан-Тюльпан. — Если я вам понадоблюсь когда-нибудь, то скажите только, я готов для вас разорваться на части.

— Да и все мы! — прибавил Красавчик.

— Но где же эта бедная Сабина? — спросила Нанона.

— Она осталась в Сент-Амане. Она так больна, что не могла ехать дальше. Я хотела остаться с ней, но она упала на колени и со слезами умоляла меня следовать за армией, чтобы повидаться с ее братом. ‘Вы узнаете, когда будет сражение, — сказала она мне, — поклянитесь мне, что вы дадите мне знать накануне, я вам верю и буду беречь себя до тех пор’. Я дала клятву, которой она требовала. ‘Отец приедет послезавтра с королем, — прибавила она, — и я его увижу. Если я буду здорова, он привезет меня к вам, если нет, я останусь здесь, но вы следуйте за армией и каждый день встречайтесь с Роланом’.

— Я обещала сделать все, что она хотела, и поехала с моей приятельницей Урсулой и ее мужем.

— Жаль, что этот молодой человек не служит в моей роте! — сказал Фанфан-Тюльпан. — Он теперь был бы с нами.

— Бедный молодой человек! Бедные девушки! Несчастное семейство! — сказала Нанона с состраданием.

В эту минуту в долине послышались барабанная дробь и зов труб.

Солдаты встали — время привала закончилось, и вся армия опять двинулась в дуть.

Однако обоз военных комиссаров еще не отправлялся, он должен был ждать, пока пройдут полки. Рупар подошел к жене.

— Удачи и успеха вам! — закричал сержант. — А после сражения мы будем завтракать вместе.

Нанона пожала руку Арманды и опять поцеловала молодую женщину.

— Я маркитантка французских лейб-гвардейцев, — сказала Нанона, с нежностью смотря на Арманду, — если я могу быть полезна бедной молодой девушке или ее отцу, полагайтесь на меня, слышите? Как на самое себя! Во время сражения я могу оказать вам большую помощь.

— Спасибо! — ответила растроганная Арманда.

— Я предупрежу маркитантку гренадеров, она моя приятельница. К тому же, гренадеры и лейб-гвардейцы всегда сражаются рядом.

— Вы будете присматривать за Роланом во время сражения?

— Обещаю вам. А прежде я повидаюсь с вами и помещу вас таким образом, чтобы можно было быстро найти вас, если он будет ранен.

— Я должна еще раз поцеловать вас, — сказала Арманда со слезами на глазах.

— С большой охотой!

XV. НОЧЬ ДЕВЯТОГО МАЯ

На правом берегу Шельды расположились две трети французской армии, еще одна треть занимала весь левый берег реки. Сообщение между берегами быстро установили, выстроив мост, довольно широкий, так что и кавалерия, и артиллерия могли проходить по нему. Этот мост доходил до местечка Колон, стоящего на левом берегу.

Было десять часов вечера 9 мая 1745 года. В обоих лагерях все огни были потушены, чтобы неприятель не мог видеть, что там происходит. Стояла глубокая тишина. Все, кроме часовых и передовых постов, спали — вся армия подкрепляла сном силы, которые должны были им понадобиться. Только в Колоне светилось несколько окон. Перед дверью дома, находившегося возле моста, неподвижно и безмолвно стояла группа солдат. Это были лейб-гвардейцы. Лошади их были привязаны к кольцам, вбитым в стену дома. Пять лакеев водили шагом еще пятерых лошадей, не удаляясь от дома. Два человека, облокотившись о перила моста, разговаривали тихими голосами. Они были в высоких сапогах, с очень длинными шпагами.

— Вы не потеряли времени, любезный Таванн, очень быстро приехали! — говорил один.

— Я загнал трех лошадей, любезный Креки, но я загнал бы и десять, чтобы успеть вовремя. Если бы битва прошла без меня, я никогда бы не утешился.

В эту ночь король в сопровождении дофина, маршала и некоторых вельмож вздумал посмотреть резервный корпус. В это время он возвращался по колонскому мосту. Таванн и Креки, заметив короля, сели на коней и поехали за ним. Король увидел на другом берегу многочисленные огни. Это был лагерь поставщиков армии.

— Там танцуют! — сказал дофин.

Молодой принц — дофину было тогда шестнадцать лет — не ошибался: в лагере слышался звук флейты, аккомпанировавшей скрипке, и виднелись тени танцующих.

— Там дают бал! — отозвался герцог Ришелье.

— Это, должно быть, танцуют парижане, — сказал Людовик XV.

— Очевидно, государь. Только они способны плясать так весело накануне битвы.

— Государь, вас узнают, — предостерег маршал.

Король хотел отъехать, но было уже поздно: при виде всадников подошло несколько человек. Около Людовика XV с изумительной быстротой собралась толпа, руки всех поднялись в приветствии, уста всех были готовы разразиться приветственным криком.

— Молчать! — вскричал маршал, протягивая свою обнаженную шпагу.

Крик замер на губах. В эту минуту из толпы выбежала женщина и бросилась на колени перед королем.

— Государь! — проговорила она. — Окажите мне милость.

Эта женщина, стоявшая на коленях со сложенными руками, умоляющим взглядом и лицом, залитым слезами, была Арманда Жонсьер. Урсула и Рупар стояли позади нее. Людовик XV с удивлением посмотрел на нее.

— Встаньте, — сказал он, — и скажите, какой милости вы просите.

— Государь! — ответила Арманда взволнованным голосом. — Позвольте мне остаться на коленях перед вами, иначе я не осмелюсь говорить.

— Чего вы хотите?

— Для себя — ничего. Дело идет об одной молодой девушке, которую вы знаете.

— О молодой девушке, которую я знаю?

— О дочери Даже, она теперь в Сент-Амане.

— Знаю, Даже мне говорил.

— Но он не может сказать вашему величеству того, чего он не знает. Бедная Сабина больна, так больна, что вчера не могла ни ходить, ни сидеть на лошади, а, между тем, она хочет приехать, она знает, что ее брат хочет дать убить себя, и она также хочет умереть, если не приедет в последний раз взглянуть на Ролана.

— Даже сообщал мне о своих горестях, — сказал Людовик XV, — но что же я могу сделать?

— Я хотела сегодня ехать в Сент-Аман.

— Кто вам мешает?

— Артиллерия взяла наших лошадей, а в экипаже запрещено выезжать отсюда.

— Когда вы хотите ехать?

— Сейчас, государь, если вы позволите.

— Я позволяю.

Таванн все слышал и, подбежав, сказал:

— Государь, я очень сочувствую этой Сабине Даже и был бы рад исполнить приказания, какие вам угодно будет дать.

— Хорошо, виконт. Пусть сейчас заложат одну из моих карет, пусть эта дама в нее сядет и под хорошим конвоем отправится в Сент-Аман. Она привезет Сабину Даже и поместит ее в том доме, который я занимаю в Колоне, — комнату ей отведет Бине.

— О, государь… — вымолвила Арманда, поднимая сложенные руки к королю.

— Пейрони! — позвал Людовик XV.

— Государь… — ответил хирург, подходя к королю.

— Поезжайте в Сент-Аман.

Пейрони не тронулся с места.

— Государь, — сказал он просто, — я оставлю вас только после сражения, до той минуты я не потеряю вас из виду ни на одну минуту.

Король улыбнулся: он понимал всю преданность, заключенную в этом упорстве хирурга, в минуту опасности не желавшего расстаться с ним.

— Эта молодая девушка больна, — продолжал Людовик XV, — ей нужна помощь.

— Она получит ее: я прикажу одному из моих помощников ехать в Сент-Аман с этой дамой.

Король одобрительно кивнул.

— Любезный Таванн, — сказал маршал, — если вы хотите заняться этим делом, потрудитесь выбрать конвой из легкой конницы, которая стоит у входа в Колон, прибавьте трех лейб-гвардейцев и сержанта, который сядет на запятки кареты, — из тех, которые в эту ночь дежурят в доме короля. Они знают пароль на эту ночь.

Таванн ускакал галопом. Король послал дружеский жест рукой окружавшим его, потом поехал с дофином, маршалом и провожавшими его вельможами по улице, начинавшейся у моста.

— Да здравствует король! — тихо промолвила толпа.

Все стояли неподвижно, провожая взглядом короля со свитой, исчезнувших в темноте. Арманда и Урсула радостно обнялись.

— О-о! — воскликнула Арманда. — Как подходит королю название Возлюбленный.

— Вы едете?

— Сейчас же.

— Милая бедняжка Сабина! Это будет для нее утешением.

— Да, и притом, я боялась оставить ее там.

— Она так больна!

— Не только поэтому.

— А почему еще?

— Сегодня утром, когда я оставила Сабину, я встретила человека такой скверной наружности, с таким свирепым лицом, что я испугалась. Этот гадкий человек не спускал глаз с дома Сабины Даже.

— Что же это за человек?

— Не знаю, но у меня сердце сжалось при виде его.

— К счастью, вы едете в карете короля, опасности нет.

— И к тому же, у меня будет конвой.

— Которым буду командовать я, — произнес голос.

— Ах, господин Фанфан!

Это действительно был сержант, вышедший из-под деревянного навеса, под которым он до сих пор скрывался.

— Вы были тут? — спросил Рупар.

— Да, но я сегодня дежурный в Колоне и убежал полюбезничать с милыми парижанками. Если бы маршал меня увидел, он узнал бы меня, а если бы он меня узнал, то наказал бы. Я знаю маршала, и он меня знает. Он готов был бы определить меня в резерв в наказание. Фанфан-Тюльпан в резерве в день сражения!.. Нет, вы знаете, я предпочел бы проглотить свою саблю.

— Так вы спрятались?

— Да, а теперь, когда его величество с маршалом уехали, я побегу к посту, вскарабкаюсь на запятки кареты и буду командовать конвоем. Я поеду за девицей вместе с вами, мадам Арманда, и если вдруг мы встретим на дороге этого человека, похожего на сердитую кошку, о котором вы говорили, я быстренько зарежу его, как того цыпленка, которым мы угощались сегодня.

Закончив говорить, Фапфан-Тюльпан сделал пируэт, стал в третью позицию и исчез в темноте.

XVI. НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

Король со свитой ехали шагом. Правый рубеж леса Барри был защищен двумя редутами. Фонтенуа также был прикрыт многочисленными редутами.

— Въедем в лес, — сказал Людовик XV.

Маршал показывал дорогу королю. Они ехали среди спящих солдат. Офицеры и солдаты спали в мундирах, в полном вооружении, положив руку на ружье или на шпагу, кавалеристы лежали на траве, а лошади были привязаны к пикетам перед ними. Артиллеристы храпели на лафетах своих пушек, а ядра лежали у их ног. Работники инженерного корпуса, основанного Вобаном шестьдесят лет назад, спали на земле, в вырытых траншеях, со своими инструментами в изголовье. Там и сям виднелись палатки генералов. Ночь была темная, тишина царила в этой части леса. Вдруг раздался легкий шум.

— Кто идет? — закричал голос.

Дуло мушкета заблистало в темноте. Маршал сделал знак королю и дофину оставаться неподвижными, не отвечать и продвинулся на два шага вперед.

— Кто идет? — повторил тот же голос.

Послышался звук взводимого курка.

Маршал, по-прежнему не отвечая, ехал вперед…

— Кто идет? — произнес голос в третий раз.

Дуло мушкета быстро опустилось, нацелившись в маршала.

— Офицер, — ответил Мориц.

— Стой! Если вы сделаете еще шаг, будь вы сам маршал, я пошлю вам пулю в лоб.

Не опуская ружья, грозное дуло которого все еще было направлено в маршала, часовой громко позвал:

— Сержант!

Появился сержант с четырьмя солдатами, держащими ружья наизготовку.

— Подъезжайте! — скомандовал сержант.

Маршал подъехал и сбросил свой плащ.

— Монсеньор! — вскричал сержант и тотчас отдал честь.

Французские гренадеры сделали то же самое. Часовой, неподвижно стоявший на своем посту, тоже отдал честь. Король, дофин, принц Конти, д’Аржансон подъехали. Маршал остановился перед часовым и пристально на него посмотрел.

— Если бы я не ответил в третий раз, ты выстрелил бы?

— Да, монсеньор, — ответил гренадер без колебаний.

— И убил бы меня?

— Да, монсеньор!

— Хорошо! Как тебя зовут?

— Ролан Даже.

— Ролан Даже! — повторил король, подъезжая.

Молодой гренадер вздрогнул и прошептал:

— Король.

Людовик XV подъехал к нему и сказал:

— Вы сын верного слуги. Ваше горе очень расстраивает вашего отца. Ваша сестра в сильном отчаянии, и я приказал привезти ее из Сент-Амана. Приходите завтра в Колон повидаться с вашим отцом и сестрой.

— Государь, — ответил Ролан, — моим самым большим утешением будет смерть в бою за ваше величество!

— Если вас поразит пуля, если вы будете убиты в сражении, то вы умрете так, как должен умереть человек.

Ролан печально потупил голову.

— Мсье Ролан, — продолжал Людовик XV, — если вы не будете ни убиты, ни ранены, то явитесь ко мне вечером после сражения — я приказываю вам.

Ролан низко поклонился.

— А! Это вы, любезный д’Отрош? — продолжал король, видя, что к нему поспешно подъезжает гренадерский офицер.

— Государь, — ответил офицер, один из храбрейших в армии, — я очень рад видеть сегодня ваше величество.

— Почему же именно сегодня?

— Потому что послезавтра будет сражение, государь, и если я буду убит, то, по крайней мере, я расстанусь с жизнью, простившись с вашим величеством.

— Вы останетесь живы, д’Отрош: надо говорить не ‘Прощайте’, а ‘До свидания’.

Король дружески помахал д’Отрошу — капитану французских гренадеров, и, внимательно осмотрев лес Барри, вернулся к тому месту, где его ждал конвой. Д’Отрош последовал за ними с влажными глазами.

— Прекрасная надгробная речь! — прошептал он.

‘Король запрещает мне нарочно дать себя убить’, — подумал Ролан, опираясь на свой мушкет.

Объехав все редуты и центр армии, король достиг деревни Антуанг, справа от которой расположилась армия. У деревни укрепления были еще более мощные, чем у леса Барри и Фонтенуа. Многочисленные пушки защищали редуты, сделанные наскоро, но крепко. Когда король осмотрел все, он протянул руку маршалу и сказал:

— Благодарю.

— Я исполнил свой долг, — ответил маршал, — теперь армия должна довершить остальное.

— Она сделает это.

— Я не сомневаюсь, государь.

Все отправились назад. На мосту король нашел Таванна, ожидавшего его.

— Ну что? — спросил король.

— Все отданные приказания исполнены, государь, — ответил виконт.

Король продолжал свой путь. Доехав до двери дома, который стоял у самого моста, он опять поклонился Морицу и сказал:

— Любезный маршал, нынешней ночью вы опять превозмогли ваши болезни, я на это согласился, но завтра — другое дело, я приказываю вам непременно оставаться в постели целый день.

— Но, государь… — начал Мориц.

— Сражение будет только послезавтра, так что завтра отдыхайте: ото необходимо — таково мнение Пейрони, и я этого хочу!

Когда король говорил: ‘Я этого хочу’, надо было повиноваться. Маршал низко поклонился Людовику XV и, в то время как король входил в свою квартиру, перешел через улицу в дом, находившийся напротив. Войдя в большую комнату, он тяжело опустился в кресло и глубоко вздохнул. Его окружили слуги.

— Разденьте маршала и отнесите его в постель, — сказал Пейрони, последовавший за маршалом, повинуясь повелительному знаку короля.

— Что нужно делать? — спросил маршал.

— Я вам уже говорил: все или ничего!

— Если так — ничего!

— Нет ничего проще.

И Пейрони вышел с обыкновенной своей резкостью. Было около полуночи. Как раз в это время Ришелье вышел от короля, и по темной пустой улице быстро дошел до занимаемого им дома, который находился по соседству с домом короля. Когда он переступил порог, лакей, отворивший дверь, сказал:

— Вас ожидают!

— Кто? — спросил Ришелье.

— Господин, отказавшийся назвать свое имя.

— Где он?

— В гостиной.

Ришелье быстро взбежал по ступеням и на втором этаже отворил дверь. В комнате, освещенной двумя свечами и очень скудно меблированной, сидел человек, закутанный в просторный, плащ. Заметив Ришелье, он встал и откинул плащ.

— Граф де Сен-Жермен! — произнес удивленный Ришелье. — Вы давно приехали?

— Десять минут назад. Так что мой первый визит — к вам.

— Весьма благодарен. Откуда вы?

— Из Парижа.

— Добро пожаловать, граф. Какой счастливый ветер принес вас?

— Письмо, которое мне поручено отдать вам в собственные руки.

Сен-Жермен подал Ришелье письмо, изысканно сложенное, душистое, пахнущее будуаром за десять шагов. Ришелье распечатал его.

— Письмо от маркизы де Помпадур! — воскликнул он.

Он внимательно прочел письмо, потом, опустив руку, пристально посмотрел на графа Сен-Жермена, лицо которого было бесстрастно.

XVII. СЕКРЕТ

В то же самое время, когда Ришелье, возвратясь на свою квартиру, встретился с графом де Сен-Жерменом, этим загадочным человеком, который занимал умы всей Франции, в низкой и узкой комнате дома, расположенного неподалеку от того, в котором остановился герцог, происходил таинственный разговор.

Граф де Шароле сидел в кресле у стола. Напротив него стоял человек высокого роста, с широкими плечами, сложенный как колосс. Голова его имела угловатую форму, лицо с резкими чертами было довольно красивым, густые ненапудренные волосы и огромные усы, длинные и густые, спускающиеся ниже подбородка, довершали его портрет.

Незнакомец держал в руке бумаги.

— Это все? — спросил он.

— Да, — ответил граф и встал. — Когда вы вернетесь? — спросил он после некоторого молчания.

Тот улыбнулся и ответил:

— После поражения французской армии.

— И тогда?..

— Мы уедем, принц, и будем в Варшаве через две недели, вы — на троне, а я — на ступенях трона. И я закричу: ‘Да здравствует король!’

Лицо графа слегка покраснело, и глаза его оживились.

— Князь, — сказал он, вставая, — ты не лжешь?

— Зачем мне лгать? Вы нужны мне, а я нужен вам, стало быть, мы можем полагаться друг на друга.

Он сделал движение, чтобы уйти.

— Куда вы идете?

— Туда, где я должен быть!

И он указал на бумаги.

— Мое имя не должно быть произносимо в связи с этим. Приходите завтра в девять часов.

Граф и князь быстро простились, и последний вышел. Он спустился по лестнице с такой легкостью, что совсем не было слышно шума его шагов. В передней он отворил дверь ключом, который держал в руке, и вышел, скользя, как призрак. Он прошел через сад до забора в противоположной от улицы стороне, проворно перелез через него и спрыгнул в поле. Не сделал он и трех шагов, как перед ним появилась тень. Это был человек маленького роста, худощавый. Он что-то показал жестами, как немой. Князь отвечал ему таким же образом. Этот безмолвный разговор продолжался недолго. Затем подошедший растворился во тьме. Князь перешел по полю к небольшому леску, находившемуся слева от того места, где стоял обоз французской армии. У третьего дерева он остановился, послышался легкий треск, и мальчик, проворный как обезьяна, соскользнул с верхних ветвей дерева.

— Нынешней ночью в Сент-Амане! — сказал князь.

Мальчик, ничего не говоря, исчез. Князь продолжал свой путь. Сделав большой крюк, он подошел к Шельде. Князь прошел ниже леса Барри и теперь находился на левом берегу между этим лесом и Турне. Отсюда были видны огни осаждающих. Ночь стояла темная. Ивы, окаймлявшие берег, давали возможность, при желании, скрыться от посторонних глаз. Наклоняясь, чтобы пройти между ветвями ив, князь спустился на берег Шельды. Эту часть реки загромождал тростник. Князь вошел в воду по колено и, пошарив в тростнике, притянул к себе легкую лодку, проворно сел в нее, взял весла и поплыл.

XVIII, АНГЛИЙСКИЙ ПОЛКОВОДЕЦ

Луна вышла из-за облаков, и по Шельде змеилась бледная серебристая дорожка лунного света. Сидя в узкой и длинной лодке, князь пробирался среди зеленых зарослей тростника, как человек, хорошо знающий дорогу. Лодка скользила под этими влажными боскетами, не вызывая в них ни единого движения. Два раза он останавливался посмотреть на реку, но оба раза луна ярко освещала поверхность воды, и он продолжал свой путь под прикрытием тростника. На соборных часах Турне пробило час ночи, и в ночной тишине этот звук достиг того места, где остановилась лодка.

— Пора! — проговорил князь. — Я должен переплыть. Но как это сделать при таком лунном свете? Эти проклятые французы караулят на обоих берегах и, стоит мне двинуться, за мной погонятся, как за лисицей.

Бормоча себе под нос, князь тихо и осторожно раздвинул тростник и осмотрел горизонт.

— Ба! — произнес он. — Это что такое?

Он заметил черную массу, обрисовавшуюся на поверхности воды. Эта масса, форму которой невозможно было определить, плыла по течению, следуя движению воды и поворачиваясь вокруг себя при каждом встречаемом препятствии. Князь, раздвинув тростник, высунул голову, чтобы лучше рассмотреть это нечто. Черная масса медленно продвигалась. Там, где стояла лодка, течение было быстрее, чем в открытой части реки, и неизвестный предмет поплыл быстрее. Князь наклонился, взял длинный багор, лежавший на дне лодки, и, захватив эту черную массу, подтащил ее к себе. Это был огромный мех для жидкостей, крепко связанный и герметично закрытый. Князь схватил его и хотел втащить в лодку, но он был очень тяжелым. В это время лунный свет внезапно исчез — туча, гонимая ветром, заслонила ночное светило. Хотя эта туча была небольшой и должна была скоро пройти, князь понял, что он должен воспользоваться этим благоприятным моментом, которого он ждал с таким нетерпением. Он оттолкнул мех в густой тростник.

— Течение не сможет его увлечь, — пробормотал он. — На обратном пути я узнаю, что в нем находится.

Он выплыл из тростника и пересек реку почти по прямой линии. Как только он достиг другого берега, луна вышла из-за тучи еще великолепнее и серебристее. Там, где князь пристал, была довольно глубокая бухта. Он спрятал в ней лодку и осмотрелся вокруг. Справа был лес Барри, слева — большая равнина, в конце которой возвышался осажденный город Турне. Уверенный, что ни одно живое существо не видело его, князь пошел прямо к одинокой ферме, окруженной небольшим садом с, забором. Едва он сделал несколько шагов по двору, как из конюшни вышел слуга, держа за узду оседланную лошадь. Князь вскочил в седло и выехал за ограду, не говоря ни слова. Оставив справа лес Барри, слева — Турне, он прямо поехал к Лезу — городку, образовавшему вершину треугольника, двумя другими углами которого были Турне и Фонтенуа. Вскоре на равнине показались палатки, пушки, солдаты в блестящих мундирах. Это был лагерь англо-ганноверской армии. В середине лагеря возвышалась палатка герцога Кумберлендского. Эта часть союзной армии собиралась атаковать лес Барри и Фонтенуа, другая часть — голландцы под предводительством принца Вальдега — угрожала Антуангу. Австрийцы занимали центр. Во всех лагерях, так же как и во французском, огни были погашены. Князь не замедлил бега своей лошади, напротив, он подгонял ее. Скоро он доехал до аванпостов. Там так же не спали, как и в лесу Барри. Князя спросили по-английски, он ответил на том же языке, сказал пароль и въехал в лагерь. Ему навстречу вышел офицер. Князь спешился, дружески пожал офицеру руку, и тот, приказав солдату держать лошадь, взял князя за руку и быстро его увел. Оба за несколько минут дошли до палатки герцога Кумберлендского. Офицер, провожавший князя, был адъютант герцога и потому он прошел в его палатку без затруднений. Эта палатка была устроена настолько комфортабельно, как только мог пожелать англичанин, любитель удобств, особенно в походное время. Разделенная тремя перегородками, палатка имела столовую, гостиную и спальню. Офицер попросил князя подождать в столовой и прошел в гостиную, служившую также кабинетом. Князь стоял неподвижно среди множества офицеров главного штаба, наполнявших комнату. Взгляды всех были устремлены на него, но он, по-видимому, не замечал этого всеобщего интереса к его персоне. Наконец офицер, который привел его, приподнял полотняную портьеру и сказал:

— Войдите!

Князь переступил порог и низко поклонился.

Герцогу Августу-Вильгельму Кумберлендскому было тогда только двадцать четыре года. Третий сын английского короля Георга II, он рано увлекся военным ремеслом, и в 1743 году, в сражении при Геттингене, сражался возле своего отца. Назначенный главнокомандующим английской армией на континенте, он по своему званию, положению и могуществу был самым влиятельным из трех полководцев союзной армии. Высокий, стройный, с рыжими волосами, английский принц был потомком Эрнеста-Августа, принца, курфюрста Ганноверского, которого прозвали Геркулесом Белокурым.

В ту минуту, когда князь входил в гостиную, герцог сидел на складном стуле перед низким круглым столом, на котором был разложен большой план.

— Подойдите, — сказал он князю.

Тот подошел, портьера опустилась за ним, адъютант герцога стоял возле князя.

— Вам удалось? — спросил герцог после краткого молчания.

— Удалось, — ответил князь.

— У вас есть информация?

— Точная!

— А у меня — обещанные деньги.

Князь вынул из кармана бумаги и подал английскому принцу, который с поспешностью взял их. Он развернул эти бумаги и прочел, потом, приподняв голову, пристально посмотрел на князя пронизывающим взглядом. Князь выдержал этот взгляд совершенно бесстрастно.

— Эти сведения верны? — спросил герцог, хлопнув рукой по бумагам.

— Совершенно верны, принц.

— Когда эти планы были приняты?

— Сегодня вечером, три часа тому назад, на большом военном совете, который происходил в Колоне. На этом совете, где присутствовали маршал де Сакс, ~~принц~~ Конти, герцог де Ноайль и все генералы, был принят план сражения.

Герцог Кумберлендский опять взял бумаги и прочел с глубоким вниманием.

— Семьдесят тысяч французов! — проговорил он. — Это так. Но восемнадцать тысяч в Турне и шесть тысяч в Колоне — с другой стороны Шельды!.. Сорок шесть тысяч против наших пятидесяти пяти! Все преимущества на нашей стороне!

Герцог встал и начал ходить по комнате, потом вдруг остановился перед адъютантом, который стоял неподвижно на своем месте и сказал:

— Любезный Кэмпбелл, позовите пожалуйста Чарльза Гэя, капитана королевской гвардии.

Адъютант поклонился и поспешно вышел. Герцог Кумберлендский сел на складной стул и, взяв бумаги, стал опять изучать их. Потом отложил бумаги и наклонился над планом. Взяв инструмент, похожий на шило, он стал медленно водить им по бумаге, делая то там, то сям легкие пометки. Адъютант приподнял портьеру и доложил:

— Милорд, Чарльз Гэй ждет приказаний вашего высочества.

— Пусть войдет, — сказал герцог.

Лорд Гэй, капитан английской гвардии, тот самый турист, которого мы встретили в Париже на маскараде в ратуше, в ночь торжества Антуанетты д’Этиоль, вошел в комнату герцога Кумберлендского.

— Здравствуйте, Чарльз, — сказал принц, фамильярно протягивая руку лорду Гэю. — Как вы поживаете?

— Всегда хорошо, милорд герцог, — ответил капитан, — когда речь идет о службе Англии.

— Любезный Кэмпбелл, — продолжал герцог, обратившись к адъютанту, уведите с собой этого человека, передайте его в руки конногвардейцев, чтобы он не мог общаться ни с кем до моих дальнейших распоряжений.

Лорд Кэмпбелл подал повелительный знак князю и сказал:

— Пойдемте.

Князь сделал шаг и остановился.

— Принц, — обратился он к герцогу Кумберлендскому, — через полчаса я должен или быть на свободе, или умереть.

— Почему это? — спросил герцог.

— Я не могу ответить, однако могу поклясться, что причина, заставляющая меня требовать свободы, совершенно не касается предстоящего сражения. Принц, — продолжал он, — повторяю: через полчаса я должен быть или свободен, или мертв.

— Вы будете или свободны, или мертвы, — ответил герцог.

— Хорошо, — сказал князь.

Низко поклонившись герцогу, он жестом показал адъютанту, что готов идти, и оба вышли из комнаты. Оставшись наедине с лордом Гэем, герцог Кумберлендский, не говоря ни слова, подал ему бумаги, взятые у князя. Лорд Гэй прочел их и не смог скрыть удивления.

— Правда ли это? — спросил герцог.

— Да, — ответил лорд Гэй.

— Если так, садитесь верхом, любезный Чарльз, поезжайте к принцу Вальдегу и генералу Кенигсеку и просите их немедленно пожаловать сюда. Вы скажете, что я должен сообщить им весьма важные известия.

Лорд Гэй поспешно вышел. Герцог Кумберлендский вернулся к столу, на котором лежали бумаги и планы.

— Если эти сведения верны, — размышлял он, — то центр армии необходимо двинуть скорее к Антуангу, чем на лес Барри…

Он приподнял портьеру, служившую дверью, и спросил:

— Где лорд Кэмпбелл?

— Я здесь, принц, — откликнулся адъютант, в эту минуту входивший в палатку.

— Где человек, которого вы увели?

— Под строгим надзором.

— Прикажите привести его ко мне.

Герцог опустил портьеру. Не прошло и нескольких минут, как лорд Кэмпбелл ввел князя в кабинет герцога. Герцог пристально посмотрел на князя.

— Ты не изменник? — спросил он.

Князь презрительно пожал плечами.

— Для чего мне изменять? — спросил он.

— Слушай же: если твои сведения верны, ты навсегда приобретешь покровительство английского правительства, если же обманываешь нас — ты умрешь.

Князь спокойно скрестил руки на груди с выражением величайшего достоинства. Герцог ни на минуту не спускал с него глаз.

— Князь Мурени! — сказал он. — Вы свободны.

Князь низко поклонился.

XIX. ИВА

Закутанный в просторный плащ, князь покинул английский лагерь, не сказав ни слова провожавшему его офицеру. Он дошел до того места, где его ждал солдат, державший за узду лошадь.

Офицер сказал по-английски несколько слов солдату и унтер-офицеру, командовавшему аванпостом, потом поклонился князю и ушел. Князь тем же путем, каким приехал сюда, быстро вернулся к Шельде. С берега он добрался до лодки, но вдруг схватился за пистолет… На дне лодки лежал человек. При звуке взводимого курка человек приподнялся, и князь успокоился:

— А, это ты!

— Да, — ответил человек, стоя в лодке.

— Ты меня ждал?

— Уже целый час.

— Разве ты знал, где я?

— Ты был в английском лагере. Два часа тому назад ты переплыл Шельду, взял лошадь и поехал в лагерь. Лорд Кэмпбелл отвел тебя к герцогу Кумберлендскому, которому ты рассказал все, что граф де Шароле узнал от своего брата, принца Конти. Герцог Кумберлендский хотел арестовать тебя, потом возвратил тебе свободу, оставив у себя молодую женщину, которую ты отдал ему. Так?

Князь с большим удивлением взглянул на этого человека.

— Ведь так? — повторил тот, оставаясь бесстрастным.

— Да, — ответил князь.

— Стало быть, ты не должен удивляться, что нашел меня здесь. Если я знал все, я знал также, что ты вернешься.

Князь приблизился к лодке.

— Слушай, — сказал он, — я полностью доверяю тебе, но вот уже час меня мучает одна мысль. Это ты приказал отдать Нисетту, единственную женщину, которую я люблю, герцогу Кумберлендскому?

— Я.

— С какой целью ты сделал это?

— Я считал тебя умнее. Слушай меня внимательно. Ты давно любишь Нисетту — это счастливый случай для меня. Ты знал, что она любит другого, и еще лучше знал, что брат ее, Жильбер, скорее убьет ее, чем позволит тебе жениться на ней…

— Да.

— Я дал тебе возможность похитить эту молодую девушку.

— Я это признаю.

— И чтобы избавиться от поисков, чтобы иметь свободу действий, не заботясь о ней, чтобы заставить всех поверить в ее смерть, я отвез ее в Нидерланды к герцогу Кумберлендскому. Скажи мне: мог бы ты действовать искуснее?

— Придумано прекрасно, — ответил князь.

— Можешь ли ты думать, что я стал бы тебе вредить, если ты спас меня от верной смерти, когда вырвал меня из могилы, в которой я был погребен.

— Я знаю, что ты меня любишь, знаю, что ты могуществен и искусен, но даже самых могущественных и самых искусных может обмануть судьба.

— Без сомнения, и в таком случае умный человек должен предвидеть все.

— И ты все предвидел?

— Кажется, да. Главное для того, чтобы упрочить твое счастье, это — заставить Нисетту полюбить тебя и сделать так, чтобы ее брат и тот, кто должен был стать ее мужем, перестали думать о ней. Самое простое средство — чтобы ее считали умершей. Я не думаю, чтобы после замысловатой выдумки — фиакра, упавшего в Сену, — могло оставаться хоть малейшее сомнение. Как ты считаешь?

— Согласен.

— Если Жильбер и Ролан считают Нисетту мертвой — а они должны так считать — какая опасность может ей угрожать?

— Она в руках англичан, а если английская армия будет разбита?

— Этого не случится, потому что ты предупредил герцога.

— Но если?

— И тогда Нисетта все-таки не попадет в руки французов — клянусь тебе!

— Почему? Каким образом?

— Я приму меры предосторожности…

— Чтобы сохранить Нисетту пленницей?

— Да. Притом, она будет не одна.

— Как?

— Ты знаешь, что Сабина скоро присоединится к ней.

— Сабина, Сабина! Которую ты любишь, как я люблю Нисетту! Сабина, которую ты сначала хотел убить и в которую потом ты так страстно влюбился?

— Это фамильная любовь. Я любил ее мать, которая отвергла меня.

— Если похищение Сабины наконец удастся, возьмем Нисетту — если англичане не захотят возвратить ее нам, отнимем ее насильно — и уедем в Венгрию: мы будем там счастливы.

— Мы будем гораздо счастливее в Париже.

— В Париже! — с удивлением сказал князь. — Ты хочешь жить в Париже?

— А тебе разве там не нравится?

— Жить в Париже, когда нас будет преследовать вся эта ужасная шайка Рыцаря, из когтей которого мы спаслись неизвестно каким чудом…

— А мне известно.

— Может быть, ведь ты распоряжаешься, а я…

Человек, которого князь до сих пор не назвал по имени, вынул из кармана часы и, наклонившись вперед, пытался в ночной темноте определить время. И когда его собеседник хотел продолжить свою мысль, он резко перебил его:

— Садись в лодку, пора!

Князь сел в лодку и взялся за весла, а товарищ его сел за руль.

— Нам нужно переплыть Шельду? — спросил князь.

— Да. Греби сильнее.

— Скажешь мне потом, почему ты хочешь, чтобы мы жили в Париже?

— Скажу.

Лодка быстро скользила по глади реки. Было еще темно. Лодка подплыла точно к тому месту, где князь до переправы в лагерь англичан оставил мех, пойманный им в реке. Князь наклонился, чтобы отыскать мех, но не увидел ничего.

— Странно, — сказал он.

— Его уже здесь нет, — ответил его товарищ, улыбаясь.

Между Турне и Фонтенуа, расположенными на правом берегу Шельды, и Сизуаном, стоящим на левом ее берегу, по прямой линии расстояние небольшое, но в те времена дороги между ними не существовало. Еще и сейчас добраться в Сизуан из Турне можно только через Лилль и Орши. Сообщники дошли до Комфена — маленькой деревушки, находящейся близ Сизуана. Между этим городом и Комфеном есть прелестный ручеек с прозрачной, мелодично журчащей водой, который окаймлен двойным рядом ив, образующих аллеи справа и слева ручья. Ивы были великолепные, но между ними была одна просто необыкновенная — столетняя, со стволом по крайней мере метров пяти в обхвате. В двухстах шагах от ручейка, на левой оконечности луга, возвышался замок во фламандском стиле. Князь и его товарищ подошли к ручейку, остановились недалеко от старой ивы и внимательно осмотрелись вокруг. Убедившись, что за ними никто не подсматривает, они приблизились к дереву. Впрочем, темнота была такая, особенно в этом месте, что было практически невозможно различить что бы то ни было в трех шагах.

— Влезай! — сказал спутник князю.

Князь ухватился было за ветку дерева, но тут же обернулся.

— Каким именем называть тебя сегодня? — спросил он шепотом.

— Сомбой! — ответил тот.

Князь легко полез по толстому стволу, цепляясь за ветви. Добравшись до середины дерева, он наклонился, сунул руку под одну из нижних ветвей и поискал что-то ощупью. Вслед за этим часть ствола медленно отодвинулась — показалось глубокое отверстие. Внутри ствол был пустой, как это часто бывает в ивах, но снаружи это было совершенно незаметно. Князь сел на краю дупла, опустив ноги внутрь, потом скользнул вниз и исчез. Тот, кто велел называть себя Сомбоем, последовал за ним.

Тогда приподнявшийся кусок ствола медленно опустился, и тайного прохода как не бывало.

XX. СОМБОЙ

Ворота парка небольшого замка, крыша которого высилась над деревьями в конце луга, отворились, и на дорогу выехала карета, запряженная двумя сильными лошадьми, направляясь к первой станции по дороге от Сизуана в Сент-Аман.

— Мы приедем!

— Ты начинаешь верить? — спросил Сомбой, улыбаясь.

— Я верю всему, в чем уверяешь ты, потому что ты способен на все.

— Даже заставить тебя жить в Париже с Нисеттой, тогда как я буду с Сабиной?

— Этому труднее поверить, но…

— Дорогой Мурени, — перебил Сомбой, переменив тон и откинувшись в угол кареты, чтобы взглянуть прямо на князя, — дорогой Мурени, пора, кажется, поговорить серьезно. Нам предстоит большое дело, и остался целый час, чтобы принять окончательное решение. В разговоре между собой нам ни к чему пустые фразы, не правда ли? Мы знаем друг друга, и оба питаем к человеческому роду, к нашим ближним, как говорят философы, самое ничтожное уважение и самое глубокое равнодушие. Стало быть, мы можем говорить откровенно.

— Даже очень откровенно.

— Мурени, сколько лет продолжаются наши отношения?

— Кажется, более двадцати. 30 января 1725 года я имел счастье и радость доказать тебе мою искреннюю привязанность и всю мою преданность. Ты спас мне жизнь, я хотел заплатить мой долг.

— Да, я спас тебе жизнь, — ответил Сомбой, кивая головой. — Я был пьян в ту ночь и встретил тебя с веревкой на шее в окружении полицейских. Я спас тебе жизнь, но я обязан тебе моим состоянием.

— Да, это правда.

— Как тебя звали в то время?

— Жако, — ответил Мурени, опустив глаза и вздыхая.

— Чем ты занимался?

— Не очень прибыльным ремеслом: я был барабанщиком, флейтистом и глашатаем врача, лечившего все болезни и рыскающего по городам и деревням в поисках клиентов, водрузив султаны из перьев на головах своих лошадей, а заодно и на моей…

— Ты родился не для этого ремесла?

— Сказать по правде, не знаю. Как я родился, где и для чего… Тот, кто даст мне сведения на этот счет, сообщит мне нечто новенькое. Врач нашел меня в грязном овраге. Он подумал, что я могу быть ему полезным, поднял меня, и я с грязи перешел на солому в его телеге.

— И долго ты оставался у этого человека?

— Пять лет. Я столько слышал от него о методах лечения, что, наконец, поверил, что и я это могу. Однажды, 30 января 1725 года, после пьянки, я сказал, что до того уверен в моем искусстве, что убью себя и потом воскресну. Надо мной посмеялись, и я проглотил яд. Меня бросили в невменяемом состоянии, полицейские арестовали меня и увели, но ты освободил меня и спас, дав сильное противоядие. С этого времени началась наша дружба.

— У тебя хорошая память, и если я спас тебе жизнь, то и ты оказал мне такую же услугу 30 января 1730 года.

— Да, я знал все и пошел к тому месту, где тебя похоронили. И… мне удалось лучше, чем я смел и надеяться… Каким это образом могли тебя похоронить, не удостоверившись, что ты умер?

— Решили, что это так…

— Но ты никогда не объяснял мне подробно…

— Я объясню тебе после, когда придет время. Ты спас меня от смерти, а я спас тебя от низкого звания, на которое ты был осужден судьбой. Я увез тебя в Венгрию, дал тебе образование, а когда князь Мурени умер, оставив мне свое состояние, я дал тебе его имя.

— Я знаю, чем я обязан тебе, Сомбой.

— И ты мне предан?

— Душой и телом.

— И я предан тебе так же.

Князь вздохнул и сказал:

— Приятно чувствовать безграничное доверие к сильному и могущественному человеку, знать, что можно все сделать для него, и что он все сделает для тебя.

Он пожал руку Сомбою.

— Но все это не объясняет мне, каким образом мы сможем жить в Париже, — прибавил он.

— Ты не понимаешь? Сейчас поймешь. Для того, чтобы жить в Париже, нам нужны спокойствие и могущество. Для этого Рыцарь Курятника должен погибнуть, а я — унаследовать его власть.

— Что? — спросил князь, вздрогнув.

— Ты находишь эту мысль плохой?

— Напротив, превосходной! Но как привести ее в исполнение?

— Узнаешь.

Произнося эти слова, Сомбой наклонился к дверце, чтобы рассмотреть дорогу. Лошади скакали все так же быстро.

— Через двадцать минут мы будем в Сент-Амане, — прибавил Сомбой.

— Что я буду там делать? — спросил князь.

— Ты узнаешь. Но прежде всего запомни мои слова: Нисетта, Сабина, секреты Рыцаря Курятника и смерть Жильбера — вот цель! Если ты мне поможешь, мы добьемся успеха.

— Но что мы будем делать в Сент-Амане?

— Я тебе скажу.

XXI. ВЕЧЕР ВОСЕМНАДЦАТОГО

В колонском кабачке, известном обилием пива и превосходного вина, веселились Фанфан-Тюльпан и его друзья. Весь лагерь был в суматохе — готовились к завтрашнему сражению. В ожидании первого грома пушек все лица светились какой-то радостью. Но самое веселое лицо было у Фанфан-Тюльпана, сержанта лейб-гвардейцев. Сидя вместе с Красавчиком и другими солдатами за деревянным столом, на котором красовались полные стаканы и пустые бутылки, со стаканом в одной руке и трубкой в другой, он пел, говорил и отвечал со своим обыкновенным, увлечением. Все чокались стаканами и говорили наперебой, перебивая друг друга.

— Ты совершил славное путешествие, Фанфан, — сказал солдат по имени Гренад.

— Я прогулялся в позолоченной карете, — отвечал сержант, — как сам король, когда он разъезжает по Парижу.

— А дочь Даже?

— Мадемуазель Сабина? Она доехала благополучно.

— И вас не подстерегала никакая опасность на дороге?

— Нет.

— А где она теперь?

— В доме короля, ни больше ни меньше.

— И все-таки, неужели у тебя не было ни с кем столкновения, сержант?

— Чуть было не подрался с одним усатым болваном.

— Что же он тебе сделал?

— Загляделся на прелестную Сабину, так что меня взорвало.

— Ого! Неужели ты успел влюбиться в Сабину?

— Нет, но когда я провожаю красавицу, больную или здоровую, я терпеть не могу, чтобы на нее смотрели. Когда мы приехали в Сент-Аман, он слонялся около дверей, а когда ее несли в позолоченную карету, он постоянно на нее смотрел. После этого он ехал верхом за каретой до Рюмбри, потом исчез, потом опять появился в Бургели. В первый раз я совсем на него не смотрел, во второй взглянул прямо в лицо, в третий раз посмотрел искоса, а в четвертый сказал ему: ‘У тебя усы похожи на змеиный хвост, а я дураков не люблю’. Вот тебе и все!

— Что же он тогда сделал?

— Посмотрел мне искоса в лицо, а потом уехал прочь.

— И ты его больше не видел?

— Нет. Но где же Нанона? — прибавил Фанфан, осматриваясь вокруг.

— Ее не видели после того, как ты возвратился. Красавчик, где она?

— Она у той девочки, которую ты привез, Фанфан, — пояснил Красавчик.

В эту минуту раздалось пение петуха. Фанфан-Тюльпан поднял полный стакан.

— За ваше здоровье, друзья! — сказал он. — И прощайте.

— Ты нас оставляешь? — спросил Гренад.

— Да, я иду к обозам.

— У тебя, наверное, есть там какая-нибудь красотка?

— Может быть, потому-то я и иду туда один.

Сержант, повернувшись на каблуках, направился к площади. Там собралась большая оживленная толпа: знали, что король поедет верхом, и толпились там, где он должен был проезжать. Фанфар втерся в рады и проскользнул мимо человека, стоявшего спиной к улице на пороге одного дома и одетого в черное с ног до головы. Человек этот вошел в дом, и Фанфан, не колеблясь, пошел за ним. Возле лестницы, в темном месте, человек в черном обернулся — он был в маске.

— Тот, которого ты видел в последний раз в Бургели… — начал он.

— За ним гонятся все мои курицы, — сразу ответил Фанфан.

— Сведения тебе будут передаваться?

— Каждый час.

— Ты не будешь занят ничем другим?

— Конечно, нет.

— Ты помнишь последние приказания начальника?

— Да: умереть или успеть за двадцать четыре часа. Ну, будет то или другое — вот и все!

Человек в маске подал знак. Фанфан повернулся и вышел на улицу. ‘Завтра начальник скажет мне спасибо, или я умру, — подумал он, — во всяком случае, я отдам свой долг’.

Он подбоченился и запел куплет новой песни Флавара. На углу улицы он вдруг остановился и, любезно поклонившись, сказал, подкручивая свои усы:

— Это вы, моя прелестная спутница?

Арманда низко присела.

— Конечно, я, — ответила она.

— Как вы поживаете с тех пор, как мы расстались?

— Хорошо, сержант, потому что я довольна: бедная Сабина перенесла дорогу лучше, чем я надеялась, и она теперь успокоилась.

— Вот вы и вышли прогуляться?

— Нет, я иду к Пейрони.

— А, к этому доктору-хирургу, который отрежет вам руку или ногу, как…

— Да здравствует король! — закричала толпа.

Этот крик, раздавшийся так дружно и так громко, заставил Фанфана и Арманду посторониться. Все солдаты, офицеры, унтер-офицеры выстроились в два ряда по сторонам улицы. Показался Людовик XV — верхом, в сопровождении многочисленной блестящей свиты. По левую руку от него ехал герцог Ришелье. Король продвигался шагом и отвечал на крики любезным наклоном головы. Он возвращался с батареи, которую осматривал в Перонской долине. У моста, перед домом маршала, король остановился, сошел с лошади, и назначил Ришелье, принца де Конти, д’Аржансона, Креки, де Ноайля, де Бриссака и еще нескольких придворных провожать его. По приказу короля маршал лежал в постели целый день, причем король даже приказал: ‘Если я приеду навестить вас, вы не должны вставать’. Король, улыбаясь, вошел в спальню. Маршал приподнялся на постели.

— Вы чувствуете себя лучше? — спросил Людовик XV.

— Да, государь, потому что вижу вас, — ответил маршал.

— Завтра вы сможете сесть на лошадь?

— Наверно. Я прочел нравоучение лихорадке, к которой проявил некоторое снисхождение сегодня.

— А-а! — произнес король, садясь у изголовья больного. — И что же вы сказали лихорадке?

— Я ей сказал: ‘Сегодня еще пусть будет так, госпожа лихорадка, но завтра мне некогда будет вас слушать… Если только вам не поможет пуля, клянусь, вы не совладаете со мной!’

— Браво, маршал!

— Что бы ни случилось, государь, завтра я исполню свой долг.

— Я не сомневаюсь в этом, маршал. Завтра должен быть великий день, господа! — продолжал Людовик XV, обращаясь к окружающим. — Дофин говорил, что в первый раз после сражения в Пуатье король французский будет сражаться рядом со своим сыном. Дофин прав, но я прибавлю, что после сражения при Тайльбурге, выигранного св. Людовиком, не было серьезных побед над англичанами. Итак, завтра нам надо будет отличиться!

— Так и будет! — заверил маршал.

— Да-да! — закричали все с энтузиазмом. — Да здравствует король!

— Да здравствует король! — повторили на улице.

— Маршал, — продолжал Людовик XV, — мы вас оставим, чтобы не нарушать вашего покоя до завтра.

Он дружески пожал руку маршала. Мориц хотел наклониться и поцеловать руку короля, но Людовик XV удержал его.

— Завтра мы обнимемся, — сказал он.

XXII. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

С тех пор, как Турншер, богатый буржуа, взял под свое покровительство Флавара, поэта-музыканта, участь пирожника, ставшего директором театра, заметно улучшилась. Весь двор, и, следовательно, весь город были без ума от ‘Комической оперы’. За несколько месяцев театр достиг такого успеха, что актеры театров французской и итальянской комедии объединились в борьбе против общего врага и просили закрыть новый театр. Тогда Фла-вару пришла в голову мысль: дать представление в военном лагере, так как мадемуазель Дюронсре — знаменитая певица, на которой он собирался жениться в июле, — имела восторженного поклонника в лице маршала Морица. Он написал герцогу де Ришелье, который занимался уже почти официально управлением парижских театров. Ришелье с удовольствием ухватился за эту идею и велел предоставить директору ‘Комической оперы’ необходимое для переезда количество повозок. Потом, ничего не говоря королю, чтобы сделать ему приятный сюрприз, Ришелье велел устроить в доме, занимаемом им в Колоне, что-то вроде театра, которым даже и теперь гордились бы многие провинциальные города. Десятого мая все было готово, и король сидел в ложе, или лучше сказать, в зеленой гостиной, потому что она была украшена листьями и цветами. Весь зал, очень хорошо освещенный, был убран букетами и гирляндами. Партер занимали офицеры в парадных мундирах, а на почетных местах сидели маршалы и генералы. Щеголихи, которых пригласили из Лилля и Сизуана, и самые красивые и самые богатые из жен армейских поставщиков красовались на местах, искусно расположенных так, чтобы Людовик XV мог их хорошо видеть.

— Очаровательно! — говорил король, лицо которого сияло радостью.

Никогда Людовик XV не выглядел таким веселым, как накануне битвы при Фонтенуа.

— Скажите, что можно аплодировать, — обратился король к герцогу де Ришелье.

Это известие, пробежавшее по рядам, подействовало, как электрическая искра. Именно в этот момент поднялся занавес, и под восторженные замечания появилась Дюронсре, которую обожали. Играли пьесу ‘Деревенский петух’.

— Кстати, о петухе, — заметил король, улыбаясь, — я часто думаю о том странном петушке, который явился ко мне в Шуази.

При этих словах Людовик XV оглядывал зал. Вдруг он наклонился и сказал шепотом:

— Как! Маркиза де Помпадур здесь?

— Да, государь. Она не смогла вынести разлуки и уехала из Парижа инкогнито.

— Когда она приехала?

— Сегодня утром, государь.

— Где остановилась?

— В этом доме — я ей уступил его.

— Ришелье, Ришелье! Какой вы искусник!

— Вы очень милостивы ко мне, ваше величество: чего для вас не сделаешь!

— Пойдите к ней и скажите от меня, чтобы она пришла принять мою благодарность за приезд.

Ришелье вышел из ложи, но не успел сделать и нескольких шагов, как очутился вдруг лицом к лицу с человеком высокого роста, очень изысканно одетым.

— Вы здесь, Сен-Жермен! — с удивлением произнес герцог.

— Да, герцог, — ответил граф, — это вас удивляет?

— И да, и нет. От вас всего можно ожидать!

Граф Сен-Жермен посторонился, пропуская герцога. Ришелье направился к ложе маркизы. Оставшись один в коридоре, Сен-Жермен подошел ко входу на галерею. В последнем ряду, приподнявшись на ~~цып~~очки, чтобы увидеть сцену, стоял сержант лейб-гвардии. Это был Фанфан-Тюльпан. Сен-Жермен наклонился к нему:

— Мои приказания? — спросил он.

— Исполнены, — ответил Фанфан, обернувшись.

— Все будет готово завтра во время сражения?

— Конечно. Лейб-гвардейцы стоят в лесу Барри.

— Я полагаюсь на тебя.

— Ради вас — на жизнь и на смерть!

Сен-Жермен подал знак и отступил в коридор.

Ришелье в это время возвращался к королю вместе с маркизой, опиравшейся на его руку. Увидев графа, она оставила руку Ришелье и приблизилась к Сен-Жермену.

— Вы искусный человек, — сказала она, — искренний друг и очень странная особа! Когда вы позволите мне доказать, что я очень рада сделать вам приятное?

— Может быть, завтра, — ответил Сен-Жермен, — я вам напомню клятву, данную у кладбища.

— Завтра. О чем бы вы меня ни попросили, я соглашусь.

Дружески поклонившись графу, она направилась к ложе короля. В эту минуту Дюронсре пела куплет, сочиненный утром Флаваром, и ей аплодировали с неистовством. Сен-Жермен стоял в коридоре, сложив руки на груди.

— Завтра… — проговорил он. — Да, завтра последний день борьбы. Завтра я одержу победу или погибну. Но если погибну, это будет ужасно для тех, кого я ненавижу!

Он поднял глаза и руки к небу, как бы беря его в свидетели.

XXIII. ЧЕТЫРЕ ЧАСА УТРА

— Проснитесь, д’Аржансон!

Военный министр — граф Марк-Пьер д’Аржансон, брат министра иностранных дел, — раскрыл глаза, вздрогнул и вскочил.

— Государь… — пролепетал он.

Людовик XV стоял в его комнате в полном военном костюме, в сапогах со шпорами и при шпаге. Солнце только показывалось на горизонте, его красные лучи с трудом пробивались сквозь туман, поднимавшийся от росы, покрывавшей луга. На колокольне колонской церкви пробило четыре часа утра. В это утро Людовик XV проснулся в лагере первым и сразу отправился будить военного министра. Д’Аржансон оделся в один миг.

— Что прикажете, ваше величество? — спросил он, поклонившись королю.

— Идите немедленно к маршалу и спросите его приказаний.

Д’Аржансон отправился к маршалу.

— Государь, — послышался чей-то взволнованный голос, — неужели вы хотели ехать без меня?

Это говорил вошедший дофин. Принцу было шестнадцать лет, он должен был впервые присутствовать при сражении и с нетерпением ждал первого пушечного выстрела, как влюбленный ждет свою первую возлюбленную. Он тоже встал рано, и сразу увидел, что постель короля пуста, — в эту ночь отец и сын спали в одной комнате. Проснувшись, Людовик XV осторожно оделся, чтобы дать дофину отдохнуть еще несколько минут. На пороге двери он встретил Бине, своего верного камердинера, который провел ночь в кресле, и отправился к графу д’Аржансону. Тогда-то и проснулся дофин. Увидев комнату пустой, он испугался, что король уехал, не дождавшись его, и сильно расстроился. К счастью, Бине успокоил его и помог одеться побыстрее. Дофин побежал к отцу.

— Уехать без тебя, мой сын?.. — ответил Людовик XV, целуя дофина. — Нет. Я должен был отдать несколько приказаний и сейчас шел будить тебя.

Король сел в кресло, держа сына за руку.

— Дитя мое, — сказал он голосом кротким и серьезным, — ты будешь присутствовать при великом событии. В твоих жилах течет кровь Генриха IV и Людовика XIV, ты француз, сын короля и сам будешь королем. Ты будешь сражаться на поле битвы и должен не запятнать свою честь.

— Разве вы сомневаетесь в этом? — спросил дофин, краснея.

— Сохрани меня Бог, сын мой! Но, послушай меня, Луи, минуты драгоценны, а я хочу говорить с тобою не как отец с сыном, а как король со своим преемником.

Наступила минута торжественного молчания.

— Сейчас ты дофин, — продолжал Людовик XV, — но сегодня же ты можешь стать королем.

— Государь…

— Ты можешь стать королем, — повторил Людовик XV, — и я могу говорить с тобой так, потому что смерть никогда не пугала ни одного Бурбона. Если меня убьют до конца сражения, скрой мою смерть: пусть солдаты не знают о ней ничего, и назначь начальником маршала графа Саксонского, пусть он действует, командует, распоряжается. Ты мне обещаешь?

— Да, государь.

— Если маршал будет убит, передай командование герцогу де Ноайлю, а в случае его смерти — герцогу Ловендалю или Ришелье. В случае поражения не беги, оставайся там, где ты находился. Где остался король, там собирается и армия. Беглецы не осмелятся тебя бросить. Наконец, сын мой, подумай, что если я буду убит на этом поле битвы, сражаясь с врагами моего королевства, то мне нужны будут достойные похороны.

Людовик XV встал и произнес эту фразу с такой благородной гордостью, что дофин был глубоко растроган, несмотря на то, что хотел показать свою твердость. Глаза его покраснели, и крупные слезы покатились по щекам. Людовик XV не был чувствительным, но волнение сына растрогало его. Он привлек его к себе, прижал к груди и нежно поцеловал. Оседланные лошади ждали у двери дома, весь главный штаб собрался там. Туман сгущался, и солнце казалось медным кругом, не излучавшим никакого света.

— Государь, — сказал подъехавший д’Аржансон, — маршал поручил мне доложить вашему величеству, что он позаботился обо всем — все готово.

Король и дофин сели на лошадей и поехали бок о бок к мосту, придворные последовали за ними. Когда король выехал на мост, туман внезапно рассеялся, и солнце ярко заблистало над горизонтом. Вдали, на равнине, виднелись батальоны пехоты, эскадроны кавалерии, занимавшие позиции, которые им приказано было занять в решительную минуту. Во все стороны скакали адъютанты, передавая приказы своих начальников. Слева простирался лес Барри с двумя редутами и пушками на них, справа были редуты Антуанга. Король остановился при въезде на мост полюбоваться этим замечательным зрелищем, и группа, состоявшая из короля и его свиты, гармонично вписалась в этот вид, прибавляя к картине великолепный штрих. Людовик XV в ожидании предстоящего сражения был так спокоен и так улыбался, как будто находился в Шуази, в Гостиной роз. Солдаты полка Фер и Нормандской бригады, составлявших шеститысячный резервный корпус под командой графа Ловендаля, стояли в две линии справа и слева, и когда Людовик XV и дофин съезжали с моста, они закричали:

— Да здравствует король! Да здравствует дофин!

Король и принц поклонились.

В это время быстрым шагом подошли солдаты с носилками на плечах. На носилках лежал маршал в полном обмундировании, а следом его конюх вел за узду сильную андалузскую лошадь с короткой шеей, маленькой головой и тонкими ногами.

Чтобы не слишком утомляться заранее, маршал, силы которого были так истощены, что он не мог надеть кирасу, велел обнести себя вокруг лагеря, все осмотрел, все увидел, поговорил с генералами, отдал им последние распоряжения, и все — с этих носилок. Он собирался сесть на лошадь, только когда начнутся боевые действия.

— Все меры приняты? — спросил Людовик XV.

— Все, государь, — ответил Мориц. — Я готов встретить неприятеля.

— Кажется, он скоро будет здесь.

— Да, государь, и его встретят.

Маршал присоединился к королю, и они, взяв немного вправо, подъехали к третьей линии обороны. В пятидесяти шагах от этой линии, между Фонтенуа и лесом Барри, был чудесный зеленый пригорок, с которого была видна вся равнина. На этом пригорке король должен был находиться во время сражения. На пригорке стояла маленькая капелла, о которой рассказывали такую легенду: давным-давно жила-была очень добрая принцесса, которая обладала даром никогда не ошибаться, верша правосудие, и распознавала правого и виноватого прежде, чем они успевали открыть рот и сказать слово, свой суд она вершила в небольшом леске возле замка, у двери маленькой капеллы, принцесса умерла, не оставив потомства, и замок исчез — осталась одна капелла.

С рассвета капелла была окружена толпой поставщиков армии, крестьян и крестьянок из соседних деревень, сбежавшихся посмотреть на сражение.

К Морицу прискакал офицер, его первый адъютант де Мез.

— Господин маршал, — сказал он, — неприятель движется.

— Коня! — закричал маршал.

— Вы плохо себя чувствуете? — спросил король.

— Нет, государь, — ответил Мориц очень энергично, садясь на лошадь, — я уже чувствую себя хорошо.

Он ускакал в сопровождении своих офицеров к первой линии, чтобы присутствовать при первом залпе. Король, дофин, приближенные короля — все верхом. — заняли места на вершине пригорка и смотрели на горизонт. Минута была великая. Вдали, на равнине, виднелось огромное красноватое облако пыли: это приближались английская и голландская армии.

XXIV. ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

Пробило пять часов утра. Обе неприятельские армии стояли лицом к лицу на расстоянии пушечного выстрела, присматриваясь друг к другу в ожидании роковой минуты. Ничего не может быть ужаснее, торжественнее тех нескольких секунд, что предшествуют началу битвы. Для солдат решается вопрос жизни и смерти, учитывая все эти ружья, пушки и всадников с саблями. Для офицеров все обстоит еще серьезнее, так как речь идет не только о их жизни, но и о славе.

Тот, кто накануне видел бы маршала, пригвожденного к болезненному одру, сейчас не узнал бы его — бодрый, верхом на лошади, он объезжал ряды войск. Маркиз де Мез, его первый адъютант, следовал за ним, чтобы передавать его приказания. Де Круасси, де Монтерсон, де Таванн и другие знаменитые вельможи сопровождали Морица. До решительной минуты маршал хотел объехать всю первую линию войск. Мориц ехал шагом и кланялся, проезжая мимо знамен центральных полков, сгруппированных за редутами Фонтенуа. Герцог д’Эстре и де Лютто, командовавшие этими бригадами, выехали навстречу маршалу. Потом Мориц проехал к Антуангу, где командовал герцог де Ноайль, располагавшийся напротив голландцев. Герцог де Ноайль поехал верхом возле Морица. Герцог де Граммон, племянник герцога де Ноайля, тоже на коне, держался поодаль.

— Герцог, — сказал Мориц, — я вам напомню, что король оказал вам милость, приказав сделать первый пушечный выстрел. Все готово. Ваш пушечный выстрел будет сигналом общей атаки.

Герцог де Ноайль поклонился.

— Я буду иметь честь сам участвовать в сражении, — ответил он. — Граммон, — прибавил он, — поезжайте и доложите королю, что я начинаю.

Молодой герцог поклонился и хотел пришпорить своего коня.

— Обними же меня, прежде чем уедешь! — продолжал герцог де Ноайль.

Герцог де Ноайль и Мориц стояли рядом возле группы вязов. Голландцы, англичане и австрийцы, образуя полумесяц, медленно приближались. Граммон подъехал к дяде, проехав между ним и маршалом, который протянул ему руку.

— Сражайтесь, как при Геттингене, — сказал Мориц, намекая на сражение, происходившее два года назад, в котором Граммон проявил неимоверное бесстрашие, бросившись на неприступные позиции неприятеля, — сражайтесь так, но будьте удачливее.

— Скажите его величеству, — продолжал герцог де Ноайль, — что я сегодня с гордостью одержу победу или умру за него!

Дядя наклонился обнять племянника. Граммон, находившийся тогда между маршалом и герцогом, держал в левой руке правую руку маршала и, наклонившись в седле, подставил щеку де Ноайлю. В эту минуту блеснула вспышка, раздался выстрел, и Граммон упал. Это был первый выстрел шрапнелью голландской пушки. Пуля пролетела между маршалом и герцогом де Ноайлем и раздробила грудь герцогу де Граммону, который упал мертвым на шею лошади. Мориц чувствовал в своей руке, как сжались пальцы этой первой жертвы сражения, а герцог де Ноайль получил последний поцелуй этих навсегда закрывшихся уст. Герцог де Ноайль побледнел, как полотно, соскочил на землю, чтобы поднять окровавленное тело Граммона, соскользнувшее с седла. Другие офицеры прибежали помочь ему. Маршал печально смотрел на эту сцену и, покачав головой, произнес:

— Отомстите за него!

Он ускакал галопом, а герцог де Ноайль, сверкая глазами, закричал:

— Пали!

Французская линия вся запылала, облако красноватого дыма поднялось клубами с земли, раздираемое огненными зигзагами. Гул, страшнее гула извергающегося вулкана, слышался на расстоянии десяти лье, и земля дрожала от этих первых аккордов битвы.

XXV. ЛЕС БАРРИ

Пробило восемь часов. Уже три часа дрались безостановочно. Французская армия побеждала, и это вдохновляло солдат. Крики ‘Да здравствует король!’ раздавались со всех сторон, особенно в лесу Барри, где французская армия подвергалась самым жестоким атакам. Тут находился избранный корпус, составленный из приближенных короля, и под предводительством дворян с высокой воинской репутацией.

— Право, господа, — говорил, смеясь, де Бирн, — сегодня так жарко, что приятно находиться под такой густой сенью.

— Здесь так хорошо на траве! — прибавил полковник де Клиссон.

— Вот доказательство, что здесь неплохо! — прибавил де Куртен, показывая на трупы, валявшиеся на земле.

— Я надеюсь, — заметил маркиз д’Обстер, — что когда мы докажем господам англичанам, что нельзя охотиться в этом лесу без нашего позволения, они оставят нас в покое.

— Мне кажется, что они не слишком беспокоят нас и теперь.

— Это правда, Круасси, и твоим солдатам остается только отдыхать.

— Если бы, по крайней мере, принесли позавтракать, то можно было бы освежиться немножко.

— Да, но здесь нет ничего.

Все переглянулись, покачав с печальным видом головами.

— Мне очень хочется пить, — пожаловался полковник лейб-гвардейцев.

— Возможность есть, полковник, — послышался чей-то голос.

Бирн обернулся: за ним стоял сержант, приложив руку к шляпе, в почтительной позе солдата, стоящего перед своим начальником.

— А, это Фанфан-Тюльпан! — сказал герцог, улыбаясь.

— Так точно, полковник.

— Это счастье при таком граде пуль! Что ты хочешь мне сказать?

— У Наноны есть еще вино, и если вы хотите пить…

— У моей маркитантки?

— Да, полковник.

Фанфан хотел пойти за ней.

— Нет, — отказался герцог, — пусть она оставит это вино для раненых. Славная девушка эта Нанона, — прибавил полковник, обернувшись к своим товарищам, — она относит пить раненым под неприятельским огнем.

Прискакал во весь опор адъютант маршала, все окружили его.

— Господа! — сказал он. — Голландцы соединяются с англичанами, они прекращают атаковать Антуанг и собираются между Фонтенуа и лесом Барри. Я привез вам приказ маршала держаться здесь до последней возможности.

— Будем держаться! — ответили все в один голос.

— Тогда мы уверены в победе.

— Умрем все, не отступив ни на шаг, — заверил Клиссон. — Да здравствует король!

— Да здравствует король! — повторил де Мез, пришпорил коня и исчез в облаке пыли.

— Будем ждать неприятеля и не дремать, — сказал герцог де Бирн.

Благородные полковники позвали своих офицеров и отдали им приказания, немедленно исполненные. Было одиннадцать часов. Уже шесть часов длилось сражение. Двести пушек гремели на равнине, земля была везде усыпана трупами, а день еще не кончился.

— Если англичане еще промедлят, — сообщил Клиссон, — я буду завтракать: умираю от голода.

— А уж если умереть, так лучше от пули, чем от голода.

— Эх! — вздохнул Бирн. — Если бы граф де Сен-Жермен сдержал слово, то мы позавтракали бы сегодня.

— Как, — спросил Таванн, — граф де Сен-Жермен должен был угостить нас сегодня завтраком?

— Не вас, а меня.

— С какой стати?

— Я выиграл завтрак в каваньоль для себя и для гостей, которых я приглашу. Этим завтраком он должен был угостить меня ровно через месяц — день в день, час в час, — где бы я ни был.

— Ну так что ж?

— Ты не понимаешь: я выиграл завтрак 11 апреля в одиннадцать часов утра. А сегодня 11 мая, одиннадцать часов утра, стало быть, завтрак должен быть мне подан сейчас и здесь.

— Он здесь, — сказал кто-то.

Все повернулись в ту сторону, откуда раздался голос. Ветки одного из кустов раздвинулись, и оттуда вышел изысканно одетый человек. Он любезно поклонился.

— Вы! — с изумлением закричал Бирн.

— Любезный герцог, — ответил человек, приближаясь, — сейчас без пяти минут одиннадцать. Вы видите, я не опоздал.

XXVI. ЗАВТРАК

Все удивленно переглядывались, как будто забыв и о сражении, и об оглушительных пушечных выстрелах.

— Вы здесь! Вы! — повторил Бирн.

— Я! — ответил пришедший, державший себя так непринужденно, как будто находился в гостиной. — Что же вы находите в этом удивительного? Ведь сегодня 11 мая? В одиннадцать часов вы сядете за стол.

— Где это?

— Здесь.

— Ну, граф Сен-Жермен, если это так, я объявляю вас самым необыкновенным человеком, который когда-либо существовал на земле.

Сен-Жермен улыбнулся и ничего не ответил. Он вынул часы и сказал:

— Через три минуты будет одиннадцать часов, и вам подадут завтрак. Я надеюсь, что утренняя усталость придаст вам хороший аппетит.

— О да! В этом я могу вам поклясться!

— Я очень рад! А-а! — продолжал граф, услыхав гром пушечных выстрелов, смешанный с барабанным боем и дикими криками сражающихся. — Славный у нас будет концерт! Подавайте! — прибавил он, повернувшись.

Тотчас восемь человек появились на маленькой дорожке, которая шла от Шельды. Эта дорожка была вне опасности и служила только для сообщения между лесом и резервом, так что ее не охраняли, Четыре человека держали на плечах большой стол, прикрытый салфеткой, еще четверо несли по огромной корзине. Люди, державшие стол, остановились там, где земля была ровнее, а трава зеленее. Они поставили стол, настолько низкий, что перед ним легко можно было сесть на траве. Потом они сняли салфетку, и все вскрикнули: стол был накрыт тонкой скатертью и уставлен серебром и посудой. В это время слуги вынимали из корзин бутылки и разные кушанья. Сен-Жермен поклонился герцогу Бирну.

— Извините, — сказал он, — что не могу предложить завтрак, достойный вас, но сейчас, весьма кстати сказать, время военное!

— За стол, господа, — пригласил Бирн. — В подобной ситуации это лучший способ отблагодарить графа де Сен-Жермена.

— Только бы англичане дали нам позавтракать, — сказал Клиссон, разрезая пирог.

С завтраком покончили быстро, так как все беспрестанно ожидали, что придется выскочить из-за стола и драться с неприятелем. Сен-Жермен угощал гостей с очаровательной любезностью.

— Ей-Богу, если это наш последний завтрак, он был очень приятным! — проговорил Клиссон.

В эту минуту раздалось пение петуха.

— Полковник! — закричал прибежавший граф д’Отрош. — Английский корпус направляется к оврагу у Фонтенуа.

— Благодаря вам, граф, — сказал Бирн, — теперь мы жаждем только славы и опасностей. Вперед, господа!

Все было предусмотрено заранее: четыре батальона французских лейб-гвардейцев, два батальона швейцарских гвардейцев и полк гренадеров выдвинулись, вперед под предводительством Бирна, Куртена, д’Обстера, Клиссона, Шованна, Пейра. Остальные остались в лесу. Впереди шел граф д’Отрош, капитан французской гвардии — он знал, с какой стороны идут англичане, которым нужно перерезать путь.

— Как! — воскликнул герцог Бирн с удивлением. — Вы идете с нами, граф де Сен-Жермен?

— Разве мое общество вам неприятно? — спросил граф.

— Напротив, оно делает нам честь. Но вы в придворном платье, и у вас очень легкая шпага.

— Что за беда?

Д’Отрош подал знак остановиться. С равнины, несмотря на гром пушечных выстрелов, пробивался равномерный шум поступи множества человек. Граф де Сен-Жермен несколько отстал от первой колонны, и к нему подошел Фанфан-Тюльпан.

— Ты знаешь, что должен делать? — быстро напомнил ему граф.

— Да, — ответил сержант.

Солдаты приготовились стрелять по первому сигналу. Французский гренадер, наблюдавший за неприятелем, подошел к полковнику.

— Кто идет к нам? — спросил его д’Обстер.

— Артиллерийская бригада и пехотный корпус, — доложил гренадер.

— Надо захватить эти пушки, — оживленно сказал Бирн.

— Да, но подождем, пока батарея выйдет из оврага, — ответил Куртен, — тогда мы захватим пушки и повернем их на англичан.

— Вперед!

Начальники бросились налево, по крутому склону.

— Становись на свое место! — сказал Фанфан-Тюльпан французскому гренадеру.

Этим гренадером был Ролан, сын Даже, брат Сабины. Он повиновался и стал возле сержанта. Таванн, подошедший к оврагу, поспешно возвратился.

— Англичан гораздо больше, чем вы думаете, — проговорил он.

— Как?!

— Колонна длинная и занимает всю ширину оврага. К тому же, за ними я заметил ганноверские каски.

— Значит, оба корпуса соединились, — заметил Куртен.

— Надо сое~~дини~~ться с полком д’Артуа и Грассена, которые находятся в лесу с двумя швейцарскими батальонами, — сказал Бирн.

В соседнем лесу раздалось пение петуха, на которое никто не обратил внимания. Солдаты бросились вперед за своими начальниками — на пригорок, возвышавшийся над оврагом. Два офицера поскакали во весь опор к лесу за подкреплением. Граф Сен-Жермен исчез, и никто не знал, куда он девался. Бирн, Куртен, Таванн, Клиссон, и д’Обстер пристально осматривали местность, отыскивая лучшую позицию.

— Разобьемся по четыре человека в ряд, — предложил герцог, — так мы сможем дольше сопротивляться.

Все быстро перестроились. В это время Таванн, проскользнув в кустарник, окаймлявший овраг, залег там, чтобы иметь возможность наблюдать за наступающими, оставаясь незамеченным. Прошло несколько минут. Два швейцарских батальона и полк д’Артуа подоспели вовремя. Овраг находился на границе леса и выходил на левую сторону редутов Барри. В этом-то самом месте и устроили засаду французские войска. Лейб-гвардейцы и гренадеры составляли две первые линии, швейцарцы — третью, а полк д’Артуа — четвертую. Полк Грассена прикрывал фланги. По сигналу к атаке четырем линиям стоило только повернуться направо, чтобы очутиться лицом к лицу с неприятелем и преградить ему дорогу. Англичане должны были пройти возле французов. Все, приготовившись к бою, ожидали в глубоком молчании. Виконт де Таванн, спрятавшись в кустарнике, старался рассмотреть английский корпус, но поворот оврага мешал ему. Он лежал неподвижно и безмолвно, когда вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Он отпрянул в сторону и выхватил пистолет.

— Не бойтесь ничего, — сказал граф де Сен-Жермен.

— Вы были в этих кустах? — с удивлением спросил Таванн.

— Да, и вот что я вам сообщу: здесь вся английская армия.

— Вся! — повторил Таванн.

— Да. Выслушайте меня: герцог Кумберлендский, поняв трудность своего положения, решился на последнее усилие: пройти по лесу Барри между редутами. Это намерение геройское!

— Они не пройдут!

— Могут пройти.

— Как? Почему?

Сен-Жермен приблизился к виконту.

— На редутах Фонтенуа мало пороха и пуль, — шепнул он.

— О-о! — произнес виконт. — Откуда вы это знаете?

— Я знаю все, Таванн, — вы имели возможность убедиться в этом.

— Но что же теперь делать?

— Предупредить маршала и держаться как можно дольше, чтобы дать ему возможность подоспеть вам на помощь.

— Я передам это Бирну.

— Передайте, но не забудьте того, о чем я вас просил.

— Относительно Ролана Даже?

— Да.

— Полагайтесь на меня.

— Благодарю.

Таванн прополз по траве, потом встал на ноги и побежал к тому месту, где стоял маленький корпус французской армии. Сен-Жермен остался один. Сделав несколько шагов, он остановился. Раздалось пение петуха, потом еще и еще. Сен-Жермен стоял все на том же месте. Вдруг к графу подошел человек, одетый во все черное, с черной бархатной маской на лице.

— Ну, любезный В.? — спросил граф де Сен-Жермен.

— Все идет так, как вы говорили.

— Где эти два человека?

— Возле Колона.

— А петухи?

— В самом Колоне.

— Курицы?..

— На дороге в английский лагерь.

— Все готово, чтобы похитить Сабину?

— Князь приготовил все.

— Ничего не изменилось в нашем плане?

— Ничего.

В. утвердительно кивнул. Сен-Жермен взял его за руку.

— Любезный В., — сказал он ему, — помните то, что я вам говорил: ‘В этот день мы должны завершить наше дело’. Теперь ступайте!

В. исчез в густой чаще. В эту минуту англичане подошли к пригорку.

Сен-Жермен сказал правду: герцог Кумберлендский, совершив искусный маневр, в котором ему помогали голландцы, прикрыв его так, что он мог действовать скрытно, собрал двадцать две тысячи человек пехоты в один батальон. Шесть пушек везли во главе колонны, остальные шесть были помещены в центре.

— Только бы мне пройти между этими редутами, — говорил он, — и французская армия будет побеждена.

Офицеры получили строжайший приказ вести солдат медленно, стрелять редко, но верно, и постоянно замещать выбывших, чтобы колонна не потеряла порядок.

После этих распоряжений колонна, прикрываемая голландцами и клубами дыма от выстрелов пушек, спустилась в овраг. В тот момент, когда колонна дошла до конца оврага, французский корпус внезапно преградил ей путь: две с половиной тысячи французов смело встали против двадцати тысяч англичан. Англичане медленно приближались с зажженными фитилями. Впереди шли Кэмпбелл, адъютант герцога Кумберлендского, граф Олбермэл, генерал-майор английской армии, и Черчилль, незаконнорожденный внук великого Мальборо. За ними двигались английская армия под предводительством Чарльза Гэя и шотландский полк. Французов было один против почти десяти, а пушек у них не было совсем. Французские лейб-гвардейцы, гренадеры, швейцарцы, солдаты из полков д’Артуа и Грассена стояли неподвижно, решившись не отступать ни на шаг. Впереди французской линии обороны стояли герцог Бирн, Клиссон, Ланжей, Куртен, д’Обстер, Пейр, Шованн, Круасси, Таванн. Не было сделано ни одного выстрела. Оба корпуса были в пятидесяти шагах один против другого. Англичане остановились. Тогда с истинно рыцарским достоинством Кэмпбелл, Олбермэл, Черчилль и несколько других отделились, молча подошли и вежливо поклонились французской армии. Бирн, Клиссон, Ланжей, Куртен, д’Обстер, Пейр, Шованн, Круасси, Таванн учтиво ответили на этот поклон. Лорд Гэй, капитан английской гвардии, сделал четыре шага вперед и сказал, махнув своей шляпой:

— Господа французские лейб-гвардейцы, стреляйте!

Граф д’Отрош, командовавший первым батальоном французских лейб-гвардейцев, сделал в свою очередь несколько шагов и, держа в руке шляпу, ответил:

— Господа англичане, мы никогда не стреляем первые, не угодно ли это сделать вам?

Сказав это, граф д’Отрош надел шляпу на голову и, скрестив руки, стал ждать.

— Пли! — дали команду английские офицеры.

Залп был страшный. Шесть пушек и вся первая английская линия выстрелили одновременно. Клиссон, Куртен, Ланжей, Пейр были убиты первыми. Четырнадцать офицеров, среди которых был и граф д’Отрош, и двести семьдесят пять солдат пали мертвыми.

— Огонь! — раздалась команда французских офицеров.

Французы отвечали на атаку стрельбой, которая нанесла большой урон английской колонне. Кэмпбелл и другие офицеры пали, раненые и мертвые, но англичане восполнили произведенные опустошения в их рядах, и перестрелка продолжалась. За десять минут погибло более семисот французов. Целая треть маленькой армии была истреблена. Что могли сделать полторы тысячи оставшихся человек против двадцати тысяч англичан и их двенадцати пушек? Они медленно отступали, тогда как колонна продолжала свой путь. Полк короля пришел им на помощь: он решительно напал на английскую колонну, и штыками остановил ее надолго. Французские лейб-гвардейцы, гренадеры и швейцарцы стали за полком короля и укрылись за редутами.

Английская колонна продвигалась тем же шагом и в удивительном порядке. Колонна приближалась к трудному проходу между редутами. Пушки гремели непрерывно, колонна колебалась, но все-таки шла вперед.

— Боже! — вскричал Фанфан-Тюльпан. — Мы погибли!

— К счастью, мы умрем, — сказал один французский гренадер.

Это был Ролан Даже, который спокойно и бесстрастно среди стрельбы ждал пули, которая его поразит.

Редуты были взяты, колонна вступила на равнину, непоколебимо направляясь к мосту. Военная удача, с утра сопутствовавшая французам, угрожала покинуть армию Людовика XV, в которой начиналась паника.

XXVII. В КОЛОНЕ

— Урсула, Урсула! Что вы теперь видите?

— Ничего, моя бедная Сабина, я не вижу ничего! Поднимается большой столб дыма с другой стороны реки.

— А мой отец?

— Я уже не вижу его на мосту. Он, наверно, перешел на другую сторону, чтобы узнать, что там делается.

— О Боже мой! Боже мой!.. — проговорила Сабина, откинув голову на спинку кресла. — Я хочу пойти посмотреть, — прибавила она, сделав усилие, чтобы встать.

— Нет, нет! — вскричала Арманда, подбежав к ней и нежно удерживая ее в большом кресле, где она сидела. — Нет, не двигайтесь!

— А мой брат, мой бедный брат?

Сабина закрыла лицо руками. Это происходило в Колоне, в одной из комнат дома, занимаемого королем, в то самое время, когда английская армия готовилась атаковать редуты Фонтенуа. Дом выходил одной стороной на Шельду. С этой стороны и была комната, в которой, по приказанию Людовика XV, поместили Сабину Даже, привезенную накануне из Сент-Амана. Окна этой комнаты, расположенной на четвертом этаже, возвышались над Шельдой и позволяли видеть всю равнину. Комната была довольно большая и хорошо обставлена.

Сабина, бледная, очень расстроенная, с лихорадочно блестевшими глазами, полулежала в большом кресле, подложив под ноги подушки. Урсула и Арманда стояли у открытого окна. Рупар, бледный, дрожащий, встревоженный, Рупар, цвет лица которого переходил от зеленого к желтому, от желтого к белому и от белого к желтому, Рупар, с закатившимися глазами и отвисшей челюстью, сидел на стуле посреди комнаты и не смел шелохнуться. Стрельба не прекращалась, черный дым вился клубами, и ветер приносил запах пыли, пороха и крови. Этот странный запах, свойственный полю битвы, знаком только тем, кто присутствовал при большом сражении. С громом пушечных и ружейных выстрелов смешивались крики, проклятия и какие-то непонятные звуки. Все это было страшно в полном смысле этого слова.

— Брат мой! Мой бедный брат! — в отчаянии повторяла Сабина.

— Не теряйте мужества, Сабина! — говорила Арманда, целуя молодую девушку. — Мы останемся победителями, мы разобьем неприятеля!

— Но Ролан…

— Вот увидите, он вернется с победой…

В эту минуту страшный залп заглушил все другие звуки. Стекла в окнах треснули и разлетелись вдребезги. Женщины замерли, словно пораженные громом. Рупар растянулся на стуле, свесив руки, опустив голову, как человек, лишившийся чувств.

— Я умер! — прошептал он.

Урсула выглянула в окно. Огромный огненный столб разорвал клубы дыма, как при извержении вулкана, — это был взорван один из редутов, потом дым закрыл все, и стрельба продолжалась с той же силой.

— Брат мой, брат мой! — закричала Сабина. — О! Он умер!

— Нет, нет! — возразила Арманда. — Он дерется за короля! Ролан слишком храбр для того, чтобы умереть просто так, и притом его берегут сержант и Нанона!

— Где отец мой? Где мой отец? — не обращая внимания на Арманду, с беспокойством говорила Сабина.

— Там, на мосту, — ответила Урсула, продолжая смотреть в окно, — он смотрит в подзорную трубу… Я уверена, что он не спускает глаз с короля.

— Мне хотелось бы его видеть! — сказала Сабина, стараясь встать.

— Нет, не трогайтесь с места! — возразила Арманда. — Вы слишком слабы… Рупар приведет его.

Рупар не тронулся с места.

— Ступай же! — закричала Урсула.

— Что, мой добрый друг? — вымолвил Рупар жалобным голосом.

— Ступай за Даже, он там, на улице, на мосту…

— На мосту!.. — повторил Рупар. — На мосту… где свистят пули…

— Пули, пули! — закричала Урсула. — Неужели вы боитесь пуль?

— Конечно, — наивно ответил Рупар.

— Ко ведь вы мужчина?.. Ступайте!

— Милая моя, я не могу пошевелиться…

— Трус!

— Отведите меня к окну! — попросила Сабина.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Урсула. Побледневшая и взволнованная, она не могла, однако, отойти от открытого окна, куда ее приковывало непреодолимое любопытство, тяга, которую можно назвать привлекательной прелестью опасности. — Боже мой! Что такое случилось? Бегут… солдаты заняли мост…

— Отец мой!.. — закричала Сабина, вставая.

— Да вот он! — сказала Урсула. — Он возвращается, он бежит сюда, в дом. Вам незачем трогаться с места, — обратилась она к мужу, — вы похожи на индейку, привязанную за лапу!

Рупар не ответил. Он продолжал неподвижно лежать в кресле, словно существо, лишенное чувств. Дверь открылась, и вошел Даже.

— Отец!.. — с радостью вскрикнула Сабина.

— Ну что? — спросила Арманда.

Даже был очень бледен. Брови его были нахмурены, на лице читалась тревога.

— Боже мой! — вымолвил он, как бы отвечая самому себе. — Я не знаю, чем все это кончится.

— Что? Что такое? — взволнованно спросила Урсула, подходя к нему.

— Ролан? — закричала Сабина.

— Нет, нет! — ответил Даже. — Мне о нем ничего неизвестно.

— Но о чем же вы говорили?

— Ничего, дочь моя, ничего!.. Я находился под впечатлением этого необыкновенного сражения, — продолжал Даже с принужденной улыбкой, — но все идет хорошо., очень хорошо… и я пришел сказать тебе, что все скоро кончится…

Сабина взглянула на своего отца. В выражении его слов было что-то странное, но она подумала, что он находится под впечатлением от сражения.

— Посмотрите, что происходит, — сказал Даже, схватив Рупара за руку и потащив его к окну.

— Я не хочу этого видеть! — плаксиво возразил Рупар, отступая назад и закрывая глаза левой рукой.

— Надо все приготовить к отъезду, — сказал Даже очень тихо.

— Что? — спросил Рупар, испугавшись шепота Даже, глаза которого сверкали.

— Надо подготовить пути к бегству, если это окажется нужным.

— Бежать!

— Тсс! Не говори так громко!

— Бежать! — повторил Рупар шепотом. — Ах! Святая Дева! Стало быть, мы побеждены?

— Молчите!

— Я так и думал! Мне никогда ничего не удавалось! Мое первое сражение — и мы побеждены!

— Нет! Я предвижу поражение, но точно этого я утверждать не могу.

— Ах, Боже мой! — продолжал плаксиво Рупар. — Погиб! Человек в моих летах! Такая прекрасная будущность!..

К счастью, из-за страшного грохота сражения Сабина не расслышала слов Рупара, но Урсула подошла и услышала стенания мужа. Хотя она к ним привыкла, но ее удивил их особенно плачевный тон.

— Что такое? — спросила она с нетерпением и страхом.

— А~~нглич~~ане, с утра проигрывавшие, теперь вдруг начинают одерживать верх, — ответил Даже.

— Боже мой!..

— Опасность так велика, что маршал просит короля, чтобы он оставил поле битвы и переехал через мост.

— Он приедет сюда?

— Да.

— Мы погибли!

— Боюсь, что так!.. — со вздохом сказал Даже.

— Если так, надо ехать…

— Да. Но говорите тише, чтобы Сабина не услышала.

— Да-да, понимаю! Как вы страдаете! — прибавила Урсула, взяв Даже за руки и дружески их пожав. — Ваш сын там, ваша дочь здесь!

Даже поднял глаза к небу, как бы призывая его в свидетели своего горя.

— Надо ехать! — продолжал он, — Надо велеть запрячь карету, посадить туда Сабину, чтобы быть готовыми бежать в случае опасности.

— Обязательно.

— И ваш муж не хочет мне помочь!

— У меня нет сил! — сказал Рупар, потупив взгляд.

Послышался сильный шум, крики, стук экипажей и топот лошадей. Даже и Урсула выглянули в окно. Колонский мост был занят солдатами, которые несли носилки с ранеными. В Колоне на большой площади устроили госпиталь в том самом доме, где накануне Флавар давал свое веселое представление. С утра уже приносили раненых, но не много. На этот раз их было гораздо больше.

— Боже мой! — произнесла Урсула, сложив руки. — Сколько раненых!

— Раненых? — переспросила Сабина, услышав эти слова.

— Сотни и сотни, — ответил Рупар, — ими занят весь мост.

— Я хочу посмотреть, — сказала Сабина, вставая.

Отец подхватил ее на руки и отнес к окну.

— Смотри, — согласился он, посадив ее, — смотри. А пока ты будешь смотреть, я пойду с Рупаром взглянуть на раненых поближе.

— Да-да, ступайте, отец! — отозвалась Сабина, неотрывно смотря на печальное шествие.

— Пойдемте! — сказал Даже, взяв Рупара за руку.

— Как! — пролепетал Рупар, готовый лишиться чувств. — Вы хотите… чтобы… чтобы я пошел…

— Ступай же! — нетерпеливо велела Урсула.

— Мой милый друг… я не хочу расставаться с тобой…

— Я пойду с вами!

Рупар опустил голову, как приговоренный к смертной казни, идущий на эшафот.

— Я не могу! — прошептал он.

— Вы хотите потерять все наше имущество, все, что спрятано в карете? — шепотом спросила Урсула.

— Ах, Боже мой! — сказал Рупар, вдруг приободрившись. — Там по меньшей мере на восемь тысяч ливров — ты знаешь? Пойдем! Пойдем!

Он увлек за собой жену, крича:

— Скорее! Скорее! Веди меня! Спасем все!

Даже поцеловал свою дочь.

— Что бы ни случилось во время моего отсутствия, — сказал он, — оставайся в этом доме, чтобы я смог потом найти тебя. Здесь тебе нечего бояться.

— Да, отец. Ролана нет среди раненых. Я так молилась за него!

— Молись еще, дитя мое, и не уходи из этого дома, что бы ни случилось. Поберегите ее, добрая мадам Жонсьер.

Арманда вздрогнула и посмотрела на Даже, который на прощанье махнул рукой и вышел из комнаты. Даже догнал Рупара и Урсулу, спускавшихся по лестнице.

— Не будем терять ни секунды, — проговорил он отрывисто. — Если то, что мне сообщили, — правда, мы погибли, англичане будут здесь через час.

— Кто вам это сказал? — спросила Урсула.

— Офицер графа де Шароле, которого я встретил на мосту. Он был возле короля, когда маршал прислал просить короля, чтобы он оставил поле.

— Погибли!.. Англичане!.. Бежим! — завопил Рупар.

Улица была запружена солдатами, несущими раненых, лошадьми, женщинами, детьми, крестьянами, поставщиками армии. Начали распространяться самые страшные слухи. Такие слухи в некоторых обстоятельствах наносят больше вреда, чем сама опасность.

XXVIII. РАНЕНЫЕ

— Вы видите, Сабина, Ролана нет среди раненых, — говорила Арманда.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Сабина. — Я отдала бы десять лет моей жизни, чтобы увидеть его рядом после этого сражения.

— Вы знаете, что с ним вчера говорил король?

— Да, отец мой плакал, рассказывая мне это. Король сказал Ролану, что должно умереть, когда нужно, но нельзя давать себя убить.

— Как добр король!

— И как он должен страдать, видя смерть стольких храбрых людей!

Пронзительные крики раздавались со стороны Шельды.

— Боже мой! Что это такое?

— Мост забит народом, — продолжала Арманда, — сюда бегут солдаты… Некоторые падают в воду…

— Ах! Они бегут, а солдаты хотят их остановить — сказала Сабина.

Обе женщины переглянулись с выражением глубокого ужаса. Крики усиливались, смешиваясь с грохотом пушек.

— Боже мой! Это похоже на поражение! — произнесла Арманда.

— На поражение!.. — повторила Сабина, и сердце ее сжалось.

— Да… Как будто эти солдаты бегут.

Сабина сжала руки.

— Боже! — сказала она. — Что с нами будет?

Раненых опять проносили под окнами.

— Белья! Корпии! У нас не хватает! — кричали солдаты.

— Есть у нас корпия? — спросила Сабина.

— Мы всю отдали.

— А белье?

— Больше нет, мы оставили только самое необходимое.

— Отдайте, отдайте все!

Арманда вынула белье из ящика и подошла к окну, чтобы бросить его на улицу. Солдаты несли носилки с несчастными, на которых страшно было смотреть. Запах крови доносился до обеих женщин. Арманда, наклонившись, чтобы выбросить связку белья, заметила на другой стороне улицы человека в форме сержанта французской гвардии, который подавал ей выразительные знаки. Арманда задрожала: она узнала Фанфан-Тюльпана. Он жестами ясно показывал, что просит ее выйти. Сабина со своего места не могла видеть сержанта. Арманда побледнела. Она подумала, что Ролан убит, и что Фанфан пришел сообщить об этом. Она повернулась к Сабине.

— Есть еще белье в передней первого этажа, у короля, — сказала она, как бы вдруг это вспомнив, — я побегу и принесу.

И, не дожидаясь ответа Сабины, бросилась из комнаты. Сабина, оставшись одна, в изнеможении откинулась на спинку кресла, и, сложив руки, начала молиться. Несколько минут Сабина была полностью погружена в молитвы. Вдруг она почувствовала, что на глаза ей накинули повязку, завязали рот, потом схватили ее, закутали в широкую материю и понесли. Сабина представила себя в гостиной особняка на улице Сент-Клод. У нее вдруг перехватило дыхание, и она лишилась чувств.

XXIX. ВПЕРЕД, ПРИБЛИЖЕННЫЕ КОРОЛЯ!

Была половина первого, и сражение, сначала выигрываемое французами, теперь казалось проигранным ими.

Продвигаясь шагом, смотря с равнодушием и презрением, как сыпались вокруг него пули, маршал Мориц перекатывал во рту пулю, чтобы утолить жажду. Изнуренный болезнью и усталостью, но оживленный гневом и опасностью положения, маршал наблюдал за медленным, но успешным шествием этой страшной английской колонны, этой живой массы, которая проникала в центр французской армии через равнину. С тех пор, как образовалась эта колонна, она уверенно, твердо, плотными рядами, двигалась и двигалась, все разрушая на своем пути. Хотя ружейный и пушечный огонь редутов Фонтенуа и Барри уничтожил многие ее ряды, она ни разу никуда ни на шаг не свернула и не остановилась! Кровавая пустота заполнялась, мертвые исчезали под ногами живых, и колонна, отвечая выстрелом на выстрел, смертью на смерть, двигалась вперед. Скоро она должна была пройти деревню Фонтенуа, и Людовик XV со своего места мог очень отчетливо ее различить. Маршал понимал, что нужно остановить эту колонну, или сражение будет проиграно. Он уже приказывал бригадам Лютто атаковать англичан, но Лютто два раза вел атаку и был убит, а колонна все продвигалась. Людовик XV видел, как пал Лютто, он был свидетелем этой славной смерти, и из груди его вырвался вздох, а глаза наполнились слезами. Бешенство маршала было ужасно. Бирн со своими солдатами пошел в атаку на левом фланге англичан. Часть колонны отделилась и приблизилась к Бирну, между тем как ее основная масса по-прежнему продолжала идти не останавливаясь. Натиск французов был сильным, но англичане открыли такую пальбу, что королевский полк совершенно был истреблен. Тогда в атаку пошли лейб-гвардейцы, но и они были отражены. Колонна все продвигалась, она прошла уже Фонтенуа, на редутах которого уже не было пороха и пуль, и шла к колонскому мосту… Если она дойдет до него, французская армия погибнет. Беспорядок, рожденный страхом, начал распространяться по всему корпусу с правого фланга.

Маршал позвал своего адъютанта.

— Скачите к королю, — приказал он ему, — и скажите его величеству, что я умоляю его с дофином переехать Шельду… а я сделаю все, что смогу.

Мез ускакал. Мориц въехал в самую гущу огня, как будто хотел, чтобы его убили, и приказал д’Эстре с его кавалерией атаковать англичан. Д’Эстре предпринял атаку, но английская колонна раздвинулась, пушки ее начали стрелять и уничтожили первую кавалерийскую линию.

— Вперед! — закричал маршал.

Он сам бросился во главе второй линии с легкой конницей, гренадерами, мушкетерами, но и эта атака была отражена, и французы начали в беспорядке отступать. Людовик XV повелительным голосом остановил беглецов.

— Я умру, — сказал он, — но останусь на этом месте!

Все начали собираться вокруг него… но все, по-видимому, погибло, опасность достигла крайней степени… Людовик XV сам уже видел колонну, которая теперь продвигалась беспрепятственно: пальба со всех батарей прекратилась уже несколько минут назад. Еще десять минут — и сражение будет проиграно!

Ришелье, адъютант короля, Ришелье, покрытый потом и пылью, с обнаженной головой и растрепанными волосами, придворный, вдруг превратившийся в воина, был послан в Фонтенуа узнать, каких размеров достигает колонна. Он остановился под редутом, нагнувшись в седле, и слушал человека, говорящего с ним. Этот человек держал в руке две бумаги, перо и чернильницу.

— Подпишите! Подпишите! — говорил он, поспешно давая перо и бумагу.

— Это невозможно! — отвечал Ришелье. — Я не могу подписать бланк от имени короля.

— Вы его первый адъютант: сегодня приказы короля могут быть вами подписаны.

— Нет, нет! Сведения, сообщенные вами, я должен передать королю. Признаюсь, они драгоценны, но я не могу исполнить вашего требования.

Человек взял другую бумагу, которую держал в левой руке и подал ее герцогу.

— Прочтите! — сказал он.

На этой бумаге было написано несколько строк:

‘Если герцог де Ришелье хочет сделать мне угодное, он исполнит тотчас все, что от него потребует граф де Сен-Жермен’.

Эти строчки были подписаны маркизой де Помпадур. Ришелье колебался.

— Я предложил вам способ спасти французскую армию и выиграть сражение, — продолжал граф де Сен-Жермен — это он говорил с герцогом, — подпишите! Уверяю вас честью, что вы можете сделать это без малейшего опасения.

— Давайте! — решился Ришелье.

Он взял перо и подписал.

— Теперь будем действовать каждый со своей стороны, — продолжал Сен-Жермен. — Клянусь вам, что возле второго редута в колонне будет сделана брешь.

Ришелье ускакал к королю. Английская колонна, растянувшаяся по всему полю битвы, оставалась несокрушимой. Пули взрывали землю под ногами лошади короля. Минута была критическая, одна из тех минут, когда честь короля, армии, страны ставятся на карту в последней борьбе.

Сен-Жермен бросился направо, быстро повернул к редуту, вынул из кармана черную бархатную маску, надел ее и направился в деревню, где почти половина домов была сожжена или разрушена. Деревня была пуста, все солдаты ушли под предводительством д’Эстре, на соединение с антуангским корпусом. Мертвые и раненые лежали на земле. На площади возле церкви уцелело подряд четыре дома. Сен-Жермен в маске вошел в один из них. Как только он переступил порог, раздался громкий петушиный крик, потом со всех сторон сбежались люди во французских мундирах. Первым показался Фанфан-Тюльпан и одним прыжком очутился возле Сен-Жермена.

— Ты все сделал? — спросил Сен-Жермен.

— Да, — ответил сержант.

— Сабина?..

— Похищена.

— А В.?

— Погнался по горячим следам. Все удалось прекрасно!

— Хорошо! — сказал Сен-Жермен с радостными искорками в глазах. — Хохлатый Петух, я тобой доволен.

Он обратился к окружающим:

— Петухи, куры и цыплята! Все вы, уведенные мною с пути порока на честный путь, все вы, кого я научал, что такое зло и что такое добро, вы должны заплатить мне сегодня ваш долг. Мундиры, которые вы носите, облагораживают вас. Покажите англичанам, что могут сделать ваши сила к ловкость.

— Вперед! — ответили двести голосов, и заблистали штыки и сабли.

Сен-Жермен повернулся к сержанту и спросил:

— Где он?

— Там, — ответил Фанфан-Тюльпан, указывая на дверь.

Сен-Жермен отворил ее и вошел в небольшую комнату, сняв маску. В этой комнате находился гренадер, ухватившийся за решетку окна и трясший ее изо всех сил, явно намереваясь сломать ее.

— Ролан! — позвал Сен-Жермен.

— Жильбер! — вскричал Ролан, обернувшись и подбегая к нему. — Я наконец свободен.

— Да, ты свободен, и будешь сражаться.

— Я умру!

Ролан хотел броситься к двери, но Сен-Жермен удержал его.

— Это я запер тебя здесь, — сказал он.

— Ты!.. — воскликнул Ролан.

— Я хотел спасти тебя до того часа, когда смогу сказать тебе: вперед! Послушай, Ролан, это великая минута. Тебя ждут преданные солдаты, возьми на себя командование ими. Тебя поведет сержант Фанфан-Тюльпан.

— Тот, что насильно притащил меня в эту комнату и запер?

— По моему приказанию… Но слушай же! Он поведет тебя. Ты атакуешь английскую колонну… Не удивляйся тому, что случится… Держись, Ролан, ты французский солдат… А пока ты будешь драться, я пойду освобождать ту, которая страдает! Ты должен стать победителем к моему возвращению, а приветствовать тебя будет… Нисетта.

— Нисетта! — закричал Ролан.

— Да! Она будет со мной.

— Ты меня обманываешь, ты хочешь мне подать обманчивую надежду!

— Она жива — я всегда так думал, а теперь имею доказательства этому. Я отправлюсь за ней, пока ты будешь сражаться. Делай, что я тебе говорю! Не старайся понять, сопротивляться! Иди! Вперед! Час пробил!

Отворив дверь, Сен-Жермен вытолкнул Ролана в большой зал и закричал:

— Вперед!

Все побежали и увлекли Ролана. Впереди был Фанфан-Тюльпан.

Сен-Жермен, оставшись один, вошел в другую комнату и пробыл там несколько минут. Когда он вышел, то это был уже не благородный граф де Сен-Жермен, а Рыцарь Курятника. Он выпрыгнул в окно. Во дворе стояла оседланная лошадь. Он вскочил в седло и ускакал. Его путь лежал прямо к английскому лагерю.

В эту минуту Ришелье с геройским выражением лица прискакал к королю. Все окружавшие монарха предлагали ретироваться и хотели увести короля.

— Нет! Я останусь! — говорил король.

— Мы останемся! — повторил дофин.

— Не все еще погибло.

— Все спасено! — закричал Ришелье.

— Какие известия? — спросил Людовик XV.

— Сражение будет выиграно, государь, — ответил Ришелье, — возьмем пушки с колонской батареи и ударим по англичанам.

— Да, — сказал король, сразу оценив этот замысел. — Приказываю выдвинуть вперед резервные пушки. Герцог де Ришелье, назначаю вас главнокомандующим моих приближенных. Станьте во главе их и подайте им пример.

Пекиньи и Иснар, офицеры из туренского полка, подвезли пушки. Английская колонна продвигалась. Пушки загремели…

— Вперед, приближенные короля! — закричал Ришелье, бросаясь вперед с обнаженной шпагой.

И все отборное французское дворянство устремилось на неприятеля с яростными криками. Солдаты, устыдясь своего бегства, остановились и также устремились на неприятеля.

Был час пополудни.

XXX. ДЖОН

— У тебя все золото, Сомбой?

— Все, что я смог собрать, Мурени.

— Сколько?

— Десять тысяч фунтов стерлингов.

— Это будет тяжело.

— Ба! В четырех мешках. Нестер и Венера сильны.

— Позови Джона!

Сомбой засвистел. Появился английский лакей, любимый слуга герцога Кумберлендского.

Эта сцена происходила в палатке главнокомандующего английской армией в то самое время, когда колонна приближалась к Шельде, и когда ее атаковали приближенные короля. Английский лагерь был почти пуст. Сомбой и венгерский князь стали на колени перед большим люком, сделанным под походной кроватью герцога.

— Другого тайника нет? — спросил Сомбой у Джона, вошедшего в палатку.

— Нет, — ответил Джон.

— Для большей верности я возьму тебя с собой.

— Как прикажете.

— Возьми эти два мешка и погрузи их на лошадей, которые ждут в условленном месте.

Джон наклонился, подхватил два мешка и перекинул их через плечо. Князь взял оставшиеся два мешка.

— Как тяжело, — сказал он. — Мы оказываем герцогу услугу: ему убегать будет легче, когда нечего будет везти с собой.

— Ступайте!

Так как Джон был любимый слуга герцога, то его вид с мешками не вызвал ни малейшего подозрения. Все думали, что он действует по приказу герцога Кумберлендского. Мешки погрузили на лошадей, князь и Джон взяли их за узду и повели шагом.

— К ‘Красному кресту’, — шепнул Сомбой на ухо князю.

— Да, это решено.

— Ты ничего не забыл из того, о чем мы договорились?

— Нет, я все помню.

— Ступай туда с Джоном, а я пойду за обеими женщинами. Тебе нужна моя помощь?

— Нет, я управлюсь один.

— А Джона мы возьмем?

— Ты хочешь?

— Право, не знаю.

— Делай как знаешь.

Князь улыбнулся и многозначительно указал на пистолет, заткнутый за пояс. Сомбой ответил утвердительным кивком. Дошли до границы лагеря. Джон, шедший впереди, сказал:

— К его королевскому высочеству.

Так как на Джоне была ливрея герцога Кумберлендского, то часовой посторонился без малейших возражений. Они прошли. Сомбой подал быстрый знак Мурени и повторил:

— К ‘Красному кресту’!

— Буду ждать тебя, — ответил князь. — Если я тебе понадоблюсь, подай сигнал. Джон будет караулить лошадей, я убью его только перед отъездом, когда он не будет уже нам нужен.

Князь и Джон, ведя лошадей, подошли к лесу, а Сомбой повернул направо к домику, окруженному высокой стеной, служившей оградой саду. Этот домик находился недалеко от Шельды. Был час пополудни, и гул, доносившийся с равнины, был столь ужасен, как будто сражение началось с новой силой. Сомбой быстро шел по темной аллее, кончавшейся у леса. Недалеко от дома он остановился, осмотрелся вокруг с пристальным вниманием, прислушался, потом опять пошел вдоль стены. Дойдя до ворот, он вытащил ключ и вставил его в замок. На Сомбое был пояс, за который были заткнуты пистолеты, кинжал, длинная сабля с широким лезвием. Отворив ворота, он вошел во двор. Раздалось глухое ворчание, и показались три собаки. Сомбой провел рукой по головам этих собак, которые съежились от этой ласки, приняв ее скорее со страхом, чем с радостью.

— Нет лучших часовых и более верных сторожей, чем вы! — сказал он.

Сомбой прошел через двор в сопровождении собак, другим ключом отпер дверь дома, и как только она закрылась за ним, во дворе появилась тень. Собаки насторожились. Перед ними стоял человек в черной одежде, с черной маской на лице. Он поднял правую руку и приложил палец к губам. Собаки, ни разу не заворчав, послушно легли на землю. Человек в маске взбежал на ступени крыльца и ключом запер дверь, в которую вошел Сомбой, оставил ключ в замке, и в кольцо его просунул цепь, которую привязал к двум толстым скобам, вбитым в стену по сторонам двери. Теперь невозможно было выйти из дома. Человек в маске спустился во двор и обошел вокруг дома. Убедившись, что возле каждого окна лежит человек, он вернулся к крыльцу и сел на ступени, держа по пистолету в обеих руках.

XXXI. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Войдя в дом, Сомбой отворил дверь и вошел в зал, быстро осмотрелся вокруг и нахмурился. Затем он пересек зал и отомкнул дверь в следующую комнату. Эта комната была пуста, как и первая. Сомбой раздраженно топнул ногой.

— Людвиг! — позвал он.

Никто не ответил.

— Людвиг! Жан! — крикнул он еще громче. Опять молчание.

— Что это значит? — произнес Сомбой с подавляемым гневом. — Куда девались эти люди?

Он бросился к лестнице в несколько ступеней, ведущей на первый этаж.

— Никого! — сказал он. — И там ничего не слышно…

Сомбой подошел к железной двери, запертой двумя замками, и отомкнул их ключами, которые он вытащил из кармана. Потом наклонился и воткнул кинжал в расщелину плиты. Камень медленно приподнялся, открыв чернеющее отверстие, в которое Сомбой опустил руку. Раздался сухой щелчок, и дверь отворилась сама. Сомбой приподнялся с колен, положил плиту на место, потом переступил порог двери в небольшую комнатку, где стояло две кровати и немного мебели, и остановился в изумлении.

— Их здесь нет! — вскричал он. — Исчезли…

Он осмотрел мебель и кровати, перевернул тюфяки, подошел к окну: наружные решетки были целы.

— Никаких следов побега, — сказал он, — а их нет! Значит, Людвиг и Жан изменили… но они не знали секрета двери… Притом, зачем бы они ее опять заперли на все замки?

Он осмотрел стену со всех сторон.

— Я должен узнать, — продолжал он, пораженный неожиданной мыслью. — Уж не князь ли приложил к этому руку?

Он взбежал на второй этаж. На площадку отворялись четыре двери.

— Кровь! — проговорил Сомбой, останавливаясь.

Действительно, по дубовому полу медленно струился поток крови из-под второй двери, Сомбой подошел к этой двери и отворил ее. На полу лежали два трупа с зияющими ранами в горле, нанесенными острым оружием.

— Людвиг и Жан убиты! — сказал изумленный Сомбой. — Что все это значит? Кто их убил?

— Я! — раздался голос.

Сомбой обернулся и отскочил назад, как тигр. Перед ним стоял человек высокого роста, с черными длинными волосами, ниспадавшими на плечи. Черты лица его были неразличимы под густыми усами, бровями и бородой. За поясом этого человека были заткнуты пистолеты, кинжал и короткая шпага. Безмолвные, молчаливые, со сверкающими глазами, Сомбой и этот человек стояли друг против друга.

— Ты? — закричал Сомбой.

— Да, я! — ответил этот человек. — Разве ты не знаешь, кто я? Я тот, мать которого ты убил самым подлым образом, а отца убил еще подлее! Я был прежде Жильбером, сыном Урсулы и Рено, а ты был бароном Монжуа! Теперь я Рыцарь Курятника, а ты Сомбой. Ты пришел сюда, злодей, за бедными жертвами, а нашел мстителя. Я убил уже тебя однажды, но ты ожил неизвестно каким образом. Теперь я убью тебя во второй раз и сам похороню!

Рыцарь скрестил руки на груда и холодно ждал. Сомбой медленно поднес правую руку к поясу, за которым было заткнуто оружие, потом с глухим рычанием схватил пистолет, поднял руку и спустил курок. Все это продолжалось не дольше вспышки молнии. Громкий хохот был ответом на этот выстрел.

— Глупец! — сказал Рыцарь, отскочивший в сторону быстрее пули. — Неужели ты думаешь, что Рыцаря Курятника можно убить, как зайца?

Опять раздалось рычание, и Сомбой поднес руку к поясу. Рыцарь бросился на Сомбоя и схватил его за руку. Сомбой вырвался и схватился с Рыцарем в страшной борьбе. Вены на их шеях вздулись, на лбу выступил пот. Борьба была равная с полминуты. Вдруг лицо Рыцаря, до сих пор бледное, вспыхнуло, глаза налились кровью, и Сомбой упал на пол. Рыцарь стиснул его своими железными пальцами. Сомбой ревел — это был уже не человек, а бешеный зверь. Три раза пробовал он укусить своего противника, но безуспешно. Рыцарь сумел правой рукой удержать обе руки Сомбоя, а левой вы хватил из-за пояса и выбросил из комнаты все оружие своего противника. Прошло несколько секунд, вдруг Рыцарь отпустил своего врага и, схватив в каждую руку по пистолету, сказал:

— Одно лишнее движение, один взгляд — и ты умрешь!

Сомбой не шевелился.

— Встань! — приказал Рыцарь.

Сомбой, униженный, с дрожащими руками, с пеной бешенства у рта, осматривался вокруг, пытаясь найти какой-нибудь новый способ нападения или обороны. Медленно встав, он поднял голову. На руках и на плечах его была кровь… Железные пальцы Рыцаря сжимали его так сильно, что местами поразрывались и одежда, и кожа. Рыцарь не упускал из виду ни одного движения своего противника.

— Нам здесь неудобно разговаривать, спустимся вниз, — сказал он.

Сомбой сделал движение.

— Подожди! — велел Рыцарь, подняв пистолет.

Сомбой остановился.

— Умрешь теперь или через десять минут? — продолжал Рыцарь.

— Ба! Это все-таки десять минут жизни, а как знать, что может случиться за десять минут? Ну что ж, мне идти? — спросил Сомбой, который, кажется, возвратил свое обычное хладнокровие.

— Да.

Сомбой прошел мимо Рыцаря, который последовал за ним, приставив к его спине дуло пистолета. Поняв, что ему не удастся вырваться, Сомбой пошел медленно и твердо, скрестив на груди руки. Спустившись по лестнице в переднюю, он остановился и спросил с удивительной самоуверенностью:

— В какую комнату? Направо? Налево?

— Куда хочешь, — ответил Рыцарь.

Правая дверь была отворена, Сомбой вошел в нее, сопровождаемый Рыцарем.

— Садись на этот стул! — приказал Рыцарь.

Сомбой взял стул и сел, Рыцарь сел на другой стул, напротив побежденного противника. Он долго и пристально смотрел прямо в глаза Сомбою, как бы стараясь прочесть, что было в его душе. Сомбой выдержал этот взгляд с гордой самоуверенностью. Вдали слышалась пушечная пальба. Битва продолжалась с прежней силой.

— Ну, мой любезный враг, — холодно начал Рыцарь, — не будем терять времени. Я сказал тебе мое имя, этого должно быть для тебя достаточно.

— Я тебя узнал, — ответил Сомбой.

— Это нетрудно. Ты должен был часто видеть меня в этом костюме.

— И в других тоже.

— Не был ли ты однажды вечером у Нового моста возле Самаритянки?

— В тот вечер, когда ты, прогуливаясь, поверял самому себе свои секреты? Ты говорил патетическим голосом: ‘Мать моя убита, невеста ранена, только моя сестра пощажена!..’, и тебе ответил голос: ‘Она не будет пощажена!..’ Это был мой голос.

Говоря это, Сомбой выпрямился, положил ногу на ногу и принял насмешливый вид, резко контрастировавший с бесстрастным видом Рыцаря. Слушая Сомбоя, Рыцарь не сделал ни малейшего движения.

— Так это был ты, — сказал он. — Ну так ты солгал и мне, и себе.

— То есть?

— Нисетта и Сабина спасены. Те, которых ты надеялся найти здесь, в своей власти, теперь в безопасном месте, а ты сам в моих руках!

— Это значит, что я умру?

— Да.

— Если я должен умереть, зачем же ты откладываешь мою смерть?

— Я должен тебя допросить.

— Вот как! — сказал Сомбой, притворяясь удивленным. — Я думал, ты умнее. Буду отвечать или нет, я все-таки умру — не так ли?

— Умереть можно по-разному, — ответил Рыцарь со зловещей улыбкой. — Смерть быстрая — и смерть под пыткой.

Сомбой пожал плечами.

— Под пыткой… — повторил он. — Это может испугать тех, кто боится огня, ран и воды. Это страдание нескольких часов и ничего более. Неужели ты думаешь испугать этим меня?

— Ты не понимаешь, — возразил Рыцарь. — Когда я говорю тебе о смерти под пыткой, я не имею в виду пыток, употребляемых в Шатле, которые могут испугать только глупцов и трусов. Я говорю тебе о нравственной пытке, я говорю тебе о непрерывных страданиях, не ограничивающихся только одним телом, но грызущих мало-помалу душу и сердце, о тех ужасных страданиях, которые заставляют искать смерти, а смерть не приходит! Знаешь ли ты, какую я дал клятву?

Сомбой отрицательно покачал головой.

— Я скажу тебе, — пообещал Рыцарь, — а потом буду тебя допрашивать.

Наступило непродолжительное молчание.

— Слушай, — начал Рыцарь, — двадцать лет тому назад в ночь на 30 янзаря 1725 года, в ту ночь, когда ты убил мою мать в саду дома на улице Вербоа…

Сомбой вздрогнул.

— Ты видишь, что я знаю все, — продолжал Рыцарь, — в ту ночь, когда тело моего отца качалось на виселице, воздвигнутой тобой, в ту ночь мне было двенадцать лет! Тогда на площади, стоя в одиночестве на коленях возле виселицы, я вне себя смотрел на тело моего отца, висевшее над моей головой. Я думал о страданиях не физических, а душевных, которые пришлось перенести ему и моей матери… в продолжении двенадцати дней страшной смертельной тоски!.. В моей голове выполнился странный подсчет, хотя я сам не понимал, каким образом и для чего. Я представил себе часы страданий и горя, прожитых моим отцом и моей матерью, и насчитал двести сорок восемь часов! Неожиданная мысль возникла после этого. Я приблизился к виселице, помолился на коленях, потом поднялся на ступени лестницы, оставленной палачом. Ухватившись за веревку, я прикоснулся к телу праведной жертвы. Затем, наклонившись к ней и приложив свои губы к ее уху, я сказал: ‘Отец мой, перед Богом, близ которого ты находишься, я клянусь, что заставлю заплатить тех, кто тебя замучил, целым днем страданий за каждый час страданий твоих!’ и поцеловал в лоб моего отца. Тогда я не знал, кто виновник его смерти. Много лет прошло, а я так ничего и не мог узнать. Потом мне стало известно, что ты, барон де Монжуа, был замешан в этом деле, и я решил убить тебя. Мы дрались, и я оставил тебя, как мне показалось, мертвым. Только через несколько лет я узнал настоящую роль, которую ты играл в этой гнусной истории.

— Как ты это узнал? — спросил Сомбой.

— От одного твоего приятеля, от того, который тебе помогал, — от Шароле, которого я силой заставил говорить, сунув его в выгребную яму. Ты теперь понимаешь? Ты не умер, я тебя отыскал и сдержу мою клятву.

— То есть мне остается жить девять с половиной месяцев? — смело сказал Сомбой. — Итак, я не стану говорить.

Рыцарь наклонился и посмотрел ему прямо в глаза.

— И ты осмелишься шутить с Рыцарем Курятника? — произнес он. — Когда я говорю тебе о страданиях в продолжении двухсот сорока восьми дней, я говорю о самом страшном, самом ужасном, самом невыносимом страдании, какое когда-либо испытывало человеческое существо. Но ты не умрешь на протяжении этих двухсот сорока восьми дней — нет! Ты будешь жить против своей воли, но каждую минуту, каждую секунду ты будешь терпеть предсмертные мучения! Ты знаешь, кто я и что могу сделать? — прибавил Рыцарь, решительно поднявшись со своего места. — Подумай, чем это тебе грозит.

— А если я буду говорить? — спросил Сомбой.

— Если ты будешь говорить, то я попрошу душу моего отца освободить меня от данной клятвы и убью тебя без всяких мучений.

— Ты мне клянешься?

— Да.

— Если так — спрашивай, а я посмотрю, должен ли я тебе отвечать. О чем же ты хочешь меня спросить?

— Я спрошу тебя о том, кто помогал тебе совершить преступление на улице Вербоа, потому что ты не мог совершить его один.

— Дальше?

— Я спрошу тебя, кто ранил Сабину в ночь на 30 января.

— Еще?

— Я спрошу тебя, кому адресовано было письмо, найденное возле трупа одного из моих людей, убитого 1 февраля на углу улиц Отфейль и Корделье.

— Это все?

— Я должен также знать, кто спас тебя от смерти, и каким образом ты остался жив, если я убил тебя пятнадцать лет назад.

— Ты хочешь знать все это? — спросил Сомбой, качая головой.

— Да. Отвечай!

— Подожди. Прежде, чем я тебе отвечу, я должен сам тебя спросить. Клянусь тебе, что мы можем сойтись, это зависит от тебя. Ты узнаешь все, что ты хочешь знать, если согласишься выслушать мои просьбы.

— Говори, только скорее, — грозно сказал Рыцарь. — Знай, что этот дом окружен моими людьми, и что мне стоит только подать сигнал для того, чтобы мои распоряжения были исполнены…

— Вот что я от тебя потребую, — возразил Сомбой с полным спокойствием, — во-первых, чтобы ты возвратил мне свободу, во-вторых, чтобы ты отдал мне все деньги, находящиеся в твоих сундуках, в-третьих, чтобы ты отказался от Сабины, которую я люблю и которую хочу увезти с собой.

Рыцарь поднял свой пистолет.

— Если ты меня убьешь, — холодно сказал Сомбой, — Сабина и Нисетта умрут завтра.

— Они умрут завтра! — вскричал Рыцарь.

— Да, умрут, — повторил Сомбой. — Умру я или останусь жив, одни ли останутся эти девушки, или их будут охранять, они умрут через двадцать четыре часа, если я не поставлю преграду между ними и смертью, Ты думаешь, что держишь меня в своих руках, но на самом деле я держу тебя в моих.

Дуло пистолета поднялось к голове Сомбоя.

— Объяснись! — страшным голосом закричал Рыцарь.

— Когда я оставил этот дом сегодня утром в восемь часов, я дал этим женщинам яд, противоядие от которого знаю только я. Оставив их здесь, я старался предвидеть все, и ты видишь, что я сделал правильно.

— Отравлены!.. — повторил Рыцарь.

— Да, действие этого яда начинается через двадцать четыре часа после приема… Теперь час, яд был дан в восемь часов, получается, им остается еще девятнадцать часов. Если они примут известное мне противоядие, то будут жить.

— Если это так, почему ты не сказал мне об этом раньше?

— Потому что я хотел знать твои намерения. Теперь действуй. Убей меня, если хочешь, я отомщен заранее.

— Противоядие! — закричал Рыцарь.

Сомбой молча отступил на два шага.

— Противоядие! — повторил Рыцарь, подходя к Сомбою и по-прежнему держа его на прицеле.

Сомбой не отвечал и пятился назад.

— Признайся, что ты солгал, — продолжал Рыцарь, — признайся, что ты хотел сохранить свою жизнь, может быть, я оставлю тебя в живых.

— Я сказал правду, — ответил Сомбой, продолжая отступать назад под грозным дулом пистолета.

Рыцарь взмахнул пистолетом, Сомбой сделал еще шаг назад, но его спина уперлась в стену. Отступать было уже некуда.

— В последний раз: противоядие! — потребовал Рыцарь.

— Нет, если они в твоих руках, пусть умрут!

— Умри же и ты! — закричал Рыцарь и спустил курок.

Раздался выстрел, но Сомбой исчез. Он провалился в отверстие в полу, которое открылось под его ногами и сразу же закрылось над его головой. На стене было большое пятно крови. Сомбой, видимо, был ранен. Но была ли рана смертельной?

Рыцарь, отбросив пистолет, начал ощупывать стену и осматривать пол, чтобы найти секретную пружину, нажатую Сомбоем. Не найдя ничего, он бросился в переднюю, прокричал петухом, и дверь отворилась сама собой. Рыцарь выбежал из дома — человек в черной маске и в черной одежде стоял перед ним.

— Все выходы охраняют? — спросил Рыцарь хриплым голосом.

— Да, — ответил человек в маске.

— Велите поджечь этот дом, и чтобы ни одно живое существо не вышло оттуда.

Во дворе стояла лошадь. Рыцарь вскочил в седло и ускакал.

Пушки продолжали палить, и равнина Лез, недавно пустая, теперь была занята бегущими солдатами… Это бежали англичане.

XXXII. ПОБЕДА

— Да здравствует король! — кричало сорок тысяч человек.

С почерневшими ружьями, с окровавленными саблями, французские солдаты плясали… А между тем на этой равнине, залитой кровью, осталось около пятнадцати тысяч убитых. Англичане потеряли более десяти тысяч, французы — четыре тысячи. Людовик XV проезжал по рядам, поздравлял солдат, пожимал руки офицерам, целовал генералов… По всей линии слышались победные крики, и когда проезжал король, знамена, пробитые пулями, склонялись, раненые приподнимались и махали руками. Это сражение, выигрываемое в одиннадцать часов, проигрываемое в час, и опять выигранное в два часа, было самым знаменитым в царствование Людовика XV. Восторг был всеобщим.

— Где маршал? Где он? — спрашивал король, который еще не видел Морица, графа Саксонского.

— Государь, вот он! — сказал дофин.

Маршал, почерневший от усталости, подъехал к королю. Он соскочил с лошади и упал на колени перед Людовиком XV.

— Государь, — произнес он, — я могу теперь умереть. Я хотел жить, только чтобы увидеть вас победителем. Теперь, государь, вы знаете, от чего зависит исход сражения.

Король сошел с лошади и сам поднял Морица. Он горячо поцеловал его, и восторженные крики раздались еще громче.

В это время прискакал галопом Ришелье, покрытый пылью и кровью, в разорванной одежде. Людовик XV протянул ему руку.

— Герцог, — сказал он, — я никогда не забуду, какую услугу вы мне оказали сегодня.

Ришелье поцеловал руку короля.

— Государь, — ответил он, — позволите ли вы мне представить вашему величеству двух человек, которые первыми ворвались в ряды английской колонны.

— Да, конечно! — ответил король.

Ришелье соскочил с лошади, побежал к полку гренадеров, и, схватив одной рукой гренадера, а другой — лейб-гвардейского сержанта, быстро потащил их за собой.

— Вот они, государь! — закричал герцог.

— Ролан Даже! — с удивлением сказал Людовик XV. — А вы хотели, чтобы вас убили.

— Государь! — взволнованно ответил гренадер. — На этот раз мне не удалось.

— К счастью для вас и для меня, господин гренадер. Для меня — потому, что у меня в армии остался храбрый солдат, а для вас — потому, что я награжу вас так, как вы этого заслуживаете.

Он дал поцеловать свою правую руку Ролану, который стал на одно колено.

Даже, парикмахер, со слезами на глазах, стал на колени с другой стороны и, схватив левую руку короля, прижал ее к своим губам.

Людовик XV повернулся к лейб-гвардейскому сержанту, который ждал неподвижно в стойке ‘смирно’.

— Как тебя зовут? — спросил король.

— Фанфан-Тюльпан, сержант третьего лейб-гвардейского полка.

— Хорошо, я запомню, — сказал король.

— Да здравствует король! — закричал Фанфан, махая шляпой.

— Да здравствует король! — повторила толпа.

Даже взял за руку сына.

— Пойдем, — сказал он, — Сабина и Нисетта ждут нас в Сент-Амане.

— А Жильбер? — спросил Ролан.

— Он с ними.

— Но как его нашли? Где он?

— Он сам тебе скажет, — и Даже увлек сына к мосту.

XXXIII. КУКАРЕКУ

Настала ночь, и весь лагерь был освещен — все праздновали победу. В густом лесу близ Мортоня остановился всадник.

— Кукареку! — раздалось в лесу.

Всадник сошел на землю, к нему приблизилась тень — это был человек во всем черном и в маске.

— Ну, что яд? — спросил он с живостью.

— Ни малейшего следа! — ответил всадник.

— Они еще не чувствуют болей?

— Совершенно. Ролан, не оставлявший их ни на минуту, утверждает, что они не ощущают никаких признаков яда.

— А ведь уже четырнадцать часов, как они отравлены Он утверждал, что они приняли яд в восемь часов утра, а сейчас десять вечера.

— Не солгал ли этот человек? Может быть, страх или надежда спастись подсказала ему эту мысль об отравлении.

— Это не исключено, а если — нет?

В. сделал нетерпеливое движение. Рыцарь размышлял.

— Что дом? — спросил он вдруг.

— Он сгорел до основания.

— Кто-нибудь пытался бежать во время пожара?..

— Нет.

— Вы не заметили ничего необычного, такого что могло бы навести на след?

— Ничего.

— Я это знал, — сказал Рыцарь, качая головой, — борьба еще не закончилась, но она закончится этой ночью.

Он наклонился к земле: послышалось второе ‘кукареку’. Еще один человек появился из темноты. Это был Петух Негр.

— Где мой пленник? — спросил Рыцарь.

— Он здесь, — ответил Петух Негр.

Он одной рукой раздвинул кустарник, а другой, в которой был тускло горевший фонарь, осветил внутренность чащи. На земле, с кляпом во рту, крепко связанный, лежал человек высокого роста, жилистый и поджарый, в богатой ливрее. В. наклонился и внимательно его рассмотрел.

— Джон! — произнес он удивленно. — Слуга герцога Кумберлендского!

Рыцарь утвердительно кивнул. Потом, повернувшись к Петуху Негру, спросил:

— А второй?

— Там! — ответил Петух Негр.

Он повернул свой фонарь налево: там, в густой траве, лежал другой человек высокого роста, также крепко связанный. В. подошел и посмотрел на него.

— Князь! — сказал он.

— Да, князь Мурени! — ответил Рыцарь.

— Когда их захватили?

— Пока горел дом. Эти люди будут нам полезны.

Рыцарь поставил свою правую ногу на грудь князя.

— Этот мне скажет, где тот! — сказал он. — Ты поклялся, что не будешь говорить, — обратился он к князю, — а я клянусь тебе, что ты заговоришь.

Он трижды прокричал ‘кукареку’. Три человека беззвучно появились с правой стороны. Еще три ‘кукареку’ — и три человека появились откуда-то слева. По знаку Рыцаря двое из них схватили Джона, еще двое взвалили на свои плечи князя, пятый человек встал впереди, шестой — сзади.

— К курятнику в Фонтенуа! — приказал Рыцарь Курятника.

Шесть человек исчезли в чаще леса с князем и Джоном. Рыцарь остался наедине с В.

— Через десять дней общее собрание в парижском курятнике, — сказал он.

В. поклонился.

— Приказания собраться будут отданы, — ответил он.

Рыцарь сел на лошадь, послал В. прощальный привет и ускакал галопом.

XXXIV. ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Ночь была темная, но на берегах Шельды, от Барри до Антуанга, горели огни, зажженные французскими солдатами, раздавались веселое пение и победные крики. По другую сторону Фонтенуа, напротив, все было безмолвно и печально. На том месте, где еще утром величественно раскинулся английский лагерь, теперь среди развалин лежали груды трупов.

Было одиннадцать часов. На границе английского лагеря раздался мерный цокот лошадиных копыт по сухой земле. На спине лошади черной бесформенной грудой лежал груз, покрытый чем-то вроде савана. Два человека шли возле лошади: один, в маске, вел ее под уздцы, второй был закутан в длинный черный плащ. Они направились к дороге, идущей вдоль густого леса, и остановились возле крутого склона. Вдруг раздалось пение петуха, за ним последовало второе ‘кукареку’, более звучное, третье послышалось где-то вдали. Человек в плаще подал знак, и тот, что держал лошадь, погнал ее на покатый пригорок. Человек в плаще остался на дороге. Его окружили шесть человек, возникшие словно из-под земли.

— Все готово? — спросил человек в плаще.

— Да, — ответил один из шестерых, делая шаг вперед.

— Выходы из подземелья стерегут?

— Да. Их пять: один в Лез, два в лесу, еще один на равнине возле фермы, последний — к дороге в Турне.

— А других нет?

— Нет. Все тщательно обыскали, все разузнали, все проверили. Других ходов сообщения с подземельем нет, кроме тех пяти, о которых я вам говорил, за исключением, впрочем, тех, что ведут в дом.

— Хохлатый Петух прав, — сказал, подходя, человек, в маске, — его сведения верны. Доказательством служит то, что князь Мурени и лакей Джон, допрошенные отдельно, сказали одно и то же.

— Кто охраняет эти выходы? — спросил Рыцарь Курятника.

— Те, кого вы назначили. Ваши распоряжения были выполнены в точности, — ответил Хохлатый Петух.

— Индийский Петух стережет ход в Лез?

— А Мохнатый Петух выход на равнину. Петух Яго и Петух Коротышка — в лесу, Петух Золотоцветный — на дороге в Турне.

— Кто караулит осажденный дом?

— Петух Негр.

— Мои приказания были переданы всем?

— Слово в слово.

— Хорошо! Возьми лошадь, отгони ее в Лез и жди.

Хохлатый Петух взял узду из рук человека в маске и повел лошадь, на которой лежала ноша непонятной формы. Вскоре человек и лошадь исчезли в темноте. Рыцарь повернулся к людям, которые стояли неподвижно и безмолвно с тех пор, как они появились на дороге.

— К Петухам! И пусть они удвоят надзор, — приказал Рыцарь.

Те растворились в темноте. Рыцарь и человек в маске остались одни.

— Вы заставите говорить Джона? — с живостью спросил Рыцарь.

— Может быть, даже скорее, чем вы заставите говорить князя, — ответил человек в маске.

— Тот, кого я ищу, здесь, под моими ногами. Я его найду, сколь сложным ни был бы лабиринт этих ходов. От меня ему не убежать.

Рыцарь приблизился к своему товарищу и, взяв его за руку, прибавил:

— В., мы должны успеть.

— Мы успеем, — твердо ответил В. — У вас будет счастье.

— А у вас — могущество.

— Как? — с волнением спросил В.

— Я сдержу обещание, данное самому себе, — ответил Рыцарь. — Я хочу, чтобы исполнилось то, о чем я говорил.

— Однако…

— Это необходимо! Молчите и повинуйтесь!

В. опустил голову под сверкающим взглядом Рыцаря.

— Ступайте! — с живостью сказал Рыцарь. — Я слышу петушиный крик. Джон в лесу. Велите осмотреть подземелье.

В. взял руку Рыцаря, поднес ее к губам и произнес:

— Значит, я не могу умереть за вас…

— Живи и побеждай, — ответил Рыцарь повелительным тоном.

— Вы идете к сожженному дому? — спросил В.

— Да, и помни, что теперь мы боремся со смертью, — продолжал Рыцарь, — не с той, что угрожает нам самим, а с той, что угрожает двум ангелам.

— Вы сами сказали, что мы одержим победу!

В. исчез в темноте, как и остальные пять человек. Рыцарь осмотрелся вокруг, потом перешел через дорогу на узкую тропинку, обрамленную двойной изгородью из боярышника. Через несколько минут он повернул направо и вышел в долину. Черная масса домов Леза обрисовывалась на краю долины. В центре извивалась дорога, слева слышалось журчание ручья. Рыцарь шел, ускоряя шаг, по правой стороне дороги и остановился, дойдя до густого леса. Хохлатый Петух стоял в чаще и держал лошадь за узду. Рыцарь сбросил свой плащ и оказался в том странном и диком костюме, один вид которого приводил в трепет как врагов, так и друзей.

— Куры! — произнес он.

Хохлатый Петух наклонился, зазвучало звонкое ‘кукареку’. Тотчас со всех сторон чащи заскользили тени.

— Сюда! — приказал Хохлатый Петух, повелительным жестом указывая в центр чащи.

Подошли человек пятнадцать. Четверо из них держали в руках длинные железные ломы, остальные были вооружены кинжалами и топорами.

— Откройте! — повелительно сказал Рыцарь, подошедший к ним, и встал в ожидании со скрещенными на груди руками. Люди с железными ломами приподняли большой кусок дерна, под которым обнаружилась широкая плита с чернеющим узким отверстием и лестницей, ведущей вглубь.

— Развяжите этого человека! — сказал Рыцарь.

Хохлатый Петух привязал лошадь к дереву, затем ослабил веревки, которыми был закреплен лежащий на спине лошади груз, и снял черное сукно, закрывающее его. Под сукном обнаружилось тело человека, крепко связанного, с кляпом во рту и с кожаной повязкой на глазах. Хохлатый Петух снял человека с лошади, у того были связаны не только руки, но и ноги — так, как стреноживают лошадей, что позволяло ему передвигаться, но не давало возможности бежать.

— Откройте ему глаза! — сказал Рыцарь.

Хохлатый Петух снял кожаную повязку и удалился.

— Зажгите фонари!

Два человека поспешно повиновались, и зажгли по фонарю. Рыцарь жестом приказал им спуститься в подземелье, и они исчезли. Рыцарь повернулся к человеку, стоящему слева и, очевидно, ожидающему приказаний. Этот человек — огромного роста, с широкими плечами, с мускулистыми руками, — по-видимому, был одарен необыкновенной силой, Курчавые волосы торчали над его головой львиной гривой.

— Спусти пленника в подземелье, — велел ему Рыцарь.

Колосс подошел к связанному человеку, который был никто иной, как князь. Он взял его, взвалил легко, словно ребенка, на плечо и спустился вниз по ступеням, трещавшим под его тяжестью. За ним последовали еще четыре человека. Потом Рыцарь приблизился к трем оставшимся и, обращаясь к Хохлатому Петуху, распорядился:

— Постереги здесь!

Затем он скользнул в подземный ход. Те, что спустились раньше, ждали его возле лестницы. Это было подземелье, сделанное в виде коридора, с довольно низким сводом. Грязная сырая земля указывала на близость воды.

— Петух Глухарь! — сказал Рыцарь колоссу, который спустил князя со своего плеча и поставил на землю. — Держи свой кинжал наготове и при малейшем лишнем движении этого человека убей его!

Петух Глухарь стал возле князя с кинжалом в руке. Рыцарь подал знак одному из тех, что несли фонари, идти вперед и, положив руку на плечо князя, проговорил:

— Ты помнишь, сколько ты перенес мучений, и догадываешься, сколько тебе их еще предстоит перенести.

Князь задрожал.

— Веди меня по этим подземельям, которые, по твоему признанию, служат убежищем Сомбою. Я должен найти Сомбоя — ты это знаешь. Жизнь двух женщин зависит от этого человека. Каждая минута промедления обернется для тебя липшей пыткой. У тебя вытащат кляп и развяжут веревки, но при малейшем крике, при малейшей попытке бежать ты умрешь!

Взглянув на князя с угрозой, он распорядился:

— Вытащите кляп и разрежьте веревки. Приказание было быстро выполнено, и князь вздохнул с облегчением. Петух Глухарь все время я был возле него с кинжалом в руке.

— Ступай! — сказал Рыцарь. — Веди меня.

Князь пошел между Рыцарем и Петухом Глухарем. За ними шли три человека, у которых было по кинжалу в левой руке и по пистолету в правой, четвертый остался на месте. Один человек с фонарем шел на два шага впереди князя, другой — на пять шагов сзади. Подземелье было пустынно и безмолвно.

XXXV. КАНАЛ

— Ничего… Ничего!

— Подземелье совершенно пусто!

— Индийский Петух, что ты видел у выхода в Лез?

— Ничего, начальник, — ответил Индийский Петух, — эта часть подземелья совершенно пуста.

— А вот следы, замеченные Петухом Негром под сожженным домом. Эти следы показывают, что тут проходил человек.

Все нагнулись посмотреть следы, на которые указывал Рыцарь. Эта сцена происходила в самом центре подземелья, под тем самым домом, в котором Рыцарь был с Сомбоем и который он велел поджечь. Рыцарь стоял с угрожающим видом, глаза его сверкали, напротив него стоял Петух Негр, слева — князь, от которого не отходил Петух Глухарь. Их окружали другие Петухи и люди, державшие зажженные фонари. Рыцарь, наклонившись, с величайшим вниманием рассматривал следы. Слева находились каменные ступени небольшой лестницы, наверху которой был люк. Пока Рыцарь рассматривал следы, люк открылся, и человек в черной маске быстро соскользнул на лестницу.

— Ну что? — спросил Рыцарь.

— Вы были правы, — ответил В. — Проход завален обломками и засыпан пеплом, но подземелье не имеет с домом другого хода сообщения, кроме этого.

— Стало быть, он прошел в этот люк. Вот на ступенях следы его крови. Он спустился здесь.

— Это очевидно!

Князь, все еще стоявший неподвижно, вздохнул с облегчением.

— Но здесь следы обрываются, — продолжал Рыцарь, — а ведь караул у каждой галереи был выставлен еще за два часа до пожара.

— Да.

— Куда же исчез этот человек? Ты должен это знать, — обратился он к князю.

— Откуда я могу знать? — ответил Мурени. — Я был в руках твоих людей в то время, когда Сомбой спустился в эту галерею. Как я могу знать, что он здесь делал?

— Ты знаешь тайны этого подземелья. Куда он мог скрыться от нас?

— Другого выхода из дома, кроме этого подземелья. нет.

— Другого нет?

Рыцарь угрожающе придвинулся к князю.

— Ты не знаешь другого? — повторил он, приставив пистолет к его виску. — Где Сомбой? — медленно спросил Рыцарь.

Лицо князя страшно исказилось, он колебался с секунду, потом ответил глухо:

— Не знаю… Но есть еще шестой выход, которого ты не знаешь.

— Где он?

— На двух первых ступенях лестницы, которая ведет к дому.

— А секрет, чтобы приподнять эти ступени?

— Там, слева… Вели слегка вскопать землю.

— Укажи это место.

Князь подошел к лестнице и указал пальцем на то место, где надо было копать. Два человека подошли к указанному месту и начали очень осторожно копать землю. Вскоре показалось медное кольцо, вбитое в плоский камень. Копавшие землю нагнулись, дернули за кольцо, и камень приподнялся, открыв проем размером два фута на полтора. В середине виднелся длинный плоский медный прут, вертикально воткнутый в землю. Рыцарь обратился к князю:

— Прижми пружину.

— У меня руки связаны! Я не могу, — ответил князь.

— Развяжите ему руки, — приказал Рыцарь.

Один из Петухов быстро перерезал веревки, которыми были связаны руки князя. Трепет пробежал по телу Мурени, трепет радости. Он поспешно встал на колени перед отверстием и, наклонившись, схватил медный прут — две нижние ступени лестницы медленно повернулись и открыли пустое пространство, в которое вела железная лестница. Слышался глухой шум, похожий на журчание воды.

— Вот шестой выход, — сказал князь. — Теперь ты можешь меня пытать и убить, но я не смогу указать тебе другого.

Рыцарь сделал знак Петуху Негру.

— Возьми фонарь и спустись, — велел он.

Петух Негр повиновался.

— Куда ведет эта лестница? — спросил Рыцарь, наклонившись над отверстием.

— В воду, — ответил Петух Негр. — Это канал, вырытый под землей.

Рыцарь обернулся к князю.

— Куда ведет этот канал? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Мурени.

— Опять! — закричал Рыцарь.

— Я говорю правду, клянусь тебе. Я знаю, что этот канал существует, но не знаю, куда он ведет, я никогда им не пользовался.

Наступило минутное молчание, и вдруг из канала послышалось пение петуха. Рыцарь вздрогнул и быстро спустился по лестнице. Петух Негр, стоя ногами в воде, цеплялся одной рукой за лестницу, а другой поднимал фонарь, чтобы как можно дальше осветить канал. Этот канал походил на большую сточную трубу. Узкий, низкий, он был проведен по прямой линии, и вода плескалась о его стены. Рыцарь наклонился и посмотрел вперед: на поверхности воды, освещенной фонарем Петуха Негра, обрисовывалась тень, затем появилась узкая лодка. В ней сидел человек, который с необыкновенной ловкостью в этом узком пространстве управлял веслом. Рыцарь выхватил из-за пояса пистолет и, положив палец на курок, ждал. Человек в лодке приподнял голову, на лице его была маска.

— В.! — вскрикнул Рыцарь.

— Поедемте, начальник, — сказал В., последними усилиями подгоняя лодку, — я передам вам в руки того, кого вы хотите захватить.

— Сомбоя! — закричал Рыцарь..

— Да, начальник.

— Ты его нашел?

— Да, он на Шельде!

— Кто его охраняет?

— Хохлатый Петух.

Рыцарь сел в лодку и сказал громким голосом:

— Стерегите пленника.

— Пусть Петухи приведут его, — посоветовал В, — они могут нам понадобиться на левом берегу Шельды.

— Отдайте приказ!

В, повиновался, и лодка быстро заскользила по каналу. Петух Негр сидел на корме, свесив ноги в воду и подняв фонарь над головой.

— Вы успели захватить Сомбоя, — повторял Рыцарь с глубоким волнением.

Лодка быстро скользила по узкому каналу, и ею управляли так искусно, что она ни разу не стукнулась о стену.

— Мы приближаемся к Шельде, — сообщил В.

Он еще не закончил, как показался свет. Лодка выехала из-под свода в ров, обрамленный живой изгородью. Позади них находился вход в канал, замаскированный зарослями ползучих растений, листья которых падали в воду. Двойные стены кустарника, растущего по сторонам канала, смыкались вверху, образуя свод над потоком воды. Впереди струилась Шельда, в которую впадал скромный ручеек.

XXXVI. МЕХ

Лодка выплыла в реку, резко повернула направо и скрылась в тростнике. Рыцарь вопросительно взглянул на В., но тот знаком попросил его подождать. Лодка скользила среди тростника. Два островка посреди Шельды делили ее на рукава, которые сплошь были покрыты зарослями водных растений.

Лодка доплыла до второго островка. В. соскочил на землю, Рыцарь за ним. Петух Негр остался охранять лодку. Рыцарь и В. быстро взобрались на крутой берег и, дойдя до противоположного края острова, остановились.

— Подождем сигнала, — шепотом сказал В., удерживая Рыцаря.

— Что случилось? — спросил он.

В. подошел к нему и, протянув руку, ответил:

— Несмотря на темноту, видите ли вы другой берег?

— Вижу, — ответил Рыцарь.

— Видите несколько дубов напротив нас?

— Вижу, и под этими дубами овраг, в котором течет ручей, очень похожий на тот, из которого мы выбрались.

— Именно.

— В этом самом месте три дня назад вечером князь переплыл Шельду, и спрятал в тростнике кожаный мех.

— Да. Когда Петух Негр следовал за князем, он видел, как он выловил этот мех из реки, спрятал его в тростнике и потом перебрался через реку. Петух Негр следил за ним и на равнине приказал двум курицам найти его, но когда они добрались до тростника, мех исчез неизвестно куда.

— Где именно Петух Негр потерял следы князя?

— На ферме.

— А этот мех?..

— В нем находилось…

Невдалеке послышался шум падения камня в воду. В. перестал говорить и прислушался. Второй камень упал следом за первым. В. взял Рыцаря за руку и повел его к берегу Шельды, где была причалена лодка. Они сели в нее. Но В. не взял весел, а, оставив их на дне лодки, наклонился и вытащил из воды веревку, по-видимому, очень тяжелую. В. взялся за нее обеими руками, и лодка заскользила по воде, как паром. Так они достигли середины реки. Дальше уже не было тростника, а открылась свободная гладь реки, величественно несущей свои воды. Но лодка не выехала из тростника, а остановилась на его границе. В. опустил веревку в воду. Левый берег напротив лодки был также окаймлен тростником, но тростник был или вырван, или обрезан вровень с оврагом, вероятно, образованным ^: недавним наводнением. Рыцарь и В. слышали веселые песни французской армии. Слева пейзаж был оживлен и иллюминирован, справа — мрачен и печален. Вдруг по прямой линии с оврагом, но гораздо дальше, вспыхнуло пламя, вскоре исчезнувшее в клубах дыма. Через некоторое время пламя опять стало видно, а потом горизонт накрыла огромная огненная скатерть, обрисовав зловещие черные силуэты башен.

— Где это горит? — спросил Рыцарь.

— В замке Комфен, — ответил В.

— Кто поджег его?

— Хохлатый Петух со своими курами.

— Это тот замок, который покинули Сомбой и князь, чтобы похитить Сабину в Сент-Амане?

— Да.

— Но этот замок — единственное жилище, в котором Сомбой считал себя недосягаемым, и в этом-то жилище я надеялся его найти, — глухо произнес Рыцарь. — Зачем было поджигать?

— Чтобы захватить Сомбоя.

Рыцарь схватил В. за руку.

— Если это не удастся, — проговорил он, — ты играешь своей жизнью и моей.

— Все будет хорошо!

В эту минуту третий камень упал в воду.

— Смотрите, — сказал В.

Пожар усилился, и отблески его освещали горизонт, отражаясь в реке. Рыцарь не спускал глаз с оврага, в глубине которого он заметил огромный черный предмет, плывущий по ручью. Это был мех, наполовину погруженный в воду. В ту минуту, когда мех проносился мимо лодки Рыцаря, раздалось звучное ‘кукареку’. Тотчас веревки, до сих пор невидимые, натянулись и обвились вокруг меха, удерживая его. Тогда дно его разорвалось, и в Шельду соскользнула тень — человек исчез в воде. Но как только он исчез, из тростника выплыла огромная лодка с шестью гребцами. Два гребца прыгнули в реку, схватили незнакомца и втащили его в лодку. В. наклонился к Рыцарю, который видел все и оставался неподвижным.

— Мне все удалось сделать! — воскликнул он со сверкающим взглядом. — Сомбой взят!

Рыцарь не ответил, но тихо вскрикнул и, схватив руки В., сильно пожал их.

— А теперь этот человек должен заговорить, — проговорил он.

— Он будет говорить, — ответил В. — Все приготовлено к пытке.

В Колоне пробило полночь.

— Еще шесть часов, чтобы их спасти! — сказал Рыцарь.

XXXVII. КУРЯТНИК В ФОНТЕНУА

В нижней зале того дома, где Рыцарь во время сражения собрал всех людей, чтобы направить их на английскую колонну, горел яркий огонь в камине. Железные орудия пытки самых разных форм и размеров раскалялись на огне. Четыре восковых свечи в медных подсвечниках добавляли свой свет к красноватому отблеску пламени камина и освещали залу. В стены и потолок были вбиты железные кольца, крючья и блоки, в которые были вдеты длинные веревки. Мохнатый Петух, Петух Негр и другие Петухи окружили в ожидании стоящих перед камином Рыцаря и В. и ждали.

— Начальник, — сказал Мохнатый Петух, — все готово.

— Приведите пленников, — приказал Рыцарь.

Через несколько минут ввели с разных сторон связанных Сомбоя и князя. На глазах у них были повязки, рты заткнуты кляпом. Их вывели на середину комнаты и поставили перед орудиями пытки. Рыцарь подал знак, и все Петухи молча удалились. Дверь тихо затворилась. В комнате остались четверо. Рыцарь сел на скамейку спиной к камину, В., все в том же черном бархатном костюме и маске, стал возле него, Сомбой и князь, которые не могли ни видеть, ни говорить, ни пошевелиться, стояли, как статуи. Рыцарь подал знак, и В. освободил от повязки и кляпа вначале Сомбоя, потом — князя. Пленники, ослепленные ярким светом, зажмурились, потом, открыв глаза, медленно осмотрелись, причем выражение их лиц было совершенно разным. На лице князя при виде приготовленных орудий пытки отразились ужас, мука и бешенство. Сомбой не отреагировал на окружающее — лицо его оставалось неподвижным и бесстрастным.

— Ты видишь, что вокруг? — холодно спросил Рыцарь.

— Да, — ответил Сомбой.

— Знаешь, что тебя ожидает?

— Нет.

— Тебе не верится, что я могу тебя пытать?

— Почему же? Но я также верю в случай — кто знает, что может произойти до того, как ты начнешь меня пытать.

Рыцарь пристально посмотрел на него.

— Я тебя ненавижу, — сказал он, — но ты можешь избавить себя от продолжительных страданий, если расскажешь мне все и ответишь на все мои вопросы.

— А если я не стану отвечать?

— Тебя будут пытать.

Сомбой презрительно пожал плечами.

— Я считал тебя умнее, — сказал он. — Ты думаешь, я не выдержу боли? Значит, ты не знаешь меня. Давай действовать, как решительные люди, и не будем попусту угрожать друг другу. Я в твоих руках, и в твоей воле — убить меня или пытать. Для меня же вопрос состоит в том, насколько мне хватит силы воли и терпения. Но, как ни свирепа наша ненависть, Рыцарь Курятника, я думаю, нам не стоит обращаться друг с другом подобно обычным разбойникам. Уже двадцать лет мы боремся друг против друга с одинаковой ловкостью и энергией, с равным везением. Но теперь я признаю, что побежден: я в твоих руках и не имею никакой возможности ни бежать, ни обороняться, так что мне не на что надеяться. Обсудим же хорошенько ситуацию. Двадцать лет назад я повесил твоего отца и удавил твою мать, три месяца назад я ранил твою невесту, попытавшись вначале погубить ее честь, два месяца назад я похитил твою сестру, собираясь отдать человеку, который хочет получить ее, и инсценировал ее смерть. Несколько часов назад я отравил обеих девушек и через два часа они умрут. Вот такие дела, Рыцарь! Теперь скажи, что ты будешь делать?

Рыцарь ни разу не прервал Сомбоя, он слушал его спокойно и бесстрастно, не выказывая ни тени ни гнева, ни негодования. Когда Сомбой замолчал, Рыцарь, не спускавший с него глаз, медленно встал, подошел к Сомбою, по-прежнему стоящему со связанными за спиной руками, и пристально посмотрел ему в глаза.

— Чего я хочу? — переспросил он холодно, тоном человека, умеющего владеть собой. — Я хочу, чтобы ты ответил на вопросы, которые я задам тебе. И я этого добьюсь.

— Задавай свои вопросы, — предложил Сомбой, — и если я смогу, я отвечу тебе внятно — я твой пленник. Пытку нелепо применять и тяжело переносить, когда речь идет о пустяках. Ты со мной согласен?

Рыцарь, метая взгляды-молнии в Сомбоя, подошел еще ближе.

— Монжуа, — сказал он, — я дал клятву заставить тебя страдать столько дней, сколько часов пришлось выстрадать по твоей вине моей матери. Я дал клятву с единственным ограничением: если ты поможешь мне разъяснить дело, я пытать тебя не стану, а убью без лишних страданий. Отвечай же!

— Спрашивай.

— Перенесись на двадцать лет назад, в то время, когда ты сделал все, чтобы навеки погубить две честных жизни. Ты тогда дружил с графом де Шароле.

— Да, я был его другом.

— Он был твоим сообщником в этом деле?

— Признаюсь, он мне помогал.

— Это он затребовал моего отца в Фоссез?

— Да. Вдобавок он предоставил в мое распоряжение Сен-Клода, своего ловкого камердинера.

— Почему же принц крови оказывал тебе такие услуги?

— Потому что я потакал его порочным склонностям и помогал советами в дурных делах.

— Кто велел арестовать Ла-Морлиера в ночь на 30 января?

— Шароле.

— Зачем?

— Морлиер знал людей, карауливших Урсулу и Рено. Он мог, увидев их, заподозрить что-нибудь. Я освободился от него и хорошо сделал.

— Это граф де Шароле предложил прогулку в Версаль?

— Да, мы так договорились.

— Это он увез общество в Фоссез?

— Да, он действовал по плану.

— Злодей! — прошептал Рыцарь. — Кто тебе помогал убить мою мать? — продолжал он более спокойным тоном.

— Один-единственный человек.

— Этот человек еще жив?

— Да.

— Кто это и где он?

— Здесь.

Монжуа указал кивком головы на княвя.

— Он!.. — вскричал Рыцарь.

Князь побледнел, как полотно. Рыцарь рванулся вперед, но овладел собой и продолжал уже спокойно:

— Итак, вы вдвоем убили мою мать!

Эта фраза была произнесена не громко, но с таким выражением, что Монжуа отвернулся, а князя затрясло.

В. за все время не произнес ни слова. Он стоял в своей черной маске напротив Рыцаря Курятника настолько неподвижно, что напоминал статую.

— Вы сами зарыли жертву в землю?

— Да, — ответил Монжуа.

— Кто вырыл могилу?

— Князь.

— Где?

— В середине сада, под абрикосовым деревом.

— Кто ее похоронил?

— Я.

— Ты хотел, чтобы от твоей жертвы даже следов не осталось?

— Да, но я забыл залить водою известь, и она, вместо того, чтобы уничтожить, сохранила скелет. Если бы не эта моя забывчивость, я теперь был бы свободен и могуществен, а ты не был бы ни Рыцарем Курятника, ни в этом месте.

— Отвечай! — потребовал Рыцарь. — Бриссо знала, что ты сделал?

— Нет — ни тогда, ни потом. Один только Шароле знал все подробно. Теперь ты знаешь все, что касается твоей матери. Что же касается твоего отца, тебе и так все известно, потому что ты приезжал в Фоссез узнавать о нем. На этот счет Шароле может рассказать тебе больше, чем я. Теперь ты хочешь знать, что случилось на улице Тампль 30 января?

— Нет, я хочу знать, зачем, погубив таким подлым способом отца и мать, ты преследовал детей?

— Ты не догадываешься? Но это ведь легко понять. Я заставил повесить твоего отца, чтобы выиграть пари, и задушил твою мать, потому что она заставила меня проиграть это пари. За время, прошедшее с 1725 года по 1730, я почти забыл об этом происшествии и опять принялся за свою веселую жизнь. Но я быстро промотал все, и мне даже не давали в долг. Я придумывал, на что мне решиться, когда 30 января 1730 года, гуляя по бульвару, встретил человека, которого я не знал, и который вызвал меня на дуэль из-за какого-то пустяка. Я согласился, тем более что был не в духе, и мы отправились в Медонский лес. Там ты мне сказал, кто ты, и прибавил, что убьешь меня. Ты был еще молод.

— Мне было семнадцать лет.

— Я понял, что ты способен это сделать, по той энергии, какую ты выказывал. Мы начали биться. Ты нанес мне сильный удар шпагой, и я упал. Подумав, что я убит, ты выбросил из ямы сухие листья, положил меня в эту яму и засыпал листьями. Потом ты ушел, уверенный, что отомстил. Ты был тогда молод, и это был твой первый шаг в деятельной жизни. Теперь ты действовал бы иначе. К счастью для меня князь наблюдал за поединком издали. Он видел, как ты закопал меня. Когда ты ушел, он откопал меня. Я болел несколько недель, потом поправился. В лесу в тот же день происходила другая дуэль, и князю пришла в голову идея надеть мое платье на убитого и обезобразить его. В результате подумали, что это я, и весь Париж полагал, что я мертв. Это было мне на руку — я мог не опасаться своих кредиторов. Я хотел разбогатеть и поехал в Венгрию. Тебе, наверно, ни к чему знать мои приключения. Я возвратился во Францию никем не узнанный. Мне стало известно, что моим врагом был Рыцарь Курятника, и я начал борьбу, которая еще не кончена…

— Но скоро кончится.

Монжуа поклонился и ничего не ответил. Рыцарь, не спускавший с него глаз, приблизился к нему.

— Ты у меня в руках, — сказал он, — Ты знаешь, сколько страданий ты мне доставил, и понимаешь, что я могу подвергнуть тебя самым страшным пыткам. Берегись, Монжуа: перед тобой стоит само мщение!

Сделав еще шаг вперед, Рыцарь посмотрел в глаза своему врагу так пристально, что Монжуа не сумел выдержать этот взгляд.

— Нисетта и Сабина действительно отравлены? — спросил Рыцарь, продолжая сверлить Монжуа взглядом, словно хотел вытянуть истину из его губ. — Отравлены ли они? Говори правду — даже намек на ложь будет наказан годами страданий.

— Отравлены.

— Ты дал им яд?

— Противоядие от которого известно лишь мне… Яд начнет действовать через час.

— Ты будешь говорить!

Монжуа насмешливо улыбнулся.

— Я заставлю тебя говорить!

Монжуа смотрел с безразличием.

— Противоядие! Тебе остается минута на ответ.

Рыцарь наклонился, не спуская глаз с барона, и взял железо, раскаленное на огне. Монжуа молча покачал головой. Глухой крик сорвался с губ Рыцаря.

— Ты будешь говорить… — прорычал он.

— Убей меня, — холодно отвечал Сомбой, — но я ничего не скажу.

— Вначале на твоих глазах будут пытать его, — сказал Рыцарь, указав на князя.

Князь дернулся. В. подошел к нему, схватил за веревки, которыми князь был связан, оттащил его немного назад и привязал к гигантской рогатке, вбитой в потолок. Князь понял, что ему предстоит, и на его лбу выступил холодный пот.

— Я скажу все, что знаю, — проговорил он.

— Трус и предатель, — прошипел Монжуа. — Убей его, если хочешь, — обратился он к Рыцарю, презрительно пожав плечами. — Он все равно ничего не знает.

— Злодей! — сказал Рыцарь твердым голосом и грозно поднял руки над головой Монжуа. — Ты будешь говорить, я этого хочу!

Выпрямившись, он смотрел Монжуа прямо в глаза. В. подошел и напомнил:

— Час на исходе…

— И эти женщины умрут! — воскликнул Рыцарь. — Умрут! Они!..

На него страшно было смотреть.

— Умрут!.. — повторил он.

Схватив Монжуа за руки, он сжал их так сильно, что веревки, связывавшие их, разорвались. Сжимая руки барона побелевшими пальцами, он наклонился к нему и проговорил:

— Говори! Говори! Я этого хочу!

Последние слова он произнес с такой силой, что Монжуа откинулся назад.

— Он будет говорить! — сказал В., подходя.

Рыцарь выпустил руки Монжуа — тот стоял не двигаясь. Рыцарь опять взял его за правую руку — Монжуа вздрогнул, и по всему его телу пробежал нервный трепет.

— Ты будешь говорить? — спросил Рыцарь.

— Да, — пролепетал Монжуа разбитым голосом, как человек, побежденный после продолжительной борьбы.

Рыцарь и В. переглянулись.

— О наука, наука! — прошептал В. — Та же самая реакция, что и на молодого Месмера! Вы им повелеваете! Он будет отвечать! Он уже не принадлежит себе.

Рыцарь медленно проговорил:

— Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности?

Монжуа корчился в страшных конвульсиях. Взяв в каждую руку по склянке, имеющей форму лейденских банок, Рыцарь приложил медную пробку одной из них к голове Монжуа, а другую — к сердцу. Монжуа задышал часто и хрипло, он весь дергался.

— Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности? — повторил Рыцарь. — Отвечай!

Губы Монжуа раскрылись.

— Отвечай! — повторил Рыцарь.

Монжуа пытался заставить себя не подчиниться приказу. Лицо его исказилось от нечеловеческого напряжения. Рыцарь поднял свои руки над лбом Монжуа.

— Отвечай! В опасности ли они?

— Нет.

— Стало быть, ты солгал?

— Да.

— Ты хотел меня обмануть, чтобы получить свободу?

— Да.

— Итак, Нисетта и Сабина не отравлены?

— Нет.

— Ты понимаешь, в каком состоянии ты находишься?

— Нет…

— Что ты чувствуешь?

— Сильную боль в голове.

— Чего бы ты хотел?

— Чтобы ты снял эту боль.

Рыцарь и В. опять переглянулись.

— Вам всемогущество, — прошептал В., — а графу де Сен-Жермену бессмертие!

Раздалось громкое ‘кукареку’. В. быстро открыл дверь. Фанфан-Тюльпан стоял на пороге и подавал письмо.

— От доктора Пейрони, — сказал он.

В. поспешно подал письмо Рыцарю, и тот распечатал послание.

— Этот человек сказал правду, — проговорил он, указывая на Монжуа, — Нисетта и Сабина не подвергаются никакой опасности — так утверждает Пейрони. Стало быть, мне остается только отомстить, — прибавил он с радостным трепетом, поворачиваясь к Монжуа. — Проснись! — приказал он хриплым голосом, схватив его за руки.

Эпилог Через три месяца

I. ГРОЗА

Девятого августа 1745 года в Париже утром служили благодарственный молебен в соборе Парижской богоматери, в два часа должен был состояться концерт в саду Тюильри, вечером в восемь часов — фейерверк на площади Людовика XV, а ночью — бал в ратуше.

В этот день Людовик XV Возлюбленный, после великолепной трехмесячной кампании, возвратился в столицу своего королевства, увенчанный лаврами. На перекрестках танцевали, на улицах пускали ракеты. На улице Сент-Оноре особенно великолепным освещением отличались два дома: Даже — королевского парикмахера, и Рупара — чулочника.

Рупар стоял перед лавкой, закинув руки за спину и вздернув нос, и любовался своей иллюминацией. Его окружала толпа соседей.

— Как чудесны слава и победа! — восклицал Рупар. — И как подумаешь, что я, говорящий с вами, лично присутствовал при этом!..

— Да, ведь вы были при Фонтенуа, — сказал один из соседей с восторгом.

— Был. Я победитель!

— И не были ранены?

— Нет, но я мог быть ранен.

— Так вы были в сражении?

— Был ли я в сражении! — вскричал Рупар. — Нет, но я слышал, как свистели пули, я видел мертвых и раненых.

Рупара окружили — он был в восторге, оказавшись центром внимания.

— Король меня видел и говорил со мной, — продолжал он.

— И остался доволен вами?

— В восторге!

— Уж не произвел ли король вас в генералы? — иронично спросил молодой белокурый приказчик чулочника.

— Я не просил его, — скромно ответил Рупар. — Но я присутствовал при сражении.

— Спрятавшись в комнате по другую сторону реки, — сказала Урсула, вышедшая из лавки. — Советую вам не хвастаться вашими подвигами! Если бы у короля были все такие солдаты, как вы, он не выиграл бы сражения.

— Но, мой добрый друг, мне кажется, что…

Урсула перешла через улицу, не слушая своего мужа. Она встретила Арманду, выходящую из лавки Даже.

— А я шла за вами, — сказала Арманда. — Нисетта и Сабина хотели посоветоваться насчет подвенечных платьев, только что полученных.

— Очевидно, свадьбы будут скоро?

— На будущей неделе.

— Почему же не на этой? Сегодня только понедельник.

— Жильбер отсутствует. Он был вынужден уехать по делам и вернется только в пятницу или субботу.

— Войдите, — прибавила Арманда, переступая порог парикмахерской. — Вы увидите моего нового друга.

— Кто это?

— Войдите-войдите: увидите!

Урсула прошла первая, Арманда — за ней. В это время по внутренней лестнице спускались два человека: первым шел Ролан, сменивший мундир на свой прежний костюм, вторым — сержант лейб-гвардии.

— Мсье Фанфан! — закричала Урсула.

— Собственной персоной! — ответил Фанфан-Тюльпан, любезно кланяясь.

— Вы в Париже!

— С сегодняшнего утра. Я имею честь находиться в конвое его величества и вступил в Париж вместе с королем. Ролан заставил меня поклясться, что мой первый визит будет к нему, и я сдержал слово.

— А Нанона? — спросила Урсула.

— Милая маркитантка? Она также вернулась. Она там, наверху, с девицами, рассматривает наряды.

— Пойдемте скорей! — заторопилась Урсула.

Обе женщины проворно поднялись по лестнице.

— Славно, что король взял меня в конвойные! — сказал Фанфан, подбоченившись. — Таким образом я как раз успел на свадьбу. Теперь мне придется потанцевать с красавицами.

И Фанфан начал петь и пританцовывать в такт. Приказчики парикмахера смотрели на сержанта с восторгом. Фанфан протанцевал до порога парикмахерской и застыл, глядя на улицу.

— Что это у меня — куриная слепота? Кого это я там вижу? Это большое брюхо, это красное лицо… Это он, мой приятель, мой гость!

Бросившись на улицу, Фанфан подбежал к толпе, собравшейся перед лавкой чулочника, Рупар вскрикнул:

— Сержант!

— Мой спутник в походе! — закричал Фанфан.

Схватив Рупара в объятия, он так порывисто прижал его к груди, что у чулочника захватило дух.

— Ну, Рупар, узнаешь ли ты меня? — вскричал Фанфан.

— Узнаю ли я вас, сержант…

— Берегитесь, берегитесь! — раздался вдруг голос кучера.

Летевшая по улице карета остановилась у дома парикмахера, открылась дверца, и на землю соскочил Даже.

— А! Вот и Даже! — воскликнул Фанфан. — Я пойду к нему узнать…

Оттолкнув Рупара, он пошел к дому, в который вошел парикмахер. Даже держал за руки Ролана.

Он казался очень взволнованным, но это волнение было приятным.

— Пойдем к твоей сестре, — сказал он, — сначала я должен поговорить с ней.

Он поднялся по лестнице, Ролан и Фанфан последовали за ним. На площадке второго этажа они услышали доносившийся из комнаты оживленный голос Сабины. Это была та самая комната, куда шесть месяцев назад молодую девушку принесли без чувств, залитою кровью. Даже отворил дверь. Сабина, Нисетта, Урсула, Арманда и Нанона с наслаждением рассматривали два белых платья, лежавшие на стульях. Целая коллекция белья, лент, юбок была разложена на других стульях и кроватях. Все говорили наперебой, очень оживленно обсуждая наряды.

На шум отворившейся двери они разом обернулись.

— Отец! — сказала Сабина, подбегая к Даже.

— Мсье Даже! — воскликнула Нисетта.

Парикмахер, поцеловав Сабину, повернулся к Нисетте.

— Почему бы не сказать тебе так же, как Сабина? — спросил он. — Разве я и не твой отец также?

— Нет еще, — ответила Нисетта, краснея. — Не сейчас, но скоро.

Вошли Ролан и Фанфан.

— Милые мои дети, — спросил Даже, — счастливы ли вы?

— О да! — ответили Сабина и Нисетта.

Даже поцеловал их в лоб.

— А ты, Ролан? — спросил он.

— И я тоже, батюшка, — ответил молодой человек. — Я счастлив, но счастье мое будет полным только тогда, когда Жильбер будет с нами.

— Жильбер будет с нами в субботу.

— И цель его путешествия такая чудесная, такая славная! — восхитилась Нисетта.

— Мы получаем от него письма каждый день, — прибавил Даже.

— Это правда, — сказала Сабина, вздыхая, — но я согласна с моим братом: я хотела бы, чтобы Жильбер был с нами.

— Повторяю тебе, что он будет здесь в субботу, — продолжал Даже. — Король сказал мне это сегодня.

— Король! — вскричали женщины.

— Да. Пока я причесывал сегодня его величество, мы разговаривали, как это часто бывает. Король соблаговолил говорить со мной о моих детях. Я поблагодарил короля за то, что он удостоил Жильбера чести быть посланным в Шателлеро, на оружейную фабрику, чтобы привезти шпагу, которая будет подарена герцогу де Ришелье за заслуги при Фонтенуа. Король улыбнулся, слушая меня. ‘Но если вы довольны, Даже, — сказал он мне, — то ваша дочь, должно быть, недовольна отсутствием жениха’. Я признался королю, что Сабина часто вздыхает, и что из-за отсутствия Жильбера откладывается свадьба. Король сказал, что он отправил приказ Жильберу возвратиться не позже субботы. Потом, взяв со стола бумагу, он добавил: ‘Теперь не будет никакой задержки, Даже. Вот этой бумагой я освобождаю вашего сына, Ролана, от службы, хотя он поступил на службу как волонтер’. Король подал мне эту бумагу.

Даже вынул из кармана бумагу и отдал ее Ролану.

— Вот, теперь ты свободен! — сказал он.

— Как король добр! — вскричал Ролан.

— Добр, да не совсем, — проворчал Фанфан-Тюльпан.

— Как! — спросил Ролан. — Что вы хотите сказать?

— Я говорю: зачем лишать военной карьеры такого молодца, который врезался со мной в английскую колонну, что было не легко, и мог бы со временем стать полковником? Пустить тебя в отставку — большая ошибка, и если бы король посоветовался со мной..?

— К счастью, он этого не сделал, — перебил, смеясь, Ролан.

— Что сделано, того не воротишь. Не будем говорить об этом. Меня он в отставку не пошлет, иначе я…

Сильный удар грома перебил Фанфана.

— Что, гроза? — спросила Сабина.

— Ну да, — ответила Нанона, подойдя к окну. — Небо недавно было голубое, а теперь все почернело и покрылось тучами.

— Опять гремит! — сказала Нисетта.

— Над Парижем страшная гроза, — прибавила Урсула, высунувшись из окна.

Действительно, начиналась гроза, одна из тех августовских гроз, которые рождаются внезапно, разражаются со страшной силой и проходят так же быстро, как начинаются. Молния прорезала тучи, осветила небо и набросила свой белый, ослепительный отсвет на красную иллюминацию. Раздался новый удар грома, сильнее предыдущего.

— Мне страшно! — вымолвила Нисетта, сжимая руки.

— Вот еще! — возразила Нанона. — Пушки при Фонтенуа гремели сильнее.

— Это правда, — подтвердила Урсула.

Крупные капли дождя упали на подоконник.

Улица, заполненная народом, мгновенно опустела. Все жители стояли у окон или у дверей.

Вдали послышался стук быстро приближавшейся кареты. Пробило половину девятого. Воздух был тяжел, густ, насыщен электричеством. Фанфан взял свою шляпу.

— Вы уходите? — обратились к нему.

— Я должен вернуться на свой пост, — ответил он.

Фанфан поклонился и вышел в сопровождении Ролана, который пошел отворить дверь на улицу. В это время мимо дома проезжала карета.

— Это карета графа де Шароле, — определил Ролан, узнав ливрею кучера и лакеев. — Он живет в Шальо с тех пор, как Рыцарь сжег его особняк на улице Фран-Буржуа.

— До свидания, — сказал Фанфан, крепко пожав руку Ролана.

— Ты весь промокнешь.

— Ну! Не растаю.

Он исчез в том направлении, куда, поехала карета.

II. В БОВЕ

Раздался страшный удар грома, и молния огненным зигзагом прорезала небо с запада на восток. Сильный порыв ветра пронесся по Парижу, сгибая деревья и срывая крыши с домов, потом наступила минута полнейшей тишины, секунда оцепенения — и дождь обрушился, как из ведра. Дождь, молния, гром, ветер соединились в бушующую стихию. Сточных труб стало явно мало, по улицам неслись целые потоки воды. Карета графа Шароле ехала по грязи, кучер нагибал голову, пытаясь под шляпой спрятать от ветра и дождя свое лицо. Оба лакея съежились за кузовом карелы. Граф де Шароле сидел один в карете, в левом углу, протянув ноги на переднюю скамейку. Он дремал, то есть был погружен в то приятное состояние, которое уже не бодрствование, но еще и не сон. Та часть Парижа, в которую въехала карета, была тогда очень малолюдна. Несмотря на грозу, сила которой не уменьшалась, карета катилась быстро и скоро приблизилась к горе Шальо. Лошади удвоили прыть, поднимаясь в гору. Вдруг раздался петушиный крик. Одновременно ударил гром, молния прорезала тучи, и все четыре лошади упали на землю. Толчок был так силен, что кучер свалился с козел прямо в грязь. В ту же минуту четыре сильных руки подхватили его и связали. Лакеев тоже стащили на землю и их постигла та же участь. Обе дверцы кареты распахнулись — перед каждой из них стояло по три человека. Прежде чем Шароле успел проснуться, его быстро схватили, связали и вытащили из кареты. Постромки лошадей обрезали, они вскочили под ударами бичей и умчались в разные стороны. Кучера и лакеев бросили в карету и заперли дверцы. Шароле понесли к аллее Елисейских полей и посадили в почтовый экипаж, запряженный шестеркой, с кучером и форейтором. Два человека в черных бархатных масках сели вместе с графом. Еще двое сели на козлы возле кучера и двое стали на запятки. Четверо вскочили на лошадей, ждавших с левой стороны. Раздалось пение петуха, и экипаж со всадниками направились к Сен-Дени. Оставив этот город справа, карета в сопровождении четырех всадников покатилась к Понтуазу.

Гроза продолжалась, хотя была уже не такой сильной, дождь не переставал. Нападение было совершено без четверти девять, а ровно в десять часов карета доехала до Понтуаза, но, не въезжая в город, повернула направо и остановилась перед дверью дома в начале дороги Мери. Шесть человек держали приготовленных лошадей. Шестерку из кареты, покрытую пеной и потом, выпрягли и в один миг заменили свежими лошадьми. Всадники тоже переменили лошадей. Вновь защелкали бичи, и карета умчалась дальше. За Понтуазом дорога была сухая — гроза сюда не подошла.

После отъезда из Парижа не было произнесено ни единого слова, все хранили самое строгое молчание. После одиннадцати часов в ночной темноте показались зубчатые стрелы собора Бове. Город спал, нигде не было ни огонька. Карета остановилась на берегу Авелона. Всадники спешились, дверца кареты отворилась, и один из сидевших в карете вышел. Оставшийся высадил графа де Шароле, которого два человека отнесли на берег. Один из тех, что сидели в карете, шел впереди, другой — сзади, еще два человека замыкали шествие. Карета стояла перед очень красивым домом. Ворота дома бесшумно отворились, карета въехала во внутренний двор, и ворота закрылись. Люди дошли до берега, где под ивами была привязана лодка. Шароле положили на дно лодки, два человека в масках сели на корме, четверо сопровождавших их взяли весла. Лодка пересекла реку и, обогнув город, причалила у больших деревьев. Тут стояла рыбачья хижина. Когда лодка причалила, дверь хижины отворилась, и на пороге появился человек. Послышалось тихое ‘кукареку’. Люди вышли из лодки, которую рыбак удерживал багром. Два человека, неся Шароле на руках, вошли в узкую улицу, совершенно пустую и безмолвную. Люди шли медленно и бесшумно. В середине улицы, слева, возвышался черный дом, довольно большой. Люди остановились перед этим домом. Человек в маске, шедший впереди, наклонился, сунул правую руку под дверь, и та сразу же отворилась. Все вошли, дверь затворилась сама собой. Вошли в низкую комнату, стены которой, необыкновенно толстые, не пропускали ни малейшего звука. Шароле посадили в кресло. По повелительному знаку четверо сопровождавших вышли из комнаты и затворили дверь. Два человека в масках остались с Шароле. Длинная и широкая комната со сводами была освещена многочисленными лампами, прибитыми к стенам. Один из неизвестных в маске, тот, что велел выйти остальным, пристально посмотрел на Шароле. Со связанными руками и ногами, с кляпом во рту, Шароле сидел неподвижно и тихо.

— Выньте кляп и перережьте веревки на руках и ногах, — распорядился человек, стоявший перед графом.

Второй в маске поспешил повиноваться. Получив свободу в движениях, Шароле вздохнул с облегчением и потянулся. С тех пор, как упали его лошади, граф в первый раз мог шевелить руками и говорить.

— Скажут мне, наконец, где я? — сказал он, встав и топнув ногой.

— В городе, где правосудие зависит от вас, монсеньор, — ответил человек в маске. — Вы в Бове, в нескольких лье от вашего поместья Фоссез.

— Кто меня привез сюда?

— Я.

— Кто ты такой, что осмелился поднять руку на принца крови?

— Я тот, кому король подписал прощение на случай, если вас убьют.

— Убьют!.. — повторил Шароле, побледнев.

— Нет. Если бы я хотел вас просто убить, я давно бы сделал это. Но у нас разные вкусы, принц. Я не люблю убивать, я предоставляю это вам.

Сменив тон, но по-прежнему с угрозой, он продолжал:

— Вы хотите знать, кто я? Вам недолго придется ждать.

Окончив говорить, человек в маске ударил в гонг, который был возле него на столе. Дверь отворилась, и двое ввели третьего — босиком и с непокрытой головой. Грубая рубашка была его единственной одеждой, руки — связаны за спиной, а на шее привязана веревка. Этого человека поставили напротив Шароле, затем конвоировавшие его люди вышли. Тот, кто говорил с Шароле, продолжал:

— Граф де Шароле, имею честь представить вам старого вашего приятеля, которого вы достаточно давно не видели — барона де Монжуа.

Сделав шаг назад и скрестив руки на груди, он прибавил:

— Теперь скажу, кто я. Жильбер, сын Рено, оружейника с набережной Феррайль, того, который под вашим давлением, монсеньор, был осужден в этом городе 29 января 1725 года и повешен 30 января.

Наступила минута тягостного молчания.

— 30 января, когда вы ужинали с вашими друзьями у Бриссо, на улице Вербоа, я был здесь. Я был тогда молод, мне было двенадцать лет. Я увидел тело моего отца на виселице. Настала ночь, и я, держась за веревку, влез и поцеловал его. Наклонившись к его уху, я шепнул: ‘Отец мой, я отомщу за тебя, клянусь. Тот, кто был причиной твоей смерти, умрет так же, как ты, и на том же месте’. Прошло двадцать лет и шесть месяцев, как я дал эту клятву. Сегодняшней ночью я сдержу ее. Вот подлый убийца моего отца! — прибавил он, указывая на Монжуа. — Он умрет. А вы, Шароле, его гнусный сообщник, отомстите за меня. Этот человек умрет от вашей руки. Его я приговорил к смерти, а вас — быть его палачом.

— Негодяй! — возмутился Шароле. — Как ты смеешь оскорблять принца!

— Ничего, это уже не первое мое оскорбление. Мы давно знаем друг друга, мсье де Шароле! Это я ограбил ваш замок Эмеренвилль, это я посадил вас на целую ночь в выгребную яму, это я сжег ваш особняк на улице Фран-Буржуа! Вы слышали приговор? Граф де Шароле, вы повесите этого человека на виселице, как он повесил моего отца, и подпишете вашим именем протокол казни. Вы это сделаете без малейшего промедления и липших слов. При малейшей попытке уклониться я прострелю вам голову. Посмотрите мне прямо в лицо: двадцать лет назад меня звали Жильбером Рено, а теперь меня зовут Рыцарем Курятника.

Сорвав плащ и маску, Рыцарь явился во всем своем свирепом могуществе.

— Вы понимаете, — продолжал он, — что у вас не остается другого выхода, как сделать то, чего я хочу. Впрочем, это покажется вам забавным, граф! Вы стреляете, как в кроликов, в бедных людей, работающих на расстоянии ружейного выстрела от вас, но вам еще не приходилось вешать. Это доставит вам удовольствие.

— Кукареку! — прозвучал пронзительный петушиный крик.

Двери отворились, и в комнату вошли семь человек. У всех в петлице или на шляпе были перья различного цвета. Они схватили Монжуа и Шароле.

— На виселицу! — приказал Рыцарь Курятника.

Если бы в эту ночь кому-нибудь пришлось находиться в одном из залов здания уголовного суда в Бове, он, посмотрев на площадь, увидел бы странное и ужасное зрелище. На площади виднелся позорный столб и огромная виселица. Ровно в полночь группа людей молча окружила виселицу. Потом по ступеням длинной лестницы медленно поднялась тень. Среди глубокой тишины с верха лестницы на эшафот упала веревка. Люди, стоявшие группой на эшафоте, вдруг раздвинулись, и показался человек, качавшийся на веревке, затянутой на его шее. Другой был привязан за руки к ногам первого. Веревки ослабли, он, высвободившись, тяжело упал, и повешенный медленно завертелся на веревке. Прошло четверть часа, а все стоявшие под виселицей и на эшафоте не сделали ни одного движения. Потом раздалось тихое пение петуха, и все сразу разошлись.

Под виселицей остался один человек. Он поднял голову, протянул правую руку к небу, а левую прижал к сердцу.

— Отец мой! — произнес он. — Твой сын сдержал клятву: ты отомщен.

III. УЛИЦА ВЕРБОА

Пробило половину первого ночи, и лодка опять пересекла Авелон в противоположном направлении.

Два человека выпрыгнули на берег, затем из лодки вышел граф де Шароле, руки которого были уже свободны, и вместе с ним — Рыцарь Курятника. У Рыцаря лицо было открыто. За ним последовал человек в маске. Это был В. Еще двое следовали за ним. Покинув лодку, все пошли вдоль берега. Как только они дошли до мостовой улицы, ворота большого дома отворились, и оттуда выехала карета, запряженная шестеркой лошадей. Отворив дверцу, В. сел первым, за ним последовал Шароле, затем — Рыцарь. Остальные отправились верхом. Карета поехала по дороге в сторону Парижа.

Обратно ехали так же быстро, как и в Бове: выехали в половине первого, а в три часа утра впереди уже виднелись монмартрские мельницы с белеющими в ночной темноте крыльями. Карета въехала в Париж через Сен-Мартенские ворота и остановилась у стены аббатства Сен-Мартен. Рыцарь, В. и Шароле покинули карету и, в сопровождении четырех спешившихся всадников, повернули направо и вышли на улицу Вербоа. Рыцарь шел первым, за ним бок о бок — В. и Шароле. Они остановились перед двухэтажным домиком, где 30 января мы видели трех человек — А., Б., и В. Рыцарь отворил дверь, вошел, впустил Шароле и В. Схватив графа за руку, он быстро потащил его, не говоря ни слова, по темным комнатам дома. Наконец они оказались на крыльце в сад. 30 января шел снег, погода была холодная, деревья голы, сад пуст и печален. В эту августовскую ночь сад был великолепен, свеж, зелен, тенист. Рыцарь, по-прежнему держа графа за руку, принудил его спуститься в сад. В. следовал за ними. Они прошли густыми аллеями к центру сада, где высилось абрикосовое дерево, давно уже засохшее. Ничего не могло быть печальнее этой части сада, походившей на кладбище. Рыцарь, Шароле и В. подошли к абрикосовому дереву. Под ним неподвижно лежал высокий человек со связанными руками. Рыцарь повернулся к Шароле и сказал:

— Мы в том самом доме, где в ночь на 30 января 1725 года убили мою мать. Это вы велели арестовать Морлиера, который мог бы помешать этому убийству, это вы предложили прогулку по льду в Версале, чтобы освободить дом, это вы, наконец, все приготовили для преступления, а вот тот, кто совершил его, вот злодей, удавивший мою мать!.. Он тоже умрет, как тот, которого повесили, и убьете его вы, как и того. Вы были орудием, помогавшим убивать невинных, вы будете орудием, которое поразит виновных. Удави этого, как ты повесил того!

Схватив графа, он толкнул его к князю, лежавшему без движения под абрикосовым деревом.

IV. ИСПОВЕДЬ

Шесть часов пробило на парижском соборе, одна из дверей которого была открыта. В это утро, когда весь Париж все еще спал, в церковь вошел человек, закутанный в большой плащ. На лицо его была надвинута шляпа. Без сомнения, его ждали, потому что когда он вошел, через хоры прошел прелат. Это был епископ, монсеньор де Мирпоа, самый уважаемый и самый строгий прелат во Франции. Его опередил аббат, отворивший дверь в исповедальню. Через несколько секунд человек, вошедший в церковь, зашел в исповедальню и стал на колени… Исповедь длилась довольно долго. Потом он поднялся с колен, перекрестился и стал ждать. Дверь отворилась, и епископ вышел.

— Пойдемте, сын мой, — сказал он тихим голосом, направляясь к ризнице.

Там было два аббата. Епископ поговорил с ними шепотом, потом, сделав знак рукой тому, кто исповедовался у него, отворил дверь, ведущую в монастырь. У двери ждала карета. Лакей отворил дверцу, священник сел в карету, а за ним вошел исповедовавшийся и сел напротив епископа. Карета тронулась и через десять минут остановилась возле особняка прелата. Епископ первым вышел из кареты, поднялся по лестнице и вошел в богато обставленную молельню, незнакомец следовал за ним. Прелат сел и указал своему спутнику на стул, тот принял приглашение с поклоном.

— Итак, вы — Рыцарь Курятника? — спросил Мирпоа, смотря на человека, сидящего напротив него.

— Да, монсеньор, — ответил тот.

— Рыцарь Курятника, преступник!

Рыцарь смотрел на прелата, глаза которого были прикованы к нему.

— Вы должны понять меня, монсеньор, — продолжал Рыцарь, — эта идея, находящая отклик в моем сердце, не принадлежит, собственно, мне. Многие думают, или скоро будут думать, как я… Пройдет немного лет — и вся Франция будет чувствовать то же, что и я! Но не в этом вопрос, — продолжал Рыцарь, сменив тон, — речь идет обо мне одном. Я сказал вам все, и если вы знаете, какая скорбь привела меня на этот путь, вы знаете также, что я отомстил за себя нынешней ночью или, вернее сказать, отомстил за тех, кто пострадал безвинно.

— Вы не имели права действовать таким образом, — сказал де Мирпоа.

— Но если бы я оставил в живых эти чудовища, они опять убивали бы невинных.

— Господь запрещает мстить!

— Господь не запрещает убить ядовитую змею.

— Змея не человек, она не может раскаяться.

— Умоляю вас, монсеньор, призовите на меня милосердие Божие!

— Чем вы будете заниматься дальше?

— Я вам уже сказал: хочу отказаться от двойного существования, которое я вел до сегодняшнего дня. Рыцарь Курятника умер, теперь будет жить только Жильбер, счастье на земле еще возможно для меня. Я люблю Сабину, дочь Даже. Я буду работать, и мы будем счастливы. Эта-то любовь и привела меня к вам.

— Как?

— Сабина — девушка праведная. Обманывать ее было бы непозволительно. Признаться ей во всем я не могу, но я люблю ее. Ради нее я отказываюсь от моего тайного безграничного могущества. Прочтите в моем сердце и в моей душе: для того, чтобы быть супругом Сабины перед Богом, я должен стать перед алтарем, а для этого мной должна руководить ваша рука. Вы знаете все — смею ли я надеяться?

Священник не отвечал, он, по-видимому, был погружен в свои мысли. Потом он встал и медленно, торжественно подошел к Рыцарю.

— Поклянитесь вечным спасением вашей души, что вы сказали правду, — проговорил он.

Жильбер протянул обе руки.

— Клянусь! — сказал он. — Клянусь перед отцом моим и моей матерью, которые близ Господа и слышат меня.

Прелат протянул руки над головой Жильбера.

— Милосердие и прощение Господа неисчерпаемы, — проговорил он.

— Отец мой, — сказал Жильбер, становясь на колени, — окажите мне последнюю милость.

— Что вы хотите?

— Я смог похоронить тело моего отца на святом кладбище, но тело моей матери остается там, где его погребли преступники. Вам известно, что три месяца назад, в лесу Сенар, один человек имел счастье спасти жизнь его величества, которого едва не убил кабан?

— Знаю.

— Это я спас короля.

— Неужели?

— Да. Король обещал мне исполнить первую же мою просьбу. Пусть же его величество позволит мне похоронить мать на кладбище.

— Я увижу его величество сегодня утром на совете и передам ему вашу просьбу.

Жильбер приподнялся с колен.

— Удостоите ли вы дать мне поцеловать вашу руку?

Прелат протянул Жильберу свою руку, на пальце которой было епископское кольцо.

V. СВАДЬБА

В этот вечер граф де Сен-Жермен приехал к маркизе де Помпадур, и был принят ею очень любезно. В очаровательной гостиной, обставленной с изящным вкусом, находился целый рой хорошеньких женщин, и граф де Сен-Жермен был единственным кавалером среди них.

— В самом деле, граф, это не плутовство? — говорила маркиза, улыбаясь и кокетничая.

— Уверяю вас, — отвечал граф де Сен-Жермен с самым серьезным видом, — я никогда не плутую.

— Однако это до того странно, что надо это считать или чудом, или шуткой.

— Это ни то, ни другое.

— А что же?

— Результат науки.

— В самом деле? — закричали дамы.

— Пусть маркиза попробует сама, — предложил Сен-Жермен, — тогда она убедится.

— Дайте мне бонбоньерку.

Сен-Жермен взял со стола, стоявшего посреди комнаты, удивительной работы небольшую бонбоньерку из черной черепахи. Верх ее был украшен великолепным агатом, величиной почти с крышку.

— Откройте ее, маркиза, — сказал Сен-Жермен.

Маркиза повиновалась.

— Посмотрите хорошенько на крышку, — продолжал граф, стоя поодаль от стола.

— Смотрю, граф, — ответила хорошенькая маркиза.

— На что это вы смотрите? — спросил чей-то голос.

Маркиза повернулась.

— Король! — воскликнула она и подбежала к Людовику XV, который вошел, по своему обыкновению, без доклада.

Граф де Сен-Жермен низко поклонился королю.

— На что вы смотрите? — повторил король.

— На эту шкатулку, государь, — ответила маркиза.

Она подала королю черепаховую бонбоньерку.

— Очень хорошенькая шкатулка, — оценил Людовик XV.

— Государь, — продолжал граф, — удостойте взглянуть на крышку сверху и снизу.

— Смотрю с обеих сторон.

— Позвольте мне спросить ваше величество, что вы изволите видеть?

— Я вижу прекрасный агат и сверху, и снизу. Мне кажется, что я не могу увидеть ничего другого…

— Можете, — отозвалась маркиза.

Сен-Жермен взял с ближайшего стола небольшую спиртовую лампу, еще не зажженную, и поставил ее на стол перед королем.

— Государь, — сказал Сен-Жермен, — поставьте эту бонбоньерку на лампу так, чтобы крышка оказалась внизу.

— Так? — спросил Людовик XV, ставя бонбоньерку.

— Да, государь.

Агат бонбоньерки находился над фитилем. Сен-Жермен пошел было к камину, но вдруг остановился.

— Так как я хочу, чтобы вы не заподозрили хитрости, — сказал он, — я не буду ни к чему прикасаться. Ваше величество положили бонбоньерку на лампу сами, так что я до нее не дотрагивался даже пальцем, не так ли?

— Конечно, — подтвердил Людовик XV.

— Пусть же маркиза сама возьмет на камине зажженную розовую свечу и ею подожжет фитиль лампы.

Маркиза так и сделала — вспыхнуло синеватое пламя.

— Я попрошу присутствующих дам наблюдать, не подходя близко, — сказал граф Сен-Жермен.

Граф вынул из кармана часы и посмотрел на них.

— Еще минутку, — проговорил он. — Теперь я попрошу короля взять эту бонбоньерку щипцами.

Сен-Жермен подал королю длинные щипцы, вынув их из кармана своего костюма. Король взял щипцы, схватил ими бонбоньерку и положил на стол. Все удивленно вскрикнули. Агат на крышке исчез, а вместо него появилась чудесная эмаль, представлявшая пастушку с барашками. Король раскрыл бонбоньерку и внимательно осмотрел крышку.

— Как странно! — произнес он. — Куда девался агат?

— Вашему величеству угодно его видеть? — спросил Сен-Жермен.

— Конечно, я этого желаю.

— Возьмите щипцы и положите бонбоньерку на лампу.

Король положил. Через минуту агат появился снова.

— Ну и чудеса! — сказал король при этой необъяснимой перемене. — А я как раз хотел сделать подарок.

— Подарок? — переспросила маркиза.

— Даже два.

— Кому это, государь?

— Дочери и невестке Даже.

— Правда, они ведь сегодня выходят замуж.

— Я обещал им, маркиза, что вы будете присутствовать при венчании.

— Очень рада, государь. И вы хотите подарить им эту бонбоньерку?

— Хотел сначала, но потом подумал, что она может быть делом рук дьявола.

— Что же вы им подарите?

— Что вы, маркиза, захотите.

— Государь, вы мне предоставляете полную свободу выбора?

— Да… Но не разорите меня — разорять короля, значит, разорять государство.

В дверь постучались.

— Войдите, — сказал король.

Бине, верный камердинер, вошел и доложил:

— Государь, женихи и невесты приехали.

— А Мирпоа?

— В капелле.

— Разве будет венчать епископ Мирпоа? — с удивлением спросила маркиза де Помпадур.

— Он сам так захотел.

— Это очень лестно для венчающихся.

— Пойдемте в капеллу, маркиза, — сказал король. — Приглашаю и вас присутствовать при венчании, — обратился он к Сен-Жермену, — но с условием, чтобы вы не превратили новобрачных во что-нибудь, как этот агат.

— Государь, я не настолько могуществен.

— Это большое счастье для мужей.

— Но граф де Сен-Жермен может предсказать будущее молодым супругам, — заметила маркиза де Помпадур.

Граф де Сен-Жермен утвердительно кивнул.

— Велите позвать молодых супругов, государь, граф предскажет им будущее.

— Это невозможно, маркиза! — с чувством возразил Сен-Жермен.

— Почему?

— Потому что книга будущего раскроется только после венчания.

Король подал руку маркизе де Помпадур.

— Пойдемте в капеллу, — сказал он.

Король и дамы спустились по лестнице, ведущей в капеллу замка. Сен-Жермен пошел за ними.

Нисетта, Сабина, Жильбер, Ролан, Даже, гости и родственники ждали у дверей капеллы. Нисетта и Сабина были восхитительны в своих белых нарядах. Король, держа за руку маркизу, прошел между ними, сказав каждому любезное слово. Сен-Жермен немного отстал. В эту минуту произошла небольшая заминка. Король занимал место в капелле, а епископ Мирпоа принимал его. Даже держал за руку Нисетту, Ролан вел Сабину. Жильбер стоял позади них один. Сен-Жермен подошел к нему, поклонился, и они обменялись быстрыми взглядами.

— Ну что? — спросил Жильбер тихо.

— Все шло прекрасно! — сказал Сен-Жермен.

— Вам все удалось?

— Вполне.

— Если так, то вам — могущество, а мне — счастье.

— Это ваша воля.

— Это необходимо. Последний совет, любезный В. Продолжайте дело, начатое мной, и, чтобы отсутствие мое осталось незамеченным, выберите человека, который был бы постоянно возле вас в маске, и играл бы ту же роль, какую играли вы.

— Но достигнет ли этот человек той необходимой степени сходства, что создавала нашу силу?

— Вы можете действовать, употребляя те же средства.

— Начальник…

— Молчите, не произносите больше никогда этого слова. Когда я переступлю порог этой капеллы, я не буду более вас знать.

Все двинулись. Даже, ведя Нисетту, вошел в капеллу, Ролан, держа за руку сестру, последовал за отцом.

Жильбер бросил на графа последний взгляд и переступил порог капеллы.

Эрнест Капандю

Рыцарь Курятника

Часть первая Скелет на улице Вербоа

I. А., Б., В

II. ГРАНЖ-БАТЕЛЬЕР

III. ПРЕКРАСНАЯ ЗВЕЗДА

IV. НИСЕТТА

V. САМАРИТЯНКА

VI. БОНБОНЬЕРКА

VII. УЖИН

VIII. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

IX. ОСОБНЯК КАПУЦИНОВ

X. ЖАКОБЕР

XI. САБИНА

XII. ЛЕТАРГИЯ

XIII. ГЕРЦОГ

XIV. ЗАТРУДНИТЕЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

XV. СЛУЖАНКА

XVI. НОЧНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

XVII. МЕГЕРА

XVIII. КАРЕТА

XIX. ВЕНСЕННСКАЯ ЗАСТАВА

XX. МУЖЧИНА ИЛИ ЖЕНЩИНА?

XXI. ЯЙЦА

XXII. НАЧАЛЬНИК

XXIII. СЕМЬ ПЕТУХОВ

XXIV. ЗАГАДКА

XXV. СОВЕЩАНИЕ

XXVI. БРИССО

XXVII. ХОХЛАТЫЙ ПЕТУХ

XXVIII. ПЕТУХ НЕГР

XXIX. ТРУП

Часть вторая Прекрасная незнакомка

I. ДОРОГА В БРЮНОА

II. КРАСАВИЦА

III. ЗАМОК Д’ЭТИОЛЬ

IV. ИСКРЕННИЙ ДРУГ

V. КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

VI. НЕЗНАКОМЕЦ

VII. КОНЕЦ ОХОТЫ

VIII. СОН

IX. ТАВАНН

X. ЗЕРКАЛЬНАЯ ГОСТИНАЯ

XI. БУДУЩИЙ КАРДИНАЛ И МИНИСТР

XII. УТРО КОРОЛЯ

XIII. ПРИКЛЮЧЕНИЕ

XIV. ЕПИСКОП МИРПОА

XV. МАРКИЗ Д’АРЖАНСОН

XVII. КОПИЯ ПРОТОКОЛА

‘ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ ПЕТУХОВ

XVIII. БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

XIX. ПЕТУХ И СТРЕЛА

XX. ЖИЛЬБЕР И РОЛАН

XXI. ОБЕТ

XXII. ВЗГЛЯД

XXIII. ОТЕЛЬ СЕН-ГИЙОМ

XXIV. КАБАЧОК ЦАРЯ СОЛОМОНА

XXV. ЖЕЛАНИЯ

XXVI. ПРОТОКОЛ

‘ПРОТОКОЛ БЛАГОРОДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КУТИЛ,

ЛИСТ ЖЕЛАНИЙ

XXVII. ХОРОШЕНЬКАЯ ОРУЖЕЙНИЦА

XXVIII. БРАКОНЬЕР

XXIX. 30 ЯНВАРЯ

XXX. НА БЕРЕГУ

XXXI. ПАЖ

XXXII. ПРАЗДНИК В РАТУШЕ

XXXIII. ЧАРОДЕЙ

XXXIV. НИМФА

XXXV. МЕРКУРИЙ

XXXVI. ДВЕ СЕСТРЫ

XXXVIII. РАПОРТ

XXXIX. КОРОЛЬ НЕДОВОЛЕН

ХL. СТАРИК

Часть третья Фанфан-Тюльпан

I. ОПЕРА

II. РЕПЕТИЦИЯ

III. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПО ПРИНАДЛЕЖНОСТИ

IV. ГРАФ

V. ПЕСНЯ

Часть вторая
Прекрасная незнакомка