Русские журналы 1769-1771 годов, Афанасьев Александр Николаевич, Год: 1855

Критика
Время на прочтение: 58 минут(ы)
Скачать в PDF

РУССКІЕ ЖУРНАЛЫ 1769 — 1774 ГОДОВЪ.

Императрица Екатерина II и современная литература.— Сатира на невжество.— Воспитаніе, врное преданіямъ старины, и его недостатки.— Картины.нравовъ изъ быта людей стариннаго покроя.— Дураки, сказочники и приживалки.— Письма къ алалею.— Псовая охота, гусиные и птушьи бои, голубятни.— Сатира противъ суеврныхъ примтъ, ворожбы и гаданій.— Народные праздники.— Семейные обряды: родины, свадьба и похороны.

Статья третья (*).

(*) Первыя дв статьи помщены въ 3-мъ и 4-мъ No ‘Огеч. Записокъ’, 1855 года.

Опредливъ общее направленіе журналовъ 1769—1774 годовъ, воспользуемся въ настоящей стать собранными въ нихъ матеріалами и представимъ, по скольку возможно, характеристику тогдашняго общества.
Журналы избраннаго нами времени являлись представителями образованія, водвореннаго на руси Петромъ I и Екатериною II и вмст жаркими защитниками русской національности отъ всякихъ одностороннихъ чужеземныхъ вліяній: этимъ опредлилось отношеніе ихъ къ современности и тсная связь ихъ съ эпохою преобразованій Петра-Великаго. Лучшіе, образованнйшіе умы того вка глубоко врили и съ благодарнымъ сочувствіемъ повторяли:
Петръ далъ намъ бытіе, Екатерина — душу {‘Всячина’, стр. 139. Сличи со словами Бецкаго, сказанными Екатерин II: ‘Петръ Великій создалъ въ Россіи людей, Ваше Величество влагаете въ нихъ души’.}.
Удивляясь заслугамъ преобразователя, великаго не только въ геройств, но еще боле въ человчеств {‘Адск. почта’, стр. 53—56.}, они въ императриц Екатерин II видли продолжательницу его славныхъ длъ:
Петра Великаго ты (Россія) нын Въ премудрой зришь Екатерин! {‘Кошелекъ’, стр. 147.}.
Императрица Екатерина, предъ геніемъ которой преклонялись знаменитые иностранцы, въ литератур нашей названа ‘Россійскою Минервою’. Ея громкіе подвиги, заставившіе признать, что ‘слава была ея барабанъ, а исторія — записная книжка’, блескъ и роскошь того вка, ея живой умъ, гигантскія предпріятія, обходительность — все увлекало вслдъ за нею. ‘Ты судъ великихъ длъ потомкамъ оставляешь’ сказалъ Петровъ въ од, обращенной къ императриц (1767 года) {‘Сочин. В. Петрова’. (Спб. 1811). Ч. 3, стр. 9.}. Екатерина Великая съ справедливою гордостью могла отвчать на вопросъ Фонвизина: ‘чмъ возвысить упадшія души дворянства?’ — этими словами: ‘Сравненіе прежнихъ временъ съ ныншними покажетъ несомннно, колико души ободрены, либо упали. Самая наружность, походка и проч. то уже оказываютъ’ {‘Сочин. Имп. Екатерины II’, изд. Смирдина, Ч. 3, стр. 30.}. Литература съ особеннымъ одушевленіемъ и участіемъ спшила записать въ свою лтопись великій дла великаго царствованія. Сколько торжественныхъ одъ! Сколько прямыхъ и задушевныхъ выраженій благодарнаго чувства! Державинъ и за нимъ вс другіе поэты громко славили ‘Фелицу’:
Слухъ идетъ о Твоихъ поступкахъ,
Что Ты ни мало не горда,
Любезна и въ длахъ и въ шуткахъ,
Пріятна въ дружб и тверда…
Еще же говорятъ неложно,
Что будто завсегда возможно
Теб и правду говорить.
Неслыханное также дло,
Достойное Тебя одной,
Что будто ты народу смло
О всемъ, и въявь, и подъ рукой,
И знать и мыслить позволяешь,
И о себ не запрещаешь
И быль и небыль говорить (1).
(1) ‘Сочин. Державина’, изд. Смирд., Ч. I., стр. 367—8.
Фонвизинъ прямо называетъ Екатерину Великую честнымъ человкомъ {14-й вопросъ, предложенный Фонвизинымъ Екатерин Великой, начинается такъ: ‘Имя монархиню честнаго человка…’}. Журналы выразили то же благоговйное сочувствіе къ ея славнымъ подвигамъ. ‘Трутень’ удивляется ея неусыпнымъ трудамъ и попеченіямъ о благ подданныхъ, ея учрежденіямъ о вкорененіи добрыхъ нравовъ и введеніи наукъ и художествъ, ея щедротамъ, изобильно на всхъ изливаемымъ, и ея прозорливому избранію правящихъ властей {1770 г., стр. 63.}. То же повторяетъ ‘Кошелекъ’ {Стр. 26 и 47.}. ‘Живописецъ’ поспшилъ передать на своихъ листахъ въ перевод: а) Письмо Доминика Діодати (изъ Неаполя) къ одному русскому, по случаю изданія ‘Наказа объ уложеніи. Въ этомъ письм читаемъ: ‘хотя же Она (императрица Екатерина II) совершенную и полную власть иметъ, однако законы постановляетъ… ищетъ въ томъ не собственной, но общей пользы. Въ ономъ (‘Наказ’) отъ другихъ законовъ и то особливое примчается, ‘что вс установленія съ великимъ человколюбіемъ сопряжены. Добродтели награждаетъ, и всхъ къ почитанію ихъ преразумно поощряетъ, исправляетъ погршности, и длая всхъ добрыми, ту имъ собственно ‘похвалу оставляетъ, что они учинились такими безъ принужденія, печется о воспитаніи юношества, старается о благонравіи и будущихъ ‘гражданъ, отъ преступленій удерживаетъ кротостію… Въ недостатокъ жителей въ вашемъ государств, какъ въ главнйшее дло, остротою своего разума входитъ и разыскиваетъ оный философскимъ окомъ, которое во внутренности проницая самыя малйшія вещи подробно разсматриваетъ, и нашедъ таликаго вреда истинныя причины, государство жителями, а жителей изобиліемъ обогатить старается. Ко пріобртенію же сего предуготовляетъ нужное, на хлбопашество призираетъ милости’ во, искусства и художества вс, способствующія либо къ спокойствію, либо къ пріятности жизни, возстановляетъ, торговлю, какъ прямый богатства источникъ, облегчаетъ и распространяетъ, и отвращаетъ все, оную стсняющее. Ничего во всемъ не оставляетъ безъ своего разсмотрнія, ничего не умалчиваетъ, все объявляя всенародно, для общаго всхъ благополучія…’ {Ч. I, (изд. 2), стр. 86—87.}. В) письмо короля прусскаго къ императриц (1767.), который признается, что былъ восхищенъ не только правилами человчества и кротости, содержащимися въ ‘Наказ’, но и порядкомъ соединенія понятій, ясностью, точностью и обширными свдніями, собранными въ этомъ твореніи, затмъ король прибавляетъ, что добрые законы, начертанные въ ‘Наказ’, нуждаются для своего исполненія въ юрисконсультахъ, и совтуетъ основать ‘Академію Правъ, для наученія въ ней людей, опредленныхъ къ должности судейской и стряпческой’ {Ibidem, стр. 138—160.}. С) Отрывокъ изъ ІІІ-го тома ‘Энциклопедическихъ Записокъ’. Выхваляя заботы Екатерины II о поддержаніи кредита въ торговл русскихъ съ англичанами и голландцами, отрывокъ этотъ замчаетъ, что такія заботы служатъ ‘истиннымъ доказательствомъ тхъ чувствованій, кои Она изъяснила въ письм, писанномъ въ Берлинскую Академію Наукъ 1768 года. Наука моя (такъ сказано Ею) составитъ въ прямомъ познаніи того, что вс люди суть братія, а жизнь моя препровождена будетъ такъ, чтобъ исполненіе длъ соотвтствовало знанію сему‘ {Ч. 2-я, (изд. 1-е), стр. 407. ‘Mon savoir se borne connotre, que tous les hommes sont mes fr&egrave,res, et ne point m’carter de ce principe dans toutes les actions de ma vie’.}. ‘Вечера’ представили переводъ похвальныхъ стиховъ Екатерин Великой, сочиненныхъ Вольтеромъ: ‘Она (говоритъ знаменитый писатель) водворила науки, для общаго покоя трудится день и ночь,
И межь трудовъ ко мн писать находитъ время (1).
(1) Ч. 1, стр. 206—211.
Войны, веденныя императрицею съ такими блистательными успхами, постоянно вызывали въ журналахъ различныя стихотворенія, исполненныя патріотическаго одушевленія {См. торжественныя оды, помщенныя въ журналахъ 1769—1774 годовъ, также ‘Трутень’ 1769 г., стр. 164 и ‘Всячину’, стр. 106—7.}. Въ 1769 году ‘Всякая Всячина’ обращалась къ Екатерин II съ такимъ поздравленіемъ:

‘Всемилостивйшая Государыня!

‘Всякая Всячина исполняетъ долгъ свой, приноситъ Вашему Императорскому Величеству всеусерднйшее поздравленіе съ побдой надъ врагомъ имени Христіанскаго и Имперіи Вашей и со взятіемъ Хотина. Яко таетъ воскъ отъ лица огня, тако исчезаетъ бусурманская сила отъ любящихъ Бога, отъ благочестивой Монархини и православнаго Ея воинства. Успхи Ваши, Всемилостивйшая Государыня, соотвтствуютъ Вашему трудолюбію и попеченію. Пріобртены теб, Россія, мене года три знаменитыя крпости: Азовъ, Таганрогъ и Хотинъ, и восемь по’бдъ несравненными твоими войсками одержаны’ {Стр. 303.}.
Подобнымъ же поздравленіемъ начинается ‘Барышеrъ Всячины’:

‘Всемилостивйшая Государыня!

‘Пріймите всеподданнйшее отъ писателей ‘Всякія Всячины’ привносимое Вамъ поздравленіе съ наступившимъ новымъ 1770 годомъ. Оный намъ не можетъ не приводить на память длъ Вашего Императорскаго Величества противу врага христіанскаго имени, въ прошломъ год благополучно и преславно совершенныхъ… Россія толикими успхами въ одинъ годъ нечаянно увнчанная… именуетъ Ваше ‘Величество Княгинею Молдавскою и Княгинею Волоскою. Страны сіи покоятся теперь подъ тнію покрова Вашего’ {Стр. 411—2}.
Въ предъидущей стать было приведено нами прекрасное посвященіе ‘живописца’ императриц Екатерин II, написанное Новиковымъ. Оно знакомитъ насъ съ тмъ отношеніемъ, въ какое поставила себя великая государыня къ современной литератур. Припомнимъ окончаніе этого посвященія: ‘хотя имя ваше (сочинитель комедіи: ‘О время!’) ‘останется неизвстнымъ, однакожь почтеніе къ вамъ мое никогда не умалится. Оно единственнымъ было побужденіемъ приписанію вамъ журнала, подъ названіемъ Живописца. Примите, государь мой, сей знакъ благодарности за ваше преполезное сочиненіе (комедію: ‘О ‘время!’), отъ единоземца вашего. Вы открыли мн дорогу, которыя всегда я страшился, вы возбудили во мн желаніе подражать вамъ въ похвальномъ подвиг — исправлять нравы своихъ единоземцевъ, вы поострили меня испытать въ томъ свои силы, и дай Боже! чтобы читатели въ листахъ моихъ находили хотя нкоторое подобіе той соли и остроты, которыя оживляютъ ваше сочиненіе. Если жъ буду имть успхъ въ моемъ предпріятіи, и если принесутъ листы мои пользу и увеселеніе читателямъ, то за сіе они не мн, но вамъ будутъ одолжены, ибо безъ вашего примра, не отважился бы я напасть на пороки’. Въ заключеніе Новиковъ проситъ сочинителя комедіи ‘О время!’ сдлать честь новому журналу сообщеніемъ какого-либо изъ мелкихъ его сочиненій {Ч. 1, (изд. 2, стр. 5—6.}. Итакъ, по собственному признанію Новикова, изданіе ‘живописца’ было вызвано сатирическимъ направленіемъ литературныхъ произведеній самой императрицы. Екатерина Великая любила заниматься литературою и оставила нсколько замчательныхъ комедій, она учредила собраніе для перевода иностранныхъ книгъ на русскій языкъ, назначивъ по 5,000 рублей ежегодно на уплату за труды переводчиковъ {‘Живопис.’ (изд. 3), Ч. 1, стр. 74′.}, она участвовала своими статьями въ журнал: Собесдникъ любителей россійскаго слова’ (1783—1784 г.), и въ отвтъ на просьбу ‘Живописца’ участвовать въ его изданіи писала: ‘вы хотите, чтобъ я присылалъ къ вамъ какія-нибудь мои сочиненія, сіе съ охотою впредь я исполню, и сожалю о томъ только, что на сей случай никакихъ у меня готовыхъ не случилось, ибо я цлые пять мсяцевъ занятъ былъ сочиненіями комедіи, коихъ пять готовыхъ имю, и нкоторыя изъ нихъ отосланы на еатръ, а прочія туда же въ походъ собираются’ {То же, Ч. 1, (изд. 2), стр. 46.}. Какія изъ сочиненій, напечатанныхъ въ ‘Живописц’, принадлежатъ перу императрицы, и участвовала ль она, сверхъ приведеннаго письма, въ этомъ журнал — неизвстно, но во всякомъ случа переданныя нами свидтельства заслуживаютъ глубокаго уваженія и благодарнаго воспоминанія.
По указанію Екатерины Великой періодическія изданія выступили съ своимъ обличительнымъ словомъ, и въ этомъ общемъ увлеченіи сатирическимъ направленіемъ нельзя не признать высокой нравственной стороны современной эпохи. Старинныя суеврія, предразсудки и ложь отживали свой вкъ, въ ихъ дикомъ вопл противъ сатиры и правительственныхъ мръ слышится уже близкое торжество всеобновляющей правды. Посмотрите, какъ наивно жалуется на свое время уздный дворянинъ екатерининскаго вка, ярко доказывая своими жалобами всю несостоятельность своихъ требованій: ‘Да полно, ныньче и винцо-то въ сапогахъ ходитъ: экое времечко! вотъ до чего дожили: ‘и своего вина нельзя привесть въ городъ, пей де вино государево съ кружала, да длай прибыль откупщикамъ. Вотъ какое разсужденіе! А говорятъ, что все хорошо длаютъ, поэтому скоро изъ своей муки нельзя будетъ испечь пирога. Сказываютъ, что дворянамъ дана вольность. Какая вольность? Дали вольность, а ничего не можно своею волею сдлать: нельзя у сосда и земли отнять, въ старину-то побольше было намъ вольности. Бывало отхватишь у сосда земли цлое поле, такъ ходи же онъ да проси, такъ еще десять полей потеряетъ. А вина, бывало, кури сколько хочешь, про себя сколько надобно, да и продать на сотню мста. Коли воевода пріятель, такъ кури смло въ его голову: то-то была воля-та! Ныньче и денегъ отдавать ‘въ проценты нельзя: больше шести рублей брать не велятъ, а бывало, такъ бирали на сто и по двадцати но пяти рублей. Нтъ-ста, ‘кто что ни говори, а старая воля лучше новой. Ныньче только и ‘воли, что можно выйдти изъ службы, да похать за море, а не слыхать, что тамъ длать, хлбъ-атъ мы и русской димъ, да таково жъ живемъ. А изъ службы тогда хоть и невольно было выйдти, такъ были на это лкари: отнесешь ему барашка въ бумажк&#1123, (то-есть подарокъ), да судь другова, такъ и оставятъ за болзнями. Да ужь бывало, какъ прідешь въ деревню-то, такъ это наверстаешь: былъ бы только умъ, да зналъ бы приказныя дла, такъ сосди и не куркай. То-то было житье! Ты, алалеюшка, не запомнишь этова‘ {‘Живопис.’, Ч. 1, (изд. 2), стр. 106—7.}.
Въ подобныхъ жалобахъ лучшая похвала екатерининскому вку, и съ этой точки зрнія получаютъ для насъ особенно-любопытное и поучительное значеніе сатирическіе нападки журналовъ на разныя темныя стороны отжившаго быта.
Чтобъ противодйствовать застарлымъ предразсудкамъ и порокамъ, журналы полагали необходимымъ сокрушить невжество и водворить въ отечеств образованіе европейское, однако на основахъ, чисто-національ)ныхъ, съ сохраненіемъ своей самостоятельности и уваженія къ родной стран и ея исторіи. Осмивая разные невжественные толки о значеніи и польз наукъ, ‘Живописецъ’ прекрасно обрисовываетъ нкоторыя типическія черты, выхваченныя имъ изъ тогдашняго общества: это умная и меткая статья живо напоминаетъ намъ первую сатиру Кантемира (‘Къ уму своему’). Вотъ она:
‘О времена! блаженныя времена, въ которыя не учась грамот становимся грамотями! Нкоторые ненавистники писмянъ новаго вкуса утверждаютъ, что ко всякому сочиненію потребенъ разумъ, ученіе, критика, разсужденіе, знаніе россійскаго языка и правилъ граматическихъ. Устыдитесь, государи мои строгіе судьи, устыдитесь своего мннія, оставьте ваше заблужденіе… Вы то проповдуете, чего не было, или что вышло уже изъ моды: кто же будетъ вамъ слдовать?.. Пропади знаніе россійскаго языка, ежели и безъ него можно жить въ большомъ свт, а этотъ большой свтъ составляютъ почтенные и любезные наши щеголи и щеголихи. Изчезните правила граматическія! вы только пустое длаете затрудненіе. Лученіе — о, эта ненужная тягость совсмъ брошена! Но что я слышу! строгіе, ученые и благоразумные люди негодуютъ, вооружаются противъ меня, хотятъ длать опроверженіе моимъ правиламъ: я пропалъ! Но постойте, государи мои, есть у меня защитники, они за меня отвтствовать вамъ будутъ. Благородные невжды, втренные щеголи, модныя вртопрашки, на васъ полагаю я надежду, вы держитесь моихъ правилъ, защищайте ихъ: острые ваши языки къ тому способны. И вы добрые старички, вы думаете о наукахъ согласно со мною, но по другимъ только причинамъ. Вы разсуждаете такъ: дды наши и прадды ничему не учились, да жили счастливо, богато и спокойно, науки да книги переводятъ только деньги: какая отъ нихъ прибыль? одно разоренье!’ Дтямъ своимъ вы говорите: рости только великъ да будь счастливъ, а умъ будетъ {‘Соч. Кантемира’ (изд. Смирдина), стр. 4.
Живали мы прежъ сего, не зная латын,
Гораздо обильне, чмъ живемъ нын,
Гораздо въ невжеств больше хлба жали,
Перенявъ чужой языкъ, свой хлбъ потеряли.
Противъ односторонняго мннія, что опытъ житейскій замняетъ всякое образованіе, журналъ ‘Смсь’ замчаетъ: ‘всмъ извстно, что, проживъ 60 лтъ, не разсуждая ни о чемъ, узнаешь меньше того, кто два года прожилъ съ разсужденіемъ’. (Сравни съ стихами Кантемира, Сатир. VII, стр. 167—8).} — прекрасное нравоученіе! Неоспоримые доводы! новая истина открывается свту! Премудрые воспитатели! въ вашемъ невжеств видно нкоторое подобіе славнйшія въ нашемъ вк человческія мудрости Жанъ Жака Руссо: онъ разумомъ, а вы невжествомъ доказываете, что науки безполезны…
‘Послушаемъ теперь, какъ молодые люди о наукахъ разсуждаютъ. ‘Что въ наукахъ, говоритъ Наркисъ: астрономія умножитъ ли красоту мою паче звздъ небесныхъ? Нтъ, на что жь мн она? Маиматика прибавитъ ли моихъ доходовъ? {‘Сочин. Кантем.’, стр. 5, (ода 1).} Нтъ, чортъ ли въ ней! Фисика изобртетъ ли новыя таинства въ природ, служащія къ моему украшенію? Нтъ, куда она годится! Исторія покажетъ ли мн человка, который бы былъ прекрасне меня? Нтъ, какая жь въ ней нужда? Географія сдлаетъ ли меня любезне? Нтъ, такъ она и недостойна моего вниманія. Прочія вс науки могутъ ли произвесть чудо, чтобы красавицы въ меня не влюбились? Нтъ: это невозможность, слдовательно для меня вс он безполезны. А о словесныхъ наукахъ и говорить нечего. Одна только изъ нихъ заслуживаетъ нсколько мое вниманіе: это — стихотворство, да и оно нужно мн тогда только, когда захочется написать псенку. Я бы началъ обучаться оному, да то бда, что я не знаю русскаго языка. Покойный батюшка его терпть не могъ, да и всю Россію ненавидлъ, и сожаллъ, что онъ въ ней родился. Полно, этому дивиться нечему, она и подлинно это заслуживаетъ: человкъ съ моими достоинствами не можетъ найдти счастія! То, что имю я, другой почелъ бы счастіемъ, но для меня этого мало. О, Россія, Россія! когда научишься ты познавать достоинства людскія? Такъ разсуждаетъ Наркисъ, достоинства его слдующія: танцуетъ прелестно, одвается щегольски, поетъ какъ ангелъ, красавицы почитаютъ его Адонидомъ, а ее любовники Мартомъ, и вс его трепещутъ, да и есть чего и страшиться, ибо онъ уже принялъ нсколько уроковъ отъ французскаго Шпагобойца, къ дополненію его достоинствъ: играетъ онъ во вс ‘карточныя игры совершенно, а притомъ разуметъ по-французски. Не ‘завидный ли это молодецъ? не совершенный ли онъ человкъ? Читатель, скажи мн на ухо, каковы будутъ дти Паркисовы?’ {См. ‘Сочин. Кантем.’, стр. 9, (ода 1).}.
‘Худо воспитанникъ говоритъ: пауки никакой не могутъ мн принести пользы, я опредлилъ себя къ военной служб, и я имю уже офицерскій чинъ. Науки сдлаютъ ли меня смле? прибавятъ ли мн храбрости? сдлаютъ ли исправнйшимъ въ моей должности? Нтъ, такъ они для меня и негодятся. Вся моя наука состоитъ въ томъ, чтобъ умть кричать: пали! коли! руби!.. Науки да книги умягчаютъ сердце, а отъ мягкосердечія до трусости одинъ только шагъ’…
‘Кривосудъ, получа судейскій чинъ, говоритъ: по наукамъ ли чины раздаются? я ничему не учился, и не хочу учиться, однакожь я судья. Моя наука теперь въ томъ состоитъ, чтобы знать наизустъ вс указы и, въ случа нужды, умть ихъ употреблять въ свою пользу. Науками ли получаютъ деньги? науками ли наживаютъ деревни? науками ли пріобртаютъ себ покровителей? науками ли доставляютъ себ въ старости спокойную жизнь? науками ли длаютъ дтей своихъ счастливыми? Нтъ! такъ къ чему же он годятся? Будь ученый человкъ, хотя семи пядей во лбу, да попадись къ намъ въ приказъ, то переучимъ мы его на свой салтыкъ, буде не захочетъ ходить по міру. О науки! науки! безполезная тяжесть. О ученые! ученые! вы то прямые дураки’.
‘Щеголиха говоритъ: какъ глупы т люди, которые въ наукахъ самыя прекрасныя лта погубляютъ. Ужесть какъ смшны ученые мужчины, а наши сестры ученыя — о! он-то совершенныя дуры. Безпримрно, какъ он смшны! Не для географіи одарила насъ ‘природа красотою лица, не для мииматики дано намъ острое и проницательное понятіе, не для исторіи награждены мы плняющимъ голосомъ, не для физики вложены въ насъ нжныя сердца. Для чего же одарены мы сими преимуществами?— чтобъ были обожаемы. Въ слов: умть нравиться — вс наши заключаются науки. За науки ли любятъ насъ до безумія, наукамъ ли въ насъ удивляются? науки ли въ насъ обожаютъ?— Нтъ, право нтъ. Пусть явится ученая женщина въ общество щеголихъ: никто съ нею и слова не промолвитъ, а если она заговоритъ сама, то вс мужчины звать станутъ. И что жь она тмъ выиграетъ? небольше какъ назовутъ ее ученою женщиною, и то такіе люди, которыхъ самихъ называютъ педантами.— Прекрасная полбда! безпримрно какъ славна! Ученая женщина! ученая женщина! Фуй! какъ это неловко. Напротивъ того, ежели пріду я въ такое собраніе, то въ мигъ окружатъ меня вс мущины. Станутъ наперерывъ хвалить меня: одинъ удивляется красот моего лица, другой хвалитъ руки, третій — станъ, иной походку, тотъ пріятность моего голоса, иной превозноситъ нжность моего вкуса въ нарядахъ, словомъ сказать, ни одна изъ бездлокъ моихъ даже до булавки не останется, чтобы не была расхвалена. Вс кричатъ: вотъ прекрасная, пріятная и любезная женщина, вотъ чудесное произведеніе природы! вотъ совершенное ея сотвореніе: она мила какъ ангелъ! Разумется, что вс такія слова безъ проводника идутъ къ сердцу. Не успю я осмотрться, ‘какъ уже тысячи найду обожателей. Одинъ говоритъ, что онъ хотлъ бы быть вчно моимъ слугою, лишь бы могъ имть счастіе всегда меня видть. Какъ это много! безпримрно-много! Изъ благороднаго человка хочетъ сдлаться слугою для того только, чтобъ чаще на меня смотрть и удивляться. Другой говоритъ, что онъ оставилъ бы престолъ всего свта, лишь бы могъ быть моимъ любимымъ невольникомъ. Ужасная мысль! годится хоть въ трагедію, но счастію, что онъ еще не король, а то бы и въ истину онъ такъ сдурачился… Слыша это, какъ не восхищаться? Какъ за учтивости не платить ласкою? Я такъ и поступаю: съ однимъ поговорю, другаго похвалю, на третьяго брошу взглядъ, поражающій его сердце, и такъ дале. Я ни одному ничего не общаю, но однакожь всхъ ихъ къ себ привязываю. Ужесть какъ завидно состояніе красавицы, и какъ безпримрно жалко — ученой женщины!’
‘Молокососъ говоритъ: я не хочу тратить времени для наукъ, он мн не нужны. Чины получаю я по милости моего дядюшки, гораздо еще преимущественне предъ тми, которые въ наукахъ погубили молодыя свои лта. Деньги на мое содержаніе жалуетъ мн батюшка, а когда не достаетъ оныхъ, тогда забираю въ долгъ, и мн врятъ…
‘Волокита разсуждаетъ такъ: какая польза мн въ наукахъ? Науками ли приходятъ въ любовь у прекраснаго пола? Науками ли имъ ‘нравятся? Науками ли упорныя побждаютъ сердца? Науками ли украшаютъ лобъ? Науками ли торжествуютъ надъ солюбовниками?— Нтъ, такъ он для меня и не годятся. Моя наука состоитъ въ томъ, ‘чтобъ умть одваться со вкусомъ, чесать волосы по мод {См. ‘Сочни. Кангем.’, стр. 7 (ода 1).}, говорить всякія трогающія бездлки, воздыхать кстати, хохотать громко, сидть разбросану, имть пріятный видъ, плняющую походку, быть совсмъ развязану, словомъ, дойти до того, чтобъ называли шалуаномъ т люди, которыхъ мы дураками называемъ. Когда можно до этого дойдти, то это значитъ — дойдти до совершенства въ моей наук’ {Ч. 1 (изд. 2), стр. 15—26.}.
Невжество, проповдовавшее противъ образованія, по указанію нашихъ сатириковъ, было двоякое: одни смотрли на науку со стороны матеріальной пользы, и если познанія не вели къ непосредственному и для всхъ наглядному удовлетворенію первоначальныхъ житейскихъ нуждъ, то объявляли ихъ безплодными и ссылались при этомъ на примръ предковъ, которые и не учась жили не бдне нашего, другіе, подъ вліяніемъ французскихъ нравовъ, все значеніе воспитанія полагали въ усвоеніи вншняго лоска, въ умньи держаться въ обществ, въ ловкости пріемовъ и въ легкомъ изученіи тхъ искусствъ, какія признавались модою за необходимыя, знанія серьзныя и основательныя считали они излишнимъ и вмст скучнымъ бременемъ. Вооружаясь противъ подобныхъ предразсудковъ, журналы должны были и дйствительно обратили самое живое вниманіе на методу воспитанія, какъ на основу общественнаго блага и въ настоящемъ и въ будущемъ. ‘Пріятное съ полезнымъ’ воспользовалось съ этою цлью англійскимъ изданіемъ ‘Юношеской библіотеки’ и помстило на своихъ страницахъ теоретическія статьи: о воспитаніи, о наукахъ, преимущественныя дарованія женщинъ для воспитанія дтей, о путешествіи (для образованія) въ чужіе край. Этими статьями ‘Пріятное съ полезнымъ’ думало установить боле-правильный взглядъ на вопросы о воспитаніи. Пренебрегать воспитаніемъ (говоритъ названный нами журналъ) есть явная несправедливость, отъ которой терпитъ цлое общество, съ самаго малолтства надобно вкоренять въ юное сердце понятія чести и справедливости, надобно внушать дтямъ наклонность къ труду, ‘ибо ничто такъ не оказываетъ благородства духа, какъ безпрестанное упражненіе’, надобно пріучать ихъ къ человколюбію, и для того обращаться съ ними кротко. ‘Если кто хочетъ сдлать своихъ дтей честными людьми, тотъ долженъ быть имъ истиннымъ родителемъ, а не строгимъ и жестокосердымъ судьею. Надлежитъ имъ доказать, что ихъ любишь, ибо когда они въ томъ удостоврятся, то и тебя взаимно любить будутъ. По сей къ теб любови они станутъ почитать твою надъ ними власть… за дйствіе твоей къ нимъ горячности, и твои повелнія будутъ принимать за совты, ведущіе ихъ къ благополучію. Они тебя будутъ бояться не такъ, какъ властелина, ‘но какъ любезнаго друга, коего почитаютъ и опасаются оскорбить’ {1-й полумс, стр. о — 6, VIII полумс., стр. 11—12, IX полумс., стр. 9.}.
Посл преобразованій, совершенныхъ Петромъ-Великимъ, въ обществ нашемъ долгое время замчалась странная и пестрая смсь старины съ новизною. Пышныя моды, роскошь и свободные нравы, напоминавшіе Парижъ и Лондонъ, стояли рядомъ съ пристрастіемъ къ старымъ обычаямъ и суевріямъ и съ мелочною бережливостью, которая учитывала всякую кроху и упускала изъ виду самыя главныя требованія домашней экономіи, утонченная вжливость и вншній лоскъ Французскаго общежитія встрчались съ самыми угловатыми и наивно-грубыми формами. Подъ вліяніемъ этихъ характеристическихъ особенностей, воспитаніе главнымъ образомъ представляло два совершенно-различныя явленія: оно или оставалось врнымъ преданіямъ и правиламъ допетровской старины, или преклонялось предъ новостью и блескомъ чужеземныхъ идей, и въ этомъ послднемъ случа несправедливости можетъ быть названо французскимъ. И та и другая методы воспитанія имли свои хорошія стороны, по еще боле недостатковъ. Сатира не могла и не хотла оставить эти недостатки безъ обличеній и укоризны.
Люди старинныхъ преданій врили, что опытъ житейскій лучше всякаго ученья, и большею-частью предоставляли своихъ дтей матери-природ. О воспитаніи немного прилагалось заботъ иди и вовсе о немъ не было рчи, по пословиц: ‘лишь бы здоровъ былъ Иванушка да счастливъ, а умъ будетъ — всему (самъ) научится’! {‘Всяк. Всяч.’, стр. 264.}. У насъ, говорили старики, изстари положено: для дворянина — шпага, для стряпчаго — перо, а грамота — для поповъ {‘Живопис.’, Ч. I (изд. 2), стр. 181.}. Въ глуши деревень, среди грубой и недятельной жизни, выростали баричи, съ самыхъ нжныхъ лтъ привыкая къ скопидомству и праздности. Окруженные толпою мамъ, нянекъ-шутихъ {‘Трут.’, 1769, стр. 29. ‘Соч. Екатерины II’, Ч. 2, стр. 33 (изд. Смирдина).} и прочей дворни, они рано знакомились съ примрами несовсмъ-поучительными, о чемъ еще Кантемиръ отзывался съ горькимъ чувствомъ: ‘слуги суть язва дтей!’ {‘Сочин. Кантем.’, стр. 176, (изд. Смирд.).}. Учить грамот начинали поздно, и вообще учили мало и плохо, такъ-что, по отзыву ‘Трутня’, во всей Руси немного было такихъ, которые умли бы правильно писать {‘Трут.’, 1769, стр. 50.}. Учителями обыкновенно назначались пономарь, дьячокъ, иногда грамотный дворовый человкъ {‘Живопис.’, Ч. 1, (изд. 5), стр. 11. ‘Смсь’ стр. 219: ‘вы легко можете догадаться, что меня воспитывали такъ, какъ воспитываютъ подобныхъ мн дворянъ. Врной батюшкинъ слуга, котораго я и теперь люблю, былъ моимъ учителемъ. Онъ меня выучилъ читать и писать’.}. ‘Трутень’ разсказываетъ о помщик, владльц 3000 душъ, который здилъ въ Москву искать пятнадцатилтнему своему сыну учителя, но, не пріискавъ, возвратился домой и поручилъ воспитаніе недоросля приходскому дьячку, ‘человку весьма дородному’ {1769, стр. 125.}. Если случалось, что сыновей начинали учить съ пятнадцати лтъ, то, конечно, и дочерей не ране сажали за книгу. Въ письм узднаго дворянина къ сыну алалю читаемъ: ‘Сестра твоя Варя посажена за грамоту, ей минуло пятнадцать лтъ! пора, другъ мой, и объ этомъ подумать, вишь ужь скоро и женихи станутъ свататься, а безъ грамоты замужъ ее выдать не годится: и указа самой прочесть нельзя’ {‘Живопис.’, Ч. 1 (издан. 2), стр. 107—8.}. Впрочемъ, изъ ‘Недоросля’ и другихъ комедій мы узнаемъ, что существовало мнніе, по которому и вовсе почиталось излишнимъ учить двушекъ грамот {Простакова: ‘Вотъ до чего дожили: къ двушкамъ письма пишутъ! Двушки грамот умютъ!’ (‘Соч. Фонвизина’, стр. 94). Въ комедіи (въ 1 дйств. Москва, въ универс. тип. 1779 г.). ‘Подражатель’, Скопидомова говоритъ: ‘Вотъ, муженекъ, что отъ проклятой грамоты вышло. Говорила я теб: эй, не учи двку читать да писать, эй, худо будетъ. А ты умничалъ: дурно де не умть двк грамот, она де у меня щеты переписывать будетъ. Вотъ теб и щеты!’ (Стр. 37). Въ комедіи ‘О время!’ Чудихина: ‘Кабы у меня дочь была, меньше ‘бы и я имла заботы. На что двку учить грамот? имъ ни къ чему ‘грамота не надобна: меньше двка знаетъ, такъ меньше вретъ… Да ‘полно что! ныньче и двокъ-то всему, сказываютъ, въ Питер учатъ… ‘Быть добру!’ (‘Сочин. Екатер. II’, изд. Смирд., Ч. 2, стр. 51—52). Въ той же комедіи Мавра разсказываетъ о Христин, внучк Ханжахиной (ibid. стр. 29): ‘Она ничему не учена, и грамот украдкою у меня училась, для того, что бабушка ея всегда боялась, чтобъ она, научась грамот, не стала писать любовныхъ писемъ. Никого она не видала, и до 12 лтъ и платья не знала, а бгивала, для легкости, всегда въ одной сорочк, когда жь прізживали посторонніе къ намъ люди, то ‘прятали ее въ спальн за печкою’.}.
Вотъ что разсказываетъ о воспитаніи подобнаго рода ‘Всякая Всячина’:
‘Мсто, въ которомъ я взросъ и провождалъ первыя лта мои, недалеко лежитъ отъ Епифани, и хотя не боле тридцати верстъ, однако я никогда въ семъ город не бывалъ… Провождая дни свои въ деревн, былъ воспитанъ бабушкою, которая любила меня чрезвычайно. Первыя мои лта упражнялся я, проигрывая съ крестьянскими рабятами цлые дни на гумн, часто случалося, что бивалъ ихъ до ‘крови, и когда приходили они къ учителю моему (который былъ старый дьячекъ нашего прихода) жаловаться, то онъ отгонялъ ихъ. Бабушка моя подъ жесточайшимъ гнвомъ запретила ему ниже словомъ не огорчать меня. Итакъ неудивительно, что учитель, не хотя потерять ея милости и навлечь на себя гнвъ ея, точно ея приказу послдовалъ. Имя столь хорошаго покровителя, не глядлъ я ни ‘на кого. Когда отецъ мой отваживался меня бранить, то я, расплакавшись, бжалъ къ бабушк и матушк на него жаловаться, и он говорили мн, гладя по голов и утирая слезы: не слушай его, другъ мой, не слушай его!.. Такимъ образомъ достигъ я тринадцатаго года, и хотя учитель мой, дьячекъ, былъ у меня четыре года, однако съ нуждою могъ я разбирать букварь и марать дурныя буквы. Совсмъ тмъ бабушка дивилась разуму моему и не могла довольно приписать похвалъ моему понятію. Въ то время отецъ ‘мой предложилъ ей. чтобъ взять для меня учителя француза… Предложеніе сіе ей не полюбилось, и она никогда не хотла согласиться отдать меня въ руки, какъ она сказывала, басурману… И такъ прошелъ еще годъ, которое время проводилъ я рзвяся съ двками и играя со слугами въ карты’. Разными общаніями упорство бабушки было ослаблено, и наконецъ выписали изъ Москвы учителя француза. ‘Азбука стала мн становиться скучна, а онъ (учитель), видя то, прежде мн выговаривалъ, а потомъ началъ и принуждать. Поступокъ сей мн не полюбился, и въ одинъ день, какъ онъ, не могши стерпть больше моего упрямства, ударилъ линейкою по рук, закричалъ я такъ, какъ будто бы меня рзали. На крикъ мой сбжались бабушка, матушка и вс нянюшки, и спрашивали меня, что за причина моему крику? Я сказалъ имъ, что учитель хотлъ меня убить до смерти и переломилъ мн линейкою руку. Желалъ бы я, чтобъ ‘могъ изобразить ярость, овладвшую сими женщинами. Он бранили бднаго учителя всми ругательствами, какія только злоба ихъ могла выдумать, наконецъ бросились на него, и еслибъ онъ не ускорилъ спрятаться у моего отца, то бъ, конечно, выцарапали ему глаза.— ‘Ахъ, проклятой! кричала бабушка, изувчилъ бдное дитя! Вонъ изъ моего дома!..’ Французъ былъ прогнанъ. Посл сего учителя были у меня еще двое, которыхъ такимъ же образомъ согнали. Потомъ записалъ меня отецъ мой въ службу’ {Стр. 241—4.}. Приведенный нами разсказъ живо напоминаетъ Фонвизинскаго ‘Недоросля’ и особенно ту сцену, въ которой Еремеевна, защищая Митрофана, приготовилась показать Скотинину свои зацпы. Митрофанъ выросъ также среди дворни и также, не научившись ровно ничему, записанъ на службу, но что могла выиграть служба отъ подобныхъ недорослей?
Вотъ другая картина воспитанія, нарисованная ‘Всячиною’:
‘Похалъ я однажды ко другу моему, и не нашедъ его дома, вошелъ къ жен… въ дтскую и увидлъ ее посреди четырехъ дтей. Самый маленькій заплакалъ, и чтобъ его растшить, мама заставила его платкомъ бить няню. Сія притворилася, будто плачетъ, а мама приговаривала: хорошенько, батюшка, хорошенько дуру бей, она, видишь, дитяти досадила. Дитя же старалося крпко ударить няню, и чмъ крпче било, тмъ няня боле притворно ревла, а дитя тому смялося. Погодя, другое дитя упало: мать ему велла плюнуть на ‘полъ и топтать ногою то мсто, гд онъ спотыкнулся. Я подошелъ къ матери и сказалъ ей на ухо: Степанида Богдановна, боишься ли ‘Бога, что позволяешь мам поваживать сына бить людей и смяться воплю да лгать притомъ, будто няня досадила ему… Какое онъ монетъ получить воображеніе о справедливости?.. Она мн на то отвтствовала: ихъ, батька! ты всегда умничаешь, будто тоже и съ тобою и со мною не было, какъ же инако съ рабятами быть?.. Я оглянулся и увидлъ, что третье дитя щиплетъ щенка, а возл него большенькій пугаетъ канарейку, бивъ рукою по клтк, птичка же бдненькая билася изъ угла въ уголъ’ {Стр. 451—3.}.
Такъ съ самыхъ раннихъ и нжныхъ лтъ дти, отданныя на руки глупыхъ мамъ и нянюшекъ, шутя и забавляясь, привыкали къ той грубости нравовъ, которыя прежде всего обнаруживались на животныхъ и игрушкахъ, а потомъ, въ боле-взрослые годы, получали и боле-широкое, и боле-вредное примненіе. Какъ только ребенокъ начиналъ подростать, его окружали роемъ дворовыхъ мальчишекъ и двчонокъ, и конечно худые примры не могли не отозваться худыми послдствіями. Въ письм узднаго дворянина къ сыну алалею читаемъ: мы съ дядею твоимъ поговорили довольно, спая подъ любимымъ твоимъ дубомъ, гд, бывало, ты въ молодыхъ лтахъ забавлялся: вшивалъ собакъ на сучьяхъ, которыя худо гоняли за зайцами, и скалъ охотниковъ за то, когда собаки ихъ перегоняли твоихъ. Куда какой ты былъ проказникъ съ молоду! Какъ, бывало, примется… такъ крикъ такой и хлопанье, какъ будто за уголовье въ застнк скутъ: таки бывало животики надорвешь со смха’ {‘Живопис.’ Ч. 1 (изд. 2), стр. 166. См. также ‘Всяк. Всячину’, стр. 135.}. Вотъ другое, немене-любопытное указаніе, встрчаемое въ одномъ сатирическомъ письм на страницахъ ‘Живописца’:
‘Отецъ мой дворянинъ, живучи съ малыхъ лтъ въ деревн, былъ ‘человкъ простаго нрава и сообразовался во всемъ древнимъ обычаямъ, а жена его, моя мать, была сложенія тому совсмъ противнаго, отъ чего не рдко происходили между ними несогласія… А какъ я уже при’ ходилъ лтъ подъ десятокъ, и батюшка мой началъ преподавать мн первыя начала россійскія грамоты, то матушка, любя меня чрезмрно, и опасаясь, чтобъ отъ таковаго упражненія голова у меня не разломилась или бы по времени не повредился я умомъ, всегда меня отъ книги отрывала, и не разъ за то бранивала батюшку, что онъ меня къ тому неволилъ. Книга, если правду сказать, мн и самому въ то время гораздо несносною казалася, и я, не примтя еще хорошо, почему различать А отъ Д, столько оную вымаралъ, что батюшка мой и самъ почасту не распознавалъ буквъ… Матушка моя, по обыкновенію, ежедневно читаетъ, бывало, французскую любовную книжку и мн вс прелести любви и нжность любезнаго пола порусски ясно пересказываетъ, отъ сего по тринадцатому году возраста моего родилась во мн та сильная страсть, о которой не только знать, но я говорить моихъ лтъ ребятамъ за стыдъ и неприличное дло почитаютъ {Ч. 1 (изд. 2), стр. 128—130.}. Такая странная примсь свободныхъ французскихъ нравовъ, неудачно-вычитанныхъ изъ любовныхъ романовъ, и рядомъ съ этимъ грубое невжество стараго времени весьма-ловко и характерно рисуютъ описываемую эпоху.
Приведенныя нами свидтельства сатирическихъ журналовъ прекрасно подтверждаются записками Данилова и Болотова {‘Записки артиллеріи майора М. В. Данилова’, написанныя имъ въ 1771 году. (М. 1842 г.), стр. 26, 38—44, Даниловъ родился въ 1722 году. ‘Записки Болотова’ смотри въ ‘Отеч. Записк.’ 1850 г., No 5.}. Даниловъ разсказываетъ о своемъ ученьи у сельскаго пономаря Брудастаго: ‘приходилъ я учиться къ Брудастому очень рано, въ начал дня, и безъ молитвы дверей отворить, покуда мн не скажетъ аминь, не смлъ. Памятно мн мое ученіе у Брудастаго и поднесь, по той, можетъ быть, причин, что часто меня скли лозою. Я не могу признаться по справедливости, чтобъ во мн была тогда лность или упрямство, а учился я по моимъ лтамъ прилежно и учитель мой задавалъ мн урокъ учить весьма умренный, по моей сил, который я затверживалъ скоро, но какъ намъ, кром обда, никуда отъ Брудастаго отпуска ни на малйшее время не было, а сидли на скамейкахъ безсходно и въ большіе лтніе дни великое мученіе претерпвали, то я отъ таковаго всегдашняго сиднія такъ ослабвалъ, что голова моя длалась безпамятна и все, что выучилъ прежде наизусть, при слушаніи урока въ вечеру, и половины прочитать не могъ’. Все образованіе Данилова ограничилось азбукою, Часословомъ и Псальтирью. Болотовъ нарисовалъ врную и яркую картину деревенской жизни (1753—4 годовъ), проведенной имъ въ нжные годы отрочества въ праздности, среди игръ съ крестьянскими ребятишками. Такое согласіе литературныхъ показаній съ разсказами современниковъ ручается за ихъ достоврность и даетъ разбираемымъ нами журналамъ все значеніе и занимательность матеріала историческаго.
Кром вышеупомянутыхъ учителей въ городахъ бывали еще такъ-называемые мастеры, изстари извстные на Руси, они учили у себя на дому чтенію и письму, метода ученія нисколько или весьма-малымъ отличалась отъ методы Брудастаго. Журналы не оставили безъ вниманія и этихъ ‘мастеровъ’, на страницахъ журнала ‘И то и с’ находимъ слдующій любопытный разсказъ:
‘Я взросъ въ томъ город, въ которомъ родился… Училъ меня русской грамот россійской мастеръ, у котораго отъ утра и до вечера каждой день пропвалъ я Азъ, Буки, Вди и проч., какъ-будто-бы по нотамъ, и кричалъ съ рабятами во весь голосъ, ибо въ нашемъ город такое обыкновеніе, что крикъ отъ учениковъ можно услышать и въ другомъ приход. Отчего въ вечеру выходили мы отъ мастера такъ, какъ шальные, раскричимъ себ головы, и кажемся добрымъ людямъ такими, которые недавно освободились отъ сильнаго угару. Однако сіе не мшало намъ препроводить остатокъ дня въ рзвости и гулянь, а домой приходили мы всегда вмст съ ночью. Имлъ я много у себя соучениковъ… (Одинъ изъ нихъ) былъ богатаго купца сынъ, лтами не гораздо старъ, и считали ему не боле какъ 24-ре года отъ рожденія его. Училъ онъ въ то время азбуку и Часословъ вмст, по причин той, что если устремитъ онъ вс свои мысли къ Часослову, то, конечно, позабудетъ всю азбуку, и не узнаетъ посл и аза въ глаза. Такимъ образомъ велитъ ему мастеръ отложить Часословъ въ сторону и мсяца четыре протверживаетъ съ нимъ азбуку, а потомъ начинаетъ учить Часословъ. До меня учился онъ три года, и слышалъ я, что онъ и нын ни читать, ни писать не уметъ. Родители его любили несказанно горячо, и ни о чемъ больше мастера не упрашивали, какъ только о томъ, чтобы онъ не только что не билъ любезнаго ихъ сынка, но никогда и не стращалъ бы его, а сынокъ ихъ, сидя у мастера между нами… вырзывалъ изъ бумаги уточекъ и жаворонковъ и чертилъ журавлей и зайчиковъ, длалъ сидя хлопушки и изгибалъ перышки, которые оттого припрыгивали сами, и между робятами называются скакунами, и не только что самъ не учился, но и намъ мшалъ много, и нкоторыхъ доводилъ и до побоевъ. Мастеръ нашъ былъ человкъ постоянной и экономію дома своего наблюдалъ строго, такъ-что всякой ученикъ долженъ былъ ему принести каждой дванадесятой праздникъ по нскольку денегъ, а сіе приносится сверхъ ряды, которая надлежитъ за науку, впрочемъ, хотя онъ и не научитъ больше, какъ читать и писать безъ толку и безъ смыслу, но почитается мастеромъ и беретъ за пауку весьма дорого‘ {Недля 42. Сличи съ разсказомъ М. С. Щепкина (‘Комета’, альманахъ).}.
Были, конечно, и между поклонниками старины люди, понимавшіе потребность боле-серьзнаго образованія и, по примру высшаго круга общества, возлагавшіе вс свои надежды на иноземныхъ гувернровъ, но чтобъ выбрать достойнаго наставника, имъ большею-частью не доставало ни нужныхъ свдній, ни средствъ. Но если и замтно было въ нкоторыхъ лицахъ это — хотя невольное и малосознанное — уваженіе къ образованію, за-то попадались и такіе отцы, которые прямо объявляли себя противниками всякаго образованія, почитая издержки на воспитаніе дтей излишнею тратою и мотовствомъ, по какому-то странному убжденію они увряли, что ‘кто много знаетъ, тотъ уже отцу и матери не кормилецъ’. Журналъ ‘И то и с’ разсказываетъ о такихъ отцахъ, которые сердились, когда дти просили нанять имъ учителя и для вящшаго увщанія прибгали къ ременной плтк {Недля 2 и 4, см. также письма къ алалю.}.
Какія послдствія могли быть плодомъ подобнаго воспитанія? Разумется, самыя печальныя. ‘Живописецъ’ въ прекрасной стать подъ заглавіемъ: Сл&#1123,дствія худаго воспитанія, яркими красками обрисовываетъ тотъ общественный вредъ, какой порождается невниманіемъ къ дтямъ, поблажкою и распущенностью:
‘Какъ я отъ рожденія моего не зналъ, что есть стыдъ, и мн про то никто не толковалъ, а меньше еще того разумлъ о неприличности, то, устремя вс мысли свои къ любви… влюбился въ комнатную дома нашего двку, обладающую всми тми прелестьми, которыя только могутъ плнить нжное сердце нещастнаго любовника, и сдлался въ короткое время невольникомъ рабы своей. Отъ праздности, въ которой я вс дорогіе своей жизни часы препроводилъ, и которая, по несмысленности, мн пріятною казалась, произошли вс мерзости исполненныя дла, а вольность сдлала меня отважнымъ и наглымъ на вс предпріятія. Я спознался съ сыномъ одного помщика, неподалеку отъ нашей деревни живущаго, который воспитанъ былъ не лучше моего, и (былъ) дтина на вс руки… Отъ частаго съ нимъ обхожденія научился я просиживать цлыя ночи весьма-скоро въ игр, въ пьянств и въ другихъ непостоянныхъ забавахъ преходящія, и былъ уже совершеннаго знанія во всхъ карточныхъ играхъ, къ погибели своего дома. Отецъ мой, разгнвавшись на меня за таковые мои поступки, выгналъ меня изъ дома и лишилъ законнаго наслдства, а я, не имя средства чмъ ‘себя пропитать, вдался во всякія неприличныя моему роду дла, и тмъ доставлялъ себ бдное пропитаніе’ {Ч. 1 (изд. 2), стр. 130—132.}. На подобные же плоды небрежнаго воспитанія указываютъ и другіе современные журналы {Всякая Всячина’, стр. 231, 245. ‘И то и с’, недля 42.}, преслдуя лнивыхъ недорослей, трутней и лежебоковъ, которые жили въ постоянной праздности: гоняли голубей, бгали по двору съ собаками и предавались различнымъ порочнымъ наклонностямъ.
Журналы 1769—1774 годовъ, представляютъ нсколько любопытныхъ картинъ (tableaux de genre) изъ домашней жизни людей, остававшихся врными стариннымъ предразсудкамъ и обыкновеніямъ. Приведемъ эти характеристическіе очерки, чтобы указать, съ одной стороны, въ какомъ кружку и въ какихъ понятіяхъ возрастали новыя поколнія, а съ другой, познакомить съ нравами, уже въ то время начинавшими отживать свой вкъ.
‘Всячина’ разсказываетъ объ одной семидесятилтней старушк:
‘На сихъ дняхъ, любезный читатель, създилъ я къ ттк своей, барын лтъ семидесяти… Войдя въ двери, я старался подойти поближе къ кровати, на которой она сидла, чтобъ поцаловать у нея руку, но почти непреоборимыя препятствія между нами находились и лишали меня долго сего удовольствія. У самой двери, направо, стоялъ превеликій сундукъ, желзомъ окованный, налво множество ящиковъ, ларчиковъ, коробочекъ и скамеечекъ барскихъ барынь. При конц сего узкаго прохода сидла на земл рядомъ слпая между двумя карлицами, и дв богодльницы. Передъ ними ближе къ кровати лежалъ мужикъ, который сказки сказывалъ, дв двушки невсты, да дура. Двушки отъ прочихъ были тмъ отмнены, что он лежали на перинахъ, у кровати занавски были открыты, знатно отъ духоты, ибо тетушка была одта очень тепло: сверхъ сорочки она имла лисью шубу. Нсколько старухъ и двокъ еще стояло у стнъ для услугъ, подпирая рукою руку, а сею щеку. Ихъ недосуги живо изображало растрепанное убранство ихъ головъ и выпачканное платье’. Неловкой поститель не могъ пробраться къ старушкиной постели, не задвъ концомъ своей шпаги за тряпицу, которою была обверчена голова карлицы. Отъ этого поднялся крикъ и визгъ. ‘Я еще не усплъ отцпить (шпаги), какъ услышалъ, что слпая возопила веліимъ голосомъ: ‘ахъ проклятый! раздавилъ мои пироги и весь карманъ мой замаслилъ’. Тетушка очень осердилася на меня, и сказала: ‘что ты, шалунъ, ко мн пріхалъ моихъ домашнихъ передавить? Во Франціи у васъ, что ли, такой манеръ? Безбожный! на слпую напалъ. ‘Бдная такъ радовалась давича пирогамъ, и сколько имъ укладыванья было! а дуракъ ихъ раздавилъ своимъ бшенствомъ. Вкъ бы ты лучше, мой свтъ, ко мн не прізжалъ, если только для того здить будешь, чтобы сдлать развратъ въ моемъ дом, да и дтей перепугалъ: Лиса поблднла совсмъ, а Груша и такъ со вчерашняго посл обда не спала’. Тутъ Лиса, ея большая внука, впала ей въ рчь, и съужимкою молвила: ужесть, бабушка-сударыня, какъ я испугалась! А сестрица чуть жива. Груша на то сказала: ‘ахъ, радость, мочи нтъ, умаришь, не магу вздумать, какъ онъ на-всмъ, на-всмъ, нтъ ушъ, сестрица, какъ онъ не важенъ, права, ужесть какъ не важенъ! просимъ оставить въ поко’. Я примтилъ, что во время сего разговора об двушки головою вертли то на одну, то на другую сторону, подергивая весьма часто рукою платокъ шейный подъ бородкою, сидя притомъ очень-прямо. Я все еще не терялъ надежды приближиться къ кровати теткиной, но стоя въ углу извинялся, какъ могъ… Тетушка приказала поднести мн водки. Я думалъ, что сія минута способна подойти къ ней, но какъ темно было со стороны кровати, гд я подошелъ, наклонясь весьма-низко, зацпилъ локтемъ столикъ съ изломленною ножкою, на которомъ закуски стояли, и уронилъ оный тетк на кровать’. Прибжали двки, тетушка вышла изъ терпнія, и поститель поспшилъ убраться {Стр. 69—72.}.
Обычай окружать себя большою дворнею, приживалками, барскими барынями, дураками и дурами, былъ сильно укорененъ еще въ XVII-мъ столтіи, эти приживалки, знакомцы, сказочники и дураки содержались при всхъ богатыхъ домахъ, для развлеченія домохозяевъ и ихъ гостей или, какъ тогда выражались, для потшнаго дла. ‘Когда гости прідутъ, то первое слово: позовите дураковъ. Сіе есть самый ласковый пріемъ… Кой часъ дураки войдутъ, то уцпятся другъ другу въ волосы, и кто которому боле выдернетъ клочковъ волосовъ, тому поднесутъ чарку водки. Хозяинъ обыкновено хохочетъ тому такъ, что въ третьей комнат слышно. Знатно, по привычк уже сердоболія нтъ, а того и на умъ не придетъ, что и дураки суть люди. Когда же кто ихъ уйметъ, тогда иные говорятъ: нтъ ничего, они привыкли… Дураки же бываютъ вымараны, выпачканы, почти наги, а обыкновенно босы, рожи у нихъ разбиты и пьяны. Если гости чуть станутъ ихъ унимать, чтобы не дралися, то бросаются на гостей, и тогда бги скоре вонъ’ {‘Всякая Всячина’, стр. 225—6. Сочин. Екатер. II. Ч. 2, стр. 186 (комедія: ‘Имяннны г-жи Ворчалкиной’).}. По преданію, въ прихожей Ромодановскаго (князя-цесаря) было завсегда забавно: много шутовъ находилось, и медвдица разносила передъ обдомъ водку {Сочин. Екатерины II, Ч. 2, стр. 310 (комедія: ‘Разстроенная семья’). Смотри также Словарь знаменитыхъ людей Бантышъ-Каменскаго.}. Чтобъ разсять скуку, обыкновенно призывались дураки и дуры или сказочники, чтобъ прогнать у дтей безсонницу, заставляли разсказывать имъ на сонъ грядущій разныя сказки {‘Смсь’, стр. 169.}.
Вотъ дв другія картины нравовъ, представляемыя ‘Всякою Всячиною’:
‘Какъ нын Святая недля, то и должно всякій день обскакивать цлую Москву. Я, будучи въ мстахъ пяти, и не заставши никого дома, вздумала захать ко праправнучатной моего ддушки племянниц, которая хотя была и достаточный человкъ, но прожила весь свой вкъ въ деревн. Сія госпожа прізжала только въ Москву по всякую зиму недли на дв, для продажи суконъ, понитковъ, холстовъ, веревокъ, лаптей, кокошниковъ, сухихъ грибовъ и всякихъ ягодъ, и также, какъ говорила она, чтобы дочери ея переняли московскія моды. Я спросила у моего кучера, можетъ ли онъ сыскати домъ сей моей родни? на что онъ сказалъ, что его знаетъ, ибо де недавно купилъ въ семъ дом родн своей въ деревню кокошникъ. Мы, прохавъ множество переулковъ, остановились передъ одними воротами, ‘которыя были съ обихъ сторонъ подперты подставками: въ которое время слуга, стоящій назади кареты, прибжалъ отворять дверцы у оной. Я спросила у него, для чего онъ отворяетъ? веллъ бы хать прямо на дворъ. На что онъ мн отвчалъ, что сего учинить никакимъ образомъ не можно, ибо де дворъ ихъ наполненъ пріхавшими для покупки сна роспусками, которое самъ мой высокопочтенный дядюшка изволитъ всить. Итакъ я принуждена была выйти изъ кареты и обмокнуть въ грязи свои башмаки… Когда вошла я на дворъ, то стоящій въ разодранномъ тулуп любезный мой дядюшка не удостоилъ меня, чтобы съ нимъ поцловаться, по той причин, что не было у него краснаго яйца, а приказалъ босому и въ одномъ пониточномъ камзол проводить меня къ тетушк. Двери у передней комнаты столь были низки, что я, зацпясь, принуждена была спехнуть весь головной уборъ {Мода требовала тогда носить чрезвычайно-высокіе головные уборы.}. Тутъ сей босоногій просилъ меня садиться на скамейку, а самъ пошолъ докладывати къ тетушк, почему я и осталась одна, кленя себя за сей проклятый пріздъ, и сидла цлый часъ не дождавшись тетушки. Наконецъ изволила она выплыть, и похристосовавшись со мною красненькимъ яичкомъ, повела меня въ другую комнату, гд находились дв двки въ тлогряхъ и въ связкахъ, а изъ нихъ одна домывала полъ, а другая оправливала постелю. Дородная моя тетушка посадила меня на скамью и велла кликнуть дочекъ своихъ. А какъ посланная за ними двка сказала, что он почиваютъ, то лпообразная моя тетушка встала тотчасъ и пошла въ комнату (такъ называла она стоящій въ боку вымазанный хлвъ), въ коей раздавался великій вопль. Дверь у ней не очень плотно была притворена, а сродное женщинамъ любопытство и побудило меня посмотрть, что длается въ семъ чертог. Тамъ увидла я, что большія изъ ея дочерей убирались, а маленькіе дтки, коимъ было лтъ по 10 и больше, производили играючи въ куклы и въ кубари ужасный визгъ, на печи же сидлъ слуга и плелъ для продажи лапти, а подъ печкою сидли на яицахъ куры. Наконецъ вывела моя тетушка двухъ въ грезетовыхъ робронтахъ и въ напудренныхъ мукою волосахъ дочекъ. Он были чрезвычайно наблены, нарумянены и насурмлены, имли волосы завитые по мужскому и назади приколотыя многочисленныя косы, а сверхъ всего того на головахъ изъ серебряннаго флера лопасти’. Всесильная мода прокрадывалась и въ семьи, привыкшія къ мелочной разсчетливости и неряшеству деревенской жизни, но въ какомъ неопрятномъ вид появлялась она здсь! Двицы ‘поцловались со мною также съ яицами, просили, чтобы я ихъ жаловала. И когда, по разнообразнымъ комплементамъ, вс мы услися, то любезная моя тетушка ‘приказала подать на харитончик&#1123, моченыхъ яблокъ и брусницы. А какъ сказала я, что ничего того не хочу, то примолвила она: ‘такъ не изволишь ли, племянушка, съ дочками моими покачаться и поскакать на доск?’ Я ей отвтствовала, что качаться и скакать боюсь, а она сказала на то съ сердцемъ: ‘куда какъ ты, свтъ мой, великатна, что теб уже съ нашими дочерьми невмстно и канпанью водить, а въ этомъ нтъ никакого художества’. Мн надобно было извиниться, какъ можно лучше, почему и сказала я, что не нжусь, а боюсь очень сего упражненія. Радость, сестрица, сказала большая ея дочь, ты вся по мод, да у тебя же и карасе въ голов. Я спросила съ удивленіемъ: что бы такое значило харитончикъ и карасе? А меньшая ея дочь на то и отвтствовала мн такимъ образомъ: ‘полно издваться, матушка! ты ужа французскую грамоту знаешь, а не разумешь, что эта значитъ. Вотъ эта, сказала она, указавъ на мой полумсяцъ, называется карасеемъ, а харитончикъ я теб тотчасъ покажу’. Потомъ кликнула она своего босоногаго лакея и велла принести харитончикъ. Почему я и думала, что принесутъ какого-нибудь мальчика, называемаго Харитономъ. Но разсудите о моемъ удивленіи, ибо въ то время увидла я принесенный на одной ножк круглый столъ, на которомъ было около пальца толщиною грязи и пыли’… {Стр. 388—9.}
‘Пріхалъ ко мн братъ мой, и какъ мы узнали, что сосдъ мой возвратился, пошли оба къ нему пшкомъ и взошли по деревянной лстниц въ палаты. Но намъ сказали, что палаты онъ отдаетъ въ наймы, а самъ живетъ въ харомахъ на двор. Мы бы принуждены были брести по грязи, смшенной съ навозомъ черезъ весь немощеный дворъ, который однако десятины полторы занималъ, если бы хозяинъ, узнавъ, что мы къ нему идемъ, не выслалъ намъ на встрчу на половин пути, изъ учтивости, двухъ досокъ, изъ которыхъ поперемнно, одну посл другой, какъ скоро съ сей на ту ступимъ, передъ нами постилали. Итакъ по многотрудномъ проход мы дошли до гнилаго крыльца. Онъ насъ самъ встртилъ въ замасленномъ тулуп, въ колпак и безъ обуви у дверей, въ сняхъ величиною съ чуланъ, и ввелъ насъ черезъ весьма закоптлую и ничмъ необитую переднюю, которыя единственное украшеніе состояло въ нсколькихъ скамьяхъ о трехъ ножкахъ, напослдокъ въ комнату, обитую бумажками. Здсь онъ просилъ насъ ссть и кликнулъ: Малый, малый! Сей вбжалъ въ епанч, голова нечесанная и въ грязныхъ сапогахъ. Но онъ на него закричалъ: дуракъ, скинь епанчу… и мы увидли на немъ срый суконный изодранный и вымаранный бострокъ съ мдными пуговицами. Принесли намъ соломенные стулья: мн достался цлый, но братъ мой чуть сквозь стулъ не провалился, и для того принужденъ былъ сидть все время на одномъ краюшк. Самъ хозяинъ слъ поперегъ кровати, покрытой простынями, кои боле имли видъ срой тафты, нежели благо полотна, и говорилъ намъ: ‘не прогнвайтеся, я человкъ не молодой, у меня ноги болятъ, я и чулковъ на нихъ терпть не могу’, и, въ доказательство, раскрылъ тулупъ и показалъ намъ голыя ноги… ‘Я очень радъ, что вы ко мн пришли, чмъ-то мн васъ потчивать? горлки вы не пьете, чаю, а у меня, окром домашняго, ничего нтъ. Мы поблагодарили ему, и братъ мой началъ… говорить о своей нужд. Онъ отвтствовалъ: ну, если такъ, прошу отобдать и посл переговоримъ. Здсь онъ приказалъ на столъ набрать, а между-тмъ у насъ спросилъ: чьи мы дти? и вспомнилъ что онъ съ молода знался съ нашимъ отцомъ, говоря: вы вить гораздо неубоги, и я бы богатъ былъ, если бы вс пустоши мн были отданы, о коихъ я длъ имю съ двадцать разныхъ, а въ тридцати и боле я уже получилъ отказъ, ‘но я пошелъ въ третью апелляцію, авось либо удастся!.. Посл того жаловался на дороговизну здшняго мста, и что домъ ему сталъ дорого. Потомъ пришли сказать, что кушанье поставлено. Мы сли за столъ, покрытый скатертью съ дырами, салфетки же по-крайней-мр уже служили за осмью обдами, да за столько же ужинами. На оловянной посуд счесть можно было, сквозь сколько рукъ она прошла, ибо всякаго пальца знакъ напечатлнъ на ней остался. Я попросилъ пить: принесли мн стаканъ, хотя стеклянный, но чистотою подобный посуд, съ тмъ еще прибавленіемъ, что рты, кои изъ него пили, тутъ же означены были. Старикъ между-тмъ кушалъ, не останавливаяся, грозя и браня за всякую бездлицу слугъ, отчасти и насъ потчивалъ. Тутъ намъ случай былъ увриться, какова велика есть привычка, ибо то, что намъ казалося гадко и дико, ему и непримтно было… Пришедши домой, услышалъ я, что онъ ко мн же присылалъ во время обда просить соли, яицъ, пива, уксуса и тому подобнаго, что къ нему по сосдству и отпустили’ {Стр. 91—95.}. ‘Смсь’ упоминаетъ о подобномъ же скопидом, который довольствовался одними деревенскими припасами, носилъ платье, доставшееся ему по смерти его предковъ, и даже не поправлялъ сгнившей кровли своихъ хоромъ {Стр. 123—4.}.
Но ближе и наглядне всего съ людьми стариннаго покроя знакомятъ насъ любопытныя письма, писанныя къ алалею, конечно, знакомятъ они насъ только съ темными сторонами ихъ характеровъ и убжденій, но такова задача сатиры. Выписки, приводимыя нами изъ журналовъ семидесятыхъ годовъ, невполн изображаютъ дйствительный бытъ, он схватываютъ только т черты, какія соотвтствовали ихъ сатирической цли. Свтлыхъ сторонъ жизни сатира не могла касаться, но, повторяемъ, ея живая и бойкая насмшка надъ недостатками общества не есть ли самое свтлое явленіе, которое лучше всякихъ похвалъ говоритъ за нравственное развитіе сатирической эпохи?
Письма къ алалею были напечатаны въ ‘Живописц’. Приведемъ эти образцовыя комическія произведенія, изобличающія опытное перо,
а) Письмо узднаго дворянина къ его сыну:
‘Сыну моему алалею. Такъ-то ты почитаешь отца твоего, заслуженнаго и почтеннаго драгунскаго ротмистра? тому ли я тебя училъ, и того ли отъ тебя надялся, чтобъ ты на старости отдалъ меня на посмшище цлому городу? Я писалъ къ теб въ наставленіе, а ты это письмо отдай напечатать {Намекъ на письмо къ алалею, еще прежде напечатанное въ ‘живописц’ (Ч. I, изд. 2, стр. 105).}. Погубилъ ты, супостатъ, мою головушку!.. Эй, сынокъ, спохватись! не сыграй надъ собою шутки… Петербургъ не за горами, я и самъ могу къ теб пріхать.— Ну, сынъ, я теперь тебя цъ послдній разъ прощаю, по просьб твоей матери, а ежели бы не она, такъ ужъ я бы далъ себя знать. Я бы и ее не послушалъ, ежели бы она не была больна при смерти. Только смотри, впредь берегись: вить ежели ты окажешь еще какое ко мн непочтеніе, такъ ужь и не жди никакой пощады… у меня не одинъ мсяцъ проохаешь, лишь бы только мн до тебя дорваться. Слушай же, сынокъ, коли ты хочешь опять прійти ко мн въ милость, такъ просись въ отставку, да прізжай ко *т въ деревню. Есть кому и безъ тебя служить. Поди въ отставку, да прізжай домой: шь до сыта, спи сколько хочешь, а дла за тобой никакого не будетъ. Чего теб лучше этого? За честью, свтъ, не угоняешься, честь! честь! худая честь, коли нечего будетъ сть. А я теб уже и пріискалъ было невсту. Двушка не убогая, грамот и писать то горазда, а пуще всего великая экономка: у нее ни синей порохъ даромъ не пропадетъ, такую-то, сынокъ, я теб невсту сыскалъ. Дай только Богъ вамъ совтъ да любовь, да чтобы тебя отпустили въ отставку. Прізжай, другъ мой, теб будетъ чмъ жить и опричь невстина приданаго, я накопилъ довольно. Я и позабылъ было теб сказать, что нареченная твоя невста двоюродная племянница нашему воевод, вить это, другъ мой, не шутка: вс наши спорныя дла будутъ ршены въ нашу пользу, и мы съ тобою у иныхъ сосдей землю обржемъ по самыя гумны: тото любо! и курицы не куда будетъ выпустить. Со всмъ будемъ здить въ городъ, то-то, алалеюшка, будетъ намъ житье! никто не куркай! Да полно, что тебя учить, ты вить не малой уже, не малой ребенокъ, пора своимъ умкомъ жить. Ты видишь, что я теб не лиходй, учу всегда доброму, какъ бы теб жить было попригодне… Не испугайся, алалеюшка, у насъ нездорово, мать твоя, Акулина Сидоровна, лежитъ при смерти. А занемогла она, другъ мой, отъ твоей охоты: Палетку твою кто-то създилъ полномъ и перешибъ крестецъ, такъ она, голубушка моя, какъ услышала, такъ и свту Божьего не взвидла: такъ и повалилась! А посл какъ опомнилась, то пошла это дло розыскивать, и такъ надсадила себя, что чуть жива пришла, и повалилась на постелю, да къ тому же выпила студеной воды цлой жбанъ, такъ и присунулась къ ней огневица. Худа, другъ мой, мать твоя, очень худа! Я того и жду, какъ сошлетъ Богъ по душу. Знать что, алалеюшка, разставаться мн съ женою, а теб и съ матерью и съ Палеткою. Теб, другъ мой, все-таки легче моего: палеткины щенята, слава Богу, живы, авось-таки который-нибудь удастся по матери, а мн ужь эдакой жены не наживать. Охти мн, пропала моя головушка! гд мн за всмъ одному усмотрть! Не сокруши ты меня, прізжай да женись, такъ хоть бы тмъ я порадовался, что у меня была бы невстка. Тошно, алалеюшка, съ женою разставаться, я было уже къ ней привыкъ, тридцать лтъ жили вмст: какъ у печки погрлся! Виноватъ я передъ нею: много побита она отъ меня на своемъ вку. Ну, да какъ безъ этого, живучи столько вмст и горшокъ съ горшкомъ столкнется, какъ безъ того? Я крутъ больно, а она неуступчива, такъ, бывало, хоть маленько, такъ тотчасъ и дойдетъ до драки. Спасибо хоть за то, что она отходчива была {Сличи съ показаніями ‘Всячины’ (стр. 151) и ‘Полезнаго съ пріятнымъ’ (III-й полумсяцъ, стр. 3).}. Учись, сынокъ, какъ жить съ женою, мы хоть и дирались съ нею, да все-таки живемъ вмст, и мн ее теперь, право, жаль. Худо, другъ мой, и ворожеи не помогаютъ твоей матери, много ихъ приводили, да пути нтъ, лишь только деньги пропали. За симъ писавши кланяюсь, отецъ твой Трифонъ, благословеніе теб посылаю’.
b) Письмо отъ матери къ алалею:
‘Свтъ мой, алалей Трифоновичъ! Что ты это, другъ мой сердечной, накудесилъ? пропала бы твоя головушка, вить ты уже не теперь знаешь Панкратьевича: какъ ты себя не бережешь. Ну, кабы ты, бдненькой, попался ему въ руки, такъ вить бы онъ тебя изуродовалъ. Нечего, алалеюшка, норовокъ-атъ у него, прости Господи, чертовской, ужь я ль ему не угождаю, да и тутъ никогда не попаду въ ладъ. Какъ закуралеситъ, такъ и святыхъ вонъ понеси. А ты, батька мой, что это сдлалъ, отдай письмо его напечатать, вить ему вс сосди смются: экой-де у тебя сынокъ, что и надъ отцомъ ругается. Да полно вить, алалеюшка, всхъ рчей не переслушаешь, мало ли что лихіе люди говорятъ, Богъ съ ними, у нихъ свои дтки есть, Богъ имъ заплатитъ. Чужое-то робя всегда худо: наше лучше всхъ, а кабы оглянулись на своихъ дтокъ, такъ бы и не то еще увидли. Побереги ты, мой батько, самъ себя, не разсерди отца-то еще: съ нимъ и чортъ тогда уже не совладетъ. Отпиши къ нему поласкове, да хоть солги что-нибудь, вить это не какой грхъ, не чужаго будешь обманывать, своего роднаго, и вс дти не праведники, какъ передъ отцомъ не солгать. Отцамъ да матерямъ на дтей не насердиться: свой своему по невол другъ. Дай Богъ теб, другъ мой сердечный, здоровье, а я лежу на смертной постел. Не умори ты меня безвременно, прізжай къ намъ поскоре, хоть бы мн на тебя насмотрться въ послдній разъ. Худо, другъ мой, мн приходитъ: нечего, очень худо, обрадуй, свтъ мой, меня, ты вить у меня одинъ одинехонекъ, какъ синей порохъ въ глаз, какъ мн тебя не любить? Кабы у меня было дтей много, то бы свое дло. Заставай, батька мой, меня живою, я тебя благословлю твоимъ ангеломъ, да отдамъ теб вс мои деньжонки, которыя украдкою отъ Панкратьевича накопила, виггь для тебя же, мой свтъ, отецъ-атъ теб не сколько даетъ денегъ, а твое еще дло дтское, какъ не полакомиться, какъ не повеселиться: твои, другъ мой, такія еще лта, чтобъ забавляться, мы и сами съ молоду таковы же были. Веселись, мой батюшка, веселись, прійдетъ такая пора, что и веселье на умъ не пойдетъ. Послала я къ теб, алалеюшка, сто рублей денегъ, только ты объ нихъ къ отцу ничего не пиши. Я это сдлала украдкою, кабы онъ свдалъ про это, такъ бы меня, свтъ мой, забранилъ. Отцы-та всегда таковы: только что брюжжатъ на дтей, а никогда не потшатъ. Мое, другъ мой, не отцовское сердце, материнское: послднюю копйку изъ-за души отдамъ, лишь бы ты былъ веселъ и здоровъ. Батька ты мой, алалей Трифоповичъ, дитя мое умное, дитя разумное, дитя любезное, свтъ мой, умникъ, худо мн приходитъ: какъ мн съ тобою разставаться будетъ? на кого я тебя покину? Погубитъ онъ, супостатъ, мою головушку! Этотъ старый хрычъ когда-нибудь тебя изуродуетъ. Береги, мой свтъ, себя, какъ можно береги, плетью обуха не перебьешь…’
с) Письмо дяди къ алалею:
‘Любезному племяннику моему алалею Трифоновичу отъ дяди твоего Ермолая Терентьевича низкой поклонъ и великое челобитье… Было бы теб встно, что мы по отпускъ сего письма вс, слава Богу, живы и здоровы, тако жь и отецъ твой Трифонъ Панкратьевичъ здравствуетъ же, только Сидоровна, хозяйка его, а твоя мать больно трудна, что подымешь, то и есть, а сама ни на волосъ не поворохнется. Вчерась отнялись у нее и руки и ноги, а теперь, чай, ужь и не говоритъ, и при мн-та такъ ужь черезъ мочь только намекала. Приводили, правда, и ворожей: нечего, спасибо твоему отцу, не поскупился, да ничего не помогли, а посл привели-было еще одного, да ужь и Сидоровна сама не захотла напрасно тратить деньги. Кому жить, алалеюшка, такъ будетъ притоманно живъ, а кому умереть, толу и ворожеи не пособятъ. Животомъ и смертью Богъ владетъ… Ну, алалеюшка! вить матушка твоя скончалась: поминай какъ звали. Я только теперь получилъ объ этомъ извстіе, отецъ твой, сказываютъ, воетъ какъ корова. У насъ такое поврье: которая корова умерла, такъ та и къ удою была добра. Какъ Сидоровна была жива, такъ отецъ твой бивалъ ее какъ свинью, а какъ умерла, такъ плачетъ будто по любимой лошади. Прізжай, другъ мой алалеюшка, прізжай Бога ради поскоре, хоть не надолго, а буде можно, такъ и вовсе. Ты самъ увидишь, что теб дома жить будетъ веселе петербургскаго {Ч. 1 (изд. 2), стр. 163—173.}.
Отецъ алалея настаивалъ, чтобъ сынокъ его выходилъ въ отставку {Всячина’ упоминаетъ объ отц, который говорилъ своему сыну: ‘ежели де я услышу, что ты пойдешь въ службу, то разску тебя плетьми и собью со двора долой’. При этомъ ‘Всячина’ прибавляетъ: ‘было бъ не худо, хотя бы въ новомъ уложеніи сдлать какой-нибудь законъ для отцовъ, которые имютъ дтей въ совершенныхъ лтахъ’. (Стр. 228—230).}, многіе же изъ деревенскихъ недорослей сами спшили воспользоваться этимъ правомъ дворянской вольности. Но, покидая службу, они имли въ виду праздное и безплодное препровожденіе жизни. Сатирическіе журналы, защитники труда и общенародной пользы, не могли равнодушно смотрть на подобное явленіе, они указывали на государственную службу, какъ на главнйшую сферу, въ которой можно содйствовать народному развитію и общественному благу, и насмшливо отзывались о спшившихъ въ отставку трутняхъ:
‘Съ тхъ поръ, какъ Россійское дворянство подарено вольностію, многимъ захотлось отвдать сего пріятнаго подарка, такое лакомство завело нкоторыхъ въ неограниченную праздность, гд они въ самомъ дл доказываютъ, что они вольны. Свободное упражненіе таковыхъ людей достойно примчанія, и дабы сіи полезные мужи забвенію преданы не были, упомянемъ о нкоторыхъ не для примру, какъ жить дворянину должно, но какъ жить ему не должно: ‘Господинъ Отдыхаловъ. Сему дворянину не полюбилась служба, для того, что надобно служить, а ему захотлось воли. Взялъ отставку, ухалъ въ свое помстье, построилъ голубятню, накупилъ разнаго рода голубей, гоняетъ ихъ съ утра до вечера, приманиваетъ чужихъ въ свое стадо, машетъ, свиститъ, и но таковыхъ трудахъ спокойно засыпаетъ… Господинъ Досужниковъ. Родъ сего дворянина столь давно начало свое возъимлъ, что никто не помнитъ, какъ они дворянами сдлались. Батюшка его слыхалъ отъ своего батюшки, а тотъ отъ своего ‘ддушки, такъ какъ и ддушка отъ своего праддушки, что они дйствительно дворяне. Остаточный ихъ потомокъ, вдая, что онъ отъ такой высокопочтенной крови родился, не дослужась дале, какъ до комисарскаго чина, не разсудилъ боле родъ свой безчестить малою степенью, пошелъ въ отставку, легъ спать: не разбудите его читатели, это заслуженный офицеръ!… Не златой досугъ мы оскорблять намрены, онъ драгоцненъ для тхъ людей, которые чувствуютъ долгъ прямаго гражданина и подлиннаго сына отечества. Такіе люди умютъ обращать свободное время своей жизни въ такую же пользу, какъ и во время службы своей. Многіе то уже доказали, и многіе вседневно доказываютъ, стараясь или о воспитаніи дтей своихъ, или о прямомъ домостроительств, или о изысканіи прямаго добра человческому роду, есть таковые, однако есть и подобные тмъ, о которыхъ мы упоминали, и сіи конечно не могутъ инако почитаться, какъ всеобщею тягостію’ {‘Вечера’ (изд. 2), Ч. 1, стр. 55—60, 165. Ч. 2, стр. 172—3. Комедія: ‘Воспитаніе’, сочинена въ 1774 году (печат. при Московск. Универс.): ‘благородный человкъ не для того называется сыномъ Отечества, чтобъ только получать наслдія, и не для того пользуется имніями, чтобъ наслаждаться токмо оными, и не служить своему Отечеству, а наипаче въ такое время, когда Отечество службы требуетъ’ (стр. 54, также стр. 67—68).}. Фонвизинъ зналъ многихъ, которые тотчасъ же выходили въ отставку, какъ добились права впрягать четверню.
Однимъ изъ самыхъ обычныхъ и любимыхъ развлеченій деревенской жизни была псовая охота, на которую тратилось много и денегъ и времени, другіе любили смотрть гусиные и птушьи бои и гонять голубей, предавались этимъ занятіямъ со страстью и въ нихъ убивали скуку, порождаемую праздностью. ‘Всякая Всячина’ насмхается надъ тми, которые, оставляя городъ, спшатъ въ деревни и въ сотовариществ стаи собакъ стараются время свое употребить на оборону куръ и коровъ отъ лисицъ и медвдей, или, что бываетъ чаще, гоняются за зайцемъ, который никогда не бывалъ съ ними въ ссор {Стр. 320.}. Сатирическіе журналы рисуютъ намъ нсколько любопытныхъ портретовъ такихъ господъ, съ которыми мы и познакомимъ теперь нашихъ читателей. Вотъ господинъ лтъ сорока-пяти, будучи небогатъ, онъ живетъ у своего брата, который за женою взялъ хорошее приданое, и смотритъ у него за охотою, во всемъ государств нтъ охотника, который бы съумлъ лучше его напустить собакъ и перескакать зайца. Сверхъ-того, онъ уметъ длать изъ щепокъ мельницы и бумажные корабли, и за такія добрыя качества везд хорошо принятъ и со всми сосдями коротко знакомъ. Онъ вымниваетъ собакъ своихъ друзей, живущихъ на разныхъ краяхъ узда, и особенно любимъ молодыми людьми, проживающими въ деревн, которымъ онъ иногда даритъ сти или своры своей работы, а иногда лягавую собаку, которую самъ воспиталъ, ‘иногда же матерямъ или сестрамъ даритъ чулки и подвязки, имъ вязеныя, и забавляетъ ихъ вопросомъ при всхъ случаяхъ свиданія: каково носки его чулки?’ {‘Барышокъ Всяк. Всяч.’, стр. 481—3.} Вотъ еще деревенскій трутень, онъ живетъ въ сел, ‘домъ господской ддушка его построилъ было на время, но они такъ въ немъ обжились, что новаго и по сіе время не построили, ибо батюшка сего дворянина отягощенъ былъ длами, а именно: пилъ, лъ и спалъ, а сынокъ къ строенію не иметъ охоты, но вмсто того упражняется въ весьма полезныхъ длахъ, ибо онъ изыскиваетъ: можетъ ли боецъ гусь побдить на поединк лебедя, ради чего выписываетъ изъ Арзамаса самыхъ славныхъ гусей, и платитъ за нихъ по двадцати, по тридцати и до пятидесяти рублей за каждаго’, онъ иметъ также бойцовъ-птуховъ и содержитъ огромную псовую охоту, и положенный на него сосдями за помятіе ихъ хлба оброкъ каждый годъ платитъ бездоимочно {‘Трутень’ 1769, стр. 124—5.}. ‘Трутень’ упоминаетъ еще о сынк одного приказнаго, который лазитъ по голубятнямъ, гоняетъ голубей, держитъ птуховъ для бою и выкармливаетъ разнаго рода собакъ {1169, стр. 202.}, а ‘Щепетильникъ’ разсказываетъ объ одномъ молодчик, который не могъ письма написать безъ помощи дядьки, но за-то знатокъ былъ и въ голубяхъ, и въ собакахъ, страсть къ нимъ простиралась у него дотого, что однажды, парившись въ бан и увидя изъ окна стаю голубей, бросился благимъ матомъ на будку, схватилъ шестъ и нагой началъ гонять своихъ голубей {Стр. 103—4. См. ‘Письма къ алалею’ и ‘Сочин. Екатер. II’, Ч. 2, стр. 247. (‘Имянины г-жи Ворчалкиной’).}.
Особенною характерною чертою старинныхъ людей, выросшихъ въ глуши, было суевріе, наслдованное ими отъ глубокой древности. Суевріе это было естественно въ людяхъ, прожившихъ вкъ среди глубокаго невжества и мелочныхъ интересовъ, они плохо понимали требованія истинно-нравственныхъ побужденій. Подобныя явленія должны были дать обильную пищу современной сатир и комедіи.
Въ-самомъ-дл, въ эпоху разсматриваемыхъ нами журналовъ много еще попадалось въ обществ такихъ простаковъ, которые готовы были искать кладовъ, разрывъ-траву и косточку-невидимку {‘И то и се’, недл. 29, 30.}, серьзно боялись колдуновъ и мертвецовъ и были убждены, что по ночамъ домовые собираются въ погребахъ и конюшняхъ {‘Смсь’, стр. 283.}, отъ души врили, что старинныя примты, сны и ворожба на бобахъ, кофе и картахъ непремнно сбываются, что бда отъ дурной встрчи неминуема, что просыпанная соль и тринадцать человкъ за столомъ предвщаютъ бду и смерть, что когда чешется ладонь, это значитъ: скоро считать деньги, и проч. {‘Всячина, стр. 240. ‘Вечера’, Ч. 1 (изд. 2), стр. 76.}, были и такіе, которые въ болзняхъ, вмсто лекарей, обращались къ ворожеямъ, какъ это свидтельствуютъ письма къ алалего. ‘И то и се’ разсказываетъ о такихъ родителяхъ, которые, видя, что сынокъ ихъ плохо учится грамот, обращались къ колдунамъ, истратили много денегъ, но толку не добились и неучъ остался попрежнему неучемъ {‘И то и с’, недл. 42. ‘Живописецъ’, Ч. 1 (изд. 2), стр. 167.}. Осуждая эти ходячіе предразсудки, журналы стараются въ своихъ небольшихъ, но метконаправленныхъ разсказахъ представить всю смшную и вредную ихъ сторону:
‘здилъ я недавно обдать за Москворчье къ одному знакомому мн человку. Съ неудовольствіемъ увидлъ я весь домъ его въ великомъ уныніи. Я навдывался, что тому причиною, и получилъ на то отвтъ, что жена его видла дурной сонъ, который ему, ей, или дтямъ грозитъ какимъ-то несчастьемъ. Она мн казалася въ толь глубокой печали, что она бы произвела во мн много сожалнія, еслибъ я напередъ не узналъ причины. Мы сли за столъ… Меньшій ихъ маленькій сынъ, который сидлъ въ конц стола, зачалъ говорить: матушка, въ понедльникъ зачну я склады.— Въ понедльникъ? вскричала мать, сохрани Богъ! съ понедльника не начинаютъ. Скажи пономарю, чтобы со вторника началъ. Пока я мысленно дивился, что нашелъ особу, коя желала установити правиломъ — потерять въ недл одинъ день, хозяйка просила меня подать ей соль. Я, спша сдлать ей сію угодность, отъ скорости и робости уронилъ на половин дороги солонку. Увидя сіе несчастіе, она затряслась и тотчасъ примтила, что соль просыпалася прямою дорогою къ ней. Я самъ ороблъ и стыдился, что я у всхъ произвелъ толикій страхъ. Хозяйка, немного опомнясь, вздыхая, мужу сказала: голубчикъ, одно несчастіе безъ другаго не бываетъ, вспомни, что голубятня наша обвалилась въ тотъ же день, какъ двка просыпала соль на стол. Помню, отвтствовалъ мужъ, а на другой день получили мы извстіе о цорндорфской баталіи… Читатель представить себ можетъ мое трудное состояніе при сихъ разговорахъ. Я спшилъ насться съ пасмурнымъ видомъ. При конц стола я положилъ на своей тарелк ножъ и вилки ненарочно на-крестъ. Но хозяйка просила меня, чтобъ я оные положилъ рядомъ… Я скоро потомъ узналъ изъ обхожденія сея госпожи, что она меня принимала за человка страннаго и за предвстника несчастій. И такъ, кой часъ отобдалъ, я простясь ухалъ домой, и запершись въ своей комнат размышлялъ: сколько безпокойства люди сами себ наносятъ глупыми выдумками, иногда обращая самыя простйшія приключенія во вредныя себ примты, и страдая заподлинно отъ таковыхъ пустыхъ вымысловъ. Я зналъ человка, который ночь цлую не спалъ отъ того, что увидлъ сверное сіяніе. Иногда крикъ вороны боле тревоги въ дом ‘производилъ, нежели смерть невстки. Послдняя бездлица бываетъ ‘страшилищемъ ужаснымъ сею болзнію зараженнымъ мыслямъ. И тогда старый заржавлый гвоздь и кривая булавка принимаются за диво. Я помню, какъ былъ я одиножды въ бесд, гд веселье и удовольствіе отовсюду блистало до тхъ поръ, пока одна старушка не примтила, что насъ сидло тринадцать за столомъ. Услыша сіе, многія женщины испугавшися вскочили изъ за стола, и побжали вонъ изъ комнаты. Но одинъ изъ моихъ знакомыхъ далъ примтить, что тутъ же была его беременная сожительница, и что насъ не тринадцать, но четырнадцать, сказавъ притомъ, что не токмо нтъ никакія примты убыли чрезъ смерть, но явное еще предсказаніе прибыли будущимъ рожденіемъ его жены оказуется… Я знаю двицу, коя иметъ припадки болзни… Она въ одномъ знатномъ дом въ теткахъ живетъ, предсказывая отъ начала года до конца. Она видитъ всегда сны, она предвщаетъ смерть, войну и миръ. Нсколько дней тому назадъ, какъ она было съ ума сошла отъ того, что дворная собака лаяла, когда у нее зубы болли. Она выслала двку смотрть, лаетъ ли собака подымая рыло, или опуская голову въ землю. Двка пришла съ отвтомъ, что собака со двора ушла, и то было бда’ {‘Всячина’, стр. 17—21.}.
Приведемъ и другой разсказъ: ‘Жилъ нкогда со мною въ одномъ дом отставной капитанъ, человкъ честной, но суевръ большой, просилъ онъ не о чемъ (то-есть о чемъ-то) нкотораго знатнаго ‘господина, которой приказалъ ему прійти по утру къ себ и общалъ тогда сдлать съ нимъ милость. По разсвтаніи дня одлся онъ попорядочне и пошелъ получить свое счастіе. Какъ только вышелъ за ворота, то попался ему встрчу монахъ, отчего перемнился въ лиц и воротился домой весьма съ безпокойными мыслями. Посидвъ нсколько, пошелъ онъ опять, и какъ только появился на улиц, то повстрчался съ нимъ попъ, отъ чего пришелъ онъ въ пущее безпокойство, и воротившись домой не хотлъ уже идти въ тотъ день… Нужда же его была больше, нежели примчаніе, и такъ принужденъ онъ былъ идти, тутъ попалася ему двка, которая несла на коромысл полныя ведра воды. Увидя сіе, онъ разсмялся и сказалъ съ радостію: здраствуй, красавица! и та пожелала ему благополучнаго пути, и это былъ добрый знакъ, что полныя ведра. Однако за встрчами опоздалъ и не получилъ ни того, ни сего. Еще случилось мн видть: нкогда приказной служитель, который чаще бывалъ въ кабак, нежели въ приказ, слдовательно всякую минуту ожидалъ правильнаго за то наказанія, одвавшись застегнулъ камзолъ черезъ пуговицу, и когда усмотрлъ оное, то сказалъ, что быть ему въ тотъ день или пьяному или битому, что. и была дйствительная правда: по утру его выскли, а къ вечеру, съ горя, напился онъ пьянъ’ {‘И то и с’, недля 8.}. Суеврныя примты рождали много комическихъ положеній, которыми прекрасно воспользовалась императрица Екатерина Великая въ своей комедіи: ‘О время!’ {‘Сочин. Екатер. II’, Ч. 2, стр. 22, 25, 47, 50 (изд. Смирдина).}.
Такія насмшки, разумется, принимались стариками и старухами весьма-неблагосклонно и вызвали странныя обвиненія падавшія на голову насмшниковъ. ‘Да онъ ни во что не вруетъ! повторяли они о неврующемъ въ примты. Ни предвщанія, ни 13 человкъ за столомъ, ниже найденныя безъ ушковъ иголки и безъ головъ булавки ни во что не ставитъ. Инако бы онъ говорилъ, если бы зналъ, какія предвщанія о ныншней войн были. Помнишь ли ты, свтъ мой, какъ поставецъ нашъ среди благо дня подломился и посуда вся разбилась?.. Но ставятъ ли они то во что, и знаетъ ли онъ полно еще, что есть лшій или домовой?’ {‘Всяк. Всячина’, стр. 370—1. Молокососовъ: ‘Ханжихина разсказывала, что не токмо за годъ передъ кончиною покойнаго ея супруга птухъ снесъ яйцо, но и дни за три кузнечикъ въ стн безъ умолка стучалъ, что она изъ того неизбжно заключить могла, что супругъ ея умретъ, и потому, не упуская времени, къ смерти приготовить его велла. Я, слыша эдакій вздоръ, не могъ удержаться, и громко захохоталъ, господинъ Непустовъ также не преодоллъ себя… Старухи вс три разсердились, вдругъ стали креститься, плевать и одуваться, вдругъ и въ одинъ голосъ кричать и бранить насъ, называя насмшниками, безбожниками, бусурманами’. (‘О время!’, соч. Екат. II, Ч. 2, стр. 35—36). См. также комедію ‘Подражатель’, стр. 12.}.
Въ старой комедіи: ‘Добродтель, увнчанная врностью’ цлая сцена основана на суевріи:
Суеврова. Я всю ноченьку хоть бы на волосъ…
Благоразумова. Что? вы конечно занемогли?
Суеврова. Нтъ, матушка, домовой всю ночь не далъ спать, все продавилъ, и вотъ теперича такъ грудь… ну, вотъ вздохнуть не дастъ, и бока болятъ, а спина такъ не слышится, со мною это бывало и прежде, да все таки не такъ, а нынче изъ рукъ вонъ!
Благоразумова. Полно-те, сударыня, какой домовой… ихъ нтъ. Это у васъ остановленіе крови въ нкоторыхъ тонкихъ жилахъ, это со всми случается.
Суеврова. Полно, мой свтъ, какъ теб не стыдно, гршишь, будто домовыхъ нтъ, безъ нихъ, сударыня, домъ стоять не можетъ, не только домъ, да и конюшня. Скажу теб: у покойника батюшки была бурая лошадь. Сперва она была всхъ жирне, такъ что этому, бывало, весь домъ не надивится. Потомъ вдругъ та же лошадь стала хоть на дровни положи, стали думать, отъ чего бы, и наконецъ примтили, что ее проклятой домовой всякую ночь мучитъ, а посл, окаянной, и подъ ясли ее подобьетъ, такъ что насилу, бывало, бдная отдохнетъ… Да полно, что съ вами говорить, вы нонче ничему не врите… Воля ваша, васъ испортили учители, они въ васъ эту ересь вселили, чтобы ничему не врить {‘Добродтель, увнчанная врностью’, комедія Михайлы Пракудина, лейб-гвардіи офицера и члена Вольнаго Россійскаго Собранія. Печатана при Московск. Университ. 1774 года, стр. 9—11, 25—26.}!
Періодическое изданіе ‘Поденщина’ нсколько листковъ своихъ посвятила разсказамъ* о ворожеяхъ (знахаряхъ), которые занимаются леченьемъ различныхъ недуговъ нашептываніемъ, отъ сглазу обливаютъ сквозь ршето холодною водою — средство, употребляемое ими и противъ лихорадки. Если лихорадка отъ того не проходила, тогда, чтобы прогнать болзнь, знахари прившивали на шею больнаго записку, въ которой означались имена двнадцати сестеръ-лихоманокъ, или прибгали къ другимъ столь же вроятнымъ средствамъ, каковы: зминый выползокъ (шкурка, оставленная змею) и сухая трава, которая растетъ въ лсу или на поляхъ въ костяхъ лошадиныхъ головъ. Со словъ одного изъ такихъ знахарей ‘Поденщина’ сообщаетъ слдующій суеврный разсказъ:
‘Въ деревн своей я былъ лсникомъ: должность наша такая, чтобъ день спать, а ночь ходить по лсу. Въ деревняхъ не одни крестьяне, но многіе и господа, а особливо пожилыя старушки думаютъ объ насъ, что мы не просты, что намъ непремнно надобно знаться съ лшими, такъ-какъ мельникамъ съ чертями. Иногда на пиру для лишняго стакана празднишнаго или свадебнаго кислаго пива и разскажешь какое-нибудь съ лшимъ свиданье или ссору, крикъ по лсу русалокъ и разные страхи: посл все это и разсказывается за новость и для препровожденія времени госпожамъ. Иные самымъ лучшимъ почитаютъ утшеніемъ, чтобъ слушать только про колдуновъ и про мертвецовъ, и всему тому врятъ… Въ одинъ день бывши на праздник вечеръ и ночь я проспалъ, а проснувшись на разсвт, чтобъ показаться прикащику, что я иду изъ лсу, взявъ свой топоръ, ножъ и рогатину, которую имемъ мы для опасности отъ медвдей, пошолъ я въ рощу. Идучи увидлъ на дерев сороку, хотя она мн никакой помхи не длала, по только чтобъ позабавиться ея вспорхомъ, ударилъ я обухомъ по дереву, на коемъ она сидла. Въ тотъ самой мигъ я окаменвъ повалился на землю… лежалъ безъ памяти, пока не разбуженъ былъ отъ того нкакою старухою. Очнувшись, увидлъ я ее и подл кожу съ перьями, какъ будто только что содрана съ сороки. Опомнись, не бойся, говорила старуха, хотя ты мн и досадилъ, но я на тебя не сержусь, зная, что это сдлалъ ты не вдаючи, однакожъ впередъ сорокъ не замай. Помилуй, пощади меня, ваша милость могучая вдьма! говорилъ я ей въ страх и трепет. Не называй меня такъ, сказала она, это имя намъ противно, а говори знатоха или ворожея’. Лсникъ повелъ вдьму въ свою хату. ‘Идучи разсказала мн старуха, что была она гд-то на высокихъ горахъ, куда колдуньи со всего свта всякую ночь, оборачиваясь въ сорокъ и воронъ, слетаются и пируютъ. Откуда летвъ назадъ, захотлось ей отдохнуть, она сла на то дерево, по ‘которому я ударилъ и нечаянно попалъ на сукъ, а когда закроется сукъ какого-нибудь дерева или доски, то никакая ворожейная сила тогда не дйствуетъ, и отъ того-то упала она съ дерева и стала опять человкомъ. Пришедши ко мн домой, подчивалъ я ее всмъ тмъ, что у меня сыскаться могло. Сидя за столомъ съ глазъ она не спускала молодую мою невстку, а та была брюхата и почти на сносехъ. У насъ часто случается, что вдьмы ребятъ выкрадываютъ {Ханжихина: ‘какъ шестнадцатымъ-то была я брюхата, такъ злые люди выкрали ребенка, а вложили камешекъ, и я помню съ какимъ великимъ болемъ его родила, и теперь ношу его у себя за пазухой, каковъ ни есть, да милъ, такъ, какъ и настоящее дитя’, (комед. ‘О время!’, соч. Екатер. II, Ч. 2, стр. 53).}, испугался того я и о своей невстк, выславъ ее на часъ вонъ, самъ повалился старух въ ноги, чтобъ пощадила она моего внука или внучку. Хлбъ-соль твоя меня къ тому не допуститъ, сказала она, и не только чтобъ самой что сдлать, да и другихъ не допущу… Подемъ ко мн, я на вкъ сдлаю тебя съ хлбомъ. Тотчасъ запретъ я свою лошадь въ телгу и повезъ колдунью къ ней домой. Тутъ-то натерплся я страху отъ зврей, змй и всякихъ гадовъ, которые мн казались въ пустой клти, куда она меня заперла. Однакожъ выучила она меня заговаривать кровь, лечить шопотомъ всякія болзни, приворачивать людей, отгонять лихорадку и отпускать свадьбы, безъ чего ежели случится обиженный какой-нибудь нашъ братъ колдунъ, напримръ: обнесутъ его стаканомъ или сдлаютъ другую какую досаду, то всю свадьбу оборотитъ онъ волками. Сколько я видалъ такихъ оборотней волковъ и волчицъ, бгающихъ цлыми стадами по полямъ, такъ что смотрть на нихъ жалко, а пособить нельзя, надобно тому же, кто ихъ оборотилъ, да и тотъ иногда уже не можетъ, если онъ ихъ на вкъ сдлалъ такими… Сколько видлъ я у ней приворотныхъ кореньевъ, двойчатокъ-орховъ, траву о четырехъ листкахъ, которая ростетъ всегда о трехъ, а наудачу такую находятъ, какая у ней. Траву и орхи даетъ она многимъ за деньги носить для счастья… Объявляла о сил своей надъ мсяцомъ, что она, когда захочетъ, можетъ его свести съ неба и запереть къ себ въ коникъ съ своими горшками… Получа знанія отъ вдьмы, длалъ я великія дла въ своей деревн и во всемъ узд, исцлялъ всякія болзни и порченныхъ людей, находилъ пропажи и узнавалъ кто укралъ, отгадывалъ напередъ, что съ кмъ сдлается, кто сколько проживетъ, будетъ ли богатъ или счастливъ, когда будетъ какая непогодь, да и самъ маленькія изморози длывалъ’. Стали брать его и по господамъ, тогда лсникъ-знахарь отпросился на оброкъ и, таскаясь по многимъ городамъ, не могъ пожаловаться на свою добычу {Стр. 36—49, 52—54: Татищевъ разсказываетъ: ‘я не весьма давно отъ одного знатнаго, но неразсуднаго дворянина слышалъ, якобы онъ самъ нсколько времени въ медвдя превращался. Въ 1714 году… въ Украйн захалъ въ Лубны къ Фельдмаршалу Шереметеву, и слышалъ, что одна баба за чародйство осуждена на смерть, которая о себ сказывала, что въ сороку и дымъ превращалась, и оная съ пытки въ томъ винилася’.}.
Въ описываемое время большимъ довріемъ пользовалось гаданье на кофе. Гаданье это, но справедливому замчанію ‘Смси’, не было извстно въ-старину, ибо тогда не знали и не употребляли кофе. ‘Нын ‘же сей напитокъ служитъ къ предсказанію, какъ у язычниковъ внутреннія части жертвъ, приносимыхъ идоламъ. Тогда лгали жрецы, а теперь шатающіеся по свту бродяги находятъ въ кофейной гущ изображеніе любовниковъ, предвщаніе счастія, видятъ похороны… словомъ, разсказываютъ всякія нелпости. Слабые умы тому врятъ и платятъ деньги за то, чтобъ ихъ такъ безсовстно обманывали. Сими отгадчиками бываютъ обыкновенно старухи, которыя, навдавшись отъ слугъ о домашнихъ обстоятельствахъ, смотрятъ въ кофе и предвщаютъ ихъ господамъ счастіе и несчастіе’ {Стр. 383—4.}. Сборище такихъ побродягъ не любитъ кормиться честнымъ трудомъ и, не имя смлости что-либо похищать, чтобъ не понесть за то наказанія, обираетъ деньги у простодушныхъ суевровъ. Когда приказываютъ позвать гадальщицу, то обыкновенно предлагаютъ ей вопросы, напримръ, Скупягина спрашиваетъ, кто укралъ серебренную ложку? Безплодова: будетъ ли она имть дтей? Страстолюбова: врно ли любитъ ея полюбовникъ? Щеголихина: скоро ли умретъ ея мужъ-картежникъ? и такъ дале. Тогда должно сварить кофій, и сіе уже само по себ разумется, что поднесутъ ей большія дв чарки водки, чтобы возбудить симъ въ ней боле предсказательнаго духа. Потомъ нальетъ почти половину чашки густаго кофію, и болтаетъ его кругомъ иногда съ важнымъ, а иногда съ пронырливымъ видомъ троекратно, чтобъ кофій внутри повсюду присталъ. Между кофегадательницами есть еще въ томъ несогласіе: надлежитъ ли посл троекратнаго болтанія дуть въ чашку или нтъ… Посл сего ставитъ чашку обернутую на столъ, чтобы кофій изъ нея вылился, поворачиваетъ ее еще два раза, дабы троекратнымъ движеніемъ ничего-незначущій кофій вонъ выбжалъ, (и) чтобъ предсказательныя части кофія въ чашк одн прилипшими остались’. Потомъ поднимаетъ чашку вверхъ и въ нее смотритъ. Вопрошающія особу стоятъ передъ сею отгадчицею, пребывая между страха и надежды’, и проч. {‘Живописецъ’, Ч. 1 (изд. 2), стр. 136—9.}.
Суеврныя поврья и примты тсно связываются, но преданію, съ народными праздниками и семейными церемоніями при родинахъ, крестинахъ, свадьбахъ и похоронахъ. Чулковъ коспулся этихъ народныхъ праздниковъ и семейныхъ церемоній, и сообщилъ нсколько живыхъ и любопытныхъ этнографическихъ свдній въ своемъ журнал ‘И то и с’. Ему первому принадлежитъ счастливая мысль собрать народныя поврья и записать ихъ, хотя онъ и не предчувствовалъ, какъ мастерски воспользуется впослдствіи подобными матеріалами историко-филологическая критика, и какіе знаменательные сдлаетъ выводы о внутреннемъ быт доисторической эпохи. Сообщимъ нкоторыя изъ собранныхъ Чулковымъ свдній, передаваемыхъ журналомъ ‘И то и с’ съ свойственною ему легкою насмшливостью.
Святки нераздльны съ гаданьями. На этотъ праздникъ, по захожденіи солнца, изъ разныхъ домовъ собираются двушки въ одну, назначенную ими комнату, берутъ красное деревянное блюдо, покрываютъ его большой салфеткою, кладутъ на салфетку небольшой кусокъ хлба и уголь. Потомъ двушки загадываютъ на перстняхъ, на кольцахъ, на запонкахъ и другихъ подобныхъ вещахъ, касаются ими краевъ блюда и кладутъ ихъ подъ салфетку. Затмъ усаживаются вс рядомъ и запваютъ пснь хлбу, а окончивъ пніе, ломаютъ хлбъ и длятъ кусочки между собою. Эти кусочки завертываютъ он въ рукавъ и спятъ съ ними, чтобъ пригрзились вщіе сны. Тогда начинаютъ пть подблюдныя псни: ‘Идетъ кузнецъ изъ кузницы’, ‘Сй, мати, мучицу, пеки пироги’, и проч. {Чулковъ напечаталъ при этомъ двадцать подблюдныхъ псенъ.}, за каждой пснію вынимаютъ изъ блюда вещи и, по значенію псенныхъ словъ, гадаютъ о судьб той, чья вещь вынулась. Окончили подблюдныя псни — надо идти въ пустую комнату, гд поставлено на стол зеркало, а по сторонамъ его зажжены свчи, двушка садится передъ нимъ и загадываетъ ‘Суженый, ряженый, покажися мн въ зеркал!’ {Или: собираютъ въ пустой комнат два прибора для ужина, но безъ ножей, двица зоветъ: ‘суженой-ряженой, приди ко мн ужинать!’}. Зеркало начинаетъ тускнть, и двушка протираетъ его нарочно-приготовленнымъ полотенцомъ. Наконецъ суженый явится и станетъ изъ-за ея плечъ смотрться въ зеркало, разсмотрвъ его черты, двица кричитъ: ‘Чуръ сего мста!’ и нечистый пропадаетъ. Въ одномъ многолюдномъ сел у богатаго помщика справлялись святки. Хозяину вздумалось покататься на нечистыхъ, а это длается такимъ-образомъ: двушки берутъ воловью кожу, несутъ ее къ проруби, разстилаютъ и, очертивъ вокругъ нарочно-сдланнымъ для того огаркомъ, садятся на нее. Изъ проруби должны выйдти водяные и возить ихъ, сколько угодно. Хозяинъ, его полюбовиида и еще одна двушка услись на кожу у проруби, минуты черезъ дв, откуда ни возьмись, выскочили четверо ребятъ, ухватили за кожу и начали таскать ее по всмъ сторонамъ. Поутру хозяина нашли въ лсу, голова у него болла и бока страдали. Возили его не водяные, а люди, подосланные его соперникомъ. Любовница его очутилась въ своей деревн въ добромъ здоровь и, припоминая этотъ случаи, хохотала {Недля, 47—50.}.
Другіе народные праздники описаны Чулковымъ въ шуточныхъ стихахъ. Онъ начинаетъ съ святой-недли и круглыхъ качель, на которыхъ вертится нашъ непудреный народъ:
Земля отъ топоту шатающихся стонетъ
И всякій мщанинъ въ вин и пив тонетъ,
Тюльпаны красные на лицахъ ихъ цвтутъ
И розы на устахъ поблеклыя ростутъ.
Тутъ царствуютъ игры, пріятности и смхи,
Началомъ ихъ любви каленые орхи:
Бросаетъ Адонисъ съ качели ими внизъ,
Съ улыбкой говоритъ: сударушка, склонись,
А та отвтствуетъ ему пріятнымъ взоромъ.
Любовь подтверждена, и онъ уже качаетъ свою красавицу на качеляхъ и подчуетъ ее изюмомъ и клюквою. Въ толп продирается пьяный гражданинъ, толкаетъ дамъ ладонью и кулаками, такъ-что имъ приходится приводить снова въ порядокъ свои платки, кофты и шугаи. Но является защитникъ и даетъ обидчику щедрые тузы.
Великая лежитъ яицъ въ народ куча,
Съ пригорка покатятъ веселый молодецъ,
Разбито яйцо, добьетъ его въ конецъ,
По грязи безъ скорлупъ таскаютъ и мараютъ.
Куда же яицы сіи употребляютъ?…
О вкус молодцы не разсуждаютъ строго,
Въ Санктпетербург же воды гораздо много.
А вотъ кулачный бой:
…Мальчишки начинаютъ,
Другъ друга по щекамъ ладонями щелкаютъ,
Не въ зубы юноша, но мтитъ парня въ глазъ,
А отрокъ отроку даетъ получше разъ.
Въ минуту славное сраженіе явится,
Не рвется воздухъ тутъ и солнышко не тмится.
Щелканіе, тузы валятся такъ, какъ градъ,
Ланиты, носы, рты и зубы зазвенятъ.
Не огнестрльное оружіе пылаетъ,
Тутъ витязь кулакомъ противныхъ поражаетъ.
Съ побитыхъ валятся шапки, со всхъ сторонъ большая похвальба, кричатъ: взяла! взяла! ‘Пошолъ по брюху звонъ, какъ въ добрый барабанъ’ и вс смшались.
Хоть посл пять недль отъ битвы отдыхаютъ,
Однакъ съ охотою опять въ битву вступаютъ,
Охотно мучатся, но если ночь наста,
Тогда и ихъ раздоръ, какъ прочихъ брань, преста.
Крылата, Бузники, московскіе герои,
Не здсь (1) они, но тамъ (въ Москв) бурлацки водятъ строи.
(1) Въ Санктпетербург.
Семикъ описываетъ Чулковъ въ такихъ стихахъ:
Да что жъ за крикъ такой народы затваютъ?
Неужто псенки къ березк припваютъ!
Вить только-что теперь во град разсвло
И солнце изъ-за горъ недавно какъ взошло,
Я чаю многіе отъ сна не пробудились,
Которые вчерась по рощамъ веселились.
Трактирщики теперь еще ложатся спать,
Хоть цловальникамъ вы дайте, матки, встать.
Постойте, двушки, вить рано забавляться.
Позвольте съ разумомъ и мн, друзья, собраться.
Не слушаете вы, крича, разинувъ ротъ,
И вижу васъ идетъ ужасный короводъ.
Да что же личики ужь ваши покраснли?
Конечно, оттого, что рано вы запли.
Однако, осмотрясь, прощенія прошу
И извиненіе двицамъ приношу,
Я бабъ почелъ за нихъ, не зная въ этомъ моды,
Что рано двушки не ходятъ въ короводы…
Березка шествуетъ въ различныхъ лоскуткахъ,
Въ тэфт и въ бархат и въ шелковыхъ платкахъ.
Вина не пьетъ она, однако пляшетъ
И втвями тряся, такъ, какъ руками машетъ.
Предъ нею скоморохъ неправильно кричитъ.
Ногами въ землю онъ, какъ добрый конь, стучитъ,
Танцуетъ и пылитъ, иль грязь ногами мситъ,
Докол хмль его совсмъ не перевситъ.
Тамъ дама голоситъ, сивухой нагрузись,
Въ присядку пляшучи, валится скоро въ грязь,
Потомъ другая вмигъ то мсто заступаетъ,
Которая плясать вельми искусно знаетъ,
Танцуетъ голубца, танцуетъ и бычка…
Тамъ сдланъ огородъ, березки вс въ кругу,
Верхушки же у нихъ согнуты вс въ дугу,
Въ средин столъ стоитъ, безъ скатерти поставленъ,
Но только кушаньемъ казался мн задавленъ.
Что хлбъ-соль хороша, тому свидтель я,
Ватрушки были тутъ, подовыя съ огня,
Оладьи, колачи, блины, пирогъ и пышки,
И можно такъ сказать, вс праздничны излишки.
Баханки (1) таковы: попляшутъ, покричатъ,
Приступятъ ко столу и множество съдятъ,
Но только кушаютъ, казалось мн, безъ вилки,
Однако съ помощью наполненной бутылки.
Частенько на кабакъ съ бутылкой посылаютъ,
Въ складчинку вс ее сивухой наполняютъ (2).
(1) То-есть вакханки.
(2) Недл. 16—18, 22.
Стародавнія черты находимъ и при отправленіи семейныхъ праздниковъ въ нкоторыхъ домахъ. ‘Позванъ я былъ на крестины (говоритъ издатель еженедльника ‘И то и с’) къ нкоторому приказному человку, знакомцу моему и хлбосолу. Вопервыхъ разумлъ я это точно, что къ приказному человку рдко ходятъ безъ денегъ, а въ такое время носятъ деньги и не къ приказному. Итакъ завернулъ я полтинникъ въ бумажку, и изготовилъ его положить родильниц на зубокъ, но древнему между нами обыкновенію, и притомъ взявши съ собою мелкихъ двадцать пять копекъ бабушк на кашу, пошелъ праздновать на крестины. Въ воротахъ дома моего хлбосола увидлъ я стоящаго человка, который былъ хотя и не въ разодранномъ рубищ, однако имлъ на себ платье похожее ‘на то, то есть, поношенное до дыръ. Кафтанъ былъ на немъ французской малиноваго цвта, который, отъ строгости здшней суровой ‘зимы, отъ частыхъ дождей и снговъ и отъ неумреннаго солнечнаго сіянія, весьма много полинялъ и казался двуличневымъ. Камзолъ ‘на немъ былъ зеленаго сукна, а штаны изъ синей канфы, скворцовые гарусные чулки, и въ поношеныхъ башмакахъ видны были розные пряжки. Смявши съ себя картузъ, говорилъ онъ мн такъ: милостивйшій государь! не просительное ли дло имете вы до хозяина сего дома, то съ честію вамъ объявляю, что сего числа оный вышерченный хозяинъ не иметъ производить никакихъ судебныхъ длъ, хотя бы оные и къ ршенію подлежали, понеже онъ судьями уволенъ и секретаремъ отпущенъ, и оное его небытіе въ приказ помчено протоколистомъ, и въ дневномъ журнал объяснено добропорядочно, понеже сего дня имются быть у него крестины, и соблаговолятъ собираться въ компанію къ нему патроны, чего ради во извстіе вамъ репортую, чтобы вы втун трудовъ своихъ не прилагали, а я имюся быть въ повыть его милосердія первымъ копіистомъ’. Я ему отвчалъ, что иду въ гости, и былъ впущенъ наконецъ въ покои. ‘Родильница лежала тогда въ постел, охала съ довольною пріятностію, и была наблена и нарумянена негораздо слегка. Я съ ней поцловался и сказалъ въ поздравленіе слова съ два-три, а складно или нескладно, то и самъ того не помню, и подсунулъ подъ подушку обернутой въ бумажку полтинникъ, по общему всхъ обыкновенію. Въ скоромъ времени прибыли изъ церкви кумъ и кума съ окрещенымъ младенцемъ, и ни мало не медля зачали садиться за столъ кушать, а попросту обдать. Народу было много, а приборовъ напротивъ того не весьма довольно, и такъ я видлъ самъ, что въ конц стола попрашивали ножей и вилокъ другъ у друга на подержанье, а хлебали двое и трое часто одною ложкою, но правду выговорить, вс были довольны, а хозяинъ повторялъ часто сіи слова: кушайте, государи мои, хлбъ-соль на стол. А чтобы боле имли гости охоты къ кушанью, то весьма часто подносилъ онъ разные напитки, то есть, секретарямъ водку, канцеляристамъ и нижнимъ чинамъ вино простое, а дамамъ всмъ вообще мартовское пиво и домашнюю сдланную изъ пшена брагу, до которой иныя дамы такія были охотницы, что каждую минуту выпивали оной по доброму стакану, проговаривая къ тому, что это де не хмльное. За столомъ ни одна дама не пила ни водки, ни вина простова, не смотря на то, что вс кавалеры каждую чарку до дна осушали, и нкоторые, изъ усердія къ хозяину, выпивъ все до капли, опрокидывали чарки къ себ на головы, изъявляя тмъ, ‘что выпито все, и что они любятъ хозяина отъ искренняго сердца, для чего ни капли и не оставляютъ, а другіе опрокидывали выпитыя чарки къ хозяину на подносъ. Какъ дамы, такъ и кавалеры говорили обо всемъ вдругъ, и всякой всми силами старался заглушать другова. Нкоторые говорили о войн, другіе о продаж товаровъ, третьи ‘о длахъ приказныхъ, а четвертые негодовали на то, что рано стала зима, ибо не имли они у себя ни шубъ, ни епанечъ. Дамы напротивъ того разговаривали совсмъ о другомъ. Одна предлагала, чтобъ искоренить робронты и карнеты, а ввести въ моду куньи шапки и чепчики съ шишами, другая на то не соглашалась и говорила, что всякая женщина фигурне можетъ быть въ разлета, повязанномъ платкомъ италіанскимъ, и чтобы тотъ платокъ былъ синяго цвта съ зелеными каймами. Третья, какъ будто но реестру, прокрикивала своихъ соперницъ, всми силами старалася ихъ опорочить и привести въ безславіе, и наконецъ, пришедъ въ театральную пассію, бранила ихъ безъ милосердія, словомъ сказать, въ короткое время сіе собраніе людей начало походить совсмъ на безпорядочную школу, въ конторой за ученическимъ крикомъ не слышно учителя, а за учительскимъ толкомъ не слышно учениковъ. Наконецъ на бабушкиныхъ рукахъ въхала каша, которая весьма много походила на кутью, ибо изготовлена она была изъ Сорочинскаго пшена и съ изюмомъ. Въ сіе время приказано было выступить хозяину изъ комнаты, а по выход его принялась одна свтская дама за ложку, положила въ нее половину соли, третью часть кутьи той или каши, а четвертую толченаго сахару, и перемшавши все оное прикрыла тремя изюминами, и приказала вступить хозяину. По повелнію всхъ гостей, выключая одного меня, принужденъ онъ смсь сію кушать, но, глотая ее, поперхнулся и получилъ за сіе туза два-три самыхъ добрыхъ отъ усерднаго гостя, чтобъ лучше та каша прошла ему въ горло. Потомъ бабушка подносила всмъ, вс выпивали рюмки и клали ей на подносъ мелкіе деньги, каждой по своей сил, напримръ, иной пять копекъ, другой дв копйки, нкоторые по деньг и такъ дале, однако совсмъ тмъ накопилося у ней съ рубль мсто и побольше. Посл стола началася музыка, а на какомъ инструмент, онаго я сперва не разобралъ, а какъ сталъ всматриваться дале, то и увидлъ, что въ 1768 или девятомъ году привезенныя изъ Украйны рыле передланы были въ скрипку, на которой натянуты три струны и шипли весьма несогласно, однако дамы наши стали танцовать въ четыре пары бычка и голубца. Согласіе нашей чудо-скрипки умножилося тогда, когда кавалеры начали притопывать ногами, а дамы притянули къ ней различными голосами. До одиннадцатаго часа но полудни продолжалося веселіе наше безъ помшательства, а съ сего времени началъ я усматривать, что въ разныхъ углахъ различные люди задремали на стульяхъ. Иной человкъ неосторожный падалъ на полъ, а другой и поневол ложился, потому что ноги ему боле не служили, а голова не держалася на плечахъ’ {Недл. 44.}.
‘На прошедшей недл свершился бракъ у моего знакомца. Я былъ на ономъ первымъ гостемъ, и пишу оное для того, чтобы научились люди производить свадебные обряды. По восход солнца въ субботу пришолъ ко мн мой знакомецъ и началъ кланяться мн гораздо ниже обыкновеннаго, а какъ посл я о томъ узналъ, то должны кланяться такъ женихи. Онъ просилъ меня на двишникъ, которой долженъ былъ совершиться того дня въ вечеру. Но знакомству нашему не хотлося мн ему отказать, и такъ безъ отговорокъ на оное я согласился, и далъ ему слово. Въ вечеру долженъ былъ я пріхать къ нему, а какъ я прибылъ, то просили меня, чтобы поклалъ я въ ящикъ порядочно новыя вещи, то есть: башмаки, чулки, опахало и другія потребности, которыя должно было везти къ невст, я и отъ сего не отговорился и сдлалъ то по просьб многихъ. Потомъ вс люди присли на часокъ и, вставши, похали къ невст. Вошедши въ горницу, велли жениху невсту взять за руку, и посадили ихъ за столъ, отца и мать посажоныхъ подл ихъ, а меня, какъ перваго гостя, первымъ по нихъ, и такъ дале. Посаженой отецъ былъ отставной офицеръ, служащій въ гарнизон лтъ сорокъ или бол, слдовательно былъ онъ человкъ старинной и зналъ совершенно вс оные обряды. Вопервыхъ сказалъ онъ жениху, чтобы ‘оной во весь столъ держалъ за руку невсту и не покидалъ бы ее ни на часъ, увряя его и всхъ гостей, что отъ опущенія руки случается часто великое несогласіе между мужемъ и женою, а для лучшаго прикрылъ ихъ руки салфеткою. Онъ же былъ раздавателемъ кушанья, а я не принимался за то, опасаяся, что можетъ быть по обыкновенію ихъ ошибуся въ чемъ-нибудь, и не сдлаю имъ тмъ угожденія, да и правду сказать-то бы я ошибся. Когда подали курицу, по ихъ названію, въ похлебк, то посаженой отецъ вытащилъ ее къ себ на тарелку, и безъ помощи вилки искрошивъ ее въ мелкіе кусочки, вывалилъ онъ въ чашу и приказывалъ всмъ таскать ее ложками, это-де будетъ безъ дальняго труда, а я бы такъ не а сдлалъ, слдовательно, можетъ быть, было бы и не угодно. Всякаго кушанья бралъ онъ на вилку, и подавая жениху приказывалъ потчивать невсту, которой не веллъ брать въ руки вилку, а принимать изъ жениховыхъ рукъ устами, сказывая, что и въ этомъ есть нкоторая задача. Чего бы я сдлать также не догадался. Во все сіе время припвали къ намъ двушки псни, а мы посылали къ нимъ по стакану пива, въ которой опускала сваха по гривн и больше мдной монеты, которые стаканы он выпивали, несмотря на то, что деньги въ нихъ омывались. Но окончаніи стола, старуха, мать невстина, приполнила по чарк водки, а дочер своей подала тарелку съ овощами и съ подаркомъ. Начали всхъ дарить, и меня не обошли, выпивъ я рюмку, и взявши у невста платокъ, кланялся ей много и положилъ его въ карманъ, но отецъ посаженой выговорился мн, что я подарокъ принялъ не такъ, а должно, взявши съ тарелки, обтереть имъ губы, за что приневолили меня, чтобы я выпилъ другую рюмку и обтеръ устн мои подаркомъ… Овощей насыпали мн въ карманъ, а оные состояли изъ двухъ кусковъ вяземской ковришки, изъ тверскихъ пряничныхъ орховъ, изъ нсколькихъ изюминъ, винныхъ ягодъ и черносливу, между которыми проскакивали гвоздички и маленькія куски корицы для лучшаго запаху. Въ средин стола, какъ выпивалъ отецъ посаженной стаканъ пива, то прихлбнувъ изъ него поставилъ и сказалъ: не очень, братъ, сладко, то тотчасъ женихъ поцаловалъ невсту, а отецъ, прихлбнувъ еще, поворотилъ (повторилъ)? несладость, женихъ поцаловалъ опять. И такъ продолжалось оное съ полчаса и больше, а посл того длали оное и вс, выключая меня. Посл всего этого сказалъ отецъ посаженой: время уже хлбъ-соль величать, я думалъ, что надобно пть, а у нихъ значитъ оное вставать изъ за стола. Вс отвчали ему: воля ваша, мы уже довольны, и такъ онъ первой всталъ, а за нимъ уже и вс. Когда уже мы со всми простились и при многихъ чаркахъ и стаканахъ хотли выходить вонъ, то двушки-пвицы запли особливую псенку, въ которой, называя невсту именемъ, говорили: возьми у своего сокола ключи. Невста остановила жениха и просила у него ключа, а какаго, объ этомъ я прежде не зналъ и для того-то казалось мн сіе весьма чудно, а наконецъ провдалъ, что отъ того ларчика, въ который клалъ я по порядку купленные женихомъ невст подарки. Посаженой отецъ присудилъ жениху отдать тотъ ключь, но не меньше какъ за пятьдесятъ поцалуевъ… и веллъ невст цаловать жениха. Они цаловались, отецъ считалъ, а мы стояли, а чтобы не пропустить времени напрасно, то подмигивала мн сваха и склоняла къ себ въ любовь, которая, правду сказать, была молода и недурна. Наконецъ вышли мы за вороты при громогласномъ пніи двицъ и при великомъ присутствіи различныхъ должностей на’рода. Отецъ посаженой, какъ человкъ немолодой и къ тому же слишкомъ подгулялой, садяся въ сани, перекувырнулся черезъ нихъ вверхъ ногами, чмъ произвелъ ужасной смхъ между зрителями, а какъ не было въ немъ больше силы бодрствовать, то положили его поперегъ саней и повезли домой. Такимъ вступленіемъ гостины наши кончились, и мы пріхали домой вс въ добромъ здоровь, выключая отца посажонова но причин той, что онъ больше всхъ заботился, а особливо въ приказываніи, чтобъ подносили вино и пиво почаще.
‘Наступившее утро принесло намъ больше увеселенія, ибо и я приглашенъ былъ къ свадебному столу. Отобранные къ тому люди, похали за невстою и, купивъ за гривну ее косу, привезли невсту въ церкву, тутъ обвнчались и прибыли домой. Съ хлбомъ и съ солью принимали уже жениховы родители и посл посадили жениха и невсту въ передъ на дв овчинныя и весьма косматыя шубы, а сіе значило, чтобъ жить имъ богато. Во весь столъ подкладывали жениху и невст премножество кушанья, однако они и за лошку не принимались, понеже у нихъ такое обыкновеніе, а кормятъ ихъ тогда и то тайкомъ, когда поведутъ на подклтъ: тамъ, сказываютъ, дятъ они больше обыкновеннаго. Въ средин стола, или ко окончанію онаго, подошли ко мн съ подносомъ, на которомъ поставлено было стаканъ меду, стаканъ пива и рюмка водки. Я, взявши медъ, выпилъ и поставилъ пустой стаканъ, но привязались ко мн просить, чтобы я выпилъ ихъ вс: это де просятъ князья молодые, однако я отговаривался, что и для старыхъ сдлать мн сего не можно. Изъ почтенія ко мн они отъ меня отвязались, а другихъ приневолили всякаго выпить тройку. По окончаніи стола здили бабы на кулькахъ, играли шемелою, скакали, прыгали и всячески рзвились {Недля 43.}’.
Къ этому описанію журнала ‘И то и с’ можно присоединить т любопытныя черты, какія сохранены нашими старинными комедіями. Несмотря на слишкомъ-явное подражаніе драматической литературы нашей французскимъ образцамъ, екатерининскій вкъ въ нкоторыхъ комедіяхъ, конечно немногихъ, коснулся и нравовъ чисто-русскихъ. Вотъ почему исторія литературы тогда только получитъ надлежащую полноту и интересъ, когда станетъ обращать свои пытливыя разъяснинія и на другія драматическія произведенія, нын забытыя, а не станетъ ограничиваться однми комедіями Фонвизина. Въ комедіи: ‘Подражатель’ (1779 г.) читаемъ такую характерную сцену, происходящую въ семь дмитровскаго купца Скопидомова. Мать, обращаясь къ дочери своей Евдокіи, говоритъ: ‘Дура! ужъ ты нын такъ извольничалась, что и чужихъ людей не стыдишься… (мужу) пришолъ давича, мой батька, къ теб изъ Ратуши подьячей, а она тутъ же стоитъ, какъ пестъ, и не уйдетъ.
Скопидомовъ. А вчерась племяннику кланялась. Эдакая повса! Разв забыла ты, что надобно уйти тогда въ свою горницу, когда у насъ чужіе люди?
Евдокія. Я, сударь, только ему поклонилась, а не говорила съ нимъ.
Скопидомова. Еще бы ты и говорила! Я бывало въ двкахъ только сквозь щелочку на чужаго человка смотрю, и то однимъ глазомъ. А буде по улиц кто идетъ, такъ изъ-за косяка выглядывала… И на Спиридона Агафоновича, когда ужъ онъ сговоренъ со мною былъ, смотрла изъ подлобья… Такъ ли душинька?
Скопидомовъ. Точно такъ, сердце мое! Этова-та двушк и учиться надобно, чтобы ни на кого не смотрть и ни съ кмъ не говорить. Сиди себ въ своей конур, какъ медъ кисни.
Скопидомова. Помнишь ли, лапушка, какъ меня къ теб на сговор подвели, а я плакала? Ты меня приголубиваешь, а я тебя отталкиваю, лишь ты хочешь со мной заговорить, а я спрячусь… Учись у меня, Авдотьюшка.
Скопидомовъ. Намъ ужъ полно ее учить… Слушай, дочка! я теб выбралъ жениха, и онъ сейчасъ будетъ. Молодецъ состоятельной, табаку не пьетъ, волосовъ не корчитъ, уменъ, къ тому же и не глупъ. Въ Москв въ Панскомъ ряду у него пять лавокъ, въ Суровскомъ лавки дв-три есть, да въ Гробовомъ Торжокъ нарочитой имется. Наличныхъ круглевиковъ тысняга друга-третья водится. Хотя онъ и строгъ, да тебя и нада держать въ ежовыхъ рукавицахъ, а то ты востренька не по природ.
Скопидомова. Забудешь тогда кланяться и стоять при чужихъ людяхъ… Ну кабы это при жених было, вить бы стыдъ нашимъ головушкамъ!
Скопидомовъ (дочери). Какъ же ты жениха-та встртишь?
Евдокія. Какъ изволите приказать.
Скопидомова. А вотъ эдакъ, двушка. Какъ онъ придетъ, такъ ты на него не смотри, закройся платкомъ, либо отворотись. Коли онъ станетъ съ тобой говорить, такъ ты молча. Вотъ онъ и увидитъ, что ты честная двица.
Скопидомовъ. Да и уйди отъ него.
Евдокіи. По этому онъ заключитъ обо ма, что я дура.
Скопидомовъ. Вотъ еще на! будто и велико дло, коли онъ подумаетъ, что ты дура! хоть дура, да смирна.
Скопидомова. Конечно! смиренье двушк ожерелье.
Скопидомовъ. А ну, какъ тебя къ внцу повезутъ, такъ что ты тогда говорить станешь?
Евдокія. Ничего, для того, что вы мн нмою и слпою быть велите.
Скопидомова. Завралась, завралась, сударыня… Ты тогда завой, для того, что которая двушка сговоренная не воетъ, такъ житье будетъ дурно, завой вотъ такъ: благослови меня, государь батюшка и государыня матушка, мн идти ко злату внцу. А коли не поплачешь за столомъ, такъ наплачешься за столбомъ.
Скопидомовъ. Помни же наше родительское поученіе… Пойдемъ, жена, приготовимъ овощи къ сговору.
Скопидомова. Поблись еще, матка двушка! Эдакое дитятко! не могу принудить блиться, да зубы чернить. Вить у которой двушки зубы черны, та счастлива.
Скопидомовъ. Опусти голову-та пониже, да сложи руки… Стоитъ какъ манежная лошадь.
Скопидомова (дочери). Тихонько положи на порогъ замокъ, и какъ женихъ перейдетъ черезъ порогъ, такъ ты замокъ замкни и спрячь. Это примта, чтобы женихъ отъ сватовства не отсталъ.
Въ другой сцен Скопидомовъ, разговаривая съ женихомъ, прибавляетъ: ‘для того-то я и выдаю дочь за своего брата купца. Много за нее и приказныхъ сваталось, да я на это ухо глухъ, у нихъ причуды велики. Они захотятъ, чтобъ даровъ и овощей не было, и чтобъ псенъ ни на сговор, ни на двишник не пли, имъ надобетъ музыка, а у насъ какъ двки гаркнутъ, такъ што ихъ валтора’ {Стр. 5—11, 15.}.
Въ комедіи Пракудина: ‘Добродтель, увнчанная врностью’, изъ которой выше привели мы одну сцену, такъ разсуждаетъ вдова Суеврова, просватавшая свою племянницу:
Суеврова. Здравствуй, матушка, съ женихомъ я ужъ по рукамъ ударила, и онъ скоро сюда будетъ.
Благоразумова. Какъ вамъ не стыдно, сударыня, она за него не идетъ.
Суеврова. Полно, матушка, я сама за покойника-та своего поневол была выдана, да мы, правду сказать, съ нимъ жили сорокъ лтъ, какъ у печки погрлись, да и вкъ прожили. Только досажалъ онъ мн побоями, часто бивалъ, вить, бывало, чмъ ни попало, да полно я и сама была зубы…
Благоразумоеа. И вы имли терпніе съ нимъ жить…
Суеврова. Какъ же? было бы кому побить, да и пожаловать.
Благоразумоеа. Я, сударыня, сама замужемъ, и мы съ мужемъ никогда не бранимся, и онъ часто говоритъ свою пословицу: ‘когда жену бранить, то ея не любить, а коли бить, то съ ней не жить’.
Суеврова. Это у васъ ныньче по новоманерному, а у насъ было не такъ’.
‘Всячина’ осуждала еще вытье по умершемъ. Олимпіада Сердцекрадова адресовала къ редактору этого журнала такое посланіе: ‘Какъ мн быть? я не знаю. У матушки есть знакомая, отъ которой она видла много одолженія, у сей знакомицы умерла дочь. Матушка вчерась велла мн къ ней хать на похороны… и призомъ накрпко приказала плакать, кричать, биться и прочая, какъ ‘водится, или водилось изстари. Я же притворяться не могу, покойница мн почти незнакома была, и я ни мало не печальна… Я думаю пригоже всего мн упасть въ обморокъ. Я видывала, какъ Татьяна Михайловна на еатр обмираетъ степенно, и, упавъ такъ съ начала, пролежу до конца, и тмъ всхъ хлопотъ разомъ избавлюся’.
Суеврные обычаи воспитывали въ своихъ приверженцахъ ту мнимую, ложную набожность, которая нердко высказывалась съ непонятною для насъ наивностью, и противъ которой была направлена колкая сатира Кантемира, Сумарокова и періодическихъ изданій разсматриваемаго нами времени.
Наконецъ прибавимъ, что сама императрица Екатерина Великая ратовала противъ ложной набожности, и въ превосходной своей комедіи: ‘О время!’, сочиненной въ 1772 году, создала типическое лицо Ханжихиной.

А. ААНАСЬЕВЪ.

‘Отечественныя Записки’, No 5, 1855

Афанасьев Александр Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Народные русские сказки, издал А. Афанасьев. Выпуск первый, Афанасьев Александр Николаевич, Год: 1855
  2. Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, издаваемый Николаем Калачовым, Афанасьев Александр Николаевич, Год: 1855
  3. Русские журналы 1769-1771 годов, Афанасьев Александр Николаевич, Год: 1855
  4. Русские журналы 1769-1771 годов, Афанасьев Александр Николаевич, Год: 1855
  5. Карло Гоцци: биографическая справка, Гоцци Карло, Год: 1964
  6. Лев Зилов: краткая справка, Зилов Лев Николаевич, Год: 1962
  7. Корней Чуковский как критик-карикатурист, Либрович Сигизмунд Феликсович, Год: 1910
  8. Фрэнсис Бёрнетт: краткая справка, Бёрнетт Фрэнсис Элиза, Год: 1969
Электронная библиотека